Глеб Семёнов

Тот, кто уйдёт

«Остров висел в пустоте, напоминая перевернутую вверх дном пирамиду, со стертыми и обкусанными гранями, только, конечно, он имел не такие законченные и благородные очертания. Скорее он напоминал чью-то бородатую голову с закрытыми глазами. Голову мертвеца. Но пустота вокруг вовсе не была пустотой, в том-то все и дело». Понимаешь? Понимаешь, почему наш мир бескрайний?

- Почему ты говоришь «наш»?

- Тебя интересует только этот вопрос?

- ... Нет, но это пока все, что пришло мне в голову.

Ресе оторвал свой взгляд от могучего фолианта на мучительно сдвинутых коленях старика и мечтательно повел печально-синими как небо глазами, куда-то в сторону высокого, но не очень, потолка.

- Знаешь... не знаю, почему наш. Наш и все. Наш, понимаешь?

- Понимаю... – Медленно произнес Король Аорка Хризакрост Первый, словно и впрямь что-то понял, хотя кто знает, может так оно и было на самом деле.

Дракон сразу же устремил взгляд своих, горящих синим пламенем, глаз на человека, и тот поспешно захлопнул книгу.

- Я утомил тебя, Ресе. – Сказал старик.

- Нисколько.

- Я знаю. Я всегда так говорю. Просто я устал сам. Годы.

- Иди. – Ресе уже не смотрел на него. Это было последнее слово, которым заканчивался каждый разговор. Теперь дракон сидел в грубом, деревянном, не отесанном как следует, кресле неподвижно, напоминая собой синеглазую статую, а может быть, являясь ею. Хризакрост боялся отвечать на этот вопрос. Боялся он и того, что может случиться, если он сейчас не соберет свои манатки и не уйдет, не оглядываясь. К Ресе можно было прийти в любое время, и он ответит на любой твой вопрос, но уходить от Ресе должно, когда он скажет «иди», не раньше, но и не позже.

Высокие красивые двери захлопнулись за спиной, и король почувствовал облегчение, потом жалость к тому, кто добровольно замуровал себя в этой темнице, а потом как всегда пришло понимание, что так оно и должно быть, и не тебе, смертный старик, судить об этом. Не будем судить, не будем.

Фолиант грохнулся на стол недовольно, как наполовину полный бурдюк с вином, хлюпнув грузным брюхом, набитым знаниями. Она протянула к нему руку, и король коротко сказал:

- Не смей.

Она посмотрела на него, как на помешанного, с трудом подняла фолиант и водрузила его на полку – туда, где ему самое место.

- Много записал? – Буднично спросила она, и король понял, что чернильницу и перо он все еще держит в руках. Он швырнул их на стол, где они стали легкой добычей его жены. Что с ними стало потом, он уже не видел, потому что шел к своему любимому, обожаемому, долгожданному креслу, мягкие телеса которого, сплошь покрывали разноцветные, мило разлохматившиеся в некоторых местах, лоскутки материи. Кресло больше походило на кучу тряпок, но это она сделала его таким, а потому это было ЛКК: Любимое Кресло Короля, о котором, кроме короля (и его жены, конечно) никто не знал. Уже не помня, что с ним было в том странном месте, и, тем более, не помня ничего из того, что он записал, Хризакрост положил голову на что-то мягкое и нежное, и закрыл глаза. В сладкой грезе ему помнилось, что это ее грудь, но ему уже было все равно.

На обратном пути Омо нашел столько огорьи, что уже начал ее ненавидеть. Погоня за мерзкой ядовитой, черной как смоль ягодой, как всегда была интересна только вначале, когда ты сам уже шел по черствой пыльной корке хлебной равнины, а мысли все еще оставались там, позади. Где именно позади, было непонятно, и может быть не позади, а впереди, но главное это были мысли, а не злые плевки, и под конец - ядовитые испражнения. Остановившись и глядя на очередной худосочный стебелек, прыгнувший прямо ему под ноги, словно моля о пощаде, Омо понял, что ненавидит не только огорью, и даже не столько огорью.

Хелекхим.

Омо оторвал взгляд от стебелька, молитвенно глядящего на него черными бусинками ягод, и посмотрел туда, где над сиреневой лужей, застывшего в вечеру озера, стоял черный на фоне закатного солнца город и только одинокая искра на одиноком шпиле одинокой Тощей колокольни горела как огонь свечи. Но Омо уже смотрел поверх всего этого сиреневого, черного и одинокого, и думал... ничего он не думал. Очень хотелось сказать: «Как я устал». Он действительно устал, три дня на ногах – не шутка, но эта усталость далеко не так страшна, как усталость от мыслей (ядовитых плевков, испражнений). Словно звучит ему от лица прекрасного пейзажа упрек в бесполезно потерянном времени, бесполезно прожитом куске жизни. Ведь если ты чего-то стоишь – ты не имеешь на это право и наоборот. Словно кричал кто-то с далекой черной башни со сверкающем шпилем: «Опомнись, не все еще потеряно!». Но он был так далеко, что Омо не только не видел его, но и не слышал, а только чувствовал тоску и усталость. Что-то мешало ему услышать странный прекрасный голос, и он не знал что, и злился на себя за это и ничего не мог сделать. Лучше уж просто сорвать последний кустик, добрести до дома и лечь спать.

До ночи бы успеть. Омо сорвал последний стебелек (больше так и не попалось) и пошел к озеру. По берегу озера шла хорошая дорога, редкая в хлебной равнине. По сути, это была единственная хорошая дорога, уводящая так далеко от города, нанизавшая на себя, как бусы на нитку с десяток деревушек, расположенных на берегу Слезы.

А озеро ничего. Бывает. Это со всеми бывает. Ведь надо же что-то любить. Что-то заведомо прекрасно, настолько заведомо, что когда действительно ненароком убеждаешься в этом сердце заходится от восторга.

Омо смотрел на лиловое озеро в оранжевой дымке заката и вдыхал соленый ветер….

А что ты делаешь, собственно говоря?

Омо огляделся. Он стоял на (могиле Уирхета) каком-то огромном гладком камне. Настолько гладком, что солнце отражалось в нем одиноким, но ярким сполохом, преломившись на каком-то незримом глазу изломе. Камень располагалась в мелкой, почти незаметной низинке, достаточно глубокой однако, чтобы его невозможно было заметить издалека. Он возвышался над землей на локоть и простирался, если смотреть сверху, по горизонтали на два метра, а по вертикали – на все десять. Если это могильная плита, то она просто грандиозна (что ж ты хочешь от могилы Уирхета?).

Поверхность была зеркальной не на всем протяжении. В самом центре, как пауки вместе со своей паутиной гнездились... слова? А может буквы?

Это важный вопрос, поскольку по чьей-то, не лишенной выгоды прихоти (никто, к сожалению, не знал чьей именно) в бескрайнем мире все народы, народности и племена говорили на одном языке, и даже на одном диалекте. Орк понимал тролля, а тролль понимал человека без какого-либо напряжения речевых центров. То же самое касалось письма: любой обученный грамоте мог управиться с любым текстом из любого уголка острова. Это было вовсе не удивительно. Что тут особого – разве может вообще быть по другому? Удивление вызывал лишь тот факт, что язык тоже старел и менялся вместе со сменой поколений, так что предок, волею судеб заброшенный на пару веков вперед, оказался бы в чуждой зловещей стране, без единого шанса на доверие и взаимопонимание (к счастью такое было невозможно). Правда, находились маги – знатоки древних языков. А так как на этих языках были написаны многие и многие исторические документы, подобные знатоки ценились на вес золота, а что касается Аорка – на вес бриллиантов, ибо здесь он вообще один. Хелекхим.

А Хелекхим говорил так: «В бескрайнем мире, если слово, написанное известными буквами непонятно, значит оно лишено смысла, да-с». Совсем лишено? «Совершенно и абсолютно, если это конечно не имя».

Имя. Ну что ж, очень хорошо, даже неплохо, может быть даже удовлетворительно... а, если честно – никуда не годится, ибо многоуважаемый гой Омо Ксартарис Тортвингер, посмотрите вот сюда. Четвертая строчка, ближе к началу. Что мы там видим? (Уирхет). Нечто не лишенное смысла, не так ли? Омо мрачно смотрел на единственное слово, которое он понял. Да именно так: он понял. То есть понял он не только что означает одно слово из всей этой абракадабры (а это было не что иное, как имя Великого Демона), но и то, что все остальные слова тоже имеют смысл, ему, простому аоркскому отроку, недоступный, несмотря на то, что это не есть некий вымерший язык. (Неужели ты думаешь, что тому, кого накрыли таким смачным посмертным ломтем, пришелся бы по душе столь оригинальный способ увековечивания – бессмысленной надписью?). Память услужливо и совершенно не к месту подсунула забытое за ненадобностью заявление учителя, что так пишутся некоторые могущественные заклятья. Для их написания используют призму текста, которая и делает текст непонятным для непосвященных. Омо сел на плиту, ощутив задницей, ток ледяного холода снизу, из недр. Ну что ж (солнце уже опустилось за черный город и лишь своей лысой макушкой выглядывало над крепостной стеной), гой Омо, остался один нерешенный вопрос: что теперь делать? Нет даже проще и понятнее: что делать?

А что, собственно говоря, такого страшного в могиле демона? Он еще раз осмотрел могильную плиту в целом. В конце концов, даже нельзя, то есть я не могу, с точностью сказать, что это именно такое. Высокопоставленных аоркских мертвецов хоронят под такими же плитами, чуть поменьше, правда (раз в пять), но... И тут Омо ощутил страх, вернее понял, что дрожит не от прохладного ветра (в хлебной равнине всегда ветрено), а от страха - именно так. Он один сидит в сгущающейся ночи над (могилой, могилой, уж поверь мне) неизвестно чем, на чем, однако, выбито одно простое и понятное страшное слово. Он встал на ноги, и страх встал на ноги вместе с ним. Это уже был ужас. Бежать. Немедленно. Ведь... он... сейчас... заговорит...

Он стоял, обливаясь холодным потом, медленно поворачиваясь из стороны в сторону, исподлобья рыская взглядом по окрестностям, словно демон явится к нему оттуда, а не вылезет у него из-под ног, и прислушивался.

Это было достаточно давно, чтобы не помнить, когда именно. Летописи Аорка велись пятьсот лет, со дня прихода в Аорк Ресе. Это было до.

Уирхет, возможно, был человеком до того как стал демоном. Это слова Ресе. Он, видимо, точно не знал. Но он точно знал, что произошло после того, как Уирхет стал демоном. Он (Уирхет) не понимал языка, на котором в бескрайнем мира могли общаться все, кто умел разговаривать. Ведь для того, чтобы научиться разговаривать, нужно этого захотеть, а Уирхет этого не хотел. Ни один демон не умеет чего-либо хотеть, по крайней мере такое впечатление складывается с точки зрения разумного обитателя бескрайнего мира. Оттого демоны похожи на зверей, за исключением того, что их нет. Вернее почти нет, потому что дают же чему-то имя «демон».

Итак, сначала Уирхет занимался просто тем, что пожирал или уничтожал (трудно сказать, что точнее для демона), но потом он услышал песнопения в свою честь, и уж это не понять было невозможно. Если тебе поют песнопения, значит, ты уже не свободный демон, но бог. И тебе положено сидеть на одном месте (это было плоскогорье, которое уарши, самый дремучий из разумных народов, называли Камень) и жрать (уничтожать) пищу, которую тебе под громкие песнопения подносят, так что уже и не понятно, что ты ешь на самом деле: жертву, песню, или еще что-то. Уарши именно так и поступали. В конце концов, это было мудро - не прятаться от демона, а сделать его богом – потерь меньше. Потерь было действительно немного: переевшие грибов безумцы, что сами рвались на Камень, желая быть съеденными (уничтоженными) божеством, так что их приходилось выдерживать в ямах и подкармливать грибами, пока (бог не проголодается) не подойдет очередь. Изумительная организация дела (кочующие уарши осели на одном месте и стали кочевать во все стороны одновременно) привлекла к Камню другие племена меченые дьяволом (надо внести разнообразие в рацион), множество которых стекалось сначала из ближайших земель, потом из все более и более отдаленных, пока не слепилась из них разноплеменная империя (многослойный пирог). Эта империя также была идеально организована, сплочена и пронизана сверху вниз одной вертикалью, начинавшейся (именно благодаря этому сплоченная) не от кого-то имеющего душу или, хотя бы, тело, но от чего-то потустороннего и реального одновременно. Идеальным правителем (а кого еще называть богом) стал Уирхет, хотя не делал ничего, кроме того, что ел (уничтожал) тех, кому пора.

Пора настала и для него, но в этой части рассказ Ресе стал короток и невнятен. Кто-то пришел и убил. Вроде бы от него исходил свет. Все.

Похоронили Уирхета или нет, а если да, то где - неизвестно, а уж про того, кто пришел - и подавно.

Но вот.

Ресе не уточнял, где находился Камень, «где-то на западе». Но считалось, что Аорк сам находится на крайнем западе обитаемых земель. Дальше на запад вскоре начинались необитаемые земли (пустота). Имелось мнение, что там начинается междумирье, хотя, что это такое никто точно не знал.

Почему людское королевство оказалось так близко к краю? Тихое место. Самое тихое место. В какую сторону ни пойди – станет громче, а то бы давно пошли.

Слеза Своруидела, любимое озеро, но только на втором месте в очереди: «почему здесь?» Что там дальше уже не имеет смысл перечислять. У многих расходились мнения уже относительно второго пункта. Даже первый иногда был иным, но только в официальных (лживых) разговорах. Первый пункт знали все. Тихое место – это твое место.

(Мое?)

Проснувшись, он вспомнил, как шел вдоль берега Слезы (ее вода была слишком соленой, для другого названия, но кроме того ее вода была вкусной и целебной, а что еще требуется от каждого уважающего себя озера?) по той самой дороге, к которой стремился. Шел он к родному городу Аорк, единственному городу одноименного королевства. Поднатужившись, он вспомнил себя в городе, и, конечно же, учителя спящего на пороге своего (их) дома. Хелекхим был слишком стар, чтобы врать себе относительно своей слабости, но не достаточно, чтобы перестать с ней бороться. Очередную битву он проиграл, хотя на следующее утро, то есть вот сейчас, он, можете не сомневаться, одержит окончательную победу. Интересно, он, наверное, потому и не зашел в дом, что дом – это место для побед, а порог дома – это место где еще можно признать окончательное поражение.

Омо встал, и оказалось, что он спал, не раздеваясь - он сам не знал почему. Поглядел на пустую койку рядом. Поглядел по привычке, совершенно не ожидая каких-то ощущений. На этой койке спал когда-то (четыре года назад) Лунь Тощак, второй ученик Хелекхима. С тех пор койка пустовала, сначала укоряя за это Омо, единственного оставшегося ученика, голосами не лишенными приятности и губами не лишенными прелестной надутости, но... И вдруг вспомнил Луня. Просто вспомнил, как некую цельную строку, к которой ничего не добавить и не убавить, а потому невозможно что-то о ней вообще думать. Такие строки приходят иногда сами и сами уходят, совершенно, когда им вздумается. Такие дела.

Омо вошел в соседнюю комнату – спальню учителя и по совместительству все остальное, что им от этого дома было нужно. Больше в доме комнат не было (а как же женщины?). Старший маг королевства сам делал заказ на строительство, потому и не было.

Хелекхим сидел на разметанной кровати и смотрел на свои мосластые, коричневые стянутые корнями вен, руки, словно кроме этих рук у него больше ничего не осталось, но он был не прав. Это от него самого ничего не осталось кроме этих вот стойких к тяготам рук, ну как на них не посмотреть?

Омо тоже посмотрел на них и, отвернувшись, двинулся готовить завтрак, но его остановил голос. Слабый, немощный, тихий голос. Услышав который, делаешь так, как он говорит.

- Омо?

- Да, учитель?

- Отвар сварил?

- Какой? – Что-то екнуло, не правда ли.

Но Хелекхим по-прежнему смотрит на свои руки.

- Огорью принес?

- Так точно. Полный туесок. А...

- А отвар не сварил. – Нет не упрек (отвар из огорьи помогает от похмелья и еще много от чего) - констатация факта.

- Но...

Пауза, тишина.

- Но я же не умею!

Попробуйте сварить отвар из ядовитой ягоды и напоить им кого-нибудь, если не знаете, сколько нужно ягод, а сколько воды и так далее.

- Я Знаю, Что Не Умеешь!!!

Омо чуть не отлетел к стене (но отшатнулся, это уж точно), услышав, а вернее увидев, потому что Хелекхим повернулся к нему. Попробуй догадайся: толи это вино, толи он на предпоследней стадии схватки с ним (но что вино здесь замешано - это как пить дать).

- Возьми! Кастрюлю! Налей! Воды!

Омо забегал, как таракан от веника, которым на этот раз был взгляд учителя. Вот бы эту живость да на благое дело – в обучение, в обучение. Эх!

Омо осознавал себя в качестве коренного аоркца, но, несмотря на это, знал, кто он такой на самом деле (знал, знал, нечего притворяться). Люми. Не человек. Человек – это... ну это в конце концов не важно, а важно то, что любой подданный короля Аорка Хризакроста Первого – человек, ну кроме одного, тут уж ничего не поделаешь. Да-с. Люми жили в далеких (не таких уж далеких, как выясняется) восточных лесах. Они были в точности похожи на людей, за исключением разве (а как же их узнавать-то?) излишней волосатости вообще и в частности, и более высоких росто-весовых характеристик. Среднестатистический люми был немного выше и тяжелее (ну и сильнее, соответственно) среднестатистического человека. (Но Омо совсем не такой!) Что же касается Омо он не выделялся среди людей особенной статью, хотя был высок и силен (по человеческим меркам!), а волосы (волосья) некоторые представители человеческого пола находили... но хватит о волосьях, довольно о волосьях!

Корзину с орущим младенцем выловили аоркские воины, охранявшие восточную границу, из реки Горлица, что впадала в Слезу, а брала начало в тех самых далеких восточных лесах... возможно. Перепихиваемая из рук в руки корзина (младенец был совершенно голый) достигла, наконец, рук, тех самых устойчивых к тяготам, да так в них и осталась (сколько вам лет, папаша?). Хелекхим взял Омо в ученики (как не в сыновья?!), потому что видел дальше остальных. (На то он и...) Долгие годы Хелекхим был придворным магом, пока его не сменил первый (самый первый) его ученик, имя которому было Туртлит. Старого мага отпустили на покой (тем более что у него теперь...) тем более, что он продолжал учить. Славу великую и силу великую прочил Хелекхим своему (сыну) ученику Омо, и сила та уже начала проклевываться, как (к пятнадцати-то годам!) зеленый росток сквозь жесткую (при чем тут волосья?) скорлупу.

Так или иначе, но когда Омо исполнилось пятнадцать (тут лучше помолчать), Хелекхим (дает старикан копоти) взял еще одного ученика. Бездаря. Звали его Лунь Тощак. Было ему ровно шестнадцать лет, но никого лучше по своим задаткам, которые Хелекхим видел, как орел мышь, не нашлось в королевстве.

М-да.

Ни песчинки вражды не упало между учениками. Возрадовался старик (а чему собственно?), но недолго та радость продолжалась. Бездарь постиг науку, всю какую только мог ему преподать старший маг Аорка, за год и ушел.

Куда?

Вопрос в пустоту. Туда и ушел. По крайней мере, в Аорке с тех пор о нем ни слуху, ни духу. Да, он был силен в науке, но ведь кроме науки нужна и просто сила. Нет, не в бицепсах - сила магического источника, который есть у каждого. Но у каждого он так слаб, что почти незаметен, а у Луня он был немного более заметен, но ведь не более того! (Ладно, не плачь дед).

С тех пор прошло четыре года. Хелекхим начал свою последнюю войну, в которой окончательных побед было больше, чем окончательных поражений на одно, пока...

Пока он не выкушал долгожданного отвара. Мутный, пропитой, ничего не видящий, но видящий все взор потух.

- Вот так Омо. – Сказал он спокойно и даже как-то отрешенно, словно открыл нечто, доселе неведомое.

- Напился вчера. Ты уж прости меня дурака. – (Ни слезинки, вот это человек!)

- Я восхищен вами, учитель.

- Что? – А ведь он действительно не понимает, как им можно восхищаться, но сейчас я его успокою.

- Как это вы здорово запомнили, куда я ходил. Меня три дня не было.

- Я три дня тебя ждал.

Ну, вот, пожалуйста. Получите, распишитесь. Ведь сам же послал, сам!

Утерся старик, поднял глаза, лучше в них не смотреть.

- Так, Омо, иди, погуляй, а я, пожалуй, поработаю.

Неплохая вещица огорья.

М-да.

Так и не рассказал. Да уж куда. А вот и она, хо-хо...ха-ха. Да так, ничего, вот иду, не знаю куда. Ну, давай. Рыжему-то отрубила? Все пошел, пошел.

Куда?

Знаю.

Может, это была и не лучшая идея, но ничего интереснее (а чем кончилось там, на могиле? Черт, не помню) он не придумал. Перерисовать письмена, высеченные на гранитной плите, на бумагу. Угольным карандашом. В конце концов, не тащить же старика (а почему ты думаешь, что он не дойдет) туда самого. Он ведь – поработать, а ты погуляй. Ну и погуляю. (Он всего лишь слабый старик). Нет, он маг, он носитель тайного знания, он имеет власть… и надо мной в том числе, так что… не могу я с ним по простому. И все! Я решил. Ничего хорошего, но может так и лучше (принять удар на...хе-хе). Я оттуда один раз уже ушел, хотя и не помню как - уйду и второй. А если там окажется кто-то другой... ведь была опасность, какая – не помню, и я с нею справился. В конце концов, я сильнее Туртлита, да и Хелекхим мне в подметки не годится, а то, что знаю мало... ладно, не об этом речь. Ушел один раз – уйду и второй. И уйду не с пространными словесами, с которыми засмеют (вряд ли), замолчи, а с чем-то более вещественным (вот – моей рукой писано). Слушай ты... (Слушаю). Добром прошу – замолчи. Слышишь... Эй...

Омо покинул город через никогда не запирающиеся ворота. Прошел по дороге до того же самого места и свернул в сухостепь.

Могилы здесь раньше никогда не было, в этом я уверен. Почему? Да о ней бы давно узнали. И не только узнали, но что-нибудь с ней сделали. Уж я бы знал. Призмами текста во всем Аорке владеет только Хелекхим (магическая призма позволяющая читать зашифрованные с ее же помощью тексты), даже Туртлит не сумел их освоить, каждый раз, как он садился заниматься с ними, у него начинала болеть голова. Хелекхима бы затребовали в дело, а я бы узнал, по его возвращении домой с кувшином слабительного в обнимку. Неет, ее здесь не было, или она была, но ее никто не видел, да и кому видеть. Она может и не так далеко от города, да в те края никто не ходит, кроме разведчиков конечно, да всяких дураков, которым огорья позарез нужна. М-да.

Так вот: если ее здесь не было, то теперь она, извините, есть, хоть и могила – а угроза. И не важно, в чем именно она заключается: в одном имени, выбитом корявыми буквами или в чем-то еще. Ну а если ее никто не замечал... Направленное заклятье! Точно. Говорил старый перец, есть такое: дверь откроется только тому, кто увидел ее. Ну что ж я увидел. Открылась? Честно говоря, не помню, но, по-моему, нет. Вот он – я, здесь, ни в какую дверь я не шагал. Омо на всякий случай оглядел себя, чтобы убедиться, что не шагал.

Он размашисто шагал по направлению к могиле Уирхета, чтобы... На мгновение вернулся страх, да такой, что враз пот прошиб, а перед глазами темно стало, словно они от страшного холода превратились в две маленькие льдинки. Но только на мгновение. Оно прошло - и он пошел дальше.

Приступы страха больше не посещали. Наоборот им овладевало какое-то непрошенное нехорошее веселье, словно не смертельной опасности приближался он, а к блудной девке. Словно там ждал его кто-то знакомый, хотя, может быть, это был лишь азарт обладания неведомым и причастности к первому в жизни серьезному делу, способному впоследствии по завершении потешить упрямое недовольство собой (не человек – люми).

Благополучно дойдя до могилы, он достал из-за пазухи свернутый в трубку листок бумаги, упал на колени, положил бумагу на холодную как лед поверхность плиты и... пришлось еще сбегать за парой камней, чтобы прижать листок, который сильный ветер так и норовил унести... принялся за работу.

Работа только казалась тяжелой. Буквы то были наши, аоркские, т.е. не то, чтобы аоркские, а вообще – буквы. А написать известными буквами (просто буквами) неизвестные (не имеющие смысла) слова совсем не трудно. Все дело в буквах. Он даже начал напевать эту фразу, приспособив под нее один старый мотив.

Вот и все.

Он победно поднялся с колен и взвыл от неожиданной боли... в спине. Провести два часа на карачках – не шутка. На самом-то деле думал, что быстрее получится. Ну не важно. Дело сделано! Теперь что... А теперь, дорогой мой гой Омо Ксартарис Тортвингер самое трудное – показать то, что написал, Хелекхиму. Или кому-то другому. Но это потом…. Нет уж! У тебя есть учитель, вот ему и расхлебывать все, что раскопал ученик. Пьет – так ему же хуже. Ничего, авось не развалится, почитает, может, поймет чего.

Омо шел обратно той же дорогой. Уже в ночи.

Лунь сидел у дороги, строгал ножом прутик, нарезая его ровными дольками. Омо увидел его издалека, у него было отличное (люми) ночное зрение, но сначала принял его за большой ком ветхой земли. Только подойдя ближе, он понял, что это человек, сидящий на ветхой земле, а вернее на каком-то мешке и что-то сосредоточенно делающий у себя на коленях, склонив голову так, что волосы скрывали лицо.

А вот влезло законченное предложение, которое он слышал от Хелекхима, и которое начиналось так: «о пути спрашивай идущего». А кончалось оно вот так: «тот, кто сидит у дороги, лишь скажет тебе, что в конце пути». Надо будет спросить, Омо усмехнулся этой мысли.

Нет, он не узнал человека у дороги – волосы скрывали. Волосы. Уже стоя над ним и глядя в эту макушку, Омо все никак не мог понять, что не так с этими волосами? А потом, как из-под земли, из тени четырех одиноких лет, выскочил другой вопрос: что не так с этим человеком?

С человеком было не так все и всегда. Он был маленький, но не как подросток, а скорее как старушка такого же роста. Он был узок в плечах, тоже скорее как старушка (они ведь горбатые), но он не был горбат, хотя казалось, что чего-то в этой спине не хватает. Спина, знаете ли, была оттого не горбата, что там нечему было горбатиться. Там имелись страшные бугры мышц, способные свести с ума всякого, то есть всякую, если их рассматривать отдельно от всего остального. Страшные бугры имелись и в других местах, они имелись во всех местах, где им положено быть, но он все равно походил на ветхую старушку (ком ветхой земли). Отец Луня, Котомо Тощак, по прозвищу Тощий, находил своего младшего сына лентяем, тунеядцем, бездарем, тупицей, лежебокой, философом от одеяла, неудачником (правильно тебя девки не любят), но…. Нашлось бы в Аорке десятка два умельцев задрать юбку и расстегнуть штаны, пнуть в живот ребятенка или просто не вовремя глянуть наглым взором, с двумя крепкими, но, увы, вывернутыми из суставов руками, которыми и хлеба не отрежешь, кои, по мнению Котомо, стали жертвами слабого на голову изверга.

Лунь не участвовал в потешных турнирах и боях, он участвовал только не в потешных, так что было, было что вспомнить. Было, что вспомнить за кружкой пива. Все знали: Лунь – сильнейший богатырь Аорка, хоть и маг.

- Что ты делаешь? – спросил Омо. Он задал этот вопрос, когда, наконец, осознал, что перед ним Лунь.

- Стругаю палочку. – Ответил Лунь, не прекращаю своего занятия.

- А зачем?

- Чтоб ты спросил.

Это не Лунь – понял Омо и тут же понял другое, - это Лунь, весь от начала и до конца. Человек, на которого Омо ни разу не повысил голос, но которого не раз был готов убить. Тогда покопавшись в закромах, Омо нашел там то самое заветное завершенное предложение и задал коронный вопрос:

- Ну и что в конце пути?

Лунь отбросил оструганную до половины палочку и, подняв голову, посмотрел из-под волос.

- Ерунда всякая.

Омо начал хохотать. Он сам не знал почему, толи от того, что наконец-то доказал себе, что над ним издеваются, толи от страха.

- Пойдем.

Лунь встал, левой могучей рукой поднял на хилое плечо мешок, правой могучей рукой поднял доселе скрытый травой посох и зашагал по дороге к городу. Туда же куда шел Омо.

Ученик Хелекхима, все еще хохоча, бросился догонять.

- А палочка то зачем?

- Я ж тебе сказал.

Смех перешел в хрип, а потом Омо смачно сплюнул.

- Значит, ты ждал меня.

- Да.

(Руку). Омо посмотрел вниз и увидел, что правая рука, его рука, сжимает что-то за пазухой (что-то хе-хе), безошибочно нащупав это что-то сквозь одежду. (Убери руку). Омо покорно убрал руку и воровато оглянулся на Луня, не заметил ли? (Что он должен был заметить?) Лунь не смотрел на него. Он шел вперед и постукивал посохом. Посохом под стать Луню-богатырю, а не Луню-старушке (а кем он всегда был?). Надо бы поддержать разговор, да говорить вроде не о чем.

И тут Омо, с обидой, на какую он только был способен, произнес:

- Старик запил.

Лунь ничего не ответил.

- Как ты ушел – в тот же день.

Лунь ничего не ответил.

Омо испытал сильнейший приступ ярости (убить), искусно перемешанный с бессилием (все равно ты ничего не скажешь).

Но прошло время, и он обнаружил, что уже просто идет домой рядом с Лунем, который, наконец, вернулся.

Только тут до Омо дошло. Лунь вернулся – вот что дошло. Почему? (Именно так, вернулся – почему?) Такие, как Лунь, не возвращаются просто так. Или возвращаются? Он в нерешительности повернулся к Луню, и подумал, что спрашивать его об этом, все равно, что перелетную птицу. Почему? Он не знает почему, он всегда идет вперед. Стук... Стук... Стук...

- Ты чего вернулся?

Лунь слегка отклонил голову назад, толи, получив удар, толи, собираясь ударить сам.

- Горты идут войной.

Что?!

- Куда? - (Спроси, что попроще, я не знаю).

- Сюда.

- На Аорк?

- На Аорк.

Омо ухватил правой рукой пальцы левой и стал мять. На Аорк. Горты. Как говаривал небезызвестный старик: «Можно поверить, что топор игрушечный, пока он не оказался в руке палача». Горты – это палачи, и это правда. Они не воины. И они не воюют, а просто рубят головы. Стало быть, голова Аорка прельстила их небезынтересным взором. И только потом, как удар этим топором:

- Ресе!

Имеется такой в рукаве. Сидит некий дракон где-то в королевских покоях, в святилище, из которого никогда не выходит (почти никогда), общается исключительно с Королем Аорка Хризакростом Первым, хотя тот давно (уж пятьсот лет как) помер, но слава богу, господу нашему Своруиделу, что он не различает лиц (Ресе… ну и бог тоже). Кто ни войди – назовись Хризакростом Первым – и пожалуйста. Сколько бумаги исписали, страшно сказать. М-да. Оттого у нас и не король, а Король Аорка Хризакрост Первый, и ныне, и присно, и, очень хотелось бы, вовеки веков. Ну что ж, что вы на это скажете, гой Лунь.

Ничего не ответил гой Лунь. Знать знал что-то про гортов. Умеют горты убивать драконов? Откуда? Дракон горта никогда не съест, огнем не сожжет, и в синее небо не утащит. Если уж доведется дракону выбирать между человеком и гортом, всегда он человека выберет, в смысле себе на ужин. Ан нет, добрые гои, не всегда.

Ресе поселился на берегу Слезы пятьсот лет назад, стал побратимом тогдашнего правителя небольшого поселения людей, Короля Аорка и так далее. С тех пор неотлучно живет он с людьми и не только живет. Было, было, что вспомнить, а коль не помните – в скрижалях записано, кто горел в его огне. Не люди то были. Правда и не горты. Насколько знал Омо, ни разу еще не приходили горты на Аорк. Орки приходили. Уарши приходили. Люми - не помню, приходили или нет. Тролли – вряд ли. Ну, с чем приходили, с тем... тут и оставались. Драконы они, знаете, чистоплотные. За ними уже ни костей не соберешь, ни трофеев. Да-с. Да только горты – это горты. (А Ресе – это Ресе). Тут гадай - не гадай, а куда кривая вывезет.

Омо не заметил, как они вошли в город. Занималась заря.

- Тебе туда. – Лунь указывал в знакомый переулок.

Занятый своими, спешащими на перегонки мыслями, Омо двинулся в указанном направлении, придерживая за пазухой свиток. Но потом остановился. – А ты куда?

- Во дворец.

- А, ну да.

Конечно. Горты.

Он остановился посреди улицы, глядя в чье-то темное окно.

- Горты, конечно.

А потом пошел так быстро, как только мог. Времени оставалось мало.

Рассветное солнце очень удачно падало прямо в окно комнаты учителя, и не только прямо в окно, но и прямо на его кровать, в которой он сейчас пребывал. Именно пребывал. Хелекхим не спал, хотя вставал рано и уже должен был быть на ногах. Ни разу Омо не видел такого странного сочетания: открытых глаз и тела под одеялом. Первой панической мыслью было: опять. Но мысль была именно паническая. Пока Омо осторожно приближался к ложу учителя, он успел понять: что-то случилось (еще что-то). Вот именно, мало тебе? Так вот я добавлю. Может у него просто хандра. Вполне возможно, но тогда это именно оно и есть, и слово «просто» тут не подходит. Возможно, я даже вовремя.

Но лицо Хелекхимо было не таким, каким оно было бы при «просто» хандре. Что-то в лице было не так (в лице?). Что-то во всем человеке было не так. Паралич? Вполне возможно. Что он делает? Хелекхим что-то делал своим лицом: бровями, щеками, даже ушами. Но что? Омо понял это прежде (прислушивался), чем старый маг открыл рот и спросил, глядя в потолок:

- Омо?

Ослеп. О нет! (О нет!)

- Омо?

Омо не отвечал. Он стоял подле постели с распростертым беспомощным телом своего (отца) учителя, и, задрав голову, пытался не завыть. Изо всех сил пытался, но у него ничего не получалось. Вот сейчас он завоет, вот сейчас (нет, черт побери!)... и что тогда услышит старик? (Услышит своего Омо). Нет. Я не завою. Что он спрашивает? А.

- Это я учитель. – (Кто «я»? Хе-хе). В чем дело? (Голос у тебя больно... изменился).

- Это я, Омо.

- А-а... – Хелекхим выпростал из-под одеяла руку, и она беспомощно повисла в воздухе, как бабочка разучившаяся летать, но почему-то не падающая на землю. Омо с трепетом взял эту беспомощную мосластую руку в свою, но Хелекхим недовольно высвободил ладонь и показал ею, хотя достаточно было и того, что он сказал.

- Попить что-нибудь дай.

Омо двинулся к столу, на котором стояла крынка с простоквашей, с удивлением отметив ватность своих ног, словно это его подкосила болезнь. Кружку пришлось вкладывать в ищущие пальцы. Хелекхим приподнялся с подушки сам, но Омо все равно поддержал его. Эту услугу старик не отверг. Он пил простоквашу.

Сунув кружку ученику в живот, аккурат в солнечное сплетение, словом проведя неплохой (не по стариковским меркам) удар под дых, Хелекхим вытер белые губы и сказал, нарисовав что-то в воздухе пальцами другой руки (вопросительный знак?).

- Не вижу ничего, Омо. Вот ведь незадача.

- М-да. – Только и нашелся, что сказать, Омо.

Дворец оживал. Может быть, просто просыпался, но Лунь был другого мнения. Ночью дворцы умирают.

Лунь уже давно ни о чем не думал. Все, что он содержал в себе, разделилось на две четких, не пересекающихся половины: то, что он знал и то, чего он не знал. Что он знал, так это где расположен тайный ход в святилище.

Больше вопросов, на которые надо было отвечать, возникло, пока он добирался до этого хода. Оживал он ведь, в конце концов. Сложное это дело – отвечать на вопросы. Гораздо проще самому их задавать. Ведь на всякий свой вопрос ты уже знаешь ответ, а вот на вопросы других... Например, что ответить на вопрос: «Мясо привезли?»

Если ты не Лунь ответить на этот вопрос очень сложно. Ну а если ты Лунь – отвечай «не знаю» - и дело с концом. Кто не знает? Я не знаю. А что ты знаешь? А это другой вопрос. На вопрос ответить трудно, но еще труднее не отвечать на него.

Лунь стоял в тени за статуей и ждал, пока мимо пройдут люди. Люди проходили в обе стороны один за другим, а в редких случаях, один рядом с другим. Едва шаги удалялись, Лунь выглядывал из своего убежища и видел очередного человека идущего сюда. Кто-то явственно, хотя и так, чтобы вокруг не услышали, напевал:

- Я люблю тебя в п... Оп! А!

  Как далекую звезду. Оп! А!

Лунь слышал эти слова от Омо, и, вполне возможно, что именно Омо был их автором, он ведь был поэт.

Но все когда-нибудь кончается. Коридор опустел. Лунь быстро пересек его наискось и спрятался за следующей статуей. По-прежнему – пусто. Еще один переход. В этой нише стояли две статуи, и одна из них была ему нужна, но какая - он не помнил. А может быть, не знал. Поэтому, он по очереди попытался сдвинуть с места, сначала одну статую, с чьим-то презрительным оскалом, потом второю - с короной, которая была в темноте похожа на чьи-то почки, в руке. Статуи с места не сдвинулись. Лунь еще раз огляделся и повторил попытку, только с большим усилием. Статуя с почками (короной) рывком стронулась, словно сломав штырь, вонзавшийся в нее из пола, а может быть, соскочив с него, и легко повернулась вокруг полы своей мантии. Вместе с ней отъехала стена, открыв проход, который никак не освещался. Лунь шагнул в этот проход и задвинул стену на место. Статуя послушно сделала то же самое. Вместо короны у нее в руке имелись самые обыкновенные почки.

Стена раскрылась позади грубо оструганного трона Ресе, и Лунь вышел из темноты в свет негаснущих факелов. На его лице висела паутина. Огляделся. Ресе, по-прежнему походя на статую или являясь ею, сидел на троне спиной к гостю. Лунь, не торопясь, задвинул на место стену, и пошел в обход кресла пока не оказался в поле зрения синих глаз. (Если бы те соизволили скоситься чуть вправо).

- Уходи. – Сказал он.

- Назови свое имя. – Шевелились только губы, но не что-либо еще. Это была первая фраза, начинавшая разговор соответствующего короля и сидящего на троне дракона.

- Лунем Тощаком кличут.

- Я не спрашиваю, как тебя кличут. – Изрекли живые губы на мертвом лице.

- Назови свое имя.

- Не знаю. – Сказал Лунь.

Лицо ожило. Синие глаза полыхнули и устремились, и пронзили... разделяющие их несколько шагов и, казалось, что-то увидели. Вероятно, что-то свое, далекое от стоящего перед ними человека.

По всему было видно, что мудрый дракон раздумывает, как ответить на оскорбление.

Трудный вопрос разрешился убийственным взором, проникающим в самое нутро, того, на что подобный взор направлен, и не только проникающим, но и вышибающим из нутра дух, и если есть кроме духа еще что-то – и его тоже. К сожалению, столь устрашающее начинание пропало втуне. Лунь покорно ждал новых вопросов.

- Как мне называть тебя?

- Лунь Тощак.

И вновь вспыхнул синий огонь. Теперь дракон, наконец-то, разглядел того, кто стоял перед ним. (Это не Хризакрост Первый!!!). Ресе вновь с убийственным гневом, вперился в очи Луня. Лицо дракона больше не было маской из белого мрамора. Даже отдаленно не похоже. Оно исказилось так, словно обладателя этого лица, бессильного что-либо сделать, растаскивали на дыбе за руки и за ноги, но поскольку он был бессмертен, вся боль уходила в гнев.

- Уходи, или я сожгу тебя. – Еще одна кодовая фраза (произнесенная ровным голосом), если и имевшая когда-то хождение, то ныне забытая за ненадобностью. До этого момента. Лунь никогда не видел такого лица у человека, хотя лицо дракона по-прежнему оставалось человеческим. Но... Брови ринулись в атаку на волосы и одолевали последние редуты. Была бы хоть какая-то челка – они уже давно скрылись. Ледяные, но горящие синим огнем, глаза превратились в две, горящие синим же огнем, щели. Щеки, подобно двум разжиревшим гвардейцам при виде юной воительницы, подобрали животы и расправили плечи, подперев ими глаза-щели. А лишенный поддержки гвардейцев, рот стал больше похож на воспетую непризнанным бардом п... Такое лицо, пожалуй, способно было являться в кошмарах, но только не к Луню, который снов не видел.

- Попробуй. – Лунь терпеливо ждал от собеседника перехода от слов к делу.

Рот-п... распахнулся, преобразовавшись в пасть. И оттуда, как и положено, хлынул невидимый огонь. Видимый огонь наполовину сжигает себя, и только невидимый способен сжечь дотла, не оставив даже памяти.

Осталась не только память. Сам Лунь Тощак тоже остался. Стоящий на том же месте и изучающий внутренности рта Ресе, ибо их было хорошо видно. Пасть захлопнулась. В приступе изумления Ресе начал было вставать с трона, но вовремя спохватился и плюхнулся обратно.

- Ты не человек. – Голос стал несколько сиплым и более высоким, но в целом хорошо сохранился.

- С чего ты взял?

- Ты не горишь в моем огне.

- Ну и что?

Схватившись за подлокотники, словно кто-то уже тащил его за шиворот из любимого, наплевательски оструганного, трона, Ресе смотрел на Луня. Нет уже не убийственно. Брови теперь ринулись в другую крайность и нависли над синими глазами как карнизы. Ресе изучал, думал. Вдруг он вздрогнул.

- Не вижу твоей тени. – Это было сказано совсем хило. Словно и не дракон, а кто-то с большим кошельком, имеющий в секторе обзора зазубренный нож.

Лунь посмотрел на пол. Теней там было несколько - по числу факелов.

- А я вижу. – Сказал Лунь.

Ресе смотрел на него, и в синем взгляде мешались, и даже были одновременно гнев и страх. Издеваются над ним или нет?

- Я тебя не понимаю! – Взвыл он. – Зачем ты пришел, Демон Мучнистых Болот?

- Где эти мучнистые болота?

- За Ползучими горами.

- А где ползучие горы?

- За Синими морями... Прекрати, слышишь.

- Что прекратить?

- Скажи сразу, зачем ты пришел.

- Я уже сказал тебе: уходи.

Пауза была неприлично долгой. Одним словом Лунь если не убил, то выбил из-под задницы у Великого Ресе самое дорогое.

- Я не могу. – Ресе смотрел в пол. Теперь он съежился, и трон стал ему велик.

- Почему?

- Я дал клятву, что буду смотреть за людьми. Особенно сейчас.

- Кому?

