Когда молодой олень поднял глаза от травы и оглядел серую маленькую птицу, она почему-то взлетела со своей ветки, оборвав песенку. Птица поднялась над кустом, над поляной, попробовала сделать круг — получилось... Ещё выше — Камышовка огляделась, и картина невиданная представилась ей: в той стороне, где снижалось к горизонту розоватое солнце, простирался лес, куда хватало глаз. С другой, противоположной стороны, лес редел постепенно — и там лёгким извивом клубилась зелёно-серая низина, окружённая светло-зелёными волнами, которые вздымались наподобие облаков, только восходили они от земли к небу.
Камышовка ещё очень мало прожила на свете, ей не позволяли далеко улетать от гнезда, и она не успела даже пойти в первый класс птичьей школы — потому она не знала, что там, на востоке, протекает узкая речка, поросшая по берегам старыми вербами, и когда они начинают одеваться листвой, то кажутся облаками, поднимающимися от земли к небу.
У птицы сначала захватило дыхание, а потом ей захотелось об этом спеть, поделиться с Оленёнком своим восторгом. Потому что Оленёнок был самым прекрасным из всего на свете, что видела Камышовка за всю свою жизнь. Рыженький, тонконогий, с чёрными улыбчивыми глазами, вспыхивающими озорными ласковыми искрами из-под длинных ресниц, и с такими весёлыми белыми пятнышками-пупырышками на спине. Пятнышками, которые на солнце белели ярко, будто цветы калины в густой тёмно-зелёной листве, а в тени светились таинственно, словно выгнутые ситечки соцветий бузины безоблачной лунной ночью.
Камышовка уселась снова на ветку, поближе к Оленёнку, пытавшемуся щипать траву, и в новой песенке рассказала о странной и чудесной картине, открывшейся ей с высоты.
Оленёнок оставил свою траву и заслушался песней.
— Как интересно! — сказал он. — О чём это ты поёшь?
— О том, что я увидела, когда кружилась над поляной, — сказала птица.
— Я тоже увижу всё это, когда научусь далеко и быстро бегать, — сказал Оленёнок. — Но пока что ты могла бы мне об этом петь. Тебе не тяжело будет петь мне о том, что ты видишь, когда кружишь над поляной?
— Мне это будет самое лучшее веселье — петь для тебя песни, — радостно отозвалась птица.
— Тогда прилетай сюда каждый вечер, а я буду каждый вечер учиться здесь щипать траву.
— Каждый вечер! — отозвалась птица. — Каждый вечер! — Эта простая фраза прозвучала, будто милая короткая песенка.
С этого дня над поляной не умолкали всё новые песни, а Оленёнок научился не только щипать траву, но и называть по именам многие деревья, и цветы, и злаки.
Мать прекрасного Оленёнка очень гордилась своим сыном.
А вот матушка и тётушка серенькой птички-Камышовки постоянно сердились и бранились.
— Что же это она такая у тебя непутёвая? — высказывала тётушка своё неодобрение. — Она будущая наседка, ей выкармливать птенцов. А она, кроме песен этих, знать ничего не хочет. Песни петь — дело кавалеров, а ей бы лучше ловить комаров, зацепить червяка послаще, приглядеться, какие прутики сподручней для гнезда.
— Да, — пристыженно соглашалась матушка-камышовка. — Что-то не задалась у меня в нынешнем лете дочка... Может, перекормили дождевыми червями? Дождливая нынче выдалась весна...
— Ах, сестра! К чему эти предрассудки, бабушкины сказки про червей! Чтобы найти оправдание своей ленивой дочке, да и себе заодно... Тебе с ней нужно быть построже! Наказывать надо за излишнюю певучесть!
— Ну ничего, вот начнётся школа, там учителя всему научат, — старалась успокоить себя матушка.
Скоро и правда открылась птичья школа, и Камышовка стала посещать уроки. Опустив крылышки и потупив клювик, она стойко выдерживала положенное количество часов в этой скучной школе, но как только уроки заканчивались, сразу же летела на поляну, чтобы сочинить новую песню для Оленёнка.
Только теперь в иные дни Оленёнок совсем не появлялся на поляне — ему тоже пришло время идти в первый класс высшей оленьей школы. В такие дни песни Камышовки прерывались долгими паузами, когда грустная птичка взлетала повыше — посмотреть, не покажется ли где-нибудь среди кустов золотистая, в белых пятнышках спинка бегущего к ней друга.
Как-то раз Оленёнка не было день, и два, и три.
И все три дня маленькая птица мужественно ждала его на поляне. Но на четвёртый, прилетев к своему кусту, обнаружила, что не в состоянии спеть даже очень короткой песни. Ночь напролёт в старом беличьем дупле она с нетерпением ожидала рассвета, а наутро сколь ни пыталась заставить себя лететь в птичью школу — крылья сами уносили её прочь. Она и не знала, куда несут её крылья. Далеко, на запад, где всё больше сгущался лес: потому что крылья лучше знали, где искать пропавшего Оленёнка.
Серая птичка летела долго, выбиваясь из сил. Её грудка отволгла, горлышко издавало тонкие хрипы вместо мелодий. И тогда открыла для себя Камышовка, что она — птица, потому что в птице голос и крылья имеют большую власть над трепещущим сердцем.
