Хоно ждал. Терпеливо, ненавязчиво и безнадежно. Собственно, он сам не знал, чего ждет. То чего он ждал (что однажды выйдет из дверей мрачный Вель и хмуро прикажет ему следовать за ним, и поведет его через анфиладу залов в ее покои, и она будет там ждать его) было невозможно, как… дело в том, что в бескрайнем мире трудно подобрать сравнение для невозможного, здесь возможно все. Но то, о чем мечтал Хоно было все-таки невозможно. И он знал это. Иногда он жалел себя, редко и недолго, что угораздило вот влюбиться на старости лет в женщину, которая могла бы стать памятником недоступности. Иногда он ярился и обвинял, но чаще просто сидел на одном месте и провожал взглядом прохожих ничего не предполагая и ни на что не претендуя.
Почему-то его не гнали со ступеней, хотя и не пускали внутрь.
Хоно сидел на самой нижней ступени лестницы, что вела к парадному входу в замок Девы Амитры. Он сидел с левого края, там, где перила завершались мощным прямоугольным мраморным столбиком, с которого оглядывал прохожих задумчивый амурчик. Временами он приваливался плечом и головой к этому столбику и закрывал усталые глаза. Он оставлял свой пост, только для того чтобы поесть и облегчиться. Он не голодал, потому что допуск «вольного гоя» был по-прежнему с ним, но, используя его, он чувствовал себя скверно, словно обкрадывал маленьких детей. Этого чувства он не ощущал раньше, даже в те времена, когда только бросил секиру и ходил под присмотром Гаурдуина. Видимо, она все дальше и дальше отпускала его, как отпускает счастливца злобная мышиная лихорадка, отчаявшись спровадить его на более счастливый свет. Спал Хоно тоже на посту. Аккуратно расстилал свой поношенный грязный плащ на той же ступеньке и благополучно устраивался на ночлег.
То, что он обитал на этой великолепной лестнице, у порога столь знатной особы было вопиющим беззаконием. Достойные гои, подъезжающие к порогу в роскошных экипажах или на тонконогих конях, иногда бросали на него недоуменный взгляд, который потом естественным образом переходил на равнодушных стражников, располагавшихся у высоких дверей. Но стражники были невозмутимы. Хоно несколько раз пытался пройти в двери, или хотя бы разговорить блюстителей покоя Девы Амитры, но всякий раз натыкался на каменную стену. В конце концов, он прекратил попытки, спасибо хоть не гонят взашей.
Гостей у Девы Амитры с каждым днем становилось все больше. Хоно слышал лишь обрывки разговоров, но их было вполне достаточно, чтобы уяснить себе масштабы деятельности сей благородной Девы. Масштабы эти внушали уважение. В один прекрасный день Хоно обнаружил, что Дева Амитра является ни много ни мало некоронованной королевой Аухито. Переход власти из рук императора Танната, в просторечьи – Данета, в прекрасные длани Синей Девы свершился постепенно и безболезненно, как для Танната так и для Аухито. Оставались лишь невеликие формальности. Хоно все это совершенно не озаботило. Его взволновало другое: он не видел синеглазую нимфу ни разу с самого того момента, как занял свой пост, но когда корона империи сменит голову, Дева Амитра, скорее всего, сменит место своего обитания, а он потеряет даже возможность сидеть у ее порога. Правда он, конечно, найдет себе другое место, но вряд ли он когда-нибудь окажется так же близко от нее, как сейчас.
Это был последний вечер у ее ног. Завтра поутру она отправится во дворец, Хоно услышал эти слова, сказанные, на пороге, после чего два подтянутых воинственных гоя устремились к своим норовистым коням и растворились в темной синеве. Хоно долго смотрел им вслед. Он опечалился. Нет не будет никакого штурма, или, хотя бы парада войск. Она просто пойдет к Данету и предложит ему освободить трон в ее пользу, в конце концов, он сам этого всегда хотел, а найти сейчас человека вызывающего в империи большее благоговение, чем Дева Амитра не представлялось возможным. Империя болела и бредила ею. Вряд ли нашелся бы кто-то, желающий заступиться за прежнего императора, кроме его личного стража Стойто. Данету не оставили выбора.
Потом Хоно поднял глаза на далекие окна в верхнем этаже, те, что соответствовали ее покоям. Он знал, что она там, и это знание, не подкрепленное никакими доказательствами, держало его на месте, как цепь. Но завтра ее там не будет. Глядя на ее окна, он увидит лишь пустые глазницы, внутри которых нет синего огня. А этот огонь наполнял в данный момент не только ее глаза, но и его сердце. Что останется, если он погаснет? Хоно, не отрываясь, смотрел на высокие, забранные крепкими ажурными решетками окна, словно пытаясь насмотреться на несколько дней вперед, чтобы на эти несколько дней продлить свою дурацкую жизнь. Но разглядеть, как и прежде, ничего не удавалось. Не ясно было даже идет ли изнутри свет от ярких голубых светильников. Только глубокой ночью в полной темноте он улавливал иногда этот отсвет, похожий на мерцание сапфира в лунных лучах.
Потом он лег спать. За время, проведенное на этих ступенях, он почти потерял способность к сильным переживаниям. Все происходило вокруг, но его не затрагивало. Он был пустым местом для всего вокруг (но был ли он пустым местом для нее?).
Он привычными медленными движениями разворачивал свой плащ, когда его деликатно тронули за плечо. Хоно настолько отвык ощущать себя частью целого, что даже это прикосновение он счел чем-то внешним и отдаленным, как крик вороны с недостижимого карниза. Однако его взяли за плечо второй раз и приятным голосом позвали:
- Милостивый гой.
Хоно оглянулся с немалым изумлением в глазах. Позади него стоял Вель и выглядел он вовсе не враждебно, и даже не так, как во времена живого Катарха. Сейчас он был искренен в своем желании поделиться сокровенной радостной тайной со старым знакомым.
- Идемте со мной, гой Хоно.
Хоно сглотнул. Он боялся верить. Ему было страшно идти туда, и одновременно он яростно желал этого. Весь задавленный внутренний пламень вырвался на свободу. Он снова жил. Он снова был среди, а не в стороне, что бы не случилось дальше.
Смакуя последние мгновения на полюбившимся крыльце, он, не торопясь, скатал свой плащ и аккуратно убрал его в мешок. Потом он встал на слегка дрожащие ноги и пошел следом за дворецким в широкие, гостеприимно распахнутые двери.
Как в несостоявшемся сне, они шли по анфиладе пустых залов, освещенных голубоватым мерцающим светом. Здесь все было как прежде, даже кунсткамера с кусачими ядовитыми тварями не претерпела никаких изменений, они по-прежнему тихо скреблись и шипели в вольерах, глядя оттуда остановившимися ненавидящими глазками. Исчез только лес – гигантское сооружение из человеческих костей и черепов. Теперь стены этого зала от пола до потолка закрывали мозаичные панно с изображенными на них линиями и фигурами, похожими на танцующих змей или на некие странные растения, коим место разве что в Старых лесах.
А потом Вель исчез, и у последних закрытых дверей стояла она и смотрела на него. На ней было то самое струящееся сапфировым светом платье, похожее на чешую русалки, синие камни сверкали в волосах, как маленькие звезды, а глаза ее были темные и глубокие, как два осенних омута. Она не сказала ни слова, но в изгибах ее тела был зов, которых Хоно услышал, не хуже громкого крика. Он пошел к ней, словно приговоренный к сожжению ведьмак к своему синему огню. Она ждала его, не шевелясь, и когда он положил руки ей на талию и заглянул ей в глаза, она сказала:
- Возьми меня и дай мне то, что я заслужила.
Потом в ее покоях, Хоно бешено, дорвавшись, наконец, до живительного источника, брал и давал. Он словно колотился о тонкий весенний синий лед, желая проломить его и утонуть в ледяной воде, которая остудила бы его раскаленное тело, но это никак не удавалось. Да, она отвечала на каждое его движение своим, но смотрела при этом в потолок и шептала, словно мучимая тяжелой мышиной лихорадкой:
- Я боюсь, Хоно, милый! Я боюсь - вдруг он скажет нет... Хоно… Я боюсь.
Хатт сидел на лавке в темной приемной, и в голове у него было так же темно и безысходно, как в самой середине мрачного леса Люм. Вокруг были люди, много людей, но они все были точно так же замкнуты в своих мрачных внутренних замках, и Хатт для них не существовал, как не существовали они для него. Хатт ощущал страшную свинцовую и одновременно размягчающую все тело слабость, словно этот свинец растопили в горне и он норовил растечься лужей, и в тоже время он не мог сидеть неподвижно. У него болела голова. Он, то приваливался к ледяной стене, прикладываясь к ней затылком, но тут же падал вперед, наваливаясь локтями на колени, и опуская голову почти до живота. Глаза мученически возносились к потолку, но тут же упирались в пол, имея перед собой тщательно изученную за несколько часов, забитую зеленоватой грязью, щель между досками. Он ничего не мог сделать. Дряхлеющее тело начало давать неуправляемые сбои в различных местах. Можно было относиться к этому философски, но только не через такую боль.
Сеар временами появлялся в приемной и был в эти моменты подобен освежающему летнему ветру, сразу становилось светлее, и люди отвлекались от своих черных мыслей, шевелились и вытягивали шеи навстречу его внимательному взгляду. Порой Сеар говорил: «Давайте его сюда», - и какого-нибудь несчастного подхватывали с двух сторон, и вели к светлому проему в конце коридора без очереди. Хатт подобной чести не удостоился, из чего можно было сделать радостный вывод, что все не так плохо, но мешала боль.
Входя в распахнутые двери и даже ослепленный немного радостным дневным светом, Хатт невольно подтянулся, сосредоточился, и уже готов был вести почти связный диалог, но Сеар сказал только:
- Присядьте.
Хатт осторожно опустился на кушетку. Он сидел выпрямившись, подставив лысый, охваченный ледяным огнем лоб под протянутые теплые целительные ладони.
- Голова очень болит. – Прохрипел он извиняющимся тоном.
Пальцы слегка коснулись темени именно в том месте, где боль пульсировала и била тяжелее всего. На мгновение там вспыхнул маленький жгучий шарик, а потом покатило вниз, стала затихать буря, и проглянуло почти забытое солнце сквозь плотные злобные тучи. Хатт боялся верить, что ему стало легче. Он подозрительно искал знакомую боль в различных складках и закоулках, но там были лишь чисто выметенные углы и свежесть, ворвавшаяся из распахнутого окна.
Сеар продолжал ощупывать и слегка массировать блестящую коричневую лысину, что-то бормоча себе под нос, хотя возможно это было лишь дыхание. Хатт сидел, не шевелясь, лишь время от времени благодарно сглатывая сквозь сухое горло.
- Давно? – Спросил Сеар.
- Месяц. Каждый день. Просыпаюсь уже с болью, а в последнюю неделю стало совсем невыносимо.
Сеар промолчал.
- Что-нибудь серьезное? – С тревогой спросил Хатт.
- Нет. Усталость и перенапряжение нервных центров. Вы слишком много взвалили на себя и ничего из того, что желаете, у вас не получается. – Пальцы чутко бегали по темени, как мягкие лапки котенка. – Вы зациклились на недостижимой цели и взвинтили себя до крайности, перейдя определенный предел. Вам надо сменить жизненный стимул, иначе состояние будет быстро ухудшаться. Выберите другую дорогу, не важно – какую. Своей цели вы не достигнете, теперь это уже ясно, у вас просто не хватит сил. Попробуйте жить для чего-нибудь другого. Я понимаю, это сложно, но вы попробуйте.
Он отпустил отпрепарированную, пустую, оттого что теперь в ней не было боли, а что-то другое туда еще не загрузили, голову и отступил на шаг, разглядывая Хатта, как творец разглядывает свое новое произведение. Хатт встретился с ним взглядом и испытал небольшое потрясение, столь характерное, для всех явившихся сюда страждущих и болезных, оттого что его видят насквозь, и то, что видят, не слишком одобряют, но и не осуждают.
Сеар отвернулся и пошел к своему столу.
Хатт встал, все еще прямо и с осторожностью удерживая голову, хотя в этом уже не было никакой нужды.
- Я постараюсь. – Сказал он в далеко не богатырскую, но уверенную в себе спину. Сеар повернулся к нему.
- Всего доброго.
Хатт судорожно кивнул. Ему хотелось расплакаться, такой он ощутил напор благодарности. Но он так и не смог ничего выдавить из спертой глотки и поспешно вышел.
- Следующий. – Услышал он за спиной негромкий голос.
Обычно пациенты, выходящие из светлых сеаровых дверей, не замечают никого вокруг, они проносятся сквозь приемную, как далекий от земли обладатель стремительных крыльев, которого землеходы не замечают, если только случайно или по какой-либо относительно редкой надобности не поднимут взор вверх. Он никого не видел и никто не смотрел на него… кроме одного человека.
Хатт заметил этот взгляд, только сначала он принял его за блеск обнаженного клинка и остановился пораженный (как можно: сюда с оружием!!!). Но это конечно был не клинок. Приглядевшись, Хатт убедился, что человек вовсе не вооружен, просто смотрит как-то…. Хатт не знал в чем тут дело, но он чувствовал, что тут что-то не то, нехорошее что-то кроется за этим взглядом. И только потом он этого человека узнал.
Приблизившись и еще раз вглядевшись в молчаливое лицо, Хатт тихо, с удивлением спросил:
- Хоно?
Хоно молча смотрел на него. Глаза его белели в темноте, как два комочка белой слизи.
Хатт склонился над ним ниже.
- Пойдем, выпьем, а? – Еще тише спросил он, недобро улыбаясь, и знал он, что один отсюда не уйдет, хоть сам Лунь стоял бы сейчас во входных дверях и манил его пальцем.
В белых глазах отразился страх, а потом Хоно вдруг заулыбался и виновато сказал:
- Да что ты, Хатт, я ведь по делу, то есть… нужда у меня, подперло….
- Вот пойдем и выпьем. – Убедительно произнес Хатт, не двигаясь с места. Когтистая рука его легка на напряженное плечо.
- Я…. – Начал Хоно, но голос его сорвался. Хатт с удовлетворением наблюдал, как бывший сын тьмы обреченно поднялся на ноги и, опустив голову, двинулся к выходу, уверенно ведомый за плечо крепкой дружеской рукой.
Они крепко выпили в ближайшей таверне и Хоно здорово раскис, однако на все более и более изощренные вопросы Хатта уверенно отвечал лишь кривой улыбкой в пол.
Тогда они еще выпили.
Хоно заснул, но Хатт не давал ему упасть мордой на стол, держал его одной рукой за плечо, а пальцем другой тыкал в вялую грудь и однообразно объявлял:
- Ты… ты… ты….
Крепкие воинские рефлексы Хатта довели его с пустым карманами, но под руку с упившимся сотоварищем ровно до постели в комнате на втором этаже. Там они провели ночь, а наутро Хоно ушел, односложно попрощавшись, хмурый, но уже без страха в мутных глазах. Теперь он словно на что-то решился окончательно и бесповоротно, хоть это решение и не сулило ему в будущем ничего хорошего.
Хатт его не удерживал. Он знал, что они скоро увидятся.
Доблестный воин блистательной дружины Аухито орк Хатт распахнул дверь кабинета и ввалился как к себе домой, оставив дверь нараспашку. В кабинете за столом сидел Хоно. Перед ним на столе стоял подсвечник с погасшим огарком, да на дальнем углу стола вознеслась кипа доносов или еще каких-то документов, придавленная половинкой подковы. Верховный воевода, находясь в прострации, глядел в окно и никак не отреагировал на вторжение. Шумно сопя, Хатт потоптался на месте, ища на что бы присесть, не нашел, громко хлопнул Хоно по плечу, и размашисто двинувшись по маленькой комнате, громогласно объявил:
- Ну что, хороша?
Эти слова возымели волшебное действие. Лик Хоно исказился, стремительно оглянувшись, он ринулся к двери и захлопнул ее. После чего набросился на Хатта.
- Думай, что говоришь! А если услышит кто?!
Хатт захлопал наивными глазами и, приглушив голос для конфиденциальности, спросил:
- А что, это тайна?
Некоторое время Хоно испытывал на орке свой выпученный рыбий взор, который, правда, не возымел решительно никакого действия. В конце концов, Хоно снова уселся на единственный стул и, не глядя на Хатта, спросил:
- Зачем пришел?
Хатт изумился.
- Как это зачем?
Хоно подозрительно скосил на него глаза.
- Донесение привез. – Хатт, который служил в регулярной армии Аухито в должности разведчика междумирья, принялся копаться за пазухой.
- А словами не можешь? – Сварливо осведомился Хоно.
- Черные идут. Тьма. Сама Дева Ночь.
Дева Ночь родилась на очень далеком от Аухито острове. Этой звезды даже не было видно на ночном небе. Но. Завоевание бескрайнего мира, вдохновленное черными очами прекраснейшей на свете воительницы, шло именно оттуда и шло очень быстро. Ночная армия двигалась по междумирью и захватывала острова один за другим почти без боев. Все дело было в том, что воевать дело мужчин. А что делать, когда вместо устрашающего противника, которого грех не порубить на куски и проилть его, как хорошо известно, поганую кровь, предстает некто ослепляющий тупые мужские инстинкты и одним взглядом заставляющий неметь под грубой броней нежные сердца? Надо сказать правду, находились герои сумевшие поднять на Деву Ночь оружие, но таких было немного, и на таких имелась вполне обыкновенная мужская армия, которая росла день ото дня.
К бою с черными готовились уже давно. По иронии судьбы Аухито являлось центром бескрайнего мира, хотя бы потому, что из Аухито родилось все остальное, но именно этот лакомый кусок был самой трудной препоной на пути Ночной армии. Ведь здесь правила синеглазая Дева Амитра. И исход боя здесь решался не количеством или качеством боевых единиц, а вообще непонятно чем. Проще хотя и не понятнее можно было бы сказать, что цветом глаз. Синих или Черных. По словам Хатта выходило, что армия Ночной империи теперь достаточно велика, чтобы не встретить здесь достойного сопротивления. А значит, точите мечи свободолюбивые сыны древнего острова и верные паладины синих очей и готовьтесь остаться на века в балладах и былях. И надейтесь на чудо, конечно же!
На самом южном краю Аухито, где забытые земли, и где нет ничего, кроме унылых плоских каменных равнин, с торчащими из земли, как чьи-то воздетые для нравоучения пальцы, узкими скалами, встали лагерем. Всю ночь уходили и возвращались (не все) разведчики, так что на утро воеводы были безутешны, и зверски хмурили седые брови. Враг превосходит в два раза по десять. Хоть и известно, что привычны они к легким победам, добываемым редко силой оружия, но чаще только статями своего полководца, все же…
Трудно, будет, трудненько, эй! Кто там нос повесил?! А ну запевай! Молодецкие глотки выводили под грохот окованных сапог.
Еще не опала пена, и кубок не опустел.
Берясь за любое дело, ты рыцарский помни удел.
Сколь не золоти доспехи, и сколько не кинь на кон,
Но рыцарь стоит меньше. Чем дракон.
А рыцарь сто-оит меньше, чем дракон.
Кинжал метил в слабое место, крутило копье потроха.
Но чаще теряли невесту, а следом – и жениха.
И пусть надрываются барды, пусть будет велик урон.
Но рыцарь стоит меньше. Чем дракон.
А рыцарь сто-оит меньше, чем дракон.
Искали кудыкины горы, но чаще - не так далеко.
А дома болтали вздоры, ведь правду сказать нелегко.
И знает работорговец, коль взяли тебя в полон,
Что рыцарь стоит меньше. Чем дракон.
А рыцарь сто-оит меньше, чем дракон.
А после железной рукою скрутили и город и весь.
С зеленой поганой морды согнали последнюю спесь.
И коль не ладится в карты, попомни простой закон,
Что рыцарь стоит меньше. Чем дракон.
А рыцарь сто-оит меньше, чем дракон.
Хоно не слушал, а может и не слышал, четкие доклады и здравые рассуждения. «Делайте как знаете». Он сидел у костра и смотрел в огонь. Хатт тоже посидел для приличия, но делать было нечего – и он завалился спать. Только, когда, казалось, заснул уже беспробудно, открыл хитрые очи и вкрадчиво спросил:
- Зачем ходил к Сеару?
Хоно аж вздрогнул. Посмотрел растерянно, застанный врасплох, но не сказал ничего, как и встарь. А Хатт глаза уж закрыл.
Наутро неприятель явился во всей своей красе. Ровными рядами шли тяжелые пешцы, доспехи их в свете пустого яркого неба сверкали так, что резало глаза, с флангов неспешно и горделиво надвигалась конница – лес пик, с пляшущими прапорами. А прямо по центру перед идеально ровным строем рыцарей сама Дева Ночь на красавице вороной кобыле, стремительной, как резвый ветер, но послушной, как собственная правая рука. Выступала дева так, что войска за ней не видно было вовсе (чего там смотреть-то? Чего не видели?)
Только теперь Хатт понял, отчего клали перед ней оружие самые могучие короли со всей своей дружиной и шли во полон без боя. Впрочем, сейчас все эти короли и дружины были здесь же, за гордой женской спиной.
Остановилась Дева Ночь, выдерживая положенное время, и остановилось за ее спиной послушное войско. Были бы птицы в этом пустом краю – замерли бы в полете на одном месте, потому что такова была сейчас ее воля – замереть.
Замер и неприятель.
Здесь не было тех, кто поддался бы ее чарам, ибо в сердцах воинов Хоно стояла другая печать. Они были синие, а не черные – и больше ничего им не было нужно, но все равно замерли.
- Сними ее. – Шепотом попросил ближний воин Гаурдуина, на чьем могучем луке уже замерла чудовищная стрела. Снять воительницу не представляло никакого труда, лучнику не пришлось бы даже одолевать сопротивление царского доспеха. На деве были лишь широкий, богато выделанный золотыми бляхами и алмазами, пояс, изощренной формы латный нагрудник, который, однако, не защищал, а лишь стыдливо прикрывал, да мягкие, расшитые жемчугом, сапожки. Цвета вечной тьмы волосы были схвачены тонким серебряным обручем, с алмазом такого размера во лбу, что светил он чистым небесным светом, не хуже сигнального огня на осажденной башне.
Попытался поднять лук Гаурдуин, но лишь бессильно упали руки.
- Не могу. – Обреченно ответил он.
Замерло, но не дрогнуло войско Девы Амитры. И поднялась уже тонкая рука, сейчас сожмутся в кулак пальцы и швырнут сто тысяч мужиков в яростную мясорубку, но….
Не сразу понял, Хатт чего ему не хватает, и отчего так пусто стало на душе. Уже давно рядом не было Хоно, печального предводителя, а только сейчас Хатт это заметил.
А Хоно шел по ничейному полю один, без оружия и доспехов, и, подобно отчаянному мангусту к оскаленной кобре, приближался он к ночной деве.
Остановившись ровно на середине, он вскинул руку (отчего другая рука стала понемногу опускаться), и неожиданно весело закричал:
- А храбра великая Дева мужиков в драку кидать, а самой алмазы собирать! А вот пусть-ка она хоть раз сама бой даст, удаль свою покажет. Что?! Коль одолеешь меня, сдадимся без боя и крови. Желаешь ли такой исход? Аль сильна лишь выставляться как на смотру, а на деле – нет в тебе никакой хваленой ратной удали?
Взревело как один разъяренное черное войско, но взлетела вновь в воздух белая рука, и умолкли разом богатырские глотки. Раздался над полем резкий, как звон стали о сталь голос Девы.
- Руки о тебя марать.... Донт.
Застонали синие, потому что выдвинулся из вражеских рядов человек – не человек, гора – не гора – издали не враз разберешь. Раздались возмущенные голоса, но Хоно лишь захохотал, громко и презрительно, и умыл рукой руку, словно готовясь месить тесто.
Донт плавным шагом плыл к месту схватки, в руках у него был двуручный меч, такого размера, что не поймешь, кто повыше будет – меч или Хоно. Он, словно ретивый учитель – указку, перебрасывал свое оружие из руки в руку, крутил его пальцами одной руки, сверкали в воздухе солнечные круги.
Мерили его взглядом седые воеводы, и молодые лихачи, и каждый опускал глаза, чуя, что не приведи бог им сойтись с таким противником на поле.
Хатт хотел бы отвести глаза, но не получалось у него это сделать, свело лицо панической судорогой. Он знал, да и в войске знали, что Хоно не богатырь вовсе ни с мечом, ни (тем более) без меча, но видимо забыл о том сам предводитель - скалил зубы, да руки потирал, предвкушая легкую добычу. Как собирается он одолеть гору?
Остались Донту несколько шагов, и понял, Хоно, что не сделает он эти шаги, а сделает один шаг – и удар чудовищным мечом станет продолжением этого движения, и завершением его, но….
Вскинул руки вверх бывший сын тьмы и кликнул, как ворон кличет с вышины, уныние зовя на смертные земли.
- Любимая моя!
И пришла она, любимая, верная заступница, не бросила на погибель друга своего (случаются размолвки – ну как разошлись, так и помирились, велика беда).
Секира-клык покоилась в руках Хоно, и хохотал он над, сбившимся с рокового шага, Донтом.
Взревела возмущенно черная рать. (А чего вы собственно ждали?). Сверкнули как две звезды черные глаза, но поздно уж было что-то менять. Сошлись противники посреди поля.
Знал Донт что такое секира-клык, но никогда не отступал он и теперь не отступит. На что ему сила и умение? О ком песни сложат, как не о победителе темного секироносца?
Зарычал Донт, сделал шаг, тот который собирался, взлетел добрый меч, как приветственный клич взлетает над полем, но не было врага там, где искала его смерть. Приняла секира меч, на свое плечо, проводила и сбросила в землю. Развернулись как в танце два поединщика, оказался Хоно за спиной богатыря и всадил клык прямо в каменный загривок, разрубив латный ворот.
Ткнулся лицо в землю Донт, подломив под себя руки, словно лишились они враз костной основы, и остался лежать не двигаясь.
- Сын тьмы! – Резанула Дева Ночь. – Нет правды в твоей подлой победе.
Вновь вознеслась рука, готовая призвать разящий залп стрел и копий, от которого не спасет никакая секира, но Хоно ухмыльнулся и тоже поднял руку.
- Погоди. Тебе не нравится моя секира? Думаешь без нее я червяк? – Он захохотал. – Забирай!
И он бросил секиру Черной Деве, но бросил не так, как бросают смерть. Оружие полетело неспешно, по высокой дуге и ладно легло прямо в натренированную руку воительницы.
Некоторое время оружие дьявола покоилось в сильной руке Девы Ночь, а глаза ее пытали странного рыцаря из чужого войска, а потом она швырнула секиру на землю, брезгливо, но без торопливости.
- Пара, убейте его.
Захохотало и заулюлюкало синее воинство. Двое на одного – что тут говорить.
Но те двое, что вышли против Хоно, вроде как и не двое вовсе – а один – издали не враз разберешь. Хоно засомневался даже, что у этой Пары были отдельные имена. Потому что это был один и тот же человек, только повторенный два раза. Они не только никак не отличались друг от друга внешне, но двигались одновременно и одинаково, словно один был настоящий, а второй – его отражение.
Только когда они приблизились, Хоно понял, отчего он не может отличить этих двоих друг от друга совершенно. Это были два близнеца-горта. Каждый держал в правой и левой руке по легкому мечу. Они не торопились демонстрировать свое мастерство удалыми петлями и финтами. Они просто шли убивать безоружного Хоно, и ничего в том не было отличного, как если бы они шли к кошевару за свой обеденной порцией.
Умолкли обреченно синие. Опустил глаза Хатт. Даже не лежи сейчас секира у копыт вороной кобылицы, сомнения брали об исходе этой схватки, а теперь ни сомнений, ни надежд – все умерло раньше Хоно… но ведь он был еще жив.
Не смеялся в этот раз Хоно, а скорее молился он. Как увернуться от разъяренной кобры, когда бросается она на тебя, подобно блестящей стреле? Как змеей просочиться в узкую щель, в которую не пролезет и палец? Вспоминал Хоно сейчас эту науку, которой научил остальных, ныне покойных, своих братьев великий орк Катарх. Говорил Катарх, Хоно тогда думал – в шутку, натравливая змей на собрата по веселью: «увернешься от этого червячка – увернешься от меча горта». Прав ли он был? Скорее всего – нет, думал Хоно, но на что сейчас оставалось надеяться? Не на материнское же благословение? Хотя….
Пара сделала последний шаг, длинной в несколько метров, как шли, сохраняя дистанцию в две своих руки между собой. Два меча, один правый, другой левый исчезли на мгновение от самого придирчивого взора, но….
Хоно уклонялся не назад и не в сторону, он змеей юркнул вперед между мечами и между телами своих противников. Как получилось, что мечи не коснулись его, он не имел ни малейшего понятия, но они не коснулись – и не о чем тут больше говорить. Еще два меча – один левый, другой правый устремились ему вдогонку, но вместо вражеского тела поразили грудь своего брата, потому что близнецы ринулись друг к другу желая сомкнуть брешь меж собой но добившись совершенно обратного. Некоторое время горты еще стояли, вонзив друг в друга мечи и глядя друг другу в глаза, словно доселе они друг друга вообще не видели (скорее всего, именно так и было), а потом, утратив, наконец, одинаковость, повалились в братские объятья, завершив их уже в сырой земле.
На этот раз не было криков ни справа, ни слева. Такого не видел никто из находившихся на поле и вообще – никто. (Он ведь отдал секиру, вот она лежит, как человек одолел гортов? Что же это такое, и есть ли вообще правда на этом свете?!).
Хоно же считал совершенно серьезно, что правда на этом свете действительно имеется, иначе не пошел бы один на всю вражью рать. Он хитро жмурился, глядя на Деву Ночь, манил ее пальцем, хотя лицо его было смято и измучено.
Вроде бы колыхнулась неровно черная рать, и уж сомнения взяли воинов.
Но тут тяжелые морщинистые пальцы коснулись успокаивающе белого бедра воительницы. И опять не пошла она.
- Обожди секунду. – Попросил ее старик Мульнаги. Теперь он вышел против непобедимого и страшного чужого полководца. Кому как не ему? Кто еще пойдет? Да никто!
У Мульнаги не было с собой ничего, кроме дубовой палки, на которую он опирался, но всегда только для виду. Не нужна была ему эта палка. И для поединка она ему была не нужна, он любому хребет переломит одной рукой, а второй пригладит в это время скудные волосенки свои. Непослушные. Но не было у Мульнаги другой подруги в старости, кроме палки, потому и не расставался он с нею никогда, и сейчас была она с ним.
