Долго шёл к читателям первый роман И. И. Лажечникова «Последний Новик». Вначале в альманахе «Сиротка» (М., 1831) была напечатана глава «Долина мертвецов». В том же году вышли первые две части романа. В 1832 году — третья часть, и только в 1833 — четвёртая, последняя. Подобного рода издания по частям были вполне в духе времени (вспомним хотя бы растянувшееся на семь лет печатание «Евгения Онегина»), но задержка вызвала сетования читателей и критиков, заинтригованных замысловатым историко-романтическим сюжетом. Среди сетователей оказался и сам Пушкин, писавший Лажечникову: «Эти рассрочки выводят из терпения многочисленных Ваших читателей и почитателей».
Второе издание романа вышло также в Москве в 1833 году, а третье — в Петербурге в 1839. Факт сам по себе замечательный, говорящий о популярности романа. Во всех трёх изданиях полное название его было: «Последний Новик, или Завоевание Лифляндии в царствование Петра Великого». Подзаголовок снят в четвёртом издании, когда роман был включён в первое собрание сочинений писателя 1858 года.
Почти два десятилетия, разделяющие третье и четвёртое издания, говорят не о падении популярности; была на то другая причина — цензурный запрет. Не раз писатель и его книгоиздатели обращались за разрешением перепечатать роман, ставший в конце концов библиографической редкостью, но цензурное ведомство было непреклонно. Так, Московский цензурный комитет дал следующее определение в 1850 г.: «Главные действующие лица, Паткуль и Новик — один изменник своему государю, ставший во главу восстания Лифляндии, другой — убийца-бунтовщик, посягнувший на жизнь Петра Великого. Оба эти лица представлены в романе жертвами, вызывающими невольное сочувствие. Один был жертвою своей любви к отчизне, неправо угнетённой, другой — жертвою безграничной преданности к царевне Софье, бывшей и законной его государыней»[1].
В 1857 г., будучи и сам цензором, Лажечников вновь делает попытку переиздать свои опальные романы. На сей раз значительную поддержку ему оказал И. А. Гончаров (великий романист также служил цензором); он составил убедительный рапорт, в котором, в частности, упирал и на то, что автор сделал «многочисленные поправки» и «исключения». Противодействуя сложившемуся в цензурном ведомстве устойчивому мнению, Гончаров писал: «Идея романа «Последний Новик» та, что герой романа изгнан из отечества за преступление, которое хотел совершить, и старается приобрести себе право на возвращение в это отечество подвигами усердия, любви и преданности к нему и государю. Исторический характер Паткуля сохранён в романе. Во всём сочинении господствует одна мысль — любовь к отечеству и слава великого Петра».
Отзыв Гончарова, а также положительное мнение П. А. Вяземского, тогда занимавшего пост товарища министра народного просвещения и члена Главного управления цензуры, сыграли свою роль: роман наконец вновь пришёл к читателю, хотя и с несколькими вынужденными купюрами цензурного характера (они были восстановлены лишь в московском издании 1962 года).
История в романе
Начальную эпоху Северной войны Лажечников изображает, опираясь на современную ему историческую науку, ещё несовершенную и к тому же односторонне - апологетическую по отношению к Петру Великому. Писатель тщательно изучил едва ли не все возможные публикации об этом времени на русском языке, основательно ознакомился с работами французских и немецких историков. Использовал Лажечников и некоторые рукописные материалы, найденные им в библиотеке Остерманов (будучи вначале адъютантом А. И. Остермана-Толстого, а после отставки – секретарём), а также устные предания, собранные в поездках по местам действия романа. Столь тщательная разработка источников сближает Лажечникова с другим писателем-историком того времени — А. О. Корниловичем, а затем и с Пушкиным.
Тем не менее не следует искать в романе Лажечникова полного соответствия имеющимся историческим фактам. Во-первых, не все из них были известны писателю. А, во-вторых, он смело противоречил и известным ему историческим сведениям, когда этого, как ему казалось, требовала «истина поэтическая».
Начало Северной войны
Война есть дело бесчеловечное, нехристианское. Однако, обращаясь к истории, мы находим в ней периоды, когда война была печальной неизбежностью в жизни государства. Такова Северная война (1700–1721 гг.) в истории России. Такой её представляет и Лажечников.
Со времён Ивана III (героя третьего романа Лажечникова) созревало осознание необходимости что-то менять в стране, всё более отстававшей от западных соседей. Всё большим тормозом становился национальный изоляционизм. Причины были и внешние, и внутренние, далеко не из последних было то обстоятельство, что Россия постепенно утрачивала издавна принадлежавшие ей выходы к морям — Балтийскому и Чёрному. Ко времени Петра I ей оставались лишь Белое и Баренцево, не вполне удобные по их удалённости и непродолжительной навигации. Выход к Чёрному морю был в руках Османской империи и её вассала — Крымского ханства, а выход к Балтике оккупировали шведы. Юрьев (Дерпт), Орешек (Нотебург), Ругодив (Нарва) и другие города Ливонии отошли от России к Швеции по Столбовскому договору 1617 г.
В то время богатели и укреплялись нации, которые умело пользовались имеющимся у них выходом к морю, тогдашней всеобщей коммуникации. В русском человеке, видевшем это, складывалось, как пишет С. М. Соловьёв («Публичные чтения о Петре Великом»), «представление моря как силы, которая даёт богатство, отсюда страстное желание, стремление к морю…»
Летом 1698 года, будучи за границей, Пётр встретился с Августом II, курфюрстом Саксонии и королём Польши, и договорился с ним о взаимной помощи. У них был общий враг — Швеция.
Осенью 1699 г. в Москву прибыло польское посольство во главе с генералом Карловичем — уговаривать царя немедленно начать войну со Швецией. В ноябре союзнический договор России и Польши (предварительно составленный И. Р. Паткулем, тайно участвовавшим в посольстве) был подписан, а чуть раньше — договор России с Данией.
Пётр выполнил взятое на себя обязательство: на следующий день после заключения мирного договора с Турцией, 9 августа 1700 года Россия объявила войну Швеции. Русские войска двинулись к Нарве. В то время войну со Швецией уже вёл Август, вступивший в начале 1700 г. в Лифляндию и осадивший Ригу, а датские войска развернули наступление в Голштинии.
Вначале шведская армия во главе с Карлом XII нанесла молниеносный удар по Дании. Затем, двинувшись в Лифляндию, король-полководец отпугнул Августа от Риги и с наскока рассеял превосходящие силы русской армии под Нарвой. Победа принесла европейскую славу юному шведскому королю, но она же посеяла в нём гибельные семена самонадеянности, тогда как поражение встряхнуло русских от дремоты: Пётр после Нарвы развил кипучую деятельность по реорганизации армии. Как это часто бывает в истории, выигравший — проигрывал, а проигравший — выигрывал.
После Нарвы самоуверенный Карл, презирая русских, отправился в новые победоносные походы, на сей раз во владения Августа, где на много лет, по словам Петра, «увяз» в военных прогулках по Польше и Саксонии. Умные люди в Швеции (среди которых был первый министр граф Пипер, упоминаемый у Лажечникова) советовали Карлу обратить внимание на возрастающее могущество России, но упоённый победами в Европе шведский король полагал, что никогда не поздно будет наказать «русских варваров».
Стратегической ошибкой Карла Пётр воспользовался в полной мере. «Русские варвары» проходили ускоренную школу современной войны. Старая неповоротливая военная организация заменялась европейской. На смену стрельцам и пушкарям, более озабоченным своим домашним хозяйством, приходили «датошные» (с 1705 г. их стали называть рекрутами): формировалось регулярное войско. Обновлялась пехота, вооружаемая современными кремниевыми фузеями с примыкаемым штыком (на место багинета, вставлявшегося в ствол), что чрезвычайно подняло маневренность русской пехоты: можно было быстро перейти от стрельбы к штыковой атаке и наоборот. Явились и особые гренадерские части, предназначенные для метания ручных гранат. Совершенствовалась кавалерия, вооружавшаяся фузеями, пистолетами и палашами на место прежних саблей и пик. Бомбардиров Пётр посадил на коней, чем сделал артиллерию подвижной, маневренной.