- Самому себе! – Гордость на мгновение вздула былую стать и горящий взор, но лишь на мгновение.

- Так возьми ее обратно.

- Кого?

- Клятву.

- Как это я могу взять ее у самого себя обратно?

- А как ты ее сам себе дал?

Взгляд Ресе стал задумчивым, даже мечтательным, словно в присутствии соответствующего короля.

- Ты - какая-то загадка. Хранители пустошей не могут отрекаться от своих клятв, но тебе никакие клятвы не писаны. Кто ты?

- Ты уйдешь или нет?

Его спросили: «Ты уйдешь или нет?». Что значит «нет»? Что будет, если - «нет»? (Он не горит в твоем огне).

Ноги Ресе распрямились в коленном и тазобедренном суставах, подняв его с трона прежде, чем он успел подумать, а собирается он это делать или нет.

- Я не знаю, кто ты такой и чего хочешь. – Слабый взмах руки в сторону хранителя пустошей. – Я только хочу сказать, что...

Опять повисла пауза, занятая обдумыванием того, что хочется сказать.

- Почему бы тебе не уйти. – Предложил Лунь.

Ресе пошел к стене. Там он остановился, положив руку на скрытую дверь.

- Не знаю, что ведет меня. Я не боюсь кого-то, кто может меня убить, тем более, что ты вовсе не он, но... Я не знаю, почему я это делаю... Просто... Может...

Он толкнул, наконец, дверь и вывалился в нее из светлого пространства. Через секунду стена вновь стала нерушимой.

Лунь прогулочным шагом подошел к трону и присел на него. Возможно, он давал Ресе время выбраться из дворца, или хотя бы из тайного хода.

Он (трон) был выструган из цельного куска дерева, крепкого дерева, но ничем не украшен. В том то все и дело, что ничем не украшен.

Дворец напоминал собой огромный обелиск, настолько он был мрачен и значителен, будто узнал что-то по-настоящему не смешное. И все внутри узнали то же самое и тоже были мрачны и значительны, но из-за масштаба впечатление снаружи было сильнее, чем внутри. Омо с огромным трудом отыскал Туртлита. Он напоминал себе ребенка будящего еще не проспавшегося с пьянки родителя. Туртлит стал апофеозом этого образа. Омо пришлось три раза громко сказать, что Хелекхим ослеп, чтобы глаза придворного мага прозрели. Но на самом деле оказалось, что это не так.

- Они. – Убежденно произнес Туртлит непонятное слово и устремился к лестнице, как сорвавшийся с цепи кобель. – Пошли.

- Может врачей?

- Нет.

- А кого?

- Я еду к нему! Тебе этого мало?

Глядя в намыленные глаза, требующие ответа «да», Омо подумал, что это не то. Вот учитель знал, как сказать.

- Я, пожалуй, найду магистра Юй. – Делая и свой взгляд немного намыленным (но немного). – На всякий случай.

Туртлит улыбнулся. (Ухмыльнулся!)

- В лечебнице. – Мило протянул он.

Омо согласно кивнул. Туртлит, все еще ухмыляясь, прошествовал вниз по лестнице, хотя только что собирался нестись по ней, сломя голову.

Магистр Юй был занят. Прибыли два разведчика с восточной границы. Привезли третьего. Третий что-то видел, но все, что он видел, он уже рассказал, а сейчас только мычал и выкатывал глаза. Омо тронул магистра за рукав (что вы себе позволяете?!). Магистр, добро поглядев на Омо, сразу начал говорить без интонаций и ударений.

- Проникающее ранение, разрыв тонкого и толстого кишечника. Ничего, к сожалению, сделать невозможно. - Он активно копался руками в раскрытом, как книга, животе. - Это направление открыто лишь недавно, но оно много обещает. Пока в нашем распоряжении лишь настой Риная, но для таких ран, - взгляд указал на разрез, вскрывший живот, как бурдюк с вином, - Он недостаточно активен. Нужно больше изучать бактериальную флору. – Это уже было назидание по адресу Омо, тот сразу почувствовал свое упущение. – Пока мы движемся экспериментально, а нужно искать мишень. – Он извлек руки из живота. – То есть вот так вскрывать и изучать бактерию.

(Вскрывать и изучать?) Омо понятия не имел, кто такая бактерия, но сейчас она была очень похожа на этого обреченно воина с выкаченными глазами, у которого копаются руками внутри, умильно раздвигая реденькие бровки.

- Потом, потом. – Сказал, наконец, помощник, когда Омо уже был не в состоянии что-либо кому-либо объяснить. – Я ему все передам.

Омо на этом не успокоился. Ему необходимо было, чтобы кто-нибудь его внимательно выслушал, а не бежал, сломя голову, и не читал лекции, имея руки по локоть в крови.

Спокойный и уверенный в своей важности для двора лекарь Тазерб Алый не занимался ни тем, ни другим. Он сидел в холодном мрачноватом кабинете и заполнял какую-то наверняка до зевоты скучную и такой же степени значимую для общего дела бумагу. Он внимательно выслушал Омо не говоря ни слова (Омо вспомнил, что с Тазербом у Хелекхима были близкие отношения, в последнее время правда основанные на еженощном обсуждении вопроса, что пить-де вредно, а много пить – очень), нахмурился и отложил перо. После чего буркнув что-то себе под нос, встал из-за стола и взял свой плащ.

Но когда они вышли во двор, не кто иной, как магистр Юй замахал им рукой из тарантаса. Точно так же он замахал рукой мрачному, как туча, Туртлиту, не успевшему улизнуть с крыльца обители скорбящего. Целители скрылись за дверью, а придворный маг оказался в лапах встревоженного и заинтригованного Омо. Как не старался Туртлит, а мимо последнего выпускника старого учителя  он так и не прошел и, припертый к стенке (какова школа), дал показания.

Для начала он выразил свое неудовольствие по отношению к присутствию здесь врачей. Он был во всем прав. Знал с самого начала. Это заклятье. Двойное. Сплетенное очень хитро, можно сказать шедевр под названием: «придуши старого лиса и ослепи». Что имелось в виду под этой фразой, казалось Омо поначалу загадкой, пока он не понял, что это просто озвученное сокровенное желание.

Нет. Хелекхима действительно душили. Кто? Старик не видел. Но... у меня такое чувство, что он все-таки что-то видел, хотя, возможно, не понял что. Ни следа страха или могильного уныния – взгляд направлен в небо, и гоняет по нему мысли как бильярдные шары. Что же видел старый пердун, и о чем не хочет говорить? Да, потом его ослепили, он не успел поднять щит. Туртлит некоторое время с интересом смотрел на Омо, и, наконец, сказал.

- Не пыжься. В дом никто не входил. Знаешь, что такое заклятье? Это стрела, но бьющая очень далеко и всегда точно в цель. Кто-то сидел вон там, - он указал на восток, - И одной своей мыслью, ослепил здесь сильного мага. Можно сказать, вывел из строя.

Туртлит был восхищен (странно, почему этим сильным магом был не ты?), похлопав Омо по плечу, он сбежал, наконец, с крыльца и взлетел на коня. Омо смотрел на отмщенную честь, и думал: а если вот сейчас (придушить и ослепить) или (завернуть руки и дать по морде), ну и, наконец (растянуть на земле и вскрыть живот). Да. Мне такое не под силу, и впрямь ведь думал о каких-то разбойниках. А кому под силу? Есть ли у гортов маги? О, всенепременно, и такие, что я младенцем покажусь. Хотя мне и казаться не обязательно. Сколько мне лет? (Двадцать, а в чем дело?) Что я умею? (Из всего перечисленного, пожалуй, только что выкатывать глаза, но уж что умеешь, то умеешь, а в чем дело?) Да ни в чем. Привычно поискал глазами утешения. Ни одной на улице не было (давай, не стой). Вошел в дом.

- Инсульт. – Уверенно заявлял Тазерб Алый. Хелекхим тихо лежал на том же месте с закрытыми глазами.

Магистр Юй молчал.

Не встретив отпора, Тазерб Алый почесал усы.

- Нет полной уверенности, но... Надо обследовать, и надо забрать его отсюда.

Магистр Юй вздохнул.

- Нет. – Сказал Омо.

- Что? – Вздыбился королевский лекарь, и магистр Юй тут же взял его под локоть.

- Я думаю этого не требуется.

- Кто вы такой?!

- Я маг….

Магистр Юй снова вздохнул и повлек коллегу к выходу.

- Это не наш случай. – Мягко увещевал он. – Но, юноша, - это уже Омо, - Может быть все-таки перевезти гоя во дворец, там за ним обеспечат уход, вы ведь будете заняты…. – Магистр Юй вопросительно смотрел на Омо, задрав на крутой лоб скуденькие бровки, взгляд Тазерба был испепеляющим.

Омо только сейчас пришла в голову мысль, что веселая жизнь его  благополучно кончается (ни сожаления, ни тревоги, словно впереди одно лишь радостное приключение). Он наверняка поступит в распоряжение Туртлита, а уж тот своего не упустит. Бедный Хелекхим.

- Да, наверное.

- Катитесь отсюда. – Процедил сквозь зубы Хелекхим. – Не спал всю ночь.

Хризакрост ввалился в свои покои, как покойник вваливается непрошенным гостем в братскую могилу. Лицо его было искажено (почти как у Ресе, но «почти» очень велико, все-таки обыкновенный человек) страхом и отчаянием. Слабо передвигая ноги, словно еще не продышавшийся зомби, он шагнул к любимому креслу и даже потянул к нему руки, но вдруг отпрянул, как от огромной пестрой язвы. Следующим маяком, манящим к себе, стала она, Аими, его жена, которая с интересом наблюдала своего мужа, по совместительству короля Аорка. Так же волоча ноги, он двинулся к ней. Его взгляд умолял.

- Ну, что случилось? – Спросила Аими, откладывая вязание и поднимаясь.

Ноги совсем отказывались служить Хризакросту. Словно весь перевоплотившись в свой умоляющий взгляд, он протянул к ней руки. Пальцы тряслись как желтые сосиски. Она не сделала ни шагу к нему навстречу, чтобы подхватить (эту полудохлую крысу?) его, и мужественный король достойно вышел из ситуации, одолев последние метры сам.

Но когда он уже готов был припасть к груди (надо сказать грудь – что надо) своей заступницы, она отстранилась, и он упал на колени.

- Ушел! – Полусип-полукрик, больше похожий на крик души, чем на звук человеческой речи. – Ушел! Ушел.

- Кто? – Ни грана сочувствия (ни грана груди) не получил он в ответ. Вместо этого его подвергали жестокой пытки.

- Ресе! Вели... кий... дра... ха-ха-ха-эх. – Это был не смех, но рыдания очень похожие на смех. Впрочем, вскоре это сходство исчезло.

- Встань!

В ответ Хризакрост помотал головой, он требовал груди. Тут его схватили (грубо схватили) под мышки и мешком подняли вверх (сила!). От неожиданной боли Хризакрост встал на ноги. Но еще более неожиданным стал удар правой длани по соответственно левой щеке. Король Аорка шатнулся назад и благодаря этому обрел устойчивость на некоторое время (пропало влечение).

- Слушай меня, Король Аорка Хризакрост Второй. Хризакрост Первый умер и похоронен, и наследнику пора вступать на престол.

- Не хочу. – Выдохнул Хризакрост и совершил могучий рывок к груди, достойный ярких дней его молодости (самых ярких).

Его схватили за горло (одной рукой) и сдавили так, что моляще-требующие глаза, стали глазами телка, ведомого на заклание.

- Слушай, что ты сделаешь. – Ставили ему в памяти королевские (неет, эти-то поверней будут) печати. – Сделаешь, пока ты один знаешь о его позорном бегстве.

Хризакрост хотел было слабо возмутится (Великий Ресе), если б имел возможность что-то хотеть.

- Соберешь большой совет. Немедленно. Скажешь все. Ты.

- Нет. – Тут Хризакрост (откуда что берется?) вырвался. – Невозможно. Ведь война на пороге...

Он понял, едва сказавши эти слова. Война на пороге. Война с гортами и люми, которые идут бок о бок (по левой били? Ну, так вот те по правой). Когда Ресе не взмоет в небо чтобы оттуда... не взмоет, вот в чем соль! И король, конечно, все знал – тут не отвертишься, проживешь ненамного, но меньше, чем все остальные. И будет больно. Как она говорила? А! Хризакрост Второй. Неплохо. Были мы с ним вдвоем, а теперь я за них обоих, слава богу, все записано. Да-с. Такова жизнь. Иди король.

- Иди.

И он пошел. К двери. Больше похожий не на короля, а на старого пса с парализованными задними нога, и потому ходящего исключительно на передних. От двери он оглянулся. Сейчас ему было все равно.

- Аими, - Она, не мигая, смотрела на него, и ему показалось, что это не лицо а забрало, очень похожее на лицо, но от того не менее железное (все равно).

- Поцелуй меня.

Что было потом - он не помнил. Что-то стало с лицом-забралом, от чего стало понятно, что это – не забрало, но и не лицо тоже, а скорее то, что принято скрывать под таким забралом. Слепой ужас.

А потом – он идет по коридору, быстро, но не слишком, вовремя каменеет физиономией, минуя, вразлад грохочущую оружием стражу. Проходит двери внутренних покоев - и позади вырастают крылья (свиное брюхо), состоящие из гонцов, глашатаев, и младших советников. Он отдает указание, коротко и даже отрывисто. Страх тут же появляется из ниоткуда и поселяется в углах (почему он так говорит?). Им когда-нибудь интересно, что он говорит? Усмешка – паника. Но в голове одна мысль (…нет не Ресе... нет не совет): как он теперь вернется к себе, ведь она будет ждать его там.

Все уже знали. Нет, конечно, они никак не могли знать того, что знал он. Но какая разница, что именно он знал?

Когда Хризакрост оглядел серьезные и значительные лица, он понял, что не сможет их удивить. Он пришел в зал большого совета первым, хотя должен был входить последним, и встречал каждого кивком, как близкого друга. Но это все была ерунда. Все все знали с самого начала, может быть даже то (не все), что Ресе нет в святилище, а значит, своим решительным действием он успеет заткнуть им рот (Хризакрост Второй? Неплохо). Он встал. Такое надо говорить стоя, тем более в такой момент.

Потом он обессилено опустился на трон. То есть это он знал, что обессилено, и больше никто, ну и все остальные, конечно, знали.

Тут же кто-то начал говорить (открыл прения). Хризакрост не сразу понял, кто и о чем говорит, не сразу понял, что вообще кто-то говорит, а не колотит ему молотком по голове. А-а, ну конечно. Тут не важно – что, важно – кто.

Гаурдуин - первый воевода, и второй (по совместительству, конечно) человек в королевстве после короля. (Где наследник? Наследник где? А?) Но ведь если не важно – что, а только – кто... Гаурдуин понес чушь. Понес гордо и, не сгибаясь под ее тяжестью. Есть просто чушь, а есть большая чушь – говорил про себя сам воевода. Слава богу, ты Гаурдуин не познал чуши Великой. Именно поэтому и только поэтому твоя верность больше тебя. Ни разу я в тебе не усомнился, хотя для большинства дел такие, как ты, не подходят. Но тебя полезно иметь (я не тонко улыбаюсь, нисколько) просто для того, чтобы поверить в верность самому, поверить, что такое еще есть на свете – и это прекрасно.

Ну а что мы говорим? Какая простокваша? А! Недостача в довольствии гвардии. А что, гвардию кормят простоквашей?

- Какая простокваша!

Кто там орет? Вот мы сейчас на тебя строго посмотрим... вот так-то лучше.

Жирных скотов простоквашей. Так, а дальше? Какие дрова? Изъять дрова?  У горожан?! Зачем это? Ночи холодные и беженцы из деревень будут мерзнуть. Я сейчас расплачусь. Сожгут... А вот это другое дело. Кивнуть надо. Мы Кивнули. Почти благосклонно. Дрова так дрова. Сжечь посад, а сжигайте... Что?!

- Что? – Да, вот это правильно, Оорст. Надо задать такой вопрос. Не мне же его задавать, чушь-то она – чушь, а вдруг...

- Как что? Они из этих бревен: осадные башни, насыпной вал, черепаху, тараны,..

- Наши дома? – У тебя, что Оорст дом в посаде? Не думаю.

- Да! Наши дома, которые все равно сгорят, об этом можешь не беспокоиться. И сгорят, и бревна в ход пойдут. Орки дураки строить, а осадную башню – раз плюнуть.

- Какие орки?

- А вы что не знали?

Страшная тишина. Минуточку, но ведь мне доносили, то есть сообщали. Раненый разведчик...

Похоже, ему тоже доносили, а вернее действительно сообщали. Ну-с, добрые гои. Кто следующий? Не толпитесь у порога, в порядке живой очереди. Кто там? Уарши? Тролли? Я даже не знаю, кого еще назвать, разве что нежить да демонов, но это можно отложить на после обеда. Итак.

Чистить ходы и плевать в колодцы (простите их тоже чистить) - простокваша была право интереснее. О Господи наш, Своруидел, разреши мне опереться лбом о кулак. Полжизни... две трети... три четверти...

- А дракон-то улетел.

Пять шес... Что?! Кто это?

Это был Лунь Тощак. Он стоял (подкрался) в самом центре зала и оглядывал сидящих (спящих). Спокойно. Зачем это? Улетел, а тут еще орки!

Все словно только сейчас вспомнили о словах короля. Ну Второй так Второй, какая разница - хоть десятый... А что он сказал-то? До этого. Дракон улетел, и я, мол, теперь король... Вша ты навозная, а не король! Странное молчание стало затягиваться, пока Гаурдуин не сказал:

- Улетел, ну и что?

И тут же громовой крик сотряс весь зал от пола до потолка, и, наверное, не только зал, но и весь дворец, и вообще, весь город, а если и не сотряс, то так показалось.

- Пр-равильно!!!

Кто это?

- Улетел, ну и х... с ним!!!

Шриоро. Воевода средней руки.

- Мы обломаем гортам жубы!!! – (У самого-то ни одного). Шриоро, до сей поры сидевший, молча, уставившись в пол между ног и жуя ус, вскочил (взлетел) со стула, вознес могучий кулак куда-то под потолок и теперь с каждой фразой бил им в чье-то жирное, беззащитное брюхо (надо полагать какого-нибудь горта висящего вниз головой, последнего живого горта).

- П-порежем хайло на педали!!!

Господи.

- Верно! – Еще один, ты Гаур лучше помолчи, сопляк ведь.

- Жады передками пожатыкаем!!!

- Влепим им навожу в вымя!!!

Кто хихикал, но уже не над ним (казалось, что он годен только на то, чтобы жевать лук и сидеть на бочке, и даром что лук – ни зубов и пасет, как из хлева), а над изыском поэтического слова. Кто просто улыбался. Кто сидел, сжав голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону в такт матюганиям-приказами. Другой застыл открыв рот и жадно слушал, запоминая на потом. Но никто больше не вспоминал о Ресе. Горты – враги. Бей врага. Все просто, и можно сожрать все свои зубы, но не дожить до такой простой истины, а можно дожить.

Все это летело мимо оглушенного Хризакроста, который лежал лбом на кулаке (ему было все равно), пока он не обратил внимание на реакцию советников (не сразу, далеко). Они слушали Шриоро, как никогда не слушали, и не будут слушать его, Хризакроста. Черт! Нет, это была не ярость, а так – раздражение (он ведь сам слушал). Но это раздражение постепенно накапливалось, пока не разразилось полудохлым криком:

- Прекратить! – Так, какой-то шкет нацепил на уши корону, а на палку дерьмо и, воображая, что получилась держава, пищит: «Прекратить, прекратить». Чего прекратить-то.

Но Шриоро услышал (странно) этот писк и сразу прекратил. (Еще один верный воин?) Плюхнувшись на свое место, он сунул в рот ус (лука-то нет) и уставился в пол.

Хризакрост поднялся, забыв, что держится одной рукой за подлокотник, словно чувствует неверность в ногах (конечно, чувствует), и, взмахнув державой (еще успел удивиться, почему дерьмо не полетело вперед), сказал:

- Совет окончен. Все свободны.

И первый пошел к выходу, который был сделан специально для королевской особы. Советники устремились к противоположному выходу еще быстрее, но Хризакрост успел поймать взглядом спину Луня Тощака (каков фрукт, змея!). Мысль ушла быстро, не успев во что-то оформиться. Он был слишком измотан, для того чтобы думать, хотя и не для того, чтобы достойно шествовать в свои покои. Ему... было... все... равно...

Оорст шел за спиной Гаурдуина, как за уплывающей в туман кормой корабля, и говорил:

- Они все там. Они голосят. Весь город там. Все там. Все голосят следом за этим дураком. Они думают, что если будут голосить, он вернется. Весь город на площади.

Гаурдуин резко остановился и резко повернулся, так что Оорст, не успев затормозить, налетел на его плечо.

- Что я должен сделать? – Спросил Гаурдуин.

- Что? – Это не был ответный вопрос, это было не признание своей ранней глухоты. Просто Оорст никак не ожидал (ожидал именно этого) подобного действия от Гаурдуина (действия, а не вопроса) и не мог не представить себе, как получает от воеводы чем-то покрепче плеча, а такое, увы, имелось. Он беспомощно смотрел в глаза Гаурдуину, который спрашивал его, Оорста, что надо сделать, потому, что он, Гаурдуин, этого не знет. Оорст ничего не мог ответить. Он сам не знал, чего хотел от воеводы. Скорее всего, он хотел повиснуть на нем и разреветься, но ведь это не ответ на вопрос: «Что я должен делать?»

Не скрыв презрения, Гаурдуин развернулся и пошел дальше по коридору (а куда, собственно, пошел?). Оорст не задавал себе такого вопроса. Он остро чувствовал обреченность. Он понимал, что идти куда-то (на площадь) не имеет смысла, и поэтому он стоял на месте, пока не вспомнил, что стоять на одном месте слишком долго (по крайней мере, во дворце) неприлично, если ты, конечно, советник. И он пошел.

«Что ты хочешь?»

Жить.

«Я дам тебе жизнь».

А что дам тебе я?

«Ничего».

Совсем ничего?

«Ты хочешь жить?»

Было бы неплохо.

«Возьми».

Что это?

«Бессмертие».

Но это топор.

«Это твое бессмертие».

Я буду непобедим?

«Да».

Спасибо. Прости, ляпнул.

«Принимаю».

Что принимаешь? Где ты?

На площади стояло так много людей, что всей центральной площади Аорка, окружавшей храм Своруидела, небесного странника, не хватило, и потребовалась площадь ближайших улиц и переулков. Здесь был не весь Аорк (королевство, а не город), даже не значительная его часть, но сила собралась могучая. Те, кто стояли здесь сильны были одним своим слитным дыханием, они очень хорошо чувствовали дыхание друг друга и теснота здесь была ни при чем. А беженцы действительно прибывали сплошным потоком. Прибывали сразу сюда. Горожане, видя движение на улицах в сторону площади, также вливались.

Ресе улетел, и у людей не осталось никого, кто мог бы защитить их кроме, конечно, Своруидела, небесного странника. Правда, он давно покинул Аорк, что-то, конечно же, завещав, а возможно, он вообще не приходил и не покидал - а проходил мимо, оставив в следе от своего сапога озеро. Возможно, он что-то пробормотал, проходя (вот вляпался!). И это что-то, конечно же, стало заветом, который никто не помнил, но который наверняка где-то записан.

Пора вспоминать добрые гои. Ибо если и возможна страшная година достойная возвращения небесного странника, так она уже настала. Зовите люди, и он придет, я верю в это (во что?).

Площадь была велика, но крик-мольба к небесам жреца достигал всех ушей. Все лица были повернуты к небу, а рты вторили вдохновенному ору. Верховный жрец кричал уже не один час, но не только не охрип, а даже не упал обессилевший на плиты храмового крыльца, которое отделяло от толпы ровно двадцать ступеней. Он был одержим (прекрасно, такие люди нам нужны). Старшие, младшие, а также средние жрецы вступали в хор, сменяя друг друга, как дозорные на боевом посту, в перерывах закусывая в храме (больше ведь просто негде). Вряд ли кто-то слышал, что именно кричал жрец. Вряд ли кто-то вообще слышал кого-то, кроме своих соседей, но молитва-то у каждого своя. Ведь только такая молитва дойдет до слуха, не так ли? И это продолжалось, пока...

Пока он не появился на крыше храма.

Он, наверное, забрался на нее изнутри, когда там никого не было. Потому что если бы он взбирался туда по внешней стене, кто-то наверняка его увидел бы. Но никто не видел. А если и видел, то не рассказывал, а может, вообще забыл (такое возможно, когда имеешь дело с божеством, не так ли?). Да по росту вроде бы похож, но, во-первых, солнце светило ему в спину. И те, кто его видел, а видели его только те, кто стоял со стороны крыльца (а те, кто стоял с другой стороны ничего не видели, а только слышали), не могли быть уверены на все сто процентов, что это Лунь Тощак (а что он в городе?). Это мог быть и кто-то другой, я же говорю – солнце.

Но...

Это был не он. Это Своруидел спустился с небес, как того они все и хотели, и он... А потому, что он сделал именно то, чего от него ждали люди, собравшиеся на площади, и стоявшие так плотно, что сверху (с крыши) видны были только запрокинутые лица и больше ничего.

Это был не он, то есть это был он, Своруидел, потому что человек не может так хохотать. Человек не может хохотать несколько минут подряд (сколько именно?), достаточно долго, он ведь не остановился ни на мгновение, а, извините, воздух иногда вдыхать нужно. И потом, ничего смешного вокруг не было, а он просто помирал со смеху – либо сумасшедший, либо бог. А Луня никто не назовет сумасшедшим, хотя имеется мнение...

Это был не смех человека, это вообще был не смех живого существа. Так может смеяться железный ящик (шарманка), приспособленный каким-то гениальным конструктором для издавания музыки, если бы ему вместо музыки вставили железный диск с дырками, который умеет смеяться. Тогда – верти ручку – и он будет хохотать сколько угодно. Именно так он и хохотал.

Конечно, мы побежали. Конечно, люди побежали, причем побежали так быстро, что оценить это уже стало возможным лишь на достаточно отдаленных улицах, когда становилось возможным набрать полную грудь и полный ход. Два ядовитых старика, сидевшие на пороге, когда мимо стало двигаться нечто, напоминающее миграцию сусликов, даже отвлеклись от обсуждения вопроса: «почему все незамужние воительницы так исключительно молоды и красивы?» и перешли к обсуждение более избитого, но обретшего неожиданно второй смысл, вопроса: «не та нынче молодежь».

Те, кто стоял на площади в тисках соседей, продолжали стоять и притом довольно спокойно, пока не подходила их очередь покинуть страшное место, где кто-то голосом Своруидела (сам Своруидел) хохочет с крыши храма. Почему он хохочет? Это достаточно ясно, не так ли? Движение назад от площади продолжалось (сколько же он хохотал?), пока площадь не опустела. Куда ушел тот с крыши никто не видел, потому что видеть было некому.

«Это маленький слабый человек. Кто-то подложил ему в гуляш свинцовую дробину, и поэтому он есть гуляш маленькими кусочками, придирчиво их рассматривая. Если дробина попадет ему в рот, он переломает все зубы. Но хуже всего то, что он не знает, кто это сделал. Он знает только, что это кто-то близкий и родной. Но у него никогда не было, ни близких, ни родных. И, однако, один все же нашелся и поспешил сделать свое черное дело.

Вам его жаль?

Он все ждет, что кто-то придет и скажет ему, что никакой дробины в гуляше нет. И никак не может дождаться. Он хорошо знает, что приходить некому, но все равно надеется. Он даже заранее обижается на своего неведомого спасителя, и готовит слова обвинения. А порой ему хочется проглотить гуляш одним глотком и подавиться, чтобы тот, кто придет, увидел, что опоздал, и ужаснулся. Но вдруг он придет завтра? Тогда будет обидно. К тому же гуляш почему-то (он не знает почему) очень вкусный и так красиво расположен на тарелке, что все-таки приятнее есть его отдельными кусочками. А так как в одном из них может оказаться дробина, то кусочки становятся все меньше и меньше.

Иногда он думает, забавы ради, что слишком много убил. Глупец! «Я слишком много работаю, надо отдохнуть».

Так. Это дыры его глаз. Это его язык. Он не двойной, как у змеи, но тоже слишком много лжет. А это его рога... нет, это просто кузнечный брак. Мне только кажется, или у него действительно такая маленькая голова?

Что я могу сказать тебе? Не так уж и много. Пожалуй, только вот что:

«Он придет. Жди».

Солнце всходило уже довольно давно, но не так давно, чтобы, глядя на него, потерять надежду на то, что оно только восходит. День только начинался (не правда ли?). Последний день. А вот последней ночи уже не будет.

Это их закон, нападать на закате. Вам стало легче оттого, что вы этот закон узнали? Может быть, они стали от этого слабее?

Хризакрост стоял на верхней площадке крепостной башни и смотрел на далекий восточный... нет, не лес – горизонт. Там (внизу, куда он не смотрел) были горты, но их невозможно было разглядеть на равнине, конечно, если не применять позорную (подзорную) трубу, что сейчас торчала у Гаурдуина из подмышки. Правда Гаурдуин стоял сзади за правым плечом, и откуда у него теперь торчит оптическое устройство, Хризакрост не хотел узнавать принципиально. Он принципиально смотрел на далекий горизонт.

Орки были ближе, чем горты, их было не только видно, но и слышно. Орда (орков бывает много и очень много – личная шутка Гаурдуина) расположилась в долине между городом и, сверкающим голубизной, лезвием Голубки – реки, что вытекала из озера, расположенного к юго-востоку от Города, и припадала к западной крепостной стене (настоящий ров, а то, что вокруг других стен - не более чем грязная канава). Город расположен неправильно? Его следует строить в излучине? Ну, так постройте, если захотите. А этот город строил не я. Его строил Хризакрост Первый, а я ведь Второй, не так ли?

Орда была и со стороны северной стены и там она уже ничем не ограничивалась, разве что далеким горизонтом. Люми стояли (отдыхали перед ночной работой) на противоположном берегу Голубки, можешь посмотреть и туда, если больше некуда.

Все молчали кроме ветра и ворон.

- А ведь день только начался. – Вспомнил Хризакрост и неожиданно совершил рывок вперед (достойный дней его молодости), к парапету (не в бойницу). Лоб уперся в холодный камень, а пальцы прочертили в пыли несколько змеиных следов. – Кто-нибудь объяснит мне что происходит?

Этот вопрос он уже задавал. Кроме этого вопроса он вообще не задал ни одного. Вначале он (вопрос) звучал так: «Что скрепило союз трех племен тьмы? Кто скажет мне - что наши филейные части?»

Хризакрост резко обернулся и принялся перемещаться горящим взором от одного постного лица к другому (он что, требовал от них ответа?), пока не наткнулся на одно, которое было довольно странным, но не оттого, что оно принадлежало не человеку, а лишь оттого, что оно не было постным. Хризакрост наткнулся на такой же (еще более?) горящий взгляд, и только потом понял, что это волк...

Люми? Конечно же, люми, никакой не волк, но откуда он здесь, почему добрые гои... паническое дрожание кончиков пальцев... Ну, конечно же – это маг, приемный сын Хелекхима, как он мог забыть, просто давно на глаза не попадался. Хризакрост вроде бы испытал облегчение, но тут люми ринулся на него, сквозь постные спины, и король осознал, что это все-таки волк. Самый настоящий. Добрые гои! Гаур! Он надеялся, что его ужас никак не отразился на его горящем взоре (а на что еще остается надеяться королю?).

Но тут Хризакрост увидел руку люми, которая трепетно хваталась за его (люми) грудь, словно самое дорогое находилось не в самой груди, а за пазухой. Что там?

Едва этот вопрос осенил своим появлением разум короля, как люми остановился прямо перед ним и сказал совершенно детским, немного запыхавшимся голосом.

- Я знаю!

(О чем он?)

Люми стал тревожно оглядываться вокруг и Хризакрост только сейчас понял, что это и есть самый настоящий ребенок, а вовсе не волк. Добродушная улыбка уже готова была искривить его губы, но тут люми полез за пазуху, чтобы достать оттуда самое дорогое (странный поступок для ребенка).

Это оказался листок бумаги. С какими-то письменами вкривь и вкось, так что не понять было, что там вообще написано.

Хризакрост брезгливо отстранился, он до сих пор так и не понял, что знает люми, и его это совершенно не интересовало.

Но нашлись люди с оптическими приборами, который теперь лежал на плече, наподобие лопаты, которые не отвергли скромный дар.

- Ничего не понимаю. – Сказал Гаурдуин, разглядывая листок.

Лицо первого воеводы по-прежнему не выражало ничего кроме чуши, разве что очень большой (конечно же, написал так, что не прочитать нормальному человеку!), поэтому никто не испугался.

- Почему? – Спросил чей-то невидимый из-за оживившихся спин голос, который был настолько стар, что иначе не мог характеризоваться, кроме как дрожащий.

- Слова непонятные. – Бухнул Гаурдуин чем-то тяжелым по голове правду матку.

Кто-то захихикал. Другие думали за первого воеводу о том, что он сказал, пока не начали что-то понимать.

- Дайте... – Туртлит озвучил свою потную просьбу, только начав поход сквозь спины, но поход этот был столь интенсивен и краток, что неловкой паузы не образовалось.

Листок попал в потные жадные пальцы.

Потные жадные глаза все увидели сразу. Нет, конечно, не все (не больше чем Омо), но достаточно (о, вполне достаточно).

- Так. - Сказал Туртлит. – Будьте добры, объяснить, где? – Он обращался к Омо.

Омо объяснил, вернее только начал объяснять, но большего и не требовалось. Не столь важно было, что он собирался сказать. Для людей собравшихся вокруг него плотным, нерушимым кольцом, важнее было, как он говорил. Если для тебя важнее как, а не что, ты без труда изобличишь ложь. Омо не лгал.

Десяток глоток разом слились в один возбужденный голос и разом смолкли. Омо тоже замолчал, из почтения. Больше говорить было нечего.

Хризакрост прочитал все по лицу Туртлита, уставившегося в проклятый листок. Он успел увидеть единственное понятное слово, которое всплыло потом, как лицо (Туртлита) покойника, из глубин.

До того как на физиономии придворного мага обозначилось сначала решение, а потом решимость, то же самое изобразилось на лице короля.

Хризакрост, молча, смотрел в бегающие глаза (глазенки) придворного мага. Губы его слились в одну исключительно прямую линию и вообще перестали существовать как таковые.

Ты спрашивал, что происходит? Ну что ж, отвечать на этот вопрос придется тебе самому. Думал у тебя еще день? У тебя нет даже пары секунд, потому что он сейчас заговорит.

Король знал, что это решение одновременно и правильное и неправильное, другими словами он не знал: правильное оно или неправильное, и одновременно знал наверняка, что если начать над ним думать, то будешь попеременно убеждаться то в одном ответе, то в другом – и больше ничего. И тем не менее (Господи, зачем здесь этот щенок, зачем я так неудачно спросил именно сейчас?) решение принимать надо немедленно, и именно ему, королю Аорка Хризакросту Второму (давно уже принял).

- Мой король... – Сказал Туртлит и осип. Шарящий взгляд обежал постные (вновь) лица вокруг и единственное задумчивое лицо Гаурдуина, и, не получив поддержки, а возможно, получив именно ее, вернулся на поле боя – скрестился со взглядом короля.

- Здесь их святыня.

Омо, не отрываясь, смотрел на потные пальцы, которые делали что-то непонятное с его, Омо, листком. Они, то гладили его, словно успокаивая и умоляя не волноваться, то терзали и мяли, но, опять же, не так, как какую-нибудь бумажку с королевской печатью, которую гораздо тяжелее обидеть.

- Могила их древнего вождя. Аорк виноват лишь в том, что оказался слишком близко от нее.

(Самое тихое место)

- Возможно, нам удастся договориться, возможно, мы их не интересуем и нас отпустят.

Ты-то уже договорился.

- Это единственный шанс спасти наши жизни. И...

- Достаточно. – Сказал Хризакрост и Туртлит замолчал, хотя глаза его умоляли.

- Я прощаю тебя. – Сказал Хризакрост, и Туртлит помертвел.

- Прощаю, я сказал, не синей как покойник, я прощаю всех, кто выйдет за ворота просить милости у гортов. Идите. А я останусь здесь.

Он повернулся спиной (лицом к далекому горизонту) к придворным и больше не произнес ни слова.

Сначала за мужественной спиной стояла непонятная тишина, и вместе с ней стояли все остальные. Им сказали, идите (кому именно?).

Потом Гаурдуин (верность больше тебя, потому что ты не познал великую чушь... или наоборот познал?), не обращая внимания на смущенные взгляды, и на отсутствие среди этих взглядов королевского, молча, опустился на одно колено и склонил голову в сторону великой спины.

Один за другим, и потом уже все разом, повторили его жест остальные воеводы и советники. И когда король, вынужденный непонятными звуками за спиной (пинаемый надеждой) оглянуться, он увидел только одиноко, как позорный столб, стоящего Туртлита (посмотрите на его пальцы).

Однако второго поединка не получилось. Едва встретившись со взглядом Хризакроста, глаза мага выпучились (Ресе отдыхает) и встали на место.

Туртилит рухнул на одно колено и прошептал.

- Я с тобой, король. – Возможно, он плакал.

Город ощерился, как шакал, которого окружили три медведя и который решил дальше не бежать, хотя еще может. Который вдруг понял, что это не имеет смысла (нет не бежать от медведей, а вообще бежать). Когда распрямляется гордость? Когда она стоит на месте (ведь никто не стоял на месте до этого дня, не так ли?).

Ворота так и остались закрытыми. Никто не требовал их открыть, хотя все аоркцы знали слова короля (вот когда хорошо, что все все знают).

Арсеналы опустошились один за другим. Вооруженные мечами и кольчугами мужи говорили у порога.

- Лучше нам проститься, потому, что все может быть.

Их обнимали, они радостно кидались в эти объятья и уходили счастливые, свалив с себя весь ужас на чужие плечи.

Теперь здесь было пусто, как в потемневшей оправе, из которой вынули сверкающий сапфир. Все так же сверкали синим светом неугасимые факелы, и плясали короткие, трясущиеся тени. Но было слишком тихо. Здесь всегда было тихо, но, то была не тишина неразличимой среди пыли паутины, свисающей из забытого угла, это была грозная пауза перед оглушающим требованием: «Назови свое имя». А сейчас этого требования ждать уже не стоило, но все равно, Хризакрост нет-нет, да и взглядывал на пустой трон, дабы убедиться, что он действительно пуст. Нет-нет, а скользнет причудливая тень по каменному полу, но… всего лишь тень.

Хризакрост не сразу, но справился с отчаянием, волной накатывающим вместе с очередным воспоминанием. Он справился и с воспоминаниями, в конце концов, он для того сюда и пришел. Ресе больше не существовал. Нужно молиться другим богам (почему-то не желается просить о милости Своруидела, возможно потому, что он уже высказал людям свою точку зрения с крыши храма). Каким именно? Вряд ли это имеет какое-то значение. Хризакрост стоял на коленях посередине святилища, и, склонив голову, думал о том, что слишком многое прожито в последние часы. Больше, чем за всю жизнь. Что это не хорошо и не плохо, точно также как не хорошо и не плохо, что не осталось богов, которым можно помолиться, и вообще пропала сама необходимость молиться. Он был совершенно спокоен, но там, под синим льдом стыла молчаливая сейчас, но оттого не менее жидкая вода. Ему даже казалось, что если Аорк выстоит в предстоящей битве, ему королю Аорка Хризакросту Второму незачем будет жить дальше, это будет просто скучно. Адски скучно. Настолько скучно, что славная смерть от гортского меча будет избавлением (от скуки или от боли?). Он знал, что его подданные переживают нечто похожее, но не все. И даже если все, он все равно соберет последний совет, чтобы сказать воеводам: «К делу. Идите на свои посты». Его решимость волнами разойдется от воевод до последнего ратника, этим он поможет своим воинам, не выходя за пределы тронного зала. (А представляешь, что было бы, если б горты не пришли?). Пора поставить точку в тихой истории королевства, хоть об этой точке будут вспоминать лишь орки да люми, топча не погребенные кости посреди хлебной равнины. Это тоже не важно, кто будет топтать кости. Важно лишь то, как он скажет последние слова.

Хризакрост поднялся на ноги.

Солнце медленно (слишком быстро, но какая теперь разница) катилось к горизонту, на этот раз западному. Тени уже стали длиннее их обладателей.

Гаурдуин тревожно поглядел на эту свою, метущуюся в свете факелов, черную спутницу. Он действительно испытывал сейчас страх. Потому что он шел (выяснять что случилось) звать короля, который опаздывал на большой совет. На этот раз опоздание было слишком чревато.

Гаурдуин сказал: «Я позову его», – и пошел. Зачем королю понадобился этот последний совет, на который он теперь безбожно опаздывал?

Ему доложили, что король в святилище. Что он там делает, оно ведь пусто... или нет?

Стража перед красивыми высокими дверями встала стеной.

- Не велено.

- Когда это было. – Чувствуя сильнейший страх, Гаурдуин схватил за скрещенные древки алебард и рванул их в стороны с такой силой, что гвардейцы, грохнув латами, повалились на задницы.

Гаурдуин вошел. В святилище было пусто, только мертво светили голубоватым светом неугасимые факелы. Стражники вбежали следом, молча сопя из-под забрал, но одолели только два шага и остановились, словно наткнувшись на стену. От их ярости не осталось и следа.

Гаурдуин шел вперед. Из выпавшей чешуи дракона, умельцы отковали великолепный (возможно волшебный) щит, который назвали зерцальным оттого, что он походил на идеальное круглое выпуклое зеркало, способное отражать звезды ночью. Щит поднесли в дар Ресе, и Хризакрост (какой-то из Первых) повесил его на стену слева от входа. Сейчас это место пустовало. Возможно поэтому, он пошел дальше.

Оставалось еще не осмотренным пространство за колонной, подпиравшей потолок ровно по центру зала.

Хризакрост Второй, последний из своей династии, лежал там вольно раскинув руки. Одну закрывал зерцальный щит, из другой выпал меч. Король Аорка лежал на берегу спокойного озера (лужи) темной крови. Тонкий, как волос разрез, исток озера, перехватывал горло. Других ран Гаурдуин не заметил (зарезали как жертвенного барана).

Гаурдуин поглядел на стражников, они стояли рядом с ним. Один стянул шлем, но не потому, что хотел отдать последнюю честь - шлем жал. Гаурдуин спросил его.

- Кто?

Стражник впервые, как оказался в святилище, посмотрел усатым лицом на воеводу.

- Не мы! – Выдохнуло лицо, видимо независимо от своего обладателя. Гаурдуин рванулся назад (проклятый лабиринт!). Коридоры были слишком длинны. Он ничего не говорил тем, кто провожал его озадаченным взглядом. Он берег слова (король-то мертв, ха-ха, и кто теперь да здравствует?). Он был в ужасе.

- Король мертв. – Рявкнул он, едва влетев в зал большого совета. Где страх – там и голос.

– Убит в святилище. Зарезан. – Он не знал, что сказать еще, и, оттянув воротник, покрутил шеей. Воротник жал.