Хоно перестал жмуриться. Потому что хорошо видел, что будь с ним сейчас секира – не спасла бы.
Но, как ни странно, с надеждой смотрело на него собственное воинство, хотя имело те же глаза и так же видела противника его. Откуда надежда? Никто не знает, откуда она берется. Почему в самый последний час, когда оборвался путь тупиком, знаешь наверняка, хотя не видишь ничего, кроме гладких стен вокруг: все будет хорошо. И, что самое странное, действительно все делается хорошо. Почему?
Хатт, который прошел некоторый путь с учителем Лунем, сказал бы, что это лишь глаза видят стены, а душа видит совсем другое, но сказать что - не может, а может лишь послать эту странную уверенность и заставить сделать что-то совершенно бессмысленное, например, шагнуть с пола на стену и продолжить путь, только в другом измерении.
«Все будет хорошо», - шептал кто-то среди синих, и не отрывались их глаза от своего полководца.
Но сам Хоно не ощущал ничего подобного. Он вообще ничего не ощущал. Он стоял в тупике: кругом стены, и только наверху (далеко-далеко) белеет кусочек неба. Как добраться туда? Он не знал. Не было силы среди равных, способной одолеть старого Мульнаги. Оставалось только грянуть древний клич: «Во имя мира! Во славу света!», - и будь, что будет. Темная наука помогла одолеть гортов, свет спасет от верной смерти.
Шепнул эти слова Хоно, а посох уже летел ему в лоб, как земля летит навстречу, сброшенного с башни, и сколько не кричи и не маши конечностями, остановить ее невозможно.
Голова Хоно даже не качнулась, разве что чуть-чуть ушла из точки смертельного удара. Конец посоха врезался в лоб и вспахал темя. Кровь хлынула рекой, но никому из поединщиков не было до этого дела, потому что правая рука Хоно взлетела навстречу и слегка коснулась запястья Мульгани. Этого хватило, что бы посох обрел свободу и взлетел в воздух, красиво кувыркаясь. А Хоно уже протянул левую и старое дерево прочно легло в раскрытую ладонь, словно всегда принадлежало иному хозяину.
Мульгани не нужна была палка, отчего же он ничего не смог сделать, когда Хоно ударил в ответ, посохом в правый висок, и убил старика на месте? Никто этого не знал, и Хоно в том числе. Да и зачем кому-то это знать? Смотрел на это Хатт и думал: «Незачем знать. Достаточно верить». А что значит – верить? А это другой вопрос.
Панические крики раздавались в стане черных. Нелюдь! Демон! Дракон! Заволновались стройные ряды, словно передние уже жалели о том, что они – передние и желали уйти немного назад, за спины товарищей (кого она вызовет следующим?), а товарищи, которые были сзади, препятствовали этому всеми силами.
Но подняла правую руку Дева Ночь, и усмирилось вновь людское море, как усмиряет покорное стадо удар хлыста. Впервые усмехнулась воительница и, не сказав ничего, спрыгнула с коня.
У Черной Девы были в качестве оружия две коротких, сильно изогнутых, сабли. Она выглядела далеко не так внушительно, как любой из ее рыцарей, чьи трупы теперь лежали вокруг Хоно.
Двигаясь словно в танце, она неспешно приблизилась к полководцу, продолжая улыбаться, словно, не видела перед собой ничего для себя опасного.
Хоно ждал ее на том же месте. Кровь совершенно залила ему лицо и уже обильно замарала грудь, но он не пытался ее стереть. Он стоял и, не отрываясь, смотрел в бездонные черные глаза, и выражения его лица невозможно было разобрать за кровью, отчего казалось, что на лице у него пугающая демоническая маска.
Воительница его совершенно не боялась (в отличие от остальных поединщиков, включая и старого бойца), она никогда и ни при каких обстоятельствах не боялась мужчин. Сейчас она его убьет, а он не посмеет даже двинуться. Она это знала, и он это знал. И ничего это не меняло. Так было всегда и так будет… «а вот это – вряд ли», - сказал бы Лунь, но Луня здесь не было.
Дева Ночь ударила левым клинком Хоно по шее, но не просто так, а крутанувшись, подобно вихрю, вокруг своей оси, так что удар пришелся не справа, а слева, и Хоно не двинулся. Он все так же стоял и смотрел.
И он продолжал это делать и после удара, потому что меч отнюдь не снес ему голову, и даже не оцарапал кожу. Потому что рука остановила клинок помимо желания злобной головы. Не судьба нынче Хоно лечь в сырую землю, не судьба.
Застыли двое на долгое, долгое мгновение, глядя друг на друга, словно не веря, что это мгновение, наконец, наступило, а потом стала опадать бессильно рука с мечом.
И сдвинулся Хоно с мертвой точки, как штормовой вал ринулся на ослабевшую воительницу, не успела она и глазом моргнуть. Подобно увядшим листьям упали на землю острые клинки. Хоно с поистине богатырской силой обуял мускулистое, но оттого не менее женское тело Девы Ночь, и встретил столь же могучее ответное стремление. Уста слились в поцелуе столь долгом, что задержавшие как один дыхание, разноцветные воители вокруг, вынужденные были выдохнуть и снова вдохнуть, и опять выдохнуть, и только тогда прервался он. Одежда отчаянно мешала, но недолго. Упали слившиеся воедино тела на пыльные камни, и Дева Ночь получила разящий удар в уязвимое место, от самого грозного вражьего оружия, благодаря чему немедленно оказалась на небесах счастья.
Короткий пронзительный крик убиенной чайки пронесся над полем, и воины, наконец, отвлеклись от наваждения, и огляделись. Сразу же стала видна их довольно комичная роль при данных обстоятельствах, словно все разом спросили себя, а что они-то здесь делают? Для чего они собрались тут, как воробьи на хлеб? Чтобы посмотреть вот на это? Ну, знаете!
Пропала куда-то лютая взаимная ненависть, словно и не было ее. Усатые мужи вдруг вспомнили, что большинство сами – отцы семейств. Дома дел невпроворот, а они тут черти чем занимаются!
Не стало больше вражеских армий, не стало и смертного поля. Получилось одно огромное бездельное толковище. Воины разбрелись кто куда и занялись своими делами. Кто-то уже хохотал удачной шутке и хлопал по плечу супротивника противоположного цвета. Где-то вовсю менялись и торговались. Где-то сели в кружок, не разберешь – где свой, где чужой, кинуть кости. Вокруг седоусых моржей тоже собрались, послушать соленые речи, да поскалить в необходимых местах зубы.
Только в самом центре оставался круг пустой ничейной земли, на который не спешили ступать и брезговали лишний раз глянуть – что там делается.
Рада была Дева Ночь продолжить, да и Хоно был не против, хотя подустал, но надо и меру знать. Они знали, а потому отпали друг от друга, как набравшиеся гуляки от пиршественного стола. Не стесняясь своей наготы, Дева Ночь легко поднялась, нацепила свои смешные доспехи (кровь Хоно обильно окрасила ей лицо и грудь), и вскинула вверх тонкую руку, крикнув:
- Воины!!!
И сразу все стало как обычно, по одну сторону – синие, по другую – черные, словно и не было минут просветления, и освобождения от чар. Словно разом поменялся цвет неуставных остекленевших глаз на противоположный, и с каждой стороны стал одинаковым. Откуда ни возьмись возникла ничейная полоса, все подобралось и подтянулось, как полагается быть пред величественным дамским взором.
Дева Ночь, не касаясь стремян, взлетела в седло и дала знак барабанщикам играть отход.
Хоно перепоясался и, махнув своим, устало пошел в противоположную сторону.
Они даже не оглянулись друг другу вслед, словно разом позабыли друг о друге, исполнив то, зачем сюда явились. Они даже не попрощались и вообще вряд произнесли в адрес друг друга хотя бы одно что-то означавшее слово. Словно оставались они даже в минуту близости злейшими врагами и исполняли какой-то древний ритуал, необходимый для того, чтобы снять взаимное проклятие. Так и разошлись синие с черными. Так синие одержали над черными великую победу синих, о которой многочисленными живыми свидетелями было сложено много песен, но гораздо больше придумано шуток и анекдотов. Враг ушел от границ Аухито, оставив их в неприкосновенности.
Маршируя к своему лагерю, синяя рать в открытую потешалась над своим полководцем, хохот возникал в рядах, подобно водоворотам в быстрой извилистой реке и, смолкнув в одном месте, сейчас же возрождался в другом. И тем не менее Хоно был предметом отнюдь не их позора, но гордости. Ни один воевода, удостоившийся громких подобострастных восхвалений в свою честь, не имел и десятой доли преданности, которая досталась Хоно.
Хоно не возражал. Хотя и не смеялся вместе со всеми, редко кому удавалось заставить его скорбные губы сложиться в измученную улыбку. Он по-прежнему был печален, и не принимал участия в движении подчиненных.
Хатт знал почему, но он ничего не смог сделать. Хоно не желал исчезать, как его не уговаривали.
Пока его окружали восторженные воины, ничего страшного не случилось, да и не могло случиться. Но в Гарлоуте, во дворце Девы Амитры, он остался один. Ему дозволили явиться для доклада, хотя все королевство уже и так знало о подвигах своего героя.
Дева Амитра спокойно восседала на многоэтажном, изощренно инкрустированном платиной и сапфирами троне, и на первой взгляд казалась даже немного меланхоличной (если только не смотреть в ее глаза). Она не ответила на ритуальное приветствие своего жениха. Хоно и не ждал. Он стоял, опустив голову, и глядел в пол.
Дева Амитра разглядывала его, но Хоно не поднимал взора, словно ничего вокруг (так оно и было) его не интересовало. Это, в конце концов, сделало свое дело.
Амитра привстала на троне и прошипела как раздувшаяся кобра:
- Мерзавец!!!
- Госпожа. – Предупредительно возник по правую руку старший советник.
Ничем не ответил Хоно, ни словом, ни жестом.
Дева Амитра вскочила.
- Жалкий ничтожный мозгляк!!!
- Госпожа!
Синяя Дева не желала печься о своем авторитете. Уже спокойнее, затаив бурю внутри вздымающейся, как штормовой вал груди, она сказала:
- Я приказала бы озолотить тебя… если бы ты не был отцом моего ребенка. Я приказала бы сжечь тебя. Если бы! Ты не был! Отцом! Моего! Ребенка!
Никто не посмел вмешаться в эту речь. Тишина металась из угла в угол под высоким сводчатым потолком.
Но Дева Амитра уже опустилась на свой трон.
- Бросить в мешок. – Утомленно произнесла она. – Не давать ни есть, ни пить. Захочет жить – не помрет.
На этом аудиенция Хоно была закончена. Его так и увели с опущенной головой, покорного, но не сломленного.
Хоно пролежал в узкой каменной яме, где расположиться можно было только по вдоль, без еды и воды всего лишь три дня. Затем, однако, ему спустили на веревке и то и другое, хотя и в презрительном количестве. Хоно не тужил. Он не метался по камере, как злобный барс, и не превращался в живой труп, на который было тоскливо смотреть. Он спокойно лежал на пучке черной соломы и глядел в потолок, словно обдумывая на сон грядущий, как он проведет завтрашний день (он знал, что у него будет этот день).
И этот день настал. Молчаливая стража, провела его, дрожащего от столь непосильной нагрузки на ноги, мрачными коридорам, потом коридорами более светлыми, и, наконец – роскошными.
Дева Амитра встречала его на своем законном месте. На этот раз она действительно была спокойна и деловита. И все вокруг тоже не боялись больше не вовремя вздохнуть и вспугнуть эхо под сводами. Над полководцем Аухито образовалась тяжелая туча из подспудно и открыто ненавидящих взглядов и мыслей. Не в одной и не в двух головах разыгралась трагическая сцена его смерти от крепкой мужской карающей руки. Но Дева Амитра не давала такого указания, и никто не смел.
- Ты знаешь, как я отношусь к тебе. – Сказала Дева. – Знай также, что любой в моем королевстве относится к тебе также, и не моя в том заслуга, а исключительно твоя. Ты предал меня и моего сына, но когда он выйдет на свет, когда обретет разум, я не смогу сказать ему, что его отец – низкий предатель, что его отец сгорел на костре, как иноверец. Это будет тайна: моя, моего королевства и твоя. Пойди прочь. И знай. Если ты вернешься или, хотя бы приблизишься к пределам Аухито, любой мой подданный, встретивший тебя, получит право расправиться с тобой, как сам пожелает. И всякий, любящий меня, встретивший тебя в чужой стране, обязан будет лишить тебя жизни, потому тебе же выгодней уйти так далеко, чтоб памяти твоей не осталось, а не то, что следа. Все. Иди.
Хоно провел в застенке около трех месяцев. За все это время не случилось ни одной атаки со стороны черных, словно те позабыли о кровных врагах своих. Возможно, дело было в присутствии в стане синих Хоно, живого, и содержаемого в качестве заложника. Это, конечно, было не так, но так казалось, и это не могло, не бесить верноподданных прекрасной Синей Девы.
Война затихла, потому что угас огонь в бездонных черных глазах. Долго Дева Ночь искала, добивалась, и не могла достичь своего вожделения. Много самых разнообразных мужей выходило против нее, но не находилось среди них достойного, пока это, наконец, не случилось. Какая уж теперь война. Кому нужен еще один клочок захваченной земли, пусть он и будет последним? Ей он был не нужен точно. Так и зависло, подобно широкорылой птице, перемирие на границах Аухито, хотя его никто и не заключал. Одна сторона страшилась нарушить шаткое равновесие, другая – не желала зря мозолить руки.
Хоно не думал, что в черных пределах его ждут с распростертыми объятьями, но уж во всяком случае – не погонят, хотя рано судить, пока сам не попробовал.
«Штиль» несся в белесом небе, более привычном глазу из-за наличия Иолна – дневного светила междумирья, достаточно быстро, чтобы одолевать расстояние между соседними островами за пару-тройку междумирских суток, но отсюда, с палубы кормовой надстройки, казалось, что он стоит на месте и лишь мелко-мелко рябит далеко под килем блеклое красное море, в котором не разглядеть, ни белого пятнышка, ни черной закорючки.
Лунь, подобный каменному изваянию, стоял на своем привычном месте – у штурвала. Руки его неподвижно лежали на деревянном колесе, которое тоже было неподвижно уже несколько часов подряд, а взгляд высматривал что-то впереди, точно по курсу. Ученики занимались чем-то в носовом подпалубном помещении, и не тревожили его. Лунь думал.
Он думал о том, сколько стоит ушедший. Много или мало? Или говорить о цене здесь - что торговать океанской водой на острове? Началось все с одного единственного вопроса: куда теперь пойти и чем заняться? Если человека этот вопрос заставляет завязать глаза своему разуму и пуститься во все тяжкие, то для ушедшего это вообще главный вопрос из всех вопросов. Без этого вопроса – ушедший не ушедший. И пока этот вопрос не прозвучит, можно смело заявлять, что гой ушедший до сих пор занимался ерундой и терял драгоценное время.
Лунь умел и любил терять время. Это странно, это свойство человека, а не ушедшего, но дело обстояло именно так: Лунь не спешил задать себе главный вопрос, но….
Но время пришло.
Куда направить «Штиль»?
Отвечай, учитель, и не надейся на подсказку.
Первый, уже порядком заежженый ответ гласил: ищи его.
Дьявола убивали бездну раз и каждый раз это оказывался кто-то другой, какое-то из его отражений или теней. Сложил рогатую голову Мим, упокоился Адам, отбросил копыта Уирхет – и это дела лишь последних лет, а сколько их было до! Взять хотя бы того грязного карлика, которого отправил в небытие сам Лунь, став вследствие этого ушедшим. Масок ужаса так много, что поневоле задумаешься: а существует ли что-то в натуре? Лунь сомневался в этом.
Множились сомнения и копились сомнения в нем, под грузом одних таяли и забывались другие, но новые удары мысли только множили загадки. Когда-то, до того, как стать ушедшим он очень хорошо понимал – что такое бескрайний мир и что такое он сам. Потом он стал ушедшим и некоторое время по инерции продолжал это все понимать, а потом…. Что было потом он уже не понимал. Он не родил никаких новых открытий, ибо все уже открыл. Он не ответил ни на один новый вопрос, потому что не умел задать себе каких-то новых вопросов, но ответы на старые вопросы стали вдруг забываться, словно его постигла старческая болезнь сосудов. Но ведь она не постигла! И даже не то чтобы стали забываться ответы – эти ответы потеряли свою значимость, из ассигнаций превратились в бумажки. Они стали требовать новых подтверждений, а вот с новыми подтверждениями было туго. Туго было также и с вопросом: зачем эти подтверждения потребовались, что изменилось? Что случилось с тобой, Лунь?!
Ничего с ним не случилось. В том то все и дело – ты не видишь движения там, где оно, безусловно, есть. Ты кажешься себе застывшим, а это не так. Это было не так с самого момента становления, и он не замечал этого из-за того, что слишком любил терять время.
Ну же! Не стой! Пришпорь этого ленивого осла и покажи Казболту, что дьявол – это нечто отличное от Луня Тощака! А ведь это так на самом деле, хватит уже загибать крестом извилины – УВИДЬ это!
Но Лунь не мог ВИДЕТЬ, ибо он был ушедший. И бессмысленных шагов было сделано уже достаточно. Достаточно для чего? Чтобы что-то изменить или что-то понять?
Я бьюсь лбом в стену. Хотя тут можно процитировать самого себя времен великолепия: «Стена это не там, где нельзя пройти. Стена – это там, где можно подняться вверх». Но ведь есть стены и стены. Есть стены, которых нет. Пройдя сквозь них, становишься ушедшим. Это последние стены на пути. А дальше – пустота и игра не во имя себя. Я все это знаю, и это не вызывает во мне справедливого отвращения, но….
Но я продолжаю что-то искать, хотя знаю, что найдено уже все, что можно найти. Я строю «Штиль», я зову своих братьев, и они приходят. Я, пользуясь тем, что имею: глаза, уши, нос, пытаюсь увидеть, услышать, унюхать.
Лунь принюхался, а потом посмотрел вниз.
Может эта земля, даже такая экзотическая, как земля междумирья дать мне ответ на вопрос: что я ищу?
(Нет).
Что?
….
- Кто ты? – Спросил Лунь вслух, и голос его дрожал.
КТО ТЫ?!!!
Лунь не издал ни звука, но его крик потряс вселенную, по крайней мере, ему так показалось. Деревянное колесо в руках жалобно захрустело и рассыпалось на несколько кусков, два из которых остались зажатыми в пальцах.
Но не было ответа.
Но это было уже не важно. Ибо надежда отныне и навсегда поселилась в его безумных глазах. Даже если на самом деле он не слышал этого голоса внутри себя, который только кажется чужим. Даже если это он сам, одоленный жалостью к самому себе, сам себя обманул.
Ничто не имело значения. Уверенно и немного насмешливо отводя Казболта от самоубийства, он, на самом деле, был полностью согласен с его позицией. Он лицемерил и не понимал самого себя.
Но сейчас все изменилось. Сейчас Лунь хоть что-то знал наверняка:
Стоит жить.
Омо принес обед Казболту, несшему вахту у штурвала на корме. Лунь несколько охладел к стоянию с величественным взглядом, а Казболт, возможно, только обретал вкус, хотя поглядев на его лицо, Омо решил, что - нет. Лицо Казболта, с того самого момента как Омо увидел его в новой ипостаси приобрело некие вечные окаменелости в чертах. Так сведенная судорогой и слишком долго не расслаблявшаяся мышца превращается в камень, и вследствие этого расслабиться больше вообще не может. Казболт каждое прожитое мгновение висел над пропастью на отвесной стене, уцепившись кончиками пальцев за одинокий уступик. Сначала он чувствовал сильную боль и могучие желание оставить уступ в покое, потом пальцы окаменели и он был уже не властен над ними. Они могли держать его помимо его воли еще несколько тысяч лет, а могли обломиться в следующее мгновение. Все дело в том, что он теперь мог заняться чем-то другим, окромя своих несчастных пальцев, например, управлением «Штилем».
Омо сел на палубу и разложил обед на трех белоснежных скатертях, словно желал накормить пару новобрачных, а заодно и всех гостей. Ему, впрочем, было не в тягость тащить все это, если на то пошло, он вообще ничего не тащил, а создал все явства и всю ювелирную посуду прямо на месте.
Некоторое время он хитро поглядывал на младшего брата, но тот даже бровью не повел в сторону пиршественного стола. Тогда Омо пригласил его отобедать. Казболт не отказался и бросил штурвал.
- Что делается с нашим учителем? – Спрашивал Омо, деликатно поедая жареную индейку. – Я никак не пойму. Такое ощущение, что в него опять кто-то вселился.
- Он болен. – Казболт размеренно, как счетовод, перекладывающий купюры, кидал в рот гигантские виноградины.
- Чем же? – Осведомился Омо.
- Чем? – Казболт подумал некоторое время, продолжая глотать. – Обострение двойственности.
- Как тебя понимать? Двойственность присуща людям.
- Правильно, для ушедшего это – болезнь.
Омо, перестав двигать челюстями, старательно думал, но по-прежнему не находил зерна в словах Казболта. Хотелось уточнить, но в бескрайнем мире этого обычно не делают. Наконец, его осенило.
- Ты хочешь сказать… - он посмотрел на Казболта. Казболт смотрел на него. – Он начал обратный путь? Оттуда? Но ведь это невозможно!
Казболт отвернулся.
Омо раздраженно потряс индейкой.
- Да, ты говорил…. Бескрайний мир, мол, неправильный. Но мы ведь уже решили, что правильных и неправильных миров нет, все миры «так устроены».
Казболт пожал плечом.
Омо засопел.
- Ты хочешь сказать, что этот мир именно «так и устроен», но я повторяю это невозможно. Вот именно это невозможно ни в каком мире!
- В неправильном – возможно. – Сказал Казболт и слегка улыбнулся.
Омо, воспользовавшись индейкой в качестве метательного снаряда, обстрелял носовую палубу.
- Щас штаны-то спущу, да по голому заду!!! – Страшно закричал он.
Казболт снова ел виноград, который никак не кончался в маленькой плоской вазочке.
Может быть, мне по душе красота.
Может, нет ничего краше побед.
Я, конечно, - он, а, может – она.
Вместо счастия лишь много бед.
Я ищу, что давно потерял.
Режу ленты и крушу рубикон.
Но если б я, не теряя, на месте стоял.
Я б ничего не нашел – вот закон.
Лабиринт размножает людей.
Словно лес из кривых зеркал.
Вот пузатые врата королей.
Вот могилы худосочный провал.
А за дверью лишь новая дверь.
А за светом - лишь новый свет.
Если сможешь – верь, а хочешь – проверь,
Ища выход, не найдешь входа, нет.
Я хотел бы знать, кто это начал.
Где найти б его седой манускрипт.
Я бы бегал без штанов и кричал.
Все отдам за один двери скрип.
Все отдам лишь за двери скрип!
Лунь спал, сидя за столом и уронив голову на руки. Когда громко вошел его старший ученик, он вскинулся и мутно растопырил свиные глазенки.
- Извини, ты спал. – Омо грохнул дверью и уселся за стол напротив Луня.
- Песню сочинил. – Хриплым со сна голосом произнес Лунь.
- Спой. – Потребовал Омо.
Лунь спел.
- Я по-прежнему не вижу снов. И Казболт не видит. – Задумчиво сообщил Омо.
- Я тоже не вижу. – Сказал Лунь. – Хотя… в общем я не уверен, что это был сон. Я ведь не рифмоплет.
Омо продолжал отстраненно глядеть в окно.
- Знаешь, Лунь, двери – это ведь не метафора. Обыкновенные двери – они ведь тоже двери между мирами. Проходя сквозь любую дверь, хоть обитые железом ворота, хоть кисейную занавесь, мы оставляем часть себя там, за пройденной дверью, и никогда больше не обретаем потерянного, хотя желание его обрести гонит нас все дальше и дальше. Парадокс. Мы ведь ничего не находим за новой дверью, тут ты не прав. Мы только теряем, теряем и теряем.
- Ищем выход.
- Да, а надо-то искать вход.
- Ну, уж нет. – Сказал кто-то от двери. Омо и Лунь оглянулись и обнаружили там Казболта, младшего ученика, который вошел совершенно бесшумно.
- Почему ты не хочешь ничего найти? – Спросил Омо.
- Это не я не хочу. – Ответил Казболт. – Это все не хотят, и вы в том числе. Хотели – давно бы нашли.
Они помолчали некоторое время, обдумывая сказанное. Потом Омо прищелкнул пальцами.
- Послушайте мою идею. Есть место, откуда имеется лишь выход. Это рай. И есть место, куда можно только войти – это ад. И есть путь из рая в ад.
- Все правильно, - оценил Казболт, - Только, может, стоит поменять местами рай и ад….
- Как же может быть раем место, куда можно только войти? – Удивился Омо.
- А как может быть раем место, откуда можно только выйти? – Спросил Казболт.
Как всегда в затруднении оба повернулись к учителю.
- Не мучайтесь. – Сказал Лунь. У него был вид человека жаждущего вновь рухнуть головой на столешницу. – Мы не можем знать, что такое рай и ад, они для нас не существуют. Для нас, как для людей, так и для ушедших есть только путь между ними. Только люди идут по этому пути, а ушедшие топчутся на месте в тупике.
- Мы не можем этого знать. – Сказал Казболт. – Но чтобы сделать последний шаг, нам приходиться выбрать ответ. И каков будет этот ответ, то и окажется за последней дверью.
- Нет. – Убежденно тряхнул головой Омо. – Это не наш выбор. Он предопределен…. А если нет, это страшно.
- Страшнее другое. – Лунь весело усмехнулся. – Вот я сижу здесь, мудрствую… а где сейчас моя душа – знать не знаю, ведать не ведаю.
- Это хорошо. – Оценил Казболт. – Свободен лишь в том, чего не знаешь наверняка.
- У тебя все хорошо. – Сварливо произнес Омо. – И ведь не подумаешь, что именно тебя пришлось останавливать кровью.
- А у тебя козюля в глазу! – Высказался в адрес старшего ученика Лунь. – Кто на вахте?!
Казболт бесшумно скрылся за дверью.
Уже на улице, Гаурдуин, наконец, развернул рецепт и прочитал его. Он продолжал читать его до самого порога, потому что, как ни морщил лоб и не помогал себе губами, понять смысл написанного никак не мог. Что означает первый пункт: «Счастье для всех людей, одна доза»? А второй: «Вход в рай, одна шт.»? Третий в догонку: «Выход из ада, одна шт.» (хорошо – не две). И, наконец, четвертый: «Взять все с обратным знаком, и напоить объект». Объектом являлся некий зверь по прозванию Черный Волос. Гаурдуина не слишком задел эпизод в истории Хоно, в котором несчастный демон был обречен на вечный вой. Но. Подвижку к действию произвела именно уверенность Хоно (который хорошо разбирался в способностях секиры-клык) в вечности и необратимости проклятия. И потом… это иногда случается с жителями бескрайнего мира – безумный напор интуиции, перед которым невозможно устоять. Воевода и не собирался бороться с велением внутреннего голоса, что он мог сделать?
В общем, порог оказался не порогом дома, а порогом любимой корчмы. А Гаурдуин оказался за столом с кружкой пива в одной руке и рецептом – в другой (кружка почему-то оказалась пустой). Вот почему старые маги гнали его прочь, как таракана метлой. А Сеар, «добрая душа», не отказал. Он что, всерьез рассчитывает, что воевода Гаурдуин добудет все это, а потом возьмет с обратным знаком, или просто дал просимое, а там – уже не мое дело? Гаурдуин посмотрел в кружку (которая это уже, и почему в голове по-прежнему ясно и гулко, как в пустой бочке?), и решил, что Сеар не таков (не таков? Ты уверен?). Кружка с громким звуком опустилась на столешницу. Уверен! И хватит уже воротить нос от правды! Ты ведь даже не представляешь насколько интереснее искать такие ингредиенты, чем помет голубой мыши, рожденной в полнолуние. Ну и что, что ты - воевода Гаурдуин, а не кто-то другой, более подходящий. Причем тут вообще это? Для такого задания подходят все или никто. Тебе просто не повезло (или повезло), и не пытайся увильнуть: «Это для вонючей черной псины я должен счастье для всех людей искать?! И ее одну этим счастьем напоить, потому что мне ее, видите ли, жалко, хотя скольких она «пожалела» и «пожалеет» еще после того, как я ее выпущу, я боюсь даже посчитать?! Да ну ее к лешему, обойдусь вполне без головоломок, от которых попахивает розыгрышем!», дело не в псине, не в тебе и не в счастье для всех людей, дело только в свободе выбора, которой на самом деле нет. Тебе суждено искать входы и выходы – вот и ищи, и хватит пускать сопли в пивную кружку!
Гаурдуин тяжело поднялся с лавки, уронил на стол пару монеток и вышел на улицу. Поначалу тяжелая, походка его становилась все легче и быстрее, а мятое, как после долгого сна лицо разглаживалось и заострялось, выдавая привычную для воеводы готовность к немедленным действиям, которых, впрочем, теперь не требовалось, а скорее наоборот. Сложенный вчетверо рецепт, пригрелся за пазухой, хотя он был уже не нужен, потому что воевода помнил каждый пункт, как свое имя. Сейчас он знал только одно: вряд ли придется отправляться в долгое и опасное странствие по нехоженым землям - придется заняться несколько непривычным делом – думать. А это уже никак невозможно делать по расписанию. Теперь мозг – как заряженный арбалет, может бабахнуть в любую минуту, но когда именно, ты не имеешь, ни малейшего понятия, и подталкивать его совершенно бессмысленно, и даже вредно.
Омо ворвался в каюту Луня, как нашкодивший ребятонок, неожиданно обнаруживший серьезные последствия своей шалости и совершенно не знающий, что теперь делать, а потому с повинной головой явившийся к родителю, готовый понести наказание, но уверенный, что наказания не последует, ибо серьезность последствий займет все внимание взрослого, в опасный период.
Лунь с огромным трудом вынырнул из забытья. Он был совсем плох, и сил едва хватило, чтобы с трудом повернуть голову в сторону источника раздражения и разлепить мутные вялые глаза.
- Казболт пропал. – Одышливо произнес Омо и замолчал.
Лунь долгое время никак не проявлял признаков того, что услышал и понял, обращенные к нему речи, но потом выпростал из-под тяжелого бока болтающуюся руку и, с неожиданной силой ухватив Омо за полу, предпринял попытку подняться с ложа.