Лучшая школа для армии — военные действия. После нарвского провала русская армия в Прибалтике действовала на два фронта — лифляндский и ингерманландский. Здесь-то были одержаны первые победы русского оружия, позволившие оправиться от нарвского синдрома. Основные действия развернулись первоначально в Финляндии, тогдашней шведской провинции (в неё входили юг современной Эстонии и часть Латвии на север от реки Даугавы). Вся кампания состояла из ряда больших и малых набегов на Лифляндию русской армии фельдмаршала графа Б. П. Шереметева. Набеги, особенно если в них участвовала татарская конница, были опустошительными, жестокими для местных жителей. Позднейшие историки не раз писали о варварских методах ведения сей «малой» войны. Не обошёл этой темы и Лажечников в своём романе. Один из героев, лифляндец Густав Траутфеттер, рисует ужасную картину своей несчастной родины: «истоптанные жатвы, сожжённые сёла, болтающиеся без пристанища жители, тысячами гонимые, как стада, в Московию бичом татарина, города, опустошённые на несколько веков… Какая истина, какие надежды зажмут вопли несчастных?»
Сравним с документальным свидетельством. Вот что писал 31 декабря 1701 г. Б. П. Шереметев Петру I после Эрестферской победы: «Ересферову мызу, где стоял генерал [Шлиппенбах] всё выжег, и около до Юрьева по большой дороге и по рижской дороге ж выжгли всё без остатку. И какая была пожива! и в домах у мызников какое было довольство и всяких питей много, и какие домы великие! чаю, до веку таких тут домов и заводов домовых не будет построено» (Письма к… Петру Великому от Шереметева, М., 1788, ч. I, с. 81).
Военная похвальба, заставляющая содрогнуться!
А вот что писал о разграблении Мариенбурга русский военный историк (строки эти наверняка читал и автор «Последнего Новика»): «Прискорбно для писателя быть в обязанности повествовать о предосудительных поступках соотечественников своих. Но строгая истина… не дозволяет умолчать об опустошениях и грабительствах, без всякой побудительной причины учинённых. В течение сего похода россияне в полной мере пользовались ужасным правом завоевания. Вся страна между Дерптом, Вольмаром и Мариенбургом была совершенно опустошена. Достойно сожаления, что Шереметев соображался с родом войны, употребляемым в его время, между тем как великие дарования его делали его достойным быть превыше предрассудков своего века. Должно однако ж заметить, что сии опустошения оправдываемы были грабительствами неприятелей. В то же самое время шведы, несравненно лучше россиян образованные и более устроенные, производили войну с не меньшею жестокостию»[2] (Бутурлин Д. В. Военная история походов россиян в XVIII столетии. СПб., 1819, ч. I, т. I, с. 140–141).
Нравы есть нравы. Однако были и непосредственные «побудительные причины», отвергнутые историком. Разорение Лифляндии входило в стратегические планы Петра. Так, после Гуммельсгофской победы в письме к (Бутурлин Д. "ие такой "м христианских и политичных народов более ведена...н; и с которой воюющей сйну с не меньшею жестокостиюШереметеву от 17 августа 1702 г. он требует, чтобы фельдмаршал ещё «довольное время» побыл в Лифляндии и «как возможно» землю разорил, «дабы неприятелю пристанища и сикурсу [помощи] своим городам подать было невозможно». На что граф 25 августа ответствовал: «Желание твоё исполнил: больше того неприятельской земли разорять нечего» (Письма и бумаги императора Петра Великого. М., 1889. Т. II, с. 79).
Набеги Шереметева опустошали страну, считавшуюся житницей Швеции и кроме того лишали шведов тыловой базы для операций против России. Этого-то последнего более всего опасался Пётр и не задумался заплатить страданиями целой области за свой страх. Впрочем, и представитель европейской цивилизации Август II летом 1801 г. передавал Петру своё пожелание, что в Лифляндии русским «потребно нападение учинить…, а болши бы учинить плен и разорение, дабы войска шведские не имели в Лифляндии довольства…» (Соловьёв[3], с. 639).
Уйдя из Лифляндии, Карл оставил в ней небольшую «полевую армию» генерала Шлиппенбаха и укреплённые гарнизоны в городах. Всем им противостояла армия Шереметева, расположившаяся под Псковом и Новгородом численностью около 30 тысяч человек, превосходящая противника в несколько раз. Лето 1701 г. прошло в мелких взаимных набегах. Наконец, 6 августа Пётр, побывавший тогда лично в Пскове, приказал Шереметеву перейти к серьёзным активным действиям. Фельдмаршал замешкался, и 30 августа царь повторил свой приказ. Вот как описывает дальнейшие события высочайший историограф: «Сентября в 4 день генерал Шереметев посылал из Пскова сына своего Михайла Шереметева, который переправясь за реку Выбовку у Ряпиной мызы, нашёл неприятеля 600 человек, под командою майора Розена, и оных побил … и никто из неприятелей не ушёл, кроме одного прапорщика» (Журнал Петра, с. 35). Это была первая, пусть негромкая, но победа над шведами.
Эрестферское сражение
2 октября 1701 г. Пётр, вновь побывавший в главной квартире в Пскове, распорядился «генералу-фельдмаршалу и кавалеру с ратными конными и пешими людьми быть в генеральном походе и идти на Свейский [шведский] рубеж… для поиску и промыслу над неприятели и разорения жилищ их…» (Военно-походный журнал… Б. П. Шереметева… СПб., 1871, с. 86). 28 декабря авангард русских войск разбил разведывательный отряд шведов у Эрестфера, а 29-го русские напали на армию Шлиппенбаха и нанесли ей крупное поражение.
Впрочем, представим опять слово высочайшему историку: «в декабре месяце в последних числах генерал Шереметев чрез шпионов уведомился [курсив мой — В. В.], что неприятельское войско обреталось близ Дерпта под командою генерала-майора Шлиппенбаха, по которым ведомостям [известиям] изо Пскова пошёл он, взяв с собою 8000 человек[4] кавалерии и инфантерии, и полевую артиллерию; а перед собою послал сильную партию, дабы подлинно о неприятеле уведомиться, в каком числе войск оный обретается .., и когда он от полонеников о неприятельском состоянии подлинно уведомился, то немедленно на неприятеля прямо пошёл, которого
… у деревни Ересфер стоящего в ордере баталии генваря в I день 1702 года обрели, который тот час с нашими в бой вступил (и яко новое войско не практикованное, к тому же и пушки наши не приспели), и большую часть наших в конфузию привёл и ретироваться принудил, но когда артиллерия наша прибыла, которою неприятеля одержали, и паки немедленно в ордер баталии устроясь, неприятеля атаковали, и по 4-часном бою с поля сбили, который покинув свою артиллерию, бежать принуждён, которого несколько миль гнали. Оный неприятель на сём бою потерял большую часть своего войска, понеже мёртвых сочтено более 3000, и обоз весь нашим достался» (Журнал Петра, с. 35–36).
В цитированном источнике Лажечников, очевидно, обратил внимание на некоторые детали (использование шпионов, опоздание русской артиллерии на поле боя), которые позволили ему, дофантазировав «недостающие» подробности, создать романтический сюжет «таинственного проводника» русских войск. Оснований для такого рода сюжета у писателя было достаточно: многие исторические документы свидетельствуют, что и шведы, и русские развернули тогда настоящую тайную войну. В военной кампании, когда отсутствовал постоянный фронт действий, существенную роль играл фактор неожиданности, ложного манёвра и т. п. Отсюда — роль тайных информаторов и дезинформаторов. Ведущий сюжетный мотив романа (герой-шпион) , как видим, порожден был историческим материалом не в меньшей степени, чем литературным влиянием романа Ф. Купера «Шпион».