Никто не вскочил и не закричал. Медленно (не торопясь) поднялся Хелекхим (вот пришел проведать напоследок да не застал). Хелекхим, глаза которого скрывала черная повязка, чтобы его взгляд не пугал тех на кого, он (взгляд, но и не только) случайно упадет, сказал.

- Гаурдуин, ты старший после короля. Говори, что нам делать.

А что хотел сделать Хризакрост? А черт! Дубина! Хризакрост лежит с перерезанным горлом. Теперь думать, что делать - тебе, уже ни у кого не спросишь.

А что, собственно думать? А что, собственно, делать? Но ведь надо же что-то сказать...

Никто не смотрел на него. Хелекхим не смотрел потому, что не мог, извини. Но Гаурдуин все равно понял, что они думают (нет, не хотят, но думают), словно это было написано самыми обыкновенными буквами на их одинаковых профилях.

Надо что-то сказать... Пот побежал за воротник двумя ручьями. Все понятно, чего хотел Хризакрост, но чего хочет он? Чего хотят люди, которые ждут его слов? (Не хотят ли они одного и того же?) Где эта мужественная спина? (У тебя есть своя, или она менее..?)

К черту людей! К черту себя!

- Я выполню последнюю волю короля. Идите на свои посты.

Никто никуда не пошел. Никто вообще не поднял головы (я сказал что-нибудь или нет?). Потоки пота. Только глянув на Хелекхима, который сидел, не изменив позы, все продолжая смотреть вдаль (так же продолжал смотреть) и прислушиваясь, воевода понял, что тот действительно ничего не услышал. Пока не услышал, ведь все равно, хоть в первый раз ничего не вышло (а что вышло?), надо что-то сказать.

Верное решение, где ты? Хризакрост знал верное решение, но это знал только он. Он испарился, и решение тоже испарилось. Как это оно испарилось? (Испарилось не решение Хризакроста, испарилось верное решение. Теперь его просто нет. Ты это хотел мне сказать, старик?)

Гаурдуин ухватил себя за нос и с силой дернул. Ну что ж, я не знаю, почему я делаю это, я не уверен, что поступаю правильно... просто... может...

- Сейчас нет времени обсуждать, что я скажу.

(А что ты скажешь?)

- Уходим из города. – Гаурдуин резво, на рысях оглядел воевод (он сразу посмотрел только на одного человека).

- Омо, бери самого быстрого коня, скачи в стан гортов. Тебя не должны убить. – (С чего ты это взял?)

Хелекхим медленно кивнул, и (показалось) чуть улыбнулся.

- Ты знаешь, что сказать.

Не могу сказать «иди», почему-то.

Омо отклеился от стены, как во сне сделал пару шагов, и, сорвавшись на бег, скрылся за дверью.

«Конь - огонь, держи его в узде».

Спасибо за совет, но пока оставалось надеяться на то, что удастся удержаться (в узде) в седле самому. Странно, что за всю дорогу не встретилось ни одного орка (что сделает орк, увидев человека с белым платком вместо оружия? Ответ очевиден). А здесь уже стоит ждать встречи с кое-кем другим. Что сделает горт, увидев человека с белым платком вместо оружия. Ответ очевиден? С одной стороны да, горты – это палачи (мой мальчик, у кого лучше просить помилования: у палача или у топора?). Гаурдуин послал его к гортам, надеюсь, Гаурдуин знает, куда надо посылать. Смотри внимательней (и не вылети из седла). Да останови ты его!

Омо осадил коня, и, хотя был неважным наездником, получилось ловко. Дальше поехал рысью.

Промчавшись по переулкам, он миновал посад, и оказался на знакомой дороге, несущейся галопом вдоль северного берега озера, лиловевшего теперь справа. (Он уже так далеко?) Слева тянулись поля и огрызки рощиц, из-за них серым призраком глядела хлебная равнина, где уже не было ни рощиц, ни, тем более, полей.

Рысью он въехал в первую деревню и здесь стал смотреть в оба (так стемнело, или мне только кажется?).

Деревня почти кончилась, остался последний дом справа, когда конь остановился. Сам.

Омо еще успел лягнуть его пятками, прежде чем понял, что это бессмысленно. Для того, чтобы это понять необходимо было лишь посмотреть влево, и ощутить чужую руку, ухватившую за повод. Конь-огонь стоял смирно, словно в стойле. Когда Омо посмотрел вправо, там было уже несколько гортов, которые, молча, окружили коня вместе с всадником, но ничего больше не предпринимали. Омо увидел, как еще двое перемахнули с разбегу через низкую изгородь и тут же оказались в окружившей его среде.

Чувствуя себя не очень, Омо поднял руку с платком, (хорошо, что не помахал) словно горты не видели того, что не двигалось, хотя впечатление было именно таким.

Теперь Омо понял, почему этих существ так трудно разглядеть. Даже находясь к ним вплотную, он не мог этого сделать. Нет, дело не в том, что они бесплотны или, например, наполовинуплотны. Они так же плотны, как и люди, и похожи они на людей (еще кто на кого похож) даже больше, чем люми.

Основное отличие горта от человека состояло в том, что у горта совершенно не на что посмотреть. И не видно их вовсе не потому, что глаза не видят – на них совершенно не хочется смотреть, на них не имеет никакого смысла смотреть. Все горты, как один, низки ростом и щуплы телом. У них плоские ничем не интригующие лица и волосы цвета грязи, собранные в одинаковые длинные косы, одинаковая одежда (не доспехи) цвета пыли и покроя пыльного мешка. Все вооружены, но и оружие не поражает, ни воображение, ни что-то еще.

«Что мы знаем о гортах? Если быть точным – что я знаю о гортах, потому что Ресе никогда о них не говорил. Хочешь спросить о гортах – спрашивай Хелекхима, и не забудь потрясти мошной, хе-хе. Что такое мошна? Так, молодой человек, мошна – это кошелек. Все ясно? Продолжаем.

Первое: горты бессмертны. Чей это дар (если это вообще дар), я не знаю и не желаю знать.

Второе: они однополы. Что за пол? Вопрос не имеет смысла.

Вывод из первого и второго: третье – горты лучшие бойцы на всех видах оружия в бескрайнем мире.

Я не знаю имен их богов, но предполагаю, что одно из них – Рейтинг. Рейтинг – это не пирамида и не цепь. Это башня, в которой столько этажей, сколько имеется гортов, и по одному горту на этаж. Распределение мест зависит исключительно от результатов турнира (вот где бои не потешные). И, несмотря на это, позиции тасуются гораздо реже, чем можно подумать (бои-то не потешные). Рейтинг, если уж быть окончательно точным – это номер этажа в башне.

Итак, первое место – князь. Насколько я могу заглянуть назад, а это несколько веков, я вижу там одно и то же имя: Шанвигерт.

Второе место, около трех веков, дальше не вижу – Казболт.

Третье место – знаю, что имя короткое, больше не знаю ничего... Да, возможно, сидит недолго.

Что тебя еще интересует? Жены и дети? Ну, этот вопрос далеко не так интересен. Жен можно набрать в завоеванных (уничтоженных) народах, а с детьми они, наверное, что-то делают. Что? Но мы, например, тоже кое-что делаем с детьми, хе-хе. Что ты на меня так смотришь? Я имею в виду обряд совершеннолетия и ничего больше, хе-хе. Что за обряд? Вот будет тебе тридцать лет – и ты его пройдешь, и, возможно, выберешь себе жену... А, может, не выберешь – дело твое, потом всегда успеешь. У нас – вольная страна, хе-хе».

Из дома вышел разительно отличающийся от остальных (в том числе и от Омо) горт и пошел к изгороди, но не стал лихо сигать через нее, а воспользовался калиткой, которую аккуратно прикрыл за собой, словно это был его собственный дом.

Ничем особенным он разительно не отличался кроме, пожалуй, шлема. Нет, дело только в том, что шлем, в отличие от остальных присутствующих, у него был. Шлем с опушенным, глухим забралом, который смотрелся странно при отсутствии других доспехов. Возможно, главное – это не сам шлем, а забрало, скрывающее лицо (от кого?).

Шлем приблизился и кто-то сказал.

- Слезай.

Омо послушно спустился с коня и тут же был низвергнут еще ниже ударом сзади по шее. Возможно, всадник для гортов – фигура священная и неприкасаемая, хотя вряд ли. Его ударили в бок, и он оказался на спине. Ему наступили на горло, и он от боли не мог кричать. Он также не мог дышать, но не знал об этом. Кто-то спросил.

- Имя.

Как прикажете отвечать: задницей, или показать руками?

Его отпустили, и сверху (в далекой выси) появилась железное лицо.

- Омо Ксартарис Тортвингер.

- Что-то больно длинно. – Вежливо прогундосил шлем.

- Омо.

- Кто ты?

Как прикажете вас понимать? Имя я назвал.

- Я из Аорка.

- Это я понял. – Вежливо прогундосил шлем.

Тут, наверное, должна воспоследовать кара. Удар между ног... Что у меня там? Нет, лучше не трогать.

Теперь была возможность застонать, но была также возможность вспомнить удушающую пяту. Омо решил не стонать. Они вежливо ждали, но вряд ли это надолго.

- Я от правителя Гаурдуина... – Второе имя у правителя было Тахильд, но это больно длинно, не так ли? – Он просит князя Шанвигерта выпустить его со всем народом из города и не преследовать.

- Ты еще что-то хочешь сказать? – Вежливо прогундосил шлем. Это шлем, а не голос.

- Да...

- Я слушаю.

Он слушает.

Интересно, который сейчас час. Уже так темно. А пойдут орки на штурм, пока он тут беседует с неизвестно кем? Вопрос лишен смысла.

- Вы ведь пришли не за нами...

Шлем качнулся из стороны в сторону.

Что?! Он сказал «нет»?! Он подтвердил!

- Здесь могила Уирхета. – Впервые за весь разговор голос Омо стал звучным.

- Вы поклонились ей? – Вежливо прогундосил Шлем.

Он спросил «вы поклонились ей»? Ответь «да» - и иди. Ответь «нет» - и никто уже никуда не пойдет. Спасибо, гой Гаурдуин (итак, я слушаю).

- Да. – Сказал Омо и осип.

Предположим (ты уже сказал «да»), что он был настолько вежлив (сам закрыл калитку), что обратился ко мне на вы. То есть он спросил: «вы, Омо Ксартарис Тортвингер, поклонились могиле Уирхета?» (На карачках ползал). С большой натяжкой (так, давай натянем) можно сказать, что... пожалуй, ну да. Да.

Шлем кивнул и отодвинулся за каменные спины, хотя, вроде бы, не двигался с места. Двое ухватили Омо за руки, и поставили вертикально. Подвели смирного коня-огня, рука ухватилась за повод. Шлем вежливо прогундосил.

- Пусть Гаурдуин придет в полночь на это же самое место. А я передам Шанвигерту кое-что.

- Кто ты? – (Опомятуйся! Господь с тобой!) спросил Омо.

- Казболтом кличут. – Вежливо прогундосил шлем и пошел обратно к калитке.

Уже поддав коню, Омо рискнул оглянуться, но шлема больше не увидел кроме множества гортов.

Сейчас спаси свою жизнь, потом продержись до полуночи (это ты Аорку?), а потом... что потом? Так, сейчас спаси свою жизнь.

Конь-огонь проделал обратный путь молнией, уже не скрываясь, по главной дороге. Красное солнце светило своей половинкой из-за стены. А орки словно вымерли. Вскрыли и изучили? Да-с.

Луна медленно всходила среди облаков. Гаурдуин смотрел на нее стоя на верхней площадке крепостной башни и ждал. Стрелы лежали на тетивах, а катапульты натянули до предела жилы, но...

Орков теперь было слышно, но не видно, хотя слышно гораздо лучше, чем прежде. Долго спорили, испуганно таращась в темноту, пока не поняли, что это всего лишь барабаны. (Всего лишь?) Ну, теперь точно пойдут. Но никто не подходил к стене, не заваливал ров и не бил тараном в ворота. Не пускал горящие снаряды и не горящие тоже. В чем дело? Гаурдуин ждал. Кто-то тронул его за рукав и осведомился, пойдет ли он.

- Да. – Сказал Гаурдуин.

- Опасно.

Опасно, сказали правителю, не так ли, гой Омо. А тебе, помнится, сказали «иди». Или нет? Нет, вроде бы, не говорили. И на том спасибо.

Хорошо еще, что их разговор с правителем произошел с глазу на глаз. «Я сказал – да». Гаурдуин кивнул, словно не слушая, когда знаешь наперед, что он все сделал правильно. Я все сделал правильно? Странно... но, похоже, гой Гаурдуин знал, кого посылать. Омо смотрел на землю внизу, которую в подробностях наверняка видел только он, обладающий великолепным (черт с ним) ночным зрением.

Он сделал все не правильно, а так, как хотел Гаурдуин. А чего тебе еще надо? (Лимонада) Не знаю. Чем больше думаю – тем больше запутываюсь (а ты не запутывайся).

- Пойду подземным ходом до часовни Своруделу на берегу Слезы. А там как-нибудь.

Здесь город поредел и постепенно переходил в поля и огороды. Гаурдуин подозрительно оглядывал поле из-за угла, когда ему дали такого пинка, что он выбежал на дорогу в лунный свет и растянулся там на самом солнцепеке. Не двигая телом, Гаурдуин повернул голову почти наоборот и увидел горта.

- Аорк? – Спросили его.

Место, возможно, было то же самое. Но другое. На этот раз это было внутри дома, крайнего справа. При свете лучины за столом сидели двое. Один был в шлеме (все понятно), второй разительно отличался. На этот раз по-настоящему. Шанвигерт, был скорее человеком, чем гортом. Он был высок и статен, бел лицом (одеждой сер, но это не пыльный мешок) и улыбался так, что огонек лучины сиял на каждом зубе.

- Садись. – Пригласил он гостя за стол, который был пуст.

- Как здоровье матушки? – Улыбка во все тридцать два.

- Спасибо, давно уже.

- Поклонился ей?

- Да.

- Молодец. У всех матушка одна, да батюшки разные. Потому могиле кланяйся, а батюшке не обязательно. – Улыбка во все тридцать два.

А что за батюшка такой, интересно знать.

- Я единоверцев всегда уважал и никогда не обижал. Ступай с миром. – Он протянул через стол руку. Улыбка? А как же.

Гаурдуин двинул на встречу свою, и пожатие рук произошло (при всем честном народе) под носом у немого шлема. Видел бы меня сейчас Омо, не так бы убивался.

Обратно правитель двигался перебежками из тени в тень, как и туда. Орки, может, и перемерли, но в барабаны не забывали бить. Гаурдуина вдруг охватило чувство, что его нет. Если орк не обращает на тебя внимания, значит, тебя нет. Верно. Такова жизнь.

Почему надо идти на восток? А куда же еще идти? На запад – Бешеный лес, а за ним междумирье. На север – хлебная равнина, потом Бешеный лес, а потом опять междумирье. На юг – пустыня, а совсем далеко на юг – Двуликий хребет, где живут орки и, кажется, тролли. На восток – тоже хлебная равнина, но потом начинаются неплохие земли, не так ли, правда, заселенные. Ну, так что – заселенные (кем заселенные?), вступим в подданство... М-да. Говорят, есть где-то на востоке большая империя людей, называемая Аухито, правда, уже завоеванная орками. Но мы ведь туда не пойдем? Где-нибудь притулимся, найдем место. Вот, например – Северный Замок. Огромная горная страна прямо по курсу. Говорят, там нет никого кроме разве что нежити, ну так нежить-то одолеем как-нибудь, не с такими еще дело имели.

Но туда еще не дошли, и теперь уже, наверное, не дойдем.

Горлица укатила на юг, к лесам люми, если они (люми) там еще были, но проверять это – не лучшая идея.

Разбили лагерь на берегу широкого ручья, и пока не двигались с места уже три дня. Здесь были все те, кто ушел из города (за исключением стариков, которые умерли в дороге), а из города ушли все. Никто не повернулся спиной и не дал понять уходящим, что они крысы (все и так это знали). Орки где-то били в барабаны и, наверное, вовсю отплясывали вокруг костров. Люми, скорее всего, занимались тем же. Гортов видели у дороги и потели ладонями, но никто не брал колонну в тиски и не вырезал подчистую, как больных цыплят.

Так и ушли.

Сначала просто ушли. Потом стали думать: куда идти? А теперь вот, наверное, думаем: куда ушли? И будем так думать, пока не отрубим мне голову. А дальше я думать боюсь, да, наверное, и не стоит мне думать дальше.

Омо отыскал Луня, который один сидел у костра и ничего не делал, и присел рядом.

- Надо что-то делать. – Сказал Омо.

Лунь не ответил. Он даже не ответил на приветствие бывшего ученика Хелекхима. Он вообще его не заметил, и одновременно заметил все, и ждал продолжения.

- Убьют его, Лунь.

- Кого?

- Правителя... Гаурдуина. - (С каких это пор он стал для тебя Гаурдуином?) Да вот стал, и, похоже, не с таких давних пор.

- Кто убьет?

- А то не знаешь. Ты был вообще на совете.

- Да.

- Ну?

- Что «ну»?

(Ты можешь по-человечьи, а не по коровьи?)

- Оорст. – Омо опустил голову, словно признался к своему стыду в полной своей недееспособности.

- Не убьет. – Сказал Лунь, продолжая глядеть в костер.

Омо неверяще поднял голову. Что он имеет в виду? (А почему бы ему не иметь в виду только то, что он сказал?) Он не допустит? Или Оорст не посмеет? Или еще что-то?

- Что мне делать, Лунь?

- О чем ты?

Черт! (Почему бы тебе не сказать то, что ты хочешь сказать?)

- Чем я тебе могу помочь?

- Со мной все нормально.

Он издевается? Он издевается. (Он сказал, что Гаурдуина не убьют, тебе мало?)

Омо пытливо смотрел в лицо Луню, пытаясь понять, чего хочет этот человек. Что он из себя представляет (зачем тебе это?)? Смотреть Луню в лицо было легко и даже приятно, но смотреть ему в глаза не получалось. В этих глазах не было ничего такого, на что стоит посмотреть. Это были просто глаза, как часть лица (Нос, рот?). Именно так. Даже когда эти глаза смотрели на тебя, как сейчас, они именно смотрели на, а не отвечали взглядом на взгляд. Иногда это пугало, иногда - нагоняло тоску, иногда от этого становилось тепло, словно согревающий бальзам растекался в груди и прогонял все страхи. А порой ты понимал, что все это ерунда, просто Лунь – это Лунь, а ты – это ты, так что нечего без толку играть в гляделки, иди лучше умойся.

Я плачу?

Омо яростно размазал слезы по лицу. Он ведь за тем и пришел. Но Лунь не собирался его утешать и что-то говорить (но ведь этого и не требовалось). Так что Омо ревел в гордом одиночестве на краю пропасти. Машинально потрогал шишку на макушке, там, где его ударила горящая палка.

Почему палка была горящей? Но ведь дворец сгорел, не так ли? Почему он сгорел, никто не знал. Может, от обиды, а может, он устал. Не имеет значения, почему он сгорел (только не говори, что старик сам поджег). А во дворце остался Хелекхим. Скорее всего он остался там, хотя Омо не нашел костей или оскаленной головы. Но искал, и вот доказательство – на самой макушке.

- Ты пойдешь со мной в странствие? – Спросил Лунь.

- Куда угодно. – Всхлипнул Омо. – Меня здесь ничего не держит.

Арьергард выехал через восточные ворота, когда одинокий всадник вылетел из дорожной пыли и, безошибочно разыскав взглядом Гаурдуина, осадил хрипящего коня.

- Где Хелекхим?

Гаурдуин к своему стыду обнаружил, что ухватился за меч. Он узнал Омо, но подумал, что...

- В начале колонны.

- Не нашел.

- Ну и что, найдешь.

- А ты знал, что дворец горит?

- Конечно, только что оттуда. Тушить бесполезно.

- А ты знаешь, что он там?.. – Было еще кое-что в адрес правителя Аорка Гаурдуин Тахильда, что, несомненно, оценил бы Шриоро.

- Успокойся. Все нормально.

Все прекрасно, не так ли? Ну, забыли, ну что теперь. М-да.

Конечно, он послал всадников вдогонку за еще одним, рванувшимся в пустой город (но сам не поехал, не так ли?). Дружинники вытащили потерявшего сознание мага из огня (рискуя жизнью, ну и что с того?). Тушить было бесполезно, и искать тоже. Можно повесить собак на Тазерба или самого Тазерба, но это тоже бесполезно.

Все бесполезно, и истерика – в первую очередь.

- Что мы знаем о сынах тьмы?

- Мы?

- Да, на этот раз мы. Мы, Ресе Великий. Читаю.

«О сынах тьмы можно рассказывать много и с удовольствием, но можно сказать просто, что сын тьмы – дьявол. Дьявол стоит за спинами демонов, обитающих в пустоте, но, обращаю внимание, я не говорю, что демон – это дьявол. Сыном тьмы может стать любой носитель разума, ответивший «да» на главный вопрос. Демон стать сыном тьмы не может, по той же причине – он не носитель разума.

Главного вопроса я не знаю, на то он и главный вопрос, знал бы – ответил бы заранее. Но это невозможно.

Я не говорю, что дьявол вселяется, скажем, в человека, который стал сыном тьмы. Никто ни в кого не вселяется. Дьявол не может ни в кого вселиться, потому что вселяться просто нечему. Дьявол может стоять за спиной, ты можешь слышать его шаги, но если ты оглянешься – ты ничего не увидишь. Поэтому не оглядывайся, и знай, если ты перестал слышать его шаги, значит, он тебя догнал.

Именно это и происходит с сыном тьмы, он перестает слышать шаги дьявола. Вместе с тем он перестает слышать и шаги бога, и становится в один ряд с ними обоими. Но стать в один ряд с дьяволом, это значит просто стать им. Я сказал слишком много, но это скорее говорит о моей недостаточной мудрости».

Самокритичен, наш Великий Ресе, ты не находишь? Отвечай!

- О да, конечно.

- Что?

- Да, самокритичен.

- А ты?

- Что я?

- Ты самокритичен? Давай, отвечай, только честно.

- Я думаю, что... нет.

- Ты так думаешь?

- Да.

- Ну что ж, ты правильно думаешь.

Полог шатра метался на ветру, словно хлопал крыльями. Огонь лампы гонял тени по потолку. Все занимались делом. Все были полны жизни.

А Гаурдуин лежал как труп. Он знал, что сейчас идет большой совет, на который он не пошел, потому что не хотел, затруднять добрых гоев, заставляя их обсуждать дело правителя и выносить правителю смертный приговор в его, правителя, присутствии. Без присутствия правителя это сделать намного легче, вы не находите, добрые гои? Да-с.

(Тебя так интересуют добрые гои?)

Меня они совсем не интересуют. Вот хочу полежать немножко, пока есть такая возможность.

Гаурдуин случайно посмотрел на вход в шатер и увидел Луня. (А если бы не посмотрел, он так бы и стоял, ожидая, пока на него обратят внимание?) Полежать не дадут, похоже.

- У меня к тебе предложение. – Сказал Лунь.

- Валяй.

- Ты пойдешь со мной в странствие?

- Куда угодно. Хоть завтра.

- Завтра.

Гаурдуин засмеялся.

- Чего тебе надо, Лунь?

- Больше ничего. – Лунь развернулся и вышел.

Гаурдуин дернулся, словно хотел остановить его, но вовремя спохватился и, вновь усмехнувшись, повалился обратно на ложе.

Завтра? А почему бы и нет.  Добрые гои, поторопитесь. Гаурдуин захохотал.

В маленьком шатре из шкур невозможно было повернутся. Лунь вошел из ночи в полную темноту, в которой блестели только чьи-то испуганные глаза. Лунь захлопнул полог, и на ощупь поискал лучину. Нашел и зажег.

Отец Луня и Ионо, Котомо Тощак, известный больше как Тощий, построивший Тощую колокольню и еще много чего, но все остальное уже было забыто, смотрел на своего сына и словно не узнавал. Лунь видел, что его прекрасно узнали, но испугались еще больше, чем тех, кто приходил сюда только что, чтобы забрать второго (старшего) сына.

Ионо, в отличие, от Луня, великого мага и мудреца, никогда не забывал своего родителя, который был уже стар и немощен.

Котомо бессильно лежал под одеялами. Лунь устроился подле и стал ждать, когда старик будет в состоянии говорить. Котомо пришел в себя.

- Лунь. – Сказал он. – Ионо увели.

- Кто?

- Волонец, знаешь?

- Сотник?

- Да, он.

Лунь встал, чтобы идти. Старик приподнялся на ложе.

- Лунь... – Тощая рука повисла в воздухе и шевелила пальцами, словно пыталась что-то сказать (она и сказала, гораздо больше, чем мог бы сказать рот).

- Ты его больше не увидишь. – Сказал Лунь и вышел.

Дурачка привели и поставили напротив Оорста, будущего короля (это будет утром, а сейчас надо по быстрому сделать все дела и дальше уже можно будет смотреть). Ионо был какой-то совсем дурачок. Это даже настораживало. Но не может же он придуриваться, хотя... вполне возможно, что он придуривается. Со страху и не такое начнешь выделывать. Вообще, шут - самый ценный работник, так что, думаю, все получится как по маслу.

Оорст, пристально сощурив глаза, оглядывал Ионо, брата Луня с головы до ног, словно портной, снимающий мерку. Он сидел на ящике в центре шатра. По левую руку находились Туртлит с Омо. Справа стоял Волонец (правая рука, она и есть правая), стража с обнаженными мечами стояла вдоль стен, ну и конечно не обошлось без усиленного охранения снаружи.

Главную опасность представлял, конечно, Омо, которого король не успел еще обработать (все приходится делать в спешке), но зато хорошо в двойном объеме был обработан Туртлит, причем обработан по высшему разряду. Оорст считал необходимым для надежного управления двойную обработку: силовую и идейную, то есть наоборот: сначала идейную, а потом силовую. Идейная обработка, конечно, куда более громоздка и утомительна, и возможна далеко не на всяком материале, но только она дает необходимую надежность управления. Одна силовая обработка недостаточно надежна, потому что оставляет возможность выбора. Выбора между разными субъектами силовой обработки. То есть всегда возможен, а раз возможен, то будет обязательно, другой субъект управления окромя короля.   Поэтому Оорст не вообще не признавал управления без качественной идейной обработки.

Вот, например, Оорсту казалось, что идейно обработать Омо, скорее всего не получится, все-таки – люми. Жаль терять такой кадр, но, похоже, придется с ним расстаться. Ладно, это все решиться. Сейчас главное – Лунь.

Иногда его брала досада, не хотел он секиры. Но когда орда стояла под стенами, казалось, что она – единственный путь к спасению. Он, конечно, мог уйти, но не позволила собственная честь, которую Оорст считал своей главной характеристикой (от нее правда больше проблем, чем пользы, но если ты не печешься о собственной чести, рано или поздно ты перестаешь себя уважать). Умирать по милости этого придурка, который только ради того, чтобы еще больше языков лизало ему задницу, готов был угробить свой народ, казалось, да и сейчас кажется, бесконечно глупым.

Смерть вообще глупа. Человек рожден для вечной жизни. Какой смысл вообще жить, если ты наверняка знаешь, что умрешь самое позднее через двадцать лет? Конечно, он согласился, было глупо не согласиться. Он не понимал, на что рассчитывают все эти идиоты, с ними он ничего сделать не мог, но хотя бы себя он обезопасил.

К сожалению, секира так и не понадобилась. А теперь вот обнаружился этот проклятый враг. Хотя с другой стороны именно секира и помогла его обнаружить. Да черта с два! Никогда бы Лунь не посмел поднять на него, Оорста, руку, если бы Оорст оставался просто человеком, а не бессмертным. Низкая душа! Кому он завидует?! Бессмертие не дается просто так, его надо выстрадать. Надо пройти определенный путь, а ты прошел его, чтобы судить меня?! Взять бы секиру позже, после того как Лунь будет уничтожен - знал бы, где упасть, как говорится.

Ладно, не будем без толку мусолить. Все равно надо жить так, как придется, даже если ты король, и строишь свою жизнь сам. Слишком много в ней, подлой, сюрпризов хе-хе. Но, может, оно и к лучшему, так даже интереснее. Жизнь без трудностей скучна и пресна.

А впрочем, будем самокритичны: кем был Оорст без секиры? Второсортным советником, имеющим место при королевской особе скорее благодаря своим великолепным сединам, а не дельным советам. Что ему дала секира? Сейчас трудно это оценить, наверное, слишком мало времени прошло, потом будет ясно. А пока надо всего лишь использовать новые возможности, тем более в столь удобное время.

Итак.

Оорст встал и совершил исполненный достоинства и ненавязчивого управления круг по пустому месту в центре шатра. Остановившись снова у ящика, он начал говорить, еще не повернувшись к Ионо.

- Если ты думаешь, что Аорку грозят лишь сухостепь, горы и уарши, которых, вроде бы видели - ты серьезно ошибаешься. С этими трудностями мы справимся, и не такое видывали. Но в нашей общине завелся враг внутренний, а он куда опаснее врага внешнего. И, если говорить на чистоту, только он и способен погубить наше будущее. И он близок к этому. Память о приозерном королевстве иссякнет, как колодец в засуху. Во всем Бескрайнем Мире слово «Аорк» не удержится ни в одном словаре, ни в одной хронике, ни на одной карте. Такое случается с маленькими народами. Но мы то пока еще живы и полны сил. Надо бороться. Но вот с кем? Ты еще не догадался?

Я объясню тебе одну простую вещь. Века короли Аорка, включая и Хризакроста Второго, подобно гордым королям Аухито ставили вопрос так: «Или умереть с гордо поднятой головой – или жить на коленях». Хризакрост выбрал первое, Гаурдуин - второе. И посмотри, к чему это привело. Я отвечаю на этот вопрос: «Ни то и ни другое». Незачем геройски гибнуть, как незачем гнуть спину перед судьбой. Можно жить достойно в бескрайнем мире. Главное найти свое место и опереться на разум, а не на жар сердца, который на самом деле питают примитивные инстинкты.

А чтобы сделать это, достаточно сменить точку зрения. До сей поры, люди видели себя владыками Бескрайнего мира. Прочие народы, не считаясь с их разумностью и достоинством, объявили племенами тьмы, племенами, меченными дьяволом, то есть низшими, недостойными равного положения. Они не стали рабами, потому что они не слабее, а как теперь выясняется, сильнее людей. И что после этого, скажи мне, любезный Ионо, оркам, уаршам, троллям, даже гортам и люми думать о людях? Считать их друзьями, добрыми соседями? Да мы же сами сделали первый шаг к вражде, не позволяющей человеку ужиться на одной земле с орком. И если и винить кого-то, что Аухито жестоко растерзано, в том, что Аорк скитается в пустыне - то только нас, людей, Ионо. И больше никого.

Можно жить в мире с орками. Это говорю я Оорст Червозуб, правитель и будущий король Аорка. Они ничем не хуже нас. Просто ненависть исковеркала их души, как наши собственные. Ненависть ослепила обе стороны, так прозреем же пока не поздно! – Оорст сделал паузу переводя дух, и Омо посетила мысль, что эта речь достойна большого совета, на котором правитель уже высказывал подобные мысли, но к чему она сейчас, перед единственным слушателем?

- А теперь послушай меня внимательно, Ионо Тощак. – Оорст  заложил руки за спину и, склонив седовласую голову, вновь двинулся по кругу.

- Хризакрост мертв. Гаурдуин в заточении и будет казнен. Плата судьбы достойная их. Я приведу Аорк к благоденствию, чего бы мне это ни стоило. Но не все враги еще повержены, и ты знаешь, про кого я говорю. Ты слышал его проповеди. О чем он молвит, если отбросить лукавую словесную шелуху? Бог, Истина, Свет, Дело Света. «Дело Света!», Ионо. За него умерло столько великих деятелей и невинных детей, что не будь мир бескрайним, он скрылся бы под горами трупов, а море заполнилось бы кровью. Дело света принесло людям больше страданий, чем все болезни, безумие государей и буйство земли. Из века в век именем Света, именем Бога или Великой Истины творятся самые черные гнусности и злодейства. Святые и пророки губят больше людей, чем тираны и узурпаторы. Так стоит ли оно того, Ионо? На секунду посмотри на пророчества о Боге с другой точки зрения – и ты поймешь, что нет большего зла в Бескрайнем мире.

Произнося последние слова, Оорст остановился напротив Ионо и смотрел ему в лицо, словно желал выжечь взглядом клеймо у него на лбу.

- Лунь страшный человек, ты должен понять это. Он...

- Я понимаю.

Оорст едва не забыл закрыть рот, услыхав эти слова, сказанные вполне ясным голосом. Не менее ясным взором смотрел на него младший брат Луня.

Пришлось кашлянуть в кулак и пробежать лишний круг, прежде чем он вновь обрел нужный тон.

- Это неплохо. Но обрел ли ты нужное понимание в нужной мере? Нам предстоит тяжелая миссия, и я не хочу вырывать у тебя согласие ложью или полуправдой, что - то же самое. Луня надо остановить, но это можно сделать только одним способом, ты ведь знаешь своего брата. Большего гордеца и властолюбца не сыскать. Он не может терпеть над собой никого, даже короля. Потому он и сбежал. А вернулся он в годину горя потому, что сейчас у него появился шанс. Эти его проповеди – лишь способ подлизаться к черни, стать кумиром бедняков и на их горбу захватить трон. Он хочет захватить трон, Ионо, не больше и не меньше. И если ему это удастся – вспомни, что я говорил об одержимых идеей. Прольются реки крови и жизнь аоркцев превратиться в болото.

Он должен умереть, Ионо.

В последние слова Оорст вложил всю твердость и решительность, на какую был способен. Как гвоздь вбил.

- Убить его должен ты.

- Я понимаю. – Светлым голосом пропел Ионо, глядя в лицо Оорста широко распахнутыми глазами. Лицо его теперь уже не казалось глупым, настолько оно было детским.

- Ты согласен? – Некороль опять был сбит с толку, хотя повода для беспокойства вроде бы не было.

- Согласен. – Ионо был сама невинность и преданность.

Какие проповеди? Лунь молчит как рыба или, скорее, как дубовая колода, могущая изрекать мудрости, если бы кто-то додумался ее об этом попросить. Омо знать не знал ни о каких проповедях, кроме той, с крыши храма (не знал, или их не было?). Не знал, и не было. Даже могу сказать просто: не было.

Оорст глянул на Туртлита. Маг сразу заметил его взгляд и чуть пожал плечами, изобразив на лицо одновременно недоумение и безразличие. Такой ответ порадовал Оорста и успокоил, ибо такой ответ был куда откровеннее слов, сказанных уверенным и твердым голосом: «Добровольное согласие получено, заклятье сработает».

Туртлит особо предупреждал короля о недопустимости давления на гудуаш.

Это может привести к катастрофе (заклятье вообще очень опасное, но если все сделать правильно, я уверен в успехе), демон может сменить объект нападения, то есть просто наброситься на своего создателя. «На кого именно?».  «На того, кто был инициатором давления». (Это на тот случай, если он не будет бить Ионо сам).

Оорст легко согласился. (Если бы этот дурак маг знал, кто такой Лунь...) Демон? То, что надо.

- Хорошо. – Оорст сделал широкий жест, направляя внимание Ионо на придворного мага. – Гой Туртлит объяснит тебе, что надо делать.

Туртлит ловко шевельнул пальцами и выловил толи из воздуха, толи из рукава, керамический шарик, размером с ноготь.

- Омо, зажги его. Всю силу.

Зажигать - это все, что последний ученик Хелекхима хорошо умел. Даже отлично, но это в другом смысле. Зажечь означало перекачать магическую силу своего источника куда-то в другое место, не преобразовывая ее в действие. Преобразователем мог стать кто-то другой. Дело нехитрое.

Как всегда в подобных случаях на мгновение показалось, что он лишился чего-то сокровенного, оторвал от сердца и потерял самое ценное. Но только на мгновение. Потом все стало как обычно, если не считать легкой усталости.

«Если маг испытал усталость после завершения заклятья, значит, его источник вычерпан. Самочувствие в данном случае крайне обманчиво. Он еще может подпитать источник за счет сил собственного тела, но  ненадолго, а заканчивается это чаще всего плачевно. Поэтому усердствуй всегда в меру, но никогда сверх нее. Никогда».

- Глотай. - Туртлит протянул шарик Ионо. Тот кинул его в рот и с заметным усилием пропихнул в глотку.

Придворный маг, не спеша, поднялся и встал нос к носу с Ионо, держа его под пристальным взглядом, словно больного, которому дал некое быстродействующее средство (смертельную дозу), и не был уверен в исходе. Ионо смотрел на него.

Внезапно его лицо стало стремительно меняться. Омо услышал за спиной вздох ужаса. Он и сам испугался.

Это найдет Луня и что-то с ним сделает.

Верняя губа Ионо вздернулась, как занавеска, отброшенная со светлого окна, там обнаружились удлинившиеся зубы. Верхняя челюсть поползла вверх, так что стало видно небо. Нос сморщился гармошкой, огромные ноздри встали почти вертикально. Глаза провалились под нависший лоб и блестели оттуда, как два кусочка слюды. Рот распахивался до тех пор, пока подбородок не уперся в кадык. Губы почернели и разъехались почти до ушей, полностью обнажая великолепные конические, загнутые чуть назад зубы.

Гудуаш похлопал пастью, пытаясь, наверное, проглотить слюну, но у него ничего не вышло. Слюна побежала изо рта и закапала с подбородка. Впрочем, он быстро прекратил это занятие. Еще некоторое время они с Туртлитом изучали друг друга. Туртлит был одного роста с Ионо, но сейчас он смотрел на него сверху вниз. Маг удовлетворенно кивнул и гудуаш, словно получив разрешение, отвернулся и пошел к Оорсту, который загораживал выход из шатра.

Оорст уступил дорогу, но чудовище, по-прежнему еле двигая ногами, повернуло в ту же сторону.

Омо увидел его согнутую колесом спину, и руки, которые висели ниже колен. Были там когти?

- Оорст... – Тревожно произнес Туртлит.

(Как ты обращаешься к королю, хе-хе).

Оорст двинулся дальше в сторону и назад. Лицо его было спокойно. Гудуаш шел за ним. Кто-то начал причитать в голос. Кто-то, наверное, дал деру. Но вряд ли какой-либо из субъектов управления это заметил. Волонец не спешил вставать с обнаженным мечом между королем, и чудовищем (больше всех надо?).

Гудуаш молча рванулся вперед, и, конечно, разорвал бы короля, поскольку именно король был впереди, но...

У Оорста была секира, оружие дьявола (куда там простому демону). Она сама оказалась в руках, вынырнув из пустоты (разве секиру-клык носят на поясе? Нет. Ее носят там, где никто ее не видит – в пустоте) и швырнула послушное тело в сторону. Когти (они имелись) вспороли толстую ткань шатра, как бумагу. Стражники бросились в рассыпную, но в результате сбились в кучу за спиной демона, который находился слишком близко от двери.

- Омо... – Простонал Туртлит.

Что, «Омо», кто тут маг?

Оорст успел отбежать к другой стене и занял позицию, держа секиру перед собой по всем правилам ближнего боя (ты видишь, что у него в руках, или нет?). Секиру-клык нельзя не узнать. Она царица, подруга и клеймо. Длинная железная палка, больше похожая на лом, и на конце огромный белый зуб, даже не клык - а, скорее, резец. «См. иллюстрацию № 20, 4 том Слова Ресе».

Гудуаш одним гигантским прыжком, как тень иногда прыгает с пола на стену, одолел четыре метра - и отлетел назад. Оорст нанес стремительный встречный удар, так что резец по рукоять вошел в тощую грудь. Ионо упал на спину и еще шевелился, когда Оорст бросился на врага и рубанул лежащего, так что только чавкнуло. Если бы Омо не был зачарован схваткой, подобно азартному зрителю, что, впрочем, касалось и остальных, он бы увидел, что стражники, сгрудившиеся у противоположной от входа стены, мешками валяться друг на друга, или их кто-то валит.

Туртлит рванулся пред очи короля, и даже начал издавать какой-то звук, но его схватили сзади за ворот и швырнули прочь (еще один мешок).

Вместо мага Оорст увидел перед собой Луня Тощака. Труп Ионо, теперь уже не гудуаш, а самого обыкновенного Ионо, лежал между ними.

- Не подходи. – Спокойно произнес Оорст и перекинул секиру из руки в руку.

Стражник из наружного охранения влез внутрь шатра через дыру, проделанную Лунем, и быстро вылез обратно. Кто-то сунулся в дверь за спиной Оорста и проделал то же самое.

Лунь не подходил. Он стоял на месте. В правой руке его был обнаженный меч, с которого капала кровь. Омо не видел его лица, но хорошо его себе представлял. Его лицо было спокойным как всегда, и даже сонным, если не смотреть в глаза. Осторожнее!!! Ты видишь, кто перед тобой?!

- Ты знаешь, что делать. – Сказал спокойно сказал Лунь.

Оорст оскалился.

- Уйди с моей дороги. – От его хладнокровия не осталось и следа, брови изломились, как бараньи рога, руки до хруста сжали железную рукоять.

- Нет. – Сказал Лунь.

Оорст отклонил голову назад, толи получив удар, толи собираясь нанести. Его могучий лоб блеснул в свете лампы, и все лицо его тоже блестело, покрытое потом.

- Ты-ы... – Что он хотел сказать, осталось неизвестным, потому что он так и не закончил. Вместо этого он прыгнул через труп Ионо (это не тень, побыстрее будет) и секира рухнула на голову Луня.

Омо не успел зажмуриться. Поэтому он увидел, что произошло в деталях, но лучше б не видел. Потому что когда он потом пытался вспомнить и разобраться, что же он на самом деле видел, образы выстраивались кругом и бежали по нему до тех пор, пока он не хватался за голову и не начинал рычать, чтобы, услышав свой рык, вырваться, наконец, из этой карусели.

Он видел, как Оорст всаживает топор в голову Луню.

Он видел, как топор разрубает крепкий череп... Оорста и остается в нем торчать, как петушиный гребень. Только вот где находился в этот момент Оорст – на месте Луня, или на своем? И кто держал топор? Он видел, что топор держал Оорст и всаживал его в голову... в чью? В голову Оорста. Только это был не какой-то другой, а тот же самый Оорст, словно это не он раздвоился, а две разных области пространства слились в одно. Тут самое время порычать, и потом новый образ: Лунь стоит на прежнем месте, меч опущен (как же он успел бы его поднять, если я не успел моргнуть), Оорст стоит подле него на коленях, и из головы у него торчит секира. Причем торчит так, что держать ее мог только Лунь. Но он ее не держал. Он держал меч, с которого капала кровь, но кровь не Оорста.

Оорст очередным мешком повалился на землю.

Лунь ухватил секиру-клык за рукоять и, упершись ногой в грудь трупа, сбросил его с лезвия (крепко засела).

Резец был густо красным. Лунь осмотрел его, словно искал изъяны лезвия, после чего швырнул топор к входу.

