Прежде всего я намерен снова повторить ряд положений, которые уже не раз высказывал за последние несколько лет. Мне они представляются самым важным из всего, что можно сказать о нашей жизни и современном мире. И тем не менее большинство тех, кому они стали известны, явно не придают им значения. Их не обсуждают, о них не спорят. Люди просто-напросто ведут себя так, словно ничего не было сказано.
Об этой «слепоте» к словам, об этом пренебрежительном нежелании высказаться я и хочу говорить в своей статье. Прошу обратить внимание на то, что я буду называть здесь «мировым общественным мнением», отнюдь не согласованную систему взглядов; это все безответственная, непоследовательная болтовня; мы высказываем и выкрикиваем какие-то мысли, и ни один не придает значения тому, что говорит другой. Если бы какой-нибудь могучий, сверхчеловеческий интеллект где-то в пространстве спросил: «О чем сейчас думает Человек, Homo sapiens?» — «Его лихорадит, — последовал бы ответ. — Он в бреду. Раньше он просто что-то бормотал, а теперь с болью пробуждается и заговорил громче».
«С какой целью?»
«Без всякой цели. Просто говорит то одно, то другое, даже не задерживаясь, чтобы поразмыслить над собственными словами».
Я позволю себе вернуться к некоторым своим суждениям, которые явно ни в чем никого не убедили.
Первое. За последние сорок лет в условиях человеческого существования произошел коренной переворот. Они изменились столь радикально, что Homo sapiens не может больше жить так, как жил прошедшие десятки тысячелетий. Подобно любому другому виду животных, он должен приспособиться к этим изменившимся условиям или погибнуть как вид. Он может либо совсем вымереть, либо принять какую-нибудь новую или новые формы. Нечего и предполагать, что он сохранится таким, каков он есть. Вопрос лишь в том, удастся ли ему приспособиться настолько быстро, что он успеет стать прогрессивным сверх-Homo — господствующим видом — или хотя бы выродиться в некий подвид человека, или же вовсе не сумеет приспособиться, и ему придет конец.
На этом я позволю себе остановиться несколько подробнее и напомню вам об одном явлении, постоянно наблюдаемом в экологии.
Вся история прошлого, в общем, говорит за то, что человеческий род не может выжить. В прошлом господствующие отряды, группы видов, как правило, исчезали с лица земли в период своего расцвета. Утверждение, что они были вытеснены соперниками, — старая экологическая ошибка. Они просто-напросто не сумели приспособиться. Первой их реакцией на изменившиеся условия было возникновение беспорядочных мутаций, иные из которых некоторое время просуществовали, но не помогли роду выжить. Нечто подобное произошло, например, с динозаврами и динотериями. Им пришел конец в самом расцвете.
Есть ли доказательства того, что существу, которое мы называем Homo sapiens, не грозит подобная же участь? Есть. Это его дар речи. Доказательство не единственное, но почти единственное. Человеку можно сообщать всевозможные сведения. Он обладает способностью слушать и учиться. Такой способности лишены все остальные живые существа. Он приспосабливается к новым условиям в тысячу раз быстрее любого другого животного. Ничто не мешает каждому новому поколению Homo sapiens'а изучить, каким образом приспосабливался ум его предшественников к изменившимся условиям. Изменив свое поведение, он может существовать в новых условиях, если они изменились не слишком сильно. Подчеркиваю, если они изменились не слишком сильно.
Таким образом, на протяжении нескольких десятков тысячелетий своего развития это своеобразное животное всегда шло в ногу с изменявшимися условиями. Изобретения и открытия также преобразили войну и экономику, способствовали расширению социальных групп, но все это произошло настолько быстро, что Homo sapiens не успел перестроиться духовно. Вплоть до 1900 года человечество умножалось, и его господство на нашей планете возрастало со скоростью, какой не знала ни одна предшествующая фаза эволюции животных. Миллион лет тому назад различные виды Hominidoe были группой редко встречающихся животных. За короткий период геологического времени один из этих видов вырвался из мрака неизвестности, чтобы стать, как говорится, «венцом творения». В самом зените и на вершине господства он с такой же быстротой посеял семена своего биологического краха.
Теперь позвольте снова вернуться к анализу событий последних сорока с лишком лет.
Во-первых, главным образом благодаря авиации, радио и вообще всем средствам сообщения и связи произошло то, что можно назвать почти полным уничтожением расстояния. Сейчас новости узнают чуть ли не одновременно на всем земном шаре. С добрыми или дурными намерениями люди могут за день или за день с небольшим перебрасывать с одного конца земли на другой бомбы, наркотики и любые товары. Расстояния не служат больше защитой суверенности отдельных государств. Теперь границы одного перекрывают границы другого. Мы живем друг у друга на пороге. Фактически человечество стало одной общиной. В 1900 году было бы физически невозможно управлять делами человечества как одной, всеобъемлющей мировой системой. Правительства могли сохранять мир на очень значительных территориях, но не в мировом масштабе. Уничтожение расстояния сделало это теперь не только возможным, но настоятельно необходимым, если учесть бомбардировочную авиацию и тотальный характер современной войны.
Перехожу ко второму пункту: за эти последние сорок лет поразительно выросло наше умение извлекать и использовать материальную энергию. Мир 1900 года был миром сравнительной несостоятельности человека. Для огромного большинства людей это был мир изнурительного труда, конкуренции и почти неизбежного социального неравенства. Сейчас это мир неисчерпаемых ресурсов материальной энергии. Потребность в тяжелом физическом труде неуклонно уменьшается, а в скором времени и вовсе исчезнет. Нет больше нужды в людях необученных или знакомых только с одной специальностью; они должны быть еще и умственно приспособлены к постоянно меняющемуся миру. Для удовлетворения его запросов требуется все меньше и меньше людей, ограниченных понятием собственности и методами финансирования, которые остались почти такими же, как в прошлом веке. Условия существования изменились в корне, а мы только еще начинаем менять систему своего поведения.
Поэтому самой насущной социальной проблемой стала так называемая проблема безработицы. Повсюду наблюдается избыток полных энергии молодых людей, которым современный мир не может обеспечить сколько-нибудь сносной жизни. Их без труда удается подбить на всякие бесчинства, и они легко подпадают под любое влияние, если это сулит им хоть какую-нибудь надежду или развлечение. Последние сорок лет были главным образом историей разрушения старой политической и социальной системы этими свихнувшимися, введенными в заблуждение, беспокойными молодыми людьми. Хулиганы, апаши, «мунлейтеры»[1] и анархисты конца прошлого столетия в наши дни уступили место гангстерам, куклуксклановцам и им подобным. Они создали нелегальные организации. Они сблизились с политиканами, и их злостный терроризм распространился на целые страны, на весь мир. Жажда власти, безрассудный бунт из-за разбитых надежд — вот силы, которые развязали самую чудовищную в истории человечества войну.