Гуммельсгофское сражение
В конце мая 1702 г. Пётр вновь стал побуждать Шереметева к выступлению из Пскова в Лифляндию. Помешкав, по обычаю своему (виновниками «мешкоты» фельдмаршал выставил калмыков, казаков и московских дворян, не явившихся на службу) полтора-два месяца, Шереметев двинул 30-тысячное войско на «полевую армию» Шлиппенбаха, в которой было, по разным сведениям, от 8 до 13 тысяч. 18 июля состоялось второе в лифляндской кампании крупное сражение — у мызы Гуммельсгоф (Хуммули), закончившееся разгромом армии Шлиппенбаха. Приведём описание событий по известному уже нам сочинению, коим пользовался Лажечников. «… следовали чрез великие три переправы, и неприятеля дошли при мызе Гумоловой [Гуммельсгоф] от тоя реки в 15 верстах, где неприятель в ордер баталии против наших построился, усмотря нашу авангардию начал атаковать, дабы их от главного корпуса отлучить (понеже прочее войско за вышеописанными переправами за авангардиею не успело), от которого наша авангардия принуждена ретироваться к вышеописанным переправам ко главному войску, о чём уведомясь, фельдмаршал послал ко оным на помощь полковников Боура и фон Вердена с драгунскими полками, которые неприятеля одержать также не могли и принуждены паки ретироваться. Во время той ретирады неприятель отбил у наших 2 пушки и 3 гоубицы медные и несколько знамён и обоза: но как скоро о том нещастии фельдмаршал уведал, тот час с пехотными полками к неприятелю пришёл, а именно: прежде ускорили с полками своими пехотными полковники Лим, да Айгустов и фон Шведин, и перешед через переправу с неприятелем в бой вступили и оного удержали, пока прочая пехота подоспела, и тогда неприятеля как с фрунта, так и с флангов атаковали, и оного с помощью Божию с поля сбили, и не только у оного нашу взятую артиллерию, знамёна и обоз весь взяли, но и на месте много трупом положили, так что неприятель с малыми людьми конницы принуждён бежать к городу Пернову, за которым фельдмаршал, оставя пехоту, с несколькими драгунскими полками пошёл и преследовав в нескольких милях оного паки разбил… По окончании же сея фельдмаршал с войском стал при помянутой мызе Гумоловой и посылал партии (для разорения земли), которые разорили места Каркуз, Гемелт [Гельмет] , Смиртин, Ракобор и при том немалое число деревень» (Журнал Петра, с. 39–42).
Шведские и прибалтийские источники (которые Лажечников мог изучать, работая в архиве г. Дерпта), приписывали поражение Шлиппенбаха у Гуммельсгофа случайному и необъяснимому замешательству, а затем бегству шведских драгун и рейтаров (См.: Палли Х. Между двумя боями за Нарву. Эстония в первые годы Северной войны 1701–1704. Таллин, 1966, с. 16). В «Журнале Петра Великого» этот решающий эпизод сражения объяснён, как видим, своевременным подходом главных сил «Большого полка» Шереметева. Вероятно, такое простое объяснение не устроило Лажечникова, и он, поверив другим источникам, а ещё больше дофантазировав, создал романтический эпизод с Ильзой в виде страшного окровавленного привидения, напугавшего шведов.
Взятие Мариенбурга
Вскоре после Гуммельсгофского сражения Шереметев двинул войска по мариенбургской дороге. Осадив мызу Менцен и взяв в плен её гарнизон, он отправил отряд фон Вердена в городок Валмиер, где скрылись остатки шлиппенбахова войска, а сам с основными силами 14 августа 1702 г. подошёл под крепость Мариенбург, стоявшую посреди озера, и осадил её, начав артиллерийский обстрел. 20 августа сюда же подошёл фон Верден, разгромивший неприятеля под Валмиером.
«…во всех брегадах у Мариенбурга чрез озеро плоты для штурма уже были приуготовлены; тогда неприятель учинил аккорд [соглашение], чтоб назавтра город принять, а людей отпустить: но наши прежде положенного времени поплыли на плотах к городу, по которым неприятель из пушек жестоко стрелял. По том наши дали знать, что они не для штурма, но для приёма города идут, и тако стрельба удержана, и комендант майор Тиль да два капитана вышли в наш обоз для отдания города по аккорду, по которому аккорду наши в город пошли, а городские жители стали выходить вон, в то же время от артиллерии капитан Вульф, да штык-юнкер вшед в пороховой погреб (куда штык-юнкер и жену свою неволею с собою взял) и порох зажгли, где сами себя подорвали, от чего много их и наших побито, за что как гарнизон, так и жители по договору не отпущены, но взяты в полон. Потом из той крепости взяли пушки и прочее, а город разоряя оставили» (Журнал Петра, с. 43–44).
Соответствующий эпизод в романе следует в основном своему источнику, однако Вульфу, от которого в истории осталось только упоминание, романист придал характер воинственного, хоть не очень далёкого патриота и смелой фантазией соединил его судьбу с будущей Екатериной I.
Ниеншанц и основание Петербурга
Вдохновенный победами в Лифляндии, Пётр поспешил развернуть наступательные действия в Ингрии — соседней провинции Швеции. Осенью 1702 г. была захвачена крепость Нотебург (бывший Орешек, а впоследствии Шлиссельбург), прикрывавшая вход в Неву со стороны Ладожского озера. Главной задачей военной кампании 1703 года было овладение крепостью Ниеншанц, закрывавшей выход из Невы в Финский залив. Лажечников приводит сюда своего главного героя в момент развязки: крепость уже захвачена русскими (это произошло 2 мая), а 5 мая два шведских судна из эскадры Нумерса близко подошли к Ниеншанцу и стали на якорь.
«Сия эскадра не ведая, что уже Нейшанц взят, дала оному ведать о своём приходе двумя пушечными выстрелами. Напротив того и наши с крепости ответствовали тем же шведским лозунгом, и продолжали оный по утрам и вечерам, чем и содержали их в заблуждении даже до 6 числа, в которое фельдмаршал [Шереметев] командировал господина бомбардирского капитана [Петра I] и его поручика Меньшикова, яко знающих морское дело лучше других, ради поиску над оною эскадрою. И сей великий капитан, посадя с собою в тридцати лодках гвардии и других полков солдат, с помянутым поручиком Меньшиковым пустился на оную. Но как ночь тогда была светла, то государь в скрытном месте, а именно за островом, что лежит противу деревни Калинкиной к морю, дождавшись тучи, которая была с сильным дождём, и пользуясь темнотою, на два передовые морские судна, то есть на одну шнаву, называемую «Астраль», и на адмиральский бот, по имени «Гедан», вооружённые 20 пушками, с одними только ружьями и ручными гранатами напал; и невзирая на жестокую пушечную и ружейную стрельбу и сильную оборону, взял и первый на неприятельскую шнаву с огнём и гранатами взошёл, и полоня оные, привёл в лагерь к фельдмаршалу. Не явное ли Божие покровительство его осеняло?» (Голиков. Деяния, т. 2, с. 101–102).
На военном совете было решено срыть Ниеншанц («понеже оный мал, далеко от моря, и место не гораздо крепко от натуры» — Журнал Петра, с. 69). Найдено было другое, более удобное место на острове Луст-Эйланд (Весёлый остров), где 16 мая была заложена новая крепость (Петропавловская) — первое здание будущей столицы.
Летом 1704 года русские войска не только успешно защитили строящийся Петербург, но и захватили последние крупные крепости — Дерпт и Нарву. За четыре года после «первой» Нарвы Россия отвоевала Ингрию, Лифляндию и Эстляндию. Боевые действия в Прибалтике в основном закончились, хотя до окончания Северной войны оставалось ещё семнадцать лет.