Сейчас же во входе появилась сивоусая голова и уставилась на секиру, не обратив никакого внимания ни на трупы, ни, тем более, на живых. Следом за головой появилось остальное тело, и Омо скорее по фигуре, чем по лицу и уж тем более не по взгляду узнал Шриоро.

Старый воевода, нагнулся над находкой, упершись в колени. Потом аккуратно ухватил секиру за рукоять и с огромным трудом поднял, ненадолго, только чтобы внимательно осмотреть зуб.

- Она? – Спросил он, скосив глаза на Луня.

- Да. – Сказал Лунь.

Шриоро упер добычу одним концом в пол, и тут уж досталось всем. Всех, не спеша, осмотрел.

- Ну, кого прикажешь казнить первым, гой Лунь?

И Туртлит, по-прежнему лежа лицом вниз, как лежал, начал говорить. И продолжал говорить, несмотря на то, что Омо пнул его в бок.

- Я не знал, Лунь. Я не знал, Лунь. Лунь, я не знал...

Когда Лунь вернулся с большого совета (очень короткого совета), Омо все еще не мог заснуть. Вина требовала покаяния.

Он кормил керамическим шариком Ионо, брата Луня, которого тот, конечно же, любил (ибо как можно не любить родного брата). Но он делал это не по своей воле, а исключительно по принуждению. И потом, он не знал (я не знал, Лунь), что... (А если бы узнал, то что?) Что Оорст - сын тьмы. Мы то думали, он просто ловкий политик, хотя стоило, конечно, задуматься, почему он такой ловкий. А воспрепятствовать я ничем не мог, я же всего лишь... можно сказать щенок по сравнению с этими волкодавами.

Омо все мог бы объяснить (напился вчера, ничего не помню), он честно ответил бы на все вопросы (скотина? Нет – сволочь!) Но...

«В объяснениях не нуждается». Читал он приговор на высоком лбу Луня.

Потому он всякий раз снова влезал в повозку и метался там на одеяле.

На рассвете Лунь растолкал его, и спросил (доброе утро, сынок):

- Ты идешь со мной?

Что? Куда иду? Ах да... Стало неловко. Вина куда-то делась. Ее сменила необходимость отвечать на вопрос «нет», хотя ранее уже сказал «да». Лунь конечно простит. Омо посмотрел на Луня и понял: простит. Он никого никуда не тащит, он спросил: «Пойдешь со мной?». Все зависит от того, куда пойдешь ты, но Лунь не сказал куда. Единственное что полностью ясно, так это – откуда. Отсюда.

Оорст мертв. Несколько человек тоже. Часть из них убили Лунь и Шриоро, прокладывая себе дорогу в шатер короля, а другую часть (воевода Волонец), убил Шриоро в одиночку, потому что для поединка правая рука Оорста выбрал именно его.

Гаурдуин жив, во-первых, на свободе, во-вторых, снова правитель, правда сразу же после освобождения передавший власть Луню, как спасителю, который в свою очередь благополучно отдал пас Шриоро, как самому громкому пердуну в округе - в-третьих.

Перспективы складывались самые радужные (для кого?). Новый город, хоть и без дракона, но на высокой неприступной горе. Веселая жизнь с новыми соседями: нежить, уарши. В период возрождения Аорк особенно нуждался в сильном маге (полку магов убыло, не так ли?), и теперь это будет настоящая работа, а не ученичество. Он отточит свое мастерство в деле, Туртлит поможет. Но что это все будет в целом? (Тихое место). Нет, вовсе не обязательно там обнаружатся чьи-то кости или наоборот - драгоценная жила. Но этот будет именно оно и ничего больше. А дальше что? (Место найдем, пещер много).

Вопрос скорее надо ставить так: нужно ли тебе, Омо Ксартарис Тортвингер, тихое место? Когда вот перед тобой стоит (Лунь терпеливо стоял и ждал, когда Омо ответит) и ждет человек, который знает наверняка: тихое место никому не нужно. И этот человек задал тебе вопрос. Почему? Почему мне? Что он знает про меня? (А почему бы тебе не прекратить кряхтеть и не встать, наконец, с горшка?) Не знаю. Если бы он хоть сказал – куда идет? Зачем? (Спросишь потом).

- Я не могу так быстро решить, Лунь. – Тихо произнес Омо.

- Тебе нужен совет?

- Да! – Возликовал Омо.

- Тогда вот тебе мой совет: иди.

- А куда?

- Мотивы: «должен», «надо», «хочется» - это цепи. А почему бы хоть раз не сходить туда, куда идти не имеет никакого смысла. Там конечно смерть и больше ничего. Но если тебя туда зовут. Я зову. Посмотри на меня.

Омо посмотрел. Ничего особенного он не увидел. Он и раньше видел такого Луня. Он всегда был один и тот же. И когда сказал Хелекхиму: «Не жди меня», - он был точно такой же.

- Я зову тебя, не потому, что ты мне там будешь нужен.

- Тогда зачем?

- Просто мне кажется, что ты сейчас согласишься. – Он сказал это без улыбки.

Омо прислушался к себе. Он ничего не понимал, и ему было страшно. Ему был страшен Лунь, словно тот заманивал его подольше от родных стен, чтобы там жестоко разделаться (он сказал тебе, что ты ему не нужен). Это было глупо, так думать. Но на глупый вопрос – глупый ответ. Вопрос: зачем я нужен Луню на самом деле? Ответ: чтобы расчленить на куски и зажарить на огне. И ты считаешь это менее достойным делом, чем помогать королю Аорка Шриоро (как там дальше никто не знал - Шриоро не возражал, а может, не помнил) строить отхожее (извини, тихое) место? Ты смешон Омо. Посмотри на себя – ты сидишь на горшке и кряхтишь. Прекрати немедленно!

И Омо вскочил, словно и в самом деле сидел на горшке, и даже успел ухватиться за штаны, словно они были спущены.

- Иду. – Сказал он, и вдруг ощутил бешеную радость.

- Собирайся. – Оборвал его Лунь и пошел прочь.

Гаурдуин отдыхал на ложе правителя, в то время как король Шриоро Первый храпел в глубине шатра на сдвинутых ящиках, в окружении лежащих в беспорядке пустых кувшинов. Проснувшись и увидев Луня, воевода сказал:

- А... – И легко поднялся. Короля будить не стали, тем более, что это было все равно бесполезно.

Утро было особенно туманным. Когда от него (и от утра, и от тумана) не осталось и следа, позади была видна пройденная раннее череда холмов. Дул резкий порывистый и холодный ветер, хотя солнце светило как ему полагалось. Хлебная равнина во всей своей красе. Земля здесь напоминает корку ржаного хлеба, сухую и слоистую. Она лежит ровным пластом, а сапог превращает ее в крошево – как раз курам поклевать. Ничего на ней не растет. Ничего – это: огорья, поползень, срайвверх и еще всякая мелюзга, на которую противно даже смотреть, а не то, что давить. Из съедобного, действительно - ничего.

- Живности здесь тоже – ничего? – Спросил Гаурдуин, подбрасывая на горбу мешок. Ему все казалось, что маловато взял.

- Живности здесь тоже нет. – Ответил Лунь. – Но иногда попадается нежить.

- Ну, голодными не останемся. – Сказано было бодро, но усы настроения предательски упали. – Далеко еще.

- До чего?

- До бешеного леса?

Лунь приложил руку ко лбу козырьком.

- Я думаю, на горизонте виднеется.

- Это я и сам вижу. – Проворчал Гаурдуин.

Впереди лежали несколько десятков километров абсолютно незаселенного, если не считать их троих, пространства, и Омо спросил.

- Лунь, научи мудрости.

Лунь не ответил.

- Чего молчишь. – Строго спросил его Омо.

- Жду.

- Чего ждешь?

- Когда ты начнешь задавать вопросы.

- А... Только так можно научиться мудрости?

- Да.

- Давай, ученик, вперед, постигай мудрость. – Гаурдуин пихнул Омо в плечо.

– То науку постигал, постигал - постиг, каким пальцем удобнее в носу ковырять, теперь мудрости захотел.

Омо ответил жалкой улыбкой.

- Мудрость нельзя постичь, - Продолжал воевода, - Послушав мудрого дядю, у которого от всей его мудрости усы из-под носа повыпадали. Мудрость приходит сама и без спросу. Мы ее не звали – а она вперлась. Мы ее звали, звали, огни на башнях зажигали, чтобы видела, куда идти, значит. Потом надоело, плюнули легли помирать – а она из-под земли вылазит: здарсьте, а чего это вы здесь делаете?

Все мы учителя друг другу. – Назидательно закончил он свою мысль.

- Не надо. – Сказал Омо.

- Чего не надо.

- Вот таких учителей мне не надо?

- Вот таких не надо? А каких надо?

Омо захотел (очень захотел) двинуть Гаурдуину по усам вообще и по физиономии в частности.

- Без усатых учителей, я вполне обойдусь. Мне Лунь - учитель, и я не побою...

- Я тебе не учитель.

- А кто ж ты?

Лунь посмотрел на Омо, как он делал всегда, когда сообщал что-то важное.

- Сосед по койке.

(Глянь, что у тебя сзади, не горшок ли?)

Дальше шли, не разговаривая, до заката. Шли строго на север, по кратчайшей дороге к Бешеному лесу, границе Бескрайнего мира.

После скудной трапезы, Омо лег на бок и завернулся в плащ, и тут Гаурдуин решился.

- Все! – Сурово произнес он, положив тяжелые кулаки на колени. – Говори, Лунь, куда идем. - (Мочи нет, знать хочется).

Лунь сидел по другую сторону костра и ничего не делал.

- Я иду убить врага.

- Чьего врага?

- Моего, твоего, Омо, Аорка, Бескрайнего мира, например, чьего еще...? – Он задумался.

Омо начал подниматься. Он страшно хотел спать, но что-то стало его поднимать, словно он сам был – боевой топор, а поднимающий его – маленький ребенок, который весь трясся от страха, и, в то же время, успевал восхититься мощи своего орудия.

- Что за враг? – Деловито осведомился Гаурдуин.

- Он сам себя называет Мим. Он - вождь-дьявол.

Омо плюхнулся на место. Воевода крепко взялся и закрутил ус.

- Что значит вождь-дьявол? – Спросил он.

- Я его так назвал. Вождь – потому что может повелевать: демонами, как рукой, нежитью, как конем, меченными племенами, как подданными, людьми, обманывая их. А дьявол... ну это, собственно он и есть. И потом, если сказать просто – дьявол, это будет несколько расплывчато, вы не находите?

Гаурдуин долго хмурился, наконец, произнес уже с гораздо меньшим напором.

- Не понимаю. Ресе молвил, что дьявола нет, как сущности, а ты говоришь, что он есть. Он в кого-то воплотился и стал вождем, даже приобрел имя.

- Ресе ошибался. Наш мир так устроен, что….

- Вот чего я не люблю, - Ядовито заявил Омо, - Когда вот так заявляют: «наш, мол, мир», словно это их мир персонально, или вообще как будто миров много, а это де – наш.

- Конечно, их много. – Не моргнув глазом, заявил Лунь.

Ученикам на это нечего было возразить, и он продолжил.

- Миры выстроены лестницей, чем выше – тем ближе к богу. Наш мир устроен так, что дьявол здесь имеет-таки сущность, хотя… мне иногда кажется, что мы называем дьяволом что-то вовсе от него отличное…. – Омо с удивлением увидел, как Лунь нахмурился и поскреб лоб, словно только что ударившись им в стену мыслительного тупика. – Я не могу сказать наверняка, что такое дьявол, но попытаюсь изобразить его.

Омо застонал. Ему не давали спать, но если б ему сейчас и дали спать, он вряд ли бы уснул.

- Все знают сказание Ресе, что наш мир – это остров, а вокруг пустота, которая не совсем пустота?

Согласные кивки.

- Вот это «не совсем» - и есть дьявол.

- А теперь объясни.

- Это трудно, но я попытаюсь…. Здесь, на острове, мы связаны привычными нам законами, можно сказать – ослеплены ими, слепцу ведь живется гораздо легче, чем зрячему (если, конечно, вокруг все такие же слепцы), а в пустоте никаких законов нет. Понимаешь, что значит «не совсем». Никаких законов! И он живет именно там.

- А кто такой Мим?

- От острова временами отрываются куски и уносятся в пустоту, но и куски пустоты временами попадают на остров, их здесь очень много, этих кусков, вы не замечали?

Гаурдуин огляделся.

- Нет, не замечал. А как они выглядят?

Омо захихикал.

- Пустоту невозможно увидеть, но можно почувствовать. – Сказал Лунь.

Гаурдуин прислушался к себе. Есть внутри пустота? (Внутри чего?) Внутри меня? (Это сколько угодно – пустомеля и есть).

- Мим это просто один из таких кусков, возможно очень большой. А теперь слушайте задание: найти, убить.

- Кого? – Хором спросили ученики.

- А теперь слушайте следующее задание: спать.

Лунь повалился на бок, как перебравший норму пьяница, и сразу же был таков.

Утром в хлебной равнине холодно. Один плащ не спасает, а огонь Лунь разжигать не разрешил. Наскоро перекусили трясущимися челюстями (тряслись они только у Омо, но зато за всех троих) и с радостью бросились в путь.

Убить дьявола – это уже что-то, хотя не оригинально. Все только этим и занимаются. А потому, чтобы было понятно, что это не обыкновенный дьявол, а особенный, он называется вождь-дьявол, и даже имеется имя, что совершенно его олицетворяет – Мим. Убить Мима – это совсем не то, что убить дьявола, это – гораздо страшнее. Потому что про дьявола все известно, а про Мима – ничего, хотя это вроде бы один и тот же человек. С этой стороны имя скорее мешает, скрывая сущность. С другой стороны такая сущность: «кусок пустоты, которая не совсем пустота, но достаточно пустота», хоть и не страшна вовсе, но совершенно непонятна. Что прикажете от чего отрубить, чтобы оно сдохло? С Мимом все проще. (А что страшнее – убить Мима, или рубить мечом пустоту? Как бы не оказалось, что это одно и то же, и есть).

- Какая у Мима может быть цель? – Спросил Гаурдуин догоняя Луня.

- Не знаю.

- А что он может, например?

- Вождь-демон, например, свои жертвы разве что поедает, а вождь-дьявол, например, может превращать их в яд для острова.

- Делая его менее крепким?

- Или, наоборот, более крепким.

- Я не понял...

- Остров – это всего лишь остров. Вряд ли он кого-то интересует.

- Но ты же сам сказал, только что про яд для острова.

- А ты сам ответил.

Гаурдуин некоторое время смотрел сбоку в лицо Луню, словно пытаясь понять, кого перед собой видит: дурака или мудреца. Наконец, он собрался с мыслями:

- Я считаю, что с точки зрения пустоты, остров так же чужероден, как и пустота, с точки зрения острова.

- Это гениально! – Восхитился издали Омо. – Услыхал бы Ресе – подох бы от зависти. Лунь у меня другой вопрос.

Лунь Тощак замедлил свой стремительный шаг и дождался Омо, который вразвалочку спускался с холма. Гаурдуин нетерпеливо ерзал шеей.

- Кстати – след василиска. – Заметил Лунь, указывая себе под ноги. Там в сухой земле имелась глубокая отметина, словно от огромных трезубых граблей.

Но Омо было не до того.

- Скажи мне. – Он взял Луня за рукав. - А к Аорку Мим никакого отношения не имеет?

Мудрость, как известно, приходит сама и без спроса.

- Имеет. – Сказал Лунь.

- Что он сделал? – Холодея, спросил Омо.

- Например, могилу Уирхета.

Стало очень плохо. Серое длинное усатое лицо маячило перед ним и что-то кричало, но он не слышал. Его, наверное, трясли, но он не чувствовал. Он искал, бродя по серым тропинкам буквы к головоломке, превращающей слово «могила» в слово «Мим». Он знал, что на верном пути, но тропы постоянно путались, и набранные в охапку буквы сыпались на землю, и невозможно было их найти на этой серой земле.

Подняв голову, Омо обнаружил, что лежит. Гаурдуин сидел подле, как скорбящий родственник, а Лунь – в ногах.

- Решил не помирать? – С деланным весельем спросил воевода. – Не могу тебя осуждать, не всякий способен на такой поступок, он, знаешь ли, требует избранния.

- Что это за могила? – Еле шевеля губами, просипел Омо, не поддаваясь на попытки Гаурдуина поднять его.

- Дождись, когда я назову второе имя Мима. – Ответил Лунь.

- А теперь давайте поднимемся на вершину холма.

- Того? – Гаурдуин указал на холм впереди.

- Нет, этот ближе. – Лунь указывал на холм, с которого они только что спустились.

Воеводе не надо было повторять дважды.

- Вставай, Омо, надо, маленький.

Омо чувствовал некоторую слабость, но только поначалу. К середине подъема он совершенно пришел в норму.

- Подождем. – Сказал Лунь, стоя на вершине и оглядываясь. – Вот они.

В хлебной равнине обитает нежить. Вы не знали? А след василиска вы видели. Все, не отпирайтесь, тем более теперь уже все равно.

Они толпой появились слева и стали взбираться вверх по склону.

Гаурдуин сорвал со спины лук и пустил стрелу.

- Давай, Лунь.

- Что давать?

- Поджарь их. – Вторая стрела. Кто-то заверещал.

Омо стоял белый, как полотно и искал что-то в карманах плаща, видимо, камень, которым, он ка-ак запустит.

- Сожалею, что не сказал вам раньше. - Судя по довольной физиономии, вряд ли он о чем-то сожалел. – Но, я больше не маг. Я потерял свой источник.

(Как можно потерять источник? Источник может иссякнуть, но он есть у всех от рождения и до смерти?) Ляпнул, не подумав, когда на тебя такое прет - сам себя понимать перестанешь. Толи ты, толи не ты, толи вообще некто третий.

- Омо! Давай.

Единственное, чего я могу дать, так это ходу.

Лунь сбросил мешок на землю, сверху швырнул посох и выхватил меч. Воевода прекратил пускать стрелы и тоже взялся за меч.

Нежити бывает много видов, может быть их можно даже как-то классифицировать, но их слишком много. Многие думают, что у нежити, вообще, каждая тварь – сама себе вид, но это, конечно, не так.

Лунь шагнул вперед и сразу оказался между учениками и первой набежавшей тварью. У василиска была огромная плоская змеиная голова на толстой длинной шее, оканчивающейся задастым курьим туловищем, покрытом короткими жесткими перьями и хвостом, который больше походил на полусъеденый веник. Змеиная голова совершила кивок, метя заграбастать в пасть лицо человека, и вместе с половиной шеи полетела на землю, где продолжала медленно сжимать и разжимать челюсти. Курье тело с хвостом и второй половиной шеи пробежало мимо людей и стало спускаться с холма.

С левого фланга атаковал придавленный к земле божьей или чьей-то еще волей ящер, который, несмотря на свои немалые размеры и соответствующую силу, ростом доставал Гаурдуину разве что до колена. Ящер осторожно приближался, подходя на расстояние броска, но у Гаурдуина это расстояние было больше, а потому он (Гаурдуин) раз за разом прыгал вперед, поражая мечом землю под носом у ящера – настолько быстро тот отскакивал взад.

С правого фланга выползло какое-то чудище-капустище, у которого из маленького тела (капусты) торчали вверх и в стороны гигантские щупальца. Щупальца те бесцельно с виду пошевеливались, но страху нагоняли ой-ей-ей. Чудище-капустище перемещалось слишком медленно, потому Омо, который куда-то потерял свой боевой топор, имел достаточно времени, чтобы продолжать поиски (топор висел на поясе).

Следом за убежавшим курьим телом, короткие ноги не позволяли так быстро бегать, на Луня напало жабище-ушастище. Жабище было ростом с человека и передвигалось на двух ногах, и вообще, могло бы сойти за человека, если бы не эти уши, похожие, скорее на два крыла летучей мыши, и совершенно беспардонно влачащиеся по земле. Жабище выглядело совершенно безобидно, ибо ручки у нее были тоненькие, как две веточки-вербочки, а зубов во рту не имелось совершенно.

Но тут изо рта вылетело что-то тонкое алое, стремительное, и полетело дальше срубленное под корень. Дальше оказалась шея Омо, которую оно хлестнуло, почище нагайки и продолжило путь.

Удар по шее (Это же щупальце!!!) привел к тому, что топор сразу нашелся. Видел ли Омо до сей поры что-либо более ужасное, чем чудище-купустище? Наверное, нет, но с чего-то ведь надо начинать. И Омо с головой ухнул в нежные объятья, уже не видя, куда собственно рубит. Видимо, он поразил нужное место, иначе его спеленали бы не хуже родной матери и, уж поверьте, никогда больше не выпустили обратно. Повалившись на скользкую, отвратительно шевелящуюся кучу (червей или змей, не важно), Омо долго, высказываясь сквозь сжатые губы, выползал из нее на твердую землю. Топор он нашел на ощупь.

Прыжки, осторожные хождения вокруг да около и снова прыжки Гаурдуина ничем не оканчивались. Приплюснутый ящер остался один, потому что ушастая жаба, удалилась с поля боя в противоположную от курьего тела сторону, видимо для отращивания нового языка.

Теперь на стороне Гаурдуина выступили трое. Лунь зашел с правого фланга, Омо забежал с левого.

Ящер зыркал на всех троих, пятился и вовремя отпрыгивал назад, пока оставаясь невредимым. Бегал он гораздо быстрее людей, и вздумай он просто убежать, погоня была бы бессмысленной. Но он предпочитал бегству тактическое отступление. Таким манером все четверо уже спустились с холма.

Тут раздумья о мотивах безмозглого гада, не видящего своей же выгоды, отразились на лице Омо, и были мгновенно идентифицированы. Ящер прыгнул. Мощные, снабженные необходимыми для грубой пищи зубами, челюсти сомкнулись на колене мага. Меч Гаурдуин вонзился в землю позади задней лапы ящера. Лунь тоже прыгнул, оказавшись в воздухе весь - сноп перекидываемый на вершину стога. Его меч вонзился в спинной хребет ящера где-то посередине между передними и задними лапами, прорубил насквозь тело и вошел в землю, пригвоздив к ней тварь, как жука.

Омо не успел отскочить, а успел только упасть. Позорно, на задницу. Но и этого хватило, чтобы зубы ящера разошлись по дороге с коленом и удовольствовались только клоком материи из порток.

Клык пронзил клочок материи, как игла лист, и теперь ящер хлопал пастью, тщась, толи выплюнуть добычу, толи проглотить. Задние ноги отнялись, но передние упрямо скребли по земле, пытаясь волочить тело, пригвожденное к земле мечом Луня, в сторону ослабевшего Омо.

Наконец, гений по распутыванию мочалы, воевода Гаурдуин, закончил с этим занятием и отрубил ящеру беспокойную голову.

Омо боялся пошевелить ногой.

Гаурдуин осмотрел.

- Придется штопать. – Вынес он вердикт.

Омо поднялся и гордо поглядел на Луня, который чистил меч пучком травы.

- Я-то шить умею, но как пойдем резать Мима, не прикупить ли мне на этот случай новые штанцы? Да и у тебя, Гаур, кольчуга латаная перелатаная. Надо при параде быть.

- При параде в гроб кладут. – Сказал Гаурдуин. - Мое мнение парадный костюм – это маленький гроб и есть. Ты его одевать пробовал? Тогда должен знать. Работу делают с закатанными рукавами.

Лунь пошел в те места, где срайвверх - который любит низинки, а кроме того, горит как в сухом, так и в «не очень» состоянии - рос погуще, быстро сложил костер и предался ничегонеделанию. Поскольку ушастая жаба ушла, курье тело куда-то убежало, а чудище-капустище вызывало стойкое отвращение, на обед пошел приплюснутый ящер. Правда, кожа у него оказалась настолько твердой, что, приходилось рубить сплеча, хакая и бравируя друг перед другом силушкой.

Мясо нежити оказалось, в отличие от внешности, очень приятным, как по вкусу, так и по консистенции. Омо сразу посетовал на отсутствие специй.

- А велика ли в этих краях популяция нежити. – Поинтересовался Гаурдуин, прожевав очередной кусок.

- Бывает, что велика. – Ответил Лунь.

Видя, что Гаурдуин не понял ответа, Омо пояснил.

- Он имеет в виду драконов. Драконы ведь нежить? Вот уж кто велик, так велик.

- Драконы разумны. – Огрызнулся Гаурдуин.

- Хорошо, популяция нежити и драконов в этих краях бывает велика. Так и запишем в путевом дневнике.

- Ты его ведешь?

- Нет.

- А кто ведет?

- Маги ведут. Но им для этого не нужно никуда ходит и ничего своими глазами видеть. Магия - понимаешь.

- А Миму они тоже, не выходя из клозета, голову с плеч снимут, я имею в виду магов.

- Нет. Возможно видение на расстоянии и во времени. Возможны и направленные заклятья, действующие на расстоянии, но они требуют высокого мастерства. Даже Хелекхим не обладал таковым. Мало того, от такого заклятья можно защититься, а уж Мим, если он на самом деле дьявол, его вообще не заметит.

- Что нет мага сильнее дьявола?

- Не только нет, вообще вся магия идет от дьявола. Если магу кому и молиться, так ему самому, понимаешь, в чем беда. Потому и не лезем, куда ни попадя со своим даром. Не лечим, и лекарей к нашему делу не подпускаем. Магия – это последнее средство, поклон дьяволу.

Еда кончилась, и некоторое время все сидели молча и переваривали.

- Лунь, ты, в самом деле, решил убить дьявола? – Не без тоски спросил Гаурдуин.

- Я это уже сделал.

- А почему же ты говоришь, что он жив?

- Потому что его убивали много раз, но это не имеет никакого значения. Правильнее будет назвать наш мир – несчастный мир. Нет не потому, что в других, более высоких мирах дьявола достаточно убить один или скажем другое определенное число раз - и он перестанет быть. Просто там никто с копытами не выйдет из темноты, - он ткнул пальцем себе за спину (в сторону Бешеного леса), хотя было еще светло, - И свет костра не отразится на его лоснящемся брюхе, а здесь – это вполне возможно.

Рождение Бога происходит в муках. Сначала дьявол давит его копытом и превращает в пыль. Потом он бросается на него и рвет его зубами, а когда Бог пытается его догнать - ловко прячется в нору. Потом он приходит к нему домой и говорит: уходи. И, если ты хочешь жить, хочешь жить? – Обратился Лунь к Омо. – Ты уходишь из своего дома. Потом ты, вооруженный лунным мечом сражаешься с дьяволом один на один, и проигрываешь. Потом ты говоришь дьяволу: убей меня и швырни в ад – и о тебе поют песни, но дьявол по-прежнему жив. И только когда ты поверишь (не поймешь, а именно поверишь) в одну простую вещь, что дьявол – это ты сам, и единственное что надо сделать - это полюбить его...

- Себя? – Спросил Омо.

- Нет, Омо, если ты полюбил себя – это значит, дьявол полюбил тебя, а если ты полюбил дьявола, то дьявол себя возненавидит. Вот такие дела.

- И что потом?

- Суп с котом. Не делайте страшные глаза. Лучше оглянитесь назад, не страшнее ли то, что там, того, что впереди?

- А что такое счастливый мир? – Спросил Омо.

- Нет счастливых миров. Нет несчастных миров. Миры – это ступени. В одних жить страшнее, чем в других, но чем страшнее мир, тем чаще там убивают дьявола. Чем ближе к правде, тем опаснее именно потому, что безопаснее. Ведь наш остров может развалится сам по себе и мы дружную толпою окажемся в пустоте.

- Тут уж мы его возьмем за бороду! – Кровожадно произнес Гаурдуин.

- И нам быстренько сварганят новый остров. – Подытожил Омо.

- Скорее мы сами найдем себе новый. – Сказал Лунь. – А если не найдем – научимся жить в пустоте.

На следующий день, Лунь, который шел впереди, (Бешеный лес уже раскинулся перед их взорами - чья-то плешивая шкура) нагнулся и поднял что-то с земли. Когда остальные подтянулись, то увидели лишь корявый гнилой палец, с загнутым когтем на конце.

- Уарши. – Сказал Лунь.

- Значит, их действительно видели. – Произнес Омо.

- Я всегда знал, что они здесь! – Яростно прорычал Гаурдуин. – Этот ротозей придворный маг ничего не может. А разведчика можно убить стрелой.

Лунь продолжал держать палец на виду.

- Какие еще будут мнения?

- Я не вижу причин для паники. - (Кто здесь паникует?) - Мы еще ничего не знаем: сколько их, где они, чего хотят. – Сказал Омо.

- Тем, что хочет уарш, пахнет за километр. – Рявкнул воевода.

- И что? – Набычился Омо. – Что ты хочешь сказать?

Гаурдуин вряд ли чего-то хотел сказать, скорее он желал ухватить себя за свои не столь густые волосья и повыдергивать их для самоуспокоения.

Лунь продолжал держать палец, видимо используя его в качестве слабительного средства вызывающего словесный понос. Гаурдуин хотел вырвать этот палец у Луня и со злобой швырнуть в небеса. Но не смог этого сделать.

Тогда Лунь прицепил гнилой палец к свободному кольцу на поясе воеводы.

- Зачем это? – Спросил Гаурдуин.

- На память. Посмотришь – и вспомнишь: ах я сволочь, ах я сволочь.

- Да чтоб вы все!!! – Трубой заревел воевода, схватил палец и сделал то, что собирался, едва устояв на ногах. Всю силу вложил, аж плечо дернул. Сразу как-то полегчало, а то, что плечо ноет, даже хорошо. Потом ему захотелось плакать, но Лунь сказал.

- На привале поплачешь. – И Гаурдуин устыдился.

Омо думал о женщинах. О женщинах вообще. В Аорке было много молодых и прекрасных воительниц, и Омо прекрасно помнил их лица, но думал все равно вообще. Тайна Аорка вскрылась, как запечатанный навеки подвал. И оттуда вышли жены. Таков был закон Аорка, не знаю уж, кто его придумал, что жены с момента замужества удалялись в супружеские покои, куда на ночь удалялся и муж, и больше никогда не выходили на свет божий. Все знали, что сей гой женат, но жену его никто не видел. И, что странно, никто, даже отроки, которым жены еще не положены, не желали узнавать какая у кого жена. Почему? Думая о себе, Омо был вынужден признать: боялся чегой-то. Чего именно? Сам не знал. Есть тайны, которые лучше не знать. Это тайны которые известны всем (кроме отроков), но остаются тайнами, потому что не обсуждаются.

Но эта тайна Аорка вскрылась, когда пришла пора покидать дома. Покинули. И ничего страшного не произошло. Все и так знали, как выглядит жена.

Это уже не стройная девка, в штанах, кольчуге, увешанная оружием, и способная надавать по соплям любому мужу (до тридцати лет), который решит помериться с нею силами. Более старшим кметям, она, возможно, тоже надает по усам, но этот контингент воительницами уже не интересуется. Его ждет дома жена. Так-то вот.

Омо никто по соплям не давал. Омо прекрасно знал, чего на самом деле хочет любая воительница. И поэтому всегда получал от нее то, чего она хочет.

Добрые же гои, не прошедшие тридцатилетний барьер этого не знали. Поэтому, желая того же самого, они приглашали избранную на поединок. А если драться не умели, то обнажали зубы и подъезжали с издевательствами (тонкими шутками). Если же добрые гои были еще и трусы, то они нападали гуртом и норовили связать, или даже использовали для этой цели рыболовную сеть.

В результате: поединок они проигрывали, в зубы получали, мучились отбитыми яйцами и вывихнутыми суставами, ну а сеть – есть сеть: тут можно и без ног остаться, и даже дать кишкам волю.

Да-а, несчастные непонятые создания. Можно только восхищать их милосердию.

Да, Омо знал подход, но, как ни странно больше ничего не знал. Он не понимал, что значит полюбить женщину. Грозные воительницы были для него не более чем приятными в некоторых местах игрушками. Увы. Он вспоминал о них без тоски-печали и даже приятные грезы из прошлого не посещали.

Он больше думал о замужних дамах, которых насмотрелся во множестве во время похода. Омо их не то чтобы побаивался, а просто боялся. По сравнению с такой дамой в снопе юбок, цветастых кофт и накидок, сшитых и связанных своими руками, в причудливом головном уборе, так что не поймешь, где кончается голова, а начинается убор, увешанная железом воительница выглядела не более чем сопливой девчонкой (а кем она была на самом деле?).

К этим бастионам счастливой семейной жизни Омо подхода не знал. Он говорил с ними вежливо, смотрел подобострастно, и самым позорным образом обнажал зубы. Ну и, конечно, после каждого разговора поединок он проигрывал, в зубы получал, мучился вывихнутой честью и бережно нес прочь выпущенные на волю кишки гордости.

У Гаурдуина тоже была жена. Но именно была. И дочь была, десяти лет от роду. Тоже именно была. Омо знал, что они сгорели в ночном пожаре вместе с домом. Гаурдуина вытащили из огня в беспамятстве. «Да-а, добрые гои горят порой наши дома, и ведь как назло все у достойных людей. А?!» Удар кулаком по колену. «А в домах то кто: жены да дети», простите, вот этого уже не говорят никогда.

На привал встали уже ночью под звон гудящих ног на опушке Бешеного леса. Нежити в лесу больше чем на равнине. Почему? Зачем ходить по равнине, когда можно ходить по лесу. Разожгли костер. «Нежить не сбежится?». «Можешь считать себя героем».

- Тяжко мне. – Молвил Гаурдуин присев подле пламени. – Не понимаю ничего, вот что плохо. Вот мы жили в Аорке, а теперь ушли. Что изменилось?

- Свобода друг, когда ее нет, когда она есть, то сразу становиться врагом. – Сказал Лунь.

- Так кто она на самом деле? – Спросил Омо.

- Кто?

- Свобода: друг или враг.

- Друг – это враг, стоящий за спиной врага, то есть твой следующий враг, а свобода, это просто ступень.

- На пути к чему?

- Человека к богу.

- А сколько всего ступеней?

- Не знаю. Я ведь могу ошибиться, но кое-что скажу.

Первая ступень – то, чего нет.

Вторая ступень – это то, у чего есть только форма или имя, без содержания (демоны и нежить).

Третья ступень – это то, что есть.

Четвертая – тьма.

Пятая – счастье.

Шестая – страх он же свобода.

Седьмая – юмор.

Последняя – любовь.

- Мы неплохо продвинулись. – Оценил Омо.

- Ты так считаешь? – Спросил Лунь.

- Ну, если мы уже обрели свободу...

- Кто тебе сказал, что ты обрел свободу? Ты не можешь знать, что ты обрел. Ты все узнаешь только на последней ступени, на то она и последняя. Пока ты не там – ты не знаешь ничего, запомни, и не ломай мозги над тем, чего человек не может знать в принципе.

- Но ты знаешь! – Закричал Омо.

- Что я знаю?

(Что он знает? Хелекхим тоже много знал, да и ты сам кое в чем сечешь – что с того?)

- Тебе мало рассказали сказок и притчей? Это еще одна. – Сказал Лунь.

- Но над притчами ты разрешаешь ломать голову?

- Лучше придумай свою.

- А вы знаете, что Хелекхим заказал шлем. – Зловещим голосом произнес Гаурдуин. - Тайно заказал. Сколько отдал - не знаю, но наверняка немало. Кузнецы были все нарасхват.

- Какой шлем? – Спросил Омо.

- Тот самый, ты его видел. Единственный гортский шлем.

- Зачем?

- А еще маг. – Гаурдуин пренебрежительно скривился.

- Шлем очень удобный объект для наложения заклятья, особенно если его носят постоянно. – Дал справку Лунь и лег на бок.

Все ждали, когда Омо сообразит. Ждали долго, но, наконец, дождались.

Старик дал копоти. Ослепленный и заточенный в своей комнате, он нанес гортам ответный удар (почему ты решил, что Хелекхима ослепили горты? Туртлит сказал?). Он изготовил копию шлема Казболта и с его помощью внушил тому кое-какую мысль (какую?). Казболт передал эту мысль Шанвигерту, тот поверил и пожал соответствующую руку. Блестяще, гой Хелекхим, браво, гой Хелекхим, только одна загвоздка, гой Хелекхим, – Хризакрост. Этот блестящий план мог быть реализован только после смерти (заклания) короля.

Лицо Омо изобразило удовлетворение. Все стало понятно. После этого Омо встал и нанес страстный удар в могучую Гаурдуинувскую скулу. Воевода отшатнулся и стал защищаться. Он поймал руку Омо, но тот вырвался и стал бить с наскока. Гаурдуину тоже пришлось встать.

- Прекрати истерику. – Он отмахивался от Омо как от желающего ласки волкодава. – Чего ты себе удумал?.. Старик же спас нас.

- Вот именно. – Страстно выдохнул Омо. – Уж не ты ли помог?

- О чем ты?

- Хризакроста кто резал? – В упор спросил Омо и бешено уставился в глаза Гаурдуину.

Гаурдуин смутился (проверил на всякий случай – точно не я) даже.

- Оорст, конечно. Хоть до этого ты додумался?

- Не беспокойся. Но только что я услышал, что правил бал некто другой. Мой старый учитель. Буйного нрава, конечно, хитрый, не без этого, а теперь еще и убийца. Не важно, чьими руками: Оорста, Гаурдуина, или кого другого, это же всего лишь руки, не так ли?

- Закрой свой беспардонный рот. – Тихо произнес воевода. (Как ты говоришь с правителем, хе-хе?!)

Некоторое время боевых действий не происходило, их заменило зловещее предчувствие окончательно сказанных слов, но прежде чем эти слова были сказаны, Лунь Тощак подал голос:

- Вы закончили?

Еще нет, но Лунь не спрашивал. Он подождал, пока ученики снова усядутся по разные стороны костра, не глядя друг на друга. Гроза разверзлась.

- Гаур, на кой ляд тебе понадобился шлем?

- Мне понадобился шлем?

- Да.

Воевода молчал. Он не знал, почему завел разговор о шлеме.

- Тебя напугала моя притча?

- Нет. – Ответил совершенно искренне и вдруг...

Лунь ждал.

Притча притче рознь, да все одно - трепло. Его тяготила история со шлемом, которую знал он один. И смерть Хризакроста с мечом в одной руке и зерцальным щитом в другой, когда одного крика было бы достаточно, чтобы примчалась стража, тоже тяготила. (Складывалось впечатление, что ему предложили честный поединок, и, когда-то давно державший в руках меч, старик согласился. Чудно). А люди сели в кружок и обсуждают ерунду. Любовь у них на последней ступени (а идем-то именно туда, где правду ищут в пустоте, и где притчи – это не байки вокруг костра, а так хочется рвануть назад, где зарезали, ослепили, заколдовали – вот жизнь... Мышиная возня, а не жизнь. Страшно). Страшно идти туда, где любовь – это награда не за мимолетный взгляд, а за смерть дьявола, которого сколько ни убивай - он даже не почешется. Чья любовь? К кому любовь?

- Страшно. – Глухо произнес воевода, повесив голову.

- Тогда бойся. – Посоветовал Лунь.

- А если очень страшно. – Тоскливо произнес воевода.

- Тогда очень бойся. – Дал Лунь второй добрый совет.

Гаурдуин посмотрел на него и вытаращил глаза. Господи, что это за человек. Слеп был – не видел. Я трясусь как крольчонок под кустом - он говорит «бойся», а сам-то он боится? (Чего ему боятся, скажи на милость? Чего тебе боятся тоже скажи, если милости хватит?)

Сквозь черные, уже слегка оперившиеся листвой ветви смотрели звезды. Здесь, под деревьями, уже и земля была другая. Уродливую растительность хлебной равнины сменила густая трава. Костер уже прогорел, но еще давал тепло. Омо и Гаурдуин повалились спать. Лунь, который обычно караулил сон товарищей в последнюю треть ночи, не стал никого удерживать. Он до утра сидел на одном месте и слушал лес.

Становилось все темнее, пока небо не сравнялось с землей. Ветер усилился, стал неистовым под грохот грома и сверкание молний. А потом хлынуло как из перевернутой бочки.

Лунь развесил на ветках свой плащ, чтобы набрать воды. Под плащом сразу устроился какой-то огромный еж, с длинными пушистыми волосами вместо игл. Сейчас его роскошная грива намокла, и вид он имел довольно несчастный. Нежить не так боится людей, как дикие звери, но, она же, не способна к приручению. Ежа интересовал только плащ, а не люди.

Ученики продолжали спать прямо под потоками воды. Гаурдуин оказался в луже и разметался там, как на перинах. Лунь начал понимать странную нечувствительность учеников. Его самого клонило в сон. То же самое он уже чувствовал на границе мира. Здесь было место забытых воспоминаний, словно ты сам себя выворачивал наизнанку, проверяя – готов ли идти дальше.

Он снова лежал в, подвешенной к потолку, люльке и не мог видеть говорящих. Он вообще еще плохо видел. Но слышал.

- Ты стоишь между мной и моим сыном.

- Это ты верно заметила, только я еще кое-что добавлю: ты не подойдешь к нему.

- Убирайся из этого дома, Тощий, и, может быть ты останешься в живых, но можешь, конечно, и остаться, и тогда….

- И опять ты все совершенно верно говоришь, да только мне больше сказать нечего.

Гром прямо над головой, Лунь очнулся. Он это все знал. У них с Ионо был только отец. Мать умерла от чахотки (или еще от чего-нибудь). Лунь ее никогда не видел, но теперь, похоже, слышал. Он давно уже все передумал (но ведь призраки умеют говорить). Ошибаешься, призрак – это клочок бумаги, в которую когда-то был завернут кусок мяса, с парой слов, которые размыло оттого что он слишком долго пролежал под дождем. Эти слова могут шокировать, но повторенные в точно такой же форме – вряд ли.

Казболт не знал, что он искал в сгоревшем дворце. Почему дворец сгорел? Кто-то в спешке уронил факел, и вспыхнула портьера. Зачем об этом рассказывать. Горят иногда дома. Старика мага держали во флигеле, Казболт влез туда через окно. Дождь хлестал сквозь обрушившуюся крышу. Под ногами что-то хлюпало и чавкало, но что именно – невозможно было понять. Что он искал? Споткнулся и полетел носом в кучу обгоревших досок. Но ведь то, обо что он споткнулся, звякнуло, не так ли. Чувствуя странно накатившую заторможенность, нежелание подниматься из кучи хлама, он все-таки заставил себя встать и взять в руки странный предмет. Это был черный от копоти шлем. Казболт рассматривал его, как нечто дорогое, но давно потерянное. Провел пальцем по смотровой щели, приоткрыл забрало.

- Не все так плохо, не так ли. – Раздался голос от известного уже окна. Там сидел орк. – Совсем не плохо. В этом убеждаешься как раз тогда, когда понимаешь, - все, конец.

Казболт уронил шлем. Он смотрел на орка.

- Ты совершенно верно думаешь, что существуют еще на свете те, кому ты нужен. Шлем. – Орк указал на изделие Хелекхима. – Разве это не протянутая рука?

- Нет. – Хрипло сказал Казболт.

- Брось. – Орк скривился. – Тебе кажется, что ты сделал что-то непонятное самому себе, что-то ненужное, что скорее можно считать развлечением? Это верно. Но ты подумай о слепом старике, который сидел здесь и думал о тебе. Он знал о тебе все. И, – орк воздвиг вверх длинный палец, - Он. Хотел. Тебе. Помочь. Не отвергай эту помощь. Он дорого заплатил за эту помощь, но не ради тебя. Этим он пытался помочь себе. И это. – Орк указал на обгорелый шлем. – Послание тебе: «займись тем же».