Как ни странно это ему удалось, правда заботливый брат с охотой помог, поддержав спину. Лунь сел. Голова тут же скатилась на грудь, но он ее поднял. Как ни странно и глаза были уже не такие мутные и неживые.
- Когда? – Хрипло спросил он и слабо заперхал.
- Не знаю. Утром сегодня встал, а его нет. Он с вечера стоял на вахте.
Лунь ухватился за Омо двумя руками и стал неудержимо валиться с ложа, норовя завалить и своего ученика. Омо перепугался и забормотал.
- Лежи, лежи, ты чего.
Но Лунь его не слушал. Качнувшись, он сбросил с кровати ноги, а потом (Омо изобразил из себя большой и крепкий костыль) вполз по своему ученику вверх, и встал вертикально. Сначала ноги дрожали, и Омо старательно ловил момент, когда они подломятся, и учитель рухнет на пол, но потом дрожь сама собой прекратилась и Лунь тяжело, но неудержимо двинулся к двери.
Он первым взобрался на ют, и, только ухватившись за осиротевший штурвал, остановился и стал мощно, со свистом, дышать, синея лицом и выпучивая маленькие глазки. Омо терпеливо ждал рядом, потому что говорить сейчас Лунь не мог. Через несколько минут Лунь успокоился и огляделся. Глаза его были затянуты багровой сеткой и блестящи, как два кусочка слюды.
- Ты слышал что-нибудь? – Спросил он.
- Нет.
Лунь отвалился, наконец, от штурвала и быстро прокрутил его, разворачивая штиль строго в обратном направлении.
- Зачем ты это делаешь? – Недовольно спросил Омо. Он уже успокоился. Теперь он мог бы обойтись и без учителя, но Лунь уже стоял у штурвала, и с этим надо было что-то делать.
Лунь посмотрел на него.
- Ты думаешь, он ушел сам?
- Да.
Лунь стал тормозить, пока летучий корабль не завис над бесконечной красной равниной, как колокол над грешной землей.
Учитель и оставшийся ученик молчали. Потом Лунь устало спросил.
- А ты никуда не уйдешь?
- Не знаю. – Задумчиво ответил Омо. – Нужно бы сделать одно дело.
- А. – Понимающе сказал Лунь. – Опять он?
- Да. Я думаю и Казболт ушел за тем же, а ведь он значительно опережает меня.
Лунь снова лежал грудью на штурвале. Омо разглядывал его.
- Так ты думаешь… - наконец спросил старший ученик, но не успел завершить вопроса, поскольку Лунь сказал.
- Да. Я думаю, мы не ушедшие. – Он закашлялся. – Иди…, но возвращайся.
- Я подумаю. – Сказал Омо и, обняв учителя за плечи, повел его обратно в каюту.
Ночь в междумирье, если приглядеться даже красивее дня, а на любителя – даже земного дня. Поначалу отсутствие яркого цвета и контраста тяготит пресыщенный взор, кажется, что глаза не видят ничего, все в пыли, все мутное, как заплеванное стекло, а так хочется обыденной ясности, что… остановись, не спеши, приглядись к тусклым сполохам в небе, они вовсе не так расплывчаты и уродливы. Во всем можно найти красоту, а особенно там, где раньше не видел (только там и можно), враки: красное плато видно до самого горизонта, видно отчетливо, и даже понятно, что оно красное, только не надо спешить. Нельзя в междумирье спешить. Некуда здесь спешить. Казболт не впервые замечал прекрасное под здешним небом по ночам, но что можно заметить из несущейся я во весь опор (спешащей) летучей лодки? Сейчас, именно в этот момент, услышал он тревожную повесть этого далеко не скучного и не сонного места. Именно в тот момент, когда снова заметил сполох, этакий зигзаг, темного дыма на горизонте, и когда стоял, замерев, тщась различить его в неверном мерцающем свете, и понять, что же это такое, откуда оно и куда идет. Но, как водится, едва он напряг глаза, как странный феномен стал угасать, потом, вроде бы вновь возник несколько раз, или это были лишь тени собственных слез? А потом пришлось признать, что нет там ничего, и заодно спросить себя: а было ли?
Казболт опустил взгляд, с усилием проморгался несколько раз, вздохнул и снова пошел вперед,… то есть назад – туда, где мерещился ему уже несколько ночей подряд этот дымный призрак; возможно, он преследовал летучий корабль, а может быть, был настолько огромен, что откуда не посмотри, не терял в размерах, а может быть, это было нечто вроде северного сияния, только на здешний, междумирья, манер.
Ощущение погони становилось все сильнее, и даже если оно было целиком умозрительно, все равно, хотя бы для того, чтобы развеять его, стоило сойти с борта Штиля и встретить эту погоню лицом к лицу, как он любил и умел, как делал всегда.
К сожалению, дымный призрак лишь манил его, но не приближался и не спешил разрешить загадку своего странного существования.
Ничего.
Казболт знал, как это делается. Он знал, как найти себе врага, и наделить свою цель всеми необходимыми вражескими атрибутами, для создания бодрящей атмосферы схватки. Не стоит только усердствовать в этом, что, в прочем, Казболт тоже умел.
Не забыл он, кроме того, задать себе вопрос: а ушел бы он, бросив больного Луня наедине с перепуганным Омо, если б не возник на горизонте за кормой дымный призрак? Он не знал ответа на этот вопрос. Ответ на этот вопрос вытекал из другого ответа (что такое дымный призрак: овеществленное через простые и понятные реалии желание сбежать, или что-то внешнее, так удачно подвернувшееся под руку в сложный момент?).
Он ответит на оба вопроса со временем, потому что ушедший, в конце концов, отвечает на любой вопрос. Он ведь только для того и живет на белом свете.
В эту ночь Казболт понял, что его бессмысленная погоня за призраком прекратиться. Потому что там, на горизонте, в той стороне, куда он устремлялся, вставал темный по ночному времени остров. Казболт не знал, что это за остров, единственное, что он мог пока предположить - что это место, где обожают и поклоняются Деве Ночь, ибо единственным островом, где этого не происходит, является Аухито, а за пределы Ночной Империи, Штиль еще не вылетел.
По утренней заре, бывший горт ступил на голый камень, выстлавший собою огромную, без конца и без краю, равнину. Это был уже обычный камень, серый, мертвый, растрескавшийся от удушливого сухого жара, порождающий своим видом живые малодушные фантазии о воде вообще и прозрачной, ледяной родниковой или озерной влаге в частности. Влаги здесь не было на многие и многие километры вокруг. Забудь. Здесь была пустыня, олицетворившая, фантазии жителей зеленых просторов Аухито о темной ночной твердыне. Солнце стояло в зените, хотя едва взошло, и жгло оттуда ненавидящим жизнь взором, подобно старой хозяйке узревшей в темном углу раздавленного в мышеловке маленького жалкого мышонка. Солнца, если на то пошло, по новому закону бескрайнего мира не было вообще, но, во-первых, если не смотреть на небо, его очень легко было там представить, а во-вторых, разглядеть его было бы трудно, потому что все пространство от земли до далеких высей было заполнено удушливой черной пылью-гарью, которая тугими волнами летела по ветру, заводила хороводы смерчей и вихрей, черной поземкой окутывала ноги. Дышать в этой сухой бане было тяжело, язык сразу высох, а рот наполнился горечью. Слюна стала густой и тягучей, как клей. Казболт азартно сплевывал, ожидая увидеть сгустки черной жижи, но плевки почему-то были самыми обыкновенными, прозрачными, так что даже становилось жаль впустую растраченной жидкости.
Предположение о действующем вулкане напрашивалось само собой, но Казболт не наблюдал гор или, хотя бы, высоких холмов, ни вблизи, ни на далеких горизонтах.
Место было явно не пригодно для жизни, потому неудивительно, что жизни Казболт за неделю пути не встретил никакой вообще. Даже ящериц или насекомых не выползло из щели в земле ни одной.
День сменялся ночью, когда бывший горт, а ныне ушедший ложился отдыхать, дабы хоть немного походить на человека, но ничего вокруг не менялось, пока однажды, после полудня не налетел радостный свежий (прохладный, влажный, чистый) порыв ветра и не сказал путнику явственно: впереди вода.
Не прошло и пары часов, как море или большое озеро заняло уже весь северо-западный горизонт, и его мерный шум разбавил одуряющий свист черной поземки. Еще через час, Казболт уже стоял на берегу и наслаждался чистотой и свежестью, на какую уже и не рассчитывал. Странно, впрочем, было то, что даже на самом берегу, там, где уже через несколько метров накатывались на желтую гальку сине-зеленые волны, не проросло в размякшей и на вид подобревшей землей ни травинки, ни кустика. Скальный обрыв переходил в узкую полоску галечного пляжа, а дальше рокотало море. И все вокруг по-прежнему было мертво и оттого неуютно, и закрадывались невольно мысли о том, не пуста ли эта земля вообще, ведь вполне же можно представить себе некие острова в бескрайнем мире отданные во владение неживой природе, не заселенные пока и, возможно, на очень длительные периоды в будущем.
Однако, отчего, черт побери, эта дельная мысль не посетила его там, на ужасной черной равнине, а явилась именно здесь, когда, уже никак нельзя поворачивать назад? Нет! Это все слабость и усталость. Этот морской берег обязательно заселен. Оставалось только выбрать в какую сторону двинуться, впрочем, это не имело никакого значения.
Казболт с энтузиазмом подбросил мешок за спиной и быстро зашагал в правую сторону. Идти было гораздо более весело и легко. Он даже не стал ложиться на ночь почивать, очень уж хотелось ему увидеть поутру живописный город на склонах крутого холма, у основания широкой бухты.
Однако город он увидел только на четвертый день. Он действительно расположился на холме. Скальные обрывы вокруг него были ненавязчиво обработаны мастеровитой рукой, так что издали казались совершенно неприступными. Вблизи, впрочем, впечатление только усилилось. Очень уж грозно смотрелись черные точки бойниц, усеявшие низкие каменные стены и многочисленные башни. Насколько мог разглядеть Казболт, в бойницах находились пушки. Проход в крепость был только один. Дорога была прогрызена в крутом склоне и напоминала широкий, но длинный, коридор, устьем своим выходивший на побережье. В мелководной у берега бухте, у бесконечных причалов вовсю теснились маленькие крутобокие кораблики. А дальше, там, где лепились на склонах серые рыбацкие деревни, их сменяли стада утлых лодок-неваляшек с одним косым парусом. Черными галками гнездились на далеком рейде длинные парусники, также видимо, подобно крепости, оснащенные множеством столь необходимых в морском промысле огнестрельных механизмов.
Для начала Казболт побродил по прибрежным кварталам. Знакомство с новым местом он начинал с бездельного шляния и бездумного созерцания. Эти первые шаги в любом деле бывший горт особенно любил. Он с интересом вглядывался во встречные лица, не встречая, однако, ответных взглядов: ни оценивающих, ни настороженных, ни приветливых. Впрочем, как он заметил, люди здесь друг на друга вообще не смотрели. Не оттого, что были друг другу неприятны или страшились случайного прохожего. Просто все были заняты хорошо известными каждому и очень важными делами. Настолько важными, что другое лицо, случайное или знакомое, и близко не вставало в один ряд с этими делами. Казболт не заметил здесь оживленно болтающих, пьяных, бездельничающих, унылых, радостных, напуганных, важных, наивных, усталых, ищущих легкой наживы. Эти странности настолько поразили его, что первым выводом о свойствах натуры здешнего жителя, стала довольно оригинальная характеристика: «какие-то здесь все спокойные». Это, конечно, было не так, и Казболт дабы развеять свое собственное заблуждение предпринял несколько попыток «взволновать» прибрежных жителей, используя для этого разные мотивы. На нахальный взгляд, ловкий тычок плечом, а также на некоторые вариации вопроса «ты чё?!», он получал довольно однообразный, и недвусмысленный ответ: «будьте здоровы, молодой человек», вследствие чего даже начал подозревать себя в неподобающе скверном лицедействе. Однако.
Однако, при наивной и совершенно безобидной попытке перебить клиента у бригады грузчиков, он был немедленно и профессионально продырявлен на смерть острым штыком и сброшен в воду с причала, причем так, что во всем многолюдном порту не приключилось ни одного свидетеля этой акции. Лица грузчиков были так же скучны и спокойны, как и во время их основного рода деятельности, из чего Казболт сделал вывод, о том, что люди в этом городе, находятся в рабстве чудовищного страха. Такого чудовищного, что даже не понимают, что это такое, и уверены, что живут в счастливейшем из миров. Он встречал таких людей и на других островах, их было полно на любом острове (пожалуй, реже всего они встречались в Аухито), но ведь не все же поголовно!
Казболт, сам несколько напуганный масштабами открытия, с азартом ринулся на поиски нормальных людей, но….
Не нашел ни одного.
Он продолжал бы поиски, если бы неожиданно не обнаружил другую странность, да такую, что возжелал ухватить себя за власы и всласть подергать в разные стороны, обвиняя себя в слепоте и дурости.
Женщины где? Друзья мои, обратился к самому себе Казболт, где дамы? Браты… что же это такое?! Червоточина была столь вопиюща, что бывший горт даже не сразу ее узрел. Оттого ли, что сие безобразие напоминало что-то страшно знакомое? Что-то страшное и знакомое. Где-то, когда-то тоже невозможно было найти женщин на улице, в постоялом доме, даже в тех комнатах, где всякий порядочный хозяин держит веселых дев…. Жены гортов жили в подвалах, под замком, частенько умирали там от голода, потому что муж уезжал по важному делу или просто забывал о жене, и о том, что ее надо кормить.
А здесь? Это же люди, а не горты! (Ты помнишь, как ловко тебя пырнули штыком?).
Казболт стоял на перекрестке, застигнутый врасплох откровением и ошарашено оглядывался.
Не может быть.
Горты были такими, потому что были бессмертны, и жены в подвалах нужны были им для поддержания своего бессмертия, а здесь я наблюдаю не более чем обыкновенных (может быть немного странных, но, повторюсь, подобных людей я во множестве встречал и в других местах) смертных человеков, которых при всем желании невозможно заподозрить… вообще-то я уже заподозрил.
До вечера Казболт продолжал бродить по бурлящим кварталам, теперь уже с одной простой целью. Но он так никого и не встретил. Предчувствуя близкое закрытие ворот крепости, он зашел в заранее примеченную корчму у самого въезда в кремль, в которой еще не был.
Он был еще на взводе. Он только начал приходить в себя, когда переступил порог. Его еще ужасала мысль о пропасти, в которой находится этот город, об этой бездне страха, уподобившей вполне благополучных на вид людей неким безмозглым насекомообразным. Он пытался и никак не мог представить себе того, кого они почитают богом, потому что, скорее всего, это был второй Уирхет, но, как известно, Уирхет правил племенами тьмы, а не людьми.
Дело было также и в том, что храмов в этом чрезмерно деловом месте Казболт не обнаружил ни одного. Никто здесь не молился, и не чертыхался, оттого порой возникало ощущение, что находишься уже на небесах, но чаще грезился ад. «Славен день, сосед!». «А ночь-то - поболе!».
За весь день Казболт встретил только девять бездельников. Это были певцы. Восемь косматых, нечесаных громил сидели прямо на улице и, разом ударяя по струнам мозолистыми ладонями, наяривали зловещими голосами шлягер под названием «Дети ада». Сбоку стоял девятый с огромным витым рогом у губ. Его глухой мощный звук черной тяжелой тучей накрывал улицу.
Песня звучала так:
Сломаны крылья и выпит родник.
Тот, кто смеялся – головою поник.
Тот, кто отстал, убивался не очень.
Есть время дня, а есть время для ночи-и.
Не забыть, не избавить, не распутать узла!
Их естество – имя новое зла!
Злобно глядят с почерневших икон!
Те, для кого не придуман закон!
Луч одинокий не осветит порог.
Узник под пыткой позабудет зарок.
Страж причитания слушать не хочет.
Здесь шорох мышиный, здесь место для ночи-и.
Не забыть, не избавить, не распутать узла!
Их естество – имя новое зла!
Режут судьбу с позабытых времен!
Те, для кого не придуман закон!
Реки застыли, и не тает снег.
Вечная зелень почернела навек.
Птицы тоскливо кричат что есть мочи.
Солнце погасло в империи ночи-и.
Не забыть, не избавить, не распутать узла!
Их естество – имя новое зла!
Ищут погибель, ставя счастье на кон!
Те, для кого не придуман закон!
Прохожий люд кривил лица и воротил носы. Ни одного не нашлось, кто остановился и прислушался бы. Окна окрестных домов смотрели на бездельников настороженно и с угрозой.
- Отчего не погонят? – Спросил Казболт, когда певцы остановились передохнуть.
- Закона нет. – Ответил крайний волосатый громила. Казболт пошел дальше.
- Достойный гой желает вступить в дружину?
Казболт поднял глаза. С противоположной стороны, из-за стойки, на него смотрел трактирщик и ждал ответа. Трактирщик был вполне обыкновенный, если только не учитывать, что стойка была Казболту почти по грудь, а хозяин смотрелся за ней как за обеденным столом. Взгляд его был тяжел, неподвижен, и, как и все встреченные здесь взгляды, совершенно лишен эмоций. Здесь не было приятных собеседников. Разговор здесь играл роль зубцов на двух соприкасающихся шестеренках, позволяющих слаженно работать всему механизму (какому механизму?).
Казболт даже не сразу понял, о чем его спросили. А когда понял, и собрался ответить, перед ним уже шипела и испускала ароматы маленькая жаровня с несколькими кусками мяса, от взгляда на которых сводило челюсти. Рядом возникла чудовищная, больше похожая на бочку сделанную мастерами маленького подземного народа, кружка с пенистым напитком.
- В счет заведения. – Пророкотал хозяин уже, двигаясь по направлению к другому посетителю.
Казболт некоторое время смотрел то в гигантскую прямую спину, то на жаровню, пытаясь сообразить, что здесь происходит. Но сообразил только, что ему этого не понять, вследствие неудержимых желудочных позывов к еде, после чего взял жаровню и пиво, и отправился на поиски свободного места.
Вернув пустую тару на стойку, он спросил:
- И где можно наняться в дружину?
- Иди к воротам. - Спокойно ответил трактирщик. – Там обратись к офицеру.
- Достойный гой желает наняться в дружину? Нужно подождать.
Сказавши это, офицер углубился в бумаги, а Казболту недвусмысленно указали на дверь. В приемной, больше похожей на каменный мешок, (впрочем все помещения в крепости выглядели так) Казболт угнездился на узкой лавке и стал ждать. Больше здесь никого не было, только трепыхался на неощутимом ветру огонек светильника, да капала где-то невидимая вода.
Потом дверь в кабинет открылась и вновь пригласили пред высокие очи. Офицер теперь был не один. У стола холмом возвышался какой-то румяный пышноусый толстяк с большими блестящими глазами и грохочущим голосом. Он, видимо, еще не закончил длинное многоэтапное приветствие, которое впоследствии плавно перешло в обсуждение чьих то статей; Казболт поначалу думал (исходя из незнакомых ему но очень выразительных эпитетов), что женских, но оказался не прав.
- Маркиза ему ухо-то откусило, он и шапку потому не снимал, чтоб не видно было, что рана-то рваная…. – Дальше толстяк удовлетворенно захохотал, и хохотал долго. Звук блуждал в недрах его необъятного чрева, отражался там многократно от упругих стен и подобно грохочущим камням вываливался из румяной пасти. Он смеялся настолько жизнерадостно и заразительно, что даже Казболт захихикал, не говоря уж об офицере-чиновнике. Пожалуй, впервые за весь день, Казболт встретил веселого человека предпочитающего непринужденный треп казенной беседе.
Похихикав, офицер наконец-то улучил момент и вставил слово. Собственно это было даже не слово, а неопределенное междометие, сопровожденное указующим жестом в сторону посетителя. Стало понятно, кого он ждал.
Толстяк мельком глянул на Казболта, жернова еще проворачивались у него в брюхе, улыбка в десять зубов, еще не покинула румяного лица, а горт вдруг осекся и новыми глазами посмотрел на этого, по-видимому очень высокопоставленного и здорово знающего свое дело кметя. Глаза у толстяка были как две ядовитые змеи с оскаленными пастями. Одного стремительного укуса их хватило, чтобы он понял, кто такой Казболт, зачем он явился и что будет делать дальше.
- Конечно, конечно. - Благожелательно буркнул он, поворачиваясь к офицеру и расправляя роскошные усы. Он все еще улыбался и отсапывался после приступа неудержимого смеха.
Разговор быстро закруглился, и толстяк умчался по делам. Сразу подобревший офицер, предложил Казболту присесть. Быстро выспросил и записал все необходимые для исправного несения канцелярской службы сведения о новом работнике. Не откладывая в долгий ящик, присвоил Казболту звание «кальмара», не отказавшись при этом пояснить, что все чины и звания военной и гражданской служб носят имена великих морских обитателей, а род деятельности соответствует данного обитателя образу жизни, в частности кальмар – есть вольный охотник на крупную добычу. По уставу задание он получает непосредственно из штаба, но в настоящее время все кальмары какие есть заняты на одной и той же работе.
И он замолчал, строча на листе бумаге.
- Какой же работе? – Вежливо поинтересовался Казболт.
Офицер строчил. Лицо его было по-прежнему приветливо и в нужной мере озабочено, словно он просто не расслышал вопроса. Неожиданно, он отшвырнул перо и бешеной злобой уставился на Казболта. Тот отшатнулся. Можно было предположить, что он, не подумавши, сказал что-то зверски оскорбительное. Но офицер смотрел сквозь него. Злоба на его лице была застарелой, как едва затянувшаяся гнойная рана, которая от любого неловкого движения взрывается болью. Казболт просто сделал такое движение. Это был старый и очень больной вопрос. Больной для всех, кому посчастливилось с ним столкнуться (а значит для всех обитателей Ночной империи). Но Казболт не знал, что это за вопрос, а значит, волей-неволей, приходилось говорить об этом.
- Жены, как я понимаю, нет?
- Да…. То есть нет… В смысле….
- Я понял.
Он опять не к месту замолчал. Лицо его аж посинело от необходимости сейчас сделать что-то ненавистное. Омерзительное что-то. Губы свело судорогой.
- Если б была, не пришлось бы ничего объяснять. – Сказал он, впрочем, вполне корректно. - Пойдем.
Они вышли через скрытую серой занавесью дверь и долго петляли по узким скудно освященным коридорам, пока не оказались, по-видимому, в башне, на первом от земли уровне. Спустившись по деревянной лестнице уже в совершеннейшую тьму, которую захваченный с собой фонарь не в силах был развеять, офицер, как свидетельствовал его ярлык, в чине «пираньи» долго гремел тяжелым замком, пытаясь открыть его одной рукой, так как другая была занята фонарем (однако, к помощи Казболта он прибегнуть не пожелал), пока тяжелая металлическая решетка не повернулась со страшным мышиным визгом, и они не оказались в обширной сырой камере.
Они сидели вдоль стен прямо на земляном полу. Возможно, некоторые из них были связаны, потому что Казболту несколько раз попадалась под ноги крепкая пеньковая веревка. Все они были одеты в мешки из грубой ткани, с глухим капюшоном, начисто скрывавшим лицо.
- Смотри. – С отвращение произнес пиранья, остановившись над одной и осветив ее фонарем. Он не пояснил, куда именно смотреть, но это было достаточно ясно, не правда ли?
Испытывая некоторую робость, Казболт протянул руку и откинул капюшон.
Она вскинула не него глаза и тут же опустила.
Казболт резко выпрямился, словно получив удар в челюсть, и ему потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя. Он ожидал совсем иного. Прямо противоположного он ожидал.
Это была не просто красавица. Без какого-либо риска соврать, Казболт мог заявить, что это богиня, а потом отрубить язык любому, кто заикнется, что это не так. Даже с голой, как колено, головой. Даже со слоем пота и грязи, словно маской скрывавшем черты (но он был не в силах ничего скрыть!).
Казболт не мог отвести глаз. На некоторое время он впал в анабиоз, реальность стала крепким сном, но пиранья со злостью надвинул капюшон на бритую голову и сказал.
- Пошли.
Ему даже пришлось ухватить Казболта за руку и бесцеремонно развернуть его обратно к двери. Горт шел как пьяный. Он ничего не понимал.
Только поднявшись по лестнице в башню, он обрел голос.
- Они что, все такие?
- Да. – Ледяным тоном ответил пиранья. – Все женщины Ночной империи.
Казболт начал что-то понимать и ужаснулся. Он мог бы еще спросить: «Кроме Девы Ночь?», - но, поглядев в лицо собеседника, решил этого не делать. Перед лицом такого лица о некоторых вещах опасно говорить даже ушедшим. Вместо этого он спросил.
- А кто это были?
- Нарушители «Ночного закона». Утром их сожгут.
Они вернулись в кабинет, снова уселись по обе стороны стола, и только тогда пиранья спросил.
- Теперь ты осознаешь свое задание?
- Не совсем.
- Найди того, кто может исправить сложившееся положение вещей.
- То есть?
Офицер был терпелив.
- Того кто превратит их в обыкновенных женщин, какими они были раньше.
- А с каких пор они стали такими?
- В год рождения Девы Ночь.
Казболт думал, что вряд ли удивится последнему сообщенному факту, за истекшие сутки он видел и слышал достаточно удивительных вещей, но именно сообщение о странном временном совпадении, выбило из-под него опору. Только в этот момент он понял, что это уже не игра.
Да, он ушедший, он не умеет ничего, кроме как играть, но теперь перед ним стоял такой вопрос, что право, уже не до смеха. Они трое долго искали его, срывая маски, путаясь в его сброшенных платьях как в рыболовной сети. Они уже начали сомневаться в его существовании. Но сейчас Казболт почувствовал, что ухватил его за руку, и это не есть рука еще одной куклы. Это уже не скучная необязательная игра. Это настоящее дело ушедшего. Первое настоящее дело ушедшего.
Пусть Лунь сколько угодно кричит, думал Казболт, вышагивая по направлению к восточной окраине города, что нет правильных и неправильных миров, что все миры такие, какие они есть, и их невозможно сравнить друг с другом. Пусть его. Я знаю точно, что мир не может быть правильным, если в нем возможны такие вещи. Если здоровый мужик, узрев свою богиню-жену, испытывает отвращение и стремится превратить брачное ложе в пыточный станок, в том числе и для себя. Если любовь поменяла свой знак. Если выбирают себе невесту, руководствуясь ненавистью. А ведь в Аорке, судя по рассказам Гаурдуина тоже было неладно…. Да и себя вспомни, в конце-то концов, чего далеко ходить! Так поступать с женщинами нельзя. Нельзя, гой бог, или кто ты там есть.
Когда он вышел из города над равниной уже вовсю сверкала ночь.
Казболт не стал ничего придумывать, да это было и ни к чему, ярлык кальмара висел у него на груди, а чем занимаются кальмары все и так знали.
- Ну я, Мвога…. Но добрые люди зовут меня Острый Ус.
Старик стоял перед пришельцем и откровенно его разглядывал. Интерес вызывал в нем горт кальмар.
- И часто вас посещают кальмары? – Спросил Казболт, чтобы прояснить этот интерес.
Взгляд старика стал еще более внимательным, он буквально впился им в своего собеседника, он о чем-то догадывался, что-то подозревал, но догадок и предположений было слишком много, а ведь среди них имели место довольно страшненькие.
Он был стар, но только внешне. Лицо в глиняных темных морщинах, практически неподвижное, волосы редкие с проседью, на кистях рук – пигментные пятна, но…. Он не потерял ни былой силы, ни ума, ни крепости духа. Он был кривоног, и он не ступал по земле, а цеплялся за нее подошвами готовый в любой момент, к тому, что твердь под ногами вдруг шарахнется в сторону, перекосится, налетит сбоку ледяная волна, стремясь унести с собой. Плечи его были покаты, но по-прежнему необъятны, мышцы так затвердели, что, практически, превратились в кости. Лопатообразные ладони с наждаком вместо кожи наводили тревожные мысли о невзначай переломленных шеях.
Старик Мвога стоял, широко расставив ноги, и разглядывал Казболта.
- Ты первый. – Произнес он, наконец, с непонятной интонацией.
Казболт тоже не отводил глаз. Он понял, что это именно тот человек, который ему нужен. Он понял также, что этот человек ничего ему не скажет, а значит надо закруглиться и уйти восвояси.
- У меня есть сведения, что мать Девы Ночь почила три года назад, так что с ней я поговорить не смогу, но с вами…. Вы видели ее в последнее время?
- Нет.
- Что она была за женщина?
Мвога пожал плечами.
- Что за женщина…. Обыкновенная женщина. Откуда я знаю, что она была за женщина. Встретились да разбежались. Нужна она мне была.
- Но ведь дочь?!
Мвога слегка откинувшись назад, а потом ринув искореженную красную морду на Казболта заорал:
- А я и дочь, в одном месте видел вместе со всей ее требухой, черта далась мне эта потаскуха!!! Вопросы есть?
- Нет. Всего хорошего.
- Дал бы я тебе хорошего, да боюсь не расплатишься!
Мвога, отец Девы Ночь со своей дочерью не знался. Они не встречались с таких давних пор, что никто не смог назвать дату их последнего свидания, о свидетелях говорить вообще не приходилось. Дева Ночь строила Ночную империю. Мвога с двенадцати лет и по сей день ходил китобоем на том же самом, черном от времени корабле, где он дослужился до капитана, и больше его ничего в мире не интересовало.
Дворец был построен из огромных серых каменных блоков, расположенных в кладке под разными наклонами, а порой вылезающих из нее каким-нибудь ребром, углом или гранью. При этом блоки были отшлифованы идеально, и хаос выглядел все-таки довольно вычурно. В плане здание представляло собой четырехлучевую, распластанную по земле, звезду, с четырьмя парадными входами в конце каждого из лучей. Крыша была ограждена высоким парапетом с бойницами, из которых сурово глядели все те же пушки. Уж чего-чего, а пушек Казболт насмотрелся в Ночной империи вдоволь. Пушки встраивались в любой архитектурный ансамбль. Пушки сторожили покой знатных особ в гробницах. Маленькими пушечками украшали свои повозки предприимчивые извозчики. Пушки валялись на улицах наподобие забытых гнилых бревен. А один раз Казболт наблюдал военного франта в чудовищных размерах треуголке, украшенной двумя пушечными стволиками наподобие рогов. Нечего и говорить, что в священном гимне Ночной империи «гремящим драконам» отводилось столь же почетное место.