Пётр I(1671–1725)
Пётр I, за изображение которого смело взялся Лажечников, — одна из самых ярких и противоречивых фигур русской истории; он выразил неоднозначную суть складывавшейся новой русской государственности.
«Он Бог, он Бог твой был, Россия» (Ломоносов), — говорили одни. Он дьявол, антихрист, — утверждали другие, начиная с современников-старообрядцев. В огромной литературе о Петре можно найти подтверждения и тому, и другому отношению к царю-преобразователю. Поиск исторически-объективной, синтетичной оценки начат был современником Лажечникова — А. С. Пушкиным («История Петра», «Медный всадник»).
Выделим суждения самых авторитетных русских историков.
Н. М. Карамзин: «Мы стали гражданами мира, но перестали быть в некоторых случаях гражданами России. Виною Пётр».
С. М. Соловьёв: «Народ поднялся и собрался в дорогу, но кого-то ждали, — ждали вождя; вождь явился».
В. О. Ключевский: «Он понимал, что донельзя, до боли напрягает народные силы … так хирург, скрепя сердце, подвергает мучительной операции своего пациента, чтобы спасти его жизнь».
Все споры вокруг Петра, в частности, споры «славянофилов» и «западников», упираются в нестареющий вопрос об альтернативах русской истории. Возможен ли был в данных исторических условиях иной путь, нежели насильственная европеизация? Современники нашего романиста, славянофилы, были убеждены: да, возможен. Западники, а среди них был близкий Лажечникову Белинский, почти обожествляли Петра, отвечали не менее решительно: нет, невозможен. Славянофилы акцентировали отрицательные для национальной самобытности последствия петровских реформ. Западники упирали на внутреннюю необходимость реформ для самого существования нации.
С кем была истина? Как это часто бывает, и у тех, и у других, а в своём исторически-целокупном виде — ни у тех, ни у других. В знаменитой Речи о Пушкине Достоевский назвал споры западников и славянофилов «великим недоразумением» и дал «примирительное» разъяснение петровской эпохи: «Ведь мы разом устремились тогда к самому жизненному воссоединению, к единению всечеловеческому! Мы не враждебно… а дружественно, с полною любовию приняли в душу нашу гении чужих наций…»
Вглядываясь в лажечниковского Петра сегодня, мы замечаем, что романист, избегая официальной апологетики, ценит в нём прежде всего то, что позднейший историк (В. О. Ключевский) назовёт «вечно напряжённой мыслью об общем благе отечества». Закрывая глаза на исторические факты бесчеловечных расправ Петра с внутренними врагами (самоличные пытки и казни стрельцов объяснялись государственной необходимостью, понимаемой в духе жестокого века), Лажечников, опираясь на факты другого рода, показывает Петра в минуту милости — прощающим бывшего заклятого врага. Такого рода факты имеются среди исторических анекдотов о Петре, собранных в своё время Я. Я. Штелиным, И. И. Голиковым. В таком изображении Петра Лажечников смыкается с Пушкиным (стихотворение «Пир Петра Первого»).
Екатерина I(1684–1727)
Лажечников опоэтизировал первую русскую императрицу, опираясь на действительно захватывающую, в духе эпохи, судьбу её. Дочь литовского крестьянина, служительница пастора Глюка, жена шведского драгуна, пленница Шереметева, она вознесена была на российский трон желанием всемогущего монарха — как его законная жена, а затем, волею «смутных» обстоятельств — как наследница престола.
Во времена Лажечникова существовало несколько версий о происхождении Екатерины. Писатель принял на веру наиболее «благородную», но и наименее, как впоследствии оказалось, достоверную версию шведского историка Нордберга о том, что отцом Екатерины был шведский полковой квартирмейстер Иоганн Рабе. Впоследствии из архивных источников стало очевидным, что наиболее достоверной была версия о происхождении будущей императрицы из крестьянского рода Скавронских. Прежнее имя Екатерины — Марта. Отчество «Алексеевна» она получила при переходе в православие: её крёстным отцом был царевич Алексей Петрович.
Значение Екатерины I для русской истории, очевидно, наименее всего заключено в её кратком (1725–1727) царствовании. Она «процарствовала… благополучно и даже весело, мало занимаясь делами, которые плохо понимала, вела беспорядочную жизнь… распустила управления… и в последний год жизни истратила на свои прихоти до 6 ½ миллиона рублей» (Ключевский, с. 241).
Куда более благовидную роль Екатерина сыграла будучи супругой Петра I. Современник Лажечникова, прекрасный знаток петровской эпохи А. О. Корнилович утверждал: «С добросердечием неистощимым, с ангельской кротостью Екатерина соединяла ум необыкновенный и дух, редкий даже в мужчинах. Её одно старание — сохранить любовь супруга, постоянный закон — снисхождением, ласкою, даже потворством отвлекать его от слабостей … Властитель России, изумлявший мир железною волей и нравом непреклонным, становился агнцем перед слабой женщиной. …Казалось, само провидение ниспослало Екатерину для смягчения монарха, правосудного до суровости и грозного в гневе, для укрощения пылких, неукротимых его страстей» («Андрей Безыменный», СПб., 1832, цит. по сборнику повестей о петровском времени «Старые годы». М., 1989, с. 134).
Очевидно, именно этими своими качествами привлекла к себе Екатерина внимание Лажечникова, заняв в его романе куда больше места, чем сам Пётр.
Полностью вымышленным — вполне в духе Лажечникова — является замужество Екатерины за артиллеристом Вульфом, реальным историческим лицом. Лажечников воспользовался тем, что о действительном муже Екатерины, шведском драгуне, почти ничего не известно, и соединил узами брака двух симпатичных ему героев, к тому же эффектно контрастных в отношении друг к другу: грубость честного воина и умиротворяющая женственность в чём-то предваряют будущую судьбу Екатерины.
Царевна Софья (1657–1704)
Пётр I и Софья были детьми царя Алексея Михайловича, но от разных матерей — Натальи Нарышкиной и Марии Милославской. Соперничество и вражда двух фамилий многое определила в отношениях брата и сестры. В 1682–1689 гг. Софья была правительницей государства при двух малолетних царях, её братьях Иване и Петре. Как свидетельствовал свояк Петра князь Б. И. Куракин, она вела государственные дела «во всяком порядке и правосудии» и при ней «торжествовало довольство народное». Другой современник, граф А. А. Матвеев в своих записках подтверждает, что Софья была «великого ума и самых нежных проницательств, больше мужеска ума исполненная дева» (Записки русских людей. События времён Петра Великого. СПб., 1841, с. 7).
Драма Софьи выражена Лажечниковым с тацитовским лаконизмом: она «чувствовала себя столько способною царствовать, но не была на то определена провидением».
Властолюбие Софьи несомненно. И чем более успешным было её царствование, тем с большей неприязнью должна была она смотреть на взрослеющего Петра, способного отнять у неё всю сладость власти. Остаётся открытым вопрос, переступила ли Софья в этой своей неприязни через заповедь «не убий». Лажечников, при всех симпатиях к ней, отвечает утвердительно. Властолюбивая Софья, по сюжету романа, жертвует даже сыном, благословляя его на цареубийство.
Свидетельства покушений Софьи на жизнь брата в истории имеются, хотя и далеко не безусловные. Так стрелецкий полковник и бунтовщик Иван Циклер перед казнью в 1699 г. признался, что ещё во время своего правления Софья уговаривала его убить царя Петра. О злоумышлениях Софьи на жизнь брата даже и после её заключения в монастырь писал авторитетный для Лажечникова И. И. Голиков (Деяния, ч. 1, с. 251–252). На коварстве и «демонизме» Софьи настаивал и другой современник романиста, автор «Истории Петра Великого» Н. А. Полевой.