Казболт посмотрел на черный шлем у своих ног. «Шлемы, шлемы, там, где один – уже и два (в том то все и дело, что теперь их у тебя два), а что будет дальше, и что мне делать? (Ответ очевиден).

Казболт медленно поднял руку и сковырнул удушающую железяку с головы. Тяжелые холодные капли сейчас же ударили по макушке. Он снова посмотрел на окно, вдруг испугавшись, что орк исчезнет. Но тот пребывал на месте.

- Ну что, пошли? – Сказал орк.

- Куда? – Спросил горт.

- Для начала к Бешеному лесу, и дальше. Как ты считаешь? – Орк поскреб мокрую лысину. – Давно я не видел дальних далей.

- А я видел. – Хрипло сказал Казболт и двинулся к окну.

Бешеный лес вряд ли был таковым. Очень приятный для прогулок лес. Высокие сосны, нет подлеска, почва приятно пружинит под ногами.

Но Гаурдуин все равно потерялся. Сколько Омо и Лунь ни надсаживали глотки (как он мог потеряться? Это просто невозможно, не дите малое), никакого ответа не дождались.

Гаурдуин стоял на месте в полной растерянности, потому что не имел ни малейшего представления, откуда он пришел, куда ушли друзья и куда ему теперь идти. Сколько он ни надсаживал глотку, ответа он так и не дождался. Достаточно ли велик лес? Вроде бы он опоясывает весь остров. Но уж выйти обратно на равнину всегда можно.

- Я так не думаю. – Раздался голос сверху. – Звонкий мальчишеский голос.

Гаурдуин поднял глаза, не ожидая увидеть ничего хорошего. Так и случилось. Он увидел нечто прекрасное. Это был без сомнения эльф, прямо из сказки. Золотые волосы ниспадали на плечи, можно сказать профессионально, если бы не так небрежно и естественно. Огромные голубые глаза просто лучились нечеловеческой энергией, лицо было молочно белым, и немного женственным, но только немного. Это был конечно юноша, но о возрасте эльфа, можно гадать на кофейной гуще. Одет он был скромно, но так, что придворные франты перемерли бы от зависти, окажись они здесь. Но здесь не было никого, кроме воеводы, который был вынужден ухватиться за березу, потому что почувствовал нехорошее дрожание в коленях. Это был не страх. Голова оставалась совершенно ясной, просто куда-то уходили силы.

Гаурдуин с трудом оторвал взгляд от светящегося внутренним светом лица, и уставился в землю. Ему пришлось привалиться к березе, иначе бы он упал. Держись – твердил он себе. Чтобы не случилось – держись.

Эльф спрыгнул с высокой ветки и снова оказался перед глазами.

- Гаур. – Печально произнес он. – Ты любишь красоту. Ты живешь ради нее.

Его глаза искала ответного взгляда и нашли.

- Ты преклоняешься перед красотой, ты верен красоте, ты ненавидишь красоту, ты раб красоты до самого конца. Но себя ты видишь лишь уродом, недостойным окружающей красоты. А как быть с гармонией? Гармонией тебя и того, что вне тебя? Ведь красота и есть гармония, как ты не понимаешь.

Его руки легли на плечи Гаурдуина, который держался уже только на своей железной воле и больше ни на чем (ну еще береза помогла). Взгляд эльфа стал умоляющим, перед ним невозможно было устоять.

- Создай гармонию. Сейчас я тебя поцелую, и ты тоже поцелуй меня.

Левой рукой эльф рванул ворот куртки воеводы, в Аорке издревле шла мода на высокие воротники, и обнажив великолепные остроконечные зубы, еще успев прошептать: «Целуй», - присосался к обнаженной шее воеводы. Пальцы воеводы вцепились в кору так, что содрали ее.

Эльф закрыл глаза и вдруг, как в полусне отшатнулся, и, не открывая глаз, стал сползать вниз, слабо цепляясь за одежду воеводы.

Гаурдуин рванул кинжал вверх и вскрыл прекрасный живот по всей длине. Лезвие вышло из раны, и воевода почувствовал, что уже может стоять на ногах.

- Попил бы твоей крови, да не слишком солона. – Прохрипел воевода.

Эльф был еще жив. Он стоял на коленях, обняв воеводу за ноги, как тот давеча обнимал березу. Он открыл глаза, но в них уже не было ничего, кроме предсмертной пелены. Губы попытались сложиться в улыбку. Вроде бы он хотел что-то сказать, но не смог.

Тело мягко осело на землю и свернулось там калачиком, словно под теплым одеялом. Словно он уснул, а не умер.

Гаурдуин все еще стоял над поверженным врагом, когда топоча, подобно бизону, явился Лунь, а за ним, сильно отстав – Омо. Омо выглядел, как деревенский дурачок, у которого, ловко шевельнув перед носом пальцами, увели единственный золотой.

- Что ты сделал? – Слабым голосом спросил он.

- Демон. – Сказал Лунь. После чего подошел к воеводе и, отвернув ворот, осмотрел ему шею. – Напился твоей крови.

- Так точно. – Вяло произнес Гаурдуин.

- Это хорошо. Демона нельзя убить, не дав ему содержание. Ты дал.

- Сколько раз мне еще убивать ее? – Прошептал непонятные слова Гаурдуин.

- Пока не убьешь. – Сказал Лунь. – Ты готов.

- Так точно.

- Идемте отсюда. – Нервно произнес Омо.

- Погоди. – Степенно произнес Гаурдуин. - Дай себя в порядок привести.

Он сорвал пучок травы, и принялся тщательно вытирать от крови лезвие кинжала. Пуговица с ворота была оторвана, но воевода ее нашел и сунул в карман (на привале пришью).

- Как вы меня нашли? – Они уже шли дальше, теперь плотной кучкой.

- Ты так орал, что на всем острове было слышно. Больно было, да?

- Больно? – Воевода захохотал. – Когда кусает вампир – это не больно.

- А кто же тогда кричал?

- Наверное, он, когда я его резал, правда, сам я ничего не слышал.

Дождь давно уже кончился, и стало светлее. Лунь объявил привал, хотя солнце стояло высоко. Спорить никто не стал.

Разведя костер из мокрых веток, и дождавшись, когда все насытятся, Лунь потребовал:

- Рассказывай.

Гаурдуин аккуратно завернул остатки вяленого мяса в тряпицу, уложил ее в мешок. Поискал в кармане, достал пуговицу, повертел ее в пальцах и сказал:

- Кому?

- Нам. – Сказал Лунь.

- Он еще не прошел обряд совершеннолетия. – Имелся в виду Омо, которому сразу захотелось в кустики.

- А ты представь, что он прошел и рассказывай.

- Как это представить?

- Но ведь и я не прошел этот обряд.

Гаурдуин был неприятно удивлен. Как же он мог забыть? (Что забыть? Лунь давно уже не отрок, и Омо тоже, так что кончай изображать осла).

- Ладно. – Голос воеводы стал несколько выше. – В двадцать лет (ты когда-нибудь видел воительницу старше двадцати?) все женщины узнают, что они вампиры. А в тридцать лет об этом узнают все мужчины. Выбирая себе жену, ты выбираешь себе того, кто будет каждую ночь пить твою кровь, пока ты будешь спать. Еще этот человек родит тебе ребенка. Это ведь необходимо для продолжения рода. А ты говоришь о любви.

- Я говорю о любви? – Омо покраснел, но сквозь бороду этого не было заметно.

- Все говорят о любви... до тридцати. А потом не говорят уже ни о чем.

- В чем дело Гаур? – Омо испытал страх глядя в глаза воеводе. Что видели эти глаза.

- Она родила мне дочку. Она была со мной ласкова. Никогда ни в чем не укоряла, называла «милый», но я все знал, мне ведь все было сказано с самого начала, ты понимаешь? – Он затряс головой, словно для вящей убедительности.

- Спать было совсем не страшно. Нет, совсем не страшно. Дочка ничего не знала, она ведь тоже спала в это время. – Тут из глаз воеводы покатились слезы. Омо не понимал, что в этом такого страшного. Это ведь обычный порядок вещей, для него, Омо, непривычный, но, по крайней мере, привычный Гаурдуину. Так чего же он так бесится. Или он страшится чего-то другого?

- Не могло быть по-другому, понимаешь. – Тихо сказал воевода.

- Не умели мы по-другому, а им может это нравилось, может это был их порядок, а не наш! Конечно, я вряд ли когда-нибудь узнаю наверняка, но я хочу узнать. Я хотел узнать, как это происходит. Как это выглядит, и что я при этом почувствую. Нет. Я хотел другого. Она уже легла спать и заснула. И дочь тоже заснула. Я тоже разделся и лег, а под бок, меч сунул, и одеялом прикрыл. Сам не знал зачем. Боялся только, чтоб не заметила. Думал – все равно усну. Она ведь чары напустит – и усну как миленький, как все засыпают.

Смотрю – луна в окно светит. Уже полночь, а сна ни в одном глазу. Ворочался, ворочался – все без толку. Молю: пошли мне сон Господи, не хочу ничего, ерунду затеял. Но ничего, думаю, это я просто переволновался, вот ворожба не сразу и взяла. А кровать ее – вот она, подле. И профиль в лунном свете четок. И спокоен. Словно она всю ночь так и проспит. А вдруг – проспит – думаю. Почувствует что к чему - и не будет меня мучить. Сам уже слова готовлю, какими оправдываться перед ней буду, когда она меня целовать полезет.

А меч-то не убираю. Только крепче сжимаю рукой, словно кроме меча, уже ни на какое спасение и не рассчитываю. Лежу в потолок пялюсь, сон зову.

Час. Два. Три.

Вдруг, понимаю – все, бежать надо. Вот прямо сейчас вскакивать и бежать куда глаза глядят. Так далеко, чтоб ни за что не нашла меня. Поздно.

Кровать ее скрипнула. Я зажмурился, словно обмануть ее хотел, в меч вцепился.

А она ничего не говорит, только чувствую, ко мне тянется. Неужели не видит, что я не сплю!

Помню – открыл я глаза, а что увидел - уже не помню.

Гаурдуин судорожно вздохнул.

- Что там было, не знаю, не ведаю. Очнулся – стою посреди спальни, в простыню завернутый, а простыня вся в крови непонятно чьей. В одной руке меч – тоже в крови по рукоять. Другой простыню держу, чтоб не спадала. Кровать прямо передо мной. Целехонькая, ее – тоже. Только одеяла все красные, словно на них из ведра плескали. И кровь везде: на полу, на стенах – откуда столько крови - понять не могу. Разве что вся моя, высосанная, здесь оказалась. Все красное кругом, все вышивки и букеты, что она на стены вешала. И только потом я их увидел. Обеих. На полу они лежали. По частям.

А луна все в окно светит, так что не понятно – время, вообще, сдвинулось с места или нет...

Увидел я все, что хотел, и думаю, ну уж теперь, гой Гаурдуин, пора. Хочу я меч двумя руками взять, чтоб живот себе вскрыть, одной то неудобно. Но простыня мешает. На кой она мне далась, эта простыня, сам не знаю. Что я голого себя не видел? Нет. Пока я исхитрялся ее локтями прижать, чтоб не распахивалась, а она, подлая все распахивалась, иссякли силушки мои богатырские. Выронил я меч. Простыня тоже упала, но мне было уже все равно. Сел я на кровать, там, где чистое местечко нашлось и давай реветь. Сколько ревел, знать не знаю, ведать не ведаю. Толи прощения у нее просил, толи, проклятия себе на голову насылал – не помню.

Помню только, дверь-то распахивается и в дыму человек стоит и кричит мне.

Почему в дыму – а дом-то горит. Давно уже горит, а я реву. Вокруг уже и тушители собрались кто с кочергой, кто с ведром, значит, смотрят. Ярко дома ночью-то горят. Внутрь уже не прорваться – огонь стеной. Так Щеопорь Ярлы, может, знаете такого, два ведра воды на себя вылил – и в дверь. До двери спальни добрался, а дальше уже никак. Меня видит и кричит, значит, чтоб я прекращал дурака валять да бежал к нему. Куда к нему-то? Мне и к окну-то уже не прорваться – там вся стена занялась. Сижу и думаю. Вот конец мой.

Тут и ему, видимо, надоело меня наблюдать, и он решил в огонь лезть. Только он так решил, я увидел, что он ко мне дернулся, как мне словно пинка дали. Вскочил и, как был нагишом, по горящим доскам пробежал, и на нем повис.

Гаурдуин поднял палец

- Ни одного ожога.

Щеопорь меня на себе и вытащил. Вокруг кричат радостно, героя славят, а я ему и говорю: «Ты уж меня держи». А у самого не ноги, а крысиные хвосты. Если бы не он, так бы и шмякнулся.

- А он видел трупы? – Осведомился Омо.

- Может, и видел, но если видел, то никому, даже мне не рассказывал.

- Интересно, кто сгорел во дворце? – Пробурчал Омо.

- Что?

- Так, мысли вслух. У Хризакроста была жена?

Глянув на Гаурдуина, он понял, что эту тему лучше закрыть.

До ночи, идя строго на север, достигли заплота. Один раз что-то свалилось сверху и пришлось долго махать мечами во все стороны и громко матюгаться, пока не поняли, что это нечто вроде плесени, только очень толстой и большой, а кроме того, норовящей закутать в мешок и что-то там с тобой (переварить, что же еще) сделать. Ее порубили на куски и ретировались бегом, в полной уверенности, что кустки срастутся, и плесень снова вползет на дерево. Потом какой-то кривоклык прыгнул из-под могучих дубовых корней в горло, и Гаурдуин насадил его на кинжал прежде, чем успел увидеть, но больше ничего страшного не случилось.

Заплот представлял собой препятствие достойное спокойного созерцания. Высоченные деревья стояли в несколько рядов так плотно, что было непонятно, как на них на всех хватает еды и воды. Толстые ветви росли густо, и переплетались между собой наподобие плетенки. А вместо листьев имели место острые шипы. Между ветвями невозможно было ни пройти, ни проползти.

Стало уже совсем темно. Решили переночевать здесь, а уж наутро...

Лунь полагал, что крепость Мима находится где-то в Северном Замке, но Северный Замок слишком большая горная страна, и искать так можно было долго. Что делать? Для начала сходить в междумирье.

- Зачем?

- Не зачем а от чего. Уарши готовят засаду Аорку у Тихой горы, которая предваряет западные отроги Северного Замка. Путь туда закрыт. Боюсь, что путь на юг – тоже.

- А Шриоро знает? – Спросил Гаурдуин.

- Шриоро все знает.

- И куда он идет?

- К Тихой горе.

Взгляд Гаурдуина источал гневную обиду. Все все знали, а правителя держали в неведении (правитель валялся на ложе). Правителя, а позднее просто Гаурдуина, держали в неведении, потому что знай, он – ни за что никуда бы не ушел. (Мой дом – моя могила). Именно так и никак иначе.

- Гой Лунь, ты лжец и трус.

- А ты кто?

- Я не знаю, зачем я тебе понадобился, я тебе просто поверил, но теперь я вижу, что меня подло обманули.

- Ты мне не нужен.

- А зачем ты меня звал?! – Заорал Гаурдуин.

- А зачем ты пошел?

- Сначала ответь на мой вопрос. – И, может быть, я не плюну тебе в лицо. (Плюешься ты здорово, я согласен).

- Ты хотел все бросить и уйти – вот и ушел, причем тут я?

Гаурдуин отшатнулся, словно получив удар в подбородок.

- Ты говоришь, что я спас свою драгоценную шкуру, а теперь на расстоянии строю из себя героя?

- По-моему, это ты говоришь.

- Чтоб ты сдох... и т.д. и т.п.

- Да хоть сейчас.

- Нет, стой... я был не прав. Признаю. – Воевожьи усы грустно обвисли. – Только не легче мне от этого. Все равно ничего не понимаю.

- Почему бы нам не спеть? – Предложил Омо.

- Пойте, я не умею. – Ответил Лунь.

Омо не обратил на его ответ никакого внимания и, обратив лицо к клочку темного неба в просвете листвы, затянул, первое, что пришло в голову. Через некоторое время Гаурдуин присоединил свой бас, отчего грустную величавую мелодию стали пилить наждаком, поднимая тучу пыли.

Омо сразу же дал этим деревьям имя: стражи. Хранители границы, не пропускающие пустоту оттуда сюда.

И, поэтому, когда Лунь достал меч и, раззудив плечо, срубил под корень толстую ветвь, он закричал:

- Не смей!

- Почему?

Омо объяснил.

- И что ты предлагаешь?

Предложений у Омо не имелось, но ведь пустота ворвется в брешь, как войско неприятеля.

- Не ворвется. – Сказал Лунь.

- Почему?

- А вокруг тебя – что?

Ученики принялись скрипеть мозгами. Получалось, что пустота окружает остров со всех сторон. Они ей, в конце концов, дышат.

- Тогда зачем здесь эти деревья? – Спросил Гаурдуин.

- Не знаю. – Сказал Лунь и принялся рубить ветви. Гаурдуин пристроился с боку. Омо шел за ними попирая ногами истекающие соками шипастые конечности стражей и мучился, раздираемый противоречиями. Зачем у них шипы? (Чтоб ты спросил). Нет, тут что-то не так (ну, можешь остаться и подумать на досуге). Омо шел следом. Деревья не сопротивлялись. Они вообще вели себя как деревья, самые обыкновенные.

Богатыри размахались, рубили все, что попадало под руку, но попадало слишком много. Продвигались вперед медленно. Впереди была все то же зеленое переплетение, и оно никак не кончалось. Оглянувшись назад Омо обнаружил себя в узком и уже довольно длинном коридоре.

За спиной Лунь сказал:

- Все.

Омо обернулся, как ужаленный. Там, где кончались деревья-стражи не было никакого обрыва. Дальше продолжалась земля, но другая земля. Это была каменистая равнина, без каких-либо следов растительности. Крутые холмы закрывали горизонт. Сначала Омо тупо хлопал глазами на это диво, а потом все-таки испытал облегчение. Шаги в пропасть откладывались.

- Ну что пошли? – Поторопил он дровосеков.

Несколько шагов по обычной земле, не принесли ничего, кроме легкого ощущения непорядка. Хотя в чем он, Омо разобраться никак не мог. Пока не посмотрел вверх.

- Господи! – Вырвалось у Гаурдуина. Но он смотрел не вверх, а назад.

Итак: сзади простиралась та же каменистая равнина, безо всяких следов растительности, а сверху было мутно серое небо, но не затянутое облаками, а такое само по себе. Солнца на положенном месте тоже не было. Свет распространялся равномерно по всему небосклону.

- С одной стороны, это хорошо, что нет пустоты. – Сказал Омо. – С другой - нас, похоже, опять подло обманули.

- Никто вас не обманывал. – Сказал Лунь. – Посмотрите туда. – Палец учителя указывал в белесое небо, словно там вдруг появилось что-то интересное.

Ничего интересного Омо не увидел. Но потом понял, что видит себя.

Омо, рядом с ним еще двое стояли далеко внизу и, задрав головы, смотрели на него. Он стремительно приближался.

- Вижу! Вижу! – Кричал Омо, сам не понимая, откуда он это кричит, снизу или сверху. Он раздвоился и ощущал себя одновременно в двух местах.

- Что ты видишь? – Спросил кто-то рядом. Он (эти трое) был уже совсем близко.

- Себя! – Омо проигнорировал присутствие подле двух людей, но это можно  простить.

- А вокруг?

Омо глянул вокруг, и вскрикнул, как от укуса шершня. Вот она – пустота, вокруг. Он в ней летит... Но когда он смотрит на Омо под собой, он видит каменистую пустыню без признаков и белесое небо.

Омо не знал, кого увидел Гаурдуин, когда в лучших традициях заревел:

- Бей гадов!

Бить пришлось Луню.

Полтора десятка глаз – шаров полуметрового диаметра, закованных в прочный панцирь, с двумя крышками–веками, из-под которых смотрел белок, желтая радужка и черный кошачий зрачок (зубы на концах век были острые и длинные) – налетели из зенита кучей, и Лунь взлетел им на встречу (магический источник иссяк? Совершенно верно). Три рубящих удара слились в один и превратили три глаза вместе с их панцирями в шесть. Куча разлетелась в разные стороны, образовав кольцо вокруг воителей.

Лунь приземлился. Теперь уже и Омо разобрался, откуда и куда смотреть. И приготовил топор для боя. Но глаза кружили вокруг них слишком быстро. Только Лунь мог бы среагировать на бросок одного из них, не говоря уже о том, если кусать кинуться все.

- Ближе. – Скомандовал Гаурдуин, хотя они и так стояли, прижавшись, друг к другу.

Именно это и случилось. Все десять зверей бросились на них одновременно.

Лунь крикнул:

- Ложись!

Что Омо и Гаурдуин проделали молниеносно из-за того, что сумели заглянуть в будущее и увидели там себя разорванными на куски.

Лунь стремительно отплясал на их спинах, так что обоим показалось, что на них вывалили по бочке камней.

Когда первый стон сорвался с губ младшего ученика, все уже давно было кончено. Лунь беспардонно вытирал свой меч от слизи полой своего старого плаща. Больше вытереть было просто нечем. Гаурдуин, тяжко ворочаясь, встал на четвереньки, и обнаружил себя в луже той же слизи, только перемешанной с черепками, о которые можно было с легкостью порезаться. Брезгливость погнала его прочь.

Потом Омо пришлось возвращаться обратно, в лужу, за боевым топором, который он там забыл.

- Ты летал. – Обвинил Омо. – Я видел, как ты взлетел, и потом, действовать мечом с такой скоростью может только маг. Ты лгал про свой магический источник, он у тебя не только не иссяк, но наоборот стал ого-го.

Они шли куда-то без дороги, куда их вел Лунь, но их это совершенно не интересовало.

- И как ты расправился с Оорстом? – Припомнил Луню прошлое Гаурдуин. – Я не видел, но, говорят, было здорово.

- Точно. – Омо давно хотел задать этот вопрос, но все было недосуг. – Как ты убил Оорста?

- Я его не убивал.

(Он прав, не так ли?)

- А что же ты сделал?

- Стоял и хлопал глазами.

(А ты видел что-то иное?)

- Но... тогда кто же убил Оорста?

- Оорст.

- Но он хотел убить тебя.

- Нет, если бы он хотел убить меня - он бы убил меня. Сын тьмы сам выбирает, кого ему убить.

- Хорошо, а глаза? Тут ты не отвертишься.

- Не отверчусь.

- Значит, ты маг?

- Нет.

- Омо. - Вмешался Гаурдуин. – Ты можешь проверить маг он или нет?

Младший ученик задумался. Хелекхиму, чтобы ответить на этот вопрос, достаточно было посмотреть на человека.

- Ну, есть простейший тест. – (Простейший – самый надежный, не так ли?)

- Давай. Лунь, остановись.

Лунь Тощак послушно остановился и стал ждать, когда Омо соберется с мыслями. Для простейшего теста нужно что-нибудь неустойчивое. Если это неустойчивое поставить перед магом и сказать над ним (неустойчивым): «Рыло», - (это не смешно, это заклятье) то оно не упадет.

- Сначала на тебе. – Приказал Гаурдуин.

- Пожалуйста.

Омо поставил перед собой на землю ложку и сказал соответствующее. Ложка стояла как вкопанная. Когда Гаурдуин коснулся ее пальцем, чтобы проверить устойчивость, ложка упала.

- Ладно. – Оценил воевода. – Теперь с ним.

Омо приблизился к Луню и неожиданно заробел. Больно спокойно сносил это издевательства учитель. Пригрезился посох, падающий сверху на склоненный затылок.

Омо поставил ложку и сказал: «Рыло». Ложка упала. Он поднял ее и сказал еще раз. Ложка упала.

- Это ничего не доказывает. – Объявил Гаурдуин, он мог исказить результаты эксперимента. – Мог ведь?

Это был трудный вопрос, но Омо скорее склонялся к мысли, что вполне мог.

- Маг мог, а я нет. – Сказал Лунь.

Гаурдуин понял, что над ним издеваются. После чего плюнул и сказал:

- Пошли, какая нам, в конце концов, разница – маг он или нет.

Святые слова – подумал Омо. Если бы все так же относились ко мне (если бы у тебя было два члена – у тебя был бы выбор).

- А куда мы идем? – Спросил Омо, когда они снова двинулись в путь.

- Не знаю. – Сказал Лунь.

- Но ведь ты куда-то ведешь нас?

- Я иду туда же, куда и вы. – Ответил Лунь.

- Прекрати издеваться и скажи толком. – Начал закипать Гаурдуин.

- Что сказать?

Гаурдуину захотелось убить. Но потом он все-таки решил выпытать правду, хотя для этого (к сожалению), придется подумать над своими вопросами.

- Ты нас ведешь? – Спросил он.

- Нет. – Сказал Лунь.

- Ты знаешь куда идешь... впрочем, это уже спрашивали.

- Мы ведем тебя? – Спросил Омо, хотя он не представлял себе, как можно вести, следуя за.

- Нет. – Сказал Лунь.

- И что все это значит? – Спросил Гаурдуин.

- Пустота. – Ответил Лунь.

- Но мы хоть придем куда-нибудь? – С забрезжившей тоской спросил Омо.

- Придем. – Сказал Лунь. – Взгляните туда.

Там, куда указывал Лунь, горбатился очередной очень крутой далекий холм. Омо, у которого зрение было получше, чем у воеводы, сказал.

- Это не холм. Это чей-то дом, похожий на холм. По-моему, он деревянный.

- Это Баяргон. – Сказал Лунь.

- Летучий дом олвов. - Медленно протянул Омо. – Не врали, значит, сказки.

«Можно всю жизнь сидеть на одном месте, можно всю жизнь бродить туда-сюда, а можно бродить туда-сюда, на коне, например, или в летучем доме. Великий Ресе презирает олвов, э-э: «У них нет цели, они всю жизнь бегут, от того с чем пришлось столкнуться, но там, куда они убежали, они сталкиваются с другим, и так – до бесконечности. Аорк в этом отношении поступил гораздо более мудро». Какие у тебя вопросы?

- Никаких.

- Очень плохо. Иди погуляй».

Заночевали на дальних подступах к Баяргону. Небо и не вздумало темнеть. Среди растительности, той, у которой не было никаких признаков, набралось достаточно горючего материала для костра. Услышав очередное «не знаю», относительно того, могут ли «ночью» вернуться глаза, забрались под бок огромному валуну, где не так дуло, и отошли ко сну.

Это, конечно, очень интересно, но: во-первых, олвы отшельники и вряд ли будут рады гостям, во-вторых, какого лешего нам понадобились олвы, и, в-третьих, страшновато.

Насчет первого, Лунь сказал, что можно не беспокоиться: все олвы давно умерли и теперь гостям будут рады. Во-вторых, в пустоте выбор есть только один, либо ты идешь туда, где что-то разглядел, либо не идешь, то есть выбора, можно сказать, нет. И, в-третьих, страх – это не что иное, как путеводный знак. Идти нужно всегда к своему страху, а не от него.

- То есть правильный путь – это всегда идти к своему страху. – Изрек мудрость Омо.

- Нет. – Сказал Лунь. – Страх – это неправильный путь, но, только идя к страху, ты можешь понять это.

- А какой путь правильный? – Спросил Омо.

- Это путь в противоположном направлении от неправильного.

Получалось, что либо Лунь круглый дурак (он, впрочем, это никогда не отрицал), либо он опять издевается. Зачем идти к Баяргону, если уже известно, что этот путь не правильный? (Что именно тебе известно?) Что идти к страху - путь неправильный, но понять, что он неправильный, можно только победив свой страх, то есть, пройдя этот путь до конца. (Ты это понял?) Что? (Ты победил свой страх?) Нет, но я не понимаю... (Вот именно).

Баяргон приближался как эшафот. Это была огромная горбатая рыба, лежащая на брюхе, имеющая исполинский вертикальный хвост, начинающийся от верхней точки горба и два крыла-плавника. Дно у рыбы было плоское, как раз такое, что приземляться на удобные поверхности.

Гаурдуин начал задавать наводящие вопросы, имеющие касательство разными боками к тому, в какое место надо ударить мертвеца, чтобы он умер, или хотя бы отключился на какое-то время.

На это Лунь ответил.

- Они же мертвецы.

- Значит, они не нападут? – С надеждой спросил воевода.

- Не знаю. – Ответил Лунь.

При ближайшем рассмотрении в уходящем ввысь боку Баяргона обнаружились окна, но все закрытые ставнями. В том месте, ближе к носу, где начинался плавник-крыло обнаружились большие ворота, тоже закрытые.

Лунь постучал в них посохом. В головах учеников пронесся панический вопли: «Зачем он это сделал?!».

Некоторое время ничего не происходило, но потом за створками что-то заскрипело, закряхтело и с грохотом повалилось на пол. Одна створка подалась наружу, Лунь тут же ухватил ее и раскрыл во всю ширь.

На пороге, высотой в метр, стоял голый старик. (Высотой в метр был порог, старик – вполне обыкновенный, если не считать, что даже без обуви)

Могучая, многолетняя, достойная благоговейного взора морщь покрывала тело старика. Из этой морщи, как репа из взрыхленной грядки, выпирал крутой гладкий пуз. Лицо у старика было тоже морщавое, отчего на нем с огромным трудом можно было различить детали, кроме, пожалуй глаз и абсолютной лысины.

Старик величественно посмотрел на гостей сверху вниз и сказал.

- Здравствуйте, добрые гои.

- И тебе, привет. – Не сдержался Гаурдуин, который видимо готовился к безнадежному сражению с мертвецами, и теперь еще не до конца разобрался, что происходит.

- Я – Отец. Так я называю себя сам, и так называют меня мои дети.

Были б у меня дети, подумал Гаурдуин, я бы тоже себя так называл.

Пока Гаурдуин отдавал честь своей тупости, Лунь Тощак представился сам и представил учеников.

- Тяжко Аорку. – Изрек голый старик, вызвав возмущенный взгляды учеников. – А все потому, что у вас нет Отца. (У нас есть король, бог, Ресе - был, правда, кто еще нужен?)

- Ну ладно, что мы все через порог, позвольте пригласить вас к себе в хоромы. – Сказал старик и, величественно шевеля голым задом, прошел в глубь помещения.

Гости (попробуйте заскочить на порог высотой в метр и не потерять достоинства, если оно вас, конечно, интересует) последовали за ним.

Прямо за воротами начиналось большое полутемное помещение, в данный момент пустое, но заполнявшееся при погрузке и разгрузке. Полутемным оно было оттого, что светильники горели через один. «Приходится экономить энергию». (Почему? Вопрос не имеет смысла).

Отец сразу повел гостей по пустой нижней палубе, которая опоясывала весь Баяргон по периметру. На ней не было ничего кроме мусора и каких-то странных массивных тумб, увенчанных предметами, которые больше всего походили на лежащие на боку длинные металлические бочонки с очень толстыми стенками, закрытые с одного конца, и оканчивающиеся открытым жерлом – с другого. Отец с гордостью (никакой магии) объяснил, что это пушки. Вообще, нижняя палуба у нас для прохода и обороны. На полу среди мусора, их и приняли сначала за мусор, лежали круглые металлические шары с короткой веревкой, которые по диаметру как раз подходили к жерлам пушек.

- А это гренады. – Объяснил Отец. – Тоже совсем немного магии.

Некоторые тумбы были пусты. На одной такой сидела совершенно одетая кукла, смотрела стеклянными глазами, и изо рта у нее торчала веревка, висевшая до пояса. Гаурдуин, естественно, за эту веревку ухватил.

И тут же выпустил.

Потому что это был труп. Сухой, с задубевшей, как кора, желтой кожей, без запаха, сохранивший благопристойный вид труп. Воевода бросился прочь, споткнулся о ноги Омо, и тому пришлось его ловить.

С обходной палубы свернули в боковой ход, тоже полутемный, потом на лестницу, и так продолжалось довольно долго. Все это время Отец шел впереди, не оглядываясь, и говорил. Он рассказывал о том, что гости видели, а также углублялся, но не очень, в некоторые вопросы мирной и безбедной жизни его детей.

Если двери в комнаты, мимо которых они шли, были открыты, Лунь сотоварищи видели там стоящие рядами гробы. Гробы были закрыты, но вряд ли ответ на вопрос: «Пусты ли они?», - будет «да».

Кто такой отец? Почему он голый? (Почему у барана голова спереди?) Что мне делать? Ударить его топором по голове? (Ну, что ж, попробуй). Омо жался к Луню, словно опасность грозила отовсюду (грозила или нет – это другой вопрос). Лунь стал лодкой, за борт которой необходимо было держаться, чтобы не утонуть (потому что влезать в лодку – это будет слишком). Омо уже не понимал ничего из того, что говорил Отец. Лунь внимательно слушал. Омо жил одним стремлением: не отстать, не отпустить из виду, не пропустить ни одного слова (Луня, конечно же).

Гаурдуин наоборот активно смотрел по сторонам, морщась, словно чуя запах, которого не было, но нет-нет, а попадала в поле зрения голая задница. Он знал, что тот, кто лежит в гробу (вампир), не обязательно будет продолжать там лежать. Чем дальше они забираются в недра рыбины, тем меньше шансов прорваться назад.

Но он не знал, что задумал Лунь. (Ты уверен, что он что-то задумал?) А подвергать сомнению действия учителя он не собирался (куда он – туда и я). В общем, понимал он еще меньше, чем Омо.

- Это форум. – Сказал Отец.

Они стояли в огромном зале, центр которого занимала прямоугольная арена, находящаяся на два метра ниже уровня амфитеатра, расположенного вокруг.

- Здесь наши ребята проводят турниры. Бои самые натуральные, но... – Отец поднял палец. – Никакой крови, и уж тем более увечий. Мир прежде всего. Тут уже недалеко. (Вот!) Я ведь и сам люблю посмотреть, поразвлечься, потому и приказал построить форум поближе к рубке, правда времени все равно не хватает.

Форум был абсолютно пустым.

Проследовали в рубку. Три стены ее были загнуты в один полукруг-окно, за которым разлеглась пустыня, и разверзлось белесое небо.

- Это экран. – Сказал Отец.

Ближе к задней стене стоял колоссальный многоуровневый стол, с тьмой рычагов и рычажков.

- Это пульт управления. – Пояснил Отец, после чего покрутил что-то на столе, и равнина на экране побежала по кругу.

- Круговой обзор. – Пояснил Отец. – А это мое рабочее место. – И он плюхнулся на железный стул, похожий на рачий панцирь, но с удобным сиденьем, как раз под голую задницу. Стул был укреплен на направляющей, двигаясь вдоль которой, он позволял седоку дотянуться до любого рычага на столе.

«Сейчас он поднимет его в воздух!», - С ужасом понял Гаурдуин и покрылся холодным потом.

Омо такая мысль в голову не пришла, но ему вдруг показалось, что на него сзади кто-то смотрит. Он повернулся и отшатнулся. Спиной к задней стене, и прибитый к ней двумя железными штырями, стоял на задних лапах, как это делает разъяренный медведь, не менее разъяренный волк, величиной с медведя.

Деревянная статуя, укрепленная штырями из-за своей неустойчивости, только и всего (Баяргон).

- Ну что ж... – Отец сделал паузу.

- Спасибо. – Сказал Лунь. – Было очень интересно. Нам я думаю пора.

- Да. – Сказал Отец, и начал вставать с рабочего места. – Я мог бы показать вам еще много интересных мест. Наш канал, О! Но на осмотр уйдет несколько дней, а если вы...

- Да-да мы торопимся. У нас важное дело. Очень важное. Нам надо идти.

И они пошли обратно тем же путем, каким пришли сюда.

Форум, лестницы, коридоры, коридоры, лестницы, обходная палуба, ворота.

Воля.

Посмотрела из-за приоткрытой створки.

Отец улыбался, морща губы и все лицо заодно, похлопал Гаурдуина по широкой спине. Лунь протянул ему руку.

- Прощай Отец.

Отец сердечно ответил на рукопожатие и сказал.

- До встречи, добрые гои. Никому не верьте, что олвы негостеприимный народ. У нас всегда найдется лишнее место, для того, кто ходит по земле. Мы никого не прогоняли и не прогоним. Так, что...

- Да. – Сказал Лунь. – Всего хорошего.

Левой рукой не очень удобно вытаскивать меч из ножен, когда правая занята, но Лунь справился. Он отрубил отцу голову так быстро и безболезненно, что она даже не перестала улыбаться. Так, улыбаясь, и покатилась по полу. Омо смотрел на эту голову и думал: почему это сделал не ты? Ты ведь очень хотел этого. Ты должен был сделать это.

Кровь ударившая фонтанчиком из шеи была вполне алая. Голое тело еще некоторое время стояло держась за руку Луня, а потом сложилось пополам и скрючилось на полу в позе эмбриона. Лунь вытер руку о полу плаща.

- Пошли. – Сказал он. – Быстрее. – Поскольку ученики пялились на труп старика. – Нужно добраться до рубки.

Они перешли на бег. Омо дорогу не запомнил, но этого и не требовалось. Он опять бежал за Лунем.

В совершенно темном коридоре, выводящем в форум, Омо споткнулся и упал.

Подняться не удалось, потому что сверху навалилось что-то огромное, тяжелое, мягкое, как живот жабы и такое же холодное. Омо долго бился в полной темноте, пока не понял, что это всего лишь одеяло. А под ним – кровать.

Тогда он высунул голову, угнездил ее на подушке и некоторое время смотрел в роскошный полог, что накрывал кровать сверху. Судя по всему, кровать была колоссальна. Полог не скрывал остальной комнаты (очевидно роскошного убранства), и оттуда из угла прозвучал приятный голос.

- Доброго пробуждения, гой Омо Ксартарис Тортвингер. Не желаете ли совершить утреннюю молитву?

Говорил седой благообразный старец, полностью и кроме того роскошно одетый. На коленях он с готовностью раскрыл толстую книгу.

Омо решил что общаться, лежа под тяжелым одеялом на роскошной кровати (с чего ты взял, что с ним надо общаться?) не к лицу порядочному человеку, если он здоров и, подобравшись к краю игрового поля, отбросил одеяло, явив взору старца грязные сапоги. Смутившись, Омо сел на краю кровати и, не зная, что делать, посмотрел на старика. Тот по-прежнему держал книгу открытой и ждал ответа на вопрос.

- Нет, не стоит. Я обычно не молюсь. – Ответил Омо.

- Я так не думаю. – Мягко сказал старец, но книгу закрыл. – Кстати, прошу меня простить – не представился: Святой Отец. Вас, я уже знаю.

Что он хотел этим сказать? Что вообще происходит? Где Лунь?! Последняя мысль была панической, а Святой (тот, значит, был просто, а этот...) Отец уже говорил:

- Я объясню свою мысль. Что есть молитва, как не генеральная чистка своего жилища, раскладывание всего по полочкам и выметание прочь мусора? Даже если вы не молитесь в обычном понимании этого слова, чистку (хотя бы просто, не генеральную) вы все равно проводите, а значит, понятие молитва относится ровно ко всем мыслящим существам, в том числе и к черным племенам, просто в их домах хлама больше, и они живут на очищенном пятачке, оставив завалы во всех остальных комнатах нетронутыми.

Что есть наша мысль, как не метла? Ваш дом может идеально вписываться в окружающий пейзаж, но это не значит, что метла в нем не понадобится. Потому что пейзаж – это пейзаж, а дом – это дом. Чувствуете, что я имею в виду?

Омо ничего не чувствовал, а уж того, что имел в виду Святой Отец – и подавно. Он сидел на постели, как пришибленный. Все вокруг было слишком чуждо понимаю и, в первую очередь, одетый Отец.

- Чуждость. – Сказал Святой Отец, и Омо вздрогнул. – Любой дом чужд любому пейзажу. А чуждость порождает грязь. А с грязью борются метлой. Видите как все просто. Человек не может жить в пейзаже, тогда бы он перестал быть человеком. Он может жить только в доме, а значит, конфликт неизбежен, и война неизбежна.

- Какая война? – Спросил Омо, желая просто что-нибудь спросить.

- Люди, – Святой Отец не обладал сильным голосом, но он ставил акценты как умелый оратор, – Живут не в том мире, который видят их глаза. О нет! Ха-ха. Там живут их трупы. А люди живут в мире постоянных, жестоких войн. Войн, где никто ни с кем не заключает мира, где каждый готов убить каждого из-за места на троне, которое, это хорошо известно, всегда одно. Это мир философов, но они, эти философы, живут по очень простому закону: займи трон и продержись там столько, сколько сможешь. Конечно, я утрирую. Убить философа в этом мире трудно, у каждого из них есть норы, куда они могут спрятаться, если придется совсем туго, и потом свалиться остальным как снег на голову, когда о них забудут. Но смерти возможны.

Знаешь, кто уже погиб в тебе, Омо Ксартарис Тортвингер?

Омо невольно поднял голову и встретил взгляд Святого Отца, потому что того требовал голос Святого Отца.

- Младенец.

Омо стал медленно вставать с кровати.

- Мать любила этого младенца, она действительно была матерью. И она отреклась от него.

Омо медленно двинулся на Святую сволочь, положив руку на рукоять топора.

- Она не смогла задушить ребенка и закопать, в чем ее никто, - Святой Отец приложил руку к груди, - Не обвинил бы, поверь мне. Некому там было ее в этом обвинять.

Она положила ребенка в корзину, укутала его и пустила вниз по реке. Зачем? На что она надеялась? Я не думаю, что она знала про существование королевства Аорк далеко на западе. Разве могла она рассчитывать, что разъезд разведчиков, заинтересованный странным следом, проследует по нему в такую даль вплоть до берега реки, где след оборвется, и люди окажутся в нужном месте в нужное время. Младенец почти умер... Не-ет Омо. Он умер. Он умер, когда увидел, как ее руки опускают корзину на воду и толкают.

Омо стоял над Святой сволочью, держа в руке топор. Он знал, что нужно делать, то есть был в бешенстве.

Кто-то ломающимся голосом вопил: «Как он смеет! Как он смеет так говорить о моей маме!!!»

Другой - солидный, с таким вот животом глаголил: «Но ведь у нее могли быть свои мотивы, каждого можно понять, даже...»

Третий совершенно невидимый тихо так нашептывал: «Но ведь она сделала это, не так ли?»

И Омо замахнулся, потому, что надо ведь было что-то делать, уже давно пора было что-то сделать, и если уж не знаешь, что сказать, пусть за тебя скажет топор.

Но вместо того, чтобы опустить орудие убийства на искрящуюся глумливым взглядом седую голову, Омо заорал (мысленно) на них, на всех: «Замолчите! Вы все! И ты сопляк заткни, свою поганую глотку, Если Хочешь Жить».

Омо так и застыл с занесенным топором. Он вдруг ощутил смертельную опасность в своем действии, которое не свершилось. Не этого ли добивалась Святая сволочь? Этого.

Омо опустил топор.

- Продолжим. – Святой Отец удовлетворенно указал рукой в сторону кровати, исходной точки похода.