Заняв далеко не почетное место в очереди просителей, Казболт решил, что можно и вздремнуть. Ему приснился сон. Сон для ушедшего невозможное дело, но он приснился, и все тут.
Казболт летел с обрыва в черную пропасть, в которой ни звездинки не вспыхнуло, как он не вглядывался. Пролетев уже значительное расстояние (настолько значительное, что пора бы уже появиться дну), он вдруг обнаруживал перед собой край обрыва (того же самого, с которого он свалился), но несмотря на вспыхнувшую безумную надежду спастись, он продолжал лететь вниз, мимо. Так продолжалось, пока проклятый сон не был прерван, за что Казболт был очень благодарен.
Казболта разбудили, деликатно тронув за рукав. Над ним стоял расфуфыренный, как хрустящий кекс, слуга.
- Извольте, дорогой гой.
Казболт изволил, не без удивления оглядев очередь просителей перед собой.
Слуга устремился к дверям кабинета, вошел без стука и объявил негромко:
- Кальмар Казболт.
После чего отступил в сторону, пропуская кальмара.
На Казболта не обратили никакого внимания. Здесь решали какой-то повседневный вопрос, а, возможно, несколько вопросов. В светлой комнате, увешанной оружием и дорогими драпировками, находились трое. Все трое, представительные мужчины, стояли вокруг стола с разложенной на нем картой. Один, судя по ярлыку – воевода, возбужденно говорил, не понятно к кому обращаясь. Второй, похожий на крепкий пыльный столб, маг глухо молчал. Третий был советник, без ярлыка, согбенный, с длинными седыми космами, тщательно разложенными по плечам, и столь же длинным согбенным носом.
Воевода говорил:
- Ситуация находится полностью под контролем. Это не тюрьма, это полноценное местообитания. Численность регулируется, уже разработаны биодобавки тормозящие потенцию обоюдно. Теперь даже пожелай они того у них не получиться нарушить закон. Родить третьего ребенка практически невозможно.
Что-то шевельнулось у окна и Казболт, наконец-то узрел Деву Ночь. До этого она глядела в окно, возможно, наслаждаясь полетом птиц, повернувшись ко всей компании спиной, но теперь отвернулась и приблизилась к столу. Взгляд ее был какой-то рассеянный, словно ее занимали другие вопросы, а не чья-то там рождаемость. Она была в своем боевом (то есть совершенно бессовестном) наряде. Нельзя было не признать ее красоты, но…. Начать хотя бы с того, что красота та была изощренно и ненавязчиво подправлена, и в домашних стенах почти не производила впечатления неожиданного жгучего удара, который Казболт испытал, когда был откинут известный капюшон.
- Там будут и люди. – Воевода несколько повысил голос. Если на то пошло, он вообще мало был похож на воина. У него было слишком утонченное подвижное лицо, слишком большие робкие глаза, хотя, конечно, это дело Девы Ночь выбирать себе подручных.
- Там будут и люди. Только те, кто захочет там жить, никого принуждать не будем, а если вы думаете, что таких людей не найдется, то вы глубоко ошибаетесь!
- Найдется, найдется. – Устало произнесла Дева Ночь, не глядя на воеводу.
- Ты мне скажи, князь, - ядовито встрял советник, - тебе самому нужны орки?
– Господа, давайте сядем. – Еще более устало произнесла Дева Ночь.
Она села в кресло, которое стояло несколько в стороне от стола, и сейчас же закинула ногу за ногу. Воевода, маг и советник тоже расселись вокруг карты. Больше у стола стульев не было, и Казболт отошел к стене, чтобы взять там еще один, и даже остановился, потому что на глаза ему попалась какая-то совершенно неуместная личность, которая сидела в самом темном углу. Личность была совершенно неподвижна, даже глаза ее, съехавшиеся к переносице застыли в позиции крайнего кретинизма. Правда, время от времени, оживала левая рука, державшая большую черную трубку. Рука медленно подносила трубку ко рту, вставляла, изо рта выходило сизое облачко, и рука бессильно падала на место.
Когда Казболт добрался, наконец, до стола и втиснулся между воином и магом, все уже смотрели на него.
- Итак, Кальмар, - Спросила Дева Ночь. – Что бы вы желали узнать относительно вашего задания.
Воин сразу же отвернулся и стал смотреть на свои руки. Судьба недобитых орков в резервации волновала его гораздо больше.
- Великая Дева, - Осторожно начал Казболт. – Я пытаюсь выполнить задание так, как я умею, поэтому сейчас я задам нескромный вопрос.
Он чувствовал наведенные на себя жерла очей мага справа, который на мага не походил вовсе, а походил он, скорее на мясника, у которого на все один ответ: прирезать гадов.
- Задавайте. – Деловым тоном произнесла Дева Ночь.
- Вы любили своего отца?
Дева Ночь нахмурилась и потупила глаза. Она даже не придала значения тому, что в вопросе имело место прошедшее время.
Казболт терпеливо ждал.
Потом черные глаза поднялись и вспыхнули.
- Я думаю, у меня был достойный отец. – Это был вызов. Это был ответ тому, что она сама думала о своем отце, потратившим свою долгую жизнь на ловлю жирных рыб, вместо того, чтобы играть судьбами, как мелочью в кармане.
У нее был достойный отец. Кстати опять в прошедшем времени.
На этом игра и закончилась. Казболт узнал все, что ему было нужно, оставив за собой лишь недоумения и подозрения.
Но радость продолжалась недолго. Только до дверей в приемную, где ему навстречу уже шел следующий посетитель. Шел, сверкая великолепной полнозубой улыбкой, не глядя по сторонам, на тех, кому эта улыбка якобы предназначалась.
Казболт застрял в дверях. Он был обескуражен. Он совсем забыл об этом человеке, но теперь понимал, что лгал себе с самого момента своего ухода из общины гортов. Он всегда ждал и боялся этой встречи. Так ждал и так боялся, что сразу и накрепко запретил себе о ней думать. А теперь вот не мог делать ничего более, чем стоять подобно деревянному истукану и с деревянным лицом наблюдать за приближением врага.
Шанвигерт заметил его и тоже остановился. Улыбка сползла с его красивого лица, но….
Ненадолго.
Бочком, князь гортов стал обходить Казболта, стремясь к дверям королевы. Казболт очень хотел сказать что-нибудь угрожающее, у него аж язык занемел от желания, но на уме были только какие-то азартные банальности: «еще увидимся!», «найду – убью!» и так далее.
Весело глянув напоследок на бывшего подчиненного, Шанвигерт скрылся за дверью.
Адъютант сделал сложное ненавязчивое телодвижение смыслом которого было стремление убрать Казболта с прохода и наладить его дальше.
Казболт пошел.
Что он здесь делает? Хотя вполне понятно – что. Хочешь жить - гни спину, а не то – в резервацию. Жить в мире с Девой Ночью, могло только Аухито, откуда был родом богатырь Хоно Митто. Но любовь – любовью, а королевство Девы Амитры есть не что иное, как синее бельмо в самом центре черного глаза. Которое рано или поздно придется удалить. Так может… не смогла сама – наладить туда гортов? О чем они там говорят?
Казболт находился уже за следующими дверьми, где опять взял паузу. Я все понимаю, но ведь и Лунь не гнушался отступлениями от закона ушедшего. Незначительными… так.
- Погодите, Шанви, вы совсем не разобрались в ситуации, а уже лезете высказывать свое мнение. – Это очень раздраженный старик-советник. Видимо Шанвигерт только что либо сказал, либо собирался сказать какую-нибудь дерзость в адрес Девы Ночь.
- Вы понимаете, что вам говорят? Вы нас слушаете? Он движется без какой-либо системы, не подчиняясь никаким теоретическим выкладкам, словно он обладает свободой воли сам по себе, вы понимаете или нет?
- Как это свободой воли?
- Я тоже думаю, что это невозможно… вернее, думал. А теперь – сомневаюсь. Ничего не ясно. Это ведь целый остров. Целый мир.
- Как летучий дом олвов?
- Кто такие олвы?
Шанвигерт с удовольствием рассказал про олвов. Его не перебивали.
- Да. – Наконец откликнулся советник. – Возможно, это летучий дом, а возможно и нет.
- То есть надо это выяснить?
Но советник с жаром перебил.
- Вы понимаете, что означает лезть туда с ночной армией, вот так, напролом?! Что мы сможем сделать с островом? А если это огромный дракон?!
- Я все понял.
- Что вы поняли? – Это процедил сквозь зубы маг.
- Провести разведку, потому что, во-первых, кроме нас никто лучше не справится, а во-вторых – меня не жалко. – Тут видимо следует дерзкий взгляд в адрес Девы Ночь.
Советник захихикал.
- Вы совершенно правы. – Спокойный голос Девы. – Постарайтесь вернуться с минимальными потерями и с максимумом информации. Таким островам, безусловно, не место в Ночной Империи. Они подлежат уничтожению.
- Но королева!... – Это, конечно, добрый воевода, но Казболт дальше не слушал. Его это пока не касалось.
У него впереди был Дыман. Место, где определенно стоило побывать, потому что едва Казболт начинал думать над своей непосредственной задачей, как Дыман вставал на его мысленном пути жирным черным восклицательным знаком, не давая возможности свернуть ни вправо, ни влево. Туда надо было сходить хотя бы для того, чтобы начать думать дальше.
Ветер с моря сдувал черную пыль с побережья, но больше нескольких километров он не осиливал. Казболт и оглянуться не успел, а зенит опять заволокло дымом, и черная поземка принялась немилосердно сеч лицо. Пыль лежала толстым слоем на каменистой мертвой земле, но не могла заменить почву. Сапоги при каждом шаги поднимали черные облачка, как брызги во взбаламученной луже. Казболт бежал стометровыми шагами, не останавливаясь ни днем, ни ночью.
Дальше к востоку море довольно близко подбиралось к Дыману длинным узким языком-заливом, но Казболт не захотел давать крюка по побережью. В конце концов, он мог позволить себе десятикилометровые прыжки. Вдобавок, он торопился, хотя сам не мог объяснить себе – почему (вернее, мог, но не мог себе этого позволить). Его напугал и сделался вполне ненавистным мир людей на острове Черной Девы, это так. К нему пришел азарт близкой разгадки, это тоже так. Но этим его мотивы не исчерпывались. Был еще один, неведомый.
Дыман возник из утренней пепельной мглы мгновенно, сплошной черной стеной. Дым здесь был такой густой, что Казболт мог бы врезаться в эту стену, если б не знал заранее, что Дыман где-то здесь. Это было небольшое по меркам обыкновенных гор плоскогорье, похожее на огромную обколотую по краям монету. На отвесные стены забраться было невозможно, но этого и не требовалось. Гора была прорезана многочисленными трещинами от основания до вершины, ведущими прямо в угольное нутро. Из этих трещин, как из коптящих труб густыми волнами уходил в небеса черный дым. Он вырывался отдельными толчками, словно кто-то в недрах пыхтел исполинской трубкой. Свет то мерк, то вновь оживал, когда ветер уносил прочь очередную тучу.
Казболт остановился перед одним исполинским зевом, и некоторое время стоял, вглядываясь в темноту. Он ничего не разглядел, да и что там стоило разглядывать? Он провел пальцем по щеке и осмотрел его. Лицо его сейчас, скорее всего, представляло собой черную маску. Интересно, смог бы обычный человек вот так стоять на этом месте, раздумывая, что там впереди? Или он корчился бы от удушья, замотав рот черной от пыли тряпкой, мечтая лишь о том, чтобы вновь оказаться на побережье. А возможно, он здесь не выжил бы вообще. Казболт не знал этого, и не мог проверить, потому что уже не помнил наверняка, что такое обычный человек. Издержки игры, ничего не поделаешь.
Самое плохое, думал он, бредя в кружащемся, осязаемом мраке, что мы так и не научились смеяться. Даже мы, ушедшие, не умеем смеяться. Хотя Лунь, например, и знает, что после страха идет смех, но я что-то не замечал его смеющимся. Мы знаем, но не умеем. Умеют лишь некоторые, пескари в океане сморщенных лбов: Данет, Сеар, даже трудно назвать кого-то еще. Остальные только хохочут да улыбаются, или, скажем, щерятся. Он остановился и огляделся. Бессмертие? Всемогущество? Смешно! Но ему не было смешно. Он снова побрел вперед. А там ли он ищет? Он снова остановился и закашлялся. Он ищет изверга издевающегося над женщинами, а может, стоит поискать другого – издевающегося над чувством юмора, превращающего его во что-то иное, всегда имеющее какой-то возвышенный смысл, а на самом деле омерзительное? Он снова пошел вперед, но через несколько шагов остановился и согнулся в приступе неудержимого кашля. Глаза щипало, так что он не мог их открыть. Очень не хотелось отнимать руку ото рта. В чем дело? Он ведь ушедший! Впрочем, с ним уже было такое, так что не впервой.
Он достал из мешка запасную рубаху и замотал ее нижнюю половину лица. А потом пошел дальше, правда, думая уже не о смысле своего поиска, а о том, сколько еще идти, пока он куда-нибудь придет. Вокруг ничего не менялось. Щель, в которую он вошел, возможно, и сужалась, только это было не заметно. Он видел только в той степени, чтобы не терять направления, и не натыкаться поминутно на стены. Кашель бил его, но он старался сдерживаться, чтобы не терять дорогого здесь времени. Быстро идти он уже не мог – начинал задыхаться. Сколько еще. А выберется ли он назад, ведь дальше будет только хуже. К тому же совершенно не ясно, что будет там, в конце, если там вообще будет что-то отличное от тупика или пропасти, в которую он по недогляду провалится. Ведь если он куда-то придет, нужно еще будет понять, что это такое, а понимал он все меньше и меньше. Ноги подгибались, спина становилась все круче и круче, он давно уже шел, держась одной рукой за стену, потому что иначе бы упал. Да и то сказать, шел – еле переставлял ноги. Несколько раз его вырвало, и каждый раз казалось, что уж теперь-то он точно не сможет подняться с четверенек. В темноте он пытался разглядеть какого цвета рвота, но ничего определенного по этому поводу сказать не мог.
Потом он споткнулся и, падая, ударился обо что-то лбом. Хорошо ударился, и это была не стена щели, потому что стена была в другом месте. Тупик, подумал он, пытаясь одновременно сообразить, в каком он сейчас находится положении, где у него руки, где ноги, а где все остальное. Сделать это никак не получалось. Вокруг мерцал близкий, но ничего не освещающий огонь. Разноцветные пятна плавали вокруг, как рыбы в пруду, то приближаюсь, то исчезая в пустоте.
А ведь я не приду в себя, я, скорее всего, тут и помру. Бывает.
Потом он ощутил терпкий соленый привкус во рту. А следом вернулось зрение, пятна света сгустились, превратились в одинокие звезды во мраке, а потом и вовсе исчезли. Почему-то он оказался на спине. Почему-то он оказался жив. Не важно. Казболт был не только ушедший. Он был горт. Он умел умирать и воскресать с детских лет. И с тех же лет он делал это. Можно попробовать еще раз. Он перевернулся на бок и выплюнул сгусток крови. Рот оказался разбит. Руки долго не желали повиноваться, он подгребал их под себя, как тюлень ласты, пока не сумел встать на колени.
Что-то было прямо перед ним. Черная тень возвышалась там, и хотя она была совсем близко, разглядеть ее никак не удавалось. Он протянул руки и стал это что-то ощупывать. Статуя. Обнаженной женщины. Нет, не совсем обнаженной. Именно так, на ощупь, он опознал ее, Деву Ночь, высеченную в мраморе с такой точностью, что если б не холод и каменная твердость, принял бы за живую. Люди не умеют делать такое. Это вообще не искусство, это обыкновенное копирование живого оригинала. Для чего? Обо что он споткнулся?
По-прежнему ничего не видя, Казболт развернулся на четвереньках и сразу нащупал еще одного гостя, явившегося, видимо, на поклонение, да так здесь и оставшегося. Бывает, бывает. Он ухватил гостя за ворот и поскольку с таким весом подняться на ноги нечего было и думать, пополз обратно на трех конечностях, четвертой волоча за собой этот уже совершенно бесполезный мешок. Но он хотя бы узнает – кто это, там на свету.
Наверное, несколько раз он терял сознание, потому что обнаруживал себя лежащим мордой в пыли. Он почти не помнил обратного пути. Только затверженные слова, которые горт говорит сам себе, подстегивая свою волю. Будь Казболт просто гортом, он вряд ли выбрался бы, но он был кроме того ушедшим. И на определенном отрезке пути, эта вторая сущность стала постепенно возвращаться к нему, и он оживал. К его чести надо сказать, что это началось не так далеко от выхода.
Вышел из Дымана, он, неся огромного, тяжелого человека на одном плече. Он знал, кто этот человек и без разглядываний, и ощупываний. Это мог быть только один человек.
Казболт положил Мвогу Острый ус, отца Девы Ночь на землю и ударил его по щеке.
- Просыпайся.
Голова старика скатилась на бок, и сначала ничего не происходило, а потом могучая грудь задергалась в конвульсиях, а кашель, сначала слабый, но постепенно набирающий богатырскую мощь, стал вырываться из раззявленного рта. Такого пробуждения, Казболт не пожелал бы и врагу. Мвога никак не мог остановиться, а Казболт не желал ему помогать. Разве что чуть-чуть.
Наконец, старый морж умоляюще посмотрел на него и сделал рукой движение, словно обхватывал черпак с опьяняющей пресной водицей.
Казболт достал флягу, не спеша, отвинтил колпачок, и, так же не спеша, поднес к жаждущим, вытянутым навстречу, губам.
Немного. Только чтобы раззадорить жажду. Мвога так и потянулся следом, поднимаясь с земли. Казболт ударил его в грудь, так что старик рухнул, задохнувшись, на место, и убрал флягу.
- А теперь скажи, зачем приходил?
Мвога тупо смотрел на него мутными глазами и облизывал черные губы. Казболт ждал. Ни одна живая душа не узнает, где могила знаменитого морехода. Так не хочется умирать второй раз, но без ответа на этот вопрос его отсюда не выпустят.
Зачем приходил?
Зачем на свете нужен родитель? Только для ради своих детей, и больше ни для чего. У меня есть дочь. Для нее я это и сделал. Как, что? Как сделать, чтобы твой ребенок завоевал весь мир? Именно так и больше никак. Конечно, просил. Об этом и просил. Да ни у кого, видел – там статуя стоит? Я когда первый раз сюда пришел, она там уже была. Это место исполнения желаний, ты что, не знал? Ну, это мало кто знает, но, кто захочет - узнает.
А сейчас… хе-хе…. У нее ведь будет сын, и ему тоже надо будущее. Будущее… да, будущее у него будет определенное. У него или у сына девы Амитры. Он станет богом. Моя дочь царица мира, а он будет его хозяином. В таком и понимать: либо он, либо сын Девы Амитры, а уж кто из них, мне не ведомо. Как зачем? Ты что, совсем тупой?! Ты понимаешь или нет, что нужно сделать, чтобы твой ребенок стал богом? Все тебе скажи…. Убить его надо!!! Своими материнскими руками!!!
Он аж кашлять забыл от возмущения. Глядел на Казболта черными огненными глазами – сжег бы взглядом, если б умел.
Вот это папа!
Казболт невольно захихикал, а потом разошелся и даже заперхал от смеха. Ну, развеселил, отец. Уж развеселил, так развеселил. Отсмеявшись, Казболт утер глаза, одновременно размазав слезы по щекам.
- Пошли, отец. Вставай, вставай, небось не развалишься. Тебе еще о правнуках нужно позаботиться, так что вставай. Корабль тебя ждет?
- Ждет.
- Ну, вот видишь, как ты замечательно устроился. И сам устроился и семью устроил.
Казболт стоял строго по курсу и сигналил поднятой рукой. Омо повел Штиль вниз и остановил его трапом точно к новому пассажиру. Казболт взошел на борт. Он был непривычно весел, и прямо-таки сиял. Омо, который провел несколько дней в компании почти неживого учителя, встретил его сдержанно.
Казболт сходу принялся рассказывать, и его не остановил ни вид Луня, возлежавшего в своей каюте без сознания, ни пышный обед, накрытый Омо там же. В конце концов, он подавился и долго слезно кашлял, а когда перестал, спросил:
- Ты понял, что это такое?
- Что именно? – Омо был по-прежнему сдержан.
- Что такое Дыман.
- Да.
Казболт ждал. Омо отложил вилку и изобразил над столом две прозрачные сферы.
- Это два мира. – Пояснил он. – Наш и какой-то другой, не придирайся, я так себе представляю. А теперь….
Сферы двинулись навстречу друг другу и частично слились, как два мыльных пузыря. В месте соприкосновения осталась плоская круглая граница.
- Это, - указал на нее Омо, - Есть Дыман. Место, где два мира пересекаются. Место, где исполняются желания.
Казболт разглядывал произведение старшего брата, задумчиво ковыряя вилкой в зубах. Наконец, он сказал:
- Да… каждая сволочь может там набедокурить… а вот, кстати, я все думаю.
Он помолчал.
- Мои желания там исполнились или нет?
- А какие у тебя были желания?
Казболт подумал.
- Не знаю. Я хотел только выбраться.
- Выбрался? – Омо испытующе разглядывал собеседника. – Ты лучше подумай вот о чем: желания Мвоги там наверняка исполнились. Ты ведь зачем там вообще оказался?
- Как это, зачем?
- Мвога желал сделать внука богом, но ведь надо было, чтобы об этом узнали Дева Ночь и Дева Амитра, а кто им скажет?
- Ну, уж не я!
- Я. – Омо снова начал есть.
Казболт ошарашено смотрел на него. Омо доел кусок, вытер губы салфеткой и, сказавши: «Прибери здесь», - встал из-за стола.
Казболт по-прежнему не находя слов проводил его до трапа.
- А Лунь? – Наконец, спросил он в широкую спину.
- Присмотри за ним. – Омо прыгнул с высоты нескольких метров и с грохотом ударил сапогами в красную междумирскую землю. Казболт некоторое время смотрел ему вслед, а потом вернулся в каюту.
Лунь сейчас походил на тряпичную куклу, вывалянную в желтой глине. Его лицо совсем потеряло живой цвет, даже на ощупь он был какой-то сухой и пустой внутри. Но он был жив, поднеся щеку к полуоткрытому безгубому рту, Казболт ощутил слабый ток воздуха, а приложив ухо к усохшей груди – редкие, едва слышные толчки. Что он задумал? Он ведь что-то задумал. Это не болезнь, которая поражает без спроса и без ведома. Он словно пытается куда-то уйти, во второй раз, но у него ничего не получается. Или получается?
Гаурдуин служил воеводой при дворе Девы Амитры. Его поставили командовать новорбранцами, вбивать неучам в крепкие головы нехитрую науку убийства и подчинения. В отличие от предыдущих работодателей (Хризакроста и Танната), Дева Амитра не приближала его к себе. Гаурдуин догадывался почему. Женщина на троне?.. М-да!
На службе, вечерами в любимой корчме, все время среди людей, но все время в одиночестве, он думал. Нет, он нисколько не тяготился своей убогости. Он ее не замечал. Областью приложения его умственных усилий была, идиотской с точки зрения знакомых, но на редкость захватывающая идея. Как спасти Черного Волоса.
Однажды Гаурдуину пришла в голову одна интересная мысль. Задумавшись о мотивах, двигавших окружающими его людьми, офицерами, слугами, советниками, шлюхами, собравшимися в корчме после трудов горожанами, на которых он смотрел насмешливым оценивающим глазом, он предположил, что вопросы, заданные ему Сеаром, на самом деле гложат их всех, подспудно, глубоко, ежеминутно (как гложат они его самого), все они знать не знают об этих вопросах, они принимают их за обыкновенных страх. Только изредка эти мысли прорываются наверх, как дым из недр сквозь жерло вулкана, но и тогда они слишком обрывочны, и настолько оторваны от всего остального, что принимают разнообразные, сильно искаженные формы. Потом он подумал, что надо смотреть еще шире. Не дым от вулкана, а сама земля, по которой ступаем, не замечая, порождена этими вопросами, просто слишком много грязи, слишком многое произросло из этой земли и ушло в нее, так что корни надежно скрыты, но…. Как же ему ответить на эти дурацкие вопросы, когда жили, живем и будем жить для того, чтобы ответить на них и не находя ответов. Да ведь это невозможно! Сеар попросту одурачил его, я не нахожу другого объяснения!
Нет. Воевода поднялся с лавки. Нет. Сеар гений, он меня на путь истинный наставил, когда я с этого пути благополучно свернул на бездорожье. Гаурдуин пошел домой, твердо решив завтра же идти к императрице.
Дева Амитра стояла у бассейна с золотыми рыбками, на одном из серых камней, устилавших дно и стены бассейна, глядя в прозрачную, почти незаметную для глаза воду. Только солнечные (которого не было) блики выдавали присутствие воды в этой обширной емкости, да плавающие, как в воздухе золотые и не только рыбки с огромными пышными хвостами и круглыми, бессмысленно шевелящимися, глазами. Деву Амитру вряд ли интересовали рыбки, но ее поза на фоне волнующейся воды была великолепна и навевала на различные интересные мысли.
Правда вряд ли мысли воеводы Гаурдуина были именно теми, на которые рассчитывала королева. Гаурдуин, вышедший на лужайку из-за геометрически подстриженных кустов, застыл, остановленный острым разящим воспоминанием, родившимся при виде задумавшейся в одиночестве девы. В его жизни существовали только две женщины, но обеих уже не было на этом свете и по его вине.
Дева Амитра оглянулась, и в глазах ее на мгновение полыхнул ужас. Вместо потока величественной силы имел место застигнутый врасплох (и уже не убежать) кролик. В следующее мгновение она улыбнулась. В следующее мгновение Гаурдуин тоже овладел собой и лицо приняло обычное простецкое, но с этакой глубинной каверзой, словно все что он видит, слышит и говорит сам не имело совершенно никакого значения и было, по меньшей мере, смехотворно (большая чушь), выражение. Но Дева Амитра видела, каким бывает этот человек иногда. Впрочем, она это знала и так.
- Моя королева, - начал Гаурдуин, - Разрешите мне одну небольшую экспедицию.
- Какую? – Она задала этот вопрос, потому что все еще была взволнована. Впрочем, воевода совершенно не был смущен тем, что напугал королеву, он воспринял это как нечто естественное, как осевший на прическу сухой листочек, на который надо просто указать и все, и ее испуг не перешел в гнев.
Гаурдуин объяснил, что хочет освободить Черного Волоса.
- Зачем?
Гаурдуин затруднился ответить на этот вопрос.
- Мне, я думаю – низачем, а вот ему сильно полегчает. – Наконец, отрапортовал он.
Она пристально изучала его своими темными глазами, ища что-то чего не было, что в конечном итоге она вынуждена была признать. Ее взгляд сразу поскучнел.
- Что ж, ступай. Только возвращайся, хорошо?
Гаурдуин, молча, кивнул и двинулся прочь.
Воевода бежал по какой-то серо-зеленой циновке, сплетенной из моха, мусора и стелющихся болотных растений. Подушка почвы под ногами зловеще пружинила и временами чавкала. Она выглядела очень ненадежно, и непонятно было, как спинозуб бежит по ней сзади. А может, он уже провалился и утонул?.. Гаурдуин оглянулся. Из тьмы за спиной тут же раздался вонючий обиженный рев. Спинозуб догонял его. Воевода побежал вперед, не разбирая дороги. Лужи, которые он раньше прилежно обегал, теперь пересекались строго по-прямой. Дно под черной стоячей водой оказалось неожиданно твердым. Луна болезненно светила в затылок, сквозь лохматые ветви огромных папоротников. Ветер шуршал жесткими листьями со всех сторон, так что шаги спинозуба тонули в этом шорохе, а заодно в громе собственных шагов. Подлая тварь не желала оставить его в покое. И чем я ему досадил? Ну, дал разок по морде, но ведь она у него и так – каменная, только меч затупил. И ведь как не повезло, почти дошел, надо было ему заснуть поперек дороги!
Снова раздался протяжный вой, но на этот раз гораздо дальше за спиной и слева. Воевода хотел еще раз оглянуться, но раздумал. Второй, наверное. Правда, голос звучал как-то не так, хотя очень похоже. Так призывный крик лесного кота отличается от крика ярости. Через секунду его спинозуб ответил. Вой на этот раз звучал тише, словно зверь отстал или повернул голову в сторону собрата. Гаурдуин оглянулся. Потом остановился и стал всматриваться. Что-то тяжело ворочалось в тени, но не приближалось. Теперь он слышал хруст веток и утробное сопение.
Спинозуб уходил. Снова издалека раздался призывный крик, взлетел в небо и заметался там, как испуганная птица. Воевода перевел дух и вытер пот со лба. Ну что ж, теперь повезло.
Сзади захрустели ветки. Гаурдуин спрятался за ближайший волосатый куст. Кто-то, не скрываясь, шел к нему.
- Не нужно бояться. – Сообщил суровый дамский голос.
Воевода выглянул. Кто-то стоял в пятне лунного света. На месте головы белел устрашающий череп с черными глазницами.
- Не нужно бояться спинозуба.
Воевода начал что-то соображать. Выйдя из своего убежища, он спросил.
- А кто это там кричал из леса?
- Это рог двуноса. – Ответил странный человек, у которого было ровно три руки. В двух правых она держала короткое копье. – Ты что-то искал.
Это было обвинение, а не вопрос.
- Да. Я искал Ротище.
Воитель вздрогнул, белый шлем качнулся. Некоторое время она молчала, видимо разглядывая Гаурдуина во всех подробностях.
- Зачем тебе Ротище?
Воевода объяснил. Они уже стояли в лесу из больших и не очень папоротников, когда он закончил рассказ о похождениях Адама. Берег болота оказался неожиданно близко по правую руку. Оказывается Гаурдуин все время бежал параллельно ему, не догадываясь об этом.
Воительница ничего не отвечала. Она стояла, склонив голову, глазницы черепа смотрели в землю. Описывая подробности, Гаурдуин потихоньку надеялся, что трехрукая дева столь добра, что…. Это, могло казаться наивным, но, во-первых, это было просто: рассказать все как есть и не мучить себя дурацкими вопросами, а во-вторых, так учил Лунь, а его слова Гаурдуин никогда не ставил под сомнение. Принципиально не ставил. Воевода уже начал было скучающе оглядывать небосвод, когда вдруг с ужасом обнаружил, что она плачет. Пытаясь решительно пресечь собственную панику, он обнял ее за широкие плечи и встряхнул.