Дряхлый, гибнущий социальный и политический строй, при котором мы живем, не предусмотрел подобного положения и не предпринял никаких мер для спасения. В Америке говорили: «Отправляйся на Запад, молодой человек». Но молодой человек уже достиг берегов Тихого океана и смотрит через море на перенаселенные острова Японии. В Великобритании и Западной Европе мы говорили: «Эмигрируй, эмигрируй!» Но все земли, которые можно было превратить в колонии, уже захвачены, и когда немцы требуют «Lebensraum»[2], их планы, видимо, сводятся к колонизации на трупах других народов.
В прошлом при меньшем изобилии молодые люди не оказывались в столь бедственном положении: перед ними открывалась жизнь подневольная, но в достатке, а излишнюю напряженность мелкие княжества и герцогства время от времени разряжали войнами. Наши правители также не находят иного выхода, чем развязывание войны, и они допустили бойню, в которой за сто дней было убито от трех до четырех миллионов этих обанкротившихся молодых людей. Однако при нашем социальном беспорядке такого рода временная мера ничего не спасает. Война в наши дни не исчерпывается уничтожением одних только молодых людей, падает жизнеспособность всего общества. Уменьшение народонаселения не снимает проблему. При меньшем населении и меньших возможностях контроля число неудовлетворенных молодых людей пропорционально остается неизменным. Вскоре, когда эта дурацкая, бессмысленная война завершится каким-нибудь не менее дурацким, бесплановым миром, проблема молодых людей без всяких перспектив встанет перед нами еще более грозно. Нашему обществу придется столкнуться с целым поколением людей, которых научили только воевать, и эти люди спросят нас: «А что вы теперь намерены с нами делать?»
Готовы ли мы к этому критическому положению? Мне стало известно, что лорд Рейс и мистер Гринвуд разрабатывают планы переустройства мира, и у меня есть кой-какие сведения насчет того, как они собираются перепланировать мир. Более или менее определенно известно только одно: что следует избегать строительства домов вдоль наших автомобильных магистралей… Ну, а дальше? Я смею утверждать, что это не имеет никакого отношения к требованиям молодых людей, которых мы приучили убивать и только убивать. Они вернутся, эти молодые люди, нетерпеливые, как может быть нетерпелива только молодежь, и спросят: «Ну, что же вы намерены для нас сделать на этот раз?».
Что мы намерены сделать для них на этот раз?
Благодаря сокращению расстояний, из-за того, что нас давит бесконтрольное накопление богатств, современное государство все больше начинает походить на старый, почтенный корабль, который уже отслужил свое на международных морских путях и который теперь на скорую руку оборудовали новыми мощными двигателями, не соответствующими прочности его корпуса, и отправили в дальнее опасное плавание. И двигатели эти на полном ходу разносят старую посудину в куски.
До сих пор я повторял вещи очевидные, хотя их почему-то даже сейчас совершенно игнорируют. Теперь я позволю себе обратиться к третьей важнейшей стороне современных затруднений, которой также почти не придается значения в той мешанине верноподданнической и фанатичной пропаганды, полной предрассудков и анекдотических сведений, что в наших школах и университетах носит название «история». А именно: современные государства и общины биологически совсем иные организмы, чем те, что дали материал для наших устарелых учебников истории. Они подобны млекопитающим, а мы все еще считаем их рептилиями и амфибиями, из которых они произошли.
Сравним, к примеру, Англию елизаветинскую с Англией наших дней. Прежде всего обратим внимание на возрастное соотношение. Мир времен Елизаветы был юношеским миром: невзирая на суровый естественный отбор среди грудных младенцев и детей, выжившие, то есть самые выносливые, редко достигали семидесятилетнего возраста и чаще всего умирали моложе пятидесяти. Деторождение и похороны детей были основным занятием женщин. В те времена не было зубных врачей, и стоило человеку потерять зуб, как приходил конец романтике. Юность была поистине мимолетной. Юного Ромео мы упрятали бы в тюрьму за то, что он обручился с Джульеттой, не достигнув брачного возраста. На улицах валялись отбросы; водопровод был редкостью, а в домах его не было вовсе. Простые граждане были грязны, от них отвратительно пахло. Мужчины носили оружие, пуская его в ход в стычках и для самозащиты. Общественный темперамент по нормам современных могучих демократических государств отличался живостью, легкомыслием, храбростью и безрассудством. А как обстояло в те дни с распространением грамотности? Широкие слои населения были абсолютно неграмотными. В государственных делах они играли не большую роль, чем собаки или домашний скот. Их можно было держать в подчинении и подбить на мятеж, но они были совершенно невежественны. Политические решения принимал Двор, а Церковь и Закон поставляли министров. Грамматические школы времен короля Эдуарда выпустили одного или двух выдающихся людей из числа буржуазии, среди которых самым замечательным оказался некий Вильям Шекспир. Вплоть до наполеоновских войн ведение войны, организация и контроль над торговлей и коммерческой деятельностью были недосягаемы для широких слоев населения. В этих государствах и общинах прошлого попадались и великие умы и мыслители, но основная масса населения не имела ничего такого, что можно назвать мышлением или умом.
Теперь все иначе. Под воздействием тех самых сил, которые уничтожили грубый физический труд, грамотность просочилась в самые низы, и уже все общество овладело знаниями. Все классы пробудились и внимательно следят за тем, что происходит в мире. В нашей стране вы встретите молодых людей, учившихся на медные деньги, которые днями просиживают в публичных библиотеках, покупают издания «Пингвин»[3] я куда более образованны, чем многие молодые люди старой школы, до сих пор претендующие на монополию в парламенте.