И Омо пошел к ней, ведь надо же что-то делать, не будет же он стоять перед ним как дурак. Он присядет на кровать, и Святой Отец продолжит (что продолжит?) Как что? Пытку.

А кто-то маленький и лысоватый, и совершенно непохожий на самого Омо уже сидел на разметанной кровати, правда, не такой роскошной (далеко не такой роскошной) и говорил.

«Ну что же, придется признать сию горькую правду. Правда ведь другой вообще быть не может. Каждый рожден для чего-то. Кто-то властвовать, кто-то воевать, кто-то зарабатывать себе на хлеб, кто-то носить кандалы, а кому-то кому нет места, нужно просто уйти, в этом проявится их сила духа, это будет – их подвиг».

И тут же, Омо еще не дошел до кровати, проснулся и замахал клешнястыми руками кто-то высокий, черноволосый, с некрасивым, истинно мужским, лицом и люто ненавидящий неудачников.

А следом закричали все остальные, пока один не сказал: «Замолчите все».

И все замолчали. Этого воина (лучше уж «воин», чем «философ») Омо раньше не разглядел. Это именно он остановил падающий топор, но тогда Омо подумал на себя (а кто такой ты сам?) Просто этот воин был хорошо вооружен и умел заставить молчать остальных. Это был рыцарь в пыльных доспехах и с репьями в длинных волосах. Он сказал Омо.

- Я тяжело ранен, правда, еще могу держать меч. Но лучше бы тебе подумать, если ты не хочешь, чтобы он добил меня.

Омо остановился у самой кровати и стоял, как вкопанный. Он больше не боялся выглядеть дураком.

- Что мне делать? – Спросил он рыцаря.

- Делай, что я скажу.

Омо повернулся к креслу, в котором сидел Святой Отец. Святой Отец был удивлен.

Омо подошел к нему, топор он так и держал в правой руке.

Святой Отец побледнел. От глумливого взгляда не осталось и следа. Остался один смертельный ужас. Он уже ничего не мог сказать (ты прошел путь до конца).

- Спасибо за все, Святой Отец. – Омо протянул старику левую руку. Он не так доверял своей левой, чтобы освободить для этого дела правую.

Сухая холодная ладонь протянулась на встречу. Глаза старика умоляли.

Омо ударил, раскроив череп на две половинки. Алая кровь сразу залила лицо и побежала на грудь. Тело почти не изменило своей позы. Святой Отец отдыхал в кресле, держа закрытую книгу на коленях.

Интересно, думал Омо, выскочив в полутемный, в целях экономии энергии, коридор, кого имел в виду рыцарь? Кто его ранил?

Гаурдуин остался один, пробегая за Лунем арену, и споткнувшись на ровном месте. Вскочив... он не просто вскочил, а перекатился через плечо, и оказался на ногах спиной вперед... он выхватил меч. Он услышал шаги сзади, кто-то догнал его, когда он упал и, замедлив шаг, занес меч. Гаурдуин услышал  этот характерный свист стали, несущей смерть, когда он делал кувырок. Но оказавшись лицом к лицу с противником, он никого не увидел.

Луня тоже не было. Гаурдуин на всякий случай позвал его, но ответа не получил. Оглядываться он боялся. Враг перед ним никуда не исчез. Он знал, что его не видят, но боялся острого меча воеводы и его воинского мастерства, которое вполне могло заменить зрение.

Шаг вправо. Тихий и осторожный. Левая нога идет вперед, а корпус разворачивается вправо, увеличивая замах (враг держал меч двумя руками). Гаурдуин ничего не видел, но видел. Возможно, он что-то слышал, даже суставы не бесшумны, а что уж говорить про доспехи. Но только слуха было бы недостаточно.

В момент удара, воевода уклонился назад. Опять этот свист у своей груди. Он боялся отбивать удар, а вдруг меч не поможет, но попробовать было необходимо. Только уворачиваться, особенно если ни черта не видишь, очень трудно. Еще удар и воевода поставил блок, сделав мечом движение чтобы отбросить клинок врага в сторону и ударить самому, но случилось худшее. Зримый и незримый клинки прошли друг сквозь друга, и незримый врубился в плетение кольчуги на боку воеводы, но стальные кольца лишь чуть звякнули, словно сообщая: удар пропущен, минус очко - и это было все.

Враг продолжал наступать, все более и более наглея. Гаурдуин пятился, уворачиваясь, а временами подставляя меч, но с тем же успехом.

Бей гадов!

Пот заливал глаза, хотя бой длился всего несколько минут. Слишком быстро он уставал, словно против него был десяток опытных, но видимых кметей.

Увернувшись от невидимого меча, Гаурдуин нанес свой удар, который должен был разрубить врага на две половины: верхнюю и нижнюю, но породил только соответствующий свист.

Бой, больше похожий на клоунские выкрутасы, потому что даже показательной отработкой ударов это назвать было нельзя (слишком смешно), продолжался уже десять минут, и никакого просвета в нем видно не было.

А между тем, где-то в заброшенном городе, стояла не очень высокая, всего четыре этажа, башня.

На первом этаже, кто-то сивоусый и похожий больше не на Гаурдуина а на Шриоро, густо матюгался, густо багровел, а также густо потел, не забывая выкрикивать: «Ах, гады! Ах, подлецы!». И продолжал прыгать, вертеться юлой, замирать, прислушиваясь, и махать мечом, куда ни попадя.

На втором этаже за широким столом сидел кто-то с круглым бледным лицом, в отутюженной одежде и гладко зачесанными волосами. Он говорил:

- Я еще продержусь полчаса, нет, скорее минут двадцать. Я совершаю слишком много лишних движений, и к тому же испытываю сильнейший страх, который хоть и обострил мои чувства, но от моей былой выносливости не осталось и следа. И когда я окончательно измочалюсь, и начну пропускать удары, что будет тогда?

Из окна третьего этажа, высунувшись наполовину, словно его от этого будет лучше слышно, кто-то нечесаный и небритый орал вниз:

- Что ты делаешь, идиот! Прекрати немедленно этот цирк! Нет его и нет. Иди себе дальше. Чего ты вообще добиваешься, хочу я тебя спросить?

А с четвертого этажа глухо молчали, словно там и не было никого, но такое, конечно, было никак не возможно.

Поскольку первый был силен, а двое других – слабаки, действо на арене продолжалось. Пока из-за угла не вышел босой бродяга без двух передних зубов, не поглядел на это дело, не плюнул сквозь отсутствующие зубы и не ушел обратно за угол.

И тогда третий неожиданно спокойно сказал:

- Ну что ж. Что в итоге ты потеряешь, если не попробуешь сейчас. Рано или поздно это все равно произойдет, а так ты хоть сохранишь немного сил.

И Гаурдуин остановился, и опустил меч. Он смотрел прямо на врага, который сейчас приближался к нему. Нарочито медленно приближался.

Бей, гад!

Гаурдуин услышал свист, и все понял, но сделать уже ничего не мог. Клинок летел в шею. Гаурдуин закрыл глаза.

На первом этаже сивоусый застонал и схватился за голову. Лицо второго на втором, стало еще бледнее и застыло, превратившись в одни распахнутые глаза. Мудрый третий сказал: «Упс!», - и на этом все, возможно, и закончилось бы, но тут в подвале...

Тут в подвале шевельнулось что-то, о чем в башне не имели ни малейшего представления и даже не знали наверняка есть оно или нет. Но, одного шевеления этого, хватило, чтобы башня вся разом едва не пошла на кирпичи, вместе с ее обитателями. Нет, оно не проснулось. Оно только всхрапнуло через растопыренные ноздри и недовольно ерзнуло спиной, словно его побеспокоило зудящее насекомое. Но и этого оказалось вполне достаточно.

Невидимый меч просвистел перед лицом, а не под головой. Гаурдуин изогнулся, так, что затрещали позвонки, взвыли мышцы и зазвенели сухожилия. Потеряв равновесие, он упал на задницу. Врага пронесло мимо, но он уже перестраивался для нового удара по лежащему. Если бы это делал воин аоркской дружины, воеводе пришлось бы туго. Но олв, хоть видимый, хоть не видимый – это олв, и олвом останется. У воеводы было достаточно времени.

Извернувшись змеей, он оказался на коленях и, падая вперед, рубанул врага по ногам, по тому месту, где они должны были быть.

И они там оказались. Раздался дикий крик боли, а затем шмяк падающего тела и звон оброненного меча.

Как рысь на кролика, прыгнул Гаурдуин. И всаживал меч в пол до тех пор, пока перестал слышать вообще что-то, даже скрежет разрубаемых доспехов и хлюпанье терзаемой плоти.

Он остался на арене один и только тут почувствовал, как устал. Почему если у человека есть меч, если человеку пятьдесят лет, и большую их часть он провел в упражнениях с этим мечом, он не может взять этот самый меч, когда надо и разделаться без лишней болтовни с каким-то сопляком?! Зачем такие сложности? Кому они нужны? (Хороший вопрос).

Гаурдуин огляделся. Он действительно был один и только сейчас удивился этому обстоятельству. Где Лунь и Омо? Возможно, они в беде, а он тут занимается неизвестно чем!

Из форума было два выхода. Один был входом в коридор, ведущий в рубку. Из второго выхода они впервые попали сюда вместе с Отцом. Логика подсказывала вариант с рубкой. Лунь стремился туда. Полностью согласный со своей логикой, Гаурдуин побежал прямо в противоположном направлении.

Казболт сел на землю и сказал.

- Я дальше не пойду.

- Давай вон за тот поворот. – Предложил Хатт.

- Зачем? – Спросил Казболт.

- Ну, давай посмотрим, что там, вдруг что-то интересное. Давай, ради меня.

- Черт-те... – Казболт, кряхтя, поднялся и пошел за орком.

За поворотом они ничего интересного, конечно же, не обнаружили.

Они не обнаруживали ничего интересного уже так давно, что время потеряло смысл как таковое. Они шли и шли по междумирью, но не встречали никаких примет времени: изменения света, голода, жажды, усталости, желания по маленькому или по большому. Слишком долго ничего не менялось.

Сначала оно вроде бы менялось, и это было даже интересно.

С края они увидели отнюдь не пустоту, как говорили злые языки, а гладкую, как стекло, но непрозрачную землю, если это вообще была земля. Земля была покрашена чистейшей белой краской, по которой беспорядочным, но оттого не менее красивым, образом разбегались разводы всех цветов радуги, которые получаются при смешивании красок в воде. Но поскольку воды нигде не было, то разводы так и застыли, сначала восхищая, а потом, переставая существовать как нечто интересное. Эта идеально плоская земля тянулась до самого горизонта.

Что же касается неба, то оно было точно таким же. Имеются в виду конечно фон и разводы, а не гладкость, которую оценить было затруднительно. Здесь царил яркий праздничный день и царил, видимо, вечно.

В дальнейшем, земля стала меняться и небо тоже. Они оба скукоживались с боков, приближая горизонт, пока не получилась бесконечно длинная пещера. Пещера продолжала сужаться до тех пор, пока не преобразовалась в довольно узкую круглую кишку, которая стала извиваться, как она самая.

Но мало того. Все чаще и чаще по пути стали попадаться развилки, а также растрилки, расчетверилки, и так далее. Кишка закладывала петли, двойные петли, петли с вывертом, завязывалась в разнообразные узлы, но разве способна она была этим хоть кого-то удивить?

Куда идем, сначала было не ясно и не важно, теперь просто не ясно.

Казболт сел на землю и сказал.

- Я дальше не пойду.

- Ты устал?

- Нет.

- Тогда почему ты не хочешь идти?

- Было бы куда – пошел бы.

- А что потом?

- Не знаю.

- А я знаю. Я знаю, что если ты сейчас сядешь, ты уже не встанешь никогда, именно потому, что отказался идти, когда у тебя еще полно сил. Потом ты ляжешь, потом сделаешь что-нибудь еще, но уже никогда и никуда больше не пойдешь. Вставай.

Казболт встал.

За следующим поворотом они обнаружили дверь.

Нет, это была не дверь, замыкающая кишку, и превращающая ее в тупик, окажись она (дверь) на запоре. Кишка шла себе дальше, а дверь торчала у нее в боку. Эта дверь настолько сильно отличалась, от всех остальных объектов междумирья, что казалась нереальной. Она была невелика, так что поклониться придется, придется. Прямоугольная дверь из потемневших от времени досок, но еще достаточно крепкая.

Казболт толкнул ее. Дверь не поддалась.

Хатт влез вперед. Он углядел кое-что полезное – дверную ручку. В сторону кишки дверь, правда, тоже не открылась, зато легко скользнула вдоль стены, скрывшись за нею, и открыв полутемный проход.

Они дорвались до этого прохода. Они утолили им свою жажду привычного.

Светильники в длинном, но не бесконечном, коридоре горели через один, почему-то. Хатт поспешно задвинул дверь на место, чтобы радостный белый свет, наконец, прекратился.

Коридор был шире, чем кишка. В левой стене дверей не было, кроме той, которой они только что воспользовались. В правой стене дверей было больше.

Посовещавшись, решили идти направо.

Их встретили новые коридоры, перемежающиеся лестницами, и пустые помещения, в которых стояли гробы. В гробах лежали мертвецы со стажем. Никто им ничего не показывал, не говорил умным голосом, и пытался зарезать, но они все равно чувствовали, что начали жить заново. Разве это лабиринт – вот там был...

Выход они нашли довольно быстро. За полуоткрытой створкой, виднелась каменистая равнина без каких-либо признаков растительности, а над ним – белесое (но не белое) небо. Рядом с дверью стоял новый гроб, и крышка его была слегка (совсем чуть-чуть) сдвинута, словно хитрый покойник оттуда наблюдал за пришельцами.

Хатт сбросил крышку. Просто так, чтобы посмотреть. Ему было любопытно, знаете ли.

- Это не труп. – Сказал Казболт, и Хатт отпрыгнул как от огня.

- Это Лунь Тощак. – Следом сказал Казболт, глядя на лежащего в гробу человека.

Какой Лунь Тощак? Зачем Лунь Тощак? Я всего лишь хотел посмотреть, что в гробу. Руки у меня чесались что ли?

Казболт не успел подтвердить свою догадку о состоянии Луня, как тот сделал это сам.

Лунь сел и огляделся. Он не помнил, как здесь оказался. Он бежал, уже один, уже зная, что это бессмысленно по коридору к рубке. Все.

- Просим прощения, что потревожили ваш сон. – Вежливо сказал Казболт, правда, уже не гундося.

- Да. – Присоединился Хатт. Мало ли где человек решил прикорнуть. Всяко бывает.

Лунь вылез из гроба. Наверное, он действительно спал, наверное, он со временем умер бы, как сделали это остальные олвы, у которых всегда найдется лишнее место для того, кто ходит по земле.

- Кто вы, добрые люди, спасшие меня от лютой смерти?

Казболт и Хатт переглянулись (кого тут имеют в виду?) и представились.

Горта звали Казболт, а орка - Хатт. Что ж, все понятно, можно приступать.

- Надо найти еще два гроба. – Сказала Лунь и первый побежал по дороге к форуму.

Гроб с Гаурдуином нашли на арене, а вот гроб с Омо искали долго и упорно. Покоев Святого Отца, Отец гостям не показывал, а он (гроб) находился именно там.

Там же решили передохнуть и перекусить. Осмотрели тучу комнат и вскрыли тьму гробов, но осталось еще, по крайней мере, столько же. Можно было бы, конечно, сразу бежать в рубку, но, как считал Лунь, теперь можно было не торопиться.

- Все дело в том, что с ними все было наоборот. – Объяснил Лунь, указывая на Казболта и Хатта. – Баяргон для полетов использует энергию магических каналов, пронзающих изнанку нашего мира. Он ездит по ним, как по направляющим. Он стал дверью между фасадом и изнанкой. А что такая дверь, как не гроб? Но. Мы влезли в гроб, со стороны живых, и значит, должны были умереть, по-другому просто не могло быть, а они. – Он указал на орка и горта. – Влезли в гроб с черного хода, и вышли с парадного, и захватили заодно нас.

- А если б я не убил Святого Отца, - спросил Омо, - Чтоб со мной было?

- Не знаю. Но выбраться из Баяргона живыми, для нас было бы равносильно спасению из закопанного гроба: возможно, но крайне не просто, потому что как минимум для этого потребовалось бы не умереть.

- И ты это знал заранее. – Спокойно подвел итог Гаурдуин, аккуратно сжимая и разжимая кулаки.

- Да, а что?

- Ничего….

- Хождение по междумирью – опасное занятие. – Просветил воеводу Хатт. – Однако, на самом деле все несколько проще. Здесь, если идти в верном направлении всегда, я подчеркиваю – всегда, в отличие от острова, останешься жив и выйдешь победителем.

- Неужели ты знал и о них тоже? – Благоговейно спросил Омо, указав на Хатта.

- Нет. – Ответил Лунь. – Но Хатт прав, ничего не нужно знать. Достаточно верить.

В рубке Лунь обнял вставшего на дыбы волка, так что и волк обнял Луня, и, раскачав, отодрал его от стены. Потом, воспользовавшись топором Омо, он выколотил из деревянного тела железные штыри, которые держали статую у стены. Бросив статую тут же на полу, Лунь выпрямился и сказал.

- Все. Пошли.

- Куда? – Казболт указывал на экран. Там имела место пустота. Та самая, которая не совсем, но вполне достаточно. Пустоту смело можно было назвать черной и беспросветной, если бы пространство в ней все-таки не угадывалось неким таинственным образом.

Куда?

- А вы куда хотели? – Спросил Лунь. – Пошли.

Толкнув обе створки, чтобы они распахнулись во всю ширь, Лунь некоторое время стоял на пороге. Совершенно непонятно было, движется Баяргон или висит на месте. Да и не важно.

Лунь шагнул за порог, и остальным показалось, что он стремительно ухнул вниз. Но он просто исчез. Кто-то охнул. Оставаться одним было никак невозможно, и все дружно попрыгали с порога, теперь уже совершенно непонятно куда и зачем.

Земля пахла кровью, а воздух – криками воронов. То, что здесь было, уже кончилось, но кончилось недавно. Уарши уже ушли с богатой добычей. Ушли не все, но тех, кто ушел, это не слишком интересовало. Главное, что ушел вождь, хотя если бы вождь не ушел, появился бы новый, и значит... А почему тогда это главное?

Пожалуй, главное было в другом. Из аоркцев не ушел никто.

Тихая гора замыкала с запада тихую, вполне пригодную для жизни долину между двумя западными отрогами Северного Замка. Поле, прилегающее к ее западному склону, было густо умащено трупами, лежащими мало в один, а то в два и больше рядов. Там аоркцы построили баррикаду из повозок и там все и полегли.

Омо поднялся на ноги. Падение было жутким, но совершенно безболезненным. Из пустоты в красную траву. Остальные поднимались рядом с ним и потеряно оглядывались.

Лунь, стоявший, чуть в стороне от остальной четверки, вдруг упал. Небо над головами на мгновение потемнело, налетел шквал, едва не сбивший с ног, а в следующее мгновение дракон был уже далеко. Он набирал высоту и закладывал вираж, для нового пикирования.

Лунь поднялся, лицо его заливала кровь.

- Это же когти! – Он начал хохотать. – Это не огонь. Я ничего не могу.

Он помешался. Таково было первое впечатление. По крайней мере, Омо ничего не понял (он понял все очень хорошо). Единственное, что было ясно, так это то, что сейчас им зададут жару (это не огонь, а когти).

Дракон пошел вниз, даже на таком расстоянии сверкнув отчаянно синим взором.

- Давай Омо! – Крикнул кто-то, хотя, скорее всего, никто ничего не кричал, просто не все то кричится, что слышится.

- Ресе. – Сказал Гаурдуин и, как одурманенный, пошел ему навстречу, прижав руку к груди. (А почему, собственно «как»?)

Что давай? Я б дал, да только все что я могу дать никому не нужно. Какой самый эффективный способ убить дракона?

Он понял, что Ресе вовсе не нужны какие-то жалкие пять людишек, когда вновь со шквалом, тень пронеслась над головой. Ресе был нужен только один жалкий людишка.

И дракон упал прямо на то место, где стоял Лунь, всей своей исполинской тушей, пропахав землю на несколько сотен метров и вздыбив ее как штормовую волну, так что клочьями пены полетели в воздух трупы; и одним из них, возможно, был, а вернее стал, Лунь Тощак.

Ресе замер и не двигался. Теперь это были лишь очень большая гора свежего мяса.

У Омо заложило в ушах, и он тупо смотрел на новый небольшой холмик – еще одну могилу, когда услышал крик Хатта:

- Каз!

Омо быстро огляделся. Действительно Казболта в наличии не имелось. Повертев головой во все стороны, Хатт, вдруг хищно наклонился вперед и бросился бежать, как лис, углядевший в траве мышь (среди трупов своего друга).

Омо хотел последовать за ним, но мимо него прошествовал на деревянных ногах и с деревянной головой воевода, по-прежнему прижимающий руку к груди и держащий курс на гору свежего мяса (Великий Ресе). Омо не удержался и отвесил воеводе пинка. Гаурдуина бросило вперед, он ухватился руками за воздух, устоял на ногах и пошел дальше. Омо плюнул и побежал следом за орком.

Хатт стоял на коленях над Казболтом и пытался до него дотронуться. Казболт яростно отмахивался одной рукой и визжал:

- Не трогай! Не подходи!

Был ли горт номер два когда-нибудь ранен? Если номер два – то наверняка был, но почему-то кажется, что не был.

Хатт заговорщицки посмотрел на Омо.

- А вот сейчас Омо посмотрит. – И уступил место.

Казболт тоже посмотрел измученными глазами на Омо, и маг увидел в них страх боли и надежду.

Омо сделал самое суровое лицо, на какое только был способен, впрочем, ему это было не трудно.

- Где?

Казболт показал здоровой рукой на плечевой сустав другой.

- Так.

Вы не знаете, как это делается? Вывих вправляется очень просто. Вот так. И не думайте, пожалуйста, что Омо ничего не может и не умеет. Он все может и умеет, только если всякие умные не будут лезть со своими советами, а будут вот так стоять в стороне и подобострастно ожидать.

Казболт совершенно не сопротивлялся. Немного костоправ, немного маг, а в результате - совершенно годная к употреблению рука.

- Вот и все.

Казболт просиял.

Все трое направились к месту упокоения Ресе, потому что где-то там был Лунь.

Омо взобрался на исполинское, распластанное по земле крыло, под подошвами зазвенела непробиваемая чешуя. Спустившись с крыла, он двинулся вдоль покрытого еще более устрашающей чешуей бока, плавно переходящего в длинную шею. Шея, к сожалению, была изогнута в противоположную сторону и голова никак не показывалась.

Хатт отошел в сторону и стал звать Луня. Омо двигался к известной цели, пока, наконец, шея не кончилась.

Голова дракона тоже впечатляла, столько было здесь зубцов, бастионов и гребней. Из правого глаза Ресе торчала рукоять левого меча Казболта, из левого, соответственно – правого.

- Уметь высоко летать - хорошо, но гораздо полезнее уметь высоко прыгать. – Изрек мудрость Омо и, удовлетворенный, отправился искать Луня. Казболт занялся своими мечами.

Хатт почему-то не проявил дюжего нюха, как в поисках Казболта, может быть потому, что Казболт был жив.

- Для начала, научитесь хорошо падать.

Кошмарная, облепленная грязью (кровь, она ведь липкая), фигура выкопалась из-под земли прямо за спиной Хатта.

Омо без колебаний вылил на голову Луню всю свою флягу, обнажив рану. Кровь уже запеклась. Омо хотел перевязать, но Лунь сказал.

- Не надо.

- У меня вопрос. – Сказал Казболт, подходя к ним, и вытирая меч специальной ветошью. – Почему мы оказались здесь?

- А где бы ты хотел оказаться? – Спросил Лунь.

Казболт задумался. Хатт тоже. А Омо услышал далекий надрывный крик, где-то очень глубоко: «Домой!».

- Да. – Пробормотал он, оглядываясь – Домой.

- Все здесь. – Сказал Гаурдуин. Его взгляд был по-прежнему пустым, но направлен в сторону баррикады и ее окрестностей.

Он медленно пошел туда.

- Останемся здесь на несколько дней. – Сказал Лунь.

- Здесь где-то есть ручей. – Сказал Казболт.

- А что, горты умеют убивать драконов? – Подобострастно спросил у Казболта Хатт.

- Раньше умели. – Ответил Казболт.

- А сейчас остался один ты?

- Я больше не горт. – Ответил Казболт.

Гаурдуин двигался в полусне, словно ведомый чьей-то рукой. Это началось с тех пор, как он увидел Ресе в небе. Наверное, он искал раненых (совершенно бесполезное занятие, вряд ли уарши кого-то забыли), но сам он себе такой команды не давал. Рука вела его то туда, где кучами лежали трупы, то сюда, где было то же самое.

Вскоре он понял, что рука – это на самом деле какой-то звук. Нет не плач, и даже не всхлипывание. Какой-то непонятный, еле слышный сип. По-прежнему не меняясь взором (он сразу знал, куда идет), Гаурдуин семимильными шагами двинулся в ту сторону, перешагивая через трупы.

Это был грудной младенец, обороненный от смерти, пожелавшим остаться неизвестным, ангелом. Мертвая мать прижимала его к себе, еще живого. Но ее руки оказались слишком слабы, и ребенок скатился с ее груди на землю и теперь лежал там, слабо шевеля пальцами. Рыдать или, хотя бы, всхлипывать он уже не мог, ему оставалось только сипеть.

Гаурдуин поднял младенца на руки, осторожно, как некий драгоценный сосуд с душой внутри. Лицо ребенка было синим и сморщеным, сквозь плотно сжатые веки не просунуть и острие копья. Но он почувствовал руки Гаурдуина, которые вопреки внешности и нраву умели быть нежными (и являлись таковыми изначально) и затих. Ручонка попыталась ухватиться за плащ, но пальцы не послушались, они были слишком слабы.

Не дрогнув ни единым мускулом лица, Гаурдуин дважды погладил шершавой ладонью, ребенка по голове. Третьим движением, он свернул младенцу шею, после чего положил его на исконное место, и накрыл их вместе с матерью чьим-то, подвернувшимся под руку, плащом.

Пошел было дальше, но наткнулся на Казболта. Словно перед ним стоял столб, Гаурдуин, как пьяный, шатнулся в сторону и хотел обойти преграду. Не получилось. Столб по-прежнему загораживал путь.

Взгляд воеводы сфокусировался на лице. Казалось, он узнал, а может, моргнул просто так.

- Гаур, - сказал Казболт, - Если для тебя это важно, я должен сказать тебе: я убил Хризакроста.

Ничего не изменилось (говорящий столб – эка невидаль). Но говорящий столб уже все сказал и теперь ждал ответа. А что он сказал? Гаурдуин попытался вспомнить. Он сказал, что...

- На колени. – Прохрипел воевода. Его взгляд прочистился, но не намного. Там, где раньше ничего не было, появилось какое-то чувство. Возможно, это была ярость. Рука, не спеша, легла на рукоять меча.

Казболт послушно встал на колени, и склонил голову, чтобы удобнее было сечь.

Гаурдуин ловко вертухнул кистью, прилаживаясь, ловко переступил ногами, подстраиваясь. И он сделал бы это, потому что Казболт выбрал удачный момент для признания, если бы Лунь не сказал:

- Если ты убьешь его, я убью тебя. – Он, как всегда, не шутил.

Гаурдуин засомневался, стоит ли убивать Казболта.

- А за что меня? – Обратил он к Луню справедливый лик.

- Просто так. – Лунь, как всегда, не шутил.

Решение, такое простое и доступное, стало терять четкость и отдаляться.

- Он убил короля! – Обвинил Гаурдуин, тыкая пальцем левой руки в Казболта.

- А ты спроси его, зачем он это сделал?

Гаурдуин посмотрел на Казболта, словно в первый раз увидел (что здесь делает этот коленопреклоненный человек?).

Потом он хлопнул себя по лбу, и, если бы это была муха, ей было бы очень больно.

Заклятье Хелекхима. Ах, старик, старик!

Заклятье Хелекхима не только обмануло гортов, но и убило короля, а, кроме того, сделала из одного горта обыкновенного человека. И, что из всего этого можно причислить к его заслугам? (Заслугам Хелекхима).

Гаурдуин сунул меч в ножны. Он ничего не видел вокруг – только черную повязку, скрывающую слепые, но все равно хитрые глаза. Чертова повязка! Из-за нее, он не видел, что бормочут эти старческие губы (не бормочут ли они заклятье лишающее голоса?). Зачем ты это сделал старый дурак?! Зачем?!

Он не замечал, что плачет. Слезы смыли полусон, и стала явь. Понурившись и волоча ноги, он побрел, куда глаза глядят, а глядели они в сторону мутного дымка от только что разгоревшегося костра, на котором Омо и Хатт готовились варить мясо дракона.

Отлучившийся на минутку, Хатт вернулся и остановился за спинами, окружившими костер. На костре булькал котелок, выпуская с каждым бульком страстный аромат. Все смотрели на котелок, а Омо время от времени осторожно снимал пробу.

- Разрешите присутствовать? – Вежливо спросил Хатт.

- Присутствовать? Сколько угодно. – Отозвался Гаурдуин.

- А гой Гаур у нас шутник. – Вежливо прокомментировал положение вещей Хатт, у которого на поясе висела тяжелая палица.

- Такое бывает, - сказал Гаурдуин, - От избытка совершенно готового мяса не в желудке.

Омо слегка поднял палец и задушил страсти в зародыше.

Когда мясо перекочевало в желудки, Гаурдуин развалился на земле и, облизывая ложку, сказал.

- Ты не находишь, гой Лунь, что мясо драконов нынче особенно вкусно.

- Успокойся. – Ответил Лунь. – Что и кому, ты забыл сказать?

Гаурдуин встал, и сразу стало видно, что ему не до шуток.

- Если бы я мог что-то сказать! Но я не могу ничего, кроме как повернуться на бок и заснуть.

- Количество трупов, Гаур, влияет только на интенсивность запаха. – Объяснил Лунь.

- Разве дело в трупах. – Сказал воевода. – Просто был у меня дом, куда, я когда-нибудь мог бы вернуться, хотя и знал наверняка, что не вернусь, а теперь его нет. Дома.

- Да ты несчастный человек, Гаур. – Сказал Омо.

- Да. – Ответил воевода. – Я несчастный человек.

Хатт поднял кувшин, возможно, единственный, что не достался уаршам (дюжий нюх).

- Предлагаю разлить.

Разлили.

- За здоровье несчастного человека.

Выпили. Потом выпили все и выбросили кувшин в траву.

- Есть вопрос. – Сказал Казболт. – Куда дальше идти?

- Я слишком мало знаю, чтобы ответить. – Сказал Лунь. – Искать крепость Мима в Северном Замке – что иголку в стоге сена.

- Тогда ради чего все!? – Омо швырнул ложку в котелок.

- Ради великой и прекрасной мечты. – Ответил рыкающий, грубый, даже скорее карикатурный (словно не принадлежащий человеку) голос.

Это и был не человек. Огромный серый волк, с роскошной серебристой, с черными прожилками, гривой и желтыми ясными глаза, который стоял слева и сзади от мага, хотя никто не заметил, откуда он взялся.

– Все на свете делается только ради нее. Если человек перестает мечтать, он превращается в нежить.

Омо узнал его, скорее по голосу, а не по внешнему виду. У той прибитой к стене статуи должен был быть именно такой голос. Статуя была вытесана нарочито небрежно, без изыска, грубо. Это скорее была карикатура на разъяренного волка, чем разъяренный волк.

- Баяргон! – Воскликнул он, на всякий случай, отодвигаясь в сторону, хотя волк вел себя вполне прилично.

Баяргон потряс головой, так что грива пошла волнами.

- Дай мне другое имя. Трудно слышать это.

- Можно я. – Влез Хатт, чем избавил Омо от изрядных трудностей. Подойдя к волку, он с наслаждением запустил пальцы в серебристую шерсть на загривке и стал поглаживать.

- Я видел такой цвет, в одной мраморной пещере. Очень красивое место, это в Двуликом Хребте, я там родился. Там бил ядовитый воздух из щели, и старики приходили туда умирать. Очень легкая смерть среди красоты. Я собирался в старости сделать то же самое, но видно не судьба. Так вот, как тебе имя: Мрамор.

- Принимаю. – Сказал Мрамор. – Но я пришел не только для того, чтобы обзавестись новым именем. Я пришел оплатить долг.

- Какой еще долг? – Спросил Хатт.

- Как это - какой? Вы же оторвали меня от стены и вытащили из тела железо. Я ведь только этого и хотел. А они вместо этого, попрыгали в гробы сами, словно мне от этого станет легче. Я не понимал, для чего они создали меня, они не смогли понять меня. Но я не желал им зла, я только хотел, чтобы они меня спасли.

- А это сделали мы. – Насмешливо сказал Казболт.

- Со стороны, наверное, виднее? – Предположил Мрамор.

Виднее то оно виднее, но он, Омо, например, совершенно не собирался спасать деревянную статую. Он топор Луню не хотел давать, словно тот мог его испортить.

- Но тут спрашивали, куда идти? Могу помочь. Должен помочь.

Крепость Мима находится в запретной долине, через границу которой пройти невозможно никому, даже самому Миму. Есть только один доступный проход. Доступный для Мима, я имею в виду, ни для кого больше. Где эта долина я не знаю, но я знаю кое-что другое.

Чтобы запереть дверь, нужен замок. Чтобы отпереть замок, нужен ключ, а чтобы хранить ключ, нужен ключник. В Северном Замке живут много демонов, один из них и есть этот ключник. Его зовут Каорм. Как он выглядит, я не знаю, но знаю, где он живет. Неплохо живет. У него целая подгорная страна, в которой заключены тени умерших в Северном Замке. За этот куш, можно согласиться хранить ключ от чертогов дьявола. Ключ – есть не что иное, как храм, где храм находится я тоже знаю. Так что для того, чтобы отпереть дверь, достаточно этот храм разрушить.

- Достаточно? – Спросил Омо.

- Да, естественно он охраняется, я уже говорил о стране теней? Неплохая охрана. Теперь мое предложение. Я отнесу туда одного или двоих, больше не смогу. Я бегаю достаточно быстро (вы видели, как летает Баяргон?), чтобы они не успели меня остановить, но больше ничем помочь не смогу.

Придется ехать мне. Правда, я не знаю, как рушить храмы, но больше-то просто некому. Омо понял, что сейчас пустит струю.

- Даже если, мы сломаем замок, как мы найдем дверь, если ты больше ничем не сможешь помочь? – Спросил Гаурдуин.

- Среди вас есть маг. – Прорычал Мрамор. - Он останется здесь и увидит все, что нужно.

- Ты что не вернешься? – Спросил Хатт.

- Думаю не судьба мне вернуться, и тому, кто на мне поедет тоже, ну что, кто готов?

Что я увижу? (Зеленый рассвет)

Хатт поднялся, Казболт остался сидеть.

- Давай, давай, Сиделка устанет. – Поторопил его орк.

Казболт не ответил. Он, не отрываясь, смотрел в костер. Его серое лицо, стало грязно-белым. (Сколько я убил, достаточно?)

- Кто-нибудь оторвет его от земли? – Спросил Хатт. И сам взялся за это дело. Казболт не пытался сопротивляться, он только ухватился за своего друга, как за плавучий деревянный обломок в водовороте. Хатт обнял его за плечи и повел к Мрамору, который ждал в стороне. Волк мотнул головой, приглашая к себе на спину.

- Только держитесь крепче, я буду поспешать.

- Ты тоже поедешь? – Быстро спросил Казболт (а вот Хатт поедет на верную смерть).

- Поеду, поеду, сейчас вещи соберу.

Орк взгромоздился на загривок Мрамору, Казболт сидел у него за спиной, и обнимал за талию. Хатт изо всех сил ухватился за густую гриву, словно для того и предназначенную (держитесь крепко, я бегаю очень быстро).

Мрамор повернул тяжелую голову и осмотрел трех остающихся, прощаясь, ни Хатт, ни Казболт не сделали этого. Никто не промолвил ни слова.

А волк исчез. Также неуловимо, как и появился. (Я бегаю достаточно быстро).

Остаток дня и половину следующего Лунь просидел на одном месте, ничего не делая, а ученики временами вставали и ходили туда-сюда с неизвестными им самим целями.

На закате они снова собрались у костра, и Лунь сказал:

- Хватит. Давайте убивать время.

- А как? – Спросил Омо.

- Задавайте вопросы.

Омо не думал, что его сейчас интересуют какие-то вопросы, вернее только что они его не интересовали, но сейчас... Словно распахнулась крышка старого сундука, и они оттуда повалили, как забытые игрушки.

- Меня интересует геометрия. Хелекхим на нее смотрел косо, а как смотришь ты? – Спросил Омо.

- Что значит «геометрия»? – Осведомился Лунь.

- Откуда восходит солнце, куда уходит, откуда светят звезды, где плывут облака...

- Я понял. Представь себе ночного мотылька, который летит на огонь.

- Ну…. Ну представил.

- Представь себя таким мотыльком. Куда ты летишь?

- Не понял. К свету я лечу.

- А почему?

- Потому что я так устроен. – Проворчал Гаурдуин.

- Ну хорошо, но вот ты, наконец, долетел….

Ученики тщетно напрягали извилины, пытаясь понять мысль учителя (а ведь она была, эта мысль), но только чертыхались вполголоса. Гаурдуину надоело.

- Долетел? А теперь летаю вокруг и наслаждаюсь.

- Чем? Учти, Гаур, ты человек, а не мотылек.

- Лунь! – Возмутился Омо. – Говорил бы прямо, что ты все загадки городишь.

- Я пытаюсь объяснить тебе, откуда восходит солнце, как умею.

Омо понял, что надо браться за дело крепко и задумался. Гаурдуин задумчиво чесал нос:

- Правда в огне можно сгореть….

- Вот! – Сказал Лунь.

- Раб жаждет свободы. Свобода для него свет, а все вокруг – тьма. Но вот он получает свободу и сгорает в пламени, свет становится его врагом, как это называется?

- Помню, - ностальгически улыбаясь произнес воевода, - было такое.

- Свобода становится врагом? – Возмутился Омо.

- Как это называется?

- Страх. – Мрачно объявил Гаурдуин. – Вокруг одни подозрительные хари, все время ждешь подвоха, трясешься над своей свободой, как над писаной торбой, чуть кто лапы протянул – рубишь лапы.

- А что это значит?

- Что?

- Это значит, что ты снова во тьме, а впереди другой огонь. Какой? Я говорил вам.

- Помню! – Вскричал Омо. – Смех! А потом что-то еще, но Лунь, я же спрашивал не об этом. В нашем мире очень много непонятного….

- Смотря для кого.

Гаурдуин заржал. Омо обиделся.

- Не обижайся, - сказал Лунь, - Я ведь тоже не понимаю, куда девается солнце, когда заходит, и откуда берутся магические канала я тоже не имею ни малейшего представления. Но я очень хорошо понимаю, как велика связь между тобой, Омо Ксартарис Тортвингер, и этими магическими каналами, а также всем междумирьем и каждой девушкой на острове.

- Ну, это ты, положим, загнул! – Съехидствовал Гаурдуин.

- Ты можешь повелевать всем миром как своей правой рукой, ты просто не хочешь этого, или не веришь в это, что тоже самое. А ведь бескрайний мир именно такой, каким ты его себе представляешь, а представляешь ты его себе именно таким, каков он есть. Потому что по большому счету весь мир – это ты, и наоборот. Но. Чтобы достичь подобной власти над миром, то есть над собой, надо пройти определенный путь. Путь мотылька.

Геометрия, когда солнце восходит на востоке, а заходит на западе – это день, когда надо сидеть на месте и ждать ночи. Когда ты узнаешь, что вместо этой геометрии есть только остров в пустоте, значит, ночь наступила и пора лететь. Ты видел пустоту?

- Да. – Сказал Гаурдуин. – Темно.

- Можно спросить: куда лететь – и для этого нужны они: междумирье, магические каналы (мы же не умеем ходить по пустоте), а также демоны, нежить, дьявол, которого можно топором по голове. Ведь прежде чем лететь, надо решить – куда.

- То есть это не имеет значения, куда именно лететь?

- Представь себе фонарь.

- Что?

- Фонарь: стекло, а внутри огонь.

- И что? – Гаурдуин насторожился. Лунь обращался прямо к нему.

- Когда мотылек видит, что перед ним всего лишь фонарь, он понимает, что не имеет значения, куда именно лететь, то есть можно вообще никуда не лететь – и ничего от этого не изменится. Какой смысл лететь к фонарю и долбиться о стекло? Есть и другие огни, но это костер, где ты сгоришь, это звезда, летя к которой, ты просто умрешь в дороге, и на самом деле все другие огни ничем не отличаются от этого фонаря.

- Но все это как-то переживают. – Сказал Гаурдуин.

- Как ты это пережил? – Спросил Лунь.

- Можно сказать, я выбрал себе любимый фонарь и кружусь вокруг.

- А если бы ты выбрал костер?

- Не понял.

- Потому и не понял ни черта, что все огни одинаковые, да в одном можно сгореть, а от другого тебя всю жизнь будет защищать прочное стекло, чтобы ты к нему, не дай бог, не прилетел. Ты выбрал не просто какой-то огонь. Ты выбрал огонь за стеклом – и ты знал, что делаешь.

- Какой смысл сгорать в костре! – Лицо Гаурдуина исказилось, но виноват в этом был не огонь костра. Он привстал, словно хотел броситься на Луня.

- Смысл? – Спросил Лунь. – С тех пор ты и стал везде искать смысл. А вернее сказать стал искать себе оправдания. А стекло становится все толще и толще, и уже не видно за ним, горит там огонь или давно уже нет. А вот уже и вместо фонаря совершенно безопасный стеклянный колпак. Вокруг тебя. И никакого света.

Гаурдуин сел на место.

- Что же делать? - спросил он.

- Что-нибудь бессмысленное. – Сказал Лунь. – Полететь в костер.

- Но ведь сгоришь?

- Возможно, но вряд ли. Ты просто сорвешь еще одну маску. Свет это не друг, а враг. На пути нет никого, кроме врагов. И надо убить их всех, только тогда дойдешь до конца.

- Как убить свет?

- Ты еще не убил тьму. Думаешь, зарезал жену – и свободен. Чтобы понять, куда ты идешь, пойми, кто идет впереди тебя. Посмотри туда.

Лунь указывал в сторону баррикады, умащенной загнивающими трупами. Ее не было видно в темноте, но она там была.

- Вон лежат твои кандалы. Иди и надень их.

- Чьи кандалы? – Спокойно спросил Гаурдуин.

- Твои.

- Но не твои.

- Нет.

- И никогда они твоими не были.

- Никогда.

- А другого способа освободить от кандалов меня, ты не придумал?

- Стекло слишком толстое.

- Ну что ж, приготовься, сейчас будет что-то бессмысленное.

Гаурдуин вскочил, дал пинка в грудь Омо, который тоже вскочил, но теперь полетел кувырком, не соображая где верх, где низ. Меч прыгнул в руки сам.

Лунь даже не повернул головы. Он продолжал сидеть на своем месте и глядеть в костер.

Бессмысленное? Это здорово!