- Ты чего? Эй! Прекрати, слышишь!
Она смахнула шлем с головы, и утерла слезы левой рукой. У нее было красивое суровое лицо, обрамленное блестящими в лунном свете черными волосами. Такие лица были во вкусе Гаурдуина. Он мог бы влюбиться в нее, если б имел еще такую способность. Хотя… может быть, все дело в том, что она плачет. Воевода поспешно отогнал сии сладкие мысли.
- В чем дело?
Она быстро пошла вперед, все еще всхлипывая, и быстро говорила.
- Ротище приходит за нами. И забирает. Многих уже забрало. Никто не знает, за кем придет. И когда. У меня…. – Договорить она не смогла.
Гаурдуин быстро соображал. Ничего сообразить пока не получалось, кроме одного: похоже придется задержаться, похоже.
- А… старое Ротище, на месте?
- Нет, его засыпало…. Я давно жду!!! – Яростно выкрикнула она и увяла.
Воеводу отвели в селение трехруких жителей, которое оказалось недалеко. Это был большой крутой холм, поросший только плауном и стелящимися безобразными кустиками. На вершине в сизом рассветном свете чернели колья в человеческий рост высотой. Там располагалось кладбище. А по периметру холма, но, не влезая в окружающий лес, располагались низкие, сложенные из чудовищных на вид бревен дома трехруких. В человеческом селении вовсю горланили бы петухи, но здесь было тихо. У трехруких не было домашней скотины, как не было огородов и отвоеванных у леса полей. Здесь кормились исключительно охотой и растительными дарами леса. Улица была выложена толстым слоем сухих веток папоротника, который приятно пружинил под ногой и, наверное, не промокал в дождь. Все дома были украшены. На украшения шли те же бревна, что и на сруб. Их гладко обтесывали, на них выжигали, а также вырубали сложный орнамент и ставили вертикально на каждом из углов дома. Видимо каждое из бревен означало одного из четырех божеств, воеводу это не заинтересовало. Он бродил по улице из конца в конец, приглядываясь к появляющимся из дверей поселянам, временами выбирал себе жертву и нападал на нее с вопросами. Он хотел напроситься в гости на кружку морса, но первый же собеседник затащил его в дом сам, так что возникли затруднения связанные с тем, как оттуда выбраться. Применив простое правило Луня, Гаурдуин рассказал, зачем он сюда явился и был немедленно отпущен восвояси. Нет, его не гнали, но при столь обезображенном отчаянием лице хозяина оставаться в доме было противу законов гостеприимства.
Подобный прием воевода встречал всякий раз, когда останавливал кого-то на улице невинным междометием: «Неплохой денек, вы не находите?». Неприкрытая радость, бурный речевой поток (новый человек, не знакомый еще с моим горем – надо его просветить), лавина информации о том кого, когда и при каких обстоятельствах забрало Ротище и что за этим последовало, и наконец, бессильное уныние. Никто так и не поверил, что Гаурдуин сможет что-то сделать. Впрочем, то же самое он видел и в других местах (что-то напоминает? Честно говоря – очень), где творили насилие нелюди. Сначала его смущала эта история с Ротищем (при чем тут Ротище? Не Барс же это начал хулиганить? Хотя…), но потом он все-таки решил для себя, что отвлекаться на Барса не стоит. Он, конечно, как-то связан с нелюдем, но вряд ли эта связь имеет значение для него, охотника. Нелюдями становятся обиженные люди. Сильно обиженные. Надо искать такого человека.
За время своего брожения, Гаурдуин узнал многое. Например, он узнал, что представляет собой рог двуноса (с помощью этого нехитрого приспособления трехрукие приманивали и отпугивали спинозуба), а заодно и сам двунос.
В три часа пополудни воевода решил, наконец, зайти в дом, мимо которого дефилировал в течение всего дня. Никто так и не вышел из плотно закрытой двери, не спросил относительно неплохого денечка, даже не выглянул настороженным бледным лицом в темное окно.
Это был дом князя многозубов, как называли себя поселяне в честь своего лесного покровителя. Дом князя вместе с двором был огорожен низким частоколом, призванным, видимо спасти местную главу от многозуба, быстрого лесного хищника, который не умел прыгать. Столбы по углам возвышались над крышей метра на полтора, отчего крепкий, ухоженный дом походил, особенно издали, на запертую шкатулку. Ларец, с бриллиантом внутри. Пришла пора на этот бриллиант взглянуть, не так ли?
Гаурдуин прошел незапертые ворота и деликатно постучал в солидную, крепко сбитую дверь.
Почти сразу она открылась. В темном проеме появилось какое-то совершенно замученное, сизое, как весенний снег, женское лицо. Возраст лица угадать было трудно. В таких случаях Гаурдуин предполагал преждевременную старость. (Очень преждевременную). В больших бледных глазах плавала ярость, искусно перемешанная с застарелым, засоленным впрок во всех подвалах страхом. Заставить эту женщину улыбнуться было делом чести любого рыцаря света, поэтому Гаурдуин, мило кривя губы, рассыпался в многословных извинениях и объяснениях. Его не слушали, на него только смотрели, с тем же не меняющимся выражением. Но вот из темных глубин раздался скрипучий слабый голос.
- Заходите, молодой человек. Гостем будете.
Острый плотный дух ударил Гаурдуина из раскрытой двери, когда он шагал через порог из света в темноту. Но, когда он принюхался, пытаясь его опознать, он ничего не почувствовал. Впрочем, едва он оказался внутри, как ощущение давления, почти физического, исчезло. Здесь был просто полумрак, вследствие занавешенных окон, какой часто свидетельствует о присутствии старой тяжелой болезни, но кроме того имел место порядок, чистота и, даже, уют.
Часто прошаркав ногами, женщина сразу же удалилась в самый темный угол и исчезла там, словно растворившись. Ее не было ни слышно, ни видно. Внимание гостя сразу же приковал к себе хозяин. Лет ему было побольше, чем воеводе (хотя, возможно, здесь имела место та же слишком преждевременная старость), но сохранился он немногим хуже. Он был росл широкоплеч, среброволосл, с печатью частой среди трехруких суровой мужественной силы на лице. Он восседал на троне, который был покрыт толстым слоем из разнообразных по размеру и цвету шкур, сгладивших все его (трона) углы, отчего он стал похож на маленький мягкий стог сена. Правда, восседал как-то слишком прямо и неподвижно, словно такая поза требовала от него напряжения всех невеликих оставшихся сил, и стоит Гаурдуину скрыться за дверью, как он со стоном облегчения повалится на пол.
Имеешь дело с нелюдем – умей улыбаться.
Гаурдуин расплылся в своей коронной простецкой улыбке и вторично представился. Его слушали внимательно, но так же безмолвно и неподвижно, хотя теперь воевода видел, что его слышат и принимают во внимание то, что он говорит. А попробуем-ка его расшевелить. Со словами:
- Так что привет вам от всего двора Девы Амитры. – Он протянул князю руку. (Чей голос я слышал из-за двери?).
Глава многозубов слегка кивнул, принимая приветствие, но, не видя необходимости на него отвечать, и с неожиданной силой сдавил воеводе руку. На губах его появилась легкая улыбка.
Почувствовав себя свободнее, Гаурдуин подхватил табурет и уселся напротив трона.
- Я вообще-то пришел за другим, но….
Воевода говорил и говорил. Незаметно он перешел на веселые истории из жизни королевского двора вообще и Великой Девы в частности. А потом пред затуманившимися княжескими очами вернулся к делам общины трехруких, причем тему Ротища он тщательно обходил на протяжении всего своего монолога, как обходят осторожные пальцы Сеара воспаленный участок, боясь причинить ненужную боль. Незаметно оказалось, что князь активно участвует в разговоре, а потом и вовсе говорил только он.
Вы там даже представить себе не можете всю бездну кошмара, царящего здесь. Сколько отгрызенных рук и выпущенных кишок стоит одна охота. Сколько слез стоит одно свадебное платье. Сколько резонов покончить с собой приходится на одно странное желание жить дальше. Ротище? Да…. Это апофеоз нашего общего желания покончить со всем одним махом. Вы поняли, почему мы никуда не уходим? Потому что мы останемся здесь и все уйдем в Ротище. И все. У нас нет другого пути. А они восхищались Жгучей Кровью. Чего стоит их восхищение теперь?..
Гаурдуин уже знал, что Жгучая Кровь – имя младшего брата князя, лучшего охотника в городе, которого Ротище забрало одним из первых. Как одним из первых оно забрало сына и главного соперника ослабевшего с годами князя, который в одиночку заколол многозуба и придумал покрывать улицы листьями папоротника, чтобы не месить грязь в дождливые зимние месяцы.
- Такое происходит иногда с городами трехруких. У одних ротище, у других – попище, у третьих еще что-нибудь. В этих бредовых лесах такое было и будет. Вы просто не представляете себе, какие силы мы можем использовать.
- Это я понимаю. – Медленно произнес Гаурдуин, уже не улыбаясь. – Но.
Видите ли, мой учитель говорил: плохо не то, как мы используем силу; плохо то, что мы вообще можем ее использовать. Но это говорил мой учитель, великий человек, а я…. Меня вопрос: «Почему вообще?», - не интересует. Это, в конце концов, не мое дело. Меня больше занимает вопрос: «Как?». Итак: что нам делать с человеком, который решил мстить за свои беды другим, ни в чем не повинным людям?
Глаза князя вспыхнули. Казалось, он начал раздуваться от распирающего его гнева.
- Он, конечно, достоин сочувствия и только сочувствия, но это, опять же, в свете вопроса: «Почему вообще?», - который мы оставим более могучим личностям. – Воевода оперся ладонями о колени, приготовившись вставать. Нелюдь все больше и больше выпрямлялся, напоминая теперь натянутую струну – вот-вот порвется. – Отвечая же на вопрос: «Как?», - я скажу….
Воевода встал. Нелюдь тоже вскочил. В мгновение ока, он оказался за спинкой трона, как за баррикадой и воззвал оттуда громовым голосом, лицо его было сосредоточено, брови могуче сдвинуты:
- Ротище!
Гаурдуин с интересом ждал, что произойдет.
Не происходило ровным счетом ничего.
- Ротище! – Голос князя стал выше и несколько беспомощнее.
Гаурдуин слегка улыбнулся и стал обходить трон.
- Ротище!!! – Голосил насмерть перепуганный нелюдь, вцепившись в спинку трона, как во, взлелеянные в тени своего паучьего угла, принципы – все в туне.
В последний момент он попытался проскочить мимо Гаурдуина по направлению к двери, но тот не дремал. Применив борцовский захват воевода навалил противника на трон, который, вопреки впечатлению о своей крепости, опасно накренился. Он забыл о второй левой руке и пропустил удар в зубы. Сплюнул кровь, однако хватку не ослабил.
- Ну что ж ты. – Приговаривал он, креня нелюдя книзу. – Молчишь. Давай! Ротище!
И тут расчет воеводы с лихвой оправдался. Оглушительный крик, от которого задрожали стены и с потолка посыпалась (а если не посыпалась, то так показалось) пыль, раздался из самого темного угла. Воевода на некоторое время оглох, а князь слабо пискнул, как давимая сапогом мышь.
- РОТИЩЕ!!!!
И пришло Ротище. За ними обоими. Пол под ногами просел, а через мгновение превратился в труху (пыль) и вообще растаял, словно его и не было. Сцепившиеся противники полетели в черноту, вертикально вниз. Последнее сознательное действие воеводы было в том, что он выпустил князя из своих объятий и сжался в комок, ожидая неминуемого удара. Потом его волочило по наклонной поверхности, причем угол и направление наклона неоднократно менялись, отчего Гаурдуин окончательно перестал понимать, где верх, где низ, и что вообще происходит. Потом из черноты налетел горизонтальный пол, и Гаурдуин потерял сознание.
Он не слышал истошных криков, огласившись подземную каверну, которые продолжались в течение нескольких минут. Когда он пришел в себя вокруг было тихо и темно, как в… ну, да – в могиле. Темнота была плотной и давящей. Воспаленный разум рисовал в ней красные и зеленые фигуры непонятного содержания. Шевелиться не хотелось. Едва он оторвал руку от земли, как под черепом заворочалась, как недовольный зверек, уснувшая боль. Он потрогал лоб и сразу же отдернул руку. Полежал еще какое-то время, потом решительно сказал себе: так не пойдет, и приподнялся на локтях. В такие моменты он чувствовал себя особенно старым и ненадежным, как древний лесной исполин. Снаружи вроде бы крепок, но внутри уже с гнильцой. И стоит разойтись урагану, как он упадет первым, вызывая недоумение молодых соседей. Ничего, как там поется: «Еще не опала пена…», - или что-то в этом роде. Он, кряхтя, сел. На наш век работы хватит. Он уже хотел было подниматься, когда услышал звук.
Шаги. Шаркающие шаги, слабых немощных ног. Они возникли в пустоте вокруг: не понять где именно, и затихли, едва он начал прислушиваться. Гаурдуин так и застыл на четвереньках. Кто здесь? Или послышалось? Разум тщетно подсовывал успокоительное объяснение: мол, князь бродит в потемках, жалуется на судьбу. Шаги были такие, словно кто-то волочил ноги, как волочит их путник, одолевший пустыню, у негостеприимно распахнутых ворот. Словно он уже много дней бродит тут от стены до стены, не зная, зачем он это делает. Страх разом наполнил и высушил нутро. Ослабели ноги. Гаурдуин таращил глаза в темноту, боясь увидеть что-нибудь и желая этого. Но он ничего не видел и не слышал. Нет! Опять, только в другой стороне и гораздо тише, так что не разберешь, что это: шаги или просто шорох.
Пытаясь раздавить в себе постыдное чувство, воевода встал и пошел вперед, вытянув перед собой шарящую руку. В другой руке он зажал кинжал. Ноги постыдно дрожали, рука тоже. То и дело в богатом воображении возникали холодные лица, без труда представлялось, как пальцы натыкаются на них, мгновение ощупывают, тыкаясь в провалившиеся глазницы, а потом в ужасе отскакивают прочь. Когда нечто холодное и в самом деле коснулось напряженной ладони, Гаурдуин вскрикнул. Но это был камень. Воевода вновь потянулся вперед и удостоверился в этом. Он дошел до стены подземелья, только и всего. Черт знает что! Гаурдуин вытер со лба обильный холодный пот. Что ты как маленький?! Подумать только этот мокрый лягушонок завалил Зорога и прыгал в пасть Озохоту! Что ты, мертвецов не видел? Честно говоря, с мертвецами у Гаурдуина дело обстояло нехорошо. Стоило вспомнить только, как он перепугался, увидев выкапывающегося из-под земли Луня. Постыдно просто перепугался. А тут ходят, да еще в темноте!
Озаренный счастливой мыслью, Гаурдуин принялся поспешно сбрасывать мешок. Нащупал там заготовленный на всякий случай факел и положил его перед собой. Потом встал на колени, и, вооружившись кремнем и огнивом, попытался его запалить. Искры слепили глаза, к тому же он торопился, хотя шаги, вроде бы, больше не слышались. Втянув голову, он бил и бил кремнем, проклиная и молясь всем богам одновременно. Наконец, он бросил свое орудие и, сжав до боли руки, тихонько завыл. Прекрати! Прекрати немедленно! Торопиться некуда, попробуй еще.
Вспыхнувшее пламя осветило небольшой круг каменного пола и участок стены, около которой он находился. Других стен и потолка видно не было вовсе, словно темнота, подобно туману поглощала свет в пяти метрах от огня. Вокруг никого не было, это немного успокоило. Гаурдуин водил факелом вокруг себя, оглядываясь. Потом он осмотрел стену. У него было предположение относительно того, куда он попал. Согласно этому предположению, здесь должны быть двери, хотя (ты думаешь, нелюдь выпустил бы кого-нибудь отсюда?) они, скорее всего, закрыты. Все равно это стоило выяснить.
Он медленно брел вдоль стены, которая, как и предполагалось полого поворачивала во внутрь. Рано или поздно он должен был завершить круг. Подумав об этом, Гаурдуин уронил пряжку, которая остро блеснула в пыли, и пошел дальше. Дверь не попадалось. Воевода уже начал предполагать, что попросту не заметил ее, когда был остановлен внезапной, поразившей его мыслью.
Здесь тихо!!!
А где же вой Черного Волоса, ради которого он сюда явился? Воя не было и в помине, что заставляло всерьез сомневаться в присутствии здесь Черного Волоса вообще. Может быть, нелюдь убил его? Или ему наскучило выть, и он просто ушел? Такое могло случиться десять раз, Хоно мог и ошибиться в отношении своей силы, хотя…. Он был так безоговорочно уверен, когда рассказывал про вой Черного Волоса, что воевода даже не подумал сомневаться. Его захватила жалость… жалость, видите ли, захватила! Гаурдуин понял, что сейчас заплачет. Страх перед обитателями этой пещеры, которые один за другим свалились в Ротище до него, отступил, вытесненный более могучим чувством. Жалостью к себе.
Как всегда в подобных случаях, Гаурдуин зарычал и двинулся прочь от стены к центру зала, туда, где должен был находиться Барс. Сначала я выясню все, что можно выяснить, а потом буду жалеть себя. Сначала.
Барса он нашел именно там, где и рассчитывал. Но не только его. Рядом со статуэткой лежал на полу труп. Гаурдуин сразу узнал его, потому что, пусть бессознательно, ожидал его увидеть. Это был нелюдь-князь. Он лежал на спине, глядя пустыми глазницами в потолок. Глаз у него не было. Впрочем, наверное, у него много чего недоставало, не хотелось просто это разглядывать. Труп выглядел так, словно его драли два бешеных медведя, не в силах поделить между собой. Только это были вовсе не следы когтей и зубов. Глядя на лицо нелюдя с высоты своего роста, Гаурдуин хорошо видел, что это были за следы.
Пальцы.
Пальцы, закаменевшие от потустороннего холода. Воевода сейчас даже немного сочувствовал своему врагу. Даже немного завидовал, потому что ему самому еще предстояло все это пережить.
Чувства эти подкреплялись видом Барса без головы. Обломанная голова статуи валялась в стороне.
Усталость навалилась и ошеломила. Он устал получать удары и отвечать на них. Его израненное тело устало бороться, а беспокойный разум устал искать выходы. Теперь уже он выяснил все, что можно было. Теперь можно….
Он отошел на несколько шагов, волоча ноги. Погасил факел, который уже еле тлел и, расстелив на полу свой старый плащ, завалился спать. Сон сразу принял его в себя, как распахнувшееся черное Ротище, и Гаурдуин полетел.
Он бежал по лесу, спасаясь от какой-то невидимой опасности. Оглядываясь назад, он видел только стену тьмы, которая поглощала сиреневое вечернее небо, как клякса поглощает белый лист бумаги. Он не знал, что это такое, и что с ним будет, если он попадет в эту тьму, но он и не желал это узнавать. Он не желал знать ничего подобного, он просто бежал, как заяц от лесного пожара, уворачиваясь от деревьев и перепрыгивая с ходу через коряги. Странно было, что он не слышал треска ветвей вокруг себя, своих бухающих шагов и своего жаркого пятидесятипятилетнего дыхания. Что-то мешало это слышать. Что-то из тьмы за спиной. Какой-то постоянный звук, который серными пробками забивал уши. Это был (вой)…
Гаурдуин понял, что это вой, только когда проснулся. Вой окружал его, темнота и весь подземный зал тонули в нем, как в пасти Озохота.
Мертвец, подумал Гаурдуин, но он знал, что это не так. Сердце замерло, а потом выдало целую серию глухих толчков в ребра. Воевода успел только приподняться на локте, когда вой оборвался и в лицо ему загремел огнедышащий голос:
- Я думал, ты никогда не проснешься.
- Будешь так пугать, точно не проснусь. – Прохрипел воевода, садясь. Он по-прежнему ничего не видел, хотя говорящий находился прямо перед ним. Он, наверное, мог бы коснуться его рукой, а может…. Гаурдуин вытянул руку, и она сразу нащупала что-то теплое и твердое. Клыки. Страшные клыки, способные перекусить человеческое горло одним легким движением. Но пальцы они не перекусили. Гаурдуин чувствовал жаркое влажное дыхание, вырывающееся из могучей глотки. Ощупав зубы, Гаурдуин убрал руку.
- Ты пришел все-таки. – Тихо сказал он.
Теперь шорохи, шаги, невнятное густое бормотание неслись со всех сторон, словно вновь прибывший растревожил это осиное гнездо.
- Они идут сюда. – Испуганно проблеял воевода.
- Не бойся.
Раздался звук, как будто трясли мокрую простыню, на щеку Гаурдуину попало что-то влажное. Это Черный Волос встряхнулся всем телом, разбрызгав вокруг себя слюну.
- Наша сила была побита. Я потерял все, ради чего жил. Я отчаялся.
Я не имел понятия, что я буду делать, если уйду из этого места, это не имело никакого смысла. Не имело смысла продолжать свое существование. Я пел о своем одиночестве, и намерен был делать это до скончания веков.
Но что я вижу?!
Совершенно незнакомый слабый человек, отправляется меня искать. Он делает это, хотя для него это низачем не нужно! Он пробивается в Старые Леса, не погибает там, и, даже столкнувшись с серьезным препятствием, не поворачивает позорно назад. Зачем он это делает?
Гаурдуин только посмеивался.
- Неужели только для того, чтобы сказать мне, что жизнь – стоящая штука?!
- А если нет?
- Это уже не важно. Я раздумал сидеть здесь и петь. Потому что она действительно чего-то стоит. На радостях я даже загрыз того спинозуба, который за тобой гонялся. Ты не представляешь, я носился как угорелый! Как щенок!
- Вот для тебя настоящее дело. – Воевода все ближе прижимался к громогласному собеседнику, потому что голоса мертвецов бубнили все настойчивей. Он не понимал ни слова, да может, там и не было слов, но выяснять, чего они так развоевались, он не желал.
- Вынеси меня отсюда.
- Не вопрос. Садись и держись крепче.
Гаурдуин взобрался на широкую костистую спину.
- А потом иди на все четыре стороны.
- С твоего разрешения только в одну.
Штиль аккуратно угнездился в ложбинке между двумя острыми камнями. На палубе не было видно никакого движения. Хатт осторожно приближался к цели по замысловатой кривой, хоронясь за уступами. Он так давно ждал этого момента. Сердце колотилось как маленький, запертый в груди и желающий вырваться зверек. Неужели все напрасно, и эта посудина пуста. Хатт прилег на холодный камень, подпиравший борт Штиля. Не может это быть напрасным. А, впрочем, какая разница.
Он оттолкнулся от камня и перепрыгнул через борт. Палуба была девственно пуста. Корабль выглядел как новенький, словно его только-только сколотили на верфи, и еще даже не спускали на воду. Вряд ли он будет обитаем.
Хатт открыл низкую дверь и попал в носовую надстройку. Здесь он сразу увидел Луня. Здесь не было запаха болезни или даже смерти как в комнате тяжело страждущего. Воздух был достаточно свеж и прозрачен. Лунь неподвижно лежал на постели, и с расстояния невозможно было понять, жив он или мертв. Только приблизившись к его лицу можно было уловить слабое редкое дыхание. Глаза его были закрыты, лицо пожелтело и ввалилось, как у мумии.
Хатт долго стоял над ним, неподвижно глядя на своего врага. Несколько лет он шел без дорог и направлений, иногда с трудом вспоминая, что эти слова вообще означают, он двигал себя вперед верой, и он дошел. Дошел и рухнул у постели Луня на колени, уткнувшись лбом ему в плечо.
- Не уходи! – Шептал он надорванным голосом, и глаза его были сухи. – Не уходи! Не уходи!
Это очень важное дело – ответить на главный вопрос, а ведь за ним стоит дело поважнее – этот самый вопрос задать, но… но, если тебя так просят, можно и оторваться на минуту.
Лунь громко всхрапнул, словно пробуждаясь от кошмара, разинул глазеньки и рывком сел на ложе. Хатт по-прежнему стоял перед ним на коленях.
- Чего тебе? – Сиплым от долгого воздержания голосом спросил Лунь.
Хатт поднял голову.
- Беда, Лунь. Всех согнали на один остров, в резервацию, поделили на сектора, сектора оградили стенами, кормят как скот – вываливают у ворот и уезжают. Все там: орки, уарши, люми, тролли, только трехруких нет, да горты схоронились где-то. А теперь хотят вообще очистить бескрайний мир от этой скверны. Дева Ночь приказ отдала.
Хатт снова упал головой на край ложа. А Лунь сел, свесив ноги, и призадумался. Два его ученика ввязались в интересную игру. Пусть тешатся. Самое тяжелое опять мне…. Самое тяжелое, но и самое интересное.
Хоно остановился у колодца, зачерпнул воды старым, но без дыр, ведром и выпил несколько горстей ледяной воды. Вода была хороша особенно после дальней дороги. Он очень устал, хотя день только перевалил за середину. Было даже не слишком жарко, из-за сильного ветра, пытающегося разогнать пышные облачные горы. Хоно посмотрел на небо. Взгляд привычно искал солнце.
Совсем старый стал, уже без солнца прожить не могу. Он посмотрел в стоящее у ног ведро, полное прозрачной, еще не успокоившейся водой, раздумывая, выпить еще горсть или хватит.
Скрипнула калитка. Хоно поднял голову, но это был не хозяин. В этой деревне, как и во всех пройденных селениях, жили люди, а к нему приближался горт.
Горт сбросил с плеч мешок и уселся на бревно, удобно расположенное подле колодца.
- Присядем. – Сказал он, копаясь в своих пожитках.
Хоно сел рядом, тем более что давно пора было перекусить. Горт достал из мешка аппетитно румяный пирог и предложил его Хоно. Тот не отказался. Пирог оказался с мясной начинкой. Он был мягкий и разве что не теплый.
Они, молча, поели. Горт выпил две кружки воды, вытер губы, и представился.
- Казболт. Ушедший.
- Хоно.
- Я знаю.
Хоно промолчал.
- Не хотел его бросать, - словно про себя проговорил Казболт, - Но оставить все как есть я не могу.
Хоно ждал продолжения.
- Куда ты сейчас направляешься? – Спросил Казболт.
Хоно осмотрелся.
- Наверное - туда.
Ушедший горт некоторое время оценивающе разглядывал его.
- Дело вот в чем…. – И он изложил свое дело.
Хоно сразу встал.
- Ты куда?
- Мне знать. – Хоно торопливо зашнуровал мешок и не менее торопливо вышел за калитку.
- К черной или синей? – Весело крикнул Казболт из-за изгороди.
Хоно не ответил. Он стремительно шагал в обратную сторону. Да, конечно, можно было попросить ушедшего подбросить его, так он наверняка не успеет, но, в конце концов, его все равно ждет там смерть. Какая разница – до или после.
Казболт задал глупый вопрос. Впрочем, он горт, и ничего не понимает в женщинах. Хоно понимал не больше, но ему было проще: одну из них он любил.
У него совсем не было денег, и приобрести коня было не на что. Оставалось украсть, что он и сделал. Серая кобыла оказалась выносливой, несмотря на свой невзрачный вид, впрочем, Хоно хорошо разбирался в лошадях. Одолев практически весь путь до междумирья - сейчас он двигался по редкому и светлому лесу, который на многих островах предвещал собой красную землю - Хоно был остановлен довольно неожиданным образом.
Черная тень возникла справа, а потом, кобыла даже не успела подать голос, десятисантиметровые клыки разорвали лошадиное горло. Хоно сверзился в колючий куст и стал там терпеливо ожидать смерти, но она не приходила. Когда он решился, наконец, разжмурить глаза, он увидел прямо над собой полуоткрытую алую пасть. Зверь смотрел на него разумными глазами, это был огромный имбрийский дьявол, совершенно, кроме пасти и зубов, черный, которого он, возможно, где-то видел, по крайней мере, сладкий ужас от этого взгляда сдавил сердце. Что с ним сейчас сделают?
- Смени коня, богатырь! – Проревело чудовище прямо в лицо обомлевшему рыцарю. – Садись, подвезу.
Хоно слабо затрепыхался в объятиях куста. Сердце понемногу разжималось для дальнейшей работы, хотя Хоно сомневался, что для него пережитое пройдет даром. Впрочем, его сердцу пришлось пережить довольно много, и, скорее всего, многое еще придется.
- Куда? – Спросил Хоно, оправляясь.
- Куда прикажешь. Садись!
Хоно взобрался на твердую костлявую спину. А куда прикажу? Только учти, теперь ты наверняка успеешь. Хоно смотрел прямо перед собой невидящим взглядом.
Она этого не сделает - думал он.
А перед ним уже сидел Хатт, похожий на дьяволенка в желтых отсветах костра и спрашивал, коварно блестя глазами: «Зачем ходил к Сеару?». И он сказал Черному Волосу, сжимая, как от морозной дрожи зубы:
- Знаешь где Ночная столица?
Великая Дева Амитра сидела в своих покоях у колыбели. Ранняя ночь глядела в окна. Серебристый свет сплетался со светом немногочисленных свечей в сложные узоры, а в углах копилась тьма. Дева Амитра кусала пальцы. Сначала на одной руке от мизинца к большому, потом на другой от большого к мизинцу и обратно. Ровные острые зубы оставляли на тонкой прекрасной коже багровые вмятины, но она не чувствовала боли. Ребенок в кроватке спал, но начинал беспокоиться. Он поднимал короткие ручки и пока еще тихо кряхтел. Дева Амитра смотрела прямо на него, но не видела. Порой она оставляла в покое пальцы и принималась неразборчиво бормотать, по-прежнему устремив невидящий взгляд на младенца. В такие секунды лицо ее теряло божественную красоту и становилось острым и жестоким, как у злой ведьмы. Слабо потрескивали свечи, да еле различимый шум ночной жизни просачивался в окна. Холодно, и не мигая, смотрели звезды. Дева Амитра была совсем одна. И дело было даже не в том, что в эти покои без ее вызова не смел войти никто, что бы не случилось там, за дверью. Трехрукие бдили там днем и ночью, стерегли неосторожного лазутчика магические ловушки. И не в том было дело, что ее покой все равно был нарушен этим странным люми, который просто открыл дверь и вошел. Таких как этот люми Дева Амитра называла «судьбой». И дело было только в том, сломает ее сейчас судьба или она переломит ей хребет, как угодной к обеду рыбине, а такой вопрос решается в глухом одиночестве. Люми объяснил все очень доходчиво. Ты убьешь своего мальчика. Станет этот мальчик творцом нового мира, или окажется лишь безвинной жертвой полоумной матери, ты, вряд ли когда-нибудь узнаешь.