Приведём однако иное суждение, также известное писателю: «Мнения некоторых, будто Софья, приняв правление, намерена была Петра лишить жизни, не утверждаю. Если бы она в самом начале и желала сие сделать, удалось бы ей без труда, а особливо при самом возмущении [стрелецком бунте 1682 или 1689], но… не смерти его она искала, а старалась завесть его в обращение с невоздержными и чрез то сделать к правлению неспособным» (Туманский, с. 187).
После жестокой расправы над участниками стрелецкого бунта 1689 г. Пётр повелел Софье переселиться в Новодевичий монастырь, где она была пострижена в монахини под именем Сусанны.
Показанные Лажечниковым сношения Софьи со старообрядцами, которых она преследовала бесчеловечным образом во время своего правления, вполне возможны. Софья была весьма гибким и прагматичным политиком. Так, воспользовавшись плодами стрелецкого бунта 1682 г. (вероятно, и происшедшего не без её наущений), она впоследствии решительно расправлялась с теми же стрельцами, когда они были для неё помехою.
В. В. Голицын (1639–1713)
Правление Софьи неразрывно связано с именем Василия Васильевича Голицына, её «Галанта» (фаворита). Есть немало исторических свидетельств, позволивших, например, Н. И. Костомарову утверждать, что «Софья до слепой страсти была предана этому человеку». Очевидно, эти свидетельства и подвигли Лажечникова на создание главного вымышленного героя, сына Софьи и Голицына.
Симпатия к В. В. Голицыну — проявление исторического такта нашего романиста. Он осознал трагический парадокс русской истории (совершенно не дававшийся в руки тому же Н. А. Полевому): этот враг Петра I был его прямым предтечей. Таким его справедливо показывает позднейший историк В. О. Ключевский в специальном очерке «Кн. В. В. Голицын. — Подготовка и программа реформы».
Один из образованнейших людей того времени, прекрасно владеющий греческим, латынью, немецким языком, Голицын был стольником и чашником у Алексея Михайловича, но особенно продвинулся он при Фёдоре Алексеевиче, когда входила в силу и Софья. При ней же Голицын был фактически соуправителем. Россия многим обязана этому человеку. Он начал реформу армии (в частности, упразднил местничество), завершённую затем Петром, заключил вечный мир с поляками, возвративший России без всякого кровопролития Малороссию. Прозорливость многих его замыслов поразительна (М. П. Погодин не без оснований полагал Голицына первым, кто «имел мысль об освобождении крестьян с земельным наделом»), но не менее поражает воображение сложившаяся у современников и потомков репутация его как «прожектёра». Мысля в том же направлении, в каком впоследствии двигался Пётр — к открытости русского государства цивилизованному влиянию запада, к веротерпимости (что особенно восстанавливало против него церковных староверов во главе с патриархом Иоакимом), Голицын желал обойтись более мирными, ненасильственными мерами постепенного распространения образования и просвещения. Это была та альтернатива, которою русская история пренебрегла, очевидно, в силу внутренней неготовности к такого рода «мягкому» прогрессу.
Подкосили Голицына как государственного деятеля и возглавленные им неудачные крымские походы 1687 и 1689 годов. Но вспомним, что и первый азовский поход Петра был неудачен, а поражение под Нарвой от шведов так просто сокрушительно. Виною была общая слабость русской армии, которую и выявили эти неудачи. Кроме того, опыт неудавшихся сухопутных походов Голицына был впоследствии учтён Петром, применившим флот в войне с Турцией. Да и сами эти неудачи Голицына были довольно относительны: ведь он своими действиями сковал огромные силы противника, что позволило участникам антитурецкой лиги (Австрия, Речь Посполита, Венеция) остановить османскую агрессию в Европе.
Паткуль (1660–1707)
В начальный период Северной войны значительную роль сыграл Иоганн Рейнгольд Паткуль. Лифляндский дворянин, вначале состоявший в шведской службе, он горячо вступился за права своего сословия во времена так называемой редукции (отчуждения крупных владений в пользу шведской короны). Вот как описывает Вольтер «преступление» Паткуля 1689 года:
«Несчастный Паткуль… был отправлен от дворянства лифляндского принесть жалобы престолу от всей провинции. Он произнёс перед своим повелителем [шведским королём Карлом XII] речь почтительную, но сильную и исполненную совершенного красноречия, которое рождается от спокойствия духа, соединённого с отважностию» (Вольтер, ч. I, с. 83).
Король, пишет далее Вольтер, одобрительно «потрепал по плечу Паткуля», но затем приказал схватить его за «оскорбление величества». Паткулю удалось бежать. В 1698 г. он поступает на службу к Августу II, курфюрсту саксонскому и королю польскому, а в 1702 переходит на службу к Петру I. Деятельность Паткуля в эти годы неоднозначно оценивается историками. Авторитетные для Лажечникова Вольтер и Голиков пишут о нём как патриоте своей родины и верном слуге Петра. Основываясь на этих данных, Лажечников вкладывает в уста своего героя проповедь полезного для Прибалтики русофильства: «Лифляндия… будет счастлива под скипетром России».
В основном лишь после выхода в свет «Последнего Новика» русскому читателю стали известны многие документы из архива Паткуля, опубликованные поначалу немецкими историками, а затем Н. Г. Устряловым, С. М. Соловьёвым, показавшие сложную дипломатическую игру политика. Позднейшие историки под воздействием этих документов называли его «деятельным и умным политическим интриганом» (Тарле, с. 46) или даже «проходимцем» (Ключевский, с. 49).
Имевший немалое влияние на Августа, Паткуль активно склонял его к польско-русскому союзу против Швеции. Во многом благодаря именно его энергическим усилиям заключён был в 1699 г. союзнический договор Польши и России. Необыкновенно кипучую деятельность Паткуль развил и впоследствии. Так, он настоял на личном свидании Августа с Петром в местечке Биржи в феврале 1701 г., где было постановлено, что царь оставляет Августу Лифляндию и Эстляндию, а сам притязает лишь на Ингрию. Это был венец дипломатической игры Паткуля, впрочем, разрушенный затем ходом исторических событий. Цель Паткуля была спасти Лифляндию от шведского владычества и вместе с тем от русских притязаний путём заключения унии с Польшей. России он тогда опасался не меньше, чем Швеции, о чём свидетельствуют «мемориалы» его Августу 1698–1699 гг.: «Надобно опасаться, чтоб этот могущественный союзник не выхватил у нас из под носа жаркое [надо полагать, Лифляндию — В. В.], которое мы воткнём на вертел; надобно ему доказать историей и географиею, что он должен ограничиться одною Ингерманландиею и Карелиею. Надобно договориться с царём, чтоб он не шёл дальше Наровы и Пейпуса; если он захватит Нарву, то ему легко будет потом овладеть Эстляндиею и Лифляндиею» (Соловьёв, с. 613). Вероятно, не без влияния Паткуля Август II в договоре с польскими магнатами 14 августа 1699 г. излагает свой взгляд на Лифляндию как будущую польскую провинцию, «оплот против Швеции и Москвы» (Устрялов, т. 3, с. 325). История распорядилась иначе, и дело, очевидно, не в том, что Пётр «перехитрил» Паткуля (Тарле, с. 47); судьбу Лифляндии решил объективный ход событий. Даже ещё в 1704 году после взятия Дерпта Пётр, верный своему слову, в манифесте «о принятии под защиту жителей Лифляндии» обещает эту защиту лишь до тех пор, пока «корона польская» и сама в состоянии будет делать это. Однако маломощность «польской короны» и двуличная политика Августа, приведшая его к сепаратному миру с Карлом ХII, похоронили все польские претензии на Лифляндию. Жертвою этого двуличия пал и сам Паткуль, выданный Августом на расправу мстительному шведскому королю. Надо думать, что к тому времени Паткуль и сам понял, сколь призрачны его надежды на польско-саксонского правителя. Его поступление на службу к Петру в 1702 г. — шаг не тактический, но стратегический. Отныне его ставка — на русскую карту. В это время Паткуль, вероятно, и мог произнести слова, приписанные ему романистом.