Думал Гаурдуин, летя в ночи.

Лунь воткнул меч воеводы в землю, чтобы освободить руки (спускать штаны одной рукой было неудобно).

Освежающая влага привела воеводу в чувство. Только почему она такая горячая и горькая? Воевода попытался отвернуть голову, но голова не слушалась. Тело было легким, как пузырь, никакой боли, прямо полет в пустоте.

- Почувствуй вкус свободы. – Говорит кто-то сверху, совершенно не разобрать кто. И мощная струя, бьющая прямо в рот. – Он именно такой.

Гаурдуин захлебнулся и, наконец, голова упала на бок. Тут же что-то темное и могучее поднялось снизу и вывалилось изо рта. Толи изогнанный демон, толи ужин.

Дальше была тьма.

А потом слабый утренний свет.

- Зачем ты хотел его убить. – Луня не было у потухшего костра, и Омо мог спрашивать не стесняясь.

Гаурдуин лежал ровно на том же месте, где и вчера, Омо боялся его трогать, только подложил под голову свернутый плащ. Воеводе и говорить сейчас не следовало, но Омо очень хотел знать.

- Он страшный человек. – Прошептал Гаурдуин. – Ради того, чтобы вытащить одного, он готов утопить всех остальных. Избранного, понимаешь?

Омо не кивнул, хотя понимал. В сером утреннем свете уже видно было смертное поле, на краю которого, где бежал ручей, они разбили лагерь.

Он думал о том, кого хотел вытащить Лунь.

А, поглядев в сторону восхода, увидел Зеленый рассвет.

Далеко не сразу Хатт сообразил, что красные сполохи перед глазами - это ревущие потоки крови в сжатых веках, а не перекладины горных круч и щели пропастей между ними. Лестница кончилась. Они достигли последней ступени. И Мрамор больше никуда не бежал, а стоял на месте, словно чего-то (пробуждения седоков) ожидая.

Хатт открыл глаза. Горы окружили маленькую круглую долину, в центре которой стояло некое сооружение (тот самый храм, только и всего). К храму вела длинная широкая лестница, у подножия которой остановился волк.

Мрамор изогнул шею, поглядев на Хатта одним глазом. Хатт понял, что надо слезать, или уж ничего вообще больше не надо. Он разжал кулаки и сжал зубы, чтоб не завыть. Руки – словно два свинцовых ядра, только свинец – это боль (он держался достаточно крепко).

- Слезай. – Сказал он через плечо Казболту. Тот словно не услышал. Горт по-прежнему сидел прижавшись к орку всем телом, и крепко обхватив его поперек живота. Хатт попытался вырваться из этих объятий, но не смог. Казболт держался достаточно крепко. Тогда он двинул локтем назад, метя в голову. Горт дернулся и издал протяжный стон-всхлип.

- Слезай. – Повторил Хатт. – Приехали.

Казболт не слез, а свалился кулем. Он заснул на спине орка, и проснулся сейчас, на пороге лестницы, когда уже надо что-то делать и делать быстро.

Что делать? Идти наверх. Вот тебе ступени – и шагай.

Шатаясь, словно сильно набравшись, Казболт пошел. Он был уверен, что уже давно все прогадил, и теперь осталось только успеть встать на колени, а то отрубят голову стоя.

Но под ноги попалась ступенька и он шагнул на нее, а потом посмотрел вверх. Храм представлял собой овальный толстый (такой толстый, что непонятно было, как он держится на столь тщедушных ножках) блин, лежащий на, расположенных по его периметру колоннах. И блин и круглые, как ось телеги колонны, выглядели монолитами, вытесанными целиком из огромных камней. А может, так оно и было. За колоннами внутри храма что-то виднелось, может быть это был алтарь, а может статуя – не разобрать.

Иди.

Казболт медленно двинулся по лестнице, вспоминая тени, что были заключены в его стране.

Меж тем Хатт одиноко остался стоять у подножия лестницы. Одиноко, потому, что на лестницу ему было нельзя, а Мрамора рядом опять не было.

Казболт оглянулся, и увидел, что они бегут от гор, со всех сторон окружая храм. Это были уарши. Только они достаточно долгое время жили в Северном Замке, потому что лучше всех умели ладить с демонами. Потому и среди мертвецов трудно было найти кого-то иного племени, случайно сюда забредшего и здесь нашедшего свою смерть. Мрамор проскочил их насквозь, он слишком быстро бегал, но времени выиграл, все равно немного. Сейчас Хатта убьют, а потом ворвутся на лестницу и сделают тоже самое с ним. Если бы Хатт не стоял между ними и мной, его бы оставили на потом, ведь я нарушитель спокойствия, а он, всего лишь, обыкновенный живой орк.

Казболт хотел крикнуть Хатту, чтобы тот отошел в сторону, но времени уже не было, потому что начался его первый бой. Казболт всегда начинал бой первым, а заканчивал часто последним. Он в одиночку, далеко опередив своих, прыгнул на строй копий, и стал прорываться в глубь, как гуляка-смерчь. Двумя мечами он рубил тела напополам вместе с доспехами и щитами. Множество смертей сразу ошеломило, и строй сломался, люди попятились, но он все еще был один, и на него, под грозные крики воеводы, бросились сразу со всех сторон. Под его мечи, которые знали свое дело. Напор был столь силен, что ему даже стало трудно продвигаться в глубь неприятельского войска, чтобы окружить себя сверкающей сталью и зверски искаженными рожами со всех сторон. Этого он хотел. Только в эти мгновения он чувствовал облегчение.

Он второй? Нет, он никогда не был вторым. Но дело в том, что тяжко больной не может быть первым. А Казболт был тяжко болен. Первый любил убивать, всякий горт любил убивать, а Казболт не любил. Но он чувствовал зуд, который не давал ему спокойно существовать, что-то зудело, причем в таком месте, что никак не достанешь и не почешешь. И только, когда он понимал, что вот сейчас я убиваю, этот зуд уходил или ослабевал. Только тогда он мог расслабиться, и начинал думать. Он делал великие открытия, рубя на куски живую плоть, так что кровь била фонтанами, сразу из нескольких мест и омывала его. Он их забывал, как только опускал руки, потому что убивать было некого. И снова что-то зудело, наверное, это были мысли, которые пытались пробиться сквозь коросту его бессмертия, но не пробивались, а лишь доставляли мучения.

Потому совершенный боец, но совершенный идиот, согласился оставаться вечно вторым, что и делал при нескольких князях, последовательно сменивших друг друга. Ему намекнули об этом, ожидая молниеносного удара мечом, то есть того, чего следовало ожидать от здорового горта, но тот, кто намекал, был достаточно умен и в результате всего лишь стал первым.

Сколько веков он жил? Вопрос не имеет смысла. Но сейчас ты проживешь их все заново. Тени Северного Замка против теней Казболта. Кто кого?

Хатт видел, как уарши, похожие на валенки, которые почему то очень не полюбились домашнему коту, вооруженные скорее насмешкой над оружием, чем самим оружием (таким топором не получится даже колоть лед, а не то, что дрова, но для головы орка вполне сойдет), валятся рядами не успевая добежать до начала лестницы. Их сменяли новые ряды, но и они падали там же, так что следующим уже приходилось штурмовать крепостной вал из трупов, который все рос и рос.

Сколько веков? Этот вопрос имеет значение, хотя не имеет смысла. Казболт как и впредь убивал. Он видел свои жертвы с синими шрамами от собственных ударов, и его удары ложились точно в эти шрамы. Как-то само так получалось. Зуда он не чувствовал с тех пор, как перестал быть гортом, но теперь он не чувствовал и облегчения, и уж подавно полета мысли. Долго еще? Достаточно. Продолжай.

Ради чего?

Ради того, чтобы отпереть какой-то вход? Увольте, нет.

Ради того, чтобы помочь расправиться с вождем-дьяволом? А не до вождя ли дьявола мне это дело.

Ты не один. Хатт стоит у лестницы, и если ты перестанешь махать мечами – он умрет. Ради него.

К черту Хатта! К черту старика-спасителя. Всех к черту. Себя к черту. Пусть все умрут. Пусть этот Мим раз и навсегда со всем покончит, если ради того чтобы помешать ему, я вынужден вынести такое. Не буду больше ключом в чьей-то руке. Я покончу с этим.

(Ты не ключ, и уж тем более, в чьей то руке. Раньше ты был камнем, который катился с горы и давил всех на своем пути, пытаясь таким способом остановиться. Но вот тебя схватили, подняли на плечо и потащили обратно в гору, а ты кричишь «Не хочу! Не надо все сначала!». Кричи, не кричи, а решать тебе. Просто все дело в том, что ты одновременно и камень и тот, кто его тащит, так что решать тебе. Эта лестница – вечный путь в гору с тяжелым камнем на плече, но ты, конечно, можешь его бросить. Идти вниз без камня легче, чем вверх с камнем, так что давай бросай. Чего медлишь? Давай!)

Нет.

(Что, нет?)

То, что путь не вечен. Рано или поздно лестница кончится. И я потащу тебя, то есть себя наверх, пусть там наверху и окажется, что все придется начинать заново. Не так это плохо, начать заново, просто потому, что это будет что-то новое в любом случае, даже если все пойдет по-старому. Ради этого стоит жить.

Последняя голова соскочила с плеч, и последний труп лег в красную траву, какое-то мгновение Казболт еще видел долину под закатным солнцем, сплошь покрытую падалью, по которой одинокими вешками передвигались живые горты, а потом ее не стало, и он оказался на пороге храма. Тень, падающая от крыши, лежала у самых ног, и он переступил ее.

В самом храме был сумрак. Свет снаружи освещал только прогалы между колоннами, но внутрь словно бы не проникал.

В центре овала, на овальном постаменте стоял живой демон, а не статуя, но вполне солидного вида, чтобы сойти за нее. Это был огромный кабан, с могучей, как стог, грудью и маленьким сухим задом. Голова кабана была под стать груди. Чего стоила одна нижняя челюсть, которая была совсем не кабанья. Это был широкий и глубокий ковш, с теляпающейся длинной губой, и, скорее бивнями, а не клыками, загнутыми как рыболовные крючки. Ковш все время шевелился, словно пережевывал сено.

Казболт не сразу разглядел, что глаз у чудовища не было. Вместо них из глазниц торчали два коротких живых конуса, которые дергались и извивались, словно в конвульсиях. Видел его Каорм или нет?

Приближаясь к постаменту, Казболт решил, что Каорм его видит, если не как все, то как-то по-своему.

Каорм мотнул головой, мотнулась губа и полетела слюна. Это был запрещающий жест (для кого?).

Казболт прыгнул вверх и вперед, когда движение головой еще не закончилось. Слюна еще не долетела до пола, а два верных меча уже по рукоять вошли в загривок кабану.

Перевернувшись через голову в полете, Казболт выдернул мечи и приземлился позади зада Каорма, обрамленого нелицеприятно облезлым хвостом.

Кабан подался вперед, видимо думая, ударить врага клыками, но вместо этого свалился с постамента, как неумелый ходок на костылях.

И, тем не менее, он встал, хотя ноги дрожали, и шея изогнулась дугой, так что голова почти лежала на земле. Он еще смог повернуть голову к своему убийце и сказал.

- Ты чужак, пришелец из другого мира. – Он отвесил нижнюю губу, как весло, наверное, пережидая приступ немоты.

Да, стал им не так давно, подумал Казболт.

- А знаешь, что это значит?  Что ты будешь жить здесь вечно. – Каорм захрипел, наверное, пытаясь засмеяться, и изо рта у него полетели брызги крови. – Ты даже умереть толком не сможешь. – Все-таки выдавил он в последнем усилии. Пасть распахнулась еще шире, нижняя лопата задергалась и из нее побежал красный ручеек. Потом он одним движением рухнул набок и, вытянув ноги, как костыли, замер.

Ну вечно, так вечно, если, конечно, не найду свой мир.

Не услышал он твою просьбу. Просто потому, что того, к кому ты обратился, не существует.

Кто ты?

Тот, кто тащит тебя на горбу, обретший, наконец, голос. Твой вечный пленник.

Брось меня.

Мы навек вместе, что забыл?

Я не верю.

Верить – это мое дело.

Я чувствую, что это не так.

Чувствовать – это тоже мое дело, а не твое.

Тогда я скажу так: я знаю, что могу освободить тебя, но не знаю как?

Для начала выйди из храма.

Иди.

Казболт пошел к тому просвету между колоннами, за которым начиналась лестница, у подножия которой его ждал Хатт.

Погоди.

Казболт остановился.

А куда ты уйдешь?

Как я могу объяснить слепцу, что такое свет?

Ты видел его постоянно?

Конечно.

Прости.

Не смеши меня, ты меня создал, а не я тебя. А теперь я брошу тебя здесь, лежать, а сам пойду дальше. Так что, скорее я должен тебе это сказать. Ты останешься в аду, навеки, потому что будешь всесилен. Ты все еще хочешь отпустить меня?

Да.

Слезы покатились из глаз, но Казболт пошел дальше, оказался у того места, где обрывалась тень от крыши, и вышел из нее. Теперь он улыбался.

Теперь я вечно один. Это ад? Может быть, не мне судить.

Ни о чем, не думая, он пошел вниз. Думать – теперь это единственное, что ему оставалось, но о чем думать, если все уже сделано, и то, что ты будешь делать теперь, будет лишь игрой. Бесконечной игрой не во имя себя. Этот момент стоил того, чтобы о нем мечтать, но только мечтать. Потому что именно с этого момента начинается ад.

Хатт сидел на нижней ступеньке и ждал, глядя вдаль. Оглянувшись на Казболта, он встал.

- Что с тобой?

- Со мной все в порядке.

- Нет, с тобой что-то не так...

- Да теперь я не такой хороший боец. Чего ты хочешь?

Хатт снова поглядел на горы.

- Больше всего я хотел бы найти сейчас Мрамора и выбраться отсюда. Жуткое место.

- Мрамор мертв. Тени убили его.

(Он мог остаться с Хаттом у лестницы, и тогда Казболт защитил бы обоих, но он об этом не догадался. Ему казалось, что это он должен защищать этих людей до последней капли крови. И он тут же сделал это. Бросился на уаршей и рвал их зубами, пока его не изрубили на куски ржавыми мечами. Он слишком долго был прикован к стене. Желание освободиться переродилось у него в желание умереть. Потому он и превратил летучий дом в один большой гроб. Олвы поняли его слишком хорошо. Но похоронить себя заживо не есть благородная смерть, которая стояла за призраком свободы. Потому Лунь и оторвал его от стены. Можно повременить разбивать оковы, если раб хочет свободы, но если раб хочет смерти, ему лучше не мешать).

- Это, во-первых, а во-вторых, ты не сказал, куда хочешь выбраться.

- Ты так говоришь, будто можешь меня перекинуть через горы одной рукой.

- Могу.

- Тогда... – Хатт задумался. – Перекинь к Луню. Но...

- Что?

- Ты разве не пойдешь?

- Нет. Вряд ли я смогу увидеть Луня.

- Почему?

- Мне это будет тяжело, и ему тоже. Все, иди.

Казболт ухватил одной рукой Хатта за шиворот и швырнул так далеко, что тот едва не угодил носом в еще не остывшие угли.

Вернулись, прошептал Омо почему-то во множественном числе.

Лунь сыскал нужной травки, травки тут было в изобилии, и сварил отвар, которым напоил Гаурдуина, в результате чего воевода вновь погрузился в беспробудный сон. И проспал весь день, за который Хатт вполне успел поделиться с братьями своими впечатлениями, и всю ночь.

Рассказ Хатта развлек слушателей, но потом Хатт спросил:

- Что произошло с Казболтом на лестнице? Я уверен, что это он убивал уаршей, но как он это делал? Я видел только что он идет как во сне.

Лунь взялся объяснять, чем, по его мнению, занимался Казболт на лестнице.

Казболт, конечно, считал себя парией, сумасшедшим или, например слабоумным, и уж во всяком случае, он знал наверняка, что болен, и тем самым неполноценен. В чем именно его неполноценность он не имел ни малейшего понятия, но это не мешало ему себя ненавидеть, и под конец мучений воплотить свою ненависть в чем-то реальном (шлем, который он иногда снимал, чтобы отдохнуть), которое и стало первым шагом к спасению.

- Что главное мы знаем о гортах? – Так же начинал Хелекхим, но он никогда не говорил «главное».

Они как пыльные мешки, только с лицами, подумал Омо, но это вряд ли главное. Они лучшие бойцы, плавно превратившиеся в палачей... возможно, но такое ощущение, что и это не то. Они однополы – рассуждение не имеет смысла, либо оно и есть главное, итак, мы слушаем.

- Главное. – Сказал Лунь. – Это бессмертие.

Наверное, он имел в виду бессмертие гортов, - ведь они действительно бессмертны, по крайней мере, так говорил Хелекхим, да и Казболт подтверждал его правоту, к тому же Омо не видел старых гортов, или, хотя бы, гортов старше тридцати, словно они дальше не взрослели (не старели, мой мальчик) - иначе получалось, что он говорит что-то непонятное.

- Точно! – Вскричал Хатт.

- Бессмертие живой плоти невозможно. – Продолжал Лунь. – Смерть любой живой формы заложена в этой форме. Но. Рычаг, отвечающий за гибель, можно поставить в положение «выкл», и тогда эта живая форма не умрет, если только случайно.

- Но кто способен сделать такое? – Спросил Хатт.

- Маг способен сделать такое, в своих собственных масштабах, рычаг очень тугой, но дьявол, как известно, есть маг всесильный.

Хатт посмотрел на Омо. Омо пожал плечами и сказал.

- Я не могу, никогда о таком не слышал, и Хелекхим наверняка не мог.

- Было кое-что, чего гой Хелекхим, возможно, не знал. – Словно стесняясь, обвинил Лунь учителя в дилетантстве, что было довольно странно (стеснение Луня, а не дилетантство учителя). Но возможно, он его, ни в чем не обвинял, а опять сказал только то, что сказал.

- Горты продались дьяволу? – Испуганно предположил Хатт.

- Нет. – Сказал Лунь. – Когда кто-то продается дьяволу, дьявол его метит, то есть дает секиру-клык или еще что-нибудь. В этом суть продажи дьяволу, а вовсе не в бессмертии. Что касается гортов, то, возможно, их облагодетельствовал какой-то сильный маг, или, например вождь-дьявол, который, на самом деле, уже не столько дьявол, сколько вождь.

Так или иначе, бессмертие, полученное от мага, есть не более чем обман биологической природы, за что, конечно же, нужно платить. Я хочу сказать, что все горты неизлечимо больны. Болезнь эта заложена в их бессмертных телах, то есть она соматическая. Но. Никто из них, кроме Казболта о своей болезни не знал и не знает. По их мнению, они идеалы жизненной силы и здоровья – и в этом заключена уже их душевная болезнь, которая вторична. Казболт знал, что он душевно болен...

- А первый шаг к выздоровлению – это осознание своей болезни. – Мудро ввернул Хатт.

- Да, но в отношении к своему телу, он ничем не отличался от остальных гортов. То есть шаг действительно был только первым.

Омо вспомнил, как горт сверзивший с небес дракона испуганно и удивленно кричал, когда ему пытались вправить вывих.

- Но он прошел путь до конца. – Вступился за честь друга Хатт. – Там, на лестнице.

- Да. – Сказал Лунь.

- Он стал магом... – Тут последовало повторное описание длительного полета над горами, после того, как одной рукой взяли за шиворот и метнули, как вшивого котенка, и даже сильнее.

- Нет. – Сказал Лунь.

- Что нет? – Вскинулся Хатт.

- Он не стал магом, иначе он прилетел бы вместе с тобой.

Хатт скромно опустил глаза. Он не сказал Луню, о том, почему Казболт не захотел возвращаться.

- А кем же он стал? – Спросил Омо.

- Суть магии в том, чтобы поднять неподъемное, а суть веры в том, чтобы сделать неподъемное подъемным. Вера – это великая сила способная творить чудеса, но совершенно бесполезные чудеса.

Некоторое время ученики храбро думали. Потом Хатт сказал.

- Значит, кидать меня сюда, за сотни лиг – совершенно бесполезное чудо?

- С его точки зрения – да.

- Тогда зачем он меня кинул?

- А никто тебя и не кидал. Казболт стал всесильным, но он не может творить чудеса, потому что все они совершенно бесполезны – и потому он одновременно бессилен.

- Но я полетел! – Вскричал Хатт.

- Значит поверил. – Объяснил Лунь.

- Я!?

- А кто же еще?

Хатт ухватил себя за нижнюю челюсть, словно для того, чтобы помочь ей разжевать крепкую истину. Он был потрясен.

- А ну-ка... – Он встал.

Все ждали.

Хатт беспомощно оглядывался на далекие горизонты.

- Не можешь? – Спросил Лунь.

Хатт кивнул.

- Значит, не веришь. – Объяснил Лунь.

- А если ты меня кинешь? – С некоторой робостью спросил Хатт.

- Пожалуйста. – Лунь вытянул руку по направлению к вороту орка.

- Не надо! – Хатт отшатнулся. – Верю, что можешь.

Но потом спросил.

- А если я разобьюсь.

- Тогда мы тебя похороним. – Сказал Лунь.

Хатта перекосило. Лунь никогда не шутил.

- То есть как? То есть я могу разбиться?

- Конечно.

- Но ведь я не разбился.

- Для этого достаточно было поверить. Ну?

- Избавь меня от своих демонстраций! – Гневно вскричал Хатт, внимательно следя за руками Луня (не тянутся ли к вороту?).

А почему было не попросить Казболта бросить его в запретную долину? Разве он не смог бы? Точно смог бы. И я смог бы прикончить Мима... если бы мне пришло в голову, что это так просто. Но я хотел домой... Получи чего хотел.

Зеленый рассвет, предваривший на два часа восход солнца, завершился  восходом зеленой звезды. Эта звезда поднялась невысоко над горизонтом (очень удобно, если надо указать путь) да так и осталась там висеть, даже когда через два часа туда приползло солнце. Звезда была чуть левее солнечного диска и виделась тогда темной точкой. Ночью она светила ярко, приковывая к себе восхищенный взгляд. Но и днем, и ночью ее видел один только Омо.

На рассвете, когда Гаурдуин уже был вполне здоров, но хмур и неразговорчив, Омо сказал.

- Наш путь – вслед за зеленой звездой. – Он показал пальцем.

- Но в ту сторону ушли уарши. – Обеспокоился Хатт.

- Я думаю, Омо расчистит нам дорогу. – Сказал Лунь.

Омо улыбнулся.

- Интересно – как? – Спросил Хатт.

- Мне тоже интересно. – Сказал Лунь.

Омо перестал улыбаться.

- Я не знаю, кому и чего тут интересно. – Угрюмо сказал он. – Но я точно знаю...

Он не знал, что знает точно. (Что я туда не пойду).

- А почему бы тебе не попробовать свои силы в честном поединке с уаршами? – Спросил Лунь.

- Какие силы? – Спросил Омо, безнадежно косясь на свои, надо сказать, совсем не хилые бицепсы.

- Силы как мага. – Сказал Лунь.

- А почему в честном?

- Ну, это вовсе не обязательно, это на твое усмотрение.

- Но я ничего не умею!

- Чего ты не умеешь?

Омо стал подводить итог тому, что он умеет.

« - Встань!

- Встал.

- Подними голову. Голову подними, я сказал!

- Куда ее поднять-то?

- Достаточно, и так уже скоро в зад воткнешь.

- Все?

- Я сказал все? Я сказал все?!

- Нет.

- Так, теперь выпяти грудь. Сиськи видел? Хорошие ты видел сиськи, достаточно. Отклянчи зад.

- Зад-то зачем?

- Не боись, в бабу не превратишься, давай отклянчивай, а я посмотрю.

- Что, мне пополам сложиться?

- Я тебе это говорил? Сиськи не забудь, голову, зад, так. Теперь, сложи пальцы в свободную позу, и эдак ими пошевеливай. Пошевеливай, я сказал, а не меси тесто!

- Я не понимаю, чего вы от меня хотите.

- Потом поймешь, руками эдак степенно и с достоинством вперед-назад, вперед-назад. Руками, а не ногами! Ты разницу видишь?

- Я вижу потолок.

- Замечательно, если ты увидишь что-нибудь другое, я тебя задушу. Так, степенно и с достоинством, пальцами, зад, как лебедь крыльями. Да не махать, идиот!

- А что лебедь делает крыльями?

- Что бы он ни делал крыльями, ты не сможешь сделать то же самое руками. Ты должен сделать руками, то же, что делает крот лапами, но как лебедь крыльями.

- А может быть еще что-нибудь?

- Не надо, и так можно подумать, что у тебя вывихи во всех суставах сразу, но это – именно то что нужно, молодец! А теперь, попробуй пройтись, только смотри не упади, осторожно, мелкими шажками, словно у тебя подагра, на обе ноги и косоглазие. Нет этого не надо, надо сделать гладкий лоб и прямые брови, взгляд застывший и отстраненный, на заборе видел, какие глаза рисуют – вот такие глаза. Степенно и с достоинством. А теперь чуть закоси, но немного, чтобы не бросалось в глаза.

- Что закосить взгляд или походку?

- И то, и то. Вот так. И знаешь, на кого ты похож?

- На короля в сортире.

- Это само собой, не в этом дело. Ты похож на Великого Мамапападедасюсю!

- Хорошо, если только похож.

- Похож, похож, вылитый идол уаршей. Ладно, повыпендривался и хватит. Запендривайся обратно.

- А я себе ничего не сломаю?

- Тебе что понравилось?

- Ну а теперь?

- Теперь иди, погуляй, а я, пожалуй, поработаю.

- Что значит, погуляй? А заклятье?

- Какое заклятье? Не мешай заниматься. Вали отсюда.

- Давно Мамапападедасюсю не видели?!

- Кого я давно не видел, так это твоего отодранного зада. Пошел вон!»

Ну что ж, превращаться в Мамапападедасюсю он научился, и безо всяких заклятий (а может попробовать?), но это вряд ли можно внести в арсенал боевого мага (а что можно внести в арсенал боевого мага?).

А больше Хелекхим не учил его ничему, что можно использовать против уаршей (а что можно использовать против уаршей?).

Разве что попробовать потрясти землю... Уарши живут в норах – их и засыплет. Но это очень сложное заклятье, и я его не знаю. А потом те, кто останется в живых, явятся сюда и убьют всех. Так.

- Подъем, солнышко взошло. – Пропел Лунь, поднимая Омо за подмышки на ослабевшие ноги. – Надевай свой плащ. Вот так. Мешок.

Хатт подал мешок. Потом Хатт подал боевой топор, который как всегда валялся где-то отдельно от Омо.

- Ты готов? – Спросил Лунь.

- Нет. – Ответил Омо.

- Тогда вперед, и да будут с тобой все твои предки.

Хатт махал во след рукой.

Омо шел по свежему следу орды, как по руслу высохшего ручья. Это была широкая торная дорога, на которой уже не осталось ничего, кроме потерянных вещей.

Превращение в идола произошло легко и естественно, словно он всю жизнь им был (а может, и был?). Он гордо нес прямой и отстраненный взгляд на свою (сиськи) грудь, и зад шел сзади как лошадиный торс кентавра. Плавно, словно нехотя шевелились пальцы. Аллюр сделал бы честь племенной кобыле.

Кто я? Не важно. Они меня любят. Меня все любят, а я на всех гажу, потому что я люблю это делать. Но где же они?

Уарши жили в норах и пещерах на склонах гор, окружавших долину, в которой погиб Аорк. Омо отшагал несколько километров, не чувствуя усталости (не нуждаясь в услугах усталости). День сменился ночью и снова днем. И, наконец, его увидели уарши, и сразу попадали на землю, и замерли, пока он (Мамапападедасюся) шел мимо. Он прошел мимо. Но уаршей вокруг было слишком много. Он проходил мимо них, и они падали ниц. Очевидно, узнав о нашествии Мамапападедасюси, сюда сбежались все уарши, какие только могли сбежаться. Оставалось искать того, кто этого сделать не мог.

Уарши не смели поднимать глаз, пока их оживший идол не скрывался из поля зрения, но это не значит, что они не смели за ним следовать. Как от них избавиться? Оглянуться!

Что было проделано с великолепным эффектом. Уаршей как громом поразило. Дорога позади очистилась на километр. Казалось, затряслась земля - так затряслись колени.

Но впереди у дороги сидел старый, облезлый, как яйцо, совершенно голый, слепой, безногий уарш. Его, наверное, притащили сюда, чтобы он вместе со всеми поклонился Мамапападедасюси, и бросили на произвол судьбы, когда он оглянулся (Омо, а не слепой старик). Возможно, он приполз сам, а, скорее всего, уже давно сидел у дороги и протягивал руку, когда слышал шаги. Он и сейчас сделал это.

- Подай на пропитание мил-человек.

Во дает старпер. Это каким боком он углядел, что я человек? Омо быстро сбросил свой мешок, воровато оглянулся, но вокруг не было никого, и достал жирный кусок драконьего мяса.

- Спасибо. – Сказал старик и припрятал мясо (куда?). – Чего тебе мил-человек?

Омо наклонился к нему и, понизив голос, спросил.

- Где тут у вас идол стоит?

- А вот как пойдешь прямо по этой дороге. – Старик указал рукой дальше. – Так он там и будет.

Омо вновь надел заборный взгляд и пошел дальше. Позади старый уарш быстро, пока не отняли, жрал драконье мясо.

Настоящий Мамапападедасюся стоял на невысокой скале и сам был каменный. Его вытесал крепким резцом, какой-то гениальный ум. Каменный Мамапападедасюся походил на живого как две капли воды. Это был обрубок фаллоса, два метра в высоту, поставленный на один конец, и с нарисованными (как на заборе) глазами. Глаза эти представляли собой главное, над чем трудился гениальный ум (над остальным трудились рабы). Это были скопление разноглубинных ямок. Каждая в отдельности сошла бы за самую обыкновенную ямку, но все вместе они создавали неповторимый (они не повторялись) образ глаза. Один глаз в общем и целом напоминал запятую с двумя хвостами из одного конца, а другой, с дальней позиции (с ближней трудно было отличить глаз от остального фаллоса) был похож на вымя сосками вверх, что придавало ему некоторое сходство с короной Хризакроста, а также с видом вечернего города на закате.

Может быть, это был вовсе не Мамапападедасюся, а кто-то другой. Может быть, Хелекхим вообще пошутил (он любил пошутить) но какая теперь разница, если уарши падали ниц?

Когда Омо с третьей попытки влез на скалу и встал рядом с идолом, все уарши были здесь. Они стояли внизу и ждали Слов. (Ну и скажи им слова, если они так ждут).

Омо изогнулся в стремительном танцевальном па, подхватившей путин танцовщицы, и, выставив перед собой руки, словно ухватив ими две огромные (Хелекхим был совершенно прав) сиськи, закричал на всю долину, усеянную разинутыми ртами:

- ПАЛЬЦЫ!!!

Это были Слова. Не Слово, а Слова, потому что во множественном числе. Так родился завет Мапа... прошу прощения, Мамапападедасюси.

Уарши вскинули пальцы вверх, и повторили его.

Омо изогнулся в другом па, и сиськи оказались теперь в другом положении.

- ПАЛЬЦЫ!!!

- ПАЛЬЦЫ!!! – Ревела толпа, изгибаясь в соответствующую позу. Кому стало плохо, кто-то упал замертво. Но это было еще не все.

- ПАЛЬЦЫ!!! – Сиськи повстречались друг с другом, и преобразовались в собственную, Омо, шею.

- ПАЛЬЦЫ!!!

- ПАЛЬЦЫ!!! – Сиськи, то есть, пальцы сдавили шею, а вернее шеи. Остановить их уже было невозможно.

- Пальцы?! – Испуганно хрипела толпа.

- Мамочка. – Сказал Омо, оседая на землю, но уже после того, как осели на землю и перестали дергаться в конвульсиях все остальные.

Лунь, Гаурдуин и Хатт нашли Омо на вершине одинокой скалы, спящего. Вокруг одинокой скалы дружными рядами лежали уарши. Все кроме хромых и убогих, которые не смогли присутствовать. Отважные герои, рискуя жизнью, спустили тело спящего Омо со скалы. Спускал Лунь, Хатт подавал советы, как спускать, а Гаурдуин с интересом смотрел. Потом отважные герои на своих могучих спинах вынесли (нес Лунь, Хатт показывал дорогу, а Гаурдуин шел сзади и поплевывал на трупы) спящего Омо в более спокойное место, где, уложили на траву и стали готовить ужин, ибо был уже вечер.

Манящий аромат побудил Омо к действию. Сначала ему что-то мерещилось, но поедая свою двойную порцию, а голоден он был зверски, Омо начал приходить в себя, и узнавать людей вокруг. Пальцы? Да, уж.

Поглядев на пальцы правой руки, он сложил их в свободную позу и пошевелил. Его чуть не вырвало. М-да, бывает.

- А куда нам дальше идти? – Спросил Хатт, ни к кому, собственно не обращаясь.

- А, на зеленую звезду. – Пробубнил Омо.

- Не забывай. – Серьезно сказал Гаурдуин. – Мы ее не видим.

- А я и не забываю. – Ответил Омо.

- Наш Омо – великий маг. – Сказал Хатт.

- Угу. – Отозвался Омо.

- Наш Омо – великий балбес. – Поддержал Гаурдуин.

- Угу. – Отозвался Омо.

- Наш Омо очень любит свою маму. – Высказался Лунь.

- Не без этого. – Согласился Омо.

- С какой стороны ни посмотри – герой. – Уважительно изрек Гаурдуин.

- Да. – Согласился Хатт. – Пора выпороть.

Гаурдуин стал распоясываться.

- Минуточку. – Произнес Омо (у которого кусок встал в горле) в образовавшуюся паузу.

- Ребята, держи его! – Приказал Хатт.

Ребята, то есть Лунь Тощак, повалили Омо на землю и придавили к ней. Хатту пришлось помочь и не советами, а делом, потому что Омо изо всех сил брыкался.

- Штаны, штаны снимай. – Не забывал про советы Хатт.

Лунь обнажил поле деятельности. Гаурдуин встал над ним, широко расставив ноги, поддерживая портки одной рукой, чтоб не спадали, и занес карающий ремень.

- ПАЛЬЦЫ!!! – Заревел Омо, когда пряжка впилась в филейную часть.

Омо стеная (очень болела наказанная, за что-то задница), двигался вместе с отрядом героев по склонам гор покрытых лесом, по склонам гор, покрытых кустарником, и по склонам гор, покрытых только мхом; но ему еще приходилось указывать путь, потому что только он видел эту проклятую зеленую звезду. Один горный кряж вставал за другим, так что нетрудно было и заблудиться, если бы не зеленая звезда (а как же солнце?).

Очередной перевал вывел их на небольшое лесистое плоскогорье, где довольно быстро обнаружилась чья-то тропа. Гаурдуин уверял, что звериная, но Омо плохо разбирался в следах, и, возможно поэтому, чего-то страшился. Задница незаметно зажила, но клеймо позора осталось. Омо почти не разговаривал с остальными, только говорил куда идти – и все.

В чем позор? Он уничтожил уаршей, уничтоживших Аорк, можно сказать, отомстил, но если бы его за это жестоко не отлупили ремнем, он, наверное, отлупил бы себя сам. (Этого было бы достаточно?) Вполне. Достаточно, чтобы он перестал быть идолом, а все остальное не имело смысла. (Уарши мешали пройти, не так ли?) Нет, своим идолам они не помешали бы пройти. (Не зря пороли).

Мы могли пройти, но я не мог оставить их в живых потому, что они были моим ожившим страхом. Я хотел отомстить и получил, чего хотел. Сколько это будет продолжаться? Сколько еще гробов впереди? (Страшно? Значит, еще будут. Гробов не бывает много или мало - гробов бывает всегда столько, сколько нужно).

Страшный человек (Лунь Тощак) остановился на вершине небольшого лысого холма и указал куда-то в небо. Не просто в небо, а куда-то в небо. Омо разглядел – куда. Там, в небе кружила большая птица. Очень большая.

- Орел. – Сказал Омо.

- Я, слышал, в горах они встречаются. – Сказал Хатт.

- Видишь ли, Хатт, гой Лунь на него указывает. Это что-то означает. – Объяснил Омо сквозь зубы.

- Что-то нам неведомое. – Подал голос Гаурдуин, подошедший последним.

- Он кружит над одним и тем же местом, уже не один час. – Сказал Лунь.

- Гой Лунь. – Объяснил Омо. – Предлагает нам сходит в это место.

- А гой Омо не возражает? – Спросил Хатт.

- Гою Омо на это место насрать, но если гэру Хатту нечего делать, пусть валит куда хочет. – Омо пошел дальше на зеленую звезду, но, к сожалению, зеленая звезда вела в ту же сторону, куда и «звериная» тропа, а тропа вела туда же, где кружила чертова птица.

- Вот что бывает, когда вмешивается рок. – Мудро сказал Гаурдуин, в чью жизнь, рок видимо уже не раз вмешивался, и он хорошо знал, что это такое (рок, а не жизнь).

Это была идеально круглая лесная поляна, а в центре ее сидела, как сгнивший труп картофелины, старая хижина неопределенных очертаний, про которую нельзя было даже сказать: «косая». В ней явно никто не жил уже давно. Орел кружил в небе прямо над поляной.

- Желаете взглянуть? – Спросил Лунь.

Хатт посмотрел на птицу, на хижину, снова на птицу и сказал.

- Желаю.

- Тебе нельзя. – Сказал Лунь.

- Но ты спросил во множественном числе.

- Я вежливо обратился.

- Интересно к кому? – Сказал Гаурдуин. – Впрочем, если ко мне, то пошли дальше, мне тут ничего не нужно.

- Не к тебе. – Сказал Лунь.

- Я чувствую. – Сказал Омо. – Что мне не уйти от ответственности. Разрешите идти.

Лунь ничего не ответил, и Омо пошел к хижине. Остальные остались на опушке. Орел все кружил.

Открывая дверь, Омо боялся того, что все держится именно на ней. Это оказалось не так. Вообще изнутри хижина выглядела прочнее и моложе, чем снаружи.

Там не было ничего, кроме стола, сделанного из пня и грубой столешницы, и пня поменьше. На столе лежал одинокий листок бумаги, белея невинностью, посреди копоти. Перо давно превратилось в тонкий желтый ус, а чернильница, казалось, приросла, к гниющим доскам и стала такой же, как они.

На листке были письмена, написанные вполне обыкновенным языком, ровным почерком, скорописью. Нетленные письмена.

Создавалось впечатление, что кто-то, явился из леса, наскоро, неумеючи, сколотил холупу, такую что все равно где спать – в ней или рядом, сел за стол, положил перед собой единственный лист, что-то написал на нем, потом встал и ушел не оглядываясь, чтобы никогда сюда не вернуться.

Омо подволок пенек к столу и с отвращением угнездился на нем. Нетленный лист оказался перед глазами (читывали, знаем).

«Мы, рыжие рогачи, живем на поверхности ореха, которым является бескрайний мир на самом деле, но только нам дано видеть это. Орех имеет три твердые непрозрачные скорлупы, которые скрывают внутри неведомое нам счастье. Это наше счастье, но оно скрыто от нас нашими врагами – черными рогачами, которые и создали эти три скорлупы. (Берегитесь! Торопитесь, пока они не создали больше, кто знает какова будет четвертая?) Мы, рыжие рогачи, идем по лесу, и нам страшно. Но мы уверены в себе и своих силах. У нас сильные челюсти, которыми мы можем перегрызть горло черным рогачам, и сильные лапы, которыми, мы можем их задушить. Но если их будет очень много, нам не справиться, потому мы боимся. Мы найдем тропы, по которым они ходят и поставим на них засады, и будет убивать их по одиночке, а когда их останется совсем мало, мы покончим с ними одним ударом. Потому что мы рыжие рогачи, а они черные. Они говорят наоборот, что рыжие – это они, а черные – мы. Но они лжецы, и значит, на самом деле они лишь подтверждают нашу правоту. Бей черных рогачей. Лес наш. Мы соберем их мертвые тела в одну большую кучу и сожжем. Будет очень большой костер, в пламени которого, мы увидим отблеск нашего счастья сокрытого внутри, и возвеселится наш дух. Потом мы спилим все деревья – это будет совсем просто, поскольку не будет больше черных рогачей, которые эти деревья защищали. Мы сожжем эти деревья – это будет не такой большой костер, но в его пламени мы увидим тень нашего счастья. Потом мы сожжем землю. Это будет совсем просто, поскольку больше не будет деревьев, которые эту землю скрывали. Костер будет невелик, но в его пламени, мы, наконец, увидим наше счастье. Потому что, когда будут гореть тела черных рогачей – это сгорит первая скорлупа, самая толстая. Когда будут гореть деревья – это сгорит вторая скорлупа, не такая толстая, но все равно непрозрачная. А когда загорится земля – это будет гореть третья и последняя скорлупа. И когда она сгорит, мы погрузимся в наше сияющее, получившее свободу, счастье. И мы получим это счастье и получим свободу, и это будет наше счастье, счастье рыжих рогачей».

Бред, это, во-первых. Рыжие и черные бывают муравьи, но эдак слишком просто. Рогачи, еще не использованное имя, и его можно применить для своих целей.

Конечно, кому охота идти на край земли, чтобы задушить или перегрызть горло горстке черных рогачей, если только на этом краю, нет чего-нибудь действительно заманчивого, например, святых мощей. Достаточно просто могилы. Даже просто могильной плиты с одним понятным словом на ней. (Одного слова вполне достаточно).

А, если вышла заминочка, под рукой всегда найдутся нужные люди или, например, уарши.

Только что-то мешает понять все до конца. Ведь начинают обычно с середины (совершенно верно, обычно), и, если уж добрались до таких глухих краев, то, что стало с черными рогачами в остальных местах? (Для начала пойми, почему орел пропустил к листку тебя одного).

Омо резко вскочил, так что будь на месте пенька табурет, табурет бы упал, но пенек лишь дал пинка под колени, и Омо выбежал наружу.

Мрачный как туча, он преодолел поляну, и добрался до опушки, где его ждали, но не то, чтобы очень.

- Все? – Спросил Гаурдуин. – Можно идти?

Омо, не отвечая, свернул на тропу, которая теперь все время вела в нужном направлении.

Лес вскоре поредел, а потом сменился, похожим на пучки волос, украшающих лысину, шипастым кустарником, который немилосердно цеплялся за одежду и царапался. Земля стала каменистой и пошла под уклон. Тропа все равно была хорошо видна, и даже Гаурдуин не пытался больше никого убедить, что она звериная. Впереди стеной встал неприступный горный хребет, который нечего было и думать взять лихим наскоком. Подведя к самому подножию новой преграды тропа, оборвалась глубокой пропастью, шириной в полсотни метров. Продолжая путь, через пропасть перекинулся хлипкий висячий мост. Другим своим концом мост крепился к, выступающему из отвесной скальной стены, козырьку. А дальше темнел широкий зев пещеры, или, возможно, рукотворного подземного хода – он был слишком правильных очертаний.

Не доходя до моста, Лунь остановился и объявил привал. Солнце стояло низко, но до заката оставалось около двух часов.