В современной Англии есть два сходных между собою явления, каких вы и в зачатке не нашли бы в Англии времен королевы Елизаветы: я имею в виду рекламу и пропаганду. Наши школьные учебники истории ничего не говорят нам о стремительном росте массового производства, массовой торговли и газетной рекламы в минувшей половине нашего столетия. Не смеют сказать, чтобы не прогневать могучие организации большого бизнеса. Но молодежь должна знать правду. Только сейчас, в разгар тоталитарной войны мы осознали, какое колоссальное воздействие оказывает это — распространение рекламы и пропаганды — на мировоззрение всего человечества. С одной стороны, существует система старого, продуманного обмана, организованного коммерческого обмана, и обмана, которым пронизаны бездушные религиозные организации, существует мишура чинов и привилегий, которые давно себя изжили; вся эта система находится в противоречии с грубым реализмом насилия, запугивания, жестокости и лжи. Война идет между обманщиками и палачами. Но в этой битве только очень приблизительно можно определить границы сражающихся сторон. Только приблизительно. В противовес этому конфликту есть еще борьба интеллектуального меньшинства, которое стремится извлечь разумные жизненные принципы из этой неразберихи. Таково сейчас состояние умов во всем мире, и вот почему в этой войне пропаганды решается судьба человечества.
А теперь я коротко остановлюсь на том, что говорит нам о положении человечества простой здравый смысл. Совершенно очевидно, что когда на земле воцарится мир, то нам понадобится союзный контроль над воздушным транспортом и над международными перевозками товаров. Далее, мы не должны допустить, чтобы наша планета оказалась во власти безжалостного политического и торгашеского произвола, а избежать этого можно, приняв проект мистера Джифорда Пинчота о Федеральной охране мировых ресурсов. В-третьих, мы должны добиться того, чтобы основным законом на нашей планете стала ясная Декларация прав человека, которая обеспечила бы каждому справедливое пользование имеющимися ресурсами и каждому принесла бы сознание того, что он хозяин нашей земли. Вот очевидный тройной императив, перед которым неминуемо окажется Homo sapiens.
Этот императив настолько ясен, что я не стану отнимать время у своих читателей лишними доводами. Не совсем ясно другое — в чем причина того, что большинству людей эти требования кажутся либо банальными, либо нелепыми и неосуществимыми, и почему мы, по-видимому, бессильны сделать их достоянием умов во всем мире. Прежде всего напрашивается ответ, что пока еще нет разумного мирового общественного мнения, а есть только всеобщее слабоумие; что стоит выйти за границы наших сравнительно образованных кругов, и вы попадете в среду отсталых, непоследовательных крикунов, которые неспособны осознать, какая роковая судьба им уготована. Вот почему я прошу вас внимательно разобраться в характере и особенностях возможного мирового общественного мнения и спросить себя, сполна ли мы выполнили свой долг в этом деле взаимосвязи людей — мы, ученые и писатели, имеющие определенные основания считать себя интеллектуальными вожаками человечества.
Я предлагаю вам вызвать некий дух — именно сейчас, — чтобы он принял участие в этой дискуссии. Не дух кого-то из живших на земле. Это куда более страшный призрак, чем беспокойный, неотомщенный, непогребенный бедняга былых времен. Этот дух — наш современник, он стоит теперь рядом со мной, подвергая сомнению наши притязания, взывая к нашей силе и мужеству, это Новый мировой порядок, само существование которого зависит от нас.
«Вы говорите, — замечает Пришелец, — о Новом мировом порядке. Но ведь это невозможно без мирового общественного мнения. А мировое общественное мнение требует общего языка, на котором люди с одного конца федерации могли бы обмениваться мыслями с людьми, живущими на другом конце. Что вы для этого делаете?»
Мы делаем для этого так мало, что когда на конференции ученых мы приступим к обсуждению этого вопроса, то, наверное, воскресим массу чепухи, которую должны были отвергнуть много лет назад.
К примеру, люди до сих пор вяло, автоматически повторяют, что этот минимум рационального мирового порядка лишит наш белый свет какого-то прекрасного разнообразия, существующего сейчас. «Эта ужасная монотонность!» — говорят они.
Я просил бы их приглядеться к современному миру и дать себе отчет в том, насколько обманчиво это кажущееся разнообразие. На всем свете от Китая до Перу они увидят множество молодых людей, которые носят почти одинаковую форменную одежду у проходят одинаковую муштру; в каждом городе они увидят те же противовоздушные батареи, дозорные дирижабли, бомбоубежища и так далее. Куда бы они ни отправились, на восток или на запад, им бросятся в глаза однотипные магазины, охраняемые склады и стандартизованные товары — человечество всюду доведено до мертвенно-монотонной повседневной жизни. Люди живут в одинаковых домах, носят одинаковую одежду, едят одинаково непитательную пищу и травят себя одинаковыми патентованными лекарствами. А если где-нибудь процветал прекрасный местный промысел, то бесконтрольный могущественный делец-коммерсант прибрал его к рукам, взвинтил цены на материалы, красители, ткань, металл и прочее, подделал и вульгаризировал изделия. А между тем Федеральная охрана национальных ресурсов и Декларация прав человека и человеческого достоинства, всячески предостерегая против нивелировки людей, стремилась бы сберечь и восстанавливать национальную самобытность. Всемирная федерация — объединение не только политическое, но экономическое и правовое — означает неприкосновенность национальных особенностей на всем белом свете.
А теперь, в частности, о языке. Нам необходим всеобщий язык, на котором обсуждались бы всемирные интересы человечества, важный посредник для политических, научных, философских и религиозных связей. Это должен быть великий и гибкий язык, что, однако, не помешает любому быть двуязычным, а то и полиглотом. В недавнем прошлом, в мире непримиримых монархий и дипломатов, от которых нам необходимо избавиться, чтобы не погибнуть, агрессивные правительства различных государств, порабощая и ассимилируя чужеземные народы, стремились вытеснить и местные языки, что, естественно, вызывало ненависть к языку этих агрессивных держав. Бойкотировать навязываемый язык стало делом чести. Но как только прекратятся эти попытки вытравить местные языки, отпадут и возражения против того, чтобы дать мировому общественному мнению международный язык. Я представляю себе, что повсюду на земле у людей останется привязанность к своему языку, к языку родному, языку нежных чувств, лирической поэзии и общения в узком кругу. И почему бы международному языку не иметь самые разные интонации и произношение, лишь бы это не мешало понимать друг друга. Не могу себе представить, что требование нашего Пришельца из мира будущего иметь международный язык станет на пути развития могучей культуры десяти тысяч местных языков — чем больше, тем лучше, — когда они освободятся от злосчастного политического произвола.