Вдруг птичка услышала приглушённые всхлипыванья. Она запорхала на месте, вглядываясь в сумрак лесной глуши, и заметила слабое золотистое сияние среди ветвей. Птица кинулась вниз: её любимый прекрасный Оленёнок прятался среди зарослей можжевельника, склонившись на коленки, чтобы лучше укрыться от глаз, и плакал.
— Что с тобой, прекрасный Оленёнок? — изумлённо воскликнула бедная Камышовка.
Оленёнок только прерывисто вздохнул и попробовал спрятать золотистую голову в можжевеловых ветвях, но, уколов чёрный влажный носик, отпрянул и с упрёком поглядел на Камышовку.
— Зачем ты врёшь мне, маленькая певунья? — проговорил он с упрёком. — Я вовсе не прекрасный Оленёнок... Я страшный, уродливый, никому не нужный и противный...
— Что это взбрело тебе в голову, милый Оленёнок? С чего тебе вдруг вздумалось себя ругать?
— Как! Ты продолжаешь называть меня прекрасным?! Ты издеваешься надо мной, насмешливая птица! Разве ты не видишь, что сделалось со мной?
— Что? — недоумённо всплеснула крыльями птица.
— Как — что? Посмотри получше. Видишь? Видишь?
— Нет, — пискнула Камышовка, пугаясь.
— Что — нет? Посмотри на мою шёрстку! Посмотри, какая она стала одноцветная, унылая... где мои белые пятнышки, которые делали меня прекрасным!
Камышовка оглядела Оленёнка.
— Видишь? — спросил он, выпячивая спину.
— Золотистая, мягкая, с искрами, какие бывают от солнца на росистом лугу, золотая шёрстка молодого оленя... — тихонько пропела Камышовка.
— Ах ты, маленькая несмышлёная птица! Чего стоят твои слова о моей красоте! Ты просто повторяешь свою одну и ту же песенку, к которой давно привыкла!
— Совсем нет, — горестно отозвалась Камышовка, — если бы ты вслушался внимательней, то услышал бы, что твоя шкурка напомнила мне сегодня отблески росы в лучах восходящего солнца... А прежде, в других моих песнях, я сравнивала её с кустами цветущей калины и бузины...
— Сейчас ты ещё сильнее издеваешься надо мной, злая птица, напоминая мне, что спина моя раньше походила на цветущие деревья...
— Кустарники, милый Оленёнок! — пискнула птица. — Ты забыл, что бузина и калина — кустарники. Но самое главное, мы уже проходили в птичьей школе, что после поры цветения приходит время приносить плоды... И тогда кустарники становятся снова прекрасными — нет, даже ещё краше, чем по весне... Для тебя наступает время другой красоты... И взрослым ты будешь прекрасней других оленей, вот увидишь!
— Опять твои сказки, птица! Никогда я уже не увижу других оленей, потому что я не посмею в таком облезлом виде показаться им на глаза... Они засмеют и задразнят меня.
— Наоборот, прекрасный Оленёнок, тебе нужно как можно быстрее возвращаться домой, потому что о тебе беспокоятся и скучают! Тебя очень ждут!
— Нет, нет, ни за что! Ты ничего не понимаешь в оленьей жизни!
— А разве жизнь, — попыталась заглянуть в глаза Оленёнку бедная Камышовка, — не одна для всего леса?
— Ах, оставь меня, мне сейчас не до твоих заумных разговоров!.. — топнул изящной ножкой Оленёнок и хотел снова заплакать — но это у него не получилось, потому что песенка о молодом прекрасном олене что-то растопила в его сердце, и от теплоты, проникшей в сердце, все его слёзы мгновенно улетучились.
Всё-таки Оленёнок не мог так сразу согласиться с птицей; на всякий случай он спрятал голову между ветвей и замолчал.
Птица, подождав немного, проговорила:
— Хорошо, Оленёнок, побудь один немного, если тебе трудно сразу привыкнуть к твоей новой красоте. Только не уходи ещё дальше в чащу. А завтра я снова прилечу и спою тебе новую песню.
И серая птица Камышовка пустилась в обратный путь. Обратный путь показался ей гораздо короче, потому что сердце её успокоилось — она знала теперь, что самый прекрасный в мире Оленёнок жив, не изранен когтями или клыками хищников, не пропал навсегда из родного леса, — а уж в том, что он скоро вернётся, птица почему-то не сомневалась.
Правда, дома птичку ждала настоящая расправа: все — тётушки, матушка, учителя — все пытались посильнее выругать и побольнее отхлестать бедную Камышовку. Да и как было им оставить такое безнаказанным — непутёвая совсем отбилась от крыльев! Подумать только — исчезнуть без предупреждения, пропустить занятия в птичьей школе!
Птица терпела всё это молча. Когда её ударяли слишком уж больно, ёжилась и сжималась. Но когда просто ругали, она почти ничего не слышала, потому что в сердце её уже начинала складываться новая песня о прекрасном молодом олене.
Несколько раз пришлось летать Камышовке через берёзовый лес в глухую еловую чащу, утешать новыми песнями своего друга. Оленёнок слушал её всё спокойнее, не ругался и почти совсем не плакал. И однажды Камышовка не нашла его среди можжевеловых зарослей. Птичье сердце возликовало, а крылья подняли её очень-очень высоко в небо, потому что Камышовка поняла: Оленёнок поверил её песням и вернулся домой.
Вечером птица с нетерпением ждала его на поляне. Но пропали бабочки, опустили головы дневные яркие цветы, склонилось к горизонту и вовсе спряталось оранжевое солнце, наконец, первая звезда загорелась в небе, а Оленёнка всё не было и не было. Она уже по пятому кругу перепела все заготовленные ко дню встречи песни и сочинила две новые, но Оленёнок не появлялся на поляне. И когда звёзд сделалось на небе так много, что они показались птице злыми колючками, вонзающимися прямо в её глаза, — тогда бедная Камышовка поняла, что ждать больше нечего: что Оленёнок не пришёл и не придёт.
«Всё. Всё. Всё», — тяжело стукнуло и упало птичье сердце.
Она умолкла. Из последних сил её бедные крылья подняли в воздух такое тяжёлое тело и такое грузное немое сердце.
Камышовка медленно, задевая ветки кустов и деревьев, полетела домой.
— Вот она! Вот она! — набросились тётушки, едва птичка приблизилась к родной ольхе. — Ну и где ты охотилась? Ты, наверное, несёшь домой очень сладкую полосато-зелёную гусеницу?
Птица только покачала головой, не в силах ничего сказать.
— Что вы, что вы, — затараторила самая младшая, остроносенькая и шустрая сестрица матушки-камышовки, — она не то что домой принести хотя бы крошку — она и сама-то вся захляла, ни клювом не ворочает, ни крылом не машет! Что за яйцо может снести такая немочь!
— Я ела... — выдохнула птичка.
— Что, что, что ты ела, негодница? — подступили снова все сразу.
— Пять или десять комаров, — пискнула Камышовка, — и штук двенадцать полосатых мушек...
— О лесной повелитель! О лесной повелитель! — затараторили тётушки. — Это всё, что она научилась добывать в своём возрасте. Она ела! Она клевала! Сколько пядениц ты поймала, ледащая птица? Сколько рогатых и жирных, сладких и сочных гусениц лугового махаона?
— Жирных? Но зачем мне эти жирные гусеницы, когда комары...
— Комары? Комары! Разве это пища для будущей наседки?..
И они стали громко обсуждать друг с другом, как наставить неудалую певунью на истинный путь. А птичка незаметно соскользнула в забытое дупло, откуда белки ушли ещё прошлой зимой, и в тоске закрыла голову крыльями. Ей казалось теперь, что Оленёнок не придёт больше никогда на поляну, и некому ей будет петь свои новые песни.
Так оно и случилось.
И когда ни на другой, ни на третий день Камышовка не дождалась Оленёнка, она полетела к ручью, где олени собирались на водопой.
Новое, невиданное зрелище ошеломило бедную птицу, когда она приблизилась к ручью.
Молодые олени толпились на открытом пространстве, наклонив головы, целясь миниатюрными бархатистыми рожками, глядя сверкающими чёрными глазами прямо в другие такие же глаза, готовясь упереться изо всех сил прямо в другие такие же рожки напротив — и это была всего лишь игра в сражение, ещё не настоящий поединок. А чуть поодаль молодые тонконогие козочки с чёрными мягкими носиками, с искристыми раскосыми глазами подпрыгивали и делали вид, что готовы умчаться в поле, но сами лишь скакали на месте, бросая украдкой смешливые взгляды на игрушечное побоище.
И прекраснее и смелее всех был стройный молодой олень с нежными извивами каштановой шёрстки на спине — Камышовка сразу узнала его, но сколько ни кружила над поляной, Оленёнок её не замечал.
Серая птица улетела в лес, а потом вернулась — и теперь олени смеялись и скакали вдогонку друг за другом.
Птица пряталась и возвращалась вновь и вновь, пока не увидела, что Оленёнок остался наконец один и тихонько щиплет траву.
— Ты самый прекрасный из всех, ты самый храбрый — я видела, как вы играли днём, и сочинила об этом песню, — радостно защебетала она.
Оленёнок поднял на неё туманные, какие-то далёкие глаза.
— Зачем мне слушать твою песню об этом? — промолвил он истомлённым голосом. — Самая красивая и резвая юная козочка сегодня признала меня лучшим...
— Хорошо, я могу спеть тебе о чём-нибудь другом — пока тебя не было, у меня появилось много новых песен.
— Только не сегодня, — Оленёнок деловито пожёвывал травку. — Мне надо набраться сил. Знала бы ты, как я устал...
— Хорошо, завтра я буду вечером петь на поляне, как всегда...
— Завтра мне не до песен. Юная козочка согласилась бежать со мной к горячему роднику, а это не близкий путь.
— Когда же я смогу петь для тебя снова? — задрожал голос Камышовки.
— Не знаю... Когда-нибудь. Может быть... — рассеянно сказал Оленёнок, вглядываясь в заросли на краю леса. Ветки кустов зашуршали, и рыжая мордочка на секунду выглянула, тут же спрятавшись опять.
— Кажется, меня ждут, — радостно вскрикнул Оленёнок, мгновенно обретая прыть — и тотчас перед глазами Камышовки вертляво замелькал удаляющийся хвостик.
— Оленёнок... — выдохнула Камышовка и больше ничего не могла сказать.
Никогда ещё сердце её не было таким пустым, а крылья такими своенравными: они сами несли её вслед убегающему другу.
Но ни в этот вечер, ни в другие вечера Оленёнок не соглашался более слушать на поляне нежные причудливые песни — он слушал непрестанный смех и болтовню, споры и стук молодых копытцев.
Как-то раз птица летела за ним очень долго, напевая без слов мелодию, похожую на грустные взмахи крыльев, а Оленёнок молчал и, может быть, даже слушал. Юная козочка скакала впереди, то и дело оглядываясь. Вдруг она вскинула точёную рыжую головку и сказала капризно:
— Беги быстрее! Мне надоела эта птица!
Оленёнок остановился. Камышовка смолкла.
— Слушай, — сказал Оленёнок. — У тебя что, нет своих забот? Нет родных и друзей?
— Ты — мой главный, единственный друг, — со страхом ответила птица.
— Друзей надо искать по себе, в своём роде и племени, — отчеканил в ответ чужой, резкий голос, — мама так говорит. И моя подруга. И я с ними согласен.
И он бросился догонять юную козочку.
— Но мы дружили с тобой, пока ты ещё не знал, как зовётся мой род или твоё племя... — проговорила птица, но слова её услышала только примятая копытцами трава.
Не помня себя, возвратилась в этот вечер Камышовка к себе на поляну, а наутро не осилила последнего экзамена в птичьей школе.
Впрочем, на Камышовку к тому времени все уже махнули крылом.
— Считай, что ты её похоронила, — вынесли решение тётушки. — Забудь о ней и попробуй, пока в лесу ещё не перевелись гусеницы, снести хотя бы одно яйцо. Может быть, к осени у тебя подрастёт нормальная дочка.
Матушка-камышовка погоревала-погоревала, да и принялась собирать силы для нового яйца.
А серая птичка по-прежнему сочиняла песни. Они делались всё изысканней, всё мелодичней. И каждое утро крылья сами несли её к прекрасному Оленёнку. На лету пыталась пропеть она ему хотя бы один куплет, но Оленёнок лишь небрежно встряхивал рожками, и всё оленье стадо принималось топотать и смеяться ей вслед.
Как-то раз, будучи с утра не в духе, Оленёнок изо всех сил ударил копытом по земле, взрывая почву, чтобы пыль и сухие травинки поднялись в воздух и запорошили глаза и крылья бедной птице.
Ничего не видя перед собой от обиды и пыли в глазах, она кинулась прочь.
Заливаясь слезами, Камышовка перелетала с ветки на ветку, но ей было трудно найти себе спокойное убежище среди листвы, и солнце хоть клонилось к вечеру, но выхватывало отовсюду её слишком тёмную, клочковатую, измокшую грудь.
Примостившись на одной из довольно высоких лиственничных крон, птица замерла в изнеможении.
А потом на неё повеяло небывалой прохладой. Но Камышовка не подняла глаз навстречу ветру. Дуновение повторилось снова — протяжённое дуновение, и незнакомый голос прокричал: «Добрый вечер!»
Птица вздрогнула от внезапности и силы этого крика и быстро посмотрела вверх — напротив неё, охватив розоватыми лапками мягкую, чуть шелушащуюся ветвь, сидела громадная серебристо-серая — вся, будто река и небо вместе и друг в друге — безупречно-серебристая птица с золотым клювом.
— Добрый вечер! — повторил довольно резкий высокий голос, и птица-Камышовка сказала:
— И-и-и! — потому что она снова заплакала: так прекрасно было явление, представшее её глазам, такую оригинальную, неслыханную прежде песню можно было сочинить об этом — но кто станет её слушать? Оленёнок не хочет больше слушать её песен, даже не зная, какие они новые и неслыханные...
— И-и-и! — пропищала Камышовка, а огромная серебристая птица подняла крыло и помахала им над головой Камышовки, пытаясь высушить её мокрые пёрышки. По самому краю крыло это оторочено было чёрной бахромой, и потому само оно и всё оперение незнакомой птицы выглядели ещё ослепительней.
— Тебе холодно... — проговорила птица. — Я тебя немного подсушу...
И она взмахивала и взмахивала похожими на облака огромными крыльями, пока Камышовка немного не обсохла и к ней не вернулась способность говорить.
— Кто ты? Я никогда еще не видела таких птиц, — слабым, но чистеньким голоском спросила она.
— Милый, милый голосок, — покивала клювом большая птица. — И не увидела бы, если бы не твоё «и-и-и» — я никогда здесь, в этом пыльном сухом лесу, не останавливаюсь на пути от утёсов к озеру и обратно. Но какое-то нескончаемое «и-и-и» меня заинтересовало...
— Значит, ты?.. Значит, ты — с моря?..
— Да, наше государство крутыми уступами скал спускается к самому морю. Над всем скалистым побережьем властвует наша королева. А ты — откуда ты знаешь о море?
— Не знаю, откуда я знаю... — потупилась бедная Камышовка.
— Кто бы мог предположить, что в такой захудалой голове... Хотя ты была такая мокрая, что можно было подумать, будто тебя окатил прибой... Ну-ну, не затягивай опять свое «иканье» — я просто хочу тебя растормошить. Кто тебя намочил? Дождём что-то в воздухе не пахнет.
— Никто... я сама...
— Это как?
— Слезами...
— Почему?
— Потому что я — певчая.
— В лесах это обычное дело.
— Но я не должна быть певчей. Говорят, я должна быть наседкой. А я пою... А меня не слушают.
— Спой, — потребовала большая птица.
Камышовка попробовала какую-то старую песенку, но голос её сорвался от горестного воспоминания, и она сочинила на ходу — про живое облако, которое умеет ненадолго осушить слёзы, хотя дело многих иных облаков — проливать свои слёзы на землю...
— Да-а-а, — подняла и опустила крылья большая птица. — Да-а-а, кто бы мог подумать, что в такой захудалой голове... Повтори опять, душевная песня.
И Камышовка снова запела, хотя её крылья начали беспокойно вздыматься, порываясь унести птицу на поиски прекрасного Оленёнка.
— Как хорошо, — покивала снова золотым клювом серебряная Чайка. — Теперь я хочу знать, о чём это ты проливаешь столько слёз — может быть, ты заслуживаешь лучшей судьбы? Может быть, я чем-нибудь могу тебе помочь?
Никогда в жизни серая птица не слышала таких сочувственных слов. Сердце её забилось слабой надеждой, и она не таясь рассказала серебристой Чайке всю свою историю с песнями и Оленёнком.
— Ты хорошо поёшь, тебя приятно слушать. Ты можешь петь и петь всю жизнь, и жить себе и жить, — задумчиво проговорила Чайка, выслушав рассказ.
— Я бы так и жила, если бы могла петь хоть изредка для моего Оленёнка.
— А ты попробуй какое-то время петь для кого-нибудь другого, хоть для себя самой... пусть он соскучится по твоим песням.
— Не могу.
— Ну хоть несколько денёчков.
— Не могу... И двух дней...
— Но почему? Почему? Если от этого его сердце смягчится?
— Потому что... крылья сами несут меня к моему Оленёнку... каждый день! Чтобы это побороть, надо обрезать мне крылья. А тогда я перестану быть птицей. Меня и сейчас называют каким-то там «чудом в перьях». Конечно, у меня есть перья... но есть и крылья. А пока есть крылья, я всё-таки — птица.
— А если тебе петь издали? Может быть, он и будет слушать? — воскликнула Чайка.
— Ах, — безнадёжно вздохнула серая птица, — голос мой негромкий, в нём нет силы, чтобы лететь далеко — может быть, оттого, что я не должна быть певчей?
— Пожалуй, это так, — согласилась Чайка, — издали можно услышать только, как ты плачешь. Бедная, бедная певунья! — И широкое серебристое крыло снова осенило грустную Камышовку. — Успокойся, послушай, я кое-что придумала, — тебе необходимо петь кому-то другому.
— Тогда я скоро перестану петь. А потом летать... А потом...
— Подожди, дослушай. Ты будешь петь своему Оленёнку, но не так часто, не каждый день. Каждый день ты будешь петь для нашей королевы.
— Я? Разве ваша королева живёт не на острове?
— На острове.
— Но мне туда и не долететь...
— Я помогу тебе. Смотри, насколько ты меньше меня. Когда крылья твои ослабеют над морем, ты уцепишься за мои лапки, и я буду нести тебя, пока ты не отдохнёшь.
— Но я не смогу сочинять песни, если ты унесёшь меня на остров и я не буду видеть моего прекрасного Оленёнка.
— Ты будешь видеть своего Оленёнка. Почему, ты думаешь, мы беседуем в этом лесу? Потому что мне приходится время от времени летать к Чёрному озеру. Я могу захватывать тебя, оставлять здесь, пока побываю на озере, а потом забирать обратно. Тогда ты станешь здесь редкой и желанной гостьей, сочинишь много новых песен о море, а у нас сослужишь службу нашей королеве.
— Как здорово ты придумала, — задохнулась от радости бедная Камышовка, — какая ты добрая и умная!
Серебристая птица нетерпеливо огляделась по сторонам:
— Что-то я с тобой заговорилась... Ты здесь всё обдумай хорошенько. Я доложу о тебе королеве. А через неделю жди меня снова на этом дереве.
— Если ты считаешь, что это вернёт мне дружбу с моим Оленёнком, мне не о чем думать. Я всё сделаю ради моего Оленёнка... Только — чем я могу пригодиться вашей королеве? Такая чужая, серая... ни на что не годная...
— Это здесь ты ни на что не годная. А в нашем королевстве для тебя найдётся служба.
— Но какая? Пожалуйста, потрать ещё немного времени, расскажи мне.
— Только не сегодня. У меня ещё десяток неотложных дел. Не грусти!
Ещё мгновение — и серебристое мягкое облако закрыло верхушки деревьев в глазах онемевшей от удивления Камышовки.
Всю неделю пыталась бедная Камышовка быть гордой, потому что теперь у неё появился друг, пожелавший помочь, такой мудрый и сильный. Она дополнила новую песню о живом крылатом облаке, и песня получилась такая необычная, что однажды Оленёнок даже ненадолго остановился послушать. Но тут же, будто ветер в степи, рядом взвилась и щёлкнула копытцем о копытце красавица юная козочка.
— Опять ты вспомнил свои детские глупости! — капризно протарабанила она, уносясь прочь, — и Оленёнок тотчас ринулся за ней, не бросив и взгляда на бедную Камышовку.
После этого случая Камышовка уже с трудом верила в Чайку и в далёкий остров. Но всё-таки решила лететь к условленному дереву, хотя бы затем, чтобы не обидеть невниманием такую благородную и красивую птицу.
Чайка появилась так же внезапно, так же чудесно обдав прохладой влажные щёчки и грудь.
— Опять мокрая? Тебе не надоело плакать?
Камышовка не знала, что сказать, и только наклонила голову в знак почтения.
Большая Чайка опустилась на дерево и пристроила в развилке ветвей какой-то бочоночек с ручкой, широкой дугой поднимавшейся вверх.
— Что это у тебя? — уставилась удивлённо Камышовка на диковинный предмет.
— Всё расскажу, слушай по порядку, — ответила Чайка, устраиваясь поудобнее. — Жизнь твоя налаживается. Можешь гордиться, маленькая певунья. Хотя ты ещё и не причислена к свите нашей королевы. Но осталось лишь немножко потрудиться. Это сущий пустяк. Главное, наша королева пожелала взять тебя к себе на службу.
— Но какую, мой бесценный друг? — почти испуганно спросила бедная Камышовка.
— Главная служба будет — нести караул на утёсах, когда приходит время кладки яиц. Это редкая, хотя и не тяжёлая служба. Я не знаю больше королевства, где был бы принят такой закон о карауле. Но нашу королеву постигло большое горе с её первым в жизни яйцом, и с тех пор она издала такой указ — в этот сезон одна из чаек должна непременно летать на часах, чтобы какое-нибудь яйцо случайно не сорвалось и не упало в море.
— А это часто бывает?
— Не часто. Но с нашей королевой случилось. Она потеряла так своё первое яйцо. И с тех пор ей всё грезится её единственный птенец, и она сделалась так безутешна, что не принесла больше ни одного яйца, а только всё корит себя за свою оплошность.
— Да, это большое, очень большое горе, — тяжело вздохнула Камышовка.
— Уж верно, ты знаешь толк в горестях жизни, — согласно закивала Чайка. — Все прочие говорили нашей королеве всегда одно и то же: «Подумаешь, ничего страшного, снесёшь ещё одно, и не одно яйцо». Только ты, даже не видя, как скорбит наша королева, сразу признала, что у неё большое горе.
— Потому что бывает такое одно-единственное, на всю жизнь, и если это одно исчезнет, всё другое исчезнет тоже...
— Твои речи напоминают слова нашей королевы, потому я и надеюсь, что ты придёшься ей по сердцу и сумеешь хорошо послужить.
— Но разве другие чайки не станут меня ревновать? Разве это так трудно — нести караул на утёсах, что они захотят принять к себе иностранку?
— Никто не считает этот закон особенно важным. А в то же время это закон, и ослушаться нельзя. Но отрываться в такое бурное время от поисков пропитания — не носиться над волной, не выхватывать рыбёшку из воды... Никто не хочет так проводить время, особенно в брачную пору, все устанавливают очередь, ссорятся друг с другом. А тебе!.. Тебе много еды не надо, с избытком хватит того, что останется на скалах, — птенцов тебе не кормить. Порхай туда-сюда, поглядывай в расщелины камней да сочиняй свои песни. Все будут только довольны, и ты не в обиде.
— Да, верно, — подтвердила Камышовка. — Я не в обиде. Но... Что я буду делать, когда из яиц вылупятся птенцы? На этом служба моя закончится?
— Вовсе нет. Когда вылупятся птенцы, королева наша будет очень грустить о том, что её птенец — где-то в море... Ты начнёшь петь свои песни, и она станет печалиться уже твоей печалью, а не думать о своём мёртвом птенце... И может быть, если она год или два не будет представлять своего невылупившегося птенца в холодных морских волнах, то в ней затеплится жизнь, и когда-нибудь у нас в королевстве появится прямой наследник...
— Какая ты всё-таки мудрая! Ты придумала, как помочь и мне, и вашей королеве, и даже наследнику...
— Только, — остановила её Чайка взмахом крыла, — наша королева поставила одно условие...
— Условие? — сердце Камышовки оборвалось.
— Оно не трудное. Видишь ли, в нашем королевстве все птицы серебристо-серого цвета, как утёсы на солнце, как морская пена в кипени волны...
— А я — какая-то тёмно-серо-полосатая...
— Это поправимо! Я принесла тебе бочонок очень стойкой серебряной краски, которую можно добыть только в безднах ониксовых пещер. Это ценнейшая краска в мире. Ты будешь краситься время от времени, даже не слишком часто, потому что когда эта краска высыхает, ей не страшны десятки ливней и миллионы и миллиарды брызг прибоя. Тебе нужно только выкрасить пёрышки, и ты получишь такую же форму, как у любой птицы королевской свиты.
— А без формы?
— А без формы ты не можешь быть причислена к свите. Но это ведь просто пустяк — ради полной перемены судьбы!
— Ради полной перемены судьбы... — согласилась бедная Камышовка.
— Ну, желаю успеха, — бодро прокричала Чайка, уже поднявшись в воздух. — У меня так много дел, что я не могу сегодня слушать твои песни. Через неделю прилечу за тобой.
— А спину? — что есть мочи запищала вслед Камышовка. — Как я дотянусь, чтобы покрасить свою спину? А хвост? Дорогая, милая Чайка, научи меня, как мне выкрасить хвост!
— Спину? Хвост? — Чайка сделала небольшой круг над деревом. — Хвост! Спину! — ещё один круг пониже. — Я что-то и не подумала... Спину и хвост...
Чайка опять сидела на ветке и внимательным янтарным глазом глядела на разволновавшуюся Камышовку.
— Придётся мне минут на десять задержаться... Скорее неси мне что-нибудь из травы попушистей. Поторопись! Маши крыльями поэнергичнее!
Серая птичка кинулась вниз, с трудом отыскала между стволов светло-жёлтые кустики бессмертника, подставила величественной Чайке спину и хвост и застыла.
«Где ты, мой прекрасный Оленёнок?..» — беззвучно позвала она.
— Всё! Дальше — сама! — вернул её к действительности резкий голос. — Спина и хвост получились замечательно. Через неделю ты будешь такая вся, и я заберу тебя отсюда.
— Спасибо, спасибо тебе, великая, добрая Чайка! — Камышовка вдруг почувствовала себя очень виноватой. — Ты так помогла мне с этим хвостом и спиной...
Но Чайка ничего не ответила, потому что она была уже далеко.
С этого вечера бедная Камышовка постепенно начала красить себя в серебристо-серый цвет. У неё не получалось это так легко и быстро, как у большой сильной птицы, потому что клювик её был слабый, а крыло не имело широкого размаха. Всё-таки дело потихоньку двигалось. Но оставались такие участки на её оперении, которые птица не могла выкрасить ровно, однотонно и безупречно — это были её щёки, грудь и кончики крыльев. О кончиках крыльев Камышовка не очень беспокоилась — ведь даже у великой Чайки оставалась на них тонкая чёрная бахрома — но щёки и грудь! Сколько птица ни старалась, ровного серебристого цвета она не могла добиться. Весь секрет заключался в том, что краску смывали её слёзы. Каждое утро крылья сами несли бедную Камышовку на поиски прекрасного Оленёнка.
Крылья были сильнее её сердца, сильнее надежды на Чайку, сильнее стыда перед благородной морской птицей. Может быть, крыльями управлял её голос — голос же был подвластен лишь любви к её прекрасному Оленёнку... Весёлому Оленёнку, который раньше так любил её песни, а теперь под насмешки сородичей стремительно уносился прочь...
— О, лесной повелитель! Поглядите, какая она стала пегая! Поглядите, белая спина, а вся грудь и щёки в разводах! Эта дурочка нахорашивается, чтобы понравиться!.. Совсем стала сумасшедшая! Говорили мы, что это пение не доведёт её до добра...
Всё в таком роде кричали собравшиеся на поляне и на деревьях — и олени, и птицы.
Кричали настолько громко, что даже коротенькой мелодии не доносилось из-за издёвок и ругательств до слуха прекрасного Оленёнка...
О, если, если бы Оленёнок дослушал до конца хотя бы одну её новую песню! Только одну-единственную! В этот вечер Камышовка не плакала бы, и краска подсохла бы около её глаз и клюва, и её грудь сделалась бы такой же ровной светло-серебристой, как спина и крылья. Но теперь Оленёнку вовсе невозможным казалось остановиться и прислушаться хотя бы на минуту — ведь Камышовка сделалась посмешищем в глазах всего лесного сообщества. И Оленёнок стеснялся своего бывшего знакомства и даже дружбы с ней. И чтобы показать всем, что никакой непутёвой Камышовки он и знать не знает, ещё более нетерпеливо ударял копытцем о землю, стоило лишь бедной птичке попытаться хоть что-нибудь пропеть ему на лету.
Так прошла неделя. Серая птица на рассвете красилась, но когда всходило солнце, слёзы оставляли тёмные бороздки на её щеках и груди.
И такой крашеной — не докрашенной увидала её в назначенный час на условленном дереве великая Чайка.
Камышовка поджидала её, простившись мысленно с Оленёнком на долгое время, потому что приготовилась в этот день лететь на острова.
— Что такое, — недоумённо уставилась не неё Чайка. — На самых видных местах — такой брак?
— Не получается ровно... — начала оправдываться Камышовка.
— Здесь ведь делать нечего — покрасить ровно самые доступные участки, и ты говоришь — не получается?
— Она смывается...
— Как — смывается?
— Слезами...
— Какой вздор! Не бывает столько слёз! Возьми себя в крылья! — резко выкрикнула Чайка, поднимаясь в воздух.
— Подожди! — вспорхнула за ней Камышовка, — А я?
— Сначала хорошенько выкраси пёрышки. Через неделю я прилечу.
И Чайка исчезла, даже не помахав на прощанье крылом.
Оставшись одна, бедная Камышовка снова принялась закрашивать перья со всем старанием.
Так провела она ещё неделю. И в бочонке заметно поубавилось краски. И когда в назначенный день Чайка снова увидела Камышовку с теми же серыми разводами, то задумчиво уселась на высокой ветке, куда более высокой и далёкой, чем прежде.
— Что-то я тут вся пропылилась, каждую неделю останавливаясь в этом лесу, — проговорила она, глядя в небо.
— Ты больше не хочешь прилетать?
— Это пустая трата времени.
— Но ведь только маленькие бороздки никак не удаётся высушить, потому что крылья сами несут меня к моему прекрасному Оленёнку, потому что, не видя его, я не могу сочинить ни одной песни...
— Ты уже сочинила на год вперёд! А вот форма твоя никуда не годится — грязные побежалости на самых видных местах.
— Может быть, милая, добрая Чайка! Может быть, можно докрасить их — там?..
— Видишь ли, моя странная певунья, это не внушает доверия... Я могу рекомендовать на службу к нашей королеве только надёжную птицу... Если ты неспособна за несколько недель выкрасить себе щёки, можно ли будет положиться на тебя в делах?.. У меня возникли сомнения... А уж если у меня возникли сомнения... как я рекомендую тебя нашей королеве?.. — И Чайка расправила крылья, готовясь подняться в небо.
— Что же мне делать? — отчаянно вскрикнула Камышовка. — Ты тоже от меня отказываешься?
— Не совсем... Но тебе нужно доказать свою надёжность. У тебя есть ещё немного краски. Пробуй, старайся, возьми себя в крылья! Недели через две или три я загляну сюда.
«Возьми себя в крылья!». Знала бы эта великая, сильная птица, что именно крылья и есть всему причиной!
Чайка улетела, не оглядываясь. А Камышовка сорвала колосок и заглянула в заветный бочонок. Но стебель на этот раз оказался короток — краска в сосуде постепенно убывала. И Камышовка снова спустилась вниз, разыскивать высокорослую траву. «Успею ли?» — впервые со страхом подумала она.
И на другое утро решилась прямо попросить Оленёнка послушать её совершенно непохожую ни на какие иные песню о том, как она улетит скоро за море, на далёкий остров. Ведь когда он узнает это из песни, то не будет так смеяться над её странным нарядом, и она сможет хотя бы один день не плакать, и краска наконец-то высохнет.
Увы! Оленёнок, лишь завидев издали пегую птицу, поскорее смешался с толпой молодых и старых оленей.
И Камышовка, виляя в воздухе из стороны в сторону, полетела прочь.
* * *
Среди сочной зелёной листвы грустным теплом зажелтели одиночные осенние листья.
И всё реже раздавался над лесом шелест громадных крыльев совершавшей свой деловой перелёт серебряной Чайки.
Серая птица спускалась теперь от развилки ветвей за кисточкой из подсохшей травы лишь однажды в день — по утрам.
Краски оставалось совсем немного — только если хорошо наклонить бочонок, длинной травинкой можно было дотянуться до серебряной лужицы на дне... И Камышовка продолжала подкрашивать свои пёрышки.
Чайка, совершая иногда круг над высокой лиственницей, не теряла больше времени на разговоры, а только укоризненно взмахивала крыльями, разглядев полосатую грудь и щёки Камышовки.
Молодой олень волновался от новых осенних запахов и ни на минуту не останавливался, чтобы послушать хотя бы конец сочинённой для него песни.
Стая набравшихся за лето сил камышовок готовилась к перелёту в тёплые края.
Лишь одна серая птица сочиняла по-прежнему свои песни, правда, теперь это были безнадёжно похожие друг на друга песни стеснённой нежности и тоски. Она пела их даже в туманных сумерках, научившись пению без солнца, без звёзд, без луны — и продолжала ждать Оленёнка по вечерам. И когда Оленёнок всё же не появлялся, то как ни пробовала скрепить своё сердце, заливалась слезами. Утром снова приходилось закрашивать серые борозды... Может быть, большая Чайка прилетит наконец-то удачно и найдёт её серебристой и подходящей для королевской службы... Красилась. Только сорванный колосок в её клюве становился всё более длинным и сильнее мешал ей при взлёте, и труднее давалось маленьким крыльям поднимать его ввысь.
Крылья её слабели. Горячее сердце уже не билось, а дрожало в груди.
В то время как стая кормилась в щедром осеннем лесу и отдыхала перед предстоящим долгим перелётом, об отбившейся птице давно никто не вспоминал.
Серая Камышовка не знала, позовут ли её в путь древним птичьим призывом неведомые южные земли.
Или никакой голос уже не сможет пробиться сквозь жалобный плач сердца о забывчивом далёком друге.
Ну а если бы даже, повинуясь природному зову, она и пустилась осенней порою в путь — одинокая птица вне стаи — то куда? В какие края могли бы занести её своевольные крылья, или жестокие ветра предзимья, или безутешная грусть?..