Своего клуба в Мышатах не было, и поэтому вся молодежь с наступлением вечера вываливала на улицу и медленно шествовала в соседнее село, где был и клуб, и танцы, и кино. Ребята «гарцевали» на мотоциклах, выказывая свою удаль, а девушки с визгом расступались перед «железными конями» и, счастливые, пытались стегнуть лихих наездников веточками, которыми отмахивались от комаров. Теплый вечерний настой соснового воздуха пьянил кровь, и радость молодой свежести прорезалась в деревенской тишине смехом и беззаботным счастьем.
Иван сел на кушетку и, ковыряясь спичкой в зубах, окликнул жену:
– Галь! Включи телевизор. Посмотрим, что сегодня врать будут.
– Наломалася я, – ответила жена, – да еще парсука кормить.
– Иди-иди. Размягчись малость. – Иван сам дотянулся до розетки и умиротворенно уставился на экран. – Вишь, толстого опять показывают. В церковь пришел, свечку держит. А, Галь? Вишь – смирный, будто в Бога верит. Крестится еще, боров. Как рука не отсохнет? Наворотил – безбожно, а теперь смирный. Показаться нам хочет. Галь? Видишь? Хрен нас обманешь! А улыбается-то? У-у-у. Клыки выставил, как у этого… Как их называют-то? Которые кровь у людей высасывают.
Так недовольно бурча, Иван развалился в уюте и задремал. Было уже совсем поздно, когда он очнулся у монотонно бурлящего рекламой экрана, и почувствовал голод.
Достал из кастрюли картошку, подобрал с лавки у печи пучок свежего лука и, взглянув на часы, сел за стол.
В сенях раздались нерешительные шаги.
– Хто? – прорычал Иван с хрипом.
В дверях появилась Светка, пятнадцатилетняя дочь.
– Нагулялась?
Светка ничего не ответила и как-то суетно, бочком-бочком прошмыгнула мимо – в свою комнатку.
– Иди, – предложил Иван, – молочка хлебни.
– Не хочу, – отозвалась дочь.
Такое поведение Светки насторожило Ивана. Обычно после танцулек она уминала едва не целую сковороду. А тут?
– Ну-к, шельма, выдь! – приказал он.
Светка знала, что ослушаться отца – значит, на неделю либо на две лишиться клуба и вообще гулянья, поэтому перечить не посмела.
– Ну? – протиснулась в кухню из-под занавески ее мордашка.
– Поди-поди! – прищурился Иван. – Уж больно робеешь. Набедокурила где?
Оглядев дочь, только теперь Иван заметил надорванный рукав ее платья и свежий синяк под глазом.
– Парней… этих… не поделили? – вскочил Иван. – Кто? Кто, говорю, луну такую под глаз те навесил?!! Что молчишь?
Светка повернулась к отцу боком, чтобы он не разглядывал синяк.
– У-у-у!!! – потряс кулаком Иван. – Дождесся у меня! С кем была?
– С Ольгой, – едва прошептала Светлана.
Иван, как был в одних брюках, выскочил за дверь и через минуту уже стоял перед соседским крыльцом, где и жила Ольга.
– Загораешь, что ль, по ночам? – встретила Ивана Надежда, Ольгина мать.
– Где твоя? – сверкнул глазами Иван. – Вон, полюбуйся поди, моей глаз направила.
– А чо я? – появилась Ольга. – Она сама-то…
– Чо сама, чо сама-то, шельма? – напирал Иван. – Вас, как добрых – куда отпустили? В клуб. Кино поглядеть. А вы?
– Да-а-а, – протянула Ольга. – Видали б, как она кино смотрела? Такое кино было, а она… Все настроение испортила.
– Хулиганила она там или что? – насторожился Иван. – Кто ей вдарил-то?
– Да, дядь Вань, такое кино было.
– Хрен с ним, с кином? Из-за чего подрались? Рассказывай.
– «Цветок и камень» показывали. Индийскую трагедию.
– Так и что? Вы, значит, цветки наши, просмотрели и за камни взялись? Этому вас фильм научил? Понятно, в кино больше ходить не будете. Ну? Ну? Чего замолчала? Мы вот с матерью твоей внимательно слушаем. Говори.
– Такое кино, – продолжала Ольга. – Там такая любовь была… А отец против. И еще один гад был. Короче, их разлучили, а ему сказали, что она умерла. Он тогда сам хотел.
– Ты мне не кино рассказывай. Хрен тебя поймет с твоим кином. Ты нам про драку. Каких парней не поделили или чего?
– Никаких не парней, – отвернулась Ольга. – Там в кино такое страдание было, что мы с девками заревели. Жалко все-таки. Светка тоже, как и мы, носом хлюпала, глаза, вроде, вытирала.
– Ну-ну, – подгонял неторопливую на язык Ольгу Иван.
– А потом кино кончилось. Свет включили. Мы с девками видим, у нас все глаза поплыли, краска-то потекла и размазалась. А у Светки не потекло. Значит, врала она. Вот так вот! Мы все обрыдались, а она подделывалась только. Все врала и подделывалась.
– И чего потом? – прищурился Иван.
– Нам с девками, конечно, обидно стало. Маринка Светке дорогу перегородила и говорит: «Ты что не плакала?» А Светка толкнула ее, а я Светку. И Маринка потом ей в глаз заехала. Так и подралися.
– Э-эх! – досадуя, покачал головой Иван. Он поднял руку, сжал ее в кулак, словно поймал муху, и потряс в воздухе: – Дуры вы, дуры! У-уу! Я ж сам ей французскую тушь привез из Москвы. Чтоб ни от дождя, ни от чего не размазывалась. В Светке моя кровь, моя. – И он постучал себя в грудь. – Разве стала б она подделываться? – И, скрипнув зубами, Иван резко развернулся, сплюнул под ноги и пошел домой.
Той ночью Иван долго не мог заснуть, все переживал: действительно ли Светка не плакала в кино, или он прав – слезы не размывали тушь? А утром, едва дочь вышла к умывальнику, он остановил ее и по-отцовски сурово, но с теплой нотой надежды на лучшее спросил:
– Только правду говори. Почему не плакала в кино?
Светлана взглянула на слегка припухшие после сна глаза отца, на его решительные и в то же время беспомощно насупленные брови, на едкий уголок рта, и неизвестно почему на ее глаза навернулись слезы.