Теперь я позволю себе остановиться на главном пункте проблемы и хочу спросить, действительно ли мы выполняем свой долг, мы — это социологи, специалисты по экологии, значительная часть членов Британской ассоциации, мировая интеллигенция и вообще люди нашего плана — делаем ли мы все, что в наших силах, чтобы разрешить вопрос о методах и организации этого мирового общественного мнения, воплощенного в международном языке? Сделать это необходимо безотлагательно, и только мы одни способны разработать ясный, определенный план того, как это сделать. Что же практически мы можем предложить по этому поводу? Есть ли у нас что-нибудь готовое, что не вызывало бы споров? Насколько мне удалось узнать, мы располагаем только кучей неувязанных, непродуманных материалов, кое-какими удачными соображениями и теми необнадеживающими данными, которые люди почтительно выслушивают, заявляют, что они на редкость обнадеживающие, и забывают о них.
Я знаю, многие из нас уже начинают понимать, что этого недостаточно, и все настоятельнее требуют, чтобы мы встряхнулись и действовали сообща.
Степень согласованности работы различна в разных сферах деятельности человека, объединяемых науками. В целом в области техники и практической физики, в медицине, химии и астрономии сделано очень много по координированию сил. Мы не встретим людей, которые сооружают плотины, строят мосты, пишут рецепты или сообщают о каком-нибудь новом небесном явления по наитию, основываясь на разрозненных, неподтвержденных идеях, на каких-то обнадеживающих наблюдениях, на чем-нибудь еще в этом же роде. Когда в упомянутых областях человек заявляет о сделанном им открытии или наблюдении, его работу сразу же проверяют контрольными опытами, подтверждают, отвергают или вносят в нее поправки. Сырой материал не дает права на патент. Эти области науки, знаменующие прогресс, из года в год набирают силу.
На днях я видел, как в Пасадене изготовляют огромный телескоп Лика, и он показался мне совершеннейшим и грандиозным творением. Он внушает почти трепет. Там, перед этим продуктом колоссальной воли и мудрости, я чувствовал себя пигмеем. И все же, поверьте, создание телескопа — дело куда меньшей важности, чем наше дело координации мысли и задач человечества.
Что же мы можем предложить нашему Пришельцу и всему миру?
Вопрос о международном языке занимал умы людей еще задолго до моего рождения, и было придумано несколько так называемых искусственных вспомогательных языков — эсперанто, идо и им подобные. Они поглотили какое-то количество умственной энергии, и были созданы довольно солидные организации, так что для японского эсперантиста, например, приехавшего в Перу, или Норвегию, или Южную Африку, стало возможным вести беседу с одним или двумя знатоками этого языка. Но знание эсперанто нисколько не поможет ему разговаривать с другими людьми этих стран. Это все равно, что быть членом международной шахматной ассоциации. Мне это напоминает тех загадочных мотыльков, которые отыскивают своих самок на огромном расстоянии. Но как добиться общения между всеми людьми, я так и не знаю. Очевидно, мы, чья прямая обязанность разрабатывать проекты и программы и сообщать новые факты всему миру — будь у нас такое же стремление действовать сообща, как у представителей более прикладных наук, — уже давно могли бы навести порядок в этих бесчисленных проектах искусственных языков; мы могли бы решить, какие социальные условия для них благоприятны и какие пагубны, и определить, на чем остановиться нашему уже теряющему терпение Пришельцу.
Наряду с этими умственными упражнениями делаются попытки изучить возможность использования какого-либо из существующих языков в качестве международного, но в более простом, облегченном виде. Немало людей разобщенно трудились над этими проектами. Исключительно ценен эксперимент с «Бейзик инглиш»[4] — работа, которую мы связываем с именами Огдена, Ричардса и других. В общем, большинство склоняется к тому, что в качестве основы для международного языка надо использовать английский — подчеркиваю, не в качестве международного языка, а как основу. Его широкое распространение во всем мире в настоящее время, отсутствие склонений и простота грамматики, способность к ассимиляции иностранных слов говорят в пользу такого проекта. Против него можно выдвинуть закоснелый аристократический консерватизм, все еще играющий большую роль в английской системе образования — ревностно классической и кастовой, — который не только не способствует подобного рода распространению языка, а упорно сопротивляется ему.
Совершенно очевидно, что прежде чем предлагать Будущему Миру английский язык, необходимо изменить его орфографию. Это стало очевидно не сейчас, мы давно об этом знаем, но Будущее настойчиво стучится в дверь, а что у нас готово для него? И вот опять перед нами неотложная задача объединить усилия и добиться каких-нибудь определенных решений.
На моем письменном столе появляются труды самых разных школ орфографии — все они презирают одна другую, — а после свирепой борьбы отправляются в корзину для бумаги. Начнем со школы Д.Биллингса, которая по каким-то туманным, возможно, финансовым соображениям настаивает на том, чтобы в алфавите было всего двадцать шесть букв, и ни одной больше. Сознаюсь, для меня это так же убедительно, как письмо неграмотного пьяницы. Наш алфавит охватывает всего лишь немногим больше половины звуков, необходимых для международного общения. А уж в области фонетики царит полная неразбериха, непроходимые дебри новых понятий.
В этом вопросе, как и в большинстве других, я вовсе не специалист, но в свое время мне посчастливилось много беседовать с двумя очень одаренными, страстно увлеченными этим вопросом людьми — сэром Гарри Джонстоном и мистером Бернардом Шоу. У Шоу острый слух, и он одержим фонетикой. Он, конечно, и разбирается в этом гораздо лучше меня. И он говорит, что для алфавита, который удовлетворял бы требованиям международного языка, необходима примерно сорок одна буква. Это, по-видимому, недалеко от истины. Но сделали ли мы хоть что-нибудь для того, чтобы объединить усилия и создать единый алфавит, выработать стандартный ключ к нему и пустить его в оборот? Разумеется, нам нужны буквы ясные, определенные, какие не спутаешь одну с другой или с нечеткими уже известными нам буквами. Нам не нужна буква, которая на одном языке читается, как В, а на другом — как F или C, которое на одном языке значит K, а на другом — S, нам не нужно единственное E, сочетающее короткое скромное eta с пышным epsilon и так далее. Все это нам подсказывает здравый смысл. Но много ли сделано в этой области и что мы делаем?
В любом из бесчисленных фонетических проектов вы обнаружите самые немыслимые способы фонетической транскрипции. Обычные буквы печатают вверх ногами, стоящими наклонно и просто лежа; исчерпав всю наборную кассу, бедные труженики привлекают жирный шрифт, и курсив, и математические обозначения, и взбесившиеся знаки препинания. Шрифтов, естественно, не хватает, и это приводит к тому, что большинство фонетических алфавитов просто нелепо. Но мировое общественное мнение не может обойтись без фонетического алфавита. Значит, и в этом деле предстоит огромная работа по согласованию.