- Переночуем здесь. – Сказал Лунь. – Если я не ошибаюсь, за этими скалами запретная долина, а эту дверь. - Он указал на вход в пещеру. - Возможно, защищают привратники. Нам лучше отдохнуть, прежде чем идти туда.

Гаурдуин недолго думая, решил побриться и подравнять усы, чем он занимался регулярно, не обращая внимания на шутки до тех пор, пока шутники, глядя на его помолодевший подбородок, не решали заняться тем же.

Омо отправился проверять состояние моста. Подергав за несущие канаты, он неопределенно хмыкнул и почесал в бороде. Канаты выглядели солидно, а доски настила, укрепленные веревками, казалось, были вытесаны недавно, но... Вряд ли это его сильно успокоило. Вдоль расщелины, далекое дно которой скрывал толи пар, толи туман, дул порывистый холодный ветер. Мост раскачивался под его напором, натужно скрипя и постанывая. Подобные звуки уверенности не добавляли. Своим направлением мост указывал точно на зеленую звезду, зависшую над ближайшей горной вершиной. Другой дороги не было.

Хатт бросил на землю охапку хвороста и взялся разжигать костер. Гаурдуин, покончив с туалетом, спрятал нож и браво крикнул:

- Ну что, бродяги, жизнь хороша?

Хатт раздувал щеки, как жаба – живот, подгоняя пламя. Лунь сидел, глядя на его манипуляции, и ничего не делал.

- Смотря чья. – Раздумчиво произнес Омо, подойдя к костру.

- Моя. – Заявил Гаурдуин.

Омо хмыкнул.

- Что не так? – Вскинулся воевода.

- А что ты сделал для этого, бродяга? – Изобличил его Омо.

- Побрился. – Ввернул Хатт.

- А хотя бы. – Ответствовал воевода. – Сейчас вот мясцом закушу – и будет мне полное счастье.

Омо все понял.

- Не так уж все и плохо, Гаур.

- А кто говорит, что все плохо? – Спросил воевода. – Никто не говорит.

- Не капризничай. – Строго сказал Хатт. – Ты слишком многого хочешь: и достойную жизнь прожить, и великое дело сделать. А это совместить никак не возможно.

- Грош цена великим делам. – Объявил воевода.

- Ну, тогда я не знаю. - Сказал Хатт.

Костер разгорелся и Хатт взялся немного поджарить свой кусок мяса на ужин.

- Вот – я. – Патетически воскликнул воевода. – Тоже верил в величие дел, и что в итог сотворил? Чего добился? – Он горько опустил голову и потряс усами.

- Хочешь, я возьму хворостину и высеку тебя? – Спросил Хатт. – И тебе сразу полегчает.

- Воевода у нас – меланхолик. – Бросился непонятным термином Омо.

- А в чем истинное величие? – Ничего не слыша, вопросил Гаурдуин.

- Посмотри на него. – Палец орка указал на Луня. – И ты все поймешь.  Истинное величие никому не нужно, даже тебе самому. Я прав?

- Да. – Сказал Лунь.

- Величия всегда мало. – Заявил Омо нравоучительно. - А когда его, наконец, достаточно, оно превращается в ярмо. Всегда оказывается, что с одной стороны – ты велик, а с другой – полный кретин. Если у тебя крепкая семья и семеро детей – ты велик, но велик только этим. Стоит с тобой заговорить – сразу поймешь кто ты на самом деле. И наоборот: голь перекатная, взявшаяся спасать мир –  велика, но, опять же, только этим. Как ляжет в землю – роду конец. Выбирай, но смотри не ошибись.

- И не сожалей потом. – Сказал Хатт, вытаскивая свой кусок из костра. – А то весь аппетит испортишь.

Однако Гаурдуин и не думал сдаваться. Хитро глядя на орка с люми, он вдруг пренеприятнейшим образом захихикал. А когда те недовольно покосились на него, не менее неприятным голосом сообщил:

- Великие люди жарились на блюде.

Омо оскорблено ответил.

- Мы вовсе не великие, просто…. – Но Лунь сварливо прервал его.

- Заткнись, дурак, срамно слушать.

Омо сразу вспомнил, как его уговаривали уйти в странствие, а он позорно сопротивлялся…. Но ведь пошел! Этого-то он не будет отрицать. Куда пошел! Зачем пошел! Неожиданная догадка воткнулась в затылок, как тупая стрела. Он аж застонал мысленно. Нет никакого величия и в помине. Ему совершенно наплевать было и сейчас точно так же наплевать на спасение мира от нехорошего Мима, который хочет его сжечь. Ему просто до смерти надоел Аорк, девки, старый пьяница, а сейчас ему просто хорошо. Он получил чего хотел, и, если уж чем то и велик, так только тем, что счастлив, не ведая об этом. А может быть он этим вовсе не велик, а наоборот низок, как дорвавшаяся до вожделенной лужи свинья. Он ведь сейчас и похож, скорее всего, на свинью, достаточно заметить, как смотрит на него Лунь. Имеет ли это вообще хоть какое-то значение? Хоть для чего-то или кого-то? (Ты знаешь, что нет). Тогда что имеет значение? (Ничего). Омо смотрел в костер на закоптившийся кусок мяса, и ему было страшно. Если чтобы летать достаточно верить, если чтобы стать тем, кто ты есть сейчас достаточно верить именно в это, а чтобы стать кем-то или чем-то другим достаточно поверить в это другое, то…. Это очень страшно. Лунь талдычит им об этом на каждом привале, а он понял это только сейчас именно потому, что страшно. (Но ты ведь все-таки понял, не так ли). Нет! Не хочу! Не надо ничего понимать! Я боюсь!!!

- Эй! – Встревоженный голос Гаурдуина. – Не делай такое страшное лицо, у меня от него икота и хочется пописать.

Громовой крик Хатта:

- Мясо пережарилось!

- А в зубы? Между прочим, там и моя порция!

- А ты вот с этого бока.

- Дай я сам, руки то корявые, ничего доверить нельзя.

(Может все не так плохо?) Не знаю, может….

Это была не пещера.

Скрипучий и прогибающийся под ногой мост остался позади. Позади остались веселое утреннее солнце, и утренняя свежесть. В тоннеле с неровными стенами, на которых заметна была работа зубилом и киркой, громоздился гулкий сухой мрак.

- Плохо. – Сказал Хатт, остановившись и поглядев назад. Плавный изгиб тоннеля полностью скрыл яркий весенний свет. – Я уже ничего не вижу.

Гаурдуин зацепился за что-то ногой, грузно затопотал, пытаясь сохранить равновесие и сочно матюкнулся.

- Говорил же: сделаем факелы!

- Стойте. – Сказал Лунь. – Так не пойдет.

- А в чем дело? – Спросил Омо. – Я все прекрасно вижу.

- Не поведешь же ты нас на веревке. – Огрызнулся воевода. – Тем более, если нас могут встретить.

- Я думаю, Омо. – Сказал Лунь. – Тебе стоит поделиться с нами своей кожей. У тебя ведь хорошо получалось.

- Ничего у меня не получалось! – Возмутился Омо.

«- Сними кожу с головы.

- Простите учитель. - (Наверное, задумался о чем-то).

- Придурок! Сними кожу с головы, вот так!

Хелекхим ухватил себя за затылок и содрал со своей головы и лица кожу, как чулок с ноги.

- Вот так!

- Вот так!

Кожи, с дырами вместо глаз одна за другой валились на стол, но, слава богу, на их месте каждый раз оказывалась новая.

- Понятно?

Зачем далеко ходить темной ночью, чтобы увидеть что-то ужасное, достаточно посмотреть на это на столе.

- А теперь надень мою кожу. – Одно из этих чудовищных, сплющенных лиц хватается и швыряется на колени ученику.

Что значит «надеть»? Я не смогу это надеть. Он содрал это со своей головы.

Однако одного взгляда на настоящее лицо (с глазами) учителя, хватило, чтобы руки взялись за маску и стали ее ощупывать и растягивать, приноравливаясь нацепить на физиономию (не нам одним перчатки носить!).

Дальше нужно затаить дыхание и на всякий случай закрыть глаза.

А теперь уже можно открывать.

- Посмотрись в зеркало.

Это можно, я уже знаю, что увижу. И он действительно увидел то самое. Лицо Хелекхима, причем самое обыкновенное и, совсем не страшное. Только теперь это было его лицо, то есть маска (лицо, мой мальчик, лицо).

- Насмотрелся? Снимай.

Омо с радостью попытался снять, но столкнулся с той же проблемой – как снять свое лицо? Он панически хватал себя за затылок и дергал.

- Да не за волосы! Вот здесь есть такой хвостик, чувствуешь. Тащи за него.

Он не был уверен, что нащупал пальцами какой-то неведомый хвостик, но глаза вдруг поехали вперед и вниз, превратившись в две дырки, в чьей-то (его или моей?) коже. Омо облегченно швырнул кожу на стол, и бросился к зеркалу. Слава богу! Фу ты черт! Надо же страх-то какой! Надеюсь, он не заставит меня сдирать собственную бородатую кожу.

Но Хелекхим покидал маски в ящик стола и меланхолично сказал, глядя в угол, где притаился соответствующий кувшин.

- Ты - того, иди, погуляй, а я – поработаю.

Омо поспешно вышел».

Омо еще ничего не понял, а Хатт и Гаурдуин вдруг принялись хохотать, тыкая пальцами друг в друга и в Луня, то есть в тех, кто воспользовался услугами кожи Омо. Хохот прерывался только восклицаниями, выражающими исключительную бодрость духа, из которых Омо понял только одно, потому что до того, как он своим обостренным ночным зрением разглядел, что стало с лицами братьев, его обуял неведомый ужас, который давно уже сидел в каком-то чулане (в том ящике, куда Хелекхим покидал свои кожи), и теперь дождался своего часа, чтобы выскочить и сожрать с потрохами.

Это восклицание было:

- Что ты с нами сделал, великий осел! Ха-ха-ха-ха!

На Омо и друг на друга смотрели три Хелекхима: один высокий и тощий в тускло мерцающей кольчуге, второй низкорослый и кривоногий в грубой медвежьей шкуре, и тонко выделанных (с чужого зада) штанах, и третий еще ниже ростом, в длинном старом плаще и с посохом в руке. Они безусловно видели в темноте (хотя Хелекхим в темноте не нашел бы даже своего кувшина), и они безусловно видели друг друга.

Омо медленно поднес руки к лицу, чем вызвал новые раскаты хохота, и ощупал его. Впрочем, сомнения отпали почти сразу, когда он наткнулся на бороду, исключительно личного пользования.

(Хочешь понять куда идешь – пойми сначала, кто идет впереди тебя).

Откуда у него кожа Хелекхима, если он снимал ее со своей головы? (А чья кожа у тебя на голове?) Моя! Моя кожа! Вот борода! (Ну что ж, борода – это то, что может вселить уверенность, если ее, уверенности, нет).

Хохот постепенно утих, Хатт и Гаурдуин Хелекхимы вытирали слезы.

- Я думаю теперь можно идти. – Сказал Хелекхим-Лунь и пошел впереди, так что остальным была видна только его горбатая (не горбатая) спина, и оттого казалось, что это самый обыкновенный Лунь. Если только он не будет оглядываться!

Омо пошел следом, чувствуя спиной, шаги сзади, и ему все казалось, что к этим шагам примешиваются толи смешки, толи всхлипывания, хотя ничего такого не примешивалось. Сам он оглядываться боялся.

(Ты думаешь, что все так просто?) Ты думаешь, что все так просто – содрать кожу с головы достаточное число раз и, наконец, доберешься до той, которая будет твоя собственная. Что есть кожа на голове? (Кожа на чьей-то голове и ничего более). Возможно, это мое подсознание, которое идет впереди меня, то есть ведет меня за собой. Да, за Хелекхимом я всегда послушно ходил безо всякой привязи. (Там, где не надо привязи, нужно что-то посерьезнее). Старик был моим отцом и моим учителем одновременно, а что это значит? То, что он заменил мне и отца, и мать. Но заменить не значит стать. Он стал моим хозяином. Так говорит цепной пес о человеке, который его кормит. (Тебя кормили). Так же говорит конь о человеке, который его оседлал. (Тебя взнуздали и оседлали как строптивого коня, это так). Я бежал из дома не к девкам, я просто бежал из дома. (Но так и не убежал). Я любил старика, потому что он был единственным, кто не видел во мне волосатого люми, но похоже...

Похоже, я его ненавидел. (За что?) Вот до этого момента любил, потому что был всем ему обязан (был перед ним в долгу, но теперь этот долг уплачен), а сейчас ненавижу. Можно сказать люто ненавижу. (Такое бывало раньше иногда, не замечал?) А за что? За то, что ни одна сиделка не согласилась кормить меня грудным молоком, а потому Хелекхим кормил меня козьим? Если бы он этого не сделал, я бы не дожил до своих двадцати почти столько же. (Но он это сделал). Кого я должен ненавидеть на самом деле? (А почему именно ненавидеть?) А я должен ненавидеть, потому что больше я ничего не умею. (Тогда, не тыкай пальцем в пространство, достаточно указать только на одного человека, вернее люми). Я ненавижу себя, за то, что я ненавижу своего отца, который научил меня ненавидеть. (А теперь замени «ненавидеть» на кое-что другое).

Я последняя сволочь. Омо горько опустил голову и, глядя в пол, тоскливо волочился следом за Лунем-Хелекхимом, благо тот шел не очень быстро. Потом он вообще остановился, словно впереди появилось нечто, что он никак не мог рассмотреть. Возможно опасное.

- Гаур. – Позвал Лунь. – Иди вперед и приготовь щит.

Да у воеводы теперь был щит, и щит замечательный во всех отношениях – зерцальный щит. Он нашел его под горой трупов вместе с отрубленной рукой Шриоро. Потом он нашел и самого Шриоро (все остальное) и в одиночку схоронил его в глубокой могиле. Никто ему не помогал. Зачем надо закапывать один единственный труп, когда в этом нуждаются еще несколько тысяч точно таких же? Гаурдуин не знал зачем, а потому не звал никого участвовать. Щит он забрал себе.

Сейчас именно его рука держала абсолютный диск, отражающий черноту. Остальные сгрудились у него за спиной, как за тонким древесным стволом. Что щелкнуло по стене справа, но никто не увидел – что именно. Потом щелчки посыпались один за другим, а что-то просвистело над головами и грохнуло сзади в стену как молотом. Это был большой камень. Гаурдуин присел на корточки и съежился за маленьким щитом, остальные сделали то же самое. У Хатта тоже был щит, в дополнение к тяжелой палице, но это был самый обыкновенный щит, чуть больше зерцального, и он не годился для защиты от града камней из темноты. Воздух зарябил, подобно воде на легком ветру. Тучи камней проносились мимо не задевая, а те что задевали отскакивали от зеркальной поверхности, как от гранитной стены. Ни один камень не поразил цель.

Воевода сначала прятал голову за щитом, а потом обнаглел и высунулся. Тут же каменный град прекратился, и что-то там двигалось впереди, прямо на них, но что именно, он не мог разглядеть. Казалось, что оно занимает весь коридор, как суп кастрюлю.

- Лунь... – Сказал воевода, поднимаясь и вытаскивая меч. – Что там.

Однако Лунь Тощак не нуждался в помощниках.

- Все назад. – Браво скомандовал он, сам, направляясь туда же, куда шел всегда – вперед.

Никто назад не побежал, но и вперед тоже. Ученики кучкой остались стоять на месте, скаля зубы и доблестно стискивая в руках оружие.

Лунь остановился шагах в десяти, потому что в этот момент нечто бросилось на него, как сова на мышь. Омо сначала разглядел только два круглых желтых глаза под самым потолком, а потом увидел огромную, как нижняя ветка ели, когтистую лапу, падающую на Луня из-под потолка. Коротко блеснул меч. Чудовище страшно заревело, потому что рассталось сразу с обеими руками, которые вполне бы подошли исполинскому орку. Но это был не орк. Только сейчас Омо разглядел бесформенное тело, похожее на баклажан, короткие птичьи ноги, и совиную голову. Кажется, все это было покрыто перьями, а, может быть, пухом, как у птенца, кроме рук, которые блестели в желтом свете глаз, как чешуя.

Взмахнув обрубками, как крыльями, отчего кровь полетела в обе стороны, сова нырнула клювом вниз, метя в лицо противника, но в результате только рассталась с головой.

Все дружно выдохнули, но видимо раньше срока. Сова начала мелко-мелко топать своими, далеко не совиными ногами, и одновременно раскачиваться телом, словно в танце. И в такт сучению ног, затрясся гранит. Словно вся гора, вскрикнув: «И-эх!», - ринулась отплясывать с места, на котором мирно проспала миллионы лет.

Омо и Гаурдуин повалились сразу, а Хатт, успевший ухватиться за стену, сполз по ней вниз, как кисель с ложки. Лунь упал несколько раньше учеников, а потому успел сделать это целенаправленно. Он навалился грудью на отрубленную голову и что-то делал с ней, но что именно понять было невозможно. Омо услышал вой, похожий на далекий гул снежной лавины, которая с устрашающей быстротой приближалась.

Вой достиг своего пика, на котором барабанные перепонки затрепетали, как простыня на ветру и резко оборвался. Прекратился и танец горы.

- Омо! – Крикнул Лунь.

Если бы младший ученик не лежал, уткнувшись носом в пол, изнемогая от головной боли, он бы увидел, как отрубленные части, невыгодно обменявшей где-то крылья совы, прыгнули с пола на свои законные места и мгновенно приросли. В том числе и голова, которая бесцеремонно вырвалась из рук Луня, но это была уже не совиная голова.

- Омо!!! – Яростно кричал Лунь. Закричишь, когда ни зги не видно.

Омо начал вставать, глядя в желтые глаза. Желтые глаза смотрели на него и только на него. Это были желтые глаза Хелекхима.

Два огромных шага, и нет никакого гандикапа. Лунь двигаясь исключительно наугад, успел откатиться в сторону, и теперь он что-то кричал из-за согнутой колесом спины чудовища. Чудовищу больше не нужен был никто, кроме одного человека (вернее люми). Омо понял это. Это явственно читалось в желтом взгляде и, как это ни прискорбно, даже сидя на таком страшном теле, голова Хелекхима оставалась ею. Хелекхим жаждал крови своего ученика-сына. (За что?)

Омо был бы разорван на части, потому что, ничего не предпринял, для своего спасения, за исключением выкатывания глаз (что умеешь – то умеешь), но его на боевом посту успешно заменил воевода. Он не сделал ничего особенного. Просто встал перед младшим учеником и выставил перед собой щит так, чтобы взгляд чудища упал на зеркальную поверхность.

Взгляд упал - и сова остановилась, видимо, удивленная и даже пораженная. (И долго она так простоит?)

- Бей его! – Закричал Хатт, не трогаясь с места.

Кому он кричит? Кто должен бить?

- Бей! – Кричал Лунь тоже непонятно кому.

- Давай! – Рявкнул Гаурдуин, и в его могучем кличе была не столько мощь, сколько страх.

Что они кричат? Кого бить? (Корни пустил, кактус волосатый?!) Это ведь Хелекхим. (Ну и что? Бей!) Нет, это не Хелекхим, это сова, с головой учителя, то есть непонятно кто: сова или учитель. (Все понятно!) В конце концов, как это может быть учитель, если я, можно сказать видел, как Лунь напяливает на совиную голову кожу Хелекхима, содрав ее с собственной головы. (Учитель у обоих был один и тот же, не так ли?)

Это сова.

Но почему должен бить я? (Чей удар смертельнее: врага или сына?)

Взгляд желтых глаз стал осмысленным, потому что оторвался, наконец, от собственного отражения в идеальном зеркале, и вонзился в мозг Омо как кинжал. Но топор уже летел, и ничто (даже сам Омо) не могло его остановить. (А ты ведь хотел бы этого, не правда ли?) А он хотел бы этого, потому что понял, кого сейчас убьет.

Голова чудовища покинула плечи во второй раз. Упав на пол, она откатилась на несколько шагов к ногам Луня. Только это была не голова чудовища, а самая настоящая голова старого пьяницы, и великого воина, со всеми его помыслами, и целями. Приходилось ли кому-то умирать дважды? Бывает иногда.

Огромная лапа взлетела и царапнула когтями потолок, но ноги не поддержали ее порыв к жизни. Что будет, если отрубить голову человеку? Не чудовищу в чьем-то образе, а человеку? То же самое и будет.

Лунь в темноте нашарил руками отрубленную голову, ощупал, видимо ища заветный хвостик, и содрал кожу, так что обнажилась круглые ввалившиеся глаза, закрытые теперь тонкими веками, и безвольно распахнутый клюв.

Омо внимательно следил за этими манипуляциями, но облегчения почему-то не испытал. Я убил учителя.

(И что теперь - на боковую?)

Топор почему-то выпал из руки, он был слишком тяжел. Собственное лицо показалось вдруг маской, сделанной из грубой толстой ткани. И он вцепился в него скрюченными пальцами, пытаясь содрать, но в результате, лишь прочертил десять коротких линий по лбу и щекам. Это было его собственное лицо. Лицо убийцы. (Да здравствует правда, только правда, и ничего кроме правды!)

Но я этого не делал. (Ты уверен?) Я ведь не помню ничего такого. (Все помнишь). Хелекхим сгорел!!!

- Не ори, сгорел он, сгорел. – Успокоил его Гаурдуин. - В головешку превратился, черную и хрустящую.

Омо поднял на него страдающие глаза, в которых не было никакой надежды. Поднял, потому что он почему-то стоял на коленях.

- Я думаю, теперь можно идти. – Сказал Хелекхим-Лунь, и Омо встал.

Который сейчас час, Гаурдуин не представлял, но ноги говорили ему, что пора бы сделать привал, передохнуть пора, да, пожалуй, и поспать. Ночь уж наверняка миновала. И давно не емши, кстати. В общем – все к одному, а Лунь прет вперед как вьючный конь - к воде, и Омо, чья спина маячила впереди, идет и не спрашивает, что довольно странно.

- Не пора ли передохнуть, добрые гои?

Нет ответа. Омо ни шагом, ни спиной, вообще ничем, не показал, что слышит, что еще более странно. Впрочем, вопрос имел другой адресат.

- Лунь. – Уже чуть напрягая голос. – Долго ты намерен нас мучить?

Реакция точно как прежде, то есть - никакой.

- Давно пора. – Это Хатт сзади поддерживает, а Омо словно оглох. Луня впереди не видно, но в такой темноте, даже люми видит только на несколько шагов. (Ты уверен, что Лунь идет впереди?)

- Омо, слышишь меня.

Услышал и остановился. И оглянулся, со словами:

- Я слышу тебя, старче, что скажешь нового?

Это был не Омо. Настолько не Омо, что можно лишь удивляться, как Гаурдуин не разглядел этого со спины. Он остановился, словно налетел на стену. Хатт, шумно пыхтя, подошел сзади и вдруг тоже перестал дышать.

Замрешь перед такой красотой, окаменеешь. Она была ослепительна, настолько, что воевода сразу почувствовал себя сопливым мальчишкой, каким он был когда-то давно, до женитьбы. Вот, как сейчас, он смотрел тогда на юных воительниц и остро чувствовал предел, за который ему не дано переступить. Он ни разу так и не попробовал переступить этот предел и лишь покорно ждал своего часа. Но может быть теперь? Пока не поздно? Слишком поздно – и все равно каменею. Что со мной? Как она на меня смотрит? (На кого она смотрит?)

- Что молчишь, старик, о, вас даже двое? И что вы скажете? Нечего сказать? Тогда давайте, совершите подвиг. На пару. – И она расхохоталась, зло и звонко, как звенит сталь. И сталь уже была у нее в правой руке. Легкий, чуть изогнутый клинок, заточенный с одной стороны. Очень подходящий для рубки свежего мяса и чистки мозгов.

- Давайте!

Она пошла на них легко перебросив саблю из правой руки в левую и обратно. Даже в темноте, Гаурдуин видел слишком много, ибо ее одежда, не скрывала, но подчеркивала.

И на его счастье, Хатт вылез вперед, и встретил первый ее удар. Он отбил удар щитом, и беспомощно повалился на спину. Смертельный свист клинка, вывел воеводу из транса, и он заслонил собой орка.

- Щенки!

Сабля трижды рассекла воздух, так словно это был один удар вместо трех. Только в глазах зарябило. Два Гаурдуин отбил, третий - не смог. Жалобно бряцнул ворот кольчуги и что-то потекло по шее. Исказивишсь лицом (жилу перебила!), он лапнул шею, а она издевательски расхохоталась, давая ему время прийти в себя, давая время Хатту вскочить на ноги и встать рядом. Она их не боялась, она их презирала, и она чего-то жаждала. Что-то ей от них было нужно, и она это получит (от кого именно?)

Она не задела жилу, и Гаурдуин вспомнил, что Хелекхим как-то показал ему шрам на шее, когда старшему воеводе случилось похвалиться перед старым магом своими боевыми отметинами. «Два миллиметра – и все», - и был он мрачен, сказавши это.

Она наступала, она гнала их, как двух облезлых петухов. Тоннель был слишком узок, и окружить ее никак не получалось. Они едва успевали, а иногда не успевали отбивать ее удары. У Хатта брызнула кровь из плеча, и из бедра, а на воеводе опять беспомощно бряцнула кольчуга в районе живота и что-то теплое потекло в штаны.

Кого она видит перед собой? Сам Гаурдуин ее никогда не видел, он бы запомнил - тут любой запомнит, в том числе и павший обладатель их с Хаттом личин. Был же он когда-то молодым. О да! И каким молодым – легенды ходили. (А о ней ходили легенды?)

- Я не Хелекхим! – В отчаянии крикнул Гаурдуин.

- Конечно. – Слова не мешали мечу. – Ты не Хелекхим, ты теперь сушеный гриб.

- Он мертв. – Хатт расплатился за эти слова раной на предплечье, тоже не глубокой, вот ведь незадача.

- Приятно слышать. Надеюсь смерть твоя была легкой. Старое умирает само по себе, - сабля прочертила по лицу воеводы вертикальную линию, через правый глаз, сам глаз при этом не задев. Играет. Когда же это кончится! – Это молодое можно только убить. – Симметричная отметина через левый глаз украсила лицо Хатта.

Гаурдуин понял, что погиб. Но он был старый и опытный боец. Такой боец отличается от молодого тем, что способен одолеть более сильного (гораздо более сильного) соперника, потому, что умеет играть не по правилам. Что значит не по правилам? Воевода хорошо помнил последние слова, своего длинного и бестолкового объяснения в любви (осел на его месте справился бы лучше), которые стоили всего объяснения. Он крикнул:

- Дура! Я люблю тебя!

Она вновь расхохоталась, зло и звонко, но теперь уже искренне, и на мгновение (только одно!) меч замер, а голова запрокинулось, так что прекрасная лебединая шея оказалась беззащитной. И он прыгнул (именно в это мгновения – не раньше и не позже). Ему потом всегда казалось, что прыгнул не он, а кто-то другой (интересно - кто именно?), гораздо более мастеровитый, завладевший его телом. И сделал это он только оттого, что действительно любил и жаждал обладать больше всего на свете. Кинжал, зажатый в левом кулаке, ударил слева сбоку в шею, и, войдя глубоко, перебил спинной хребет.

Смех оборвался. Как спелый колос, срезанный косой, она без звука упала на пол и больше не двигалась. Презрительная и ослепительная улыбка так и застыла на ее лице, а губы стали алыми от собственной крови.

Рукоять кинжала вырвалась из его пальцев. Необратимый, как обручальное кольцо, клинок остался в ране – свадьба, медовый месяц и полсотни лет вместе.

Хатт закрыл глаза и тяжело привалился спиной к стене.

- Призраки. Дважды умереть, это не значит прожить две жизни. – Пробормотал он.

Воевода обнаружил, что стоит на коленях у ног воительницы. Наверное, он хотел изъять кинжал, но передумал и закричал, тонко и пронзительно.

- Дурость! Идиотство! Почему чтобы обладать любимой девушкой, надо победить ее в поединке? А победить ее в поединке – значит убить ее!

Тут он вспомнил, как лихо расправлялся с подобными хохотушками гой Омо, и замолчал. (Расправляться то он расправлялся, да ни одной руку и сердце не предложил). Спросил уже другим, голосом:

- Ты понял, кто это?

- Понял. – Сказал Хатт, не открывая глаз. – Можешь ничего не объяснять.

- Я никогда не задумывался, почему старый перец прожил жизнь холостяком. – Горько произнес воевода.

Хатт открыл, наконец, глаза и с интересом посмотрел на него.

- А у тебя была жена.

- Была. Но у меня была другая жена. Обыкновенная.

Гаурдуин женился, когда ему стукнуло ровно тридцать и он стал взрослым, а значит, был допущен к тайнам. Его выбрала из полусотни молодых кретинов (он всегда знал, кто кого выбирает) скромная девушка, из знатного рода, которая тоже едва-едва стала взрослой (исполнилось ровно двадцать лет). Она никогда не брала в руки меч; жила в доме отца, и, кроме отца и матери, ее никто не видел. И ровно через десять лет, Гаурдуин зарубил ее и свою собственную дочь (вампир – это не тот, кто пьет кровь, это тот – к кому ты всегда возвращаешься), чем до этого вот момента восхищал самого себя.

Содрогаясь, он вытащил кинжал из белоснежной шеи, не глядя в ее лицо. Он не мог смотреть. Чувство было очень похожим на то, от которого его спасла заляпанная кровью простыня. Но гораздо слабее.

Хатт ненавязчиво, но твердо ухватил его под мышки и поднял на ноги.

- Пошли назад.

- Почему? – Тупо спросил воевода. Хатт не понял, что он имеет в виду, но решил ответить.

- Я думаю, была развилка, и мы свернули не в ту сторону. Вернее – нас свернули.

Гаурдуин стряхнул его руку.

- Почему же. – Сказал он. – Я не заметил никакой развилки. Может быть туда. – Он указал вперед.

- Если ты не уверен, почему бы тебе не довериться мне? – Предложил Хатт.

- А ты уверен?

- Вполне.

- Ну ладно, ну пошли.

Ощущая под собой чугунные, подгибающиеся ноги, воевода тащился следом за своим поводырем, и даже не смотрел – куда идет. На что там смотреть? Ему казалось, что они прошли очень много. Скоро наткнутся на труп совы – а там и выход. И Лунь с Омо останутся в одиночестве, против всех опасностей (сколько их еще?).

Подняв страдальческие глаза на орка, Гаур хотел озвучить свою мысль, но тут Хатт остановился и торжествующе произнес.

- Пожалуйста.

Они действительно оказались на перекрестке, где сходились три дороги. Воевода не имел ни малейшего понятия, по какой из них они пришли и куда теперь идти. Не понимал он и того, как он мог пропустить боковой ход. Должно быть – от усталости.

Хатт безо всяких объяснений и колебаний повернул налево.

- Можно и туда. – Безразлично пробормотал воевода. – Только я сейчас упаду.

Выйдя на тусклый серый сумеречный свет, Омо упал, как подкошенный, а Лунь тяжело оперся на посох и постоял некоторое время, но потом тоже вынужден был присесть. Тусклый серый свет лился с тусклого серого неба, которое казалось далеким и твердым, как небо междумирья, с только разницей, что сумерки здесь были еще гуще.

- Где мы? – Пробормотал сонным голосом Омо, пытаясь подгрести под себя руки и оторвать щеку от земли. Он совершенно не помнил, как здесь оказался. Он страшно устал. Сколько дней и ночей они шли без перерыва? Он не имел ни малейшего понятия. В памяти тускло маячили под потолком чьи-то желтые глаза, и кто-то говорил: «Не ори, сгорел...». Воспоминания путались, и он не знал уже, что было раньше, а что позже, и не был вообще уверен, что это воспоминания, а не сон или бред.

Подняться не удалось. Вместо этого он лишь перевернулся на спину.

- Мы в долине Мима. Здесь можно поспать. – Сказал Лунь рядом.

Омо услышал только вторую фразу. Больше ему ничего не требовалось знать.

Лунь огляделся. Они находились в узком, но постепенно расширяющемся ущелье, с грудами каменных осколков, словно от исполинского зубила, громоздящихся на дне. С трех сторон на высоту около ста метров вздымались вертикальные, гладкие, словно обработанные тем самым зубилом стены. Подняться на такую стену, нечего было и думать. В тупике, зияло жерло выплюнувшего их подгорного туннеля. Ущелье плавно загибалось вправо, и Лунь не видел что там дальше, за поворотом. Но если бы он мог взглянуть на ущелье сверху, он увидел бы правильный полумесяц, шириной в середине около километра, в острие одного из рогов которого они сейчас находились. Земля здесь не родила ничего кроме ржавого лишайника. Меж камней кое-где стояли затхлые лужи, как после дождя, но очень давнего дождя.

Передвинувшись к ближайшей стене, Лунь сел, привалившись к ней спиной, положил посох на колени и последовал собственному совету.

Как только из тоннеля послышались шаги, усиленные эхом, он открыл глаза. Сколько он проспал, было не ясно. Небо не изменилось ни на грош. Оно, похоже, здесь вообще не менялось и не собиралось меняться в ближайшем будущем. Никто не вышел из-за поворота, чтобы сожрать их спящих. Промозглое безмолвие по-прежнему царило вокруг.

Из тоннеля вышли оба отставших ученика. Никто не упал, но выглядели они порядком заморенными.

- Слава богу. – Сказал Хатт, увидев Луня.

- Не могли нас подождать? – Попенял Гаурдуин.

Хатт сбросил с плеч тощий мешок, и с облегчение присел на ближайший камень.

- Мы не удержались и немного поспали. – Сказал он.

- Сил не было. – Оправдывался Гаурдуин.

- Если бы знали, что ход так быстро кончится, шли бы без отдыха. – Поддержал его Хатт, который действительно мог бы идти без отдыха. Он покосился на тревожно сопящего Омо, которому было совершенно наплевать на далекие шаги, усиленные эхом, и на близкие разговоры.

- Поспите еще. – Предложил Лунь. – Здесь нет опасности.

Гаурдуин повалился на голые камни.

- Дошли все-таки. Странно. Почему здесь нет опасности? И почему мне кажется, что до сих пор нам никто целенаправленно не препятствовал?

- Он нас не видит. – Сказал Лунь.

- Но он должен был заметить смерть кабана. – Предположил Хатт.

- Мало ли от чего может умереть кабан. – Ответил Лунь. – Может быть он обиделся на судьбу или устал. Простоять всю жизнь на постаменте, заменяя собственную статую достаточно утомительно, вы не находите?

- Почему ты так странно говоришь о Миме? – Гаурдуин аж привстал, от любопытства.

- А вот этого пока рассказать не могу. Дождитесь, когда я назову его второе имя.

Омо проснулся как от увесистого пинка в зад и сел. Он подозрительно поглядел на Луня, словно уличив того во лжи. Было не понятно, слышал он о чем говорят или нет. Если на то пошло, он вообще не заметил отсутствия воеводы и орка, и потому весьма удивился, когда Хатт, не проваливаясь на этом месте, принялся живописать подвиг Гаурдуина, а Гаурдуин – морщится, как от зубной боли и отнекиваться.

- А вы, что же никого не встретили? – Спросил, наконец, Хатт.

- Если бы вы пали – мы бы встретили. Вряд ли мы увидели бы воительницу, но наверняка кого-нибудь, столь же непобедимого.

- А как Мим объяснит гибель привратников, да так, чтобы не дай бог, не заметить нас? – С большим интересом спросил Хатт.

- Не знаю. – Сказал Лунь.

Первым проснулся и длинно сонно зевнул Гаурдуин. Первым, кого он увидел был Лунь, который сидел на том же месте, и так же пристально разглядывал противоположную стену ущелья. Гаурдуин длинно и сонно посмотрел в небо, еще раз зевнул, а потом заревев: «Вставай!», - хлопнул по заду сначала Омо, а потом и Хатта, и вскочил сам. Лица учеников выражали крайнюю степень недовольства собой, и тем, что вокруг. Это место навевало горькую тоску и звало поспать еще. Хватит! Воевода вскочил и с натужной бодростью помахал руками, дубася кого-то незримого по уязвимым местам. Скольким черным рогачам еще перегрызли горло и сколько задушили? Правой в кадык. Сколько еще рыжих рогачей явилось с разных сторон поклониться могиле Уирхета? Левой по печени. Конечно, нам плевать и на черных, и на рыжих, не из-за этого сюда пришли. (А для чего ты сюда пришел?) Я так вообще не знаю зачем сюда пришел. Наверное, хотел пожить по-человечески на старости лет. Простое желание, но трудновыполнимое, потому что жить по человечески очень трудно. Часто для этого приходится спасать, вытаскивать из болота и стаскивать с небес. И лишь немногие, после того как их спасут, становятся людьми. Я, например, так и не стал.

Позавтракав, а может быть, пообедав, а может, и поужинав, держали совет.

- Пока вы спали, я прогулялся кое-куда. – Лунь махнул рукой дальше по ущелью.

- И что там? – Спросил Хатт.

- Мост через огненную пропасть, висящий в воздухе. А за ним – ворота крепости. На мост я не входил, имею основания предполагать, что он узнает своего хозяина и исчезает, в тот момент, как на него ступит кто-то другой.

- И что происходит с другим? – Наивно осведомился Хатт.

- Превращается в пепел, не долетев до дна.

- Значит мы не можем пройти по нему? – С непонятной интонацией произнес Гаурдуин.

- Это мы сейчас узнаем. – Сказал Лунь и повернулся к Омо.

- Как ты творил петлю времени.

Омо молча смотрел на него.

- Сотвори еще одну. – Лунь не отвел взгляда. Он никогда этого не делал, этим всегда занимался собеседник. Так было и в этот раз.

Лунь подобрал острый камешек и изобразил на земле простую, хорошо знакомую всем фигуру.

- Это целая петля времени. Но петля времени это не то же самое, что обычная петля. В точке перекреста временной поток разделяется на два. Один поток следует дальше, не прерывая прямой. Точки перекреста для него не существует. А второй делает петлю и выходит на ту же прямую. Говоря проще, был один человек – стало два. Возможен другой вариант.

- Это разорванная петля. После разделения временных потоков, точка перекреста исчезает. Один поток следует дальше по прямой, как в предыдущем случае, а второй бежит по кругу до окончания времен. Гою Омо наверняка доводилось творить разорванную петлю, это сделать легче, но принципиальной разницы нет.

Гой Омо похожий не на человека, а на собственный труп недельной давности, смотрел на рисунки, словно это были два скорпиона, яд которых ровно неделю назад привел к столь печальным последствиям.

Теми же словами, водя по рисунку мосластым, твердым, как полено пальцем давал объяснения своему ученику другой учитель. А потом он сказал:

«Петля времени – это самая обыкновенная удавка. Вот возьми». И он протянул Омо через стол, кусок самой обыкновенной веревки. «Воспользуйся ей по назначению. То есть подходишь сзади к доброму, ничего не подозревающему, человеку, накидываешь на шею и давишь. Но не до конца. Отпускаешь, но не для того, чтобы дать деру, а для того, чтобы объяснить доброму человеку свое поведение. Слышишь? Душить обязательно, так чтобы багровело лицо и вываливался язык. Я прослежу, и за каждую фальшь ты ответишь мне здесь, вот на этом самом месте. Буду душить тебя этой вот веревкой десять раз, и избежать этого ты сможешь только, не переступив больше порог этого дома. Все, иди».

И Омо пошел. И не только пошел, но и вернулся. Вернулся с победой, потому что, переступив порог своего дома, обнаружил пьяненкого учителя, храпящего с мордой на столе. А на следующее утро Хелекхим вообще не вспомнил куда и зачем посылал своего ученика.

Омо все делал просто. Облюбовав темный переулок в северном посаде между двумя глухими заборами, куда прохожие заходили редко да метко, он, как тарантул в своей норе, прятался за баррикадой из сваленных кучей старых бочек, забитых землей и мусором. Пропустив доброго человека мимо себя, выскакивал, босой, дабы скрыть свои шаги, догонял сзади и душил, именно так, как требовалось. Доведенная до определенного состояния жертва валилась на дорогу, страстно дышала, а потом делала попытку вскочить и дать деру. Омо выбирал не всякого доброго человека, а только не старого и не слишком молодого, и обязательно слабее себя, что было не трудно, потому сила у Омо имелась, и немалая. Он усаживал жертву обратно, и когда той оставалось лишь умоляюще смотреть (потому кричать после такой экзекуции никто не мог), Омо говорил:

«А так было на самом деле», – и щелкал пальцами.

Этот щелчок что-то делал с человеком, но что именно, Омо не имел ни малейшего понятия. Однако взгляд жертвы застывал, словно она слепла и целиком превращалась в слух. И Омо, не торопясь, рассказывал, как оно было на самом деле.

«Вы шли по этой улице, а меня здесь не было. Иди».

После этого жертва покорно вставала и, не оглядываясь, уходила, тем же аллюром, что шла до этого. Зачем оглядываться, если знаешь наверняка, что переулок за спиной пуст? Омо возвращался в свое логово.

От собственного могущества захватывало дух. Он работал без еды и отдыха до темноты. И только ночью, уже в кровати, ему в голову пришла страшная мысль: а что происходило с добрыми людьми в закольцованном потоке времени? А происходило, естественно, вот что: он шел, ничего не подозревая по своим делам. Сзади накидывали удавку, душили, отпускали, говорили странные слова, щелкали пальцами – и все повторялось заново. До бесконечности. Кошмары ему не снились, потому что он так и не заснул. Весь следующий день он равнодушно развлекался, не в состоянии перестать думать об этой изощренной пытке. А вечером понес повинную голову под топор учителю. Пусть душит.

Однако Хелекхим, хитро поглядев на него, сказал.

«Верно. Ты действительно развлекался с разорванной петлей. Но с разорванной петлей всегда можно сделать вот что...»

« - И вы это сделали? – Что-то затрепетало в груди.

- Так точно, гой Омо. А вот если бы ты взялся сотворить цельную петлю, тут уж я или кто другой был бы бессилен. Цельная петля – на век».

Омо не сразу сообразил, что все молчат и смотрят на него. Наверное, Лунь что-то сказал в его адрес, но он не слышал.

- Принципиальной разницы нет? – Хрипло спросил он Луня.

Лунь покачал головой.

- Попробуй.

- Зачем?

- Потому что мы сейчас находимся в цельной петле. И чтобы вернуться в основной поток времени тебе нужно эту петлю сотворить.

- А ты?

- Я не маг.

- А ты уверен, что петля существует?

- Да.

Омо встал. Он не знал, зачем это сделал (потому что своей жертве он давал объяснения стоя). На него продолжал смотреть только Лунь. Гаурдуин уставился в землю, жуя ус, а Хатт отрешенно смотрел куда-то вдаль, сквозь стену ущелья. Страх, который перетирал его стертыми зубами, стал уходить, заменяясь каким-то неопределенным, будоражащим кровь, чувством. У него перехватило дух, как если бы он в жаркий полдень нырнул с берега в студеную воду, но ведь это делаешь как раз из-за подобного ощущения, и раз попробовав больше не откажешься. Он сказал:

- А теперь поговорим по другому. - И щелкнул пальцами.

- А теперь поговорим по другому. – Омо оттолкнулся кулаками от столешницы и встал