Позднейший историк, не называя Лажечникова, оспорил эту версию: «Говорить о патриотизме Паткуля мы должны с большой осторожностию: Паткуль действовал исключительно в интересах своего сословия, тесно соединённых с его личными интересами» (Соловьёв, с. 613).
Спору нет: эти мотивы могли иметь место. Согласись с ними Лажечников абсолютно, и не было бы одного из главных романтических героев русской исторической прозы. Однако писатель последовал принципу, чуть раньше провозглашённому Пушкиным по сходному случаю (стихотворение «Герой» 1830 г.): «Оставь герою сердце…» Находятся и факты, подтверждающие «благородную» версию историка-художника. Так, во время переговоров в Москве весною 1702 г. Паткуль «сильно восставал против опустошения Лифляндии минувшею зимою русскими войсками…» (Устрялов, т. 4, ч. 1, с. 163). Но главным аргументом в пользу романтической интерпретации Паткуля для Лажечникова была его мученическая смерть через колесование по приказу Карла ХII. В описании последних дней Паткуля романист в основном следует за Вольтером и изданными письмами Паткуля из темницы к своей невесте (Письма нещасного графа Ивана Рейнольда Паткуля. М., 1806).
Романтический образ, созданный Лажечниковым, оказал, в свою очередь, несомненное влияние на Лермонтова (стихотворение «Из Паткуля», о котором см. в предыдущем номере «Коломенского альманаха») и Н. В. Кукольника (трагедия «Генерал-поручик Паткуль»).
Б. П. Шереметев (1652–1719)
Первый победитель шведов и первый русский фельдмаршал «Шереметев благородный» (Пушкин, «Полтава») происходил из древнего боярского рода, имевшего общие корни с царствующей фамилией Романовых. Не будучи близким Петру человеком (не из его «кумпании»), граф Борис Петрович, имея уже немалые заслуги перед отечеством, особенно на дипломатическом поприще, сумел подняться над боярской спесью и принять вводившиеся молодым царём новизны.
Как военачальник он не без успеха участвовал в первом Азовском походе 1695 г. Начало Северной войны принесло Шереметеву много огорчений: не лучшим образом действовал он против шведов, командуя конницей, в том числе и под Нарвою. Ещё недавно удачно орудовавший против османов, он спасовал перед регулярной армией Карла XII. Ему, как и всем русским воинам, «неискусным рекрутам» (по слову Петра), предстояло ещё научиться действовать на равных против лучшей армии Европы.
После Нарвы Пётр, не утратив веры в Шереметева, поручает ему вести «малую войну» со шведами по защите Новгорода и Пскова и «для поиску» в Лифляндии.
Задача, стоявшая перед новоиспечённым фельдмаршалом, имела не одно военное значение. Нужно было преодолеть психологический барьер малодушия, особенно высокий после позорного нарвского разгрома. Поэтому в переписке царя с Шереметевым этого периода заботливо обсуждается не только материальное благополучие войска, но и его моральное состояние. Так, Пётр обосновывал необходимость хоть небольших наступательных действий, взывая к патриотическим чувствам военачальника: «дабы по крайней мере должность отечества и честь чина исправить потщились». Шереметев отвечал в том же стиле: «…сколько есть во мне ума и силы с великою охотою хочу служить; а себя я не жалел и не жалею» (Устрялов, т. 4, ч. 2, с. 167). Нисколько не сомневаясь в искренности полководца, добавим всё же, что это не помешало ему умело выклянчивать себе пожалования за подвиги, так что к концу жизни Шереметев стал крупнейшим русским землевладельцем (в том числе коломенским помещиком).
Поставленную перед ним труднейшую задачу Шереметев не мог решить одним численным превосходством над противником. Не имея такового, он никогда и не начинал большого дела, но фактор этот всё же не был решающим в той войне — вспомним первую Нарву. Решающим было качество армии, и его-то Шереметев добивался долгим, упорным трудом, шаг за шагом создавая из толпы нарвских беглецов и новобранцев управляемое, стойкое в бою войско.
Медлительность его часто раздражала торопливого Петра, но он терпел её, понимая, что Шереметев выполняет его же, царя, план, внося в него столь необходимую в таком деле основательность. Фельдмаршал не начинал военных действий, не укомплектовав полков, не подобрав толковых офицеров. «Отправлялся он в поход лишь тогда, когда убеждался в том, что последняя пуговица были пришита к мундиру последнего солдата» (Павленко Н. И. Птенцы гнезда Петрова. М., 1988, с. 46). Но, очевидно, прав современный историк: «Наряду с основательностью фельдмаршал проявлял и медлительность, и порой эти качества так тесно переплетались, что их невозможно отделить друг от друга» (там же, с. 33). В отличие от Петра или таких его соратников, как Меньшиков, Шереметев не хотел и не умел рисковать.
В конечном счёте Пётр оказывался доволен. Впоследствии Шереметев руководил осадой и взятием Нотебурга, Ниеншанца, Копорья, Риги. Иногда всё же Пётр приставлял к Шереметеву своих «комиссаров» — то гвардейского сержанта Щепотьева, то подполковника Долгорукова, а то и самого светлейшего князя Меньшикова, дабы побуждать фельдмаршала к активным действиям. Однако был ли и Паткуль таковым катализатором при Шереметеве, как описывает Лажечников? Среди шведских историков распространено было даже мнение, что Паткуль являлся автором плана военных действия Шереметева в Лифляндии (см. указ. книгу Х. Палли, с. 147).
Возможность влияния Паткуля на Шереметева маловероятна. В период же описываемых в романе действий (Гуммельсгофское сражение, взятие Мариенбурга) Паткуль и вообще находился при дворе Августа II, а затем, в сентябре-ноябре 1702 г. вёл в Вене сложную дипломатическую игру в пользу России. Так что в целом близкий к подлиннику портрет Шереметева кисти Лажечникова неверен в деталях.
Эрнст Глюк (1652–1705)
Для подкрепления романтической концепции русской истории Лажечникову понадобился герой-иностранец, искренне сочувствующий становлению новой России. Благодарный материал писатель нашёл в истории жизни протестантского пастора Глюка (в XVIII– начале ХIХ века принятое написание его фамилии — Глик). Статья о нём из будущего «Словаря светских писателей» митрополита Евгения была напечатана в январском номере журнала «Друг просвещения» за 1806 год. Лажечников воспользовался также иностранными источниками.
Получив первоклассное по тем временам образование в области богословских наук и восточных языков, Глюк с 1673 г. поселяется в Лифляндии в качестве проповедника, овладевает латышским и русским языками. Здесь он переводит Библию на оба эти языка (русский перевод утрачен). В 1683 г., когда Глюк назначен был пастором в Мариенбург, он завёл здесь три народные школы. Педагогическая деятельность особенно увлекала энергичного проповедника. Он даже добился, чтобы Карл ХI одобрил его проект школы для живущих в Лифляндии россиян (в основном раскольников), для чего сам он собирался перевести на русский язык учебные книги.
Война помешала исполнению замыслов Глюка. 25 августа 1702 г. он попадает в плен к русским. Обстоятельства его пленения описаны Лажечниковым согласно данным ганноверского резидента Вебера, полученным им в свою очередь от домашнего учителя в семействе Глюка Готфрида Вурма (напечатаны в: «Memoires du regue de l’Imperatrice Catherine. A la Haye. 1728, с. 605–613). По Веберу, комендант Мариенбурга, решив взорвать крепость вместе с гарнизоном, прежде шепнул пастору, чтоб тот вывел мирных жителей. «С славянскою Библиею в руках … сопровождаемый семейством, Катериною, учителем Готфридом Вурмом и прихожанами, он вышел из Мариенбурга, явился в русском лагере и просил милосердия; причём, представив Шереметеву славянскую библию, объявил, что своими переводами он может быть полезен его царскому величеству (цит. по: Устрялов, т. 4, ч. 1, с. 129).