Я хочу остановиться еще на одной стороне вопроса о создании мирового общественного мнения. Речь идет о значении или семантике слов, в исследовании которых намечается еще один важный, покамест не координированный сдвиг. Мы постепенно начинаем понимать, какие шутки могут сыграть с нами слова. Такие книги, как «Тирания слов», например, побуждают немало людей к более тщательному исследованию словесного материала: они-то воображали, что думают и обмениваются мыслями, тогда как в действительности просто менялись устарелыми, стершимися монетами, которые следует изъять из обращения. Я не стану называть имена и расточать комплименты, ибо не настолько хорошо ориентируюсь, чтобы определять, кто здесь кто, на этом исключительно важном поприще. Однако моих знаний достаточно, чтобы понимать, что пресловутый словарь английского языка, который говорящие на нем предлагают миру как лучшее средство выражения мыслей, на самом деле крупный мошенник, гигант, толку от которого не больше, чем от быка Тристрама Шенди; и при этом мошенник дерзкий, так как он поражает наше воображение блестящими доспехами выспренних пошлостей. Его единственное оправдание в том, что в целом он не так плох, как другие возможные международные языки.
А какое зло приносит нам небрежное употребление слов! Во все века люди долгие годы не могли договориться и мучали друг друга из-за конфликта между наукой и религией. Это всегда было причиной темноты и забитости, гонений и преследований да и по сей день приносит нам множество бед. А толковать об этом все равно, что искать конфликт между дикорастущими полевыми цветами и цветами на обоях. И все же вы встретите немало людей, которые способны раздраженно вскочить с места и заявить: «О, всем известно, что такое наука и что такое религия».
На самом деле вряд ли это кому-нибудь известно, иначе не было бы этого нелепого антагонизма. Я лично считаю слово «наука» на редкость обманчивым, на нем какой-то налет полной безапелляционности, что отнюдь не соответствует его реальной сущности. Первой научной публикацией в Англии были «Философские труды». Если бы вы в то время были членом Королевского общества и завели разговор о «науке» и «ученых», никто не понял бы, что вы хотите этим сказать. Слово «религия» еще более неопределенное. Вы можете без всякого труда собрать десяток противоречивых объяснений этих слов. И, конечно, неприятности были здесь неминуемы.
Конфликт из-за неточных названий «религия» и «наука» объясняется весьма просто. Духовенство, которое в прошлом направляло и контролировало поведение людей, считало необходимым иметь мифологию для истолкования морального конфликта человечества, и с этой мифологией оно тесно связывало свой моральный кодекс. А все объяснения оно основывало на догадках и только на догадках, совсем как первобытные люди. Оно создало миф о сотворении мира и указало точную его дату, сочинило историю о рае, грехе и падении и на этой основе построило обширную, сложную систему своего влияния на человечество, сделав веру в эту мифологию сутью религии я при этом отбросив многие важные стороны религиозной жизни. Большинство религиозных конфликтов, войн и гонений было связано с вопросами определения смысла слов. Вспомним, сколько крови пролилось из-за слова filioque[5]. Атаназианская вера — это фантастический набор немыслимых определений.
С развитием натурфилософии древняя надуманная мифология стала вызывать сомнение. Люди начали постигать новую историю жизни во времени , и это понимание угрожало духовенству, его авторитету, догмам, церковным церемониям, его власти над судьбами людей. Священники не могли допустить и мысли, что религиозная жизнь возможна без их лелеемой мифологии, и, естественно, делали все, что было в их силах, чтобы убедить добрых, простодушных, веривших им людей в том, что новая наука означает конец религии вообще. Не надо ее слушать, не надо изучать.
Между тем расширение познаний о великом прошлом и неизбывная вера в возможности человечества вовсе не означают конец религии, а скорее ее перерождение. Но как мешает нам эта непродуманная, опрометчиво выраженная мысль! Как жестоко мы расплачиваемся за небрежное, безответственное заявление. В мире, жаждущем единой религии, способной объединить нас с нашими собратьями, мы все еще отказываемся признать эту жажду и терпим мертвые религии, такие же мертвые и несостоятельные, как те языки, за которые они цепляются. Подобно тому, как финансовые и собственнические интересы, отжившие обычаи мертвого прошлого борются против явной необходимости охранять мировые ресурсы, подобно тому, как правительства с их узкими государственными границами ведут отчаянную борьбу против всеобщего федерального мира, так и могучие религиозные организации — те самые люди, которые в душе сказали себе «бога нет», а публично отстаивают монополию на его имя, — используют любое смятение умов, чтобы препятствовать развитию солидарности науки и религии, солидарности, так необходимой сейчас миру.
В этой связи возникает еще одна неотложная задача, над решением которой необходимо работать теперь же и сообща, а именно: надо как можно скорее ввести в практику изучения языков в школах и колледжах критическое исследование значения слов. Я сам начал понимать, что такое язык, лишь в школе, когда стал учиться разбору предложений. Такого рода занятия мы должны дополнить смысловым анализом. Надо приучить подростков к тому, чтобы они всегда ставили перед собою вопрос: «Что означают выражения, которые я употребляю? Каков их смысл? И какие ложные представления к ним примешаны?» Знание семантики может оказаться для наших детей надежной защитой от беспросветной галиматьи, которая мешает миру освободиться от его теперешнего слабоумия.
А сейчас обратимся еще к одной стороне вопроса об организации разумного мирового общественного мнения.
Мы хотим собрать воедино всю мировую информацию и создать справочный орган для мирового общественного мнения. Человечество должно не только ясно мыслить и выражать свои мысли, но иметь доступ в мировом масштабе ко всему объему знаний и идеи, которыми оно когда-либо располагало.
Кое-что уже предпринимается и в этом отношении; нужно только общее энергичное усилие, и мы обеспечим материальную основу, регистрирующие единицы для этого важнейшего фактора мирового общественного мнения.