Младенец начал сучить ножками и захныкал. Он тоже был один и он не хотел быть один. Он не умел быть один, и он не будет один. Или будет?
Дева Амитра, наконец, оставила в покое пальцы, теперь она ясно видела своего малыша. Вдруг разом глаза ее наполнились слезами, она осторожно протянула руку и коснулась колыбельки, как чего-то драгоценного и хрупкого, могущего распасться в прах от нечистого прикосновения. В тот же момент малыш заревел в голос. Его мать тоже плакала, орошая голубые одежды свои крупными, как капли летнего дождя слезами. Она снова начала бормотать, но теперь было понятно, что она говорит, раскачивая колыбельку.
- Господи! – Шептала она. – Господи!
Что делать, если ты оказался бессилен? И не просто бессилен, а бессилен там, где почитал себя всесильным, и где попросту говоря жил все время до? Оказавшись бессильным там, можно оказаться в пустоте без мысли и действия. Впрочем, это можно пережить. Это все переживают, и ты переживешь, если ты, конечно, не ушедший. Эту истину он знал очень хорошо, он кричал о ней, он вдалбливал ее в головы своим ученикам, но, к сожалению, пришло время – и он забыл о ней. «Ты не можешь действовать, потому что ни одно твое действие ничего не изменит. Ни одно твое действие не имеет ничего кроме названия, внешней оболочки, которая сама по себе есть ничто. Твои чудеса не нужны никому, в том числе и тебе самому. Твой удел отныне и навсегда вечный покой, но….
Казболт был во всем прав, а он, дурак, смеялся над ним, считал его отстающим, а сам блуждал в потемках. Конечно, они никакие не ушедшие, в том смысле, в каком он представлял себе эту сущность. Они, конечно, и не люди тоже, а, скорее, нечто среднее, хотя это среднее очень трудно себе представить, и еще труднее разобраться, что же это такое на самом деле. Вот откуда их тяга к мелким заботам, их попытки убить этими заботами вечность и одновременно страх перед радикальным вмешательствам, основанный на справедливом предположении о своей внутренней неспособности отличить правое от левого, замененной лишь огромным прошлым опытом. Но есть и еще кое-что. Это не что иное как проклятие ушедших: рано или поздно любой ушедший теряет способность отвечать «не знаю» на вопрос, ответа на который он не знает. Эта способность зиждется лишь на твердой уверенности ушедшего, что на главные вопросы он ответил (благодаря чему и стал ушедшим), а все остальные вопросы не стоят того, чтобы на них отвечать, но…. В чем здесь дело? Почему заученные истины начинают забываться, а незыблимые аксиомы вдруг оказываются в трясине, и невозможно уже отличить вопрос на который не стоит отвечать от вопроса, ответ на который тебе уже известен, а значит… надо отвечать на вопросы. Возможно, это болезнь, возможно – движение по новому пути, он не знал – что. Сейчас он знал только одно: он оказался перед фактом невозможности ответить ни на один из вопросов, его окружающих. Он обнаружил, что ушедший попросту не умеет этого делать. И что тогда остается? Что остается делать со своим всесилием, помноженным на свою полную беспомощность в выборе пути и возведенным в степень железной необходимости этот путь выбрать? Ответ очевиден?
Вообще-то – да: сделать новый шаг, но.
Сделать этот шаг далеко не так просто как шагнуть из людей в ушедшие, ибо теперь придется шагать из ушедших еще куда-то, а куда – неизвестно, просто потому, что ушедших слишком мало, и существуют они в бескрайнем мире слишком недолго – никаких аналогий, опытов и выводов. Что там, дальше? Если всегда думал, что «там», это тоже самое, что сейчас «тут», а дальше уже, знамо дело, и вовсе ничего, вернее, это не важно. Оказывается важно. Потому что свернуть с пути и покатиться кубарем по крутому склону можно на любом шаге восхождения. А если это восхождение бесконечно? Вот так гибнут ангелы, низвергаясь с небес сквозь землю.
Лунь шел к Дыману.
В огромном зале дворцового храма было полно людей, но, несмотря на это, здесь царила зловещая, звенящая тишина. Звенящая оттого, что слышен был только медленный, трагический звон колокола, висящего здесь же в зале.
Вдоль стен ровно в ряд, как гвардейцы на смотру неподвижно, устремив неподвижные суровые взгляды черных глаз прямо перед собой, стояли ведьмы. Это были старухи-фрейлины Девы Ночь, но сейчас кроме этого сравнения не подходило больше ни одно. Все как одна были облачены в черные балахоны, с капюшоном, открывавшие только лицо. Их было несколько десятков, и все как одна замерли в грозном ожидании чего-то, так что ни одна ниспадающая до пола складка черного подола не дрогнула, и ни один вздох не колыхнул эхо под высоким сводчатым потолком. В колокол била молодая девушка, необычайной красоты облаченная в такой же балахон. Она тоже молчала, только руки ее мерно двигались вперед-назад, раскачивая тяжелый язык. Выражение ее лица невозможно было определить. Вернее всего было сказать, что лица у нее не было вовсе, остались одни огромные черные неподвижные глаза. Только тени двигались в этом зале. В свете множества бесшумных свечей они раскачивались, как голова впавшей в транс предсказательницы, в такт ударам колокола.
В центре зала громоздился на возвышении из трех ступеней высокий алтарь красного мрамора с черным узором. Там в колыбели на ослепительно белых пеленках спал младенец. Он спал крепко, и только тихо сопел маленьким носиком, но этот звук тонул в демоническом молчании черных фрейлин вокруг.
Вдруг звонарь (руки ее продолжали мерно извлекать из колокола безжалостный звук) резко повернула голову в сторону огромных распахнутых дверей, за которыми уходила вверх колоссальная мраморная лестница. По этой лестнице медленно спускалась Дева Ночь. Она была одета точно так же как и все остальные здесь присутствующие, но капюшон она надвинула низко на глаза, так что опущенного лица вовсе не было видно. Она делала шаги в такт ударам колокола, и она тоже была беззвучна, как тень. Черный балахон плыл, словно сам собой, строго по прямой от дверей к алтарю. Ни одна из старух не скосила взгляд в ее сторону, их сложенные на животе пальцы, скрытые широкими черными рукавами оставались спокойны и деловиты.
У колыбели черная тень остановилась и некоторое время, не двигаясь, стояла над ней. Потом, как два вороньих крыла взлетели вверх руки, как осиное жало свернул в них длинный узкий кинжал, направленный острием вниз, в грудь спящего младенца. Несколько мгновений стояла страшная тишина, даже трудно было сказать, звонит ли еще колокол или уже нет.
А потом кинжал рухнул. Вниз.
С грохотом горного обвала распахнулись высокие двери, противоположные тем, через которые вошла Дева Ночь. Оттуда ворвались в зал яростные крики, довольно далекие, и проклятия в адрес синего дьявола. Стаей вспугнутого воронья кинулись в разные стороны фрейлины.
А на пороге стоял Хоно. В правой руке у него был зажат меч, обагренный кровью от острия до рукояти, да и сама рукоять и рука ее державшая были залиты кровью, да и вся одежда Хоно от сапог до ворота была заляпана темными пятнами, да и на лице оспинами гнездились багровые брызги. И все то была не его кровь.
Дева Ночь смотрела на него, словно пораженная молнией, словно ее тело свело каменной предсмертной судорогой. Она держала нож высоко над головой. Она так и не нанесла удар, хотя готова была нанести и вообще, ей казалось, что она его уже нанесла, и потребовался короткий взгляд на младенца, чтобы убедиться в обратном.
- Не смей, дура!!! – Страшно закричал Хоно, и побежал к алтарю.
Как тогда, на смертном поле, при виде своего победителя, ослабели и задрожали руки, сжимающие оружие, а в следующее мгновение кинжал оскорблено звякнул о мрамор. Дева Ночь бросилась навстречу Хоно и повисла у него на шее. Она прижалась к потной мужественной груди и билась на ней, как еще живая рыба на огненном песке. Слезы смешались с кровью в поистине гремучую смесь. Хоно гладил свободной рукой по смоляным волосам и смотрел поверх ее головы куда-то вдаль. А Дева Ночь вскрикивала сквозь рыдания:
- Ведь не мой? Скажи мне!!! Ведь не мой?!
- Не твой. – Ответил Хоно, и, если то была неправда, никто никогда об этом не узнал.
- Не твой.
Альбатрос черной точкой кружил прямо по курсу. Когда Хатт пытался разглядеть его, глазам становилось больно. Он отводил взгляд и, моргая, смотрел в зеленые волны, разбивающиеся о крепкий борт и стремительно убегающие назад. Там, за кормой волны расходились двумя усами, отмечая своим изгибом каждый поворот Штиля. Сейчас Лунь поворачивал корабль вправо и с левого борта, где стоял Хатт, пенного следа не было видно вовсе. Хатт поглядел на Луня. Тот стоял за штурвалом, похожий на продолговатый валун, которые иногда ставят на перекрестке дорог. Подобно вросшему в землю камню, он клонился всем телом вместе с палубой корабля, но не падал. Лунь смотрел вперед и вверх, туда, где кружил его ручной альбатрос.
Хатт опять поглядел в ту сторону, а потом закричал:
- По-моему, он снизился!
Оглянувшись на молчаливого капитана, он увидел, что тот кивнул. Значит, цель уже близка.
У Штиля не было ни парусов, ни весел, даже мачты не было, но они ему вовсе не были нужны. Безо всяких парусов, летучий корабль несся сейчас со скоростью дельфина и даже быстрее.
Хатт перебрался на бак и через некоторое время, заполненное напряженным наблюдением закричал:
- Вижу!
Китобой, оперившись раздутыми по поводу хорошего попутного ветра парусами, шел тем же курсом, что и Штиль, но убежать от Луня он, конечно, был не в силах.
Расстояние между кораблями быстро сокращалось. Слишком быстро, чтобы на преследуемом китобое не разобрались, в чем дело. Над игрушечным кормовым бортом мелькали настороженные, как у сусликов, стоящих подле своих норок, головы, только этим сусликам спрятаться было негде.
Поспешно над мачтой развернулся и затрепетал на ветру черный флаг Сердца Ночи. Здесь, в отличие от Аухито врага приветствовали ярко красным цветом.
Штиль налетел, как пикирующий ястреб и, подобно небесному хищнику, развернувшему у самой земли крылья, затормозил борт к борту с китобоем, так что не понадобилось никаких швартовов или абордажных крючьев, чтобы удержать оба корабля друг подле друга.
Борт Штиля был ниже, чем у китобоя, потому Лунь смотрел в лица моряков, нацеливших на него через борт луки и самострелы, снизу вверх. Он ждал.
Наконец, промеж оскалившихся лиц появилось одно спокойное, тяжелое и грубое, как маска, вырезанная из цельного куска дуба, даже с налетом усталой обреченности. Лунь сейчас же впился в него взглядом.
- Ну, чего? – Спросил Мвога.
- Иди сюда. Поговорить надо. – Ответил Лунь.
Головорезы Мвоги взвыли в бешенстве, Хатт видел, как вздулись жилы у них на руках, и разъехались в оскале губы, но ни одной стрелы не сорвалось с ложа, ибо не было такой команды.
Мвога отошел от борта и на некоторое время исчез из поля зрения. Слышно было, как он бормочет что-то успокаивающее своим взвинченным сотоварищам. Потом он вырос по пояс над бортом, в том месте, где корабли касались боками, как детеныш кита и его мать. Опершись одной рукой, он легко перебросил себя на другую сторону и пружинисто приземлился на палубу Штиля.
Лунь тотчас крутанул штурвал, и Штиль сорвался с места, как разъяренный пес с цепи. Сзади раздался оглушительный крик, но он быстро удалился и стал не слышен. Несколько стрел вонзились в корму Штиля, но было уже поздно. Летучий корабль уносил капитана прочь.
Сам Мвога, казалось, ничуть не был удивлен или испуган таким поворотом дела. Он стоял на том же месте, крепко держась за палубу широко расставленными ногами. Лунь спустился к нему с юта и, указав на дверь каюты, произнес:
- Зайдем, на минутку.
Мвога покорно вошел в каюту следом за Лунем, а за ним шумно нагрянул веселый Хатт. Хватив старика по спине, он принялся громогласно убеждать его, что жизнь де хороша и так далее, но Мвога его не слушал. Он присел к столу. На столе расположились красивым ранжиром кушанья и напитки, подаваемые разве что к императорскому столу, да и то – по праздникам. Отца девы Ночь угораздило родиться гурманом, потому он, не торопясь, но и не медля, вкусил от выпавших на его долю прелестей жизни.
Лунь некоторое время смотрел как Мвога, вкусно чмокая губами и затуманившись взором, ест, а потом спросил.
- Ты, надеюсь, понял, кто я такой?
Мвога со вздохом положил ломтик обратно на блюдо.
- Да, я уже видел такого, как ты.
- В Дымане?
Мвога, не ворочая головой, быстро скосил глаза и встретился взором с Лунем. Произошел быстрый, но жаркий бессловесный поединок.
- Да. – Мвога опустил глаза.
- А кого ты там еще видел? – Спросил Лунь.
Мвога удивился.
- Никого не видел. С чего ты взял….
- А ты вспомни.
Теперь Мвога выглядел немного испуганным, но он был искренен в своих словах.
- Я плохо помню… - Он сейчас действительно пытался пережить еще раз те страшные мгновения, которые еще не стерлись окончательно в его памяти. – Но, когда я шел туда, там никого не было. Потом я потерял сознание, а очнулся уже снаружи, когда меня вытащил этот…. – Мвога поднял растерянные глаза на Луня (он не хотел вспоминать, он боялся вспоминать, но он вспоминал). – Там никого не было! Там…. – Он затрясся, правая рука смахнула со стола драгоценное блюдо, взор его остекленел, лицо превратилось в фарфоровую маску…
Маску ужаса.
- Я… - Пытался выдавить из себя Мвога. – Я… - Казалось, что сейчас его хватит удар или откажет сердце, но Лунь вскочил и, подбежав к старику, обнял его за плечи.
- Ну, все, все. – Он прижал трясущегося, как погремушка, Мвогу к груди. – Не можешь говорить – не надо. Все.
И действительно старику стало легче. Дрожь понемногу улеглась, он несколько раз порывисто вздохнул, и, наконец, расслабился. Оглядел растерянным взглядом, разбуженного посреди кошмара, мирные стены каюты, встревоженную физиономию Хатта и, наконец, остановился на серьезном лице Луня.
- Не помню. – Быстро произнес Мвога и отер с лица обильный пот.
- И на том спасибо. – Серьезно сказал Лунь и вышел из каюты.
Встав на место рулевого, он лихо положил Штиль на борт и развернул его по направлению к крохотному китобою, устремляющемуся в безнадежную погоню.
Мвога ссутулившись вышел следом и тяжело облокотившись на борт стал смотреть в воду. Теперь он выглядел на все свои немалые года, но Хатт думал, что это ненадолго. Сейчас он хлебнет рома, надает подзатыльников направо и налево – и все пойдет как обычно… почти.
Оставив отца девы Ночь там, где взял, Лунь погнал Штиль по направлению к междумирью. Можно было бы лететь по воздуху, так вышло бы быстрее, но Лунь сейчас думал о другом.
- Там что-то было, или кто-то был. – Задумчиво произнес он.
- Что-то из другого мира или кто-то. – Подтвердил Хатт. Он стоял рядом, опершись задом о кормовой борт.
Лунь смотрел вдаль, но не туда, куда несся Штиль, а гораздо дальше, слишком далеко.
- Я думаю дело вот в чем. – Сказал он и замолчал, застыв у штурвала, как путеводный камень.
Хатт нетерпеливо поерзал, ему было жутко интересно.
- Кто-то вошел из другого мира в наш, - медленно произнес Лунь, - И притянул свой мир за собой, потому что иначе и не могло быть. Наши поиски были столь бесплодны, потому что мы не знали кого ищем и искали не там. Породитель магии, создатель коротких путей, исполняющий желания без должного противодействия, причем не все желания а лишь отдельные из них, потому что если бы он исполнял все, бескрайний мир исчез бы в одной яркой вспышке, то есть попросту говоря – дьявол, это вовсе не кто-то низвергнутый с небес (наших небес) и творец первородного зла (нашего зла). Он просто пришелец из другого мира. Он пытается жить в одном мире по законам другого и потому разрушающий законы мира в котором живет.
Хатт напряженно задумался.
- Значит, нужно этого кого-то найти и попросить обратно?
Лунь покачал головой и вздохнул.
- Я думаю о том из нашего мира, кто помог ему сделать это. Вот кого можно попытаться найти. – Он посмотрел на Хатта. – На такое способны немногие. – И подмигнул.
Дева Амитра разглядывала золотых рыбок. Она думала о том, какие они красивые и как изящно двигаются. Небо в тот день походило на серый холст. С утра прошел дождь, и к вечеру обещал опять. Вода под таким небом немного помрачнела, и рыбок было видно гораздо хуже, но это никак не повлияло на их бодрое самочувствие и грацию. Дева Амитра думала о том, что рыбки даже не знает о собственной красоте, но ведут себя так, как будто знают. Она думала, что не все так просто, как привычно представляется. Если уж на то пошло, эти рыбки гораздо ближе к истине, чем люди, но опять же ничего об этом не знают. Разум как стекло фонаря, защищающее огонь от дождя. Но стекло, которое никто не чистит, и оттого оно зарастает грязью и пропускает очень мало света. И тому, кто смотрит изнутри и не видит дальше стекла, кажется, что он уже все понял…
Дева Амитра не слышала шагов за спиной, и Гаурдуину пришлось прокашляться в кулак, чтобы на него обратили внимание. Дева Амитра оглянулась и одарила воеводу ослепительной улыбкой. Гаурдуин как-то сразу подобрался и сдержанно кивнул в ответ.
- Здравствуйте моя королева.
- Здравствуй, здравствуй, охотник. Говорят, ты освободил Черного Волоса?
- Было дело.
- Я тебя позвала вот для чего. Нужно произвести еще одно освобождение. – Дева Амитра подплыла к воеводе и ласково коснулась его руки.
Гаурдуин вспотел. Все попытки королевы расположить его к себе вызывали прямо противоположный эффект. Воеводе было страшно и неловко за Деву Амитру, за ее фальшивую улыбку и показную ласку. Любой другой мужчина без сомнения уже лизал бы ей руки, но Гаурдуин был не таков.
Она ловко поймала его взгляд и попыталась затянуть его в омут своих синих очей.
- Нужно освободить людей в столице от Пьяной Смерти. Ты слышал о ней?
К своему стыду Гаурдуин был вынужден признаться, что нет, не слышал.
Королева посуровела, хотя воевода предполагал, что суровость эта такая же показная, как и улыбка.
- Ну что ж. Это началось три недели назад. В Кузнечном и Торговом кварталах стали умирать люди. Видоки сообщали о трех сотнях смертей, хотя их, наверняка больше, ты сам знаешь. Смерть выглядит так, словно человек перебрал вина и от этого скопытился, ничего подозрительного обнаружить не удалось, но… дело в том, что так умирают, в том числе, совершенно непьющие люди, люди здоровые, и вообще – слишком много смертей за короткий промежуток времени на четко ограниченном участке земли. Ты не находишь это странным? Может быть это какая-то болезнь, может быть демон. В любом случае это нужно остановить.
Она снова прильнула к Гаурдуину.
- К кому как не к тебе мне обратиться, охотник?
Гаурдуин кивнул. Он читал, что там, за душепроникающим сапфировым взглядом. Там не было ничего нового. Она хотела от него избавиться. Чем-то он ее напугал. Она ведь знает, что он пойдет до конца, в отличие от холуев из министерства, а тогда: либо пьяная смерть его, либо он – пьяную смерть, что, впрочем, тоже неплохо. Она, конечно, жестока и способна на подлость, но жестокость эта сочетается у нее с каким-то патологическим неприятием грязи и крови, сопутствующим любым подлым государственным делам. Притом невозможно было назвать ее трусливой неженкой, любящей произнести: «Ах!» и тому подобное. Оттого казематы и пыточные камеры, разрушенные после воцарения Данета, и отстроенные вновь, после его низложения, пустовали, а палачи жирели и теряли навыки. Королева предпочитала экзотические способы борьбы с опасными соперниками. Гаурдуин, впрочем, тоже.
- Конечно, королева. Могу я поговорить с видоками.
Дева Амитра звонко щелкнула пальцами. Тут же из кустов выдвинулся доселе невидимый человек.
- Он тебе все расскажет. – Она последний раз обворожительно улыбнулась и сразу отвернулась. Гаурдуин очень хотел бы глянуть на ее лицо в этот момент, но, к сожалению, не в силах был это сделать.
Данет занимался психоруколечением. Он неторопливо погружал чуткие пальцы в размякший живот больного и медленно массировал, уминал, выдавливал что-то (недуг), о чем сам имел очень смутное представление. Сеар стоял у него за спиной и молчал. Данету очень не нравилось, что он молчит. Ему казалось, что учитель вот-вот решительно вмешается в его действия (что-то подскажет или вообще грубо отстранит и возьмется за дело сам) и он получит лишнее подтверждение своего убожества вообще и в качестве врача – в частности. Но Сеар молчал. Стойто (возможно излишне громко) гремел в углу инструментами в моющих тазах. Он, конечно, переживает за него, неумеху. Сеар не подавал никаких признаков своего присутствия, так что Данету приходилось украдкой оглядываться, чтобы убедиться, что учитель не покинул его на произвол судьбы.
Больному стало легче. Сам он еще этого не понимал, он с болезненной чуткостью вслушивался в свои ощущения, и гадал, что они означают. Но боль уже не была столь сильна, и напряженный живот заметно расслабился, уступая уверенному напору целительных пальцев.
Поняв, что дело сделано, Данет извлек пальцы из живота и утер скопившийся пот со лба.
- Все.
Сеар шагнул к больному и, склонившись над ним, некоторое время изучал его глаза.
- Поднимайтесь.
- Уже все?
- Да. Вам лучше?
Некоторое время ушло на осмысливание этого почти невозможного, но неопровержимого факта. Наконец из глаз покатились горячие слезы. Человек сполз с кровати на колени и кинулся целовать руки Данету. Данет был в ужасе. Бормоча идиотские извинения, он отступал, пока Сеар не бросил коротко в распахнутую дверь:
- Следующий.
Вошел огромный человек в длинных черных усах. Сеар помнил его, Данет тоже, поскольку Гаурдуин служил у него воеводой.
- Присаживайтесь.
Данет, который уже сидел на кушетке, подвинулся, давая место новому пациенту.
Как и в первое свое посещение, воевода затруднился с началом разговора. Сеар терпеливо ждал. Гаурдуин поглядел на Данета. Тот с любопытством ждал, что скажет гость, которому не требовалась врачебная помощь, что его наметанный глаз видел очень отчетливо. Стойто вовсю гремел тазами. Обучаться лекарскому искусству бывший страж императора отказался, заявив, опустивши глаза, что не желает быть равным своему кумиру.
Гаурдуин вздохнул и приступил к объяснению.
Конечно же, Сеар, знает о пьяной смерти. Много людей рассказывали о ней, но сам он жертв не видел. Да, действительно, от умерших вовсю разит, вокруг рвотные массы, симптомы внутримозгового кровоизлияния или другой катастрофы, спровоцированной излишним приемом на грудь, но….
Вряд ли все так, как кажется. Да, вполне возможно – демон, потому болезней с такими проявлениями не бывает. Кстати явление распространяется. Я уже знаю о двух случаях в скорняжном квартале, соседним с торговым. Люди напуганы. Многие уходят оттуда. Очень хорошо, что вы взялись за это дело…. Гой Таннат, а куда это вы собираетесь?
Данет поспешно стягивал с себя лекарские одежды и облачался по-дорожному.
- Я с тобой.
На несколько секунд повисло гробовое молчание. Наконец, Стойто издал слабый нечленораздельный звук. Сеар испуганно сказал.
- А….
Воевода попытался решительно пресечь. Ты что удумал! Ты вообще в своем уме?! А если тебя тоже, я-то ладно, а как они без тебя будут? О людях подумай!!!
- Я думаю, думаю. – Отвечал Данет, натягивая сапоги. – Люди умирают – надо помочь.
- Но почему вы?! – Возмутился Гаурдуин. – Мало спасателей?!
Данет посмотрел на него, и воевода смутился.
- Я думаю – не так много, чтобы отказываться от моих услуг.
Он поднялся.
- До скорого, Сеар, к вечеру, думаю, обернемся.
У врача был такой вид, будто он подавился костью и не может ни говорить, ни дышать. Он только смотрел.
По коридору пронесся вздох, когда Таннат шагнул из дверей. Убитый Гаурдуин плелся следом. Он отчаянно материл себя за глупую затею. Но откуда я мог знать? Надо было знать! Ох.
До вечера они обошли весь торговый и значительную часть кузнечного квартала. Их принимали охотно, особенно когда Гаурдуин вообще перестал соваться вперед, предоставив заниматься этим бывшему императору. Немало слез было пролито на щуплой монаршьей груди, не раз и не два раздавались клятвенные мужественные заверения: больше в рот ни капли. Воевода притомился, Данет же напротив выглядел как огурчик и вовсю рассуждал.
- С чего ты собственно отрицаешь, что это нелюдь?
- Ну, нелюди – это обыкновенные, может быть странно выглядящие, но, по сути, самые обыкновенные звери. Звери очень сильные и ловкие, во-первых, и зачастую отвратно выглядящие, во-вторых. Вряд ли кому то пришло бы в голову распить с ними кувшинчик. Все-таки больше похоже на демона.
- Я тоже так думаю. Я, будучи в ученичестве у Сеара, уже имел дело с демонами. И знаешь что: демоны никогда не стремятся убивать или вообще причинить людям какой-то вред. Это как столкновение всадника на полном скаку и бегущего человека. Демон живет, ни о чем особенном не помышляя, а когда кто-то попадается ему на пути, он растаптывает его и продолжает движение в том же направлении.
- То есть не замечает?
- Н-нет, не то чтобы не замечает, просто он не умеет ни тормозить, ни поворачивать.
- Так что остается только убить его.
- К сожалению. – Данет вздохнул.
На своем пути они посетили несколько интересных мест. Во-первых, это был храм Ярилы во хмелю. Данет голову давал на отсечение, что он не знал о его существовании. Храм был невелик и располагался во дворе одного боярского дома. По известным причинам он пустовал. Единственный служитель сидел на пороге и клевал носом. На приветствие он не ответил, а когда Гаурдуин его растолкал, запел про бедного рыцаря и пригласил добрых гоев причастистчсся божьего хмеля. Гаурдуин и Таннат прошли внутрь.
Помещение выглядело зловеще. В свете вечернего неба, падавшем сквозь высокие окна в верхней части стен, и единственной свечи были видны в беспорядке разбросанные чаши и кубки для причащения. Росший в больших горшках хмель, до этого, видимо, расположенный вдоль покрытых мозаикой стен, был сорван и растоптан, а горшки ныне представляли собой лишь кучи мелких черепков. Лик хмельного Ярилы был залеплен грязью. Тут же во множестве были разбросаны камни, которыми отбивали мозаику. В углу валялась чья-то изодранная накидка в подозрительных темных пятнах. Свежо пахло мочой.
Оглядевшись, воевода заявил с гадливостью.
- Пошли отсюда.
Данет помедлил немного, но тоже вышел следом.
- Место довольно многообещающее. – Изрек он, проходя мимо уснувшего жреца.
- Верно, но…. – Воевода не знал, как выразить свои мысли. Большинству людей гораздо проще найти крайнего. И даже не потому, что они не способны проникать в суть вещей. Просто это безопасно. Попробовали бы они так явиться в логово демона….
Побывали в винном погребке, который, несмотря на известные обстоятельства, процветал. Хозяин добродушно объяснил, что у каждого в нужный момент находятся знакомые-трезвенники, погибшие странным образом, так что хмель тут, скорее всего, ни при чем… а дайте мне, пожалуйста, вон тот кувшинчик.
В домах купцов, не обойденных бедой, охотно принимали, угощали и рассказывали, в домах, лишенных сей радости, – гнали взашей.
Кузнечных дел мастер, Креан, как-то ночью видел на улице странного зверя и бежал от него до самого дома, однако вспомнить, как зверь выглядел, так и не смог.
Стеклодув Маол пришел домой усталый, принял бокалец, сообщил, что проиграл десять золотых монет, лег спать и не проснулся.
Каменщика Ранту привели домой, надавали по морде полотенцем и оставили отсыпаться на лавке. Ночью он кричал: «С козырей ходил, Ярилой клянусь! С козырей». А утром был таков.
Зазывала Муни все утро уговаривал проходящий мимо люд пропустить стаканчик в трактире «Веселый медведь», в обед зашел внутрь перекусить и рухнул лицом в гороховый суп. Хозяин уже двинулся к нему, когда он вдруг резко выпрямился и, глядя вытаращенными глазами прямо перед собой, заорал: «Рыба!!!», после чего опрокинулся навзничь.
Уже по темному времени решили воспользоваться услугами постоялого двора, дабы переночевать. От оживления Данета не осталось и следа, он валился с ног от усталости. Более привычный к тяготам воевода вел его как слепого. Уже во дворе монарх налетел на конюха с ведром, отчего часть ее выплеснулась на землю и Танната обложили трехэтажным, видимо в темноте не распознав. Данет извинялся и бросался ловить ведро. Гаурдуин расплатился за комнату и теперь уже благополучно довел спутника до кровати.
Сидя на ложе, Данет извинился теперь уже перед воеводой за то, что до вечера так и не управились, после чего сразу уснул без задних ног.
Гаурдуину не спалось. Едва он прикрывал глаза и задремывал, как некая навязчивая мысль вторгалась и сгоняла сон. Что это за мысль, он уловить никак не мог, поскольку тоже очень устал. Он лежал и глядел в темный потолок, слушая чьи-то шаги во дворе. День не оставлял впечатления потраченного впустую. Он что-то видел или слышал, что должно было навести его на след, но не навело, хотя обычно с ним такого не случалось. Возможно, дело было в том, что теперь он был не один, хотя один он никогда не сделал бы столько, сколько они смогли сделать и узнать вдвоем. Черт, да он просто любовался Данетом, забыв о деле,… хотя может быть я просто боюсь найти то, что мы ищем, потому что не уверен, что смогу защитить его. Не о том думаю!