Отправленный Шереметевым в Москву, Глюк уже в начале 1703 г. назначен Петром начальником первой в Москве гимназии, так называемой «немецкой» школы для россиян, желающих учиться «европейским языкам», общеобразовательным предметам, а также танцам, «комплиментам» и верховой езде. В феврале 1705 г. последовал высочайший указ об учреждении школы «для всеобщия всенародныя пользы». Окончившим курс обещана была «царская милость и взыскание», а учащимся — кормовые деньги. При Глюке сложился бессословный характер этой школы, здесь учились дети приказных, служилых дворян, князей, купцов.
Любопытно составленное Глюком «приглашение к российским юношам, аки мягкой и ко всякому изображению угодной глине», которое начиналось таким обращением: «Здравствуйте, плодовитые да токмо подпор и тычин требующие дидивины!»
Гимназия Глюка держалась лишь его энергией и кропотливым трудом. После его смерти она быстро распалась.
Надгробный памятник просветителю на старом немецком кладбище под Марьиною рощею в Москве не сохранился. Карамзин ещё видел его. Более долговечный вербальный памятник Глюку (Глику) поставил в своём романе Лажечников.
Андрей Денисов (1648–1730)
Достаточных сведений о том, что старообрядцы участвовали в Северной войне на стороне шведов, мы не имеем. Есть, правда, следующее документированное свидетельство об одном из набегов русских войск на Лифляндию: «подъездник Мурзенок с своими татары и козаки даже до Дерпта набег учинил, с великою партиею шведов побил, и ещё другую партию раскольников, которые к неприятелю перешли, нашёл и всех порубил, и немного в полон взял, иных к примеру повесить велел, для того что они были подданные царского величества, которые возжигают злые ереси не токмо вредительные православной греческой вере, но также государству…» (Туманский, с. 268). Татары в роли мстителей за веру православную — эпизод вполне в духе прагматической петровской эпохи. Однако под «партией раскольников» вполне могли подразумеваться не какие-то воинские подразделения, а жительствующие в Лифляндии старообрядцы (таковых действительно было немало).
Лажечников в своём романе показывает, как глава поморских раскольников, «один из коварнейших людей того времени в России», плетёт интриги против Петра в союзе с Софьей. В сочинении, которое для романиста служило источником сведений о расколе, утверждалось: «Андрей знаем был царевне Софии Алексеевне. Поморяне хвалятся, что у них в монастыре есть к Андрею собственноручные письма её, кои де и ныне в целости хранятся. Содержание их хотя точно мне и неизвестно, только говорят они, что Андрей Денисов не редкую переписку с царевною имел» (Иоаннов, с. 115).
«Коварство» Андрея Денисова — на совести романиста. Исторические факты свидетельствуют, что один из основателей и долгое время (1703–1730) киновиарх (глава) Выгорецкой пустыни Андрей Денисов Вторушин, из рода князей Мышецких, пользуясь веротерпимостью Петра, имел с ним «милостивые» сношения. Причина снисходительности Петра к выговцам была проста: они были усердными работниками на петровских заводах. Кроме того, борясь с бесхлебицей в «зяблые годы», Денисов, человек весьма деятельный, организовал хлебную торговлю. Выговский монастырь (пустынь) процвёл под его руководством. «Весело» принимая от выговцев разнообразные «гостинцы» (оленей, птиц, коней, быков), Пётр не верил неблагоприятным донесениям на них.
Влияние Денисова распространилось по всем окружным скитам, куда он часто ездил «учаше с молением всех скитских жителей добродетельному и спасительному житию… чины и уставы соборно им уставляя, духовных надсмотрщиков поставляя» (История Выговской пустыни. СПб., 1862, с. 143 – 144). Красноречивый проповедник, Андрей Денисов был одним из самых значительных духовных писателей своего времени. Вот как описывается он в старообрядческой литературе: «Муж учёнейший, высоких талантов, твёрдого духа и дивной памяти, примерной добродетели… первый и единственный победитель бывшей бури лютого Никониязма» (Любопытный П. О. Исторический словарь староверческой церкви… М., 1863, с. 3).
Сделав из Денисова демонического злодея, романист сильно погрешил против исторической правды и собственного идеала веротерпимости. В какой-то мере он изживал вероисповедные предрассудки в позднейшем романе «Басурман» (изображение стригольников).
Согласно казённо-церковной точке зрения, раскол — одно лишь беззаконие, «отечеству вредное и ко всякому заблуждению удобопреклонное» (как сказано у того же А. Иоаннова, авторитетного для Лажечникова). Несправедливость такого взгляда на один из самых трагических эпизодов русской истории ещё не ощущалась писателем. Но и он, рисуя раскольников как всего лишь отсталых фанатиков, не может не воздать должного силе их духа.
Блюментрост
Под этим именем в романе действует Лаврентий Блументрост (1692–1755), сын лекаря при дворе Алексея Михайловича, сам ставший лейб-медиком при Петре. Учился одно время в упоминавшейся школе Глюка в Москве, затем в Галле, Оксфорде, изучал анатомию в Париже, способствовал приобретению Россией знаменитого анатомического кабинета Рюйша, где он сам постигал секреты анатомических препаратов. Вместе с Шумахером составил проект об учреждении в России Академии наук и в 1725 г. сделался её президентом. Лажечников допускает сознательное отступление от истории, поселяя Блументроста (тогда ещё ребёнка) в Лифляндии начала ХVIII века. Романтическая Блюментростова мыза, возможно, имеет свой «прототип» по созвучию имён— реальную мызу Блуменхоф южнее Мариенбурга.
Русские и шведские офицеры
В течение Северной войны в России сформировался первоклассный офицерский корпус, который, в отличие от допетровской армии, составили выходцы из разных сословий. Кроме того, корпус этот был многонациональным (в основном — русские и немцы). Лажечников вводит в роман офицеров, имена которых упоминаются в переписке Шереметева с Петром и в их «журналах»: Полуектов, Дюмон, Карпов, Вадбольский, Лима, Кропотов, Глебовский, фон Шведен, фон Верден, Айгустов. Среди командиров полков армии Шереметева особенно часто упоминался в исторических источниках Моисей Мурзенко (Мурзенок), командовавший авангардными и разведывательными операциями. Так, Шереметев писал Петру: «Службы его много и надобной человек, чтобы ему давать полной оклад и начальным его людям, для того что николи в одном месте не живут, и всегда в посылках…» (Письма к …Петру Великому от … Шереметева. М., 1778, ч. 1, с. 67). По ходатайству фельдмаршала («чтобы вовсе его окоренить и чтобы жену привёз») Пётр распорядился пожаловать полковника деревней.
Совсем немного известно также о шведских офицерах, действующих в романе (как и о самоотверженном Вульфе). Так, о полковнике Траутфеттере Лажечникову было известно из «Истории Карла ХII» Вольтера, что он один пытался остановить бегство шведов после Полтавской битвы. Всё остальное, касающееся Траутфеттера и его брата — романический вымысел. Гораздл больше сведений о Шлиппенбахе, возглавлявшем «полевую армию» шведов в Лифляндии. Нет оснований считать его легкомысленным хвастуном, каким изобразил его Лажечников. Так, он многократно просил Карла усилить армию, а под Гуммельсгофом проявил осторожность, долго избегал решающего сражения, очевидно, понимая превосходство противника. Лажечников в своей оценке Шлиппенбаха мог основываться на его реляциях после поражений от русских в Лифляндии, что скорее объясняется желанием военачальника подчеркнуть свои заслуги. Шлиппенбах был взят в плен под Полтавой, затем вступил в русскую службу, получил поместья в Курляндии и титул барона. Оставил интересные воспоминания о боевых встречах с Шереметевым.