Очень трудно перечислить все, что было сделано и что делается в этой области. А делается куда больше, чем думают многие интеллигентные люди. И сейчас, я полагаю, мы в состоянии собрать весь материал, все, что сделано, рассказать об этом и завоевать себе достаточный престиж, чтобы привлечь средства и обеспечить общественную поддержку. Я пытался — возможно, по-журналистски неуклюже и неувлекательно — мысленно собрать воедино эти материалы. Я воспользовался термином «мировая энциклопедия», чтобы во всем объеме охватить накопленные образцы мысли, искусства и науки. Моя энциклопедия имела бы гораздо большее значение, чем устарелая, неудачно спланированная «Британская энциклопедия», которая до сих пор пользуется спросом. Она включала бы все музеи, картинные галереи, собрания документов, атласы, материалы изучения вселенной. В своем теперешнем виде это огромная, разбросанная — или, скажем, плохо собранная, — труднодоступная сокровищница знании, и наши первые попытки ее атаковать должны быть направлены на то, чтобы снабдить указателем весь этот первоначальный материал.
В этом смысле многое было сделано под общим названием «документация». Мне это известно главным образом через профессора Полларда, доктора С.К.Брэдфорда и их помощников. Эта организация почти в такой же степени интернациональна, как Британская ассоциация. Недавно в Лондоне состоялась конференция, на которой присутствовали делегации от многих стран, а во время последней Парижской выставки мне довелось побывать на съезде, участники которого прибыли более чем из тридцати государств. В науках более систематизированных уже сейчас в значительной степени избавились от ненужных совпадений и повторений, и документация неуклонно сводится во все более широкие неоценимые по значению каталоги.
Наряду с этим прилагаются все усилия, чтобы зафиксировать как можно больше накопленных знаний и уберечь эти записи от урагана бессмысленного разрушения, который проносится сейчас над нашей планетой. Для этой цели все шире и шире применяется микрофотография. И здесь особенно интересная и многообещающая работа ведется моим старым другом доктором Кеннетом Мисом из компании Кодак и Ватсоном Дэвисом из Вашингтонского научного общества. Сейчас можно вместить целую библиотеку в маленький ящичек, и таким способом уже собрана, запакована и хранится значительная часть ранней английской литературы. У нас есть теперь возможность воспроизводить естественные краски. Любую картину, здание, механизм или животное можно показать в его натуральной окраске и в движении, а поскольку возможности репродукции и распределения такого материала поистине безграничны, ничто не мешает нам посылать такие фильмы студентам на манер передвижной библиотеки в любую часть света. Это и есть уничтожение расстояния в интеллектуальном плане.
Обратите внимание, над этим уже никто не может смеяться и называть фантастическими бреднями. Такая работа фактически ведется, нужны только организованность и деньги, чтобы охватить ею весь объем человеческих знаний и мысли. Вот то, что общими усилиями может быть сделано сейчас со всей массой интеллектуальных накоплений человечества.
Но это только одна, важнейшая часть мировой энциклопедии. Вся эта масса накоплений должна приносить плоды, такой материал надо постоянно подвергать обработке и усвоению . Он нужен мировому общественному мнению для учета и переосмысления; но здесь есть немало повторений и ошибок — многие данные слишком противоречивы и нелепы или вытеснены другими, лучше выраженными, или уже не имеют никакой ценности. Не уничтожайте их. Пусть лежат на чердаке. Они могут понадобиться; потребности мирового общественного мнения включают и обобщение и анализ, а для этого необходимо, чтобы сотни и тысячи людей постоянно обновляли и занимались перепланировкой этих общих и частных данных. Вот какое представление возникает у нас, когда мы говорим «энциклопедия», но если бы у меня была возможность вернуться к началу, я отказался бы от термина «мировая энциклопедия» и заменил его словами «Мировой институт мысли и знаний».
У нас есть несколько специальных энциклопедий немалой ценности, однако общие энциклопедии слишком долго остаются на уровне образцов столетней давности. Их превратили в прибыльный товар, и вряд ли мы погрешим против истины, если скажем, что они представляют собой коллекции разнообразных материалов, сколоченных вместе по вкусу книготорговца. Однако Франция — будь она благословенна! — сделала большое дело. Энциклопедия de Monzie, которая выходила до оккупации страны, — это блистательная попытка создать упорядоченную, современную картину мира. У меня есть первые одиннадцать томов, и я надеюсь, что когда-нибудь буду иметь все. Я отнес их одному почтенному, весьма солидному английскому издателю и спросил его, почему бы нам не перевести эти книги, чтобы распространить их среди двухсот пятидесяти миллионов — если не больше — людей, говорящих и читающих по-английски. «Не думаю, что такое издание окупится », — ответил он и прекратил разговор. Так-то вот. Для него это было решающим мерилом. Наша Ассоциация должна разъяснять настоятельную нужду в современной энциклопедии и добиться ее издания в условиях, не зависящих от произвола торгашей.
Не стану предаваться мечтам, описывая, как постоянно обновляемая, модернизируемая всеобщая энциклопедия становится основой системы образования в мировой общине. Ведь сделано еще поразительно мало. Даже в прелестных, радующих глаз сельских колледжах, созданных в Кембриджшире, большинство книг — дрянь, а пуще всего справочники. Поезжайте в любое из таких местечек, вообразив, что вы парнишка лет двенадцати-тринадцати и жадно тянетесь к знаниям, да посмотрите, какую вам предложат литературу. Мне кажется, многим из ученых мужей было бы полезно время от времени ставить себя на место пытливого мальчика, который хочет все знать, и проверять, какие ему предоставляются книги в промышленном центре или в сельской местности. Между тем кому же и давать образование, если не этим любознательным мальчикам и девочкам! Он или она единственная живая реальность по сравнению с корпорантскими шапочками и мантиями[6], учеными степенями, званиями и претензиями.
Говорят, население мира составляет две тысячи миллионов и египетский рабский труд стал нелепицей. Мы должны обучить всех этих людей и объединить их. Подумайте только, что это значит! Сколько образованных педагогов потребуется на каждые две тысячи человек, даже при максимальном использовании радио, кино и патефона. Сколько духовных наставников и целителей душевных ран? Какая нужна будет им умственная поддержка? На эти вопросы вы сумеете ответить более точно, чем я.
В своей статье я пытался трезво оценить истинное положение человечества, но теперь все начинают понимать, что истинная картина эта мрачна и даже чудовищна не только с позиции здравого смысла, но с любой точки зрения.