Не в силах больше бесполезно лежать, Гаурдуин тяжело поднялся и пошел по нужде. Нужник располагался во дворе, и стоя там и наслаждаясь минутой умственного покоя, он понял, наконец, что не давало ему спать.
Шаги за окном. Те же шаги он слышал сейчас сквозь тонкую стенку. Выйдя из дверей гостиницы, Гаурдуин видел конюха с тяжелым ведром, которого давеча так неудачно встретил Данет. Скажите, пожалуйста, зачем всю ночь ходить от конюшни до колодца и обратно, таская воду. Кого он там поит, черт побери?!
Гаурдуин заправился и осторожно выбрался наружу под ясные звезды. Он еще успел заметить конюха, усталым шагом скрывшегося за углом конюшни. Потом послышался еле слышный звук опускаемого на землю ведра и довольное кряхтение устраивающегося на завалинке. Кремень высек искру, надо полагать разжигалась трубка. Гаурдуин стоял у нужника, старательно прислушиваясь.
Так продолжалось довольно долго, но вот, наконец, трубка выкурена и конюх встал. Воевода мигом оказался в закутке, глядя оттуда в щелку. Конюх появился из-за угла, направляясь в другой угол двора. Скрипнула дверь сарая.
Спешно направляясь к конюшне, Гаурдуин глянул на всякий случай на дверь гостиницы и увидел там не кого-нибудь, а самого гоя Танната. Бывший император стоял в дверном проеме и щурился со сна на своего собрата. Чертыхнувшись про себя, Гаурдуин пошел на него, затолкал внутрь и вопросил:
- Куда?
- Я проснулся, тебя нет, я подумал…. – Данет преданно смотрел на воеводу снизу вверх.
Гаурдуин проклял неумение контролировать выражение своего лица. Пришлось рассказать про странного конюха.
- Хотел бы я знать, кого он там поит.
Данет полез в дверь. Воевода поплелся следом.
У дверей конюшни стояло полное ведро. Данет заинтересовался им. Гаурдуин оглянулся на дверь сарая, но конюх пока не вышел. Возможно, он решил-таки, что на сегодня хватит и пошел спать. Ну и что, что он ходил всю ночь по двору: постояльцев нынче много, работы тоже….
Данет склонился над ведром, активно шевеля изящным императорским носом. Потом он наклонился еще ниже и, зачерпнув горстью воду, попробовал. Его перекосило. Он выпрямился, глядя на воеводу, складка отвращения еще не сошла с его губ. Гаурдуин тоже попробовал:
- Вино!
Они некоторое время смотрели друг на друга, а потом одновременно ринулись в конюшню.
Здесь не было ничего необычного. Ряд стойл, четыре из них заняты, причем заняты совершенно обыкновенными конями. Они внимательно осмотрели всех четырех. Гнедая кобыла, серый в яблоках тяжеловоз, и два гнедых породистых скакуна, один краше другого.
Данет вошел к тяжеловозу, и, насколько понял Гаурдуин, стал принюхиваться. Потом вышел обратно и отправился к соседу – гнедому скакуну.
Горящий взгляд бывшего императора заставил воеводу насторожиться, он встал рядом. Данет потянулся к большому чуткому уху и прошептал:
- Сыграем?
Конь дико заржал и взвился на дыбы, раздался треск сокрушаемых досок. Гаурдуин хотел прикрыть собой Данета, но никак не мог понять в какой тот стороне. Стены, потолок, белые разумные конские глаза с маленькими человеческими зрачками бежали по кругу и все время не в ту сторону, куда желало завалится тело. Руки искали опору, но не находили, ноги бессильно подламывались. Конь завис над ними, подобно изваянию, ни один настоящий скакун не смог бы так идеально балансировать на задних ногах.
Мысли спутались и очень хотелось прилечь. Куда, черт подери подевался Данет?!
Бывший император стоял на фоне дверного проема в серой каменной стене, в лучах, льющегося изнутри приглушенного зеленоватого света. Хмельная радуга в голове погасла, но Гаурдуин не успел догнать своего кумира, когда тот шагнул в зеленый свет, и рухнувшая сверху каменная перегородка разделила их. Но он успел ухватить преграду за нижний край и затормозить, а потом и остановить ее падение. Перегородка зависла на уровне пояса, она стремилась опуститься до пола, но воевода не давал ей этого сделать, хотя плечи трещали от напряжения. Войти следом за Данетом он не мог, но он может, хотя бы сохранить для того путь к отступлению… если удержит плиту, конечно. Гаурдуин подсел под перегородку, чтобы перераспределить основную нагрузку на ноги. Тяжесть была страшная, долго ему так не простоять.
- Ваше величество!
Изнутри раздались голоса. Говорили двое. Один из них был Данет, а кто второй, воевода не имел ни малейшего понятия.
- Хочешь сыграть?
- Да.
- Тогда так: выиграешь – он поцелует меня, а если выиграю я – он поцелует тебя.
Кто такой он?! Гаурдуин запаниковал, неужели в комнате был еще некто.
- Ваше величество….
- Во что сыграем? Карты? - Раздался шелест тасуемой колоды, - Шахматы? – Застучали по доске деревянные фигурки, выстраиваясь ровными шеренгами. – Кости? – Загремел стакан с игральными костями.
От напряжения Гаурдуин побелел, пот дождевыми каплями стекал по лицу.
- Ваше величество….
- В орлянку. – По голосу воевода понял, что Данет оглянулся на дверь.
- Замечательно. Ты орел, я – решка.
Повисла секундная пауза, а потом монета весело зазвенела, прыгая по деревянной столешнице. Раздался могучий хлопок – крепкая ладонь припечатала монету к столу.
- Как ты думаешь, что там? – Раздался вкрадчивый голос.
- Решка, конечно.
- Ой, ты прав, смотри-ка!.. Ну-с….
- Ваше ве…. – Гаурдуин ничего не мог предпринять, он был прикован дверью к своему месту и имел возможность только помолиться, что, впрочем, он и сделал.
Однако потом, случилось нечто, что простой человеческий рассудок Гаурдуина понимать отказывался. Нечто подобное испытал король Аорка Хризакрост Первый попросив жену поцеловать его. Услышав голос Данета, Гаурдуин испытал такое потрясения, что ему оставалось только радоваться пустоте своего мочевого пузыря, потому что….
Данет сказал:
- Целуй его.
Дело было не в том, что сказал император, дело было в том – как он это сказал. Такая повелевающая мощь была в его голосе, что стало ясно – вот истинное лицо властителя Аухито, способного повелевать не только дрожащими смертными, но даже тенями.
После паузы раздался неуверенный голос.
- Эй…. Ты чего?! Я же выиграл, посмотри на монету. Посмотри на монету, я же выиграл! Не подходи ко мне!!! Целуй его!!! Не подходи ко мне!!! Помогите!!! А-а-а-м-м-мум-м-м-мум-м-м!!!
Крик оборвался могучим сосуще-чмокающим звуком.
Гаурдуин понял, что в следующую секунду уронит плиту.
- Ваше в... в…. - Он бессильно упал белым лбом на холодный камень и уже начал опускаться вместе с ним, когда кто-то ловко прошмыгнул у него между ног, и он разжал онемевшие пальцы. Плита с грохотом рухнула на свое место.
Обернувшись воевода увидел поднимающегося с колен Данета.
- Ваше величество. – Он вынужден был опереться плечом о стену, потому что ноги его не держали.
Данет виновато смотрел на него.
- Прости меня Гаур, я очень старался побыстрее. Как ты себя чувствуешь?
Нарастающий хорош и скрип прервал его. Каменная дверь прямо на глазах пошла трещинами от края до края, потом из нее стали выпадать куски, пока, наконец, она вся не рассыпалась кучей мелких осколков в облаке пыли. В открытый проем вновь заструился зеленоватый свет. Теперь было видно, что комната пуста, там имелся лишь простой деревянный стол, табурет подле (на котором, видимо, сидел игрок) и все. Ни самого игрока, ни неизвестного третьего там не было. Свет шел от яркой свечи, коптящей на столе. Рядом с ней блестела желто-зеленым светом золотая монета.
Воевода начал медленно багроветь.
- Ваше величество….
Данет преданно взглянул на него и сказал.
- Пойдем, посмотрим?
Они вошли внутрь. Гаурдуин поднял монету и осмотрел. Монета была обыкновенная, а не с двумя решками, как он предполагал.
- Он что, у всех выигрывал?
- Я думаю – да. Это не сложно.
- А кто это был?
- Тот конюх, которого я сбил.
- А третий?
Данет только посмотрел на воеводу и ничего не ответил. Гаурдуин предположил.
- Наверное, это и был демон. Шулер каким-то способом вызвал его, а потом для сохранения собственной жизни вынужден был скармливать ему материал для поцелуев.
- Да. – Сказал Данет. – Пошли отсюда.
- Ваше величество….
- Какое я тебе, в конце концов, величество! Я подмастерье у Сеара!
- А что вам мешает вновь стать величеством?
Данета аж передернуло.
- Послушай, я всю жизнь мечтал о такой работе. Я ненавидел трон и все что его окружает. Я, наконец, получил то, что хотел, я творил, ты понимаешь? А ты о чем говоришь? Чтобы я вернулся обратно в этот ад? Никогда.
Данет решительно двинулся мимо Гаурдуина, но у него ничего не получилось. Гаурдуин стеной загораживал ему дорогу.
- Ваше величество… - А потом он перешел на крик, так что заколебалась зеленая свеча. – Прекрати эти малодушные бредни! Твое место на троне и ты прекрасно это знаешь! Великий искатель белых людей, да пойми хотя бы то, что единственный белый человек во всем Аухито – это ты!
Данета отшвырнуло звуковой волной, он робко воззрился на воеводу, а потом все равно осторожно двинулся в обход.
Гаурдуин рухнул на колени.
- Ваше величество…. – Умоляюще произнес он.
Данет сразу же ухватил его подмышки, и стал с усилием тянуть вверх, но Гаурдуин старательно поджимал ноги, и поднять его Таннат был не в силах, хотя упорно продолжал попытки.
- Ты что?! Встань немедленно. Не срамися.
- Нет, не встану.
Данет, пыхтя, предпринимал героические усилия.
Гаурдуин упал на четвереньки, переведя борьбу в партер.
- Пока не согласитесь – не встану. Так и умру здесь.
- О людях подумай, Гаур. Так я им хоть пользу приношу. У меня ведь неплохо получается.
- А какую пользу вы принесете на троне! – Прорыдал воевода в пол.
- У вас же есть императрица, вы ж сами ее выбрали….
Он не договорил, потому что Гаурдуин резко выпрямился, вскочил и, сказавши, - Так, все понятно, – пошел прочь.
Данет побежал следом.
- Ну, что ты, Гаур! Ну, прости меня! Я устал очень.
Гаурдуин непреклонно устремлялся вперед, не замечая того, что выйдя за дверь комнаты, оказался вновь в знакомой конюшне, в пустом стойле. Данет, тоже ничего не видя вокруг, пытался его догнать, хватал за рукав.
- Гаур, ну, погоди. Давай вместе подумаем… Гаур, ну, ладно. Я согласен.
Они уже были на улице.
Воевода словно ничего не слышал. Он шел к сараю, в котором скрылся конюх.
- Я согласен, Гаур. – Рыдал позади Данет.
Воевода резко остановился и обернулся.
- Так, если вы согласны, идите домой, собирайте вещи, а я подниму народ.
Таннат, всхлипывая, поплелся в гостиницу.
Воевода вошел в сарай. Конюх лежал здесь на куче старых мешков. Он был мертвецки пьян, и он был мертв. Последняя жертва Пьяной Смерти.
- Открывай ворота, Кассау! – Закричал Гаурдуин. – Чего ты, собственно дожидаешься? Подмоги не будет. Все Аухито за нами!
Суровые решительные люди окружили дворцовую стену со всех сторон плотным кольцом. Здесь был весь Гарлоут и ближайшие воинские гарнизоны. У Девы Амитры остались только трехрукие, охранявшие дворец.
- Ну, так открывайте, коль вас так много. – Последовал резонный ответ со стены.
- Хороших людей жалко. – Крикнул Гаурдуин. – Императорские хоромы попортим.
- Придется штурмовать. – Мрачно сказал Стойто. – Трехрукие не сдадутся. Они служат Борону, а Борон служит Амитре.
- Не придется. – Заявил Данет и полез вперед. Стойто кинулся следом, на ходу увещевая монарха не ходить – вполне тщетно. Гаурдуин подпер с другого фланга.
Таннат вышел из рядов, расположившихся в двух полетах стрелы от стен дворца, и пошел к главным воротам. Стойто шел справа, заслоняя его щитом, воевода – слева.
- Кассау, меня впустишь?
Когда до ворот осталось несколько шагов, лязгнул засов, и отворилась дверь в правой створке. Глава трехруких стоял в проеме, глядя на троицу завоевателей сквозь прищур глухого шлема.
- Заходите.
Дверь захлопнулась. С той стороны слышались яростные угрозы, на тот случай, если никто не выйдет обратно.
Дева Амитра стояла тут же, промеж мрачных стражей, держа на руках свое единственное оружие – сына.
- Чего ты хочешь, Данет?
Таннат подъехал к ней сбоку, взял под ручку и отвел в сторону, где никто не мог слышать их слов, но Гаурдуин дал бы голову на отсечение, что знает, о чем свидетельствуют зардевшиеся щеки прекрасной девы.
- Открывай ворота. – Приказал Данет стражу, после чего вывел свою избранницу на всеобщее обозрение, сорвав этим оглушительную овацию.
Горты толпой стояли на поле, ожидая своей участи.
- Всех перебрасывать? – Спросил маг. (Казболт видел его на аудиенции у Девы Ночь, ему очень не по нраву были орки, и горты, скорее всего, тоже).
- Нет, зачем же. – Ответил Шанвигерт. – Только разведчиков. Я не собираюсь ни с кем воевать.
- Сколько?
Шанвигерт пересчитал. Маг указал на кучу дрынов, с наскоро обрубленными сучками и не более того.
- Это волшебные посохи телепорта. Берите каждый по одному. – Он посмотрел на князя.
Шанвигерт первый поднял посох, хотя и скривил несколько губы.
Маг поднял свой, обитый медью жезл на вытянутых руках, расположив его перед грудью горизонтально.
- Держите его вот так, - он указал во чисто поле, - И бежите изо всех сил. В определенный момент телепортируетесь на место. – Он опустил руки, развернулся и пошел прочь.
Шанвигерт остановил бы его вопросом, если бы знал – каким. Он был в ярости. Но потом он подумал, глядя в могучую, набыченую спину, что этот самодовольный прихлебатель – обыкновенная баба, и только поэтому еще держится на своем позорном месте.
- Пошли, ребята. – Он уверенно поднял палку и побежал, ничуть не смущаясь тем, как он в этот момент выглядит. Остальные горты, молча, разбирали палки и толпой устремлялись следом.
Раздался хлопок. Дрын пролетел в свободном падении еще несколько метров и запрыгал по земле. Шанвигерта больше не было на острове Дыман.
Спотыкаясь на каждом шаге, он дефилировал по красным до оскомины камням междумирья. Остановившись, он поглядел назад. Его воины появлялись из пустоты один за другим. Кто-то устоял на ногах, кто-то упал, кто-то крепко приложился лбом или коленом о не вовремя попавшийся на пути валун.
Второй номер, Гирс, подошел к нему и спросил, куда теперь идти. Междумирье выглядело во все стороны одинаково.
Шанвигерт знал, как отвечать здесь на этот вопрос.
- Туда. – Он, не глядя, махнул рукой и пошел.
Странный остров приближался сначала как маленькая, но непривычно яркая в царстве полутонов искорка, потом, как одетый в радужную ауру драгоценный камень. Шанвигерт сначала не верил, но потом, все же, признал, что это и есть огромный сверкающий самоцвет. Радужные вспышки на его гранях резали глаза. Он светил, как недоделанное солнце, одевая все пространство вокруг себя мерцающим светом. Земля, небо, лица воинов дружно погружались в таинственный фиолет, а потом радостно сверкали чистым золотом или овевались свежими бликами лазоревого прибоя.
- Это не опасно. – Сказал Гирс. Шанвигерт внимательно поглядел на него. Ему показалось, что его правая рука лжет. Но если Гирс и лгал, то сам не знал об этом. Это настораживало. А ну-ка…. Шанвигерт поинтересовался мнением остальных. Большинство оставалось в недоумении, относительно того, что они видят. Гигантский алмаз. Это, может быть, страшновато, но вряд ли опасно. Разве что ослепнуть можно, от слишком яркого света.
- Вот что. – Сказал Шанвигерт. - На остров пойду только я. Если через три дня не вернусь, старший – Гирс, пусть он и решает, что делать.
Отделавшись от собратьев, князь гортов ощутил некоторое облегчение. Они мешали ему думать. Чем является то, что впереди? Под чьей оно находится властью и имеет ли само власть? Ни на один из своих вопросов он не находил ответа, но что он знал наверняка, так это то, что алмаз совсем не так прост, как обыкновенный огромный камень. Что-то было у него внутри, отличное от сверкающей драгоценной плоти, что, однако, было надежно скрыто и ни одним знаком не являло себя тому, кто смотрит снаружи.
Странно. Он давно уже должен был войти на остров, а он все еще оставался за его пределами, хотя подошел вплотную. Алмаз возвышался над ним вертикальной необъятной стеной, которой стала одна из его граней. Как ни странно, вблизи он больше не излучал света. Наоборот, какая-то сумрачная тень виднелась в глубоких прозрачных недрах. Чем ближе подходил Шанвигерт, тем шире распахивала крылья тьма внутри. Казалось, что алмаз заслонил собой солнце, и оно пробивается лишь по краям, одевая их яркой бахромой, где-то в недостижимой вышине, а здесь была только давняя старая тень. Даже холодом потянуло, хотя это уже, скорее всего, нервы. Шанвигерт понял, что он в ужасе. Вот-вот рука коснется ледяной поверхности. Что будет тогда?
Он был уже в нескольких шагах. И остановился. Ему совсем не хотелось подходить вплотную. Но что оставалось? Возвращаться просто так было нельзя.
И он протянул руку. И коснулся.
Сначала ничего не произошло, и только потом Шанвигерт понял, что смотрится в зеркало, но не видит своего отражения. Он видел поверхность земли и небо, в несколько приглушенном свете, но в точности такую же, как и за спиной. А его самого не было, или….
Тут он понял, чего на самом деле стоило бояться, и бояться по-настоящему. Своего отражения. Потому что оно вот-вот появится в этом странном зеркале, и тогда не позавидуешь тому, чьим оно является.
И прежде чем князь гортов бросился наутек, он увидел его.
Шанвигерт бежал по красной земле из глубины камня, глядя в глаза своему оригиналу, и взгляд его был таков, что настоящий князь гортов застыл, парализованный. Он желал оторвать руку от холодной поверхности камня, но не мог пошевелить даже пальцем. Он не мог даже отвести глаза (разве возможно отвести глаза от того, кто собирается вас сожрать?). Шанвигерт в камне собирался сожрать Шанвигерта живого каким-то своим специфическим способ, таким, что лучше б уж просто зубами.
И князь гортов побежал.
Над бескрайней мутью междумирья застыла вечным сполохом радужная ночь. Омо покачивал штурвал то вправо, то влево, ведя Штиль сам не зная куда. Уже за полночь из каюты выбрался на палубу хмурый непроспанный Казболт.
- Не спится? – Посочувствовал Омо.
Казболт постоял некоторое время, глядя за борт на проносящиеся мимо дали. Потом двинулся к юту.
- Кто-то зовет меня. – Сообщил он Омо, становясь рядом. – Не могу уснуть…. Дай мне.
Омо уступил место рулевого. Казболт сейчас же лихо закрутил штурвал и увеличил скорость до такой степени, что разобрать что-нибудь вокруг стало вообще невозможно. Мимо неслись длинные, располосованные на радужные ленты, кометы и хвостатые звезды. Омо с интересом ждал, куда же приведет младшего брата полночная блаж. Казболт сосредоточенно высматривал что-то впереди.
- Вот.
Прямо по курсу надвинулся и поглотил маленький кораблик огромный зеленый остров. Теперь Штиль летел по ночному небу над сонным, сочным, как спелое яблоко, лесом.
- Кто-то попал в беду? – Спросил Омо.
- Похоже.
Штиль нырнул вниз, проломив косматую зеленую крону, и воткнулся килем в мягкую землю. Казболт одним эластичным прыжком улетел за борт и скрылся в потемках. Омо подошел к борту и, облокотившись о него, стал ждать.
- Помогите! – Умирающим голосом шептал Шанвигерт, барахтаясь в жадной до чужой жизни зеленой трясине. На поверхности виднелись только плечи его и голова. Оставалось только поражаться, как это его угораздило попасть в такую явную ловушку. Круглая лесная полянка сплошь заросла ровной длинной травой, так не похожей на обычную лесную поросль, что не разглядеть здесь болота мог разве что архивариус дворцовой библиотеки Гарлоута, который носил специальные окуляры для усиления зрения, а травы вообще никогда не видел, а только читал.
Князь гортов погрузился до подбородка. Во всем лесу не было ни одной живой души, способной ему помочь. На что он надеялся?
- Каз!... – Выдохнул Шанвигерт и замолчал, прощаясь с земным существованием.
- Давай руку! – Закричал Казболт, и, не дожидаясь, ухватил своего врага за волосы.
Шанвигерт с шумом втянул в себя воздух и замахал беспорядочно руками, ловя неожиданное спасение. Казболт уперся ногами в предательски обваливающуюся кромку земли и выволок князя на берег.
Шанвигерта колотил озноб. Он был белый, холодный и мокрый, как лед в оттепель. Судорожно всхлипывая, он, стоя на коленях, обнял своего спасителя, и уткнул носом ему в плечо.
- Помоги мне! Он идет за мной! Я бежал! Я не могу больше!
- Прекрати истерику. – Казболт обхватил его и встряхнул. – Я с тобой. Все уже, оглянись.
- Нет!!! – Вскрикнул Шанвигерт и вцепился в своего спасителя как жаждущий крови клещ. – Если я оглянусь, он догонит меня! Я боюсь!
- Он убьет тебя, если ты не оглянешься! Он уже почти добился своего. Давай! Ну же!
Шанвигерт медленно поднял голову и взглянул в глаза ушедшему.
- Верь мне. – Сказал Казболт.
Князь гортов судорожно сглотнул и медленно, налившись синевой от страха, поворотил голову.
Там, куда он смотрел, на противоположном берегу болота промеж двух деревьев стоял свежеотесанный деревянный столб в человеческий рост высотой. Там, где у человека имелась бы голова, на гладкой древесине был вырезан с идеальным подобием лик Шанвигерта, князя гортов. Деревянный Шанвигерт смотрел на Шанвигерта живого, и во взгляде его не читалось ничего хорошего, правда, только по началу. Чем больше живой князь всматривался в собственные черты, тем больше князь деревянный терял остроту взгляда, превращаясь в прекрасно проработанную деревянную поделку и не более того.
- М-да…. – Произнес Казболт. – Не удивительно, что ты ухнул в эту травку. Но на самом деле – ничего страшного, ты не находишь.
Многодневное напряжение, поставившее его на грань физического и нервного истощения, покидало Шанвигерта. Превратившись в не выжатую мокрую тряпку, он сполз на землю и безвольно разметался, словно убиенный меткой стрелой. От невыносимого облегчения, он плакал.
Тихо подошел Омо и протянул своему брату флягу с крепкой животворящей жидкостью. Шанвигерт не в силах был поднять ни руку, ни голову, и Казболт пришлось, поддержав его под затылок, влить в рот несколько скупых глотков. Шанвигерт закашлялся, содрогаясь всем телом.
- Ну вот, уже лучше. – Сказал Казболт. - А теперь пойдем к нам. Тебе надо отоспаться.
- Нет. – Сказал Шанвигерт. – Я должен рассказать. Объясните мне, что это было.
И он пустился в повествование об алмазном острове и своем отражении, которое готово было пожрать его. Он бежал много дней и ночей, не останавливаясь и более того – не оглядываясь. Он знал, что его отражение бежит следом, и, в отличие от него, не устает. Потом он попал на этот остров, он совершенно не помнил когда и как, а потом… вот, собственно и все.
- Так что это было? – Спросил Шанвигерт, отрывая голову от земли и глядя больным, измученным взором на Казболта.
Казболт посмотрел на Омо.
- Я думаю, это другой мир. – Сказал старший брат. – Тот, где исполняются желания.
- Он опасен?
Омо долго думал, глядя вдаль. Наконец, он сказал.
- Он был опасен. Эту занозу скоро вынут.
Данета, как всегда, встречала толпа народа со всего города. Когда конь императора шагнул за ворота, раздался дружный гигантский вздох. Где-то взметнулись к небесам одинокие приветственные крики, но большинство как всегда молчало. Они смотрели на своего императора, и больше им ничего не было нужно. Данет сосредоточенно глядел в землю. Он как всегда был смущен, растроган и рассержен за такое к себе внимание. Он не знал, куда себя девать, а стража и приближенные, сочувствуя ему, старательно закрывали собою монаршью особу от страстных взоров.
Гаурдуин ехал в авангарде процессии и внимательно осматривал людей у дороги, выискивая несуществующую опасность. Его рука натянула повод, раньше, чем он успел осознать, что же видит на самом деле. Рот распахнулся (смешно сказать, он собирался кричать: «Опасность!») и со стуком захлопнулся.
У дороги стояли Лунь и Хатт. Они приветливо смотрели на него, и орк даже делал ручкой.
- Черт меня подери! – Высказался Гаурдуин. Лунь и Хатт заулыбались.
- Черт меня подери!!! – Закричал Гаурдуин спешиваясь и кидаясь на своего маленького учителя, как сокол на кролика. Луня совсем не стало видно за широкой воеводской спиной, он утонул в объятьях своего ученика как в бездонном омуте.
Потом Гаурдуин с чувством потряс руку Хатту, наградив одновременно несколькими увесистыми шлепками по плечу. Он не мог говорить, у него на глазах стояли слезы. Хатт даже несколько растерялся от такого приема, и его улыбка стала жалобной.
- Это твои друзья? – Спросил Данет, который к этому времени пробился сквозь шеренгу своих стражей и тоже слез с коня.
- Да! – Радостно объявил воевода, после чего многословно и путано представил Луня: великого и… достойного… моего учителя.
- Так вы Лунь Тощак? – С огромным интересом спросил Данет. - Гаур много рассказывал о вас. Очень хочется с вами побеседовать, я думаю это будет для меня поучительно,… если вы не против, конечно. Вы к нам надолго?... Если что заходите в любое время. Гаур, если тебе нужно, можешь идти.
Лунь односложно отвечавший на вопросы Танната, наконец сказал:
- Ни к чему, ваше величество, мы его не задержим, у нас только один вопрос.
Данет сейчас же удалился, а Гаурдуин собрав усы в кучку, присмотрелся к Луню более внимательно.
- Что за вопрос?
- Ты рассказывал о висельнике, которого ты спас от Рыжего Волоса…
- Да.
- Он еще показывал тебе список с именами ушедших…
- Д-да, было…
- Ты не знаешь, где сейчас этот список? У тебя?
Гаурдуин озадаченно почесал в затылке.
- Черт! Ты знаешь, совершенно не помню, куда мы его дели. Может и я взял, да потом выкинул… Нет, не помню, но у меня его сейчас точно нет, может Хоно... он сейчас император Ночной империи, загляни к нему. А я попробую найти Деме, так звали того висельника. Если у тебя с Хоно ничего не выйдет, возвращайся сюда, если этот Деме список не сохранил, так может наизусть кого запомнил, ему же всех разыскать полагалось… - Гаурдуин вдруг замолчал, глядя на учителя и постепенно выкатывая глаза, пока, наконец, не сорвался на крик:
- Лунь! Да ты ж сам его писал!!!
Но Лунь Тощак только покачал головой, на губах его играла грустная улыбка.
- Это было бы слишком просто, тебе не кажется, Гаур?
Гаурдуин невольно отшатнулся.
- Ну, знаешь! Хотя, - он вздохнул, - Тебе, конечно, виднее. Ну ладно, значит, увидимся, если что.
- Давай, давай, догоняй своего Данета.
Последнего орка никак не удавалось поймать. Три раза охотники оказывались достаточно близко от него, чтобы нанести удар, но ему в последний момент всякий раз удавалось заложить неожиданный финт – и он снова уходил вперед. Дева Ночь еще даже не думала уставать. Охота удалась на славу. Упиваясь собственной силой и скоростью, она скользила в густом переплетении ветвей, уворачиваясь от стволов и перепрыгивая через коряги. Все-таки полный доспех, который она носила с тех пор, как вышла замуж, был слишком тяжел, никак не удавалось опередить своих рыцарей, что она с легкостью делал раньше. Временами то справа, то слева раздавались наводящие крики – перекличка на ходу. Дева Ночь лихо вплетала в нее свой звонкий голос, не боясь сбить дыхание. Сейчас она казалась себе лет на десять моложе, да и все они напоминали стайку шалопаев гоняющихся во дворе за колченогим псом. Без труда она представила себе своего мужа – Хоно, как он сидит на понурой лошадке, там, на опушке и ждет ее. Хоно никогда не участвовал в этих пеших скачках по лесам и полям, так же как наотрез отказывался оставаться дома. Словно с ней здесь что-то могло случиться! С ней! Здесь! Ха-ха! Ну и ну! На подобные замечания он никак не отвечал, просто садился на коня и ехал следом. Вообще Хоно оказался до ужаса скучным типом, но если сказать по правде, не будь его сейчас на опушке – ей бы чего-то не хватало. Возможно, было бы не так весело.
На пути орка возник огромный старый эвкалипт, редкость в этих лесах, но орк видимо был везучий. Он с разбегу нырнул в расщелину ствола у самой земли и исчез там во тьме. Сейчас же следом вбежал первый рыцарь. Послышалась возня и невнятные восклицания, откуда-то сверху посыпалась труха. Потом рыцарь вывалился обратно и сразу со стоном осел на землю, прямо к ногам Девы Ночь. Он был без меча и держался за правое надплечье. Дева Ночь оттолкнула его. В дыру вбежал второй, и сразу за ним третий. Третий через некоторое время выскочил обратно, а второй рухнул прямо на него. Он был мертв. Шлем его был расколот, лицо залила кровь.
- Он дерется! – Обиженно заявил третий, глядя на свою королеву прекрасными дебильными глазами с пушистыми, как у девчонки ресницами. Рыцари топтались вокруг дупла, никто не хотел лезть следующим.
- Трусы! Мозгляки! Мокрицы! – Отделала их Дева Ночь, после чего выхватила кинжал и змеей нырнула в дыру.
Узкий ход, проложенный гнилью внутри плоти дерева, спиралью шел вверх. Воительница, разъяренная как дикая кошка, у которой хотят украсть котят, карабкалась по нему все выше и выше, не считая пройденного расстояния. Орка нигде не было видно. Это разозлило ее еще больше. Она отрежет ему голову, насадит на кинжал и сбросит под ноги этим соплякам, а потом выгонит всех махать мотыгой к чертовой матери.
Ход все никак не кончался. Наверное, она поднялась уже довольно высоко, эти эвкалипты такие огромные. Потом впереди показался круг света. Это было еще одно дупло, выглянув из которого она увидела далеко внизу землю и маленьких рыцарей, бесцельно шатающихся туда-сюда. Проститутки!!!
Она выбралась из дупла прямо на толстый сук, но не успела оглядеться, как ее крепко схватили за ворот кольчуги и с неодолимой силой потащили вверх. Не прошло и секунды, как Дева Ночь оказалась висящей меж небом и землей на расстоянии около двух метров от ствола, без возможности дотянуться до какой-либо опоры ни рукой, ни ногой. Ее все еще тащило вверх, пока она не оказалась на одном уровне с похитителем. Но это был не орк. Это был совершенно обыкновенный человек, если не считать, конечно, того, что ему явно не хватало роста для приема в королевскую гвардию, и он был огненно рыжий, что в Ночной империи редкость.
- Ты кто такой?! – Зашипела Дева Ночь, грозя ему кинжалом. Лунь не обратил на ее обращение никакого внимания. Он намотал веревку на подходящий сучок и, поглядев вниз, где располагалось дупло, из которого выбралась воительница, спросил:
- Ну как там?
Из дупла неслась ругань, азартные вскрики и звон металла. Потом все затихло, и на свет появилась лысая орочья голова.
- Порядок. – Доложил Хатт.
- Мерзкий ублюдок! – Заявила Дева Ночь. Она делала быстрые бессмысленные порывистые движения руками и ногами, словно боролась с невидимым противником или пыталась плыть в воздухе. Веревка стала медленно раскручиваться, отчего воительница тоже стала вращаться вокруг своей оси, и общий вид у нее был довольно жалкий.
Хатт скрылся в дупле.
- Вы!!! – Зашлась в крике Дева Ночь. – Жабье отродье!!! Обоссавшиеся губошлепы!!! Если через пять минут меня отсюда не снимут, я казню всех!!!
От подножия дерева раздались удивленные восклицания. Рыцари заметили свою королеву.
- Опять лезут. – Сообщил из дупла Хатт, после чего вновь принялся дубасить своей палицей по рыцарским головам.
Но вот все вновь затихло. Рыцари отступили понеся потери. Хатт выглянул из дупла.
- Фу! Много их там?
- На обед хватит. – Сообщил Лунь.
Хатт снова скрылся.
- Ты кто такой?! – Во второй раз задала свой вопрос Дева Ночь и опять не получила ответа.
- Сними меня немедленно!!! – Заявила она. - Или я тебя поджарю на жаровне как поросенка живьем и, уж поверь мне, дождусь, пока ты не сдохнешь!
- Не сомневаюсь, что ты это сделаешь после того как тебя соберут по кускам под этим деревом. – Снизошел до ответа Лунь и для наглядности продемонстрировал острый кинжал в опасной близости от натянутой как струна веревки.
Хатт выглянул из дупла и сказал.
- Прикажи своим псам не рыпаться, а то я устал.
- И мое терпение тоже кончается. – Лунь придирчиво разглядывал отточенное лезвие.
Дева Ночь издала нечленораздельный но очень интенсивный звук, больше всего похожий на презрительное «П-ф-ф!», но также имеющий некоторое сходство с громким жалобным всхлипом.
Но тут снизу раздался усталый зычный окрик:
- Эй! На дереве! Не убивайте меня, я иду один.
- Хатт. – Позвал Лунь и кивнул головой, когда орк посмотрел на него. Хатт тоже кивнул и исчез в дупле. Они оба узнали этот голос.
Дева Ночь приумолкла.
Долгое время ничего не происходило. Потом Хатт быстро выскочил из дупла и, вцепившись в кору когтями, повис на стволе. Хоно выбрался следом на сук, и Хатт заскочил обратно.
- Не беспокойся. – Произнес ему вслед Хоно. – Больше не полезут.
Потом он огляделся.
- Ага. Если не ошибаюсь, Лунь Тощак, ушедший.
- А это Хатт, орк. – Представил Лунь.
Хатт пожал руку Хоно и сообщил:
- Дева Ночь, твоя жена.
- Вижу. – Устало произнес Хоно.
Дева Ночь в присутствии мужа стала совсем пунцовой от стыда, и молчала, потому что боялась разреветься от звука собственного голоса.
- У нас к тебе предложение. – Сообщил Лунь Тощак. – Мы отпускаем твою жену, а ты отпускаешь орков.
Хоно задумался.
- А также троллей, уаршей и всех остальных! – Потребовал из дупла Хатт. Голос его звучал гулко, как из бочки.
- Орки не стоят одного жалкого мышиного хвоста!!! – Заверещала Дева Ночь, страстно замахав руками, отчего стала похожа на опьяневшую от нектара колибри, и заплакала.
- Так я режу? – Спросил Лунь.
- Погоди. – Сказал Хоно.
Хатт с любопытством выглянул из дупла и сказал.
- Вот уж не думал, что орки так дорого стоят.
- Н-ну… - Неопределенно протянул Хоно, разглядывая Деву Ночь.
- Но, по крайней мере, она красива. – Сказал Хатт.
Взгляд Хоно стал оценивающим.
Дева Ночь перестала метаться и обвисла на своем крюке, как вывешенная для просушки кукла.
- Смейтесь, смейтесь. – Глухо и зловеще произнесла она. – Ты, жалкий пес, Хоно Митто, ответишь за все!
- Режь. – Сказал Хоно.
Кинжал блеснул в неярком лесном свете.
- Не надо! – Вскрикнула Дева Ночь. – Прости меня.
- Погоди. – Сказал Хоно.
Лунь погодил.
- Послушай Девушка. – Хоно с некоторых пор повадился так называть свою жену, что неизменно приводило ее в ярость. – Я понимаю: интересы государства, глас народа, железная необходимость, воля господа, наконец, но можешь же ты хоть раз….
- Режь! – Тихо произнесла Дева Ночь, а потом закричала во всю мочь. – Давай!!! Ну!!!
- Какая женщина! – С глубоким уважением произнес Хоно. – Слушай, Лунь, отпусти ты нас, все равно тебе не добиться освобождения орков. Это уже не от нас зависит. Зачем тебе лишняя смерть.
Лунь поиграл кинжалом, а потом сказал.
- Ну что, Хатт, тебе решать.
Орк разглядывал Деву Ночь, а она смотрела на него. И молчала. Хатт раздвинул в нехорошей усмешке губы, обнажив кривые клыки.
- Не надо Лунь. Пусть живет.
- Как знаешь. – Лунь отмотал веревку и стал спускать воительницу вниз. Веревка оказалась неожиданно длинной, ее хватило до самой земли.
Убедившись, что с женой все в порядке, Хоно спросил:
- А мне можно идти?
- Можно. – Сказал Лунь. – Только мы, собственно к тебе и по другому делу.
И Лунь изложил свое дело.
Однако Хоно тоже не смог сказать ничего определенного. Что стало со свитком, он не помнил. Скорее всего, он вернул его Деме, а может, взял себе, но куда потом дел – уже вряд ли вспомнит. Там было много имен, около десятка, но, ни одного вспомнить не могу, извини. Уже из дупла он спросил:
- А вы как же? Спускаться вниз я вам не советую.
- Не беспокойся. – Ответил Лунь, а Хатт вдруг ухватил Хоно за рукав и быстро сказал.
- Не вздумай лезть в Дыман!
Хоно вздрогнул и с испугом воззрился на орка. Хатт явно прочел его тайную мысль.
- Мы все сделаем сами. – Продолжил увещевания Хатт и отпустил рукав.
Хоно тяжело сглотнул, взгляд его был решительный и одновременно жалкий, словно его только что обвинили в незрелости, и он был с этим согласен. Опустив голову и так ничего и не сказав, он пошел прочь.
Сведения Гаурдуина были неутешительны. Он не смог сказать с полной уверенностью, что нашел именно того человека, какого нужно, но других вариантов не было вообще. Некий Демета, бывший висельник, и по описанию вроде похож, заделался как и многие в его положении в «добрые люди»: так называли в Аухито разбойников при орках, такими же они остались и после. Демета возглавил небольшую шайку промышлявшую в северной части Черной Земли. Однако его банда вскоре распалась сама собой, а Демета объявился еще севернее, уже в районе Имбры. Там он поселился в одиночестве в пещерах заброшенного рудника. Кем он стал к тому времени, понять было невозможно, но, то, что с ним произошли некие непонятные и зловещие изменения – непреложный факт. Старые рудники вскоре превратились в совершенно гиблое место. Страшных рассказов о тех местах было много, но вынести из них что-то конкретное не представлялось возможным. О Демете много слышали, но никто его не видел. В общем, возможно, это не тот человек, который тебе нужен, и ты зря потеряешь время, но если все же решишь идти, будь осторожен, в рудниках много безымянных могил.
Хатт стоял на поляне в девственном, и даже каком-то запушенном, подобно грязной нечесаной голове среди гладких стройных причесок, лесу и разглядывал выжженную на земле фигуру человека в нормальную величину. На поляне росла густая неяркая, словно запылившаяся трава, но в этом месте травы не было. Черный пепел лежал тонким слоем, и казалось, что от прогоревшей земли поднимается дым, хотя никакого дыма не было. Не сразу он заставил себя протянуть руку и коснуться выжженного пятна. Земля была холодная и влажная, обыкновенная земля.
Подошел Лунь, без интереса поглядел на человека и двинулся дальше через поляну. Хатт пошел за ним.
Гора, источенная заброшенным рудником, высилась над верхушками деревьев, как чья-то лысина, поросшая от долгого сидения на одном месте серым мхом. Их действительно серьезно предостерегали, и пугали этим местом, перечисляли имена сгинувших в этом лесу, Хатт слушал внимательно, а Лунь поинтересовался только теми, кто видел здесь Демету. Оказалось, никто не видел, но о нем рассказывали покойники, которые периодически из леса выходят. Этот ответ разочаровал ушедшего, и больше он ни о чем не спрашивал.
Они дошли почти до самый горы, но ни одного покойника так и не увидели. И вообще ничего страшного не видели и не слышали.
- Чувствуешь? – Лунь остановился и внимательно поглядел на Хатта. Тот заранее испугался.
- Что? – Вокруг был совершенно обычный лес, с совершенно обычными звуками, видами и запахами, разве что какой-то унылый, словно заброшенный сад, хотя, возможно, это из-за серого унылого неба, которое оставалось таким с того времени, как они вошли в лес. Хоть бы дождь пошел….
Лунь продолжал испытывать спутника взглядом, возможно, он не знал, как назвать то, что чувствовал сам, но Хатт был слишком испуган, что бы ответить: «Да, я чувствую, что здесь чего-то не хватает, например, ходячих мертвецов, нежити или простого бешеного волка с облезлыми боками и висящей комками шерстью под брюхом». Он, правда, считал, что слишком внимательно слушал страшные бредни, а потому и чувствует сейчас себя обманутым, но тогда чего он боится? Что он нежити не видел? Он не знал, чего он боится, этот страх возник и существовал в нем отдельно, не зависимо от того что он видел или слышал, или думал. Он был фоном, подобно серому небу, и сам по себе, возможно, ничего не значил. Поэтому Хатт пожал плечами и сказал:
- Нет.
- Это такое место. – Непонятно сказал Лунь и пошел дальше.
Миновав поляну и едва войдя под сень деревьев, они наткнулись на труп медведя. Это был огромный бурый хозяин лесов. Даже лежа на боку, даже мертвый, он был похож на маленький стог. Лунь прошел мимо, а Хатт глянул в распахнутую пасть. Зачем?!
Из пасти смотрело стеклянными серыми глазами серое человеческое лицо. Хатту стало нехорошо. Слабым голосом он позвал учителя. Лунь вернулся и отдал должное созерцанию сей картины, после чего произнес:
- Здесь такое место, Хатт. – И потащил орка за рукав.
Хатт шел, ничего не видя, и бормотал:
- Он проглотил его целиком и подавился, Лунь…
- Может быть. – Сказал Лунь, но ничего не пояснил.
Не пройдя и нескольких шагов, они очутились подле шевелящейся муравьями кучи, из которой торчала белая ручка ребенка. Судя по этой ручке, хорошо, если ребенку исполнилось пара месяцев. Хатт бросился.
Ухватив за ручку, и одновременно другой рукой безжалостно разбросав кучу, он извлек младенца на свет и предался горю. Потом он закричал.
- Лунь! Там еще один!
Действительно в недрах развороченной кучи белела нежная кожа, судя по всему второму ребенку было столько же, возможно, это была двойня или даже близнецы. Хатт не желал это проверять, ему достаточно было одного.
Хатт все еще держал младенца за холодную ручку, но вдруг, резко отбросил его, как кусачую змею, которая может тяпнуть за доверчивую руку. Младенец слабо шевелился. Ручки и ножки его двигались, словно он проснулся и, лежа в колыбельке, пытался совладать со своими непослушными членами. Хатт смотрел на него с суеверным страхом. Лунь был безучастен. Он задумчиво разглядывал что-то в дали, которую за деревьями отсюда было не видно.
Младенец поднял голову и открыл глаза. Хатт отскочил. Ребенок смотрел прямо на него, а потом, ловко перевернувшись на четвереньки быстро побежал к своему спасителю. Все это он делал молча.
- Лунь. – Слабым голосом воззвал Хатт.
- Здесь такое место. – Печально ответил Лунь Тощак.
Младенец прыгнул, оттолкнувшись ногами, как прыгает кот, и повис у орка на ноги, но не только. Он впился в эту ногу зубами, которые у него, несмотря ни на что имелись в достаточном количестве.
Хатт закричал. Второй ребенок сел в муравейнике и сонно ворочал головой оглядываясь. Хатту пришлось ухватить пальцами за нежную шейку и сдавить, чтобы заставить кусачего младенца выпустить его ногу. После этого он побежал. Оглянувшись, он увидел, что ребенок с глазами бешеного волка скачет следом и не отстает. Он смотрел прямо в глаза Хатту. Всякий раз, как орк оглядывался, младенец смотрел прямо ему в глаза. Тогда Хатт прыгнул на дерево и, обняв ствол руками и ногами, полез вверх. Оглянувшись еще раз, он снова закричал. Ребенок быстро карабкался по неприступному стволу следом. Он был уже близко. Нервы Хатта не выдержали. Сапог врезался в крутой гладкий лобик. Явственно хрустнули нежные кости. Младенец, не двигаясь, лежал под деревом, теперь он смотрел в небо, остановившимся внимательным взглядом.
Хатт заплакал и уткнулся лбом в ствол дерева, как раз в то место, где чернело небольшое дупло.
Но страсти еще не кончились. Ствол дерева изогнулся, словно он был каучуковым, дупло разъехалось вширь и без труда заглотало в себя голову орка. Теперь крик Хатта звучал глухо, как в подушку.
Учитель, наконец, вышел из прострации и побежал к своему ученику, на ходу вытаскивая меч. Хатта неудержимо всасывало внутрь. Дерево глотнуло еще раз, и загробастало орка уже до пояса. Только ноги отчаянно бились и извивались в двух метрах над землей. Крика стало почти не слышно, возможно Хатт начал задыхаться.
Не задумываясь, Лунь взмахнул мечом и срубил дерево под корень. Одним ударом. Упав, ствол наверняка раздавил бы Хатта, но Лунь принял его на себя и аккуратно уложил на землю. После этого он вцепился в деревянные губы и разжал их. Хатт извиваясь всем телом, стремительно выбрался наружу и без сил уселся на землю. Глядя на него, Лунь подумал, что не правы были те, кто считал, что орк не может побледнеть, потому что у него для этого слишком грубая и темная кожа. Хатт побледнел. Даже коричневая, блестящая лысина стала серой и вялой как моченое яблоко. Он не мог ничего говорить. Глаза его бессмысленно блуждали, норовя закатиться под лоб. Возможно, более слабый субъект на его месте сошел бы с ума, но Лунь знал, что нервы у Хатта не то, чтобы стальные, а скорее упругие и крепкие, как тетива арбалета. Сейчас он придет в себя.
Лунь успокаивающе похлопал его по щеке и пробормотал несколько ничего не значащих слов. (Здесь такое место? Именно так. Ты что-то сделал, не важно что, не важно – действительно ли твое действо было недобрым или ты заблуждаешься на этот счет, если на то пошло то разницы между этими двумя вещами нет вообще никакой, важно – лишь то, как ты оценил это свое действие впоследствии сам, и кем ты считаешь себя после того, что ты сделал. Совесть – это просто маленький прожорливый зверь, который никогда не насытится). Хатт заплакал. Слезы побежали из глаз одна за другой по проторенным дорожкам, как муравьи за едой. Ему было жалко того, кто живет здесь, хотя он не знал об этом. Тщетно он пытался сдержаться. Но ему явно стало лучше. Лунь поторопил его. Некоторое время орк, спотыкаясь, плелся за учителем, держась за его руку, но потом пошел сам. С каждым новым глубоким вдохом жизненная сила вливалась в него. Вскоре он потребовал от Луня объяснений. Лунь ответил.
- Все желания исполняются, Хатт. И это хорошо. Плохо лишь, когда они исполняются слишком быстро. Понимаешь меня? Тот, кого впустили в наш мир, стал именно тем дьяволом во плоти, которого я все время искал, но он вряд ли желал этого. Просто его мир представлял собой клетку, и он не знал ничего кроме этой клетки. Получив свободу он превратил наш в мир в точно такую же клетку для себя, разве что чуть-чуть побольше. А свойство каждой клетки, если она достаточно тесна именно в том, что желания в ней исполняются стоит лишь им возникнуть. Возможно, он давно уже почил в бозе, возможно – нет, но это не важно. – Он замолчал, а потом сказал с такой печалью в голосе, какой Хатт от него никогда не слышал. – Это не имеет никакого значения.
Когда они вышли из леса и перед ними распростерся ввысь морщинистый склон горы, где в глубоких тенях прятались разверстые пасти рудничных шахт, стало совсем темно. Хатт поглядел на небо, и некоторое время стоял с раскрытым ртом. Такого неба он никогда не видел. Он голову дал бы на отсечение, что в первый момент ему помнилась вместо неба каменная твердь, настолько высокая и далекая, что свет зарождался в небольшом количестве под ней, отчего разглядеть подробностей было невозможно. Он уже нашарил испуганной рукой подходящие объяснения своему заблуждению, когда молнией прошила его разум мысль: а ведь сейчас полдень! Он перевел круглые глаза на Луня. Тот в ответ указал куда-то пальцем. Хатт всмотрелся. Над самой вершиной горы сияла неяркая звезда, Хатт разглядел даже лучик света, протянувшийся от прорехи в каменном своде строго вниз и похожий на узкий неяркий клинок.
- Вон еще одна. – Сообщил Лунь. – И вон.
Действительно в обозримом пространстве таких дыр было несколько, а дальше взгляд упирался в плотный, темный туман.
Хатт больше ничего не спрашивал. У него зуб на зуб не попадал от страха. То, что Лунь рассказал ему, было очень страшно, но все это приобрело значение, только под светом вот такого неба, возникшего неизвестно откуда и неизвестно когда. Но еще страшнее было то, что не прозвучало в словах, о чем Хатт не думал, потому что его дух уже знал это, но не пускал в сознание, щадя эту нежную лживую субстанцию, скрывая от нее правду тяжелыми серыми драпировками ужаса.
Лунь указал своему спутнику на свежий след в грязи. Они шли по еле заметной тропинке, которой, возможно, пользовался один единственный путешественник. Тропинка углубилась в одну из шахт и растаяла на каменистом дне. Но и здесь имелись следы в толстом слое вековой пыли. Лунь уверенно шагал в том направлении, куда вели они. Над его головой летел бесшумный большой золотой жук, от которого исходил яркий, такой же золотой свет, как от мощного фонаря. Хатт периодически косился на жука, щуря глаза. Жук тоже пугал его. Раньше Лунь не позволял себе столь открыто обнаруживать свои магические умения. Жук являл собой очень важный признак того, что Лунь вот-вот перестанет играть и уже готовит себя к новой роли. На пути попался колодец, ведущий вниз. Когда Лунь бесстрашно полез в него, Хатт предупредил:
- Осторожно, лестница.
- Не бойся, - ответил Лунь, - Он здесь проходил, и мы пройдем.
Деме они нашли в куцем обрубке забоя, брошенного в самом начале. Здесь в небольшой пещерке на расчищенном месте был выложен очаг, в котором тлели угли, и время от времени пробегал огненный язычок. Вокруг громоздились неопрятные кучи хвороста вперемешку со звериными шкурами и костями, к которым Хатт не приглядывался, страшась обнаружить среди них человечьи. Деме возлежал в углу на обширном всклокоченном ложе из шкур и неподвижным взглядом смотрел в потолок. Он не спал, но не обнаружил никакой реакции на вторжение незваных гостей. Словно он их не заметил или наоборот уже давно ждал. Так давно, что уже отчаялся дождаться и, в конце концов, ему стало все равно: придут или не придут.
Лунь присел на пол, рядом с очагом, лицом к Деме. Хатт остановился у него за спиной.
- Здравствуй, Демета. Меня зовут Лунь Тощак, а это Хатт. Ты должен меня помнить вот в таком виде.
Хатт невольно отшатнулся. Вместо Луня у его ног сидел маленький старикашка с коричневой лысиной, которая очень походила на его собственную, и огромными круглыми глазами.
Нимало не поворотив глаз, Демета откликнулся.
- Помню.
- Я дал тебе список с именами ушедших, он все еще у тебя?
- У меня. Но я никого не нашел и даже не искал.
- Я знаю. – Лунь снова стал самим собой. – Дай мне этот список.
Демета стал вставать с ложа. Хатт на мгновение встретил его взгляд и отступил еще на шаг. Взгляд у Деметы был совершенно безумным: плоским, как каменная стена и одновременно пронзающим насквозь. Он встал над Лунем, и Хатту показалось, что сейчас учителю будет худо, но Демета всего лишь держал в протянутой руке мятый клочок бумаги.
Лунь тоже поднялся и взял лист. Довольно долго он изучал список, шевеля губами, а Демета испепелял своим безумным взглядом. Когда Лунь разобрал последнее имя, написанное неразборчивым почерком полустершимися чернилами, тощий отшельник неприятно оскалился и захихикал.
- Ты никого из них не найдешь. – Сообщил он Луню противным голосом.
- Почему? – Лунь поднял на него вопросительный взгляд.
- Потому что, твоего имени здесь нет, но ведь оно должно быть, не так ли? Никто из них не захочет встречаться с тобой, гой ушедший. Ты это знаешь и сам. Отдай мне список. – Демета протянул руку.
Лунь список не вернул, а вместо этого сказал.
- Ты не прав. На самом деле встреча двух ушедших не представляет собой ничего страшного. Немного неприятно в начале, но потом все становится как обычно, а кроме того… - тут он положил бумажку на ладонь и подчеркнул одно имя ногтем, после чего продемонстрировал список отшельнику, - У тебя, я вижу, страсть подправлять свое имя, Садемер.
Одновременно с последним слогом в пещере раздался грохот, словно обрушился свод, но это было не так. То, что Хатт принял за грохот обвала, на самом деле было ревом пламени. Он зажмурился, пряча глаза от яркого света и жара. Когда он открыл их, то обнаружил, что стены пещеры исчезли. Их окружал ровным кругом водопад пламени. Остался только небольшой пятачок с тлеющим очагом в центре, чтобы разместиться им троим. Потолок тоже исчез. Стены огня возносились ввысь, растворяясь там друг в друге, так что глаз не различал ничего кроме огня, огня, огня….
Демета хохотал, и его хохот невозможно было отличить от рева пламени. Казалось, что он беззвучно разевает рот.
- Что ты смеешься? – Сварливо спросил Лунь, глядя в безумные глаза отшельника. – Ты сделал это?
- Да. – Выдавил из себя сквозь смех Демета. Это было невероятно, но на глазах у него были слезы, и Хатту казалось, что это слезы облегчения. – Да! Я! Но ты не в праве меня осуждать. Я подумал: а почему бы нет, что в этом плохого? Ты ведь сам думал так же и не один раз.
- Да, но я никогда не делал того, о чем думал. Это закон ушедшего. Простой, но верный. А ты его нарушил.
- Мне стало жалко его! – Демета посунулся вперед и вниз, приблизив свое оскаленное лицо к лицу Луня. – Тебе никогда не понять, что это такое!
- А что это такое? – Равнодушно спросил Лунь.
- Смотри.
За спиной Деметы огонь раздался в стороны, как занавес, образовав вертикальную прореху, за которой разлилась чернильная тьма.
- Я с полна заплатил за свой проступок. – Торжественно вещал Демета. – Я стал простым висельником. Я стал безумен. Я был готов умереть от голода и я сделал так, что вина моя не стирается из памяти со временем, и медленно убивает меня. Я больше не ушедший и не человек, я смердящий труп отравляющий все вокруг, но это ненадолго, поверь мне.
Демета был страшен. Хатт взглянул на него и сразу отвел глаза. Безумец смотрел на Луня, и в нем не осталось ничего кроме этого уничтожающего взгляда, похожего на бесплотный огонь Ресе, который сжег все внутри, и скоро погаснет сам, не оставив за собой и памяти, но осталась еще голая упоенная болью надежда. Да так могла бы смотреть надежда, если бы у нее был свой собственный облик.
К ужасу, но вряд ли удивлению Хатта, Лунь Тощак пошел туда, где раздался в стороны огненный занавес, открывая дорогу в черную пустоту. Не желая оставаться один на один с безумным ушедшим, Хатт бросился следом за учителем.
Тьма вокруг была именно того свойства, которое ему уже приходилось наблюдать в междумирье (в ней плавал Баяргон, когда они впятером покидали его). Она была беспросветна, но в ней странным образом угадывалось пространство, словно измерения, из которых она состояла, имели свои собственные очертания, которые при свете просто не были заметны.
Он сделал всего несколько шагов, следуя за своим учителем, но там, куда они шли, выросла из ничего (а возможно, примчалась навстречу из невообразимой дали) плоское круглое, похожее на толстую монету сооружение из серого, тускло блестящего в несуществующем свете металла. Она имело размер с небольшую комнату, и эта самая комната была видна внутри него сквозь рваную неровную дыру в боку.
Комната была пуста. Хатт видел стол с одинокой свечой и раскрытую на середине книгу, лежащую на столе. Там была так же чернильница и перо, брошенные впопыхах. Свеча не успела оплавиться и до середины, словно обитатель покинул свое жилище всего лишь несколько минут (сотен? Тысяч? Миллионов лет назад?). Смотреть на эту, замурованную в пустоте комнату было так тоскливо и жутко, что Хатт отвернулся. Позади себя он увидел далекую слабую звездочку, одинокую, как родник в пустыне.
- Это бескрайний мир. – Сказал Лунь Тощак. Он тоже смотрел на звездочку, словно видел ее в последний раз.
Хатт резко повернулся к нему. Что-то в голосе Луня заставило его сделать это. К горлу подкатил ком, и готовый сорваться с языка крик: «Не делай этого!!!», - застрял в глотке, как кость.
- Не важно, кто отсюда вышел. – Сказал Лунь, поворачиваясь к дыре в железной стене. – И не важно, кто сюда войдет. Нельзя оставлять мир пустым.
Он оперся о зазубренный край и шагнул внутрь. Хатт молча рванулся следом, но взгляд Луня остановил его.
- Прощай, Хатт. – Лунь Тощак поднял руку в прощальном жесте, а возможно, отдавая приказ. – Время.
Дыра захлопнулась как пасть, проглотив его, стена вновь стала нерушимой, а следом со страшным грохотом прямо из пустоты налетели цепи, каждая толщиной в обхват и стремительно опутали капсулу плотным коконом. Но это было еще не все. Не успел Хатт и охнуть, как поверх цепей молниеносно наросла гранитная толща, превратив железный кокон в один огромный булыжник, но и это было еще не все. Вспыхнул яркий свет и засверкал в его лучах острыми гранями алмаз, размерами подобный огромной горе. Этот алмаз, медленно поворачиваясь, так что солнечные блики вспыхивали на разных поверхностях и углах, стал неотвратимо уплывать в глубокую тьму, пока не превратился в песчинку, а потом и вовсе исчез.
Хатт закричал. Его несло обратно, он чувствовал это. Ноги его потеряли опору и его крутило в незримом потоке, как сучок в весеннем ручье.
- Нет!!! Лунь, нет!!! – Что еще он мог сказать.
Он продолжал кричать, пока не понял, что уже некоторое время лежит на животе, раскинув руки и ноги, на какой-то твердой поверхности. Он открыл глаза. Это была обыкновенная земля, а вокруг была обыкновенная трава и обыкновенные деревья. Хатт дико оглядывался, словно угодил в какие-то сказочные чертоги. Он лежал на поляне в лесу. Над ним громоздилось бездонным ковшом синее небо, а над верхушками деревьев в западной стороне висело и привычно ослепляюще светило солнце.
Хатт заплакал. Он еще долго лежал без движения, уткнувшись носом в холодную, но мягкую лесную землю, а когда встал, обнаружил в траве, в том месте, где он лежал черное выжженное пятно в форме распятого человека.
Лунь стоял посреди круглой комнаты, которую предыдущий житель покинул мгновение назад. Свеча еще не догорела, а листы книги медленно расправлялись и переворачивались. Вот последний лег на свое место и все замерло. Лунь стоял у простого деревянного стола и задумчиво смотрел на книгу, открытую теперь на пустом развороте. Перо лежало рядом, не засохли еще капельки чернил, упавшие с него на столешницу, когда перо было брошено, а табурет резко отодвинут.
Он поставил табурет на место и сел. Подвинул к себе книгу и, перелистав несколько страниц, нашел недописанную. Прочитал последнюю, оборванную на середине слова строку. Некоторое время думал, нахмурившись, а потом взял перо, макнул его в чернильницу и закончил недописанную строку.
А потом начал новую.