Критика о романе
Уже первые читатели и критики отметили зависимость Лажечникова от известных литературных образцов: романов Вальтера Скотта, романа Фенимора Купера «Шпион». Однако в целом самостоятельность Лажечникова, обратившегося после А. А. Бестужева-Марлинского к «ливонскому» материалу русской истории, не была подвергнута сомнению, особенно настаивал на ней О. М. Сомов («Северная пчела», 1833, № 13–15). Не прозвучало и серьёзной исторической критики, за исключением лишь отдельных неразвёрнутых замечаний Н. А. Полевого и В. Г. Белинского. Развенчивание «неисторизма» Лажечникова — дело более поздних критиков.
Н. И. Надеждин: «…он умел опутать все выведенные им лица волшебною сетью, коей не в силах распутать беспрестанно раздражающееся любопытство … посему-то «Последний Новик, несмотря на нетвёрдость кисти и неровность красок …, несмотря даже на язык, который вследствие неудачных притязаний на оригинальность, искажается в нём нередко до странной дикости — возбуждает искреннее к себе участие». — «Телескоп», 1831, ч. 4, № 16.
Н. А. Полевой: «г. Лажечников представляет его [Новика] одною из главных причин завоевания Лифляндии … Нам кажется, что это лицо не во всём соответствует своему веку. В нём слишком много рыцарского… ; а это едва ли было возможно в тот век и у таких народов, где не было никакой посредствующей мысли между властителем и слугою. Последний Новик должен был действовать как слуга, при всём мужестве и уме своём … . Автор показывает более искусства в очертании характеров комических, каковы историческое лицо пастор Глик, естествоиспытатель Бир, шут и карла Голиаф Сампсонович, девица Горнгаузен … Скажем наконец, что немалое достоинство видим мы в каком-то особенном простодушии описаний автора. Читая его, видите прекрасную душу, на которой, как на безоблачном небе, рисуются чуждые ему облака страстей и бедствий человеческих». — «Московский телеграф», 1833, № 10.
В. Г. Белинский, «Литературные мечтания»: «Новик» есть произведение необыкновенное, ознаменованное печатию высокого таланта. Г-н Лажечников обладает всеми средствами романиста: талантом, образованностию, пламенным чувством и опытом лет и жизни. Главный недостаток его «Новика» состоит в том, что он был первым, в своём роде, произведением автора; отсюда двойственность интереса, местами излишняя говорливость и слишком заметная зависимость от влияния иностранных образцов. Зато какое смелое и обильное воображение, какая верная живопись лиц и характеров, какое разнообразие картин, какая жизнь и движение в рассказе! … Но, отдавая полную справедливость поэтическому таланту г. Лажечникова, должно заметить, что он не вполне умел воспользоваться избранною им эпохою, что произошло, кажется, от его не совсем верного на неё взгляда. Это особенно доказывается главным лицом его романа [Новиком], которое, по моему мнению, есть самое худшее лицо во всём романе. Скажите, что в нём русского, или по крайней мере индивидуального? … Виднее и занимательнее прочих Паткуль … Но самое интересное, самое любимейшее чадо его фантазии есть, кажется швейцарка Роза; это одно из таких созданий, которым позавидовал бы и сам Бальзак». — «Молва», 1834, ч. VIII, № 52.
А. А. Григорьев. «Западничество в русской литературе, причины происхождения его и силы»: «Сколько до сих пор ещё искреннего и неотразимо привлекательного в его «Новике», несмотря на растянутость романа, на ненужные, ходульные и на сентиментальные до приторности лица, несмотря на явное пристрастие к великому преобразователю и его людям… Какое чутьё истинного поэта помогло ему — вопреки даже пристрастию к преобразователю и преобразованию — тронуть в рассказе Новика с такою подобающею таинственностью и вместе с таким сочувствием сторону оппозиции — лица Софьи, князя Голицына, понять поэзию и значение оппозиции … . По какому наитию он сумел придать трагически грандиозный характер Андрею Денисову, хотя и впал в ходульность в его изображении?.. И почему, наконец, у одного Лажечникова явилось в ту эпоху чувство патриотизма, очищенное от татарщины или китаизма, чувство простое и искреннее, без апофеозы кулака и бараньего смирения?» — «Время», 1861, № 3.
А. М. Скабичевский. «Наш исторический роман в его прошлом и настоящем» (1886): «Лажечников впервые ввёл бесцеремонное отношение к историческим фактам. Надо отдать справедливость в этом отношении Загоскину … В романах его романические эпизоды везде резко отделены от исторических … Загоскин ни за что не решился бы выдумать из своей головы небывальщины вроде того, например, чтобы заставить вдруг князя Пожарского влюбиться в дочь Минина и прижить с ней ребёнка, который оказался бы впоследствии Стенькой Разиным. Для Лажечникова же ничего не стоило сочинять свои собственные исторические факты. Так, мы видим, что главный герой романа, Владимир … является не кем иным, как незаконным сыном царевны Софии, прижитым ею с князем Голицыным. … Вот как перемешана у Лажечникова историческая быль с небылицами».
Отгремели критические баталии, роман вошел в золотой фонд русского исторического романа, и современный читатель, сравнивая историю с вымыслом, может теперь сам, без гнева и пристрастия, определить познавательную и художественную ценность романтического творения И. И. Лажечникова.
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
Вольтер — Вольтер. История Карла ХII короля шведского. М., 1803–1804, ч. 1 – 2.
Голиков. Деяния — Голиков И. Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России, собранные из достоверных источников: в 12 частях. М., 1788, ч. 1 – 2.
Голиков. Дополнения. — Голиков И. Дополнения к деяниям Петра Великого: в 18 томах. М., 1791, т. 3, 6.
Журнал Петра — Журнал, или Подённая записка… государя императора Петра Великого… СПб., 1770, ч. 1.
Иоаннов — Полное историческое известие о древних стригольниках и новых раскольниках, так называемых старообрядцах, о их учении, делах и разногласиях, собранные из потаённых старообрядческих преданий, записок и писем церкви Сошествия святого духа, что на Большой Охте, протоиереем Андреем Иоанновым. СПб., 1799.
Ключевский — Ключевский В. О. Сочинения: в 9 томах, М., 1989, т. 4.
Соловьёв — Соловьёв С. М. История России с древнейших времён: в 15 книгах. М., 1962, кн. 7.
Тарле — Тарле Е. В. Северная война и шведское нашествие на Россию. М., 1958.
Туманский — Туманский Ф. Полное описание деяний… Петра Великого. СПб., 1788, ч. 1.
Устрялов — Устрялов Н. История царствования Петра Великого: в 5 томах. СПб., 1858, т. 3 и 1863, т. 4, ч. 1 – 2.
[1] Дело о запрещении романов «Последний Новик» и «Ледяной дом» хранится в архиве цензурного ведомства: Российский государственный исторический архив, ф. 772, I. 2424.
[2] Мысль, настойчиво проводимая и в книге П. П. Шафирова, напечатанной по «соизволению» Петра: «Рассуждение, какие законные причины его царское величество Пётр Первый… к начатию войны против короля Карола Двенадцатого шведского 1700 году имел, и кто из сих обоих потентантов во время сей пребывающей войны более умеренности и склонности к примирению показывал, и кто в продолжении оной с толь великим разлитием крови христианской и разорением многих земель виновен; и с которой воюющей страны та война по правилам христианских и политичных народов более ведена…» (СПб, 1717). Показательно самое появление такой «оправдательной» книги.
[3] Список сокращений в заглавиях источников см. в конце статьи.
[4] По другим сведениям — 18000.