Я пытался выдвинуть нечто вроде идеи гигантского предприятия, которое люди призваны осуществлять, люди нашего и только нашего плана. Британская ассоциация, и в частности ее отделение социальных и международных научных связей, а также и сходные с нею организации во всем мире располагают возможностями для объединения нашего легкомысленного мира и превращения его в разумный действенный интеллект. Ассоциация независима и хорошо организована. Она состоит из различных отделений, которые обеспечивают возможность самого полного обмена научным опытом между людьми, работающими в определенных научных областях. В то же время ее двери открыты для любого образованного человека со стороны, который хочет слушать и учиться. В ней совершенно нет аристократической обособленности Королевского общества. Мой старый учитель Томас Хаксли не раз говорил, что элементарный курс, который он читал для студентов, явился для него самой ценной тренировкой, ибо обязывал пересмотреть его собственную исследовательскую работу в свете общей биологии и общей картины нашей жизни. В организациях, подобных Британской ассоциации, и связанных с нею учреждениях, специалист может обучать и учиться, оставаясь человечным. Он может остаться органическим элементом мирового общественного мнения.
Нас немного, а мир сравнительно велик. Это не основание для малодушия. Величайшее в жизни началось с эмбриона. Мы — скромное начало, способное двинуть духовную лавину, которая очистит мир для новой жизни. Мы способны положить этому начало, а если мы этого не сделаем, никто не сделает. Только люди нашего плана могут это сделать.
Кое-кто из вас скажет: «Мечты. Несбыточные мечты!»
Возможно, так оно и есть. Очень может быть, что несбыточные. Но, говорю я вам, если вы не разделите эти мечты, если в течение оставшегося у нас короткого времени не сделаете все возможное, чтобы их претворять в жизнь, то вместо сна наяву на вас обрушатся новые кошмары, на вас и на ваших близких, на всех, кто вам дорог.
Не знаю, что испытывает тот, кто принадлежит к виду, не сумевшему приспособиться. Свои семьдесят пять лет я прожил в эпоху прогресса, но я могу представить себе, как горько будут расплачиваться наши дети и дети ваших детей, вся молодая поросль, — расплачиваться позором, нуждой и лишениями; могу представить себе их жизнь, уродливую, нездоровую, звероподобную, пока Природа, не спеша и не медля, как это ей свойственно, не сметет их с лица земли.
Я мог бы на этом закончить. Это эффектный конец, эффектный с литературной точки зрения; но он не совсем оправдан. Таков естественный ход вещей. Я полагаю, что мы по-прежнему идем к краху, к вымиранию, но мы должны заниматься обсуждением не хода вещей, а чего-то более определенного, и тут нам придется столкнуться с двумя труднейшими проблемами — количественными определениями, определениями временными и пока еще едва заметным процессом развития массовой психологии. Возможно, что мы вступаем в промежуточную фазу умственной усталости и в фазу лицемерных, двуличных религиозных войн. Когда я говорю: религиозные войны, — я, разумеется, имею в виду крестовые походы и грабительские войны, которые ведутся во имя мертвых религий, еще обременяющих нашу планету. Мертвая религия — все равно, что дохлая кошка: чем она больше окостенела и протухла, тем она лучшее метательное оружие. Вызываемые этими войнами беспорядки и волнения могут то здесь, то там создать разумным, настойчивым людям условия для претворения в жизнь этой извечной задачи — разработки структуры мирового порядка и мирового общественного мнения. Это не оправдание, чтобы медлить, но это убеждает нас в том, что надежды необходимо сочетать с решимостью выполнить задачу, которую ставит перед нами Пришелец из Будущего.
Я не собираюсь приносить извинения в том, что написал статью вовсе не оригинальную. Я не внес ни единого предложения, не проверенного на практике и осуществимость которого не доказана; даже моя основная мысль насчет согласованности усилий — лишь эхо того, что делается Отделением Британской ассоциации социальных международных научных связей. Моя роль сводилась к тому, чтобы констатировать и привлечь внимание. Я являюсь чем-то вроде диктора Би-би-си. Я всего только суммировал. Передаем последние известия ученых всего мира в 1941 году. Это квинтэссенция того, что могут сказать миру ученые. И мы обязаны сказать это твердо и ясно. Мы, работники интеллектуального труда, должны решить, уподобимся ли мы греческим рабам и будем делать то, что нам прикажут наши господа, гангстеры и спекулянты, или займем принадлежащее нам по праву место хозяев и слуг народов всего мира.
Вышесказанное я подготовил как вводную речь на заключительном заседании отделения, посвященном теме «Наука и мировое общественное мнение», на конференции, созванной Британской ассоциацией по развитию науки в Лондоне 27 сентября 1941 года; я был приглашен в качестве председателя. В своем докладе я стремился подвести итоги, представить проблему мирового общественного мнения, объединить несогласованные элементы и предложить нечто вроде единого плана действий, которому авторитет Британской ассоциации придал бы вес.
Я понимал, что собрание, на котором я должен был председательствовать, редчайшая — быть может, неповторимая — возможность достичь единства в вопросе влияния на человечество, ибо отсутствие единства, как я утверждал в своей статье, это — величайшее из зол, с которыми нам приходится сталкиваться. У нас высказывается много прекрасных мыслей, проводятся конструктивные опыты, но в случае возникновения противоречий мы — под словом «мы» я подразумеваю мир науки в самом широком смысле, как он представлен Ассоциацией, — так и не умеем сколько-нибудь эффективно и сообща их разрешить. Мы слишком индивидуалистичны. Мы не прислушиваемся друг к другу с целью достичь взаимопонимания. Один говорит о таком-то аспекте, второй концентрирует внимание на другом, и в результате алгебраическая сумма нашего руководящего влияния на мир ничтожна.
«Нельзя ли навести порядок в этом важнейшем вопросе?» — спросил я. Сэр Ричард Грегори своей вступительной речью на открытии конференции показал, что это можно сделать, что мы в силах сделать решительное усилие, чтоб достичь максимального согласия; и что на заключительном заседании мы могли бы особо остановиться на его выступлении и извлечь из него немалую пользу.
Мы много беседовали в кулуарах, прежде чем эта проблема приняла определенную форму. Когда я сказал организаторам, что хочу открыть заседание докладом минут на сорок пять, а то и больше, мне ответили, что это невозможно. Поскольку моя речь имела целью обобщить и подвести итоги, я рьяно протестовал. Работа конференции проходила в новых условиях, условиях большой напряженности, но мне казалось, что мы стоим перед опасностью прийти к тому, против чего был направлен мой доклад, а именно: к несогласованным утверждениям и декларациям, которые нас ни к чему не приведут. В этом наш председатель был полностью со мной согласен. Он согласился с тем, что не удастся выдержать регламент и придется просить дополнительное время. Ведь может случиться, что мы будем противоречить друг другу, а примирить наши разногласия не хватит времени.
