БАЛЛАДА ПЕРВАЯ
Польша, Польша, – белая птица!
Гордый клёкот, чужая речь.
Что за сила в тебе таится –
холодна и остра, как меч?
Словно призрачный хмель напитка
прошумит на короткий миг –
в перепутанной груде свитков,
в бесконечных завалах книг.
На полотнах тускнеют краски,
время веет печалью глаз;
ты рассказывала нам сказки
и дурманом травила нас.
Не с того ли – тропой старинной
в тёмный, русский, заехав лес,
промелькнул силуэт Марины,
поманил – а потом исчез?
И рассыпался плащ в тумане,
и распался алмаз венца,
но доныне нам душу ранит
бледный жемчуг её лица.
Видно крашена дружба кровью
и достались издревле нам:
эта злость – пополам с любовью
дружба – с ненавистью пополам.
Что же – ход рокового круга
или дьявол виновен в том,
что мы потчевали друг друга
то искусствами, то кнутом?
Но довольно! Любови поздней
дух мой пленный покорен стал.
Так багряная брага грозди
заполняет пустой бокал.
Пусть же пенятся прежней былью
нашей жизни пустые дни.
Польша, Польша! Белые крылья
надо мной теперь разверни!
II САМОЗВАНЕЦ ОТКРЫВАЕТСЯ. 1604
Острою дугой нависли плиты,
льётся свет из узкого окна.
Шёпотом горячечным прошита
сводчатой каморы тишина.
Там, хватая цепкою рукою,
рясу обомлевшего ксендза,
кто-то шепчет с ярою тоскою,
глядя исповеднику в глаза:
«Чуждою личиною одетый,
жизнь я прожил, выплеснул до дна.
Горький путь! Хотя, быть может, в этом
чья-то воля – высшая – видна?
Гордому и доблестному сердцу
жребий лёг – безвестно умирать.
Жаль!.. Хотел сказать единоверцу
выпало – католику сказать.
Впрочем, – со причастьем, без причастья –
тою же землёй укроют гроб!
Только лишь одно томит несчастье –
буду похоронен, как холоп;
а ведь я не тот – больной и нагий –
маской чьей лицо своё закрыл…
…На постели скрытые бумаги
скажут, с кем ты ныне говорил».
Колокол далёкого костёла…
Звон поутру веет в небеса.
В замке – шум – тревожный и весёлый,
в замке – говор, гул и голоса.
Шёпот слышен: «Кто же он? Не скажет?»
Даже воевода – встал чуть свет.
Резкий звон шагов. Вступает стража,
злом или добром – узнать секрет.
III ПОМОЛВКА 1604
Музыка плещет пеною винной,
свечи пылают в нетях нагара,
ноты свиваются пряжею длинной,
Тянется танец за парою пара.
Слева – лукавый взор кавалеров;
золотом в зале блещут жупаны;
справа – изысканною манерой,
бархатом алым хвалятся панны.
Золото! Бархат! Яркие очи!
Камни играют искрой мгновенной.
Руки – теснее, взоры – короче.
Музыка плещет винною пеной!
Стены заткали пёстрые ткани.
Со стариками в камзолах старинных
так расшептались старые пани,
что заглушают звон клавесина:
– Где же наследник русского трона?
– В белом камзоле. – Тот, с бородавкой?
– Да. – Не красавец… – Но верного тона!
…Шёпот витает над мягкою лавкой.
– В книгах начитан, ловок и строен.
– Видно, Марыля его отмечает.
– Еле ксендза уломали…их трое,
старого Мнишка ещё не считая.
Музыка плещет пенною брагой;
и с Марианной стал Самозванец;
принц московитский полон отвагой
и продолжает сладостный танец.
А за окном – угасающий вечер,
тёплое небо полнится летом,
запахи луга льются навстречу;
окна сквозным виноградом одеты.
Словно парчовою ниткою длинной
тянется танец иглою надменной:
гордо проходят Димитрий с Мариной;
музыка плещет брагою пенной!
Громче летят за вином разговоры:
– У короля на приёме. – И что же?
– Канцлер Замойский – Этому впору!
– Войска не будет. Деньгами поможет.
Но разрешили набор добровольцев.
Я – поступаю, хватит бренчанья!
– У ювелира? Примерили кольца?
Кажется, точно будет венчанье!
– Рыцари, свадьба… – Дмитрий, Сапега…
– Польский король католической веры,
Сам Сигизмунд! – …не допросишься снега
– Будет пожива ксендзам выше меры.
Музыка плещет бешеным хмелем;
кончились танцы – пир закипает;
все за роскошные скатерти сели,
полные кубки гулко сдвигая,
и завершают эти смотрины
током Токая – славою панской.
И разгораются очи Марины
брызгами грани венецианской.
В чашах серебряных зелень увяла,
кости жаркого брошены бренно;
и, разливаясь в окна, из зала
музыка хмелем плещется пенным.
А за окном наступающей ночью
звёздною сетью небо овито.
В тёмных конюшнях кони топочут.
Тёмное пиво в кружки разлито.
И разговоры с пеной смешались,
рыцари чистят звонкие латы.
В поле – шатры, словно белые шали;
ругань казачья пугает палаты.
Гимны схватились с дурными словами,
скоро походы!.. И войско помчится,
и развернётся багряное знамя
с чёрной двуглавою страшною птицей!
IV МОСКОВСКАЯ БАЛЛАДА. 1606
Май. Зачарованный иней.
Утром укрытый дворец.
Снится царице Марине
камнями полный ларец.
С вечера кольца и цепи
в пальцах играли у глаз…
Светят в монгольские степи
лал, изумруд и топаз!..
Брошены дудка и маска.
Алая краска.
Кажется ненастоящей
эта московская хмарь;
храмов кремлёвские чащи
и заколдованный царь:
умница, ёра, мерзавец! –
вечно – то весел, то пьян…
…Тронуты щёки красавиц
нежною розой румян.
Брошены дудка и маска.
Алая краска.
Праздники с ночи до ночи,
пение, музыка, смех.
Сердце Димитрия хочет
рыцарски-смелых потех.
В латах узорчатых воин
мчит на игрушечный вал.
Мир – балаганом устроен!
Мир – вековой карнавал!
Брошены дудка и маска.
Алая краска.
Ах ты, купчина пузатый,
ах ты, боярин-медведь!
Золото, колты и цаты
скрыла сундучная медь.
Мы растрясём ваше брюхо,
мы переломим засов!
Брызнет крещение Духа
в сон московитских лесов!
Брошены дудка и маска.
Алая краска.
Сонная, хрупкая пена…
Нынче охрана слепа.
А за кремлёвские стены
глухо втекает толпа.
…Царь в оцеплении злобном
выпрыгнет волком в окно.
На возвышении Лобном
место отведено…
Брошены дудка и маска.
Алая краска.
V КОЛОМЕНСКАЯ БАЛЛАДА. 1611
Словно лодки тяжёлый киль,
словно из тучи – гром.
Что там за топот, и что за пыль –
точно дым над костром?
Это с окрестных слобод и сёл
валом валит народ:
будто пчёлы в дуплистый ствол,
в сень крепостных ворот.
А за Коломенкой, у Городищ,
движется длинный клин
русских, казацких и польских тыщ;
в таборе ставят тын.
Строй палаток и ряд шатров
как городок растёт.
И ультиматума знак – суров
у крепостных ворот.
Переговоры недолго шли
и объявили всем:
Марину, владычицу Русской земли,
впускают в заветный Кремль.
…Среди оконниц и изразцов
в царском дворце живёт
и рассылает своих гонцов
из четырёх ворот.
Но мягкий покров, как железо, груб,
и видится ночью ей:
второго Димитрия страшный труп
среди калужских степей.
И так – меж призраков и музы́к –
душно проходит год…
И вдруг – знакомый слышен язык –
Заруцкий ждёт у ворот.
«Скорее царица, сбирайся в путь! –
толпой идут москали;
им посчастливилось нас согнуть:
тысячи полегли.
Может удастся, сорвав аркан,
в Рязани найти оплот?
Оставим Коломны литой капкан,
оковы её ворот!».
Возы скрипят – неподъёмен груз, –
это везут казну:
монеты, слитков тяжёлый брус –
в рязанскую сторону.
Горит Коломна – (ночной разбой!).
Уходит проклятый сброд.
Зачем-то с Пятницких взяли с собой
створы вериг-ворот.
Такую тяжесть нельзя везти!
Огромный раскопан ров;
казне московской – конец пути:
сундук земляной готов.
Уста заклятьями шевеля,
Марина снадобья жжёт…
Сверху – присыпанная земля,
снизу – броня ворот.
Века прошли в колдовском дыму,
но, сетью заклятья сжат,
не открывается никому
страшный Маринин клад!
Безумьем и смертью умело скрыт
где-то – где Старцев брод –
и лишь на Купалу огнём горит
ночью, сквозь гроб ворот…
VI БАЛЛАДА ТРЁХ ЦАРИЦ.
Под сводами Башни – ропот,
под сводами Башни – гул,
над городом шепчет полночь,
и Город – во тьме уснул.
В таинственных стенах бродит
столетний тяжёлый сок.
Сплетает чужие тени
волшебный клубок дорог.
Царица идёт неслышно
(как ветер колеблет степь)
в тяжёлом ларце скрывая
звено решётки и цепь.
Царица покой готовит
(вовеки не спится ей!)
царица покой готовит
и ждёт дорогих гостей.
И первая, молча, входит
о милый, о нежный гость! –
на ней венок из рябины,
в руке – верёвка и гвоздь.
Какою горечью чёрной
Надменный взгляд напоён!
Едва кивнув головою,
садится на тёмный трон.
А следом за ней – Вторая
идёт в золотом венке,
и чернью горят, играя,
кольцо и чётки в руке.
Какою гордой печалью
алмаз очей напоён,
когда, кивнув головою,
она садится на трон.
– Счастливая нынче полночь:
спасибо, что пришли!
Так скушно одной, так страшно
в золе, в темноте, в пыли.
Всё те же томят виденья,
всё те же – который век:
клубятся они метелью
и валятся, словно снег.
Будь прокляты дроги бегства,
когда позади – резня,
когда вся твоя надежда –
размашистый бег коня;
и едкая пыль погони
все дни – за твоей спиной,
похожа на чёрный ветер,
рождённый чужой страной!
Среди астраханских плавней
по-волчьи поймали нас,
когда в королевство персов
искали окольный лаз.
При мне задушили сына.
А верный друг увезён:
на колесе, на плахе,
в столице растерзан он.
Недели в пургу скрутились
и времени лёт – нелеп.
Теперь – ожиданье смерти
привычно, как чёрный хлеб.
Куда-то неслись конвоем
потоки обратных вёрст,
пока не затмила небо
Коломны стальная горсть.
Отныне моя держава –
темницы глухой стена,
а эта цепь и решётка –
державы моей казна.
Не зря я припоминала
старинное колдовство! –
душа улетала птицей
из омута моего.
Душа улетала птицей,
но кто-то узнал о том, –
они водой освятили
темницы зубчатый дом.
И вот между мной и плотью –
в бойнице – святая сеть.
И вот – я вернулась утром
и вот – не смогла влететь!
А тело… немое тело
укутали поскорей
и спешно похоронили
В подземной тьме галерей…
…Счастливая нынче полночь,
спасибо, что вы пришли
сквозь пыльную вязь столетий,
сквозь тёмный разбег Земли!
Смешались пути и звёзды
и соединили нас.
Оставьте же мне хоть что-то
на память про этот час.
Пусть вашей судьбы вещицы
в заветном ларце уснут.
…Быть может, лет через триста
мы снова сойдёмся тут.
И первая усмехнулась –
о милый, о нежный гость! –
и бросила кисть рябины,
а с ней – верёвку и гвоздь.
И следом за ней – вторая
кладёт золотой венец
и ровные зёрна чёток,
и лучшее из колец.
Как прежде чернеет Город,
как будто сокрыт на дне,
и высится остов Башни
в кольчужной своей броне.
В холодных её подвалах
под грудами тяжких плит
забытые тлеют кости,
и чёрный ларец укрыт.
И кружит клубок волшебный,
секунды стучат, спеша,
и чадно, как дымный факел,
пылает моя душа!
Над Городом – шепчет полночь,
и Город – во тьме уснул.
Под сводами Башни – рокот,
под сводами Башни – гул.
VII БАЛЛАДА МАРИНКИНОЙ БАШНИ
Время к ночи. Память вековая
смутно оживает. И не зря
на багряных стенах дотлевает
царская, вечерняя заря.
Меркнет свет, и рокот жизни – тише,
глуше – голосов неясный гул,
и нежданно – плат Марины Мнишек
за окном решётчатым мелькнул.
Вот она проходит по ступеням
вниз, в подвал, где цепи, сырь и мгла.
Поздно, панна, предаваться пеням, –
ты сама сюда себя свела.
Ты сама себе судьбу искала
и с игривой скуки, наконец,
пышно-гордый Самбор променяла
на московский краденый венец.
Но Судьба с насмешкою надменной
колесницу дней пустила вскачь.
Поздно, панна, верить в перемены:
не уйти от мести, плачь не плачь.
Вот похмелье за разгул вчерашний, –
то – венец блестящий короля
обернулся вдруг – короной Башни,
что в Коломне – стражем у Кремля.
В каменном оплечье – не подняться
и не снять тебе короны той;
вечно будешь плакать и слоняться
в переходах лестницы крутой.
Над Коломной полночь развернула
звёздами исколотый шатёр,
и в потоке шёпота и гула
чёрный демон крылья распростёр.
И Мария мечется во мраке,
скомкан кружевной её платок,
на больном лице всё те же знаки:
тьма и холод, бледность и упрёк.
И обходит столп двадцатигранный,
там, среди зубцов, почти паря.
…Ждёт она – придёт рассвет желанный,
и с собой умчит её заря!