Но устроители конференции находились в трудном положении — время было ограничено, а докладов много, и мы примирились на компромиссе: в надежде на то, что впоследствии доклад удастся напечатать, решили размножить его на мимеографе и раздать участникам последнего дневного заседания, а также тем, кто захотел бы его прочитать. В предоставленном мне пятнадцатиминутном вступительном слове я смог только перечислить главные тезисы моего основного доклада и сделать несколько замечаний по поводу мнений, высказанных за те два с половиной дня плодотворной работы конференции, что протекли после того, как мой доклад был подготовлен.
Бернал, например, высказывал мысли, настолько совпавшие с моими, что мне почудилось, будто он читал мой доклад. Но ведь мы с ним много разговаривали, и слова эти стали нашими общими — моими в такой же степени, как и его. И я слышал нескольких ораторов, к примеру, профессора А.В.Хилла, мистера Майского, Дж.Б.Хэлдена, выступавших более живо и решительно по вопросам, которые я пытался ставить. Я добавил: «Если бы мне было предоставлено время, я, разумеется, внес бы в свой доклад поправки, учитывая некоторые весьма важные сообщения, которые мы здесь услышали. Я полагаю, на многих из нас глубокое впечатление произвел подход сэра Джона Орра к мировой проблеме, как к проблеме продовольствия. Это совершенно новая точка зрения, и в настоящее время она может найти горячий отклик в американском сельском хозяйстве. Иллюстрацией к выступлению сэра Джона Орра послужили несколько докладов, из коих, по-моему, наиболее яркими были доклады сэра Джона Рассела и мистера Ноэла Бэкерса. Сэр Джон Орр обладает ясностью, простотой и силой научного мышления. Его доклад был, мне кажется, самым свежим и ценным из всех замечательных выступлений, которые мы здесь слышали. Нет надобности кормить человеческие существа насильно, сказал он нам, положите лучшее в пределах их досягаемости, и они возьмут все сами. Его идея, я позволю себе подчеркнуть, отнюдь не сводится к материальной пище.
Доктор Дженингс Уайт высказал несколько блестящих мыслей по поводу образования. Он сказал, что в этом смысле, во всяком случае, нет разницы между душой и телом. Положите материал, разнообразный и обильный, перед умным, от природы любознательным человеком — и отпадет всякая надобность в той отвратительной зубрежке, которую мы называем «образование». Вместо слова «обучение» он применил старый медицинский термин «eutrophy»[7], признаюсь, мне это определение очень нравится. Я надеюсь и верю в то, что наша мысль и воля постепенно обращаются к эутрофическому миру.
В эти три последних дня я понял также, что над человеческой деятельностью, традициями, предрассудками довлеет материальная необходимость, и я, несомненно, исправил бы свой доклад и остановился бы на этом. Материальная необходимость, повсюду влиявшая на коллективное поведение в последнюю треть столетия, — это необходимость регулировать количество осадков и сохранять энергию воды и земли. Мы не забудем совсем недавнюю трагедию Днепровской плотины. Но строить плотины должны государства с любой формой правления, коммунистическая Россия, равно как индивидуалистическая Америка. И хотя лорд Хейли — сторонник крайнего патернализма, по-видимому, не подозревает, что статут Вестминстера ослабил Британскую империю, что выявилось еще тогда, когда лорд Хейли производил обследование Африки и изучал вопрос нашей ответственности за Африку, из его слов явствовало значение все той же физической материальной необходимости. Из великолепного отчета, представленного администрацией долины Теннесси, ясно, что плотина — то есть приложение технической науки — революционизирует человеческую жизнь. Было интересно слушать, как профессор Альбин Хансен доказывал, что, несмотря ни на что, можно и впредь извлекать прибыль из жилищного строительства. Я полагаю, однако, что большинство из нас согласится с прекрасно аргументированной критикой мистера Х.П.Воулса, который разбил это утверждение. Можно сказать, что плотина необходима самому человеку, для его собственного спасения его надо сдерживать.
Как видите, к мировой проблеме можно подойти с самых разных сторон, в зависимости от склада вашего ума. Все дороги ведут к федеральной структуре мира. Защита человечества от всяких Blitzkriegs[8] — таков, к примеру, мой подход; однако вы можете подойти к этой проблеме под углом зрения охраны естественных ресурсов или же распределения продовольствия. Если ваши доводы будут последовательны и строго научны, если вы не будете отвлекаться от темы, то в конце концов все мы сойдемся во взглядах на будущее человечества. Мне довелось видеть всякие символические фигуры, представляющие науку, — преимущественно это были аппетитные дамы, весьма легкомысленно одетые. Я лично предпочел бы, чтобы ученый ум изображали в виде собаки, помеси бульдога и терьера, которая разжимает челюсти только затем, чтобы крепче их сжать.
Мне, во всяком случае, не пристало распыляться. Наша задача — быть практичными. Наша задача — объединять, посему я приветствую предложение сэра Ричарда о создании специальных комитетов для обобщения всего, что было сделано на этой и предыдущих конференциях, и для составления отчета, который отразил бы хорошо продуманную научную точку зрения по затронутым вопросам, при условии, конечно, что эти комитеты не будут слишком громоздкими, сразу же приступят к работе и сосредоточат внимание на составлении отчета.
В своей статье я избегал всяких идеалистических или нереальных высказываний. Это — практическое исследование. От начала до конца это — резюме.
Со времен Будды и Конфуция было сказано много прекрасных и благородных слов о свободе, справедливости, равенстве и братстве людей. Мне говорили — не всегда наивысшие авторитеты, — что мы пропитаны этими идеями и что наша задача — воплотить их в материальную форму. Это более сложная задача. Освобождение мирового общественного мнения практически началось вовсе не тогда, когда определились эти великие устремления. Оно началось вместе с изобретением бумаги и печатного станка. Наша задача — пропагандировать эти идеи, и, чем меньше мы будем разбавлять их риторикой, чем реже будем блуждать в дебрях разобщенности, тем будет лучше.
Члены ирландской земельной лиги, в знак протеста уничтожавшие по ночам посевы и скот английских помещиков.
жизненное пространство (нем.)
Дешевые книги по разным отраслям знаний.
Система обучения английскому языку, основанная на ограничении его словарного состава.
Филиокве (лат.) «и от сына» — католическое добавление к «символу веры», было утверждено на Толедском церковном соборе 589 года; оно явилось причиной борьбы и постоянных раздоров между католической и греко-византийской церквами; споры ведутся богословами до сих пор.
Академическая одежда английских профессоров и студентов.
хорошее питание (лат.)
молниеносная война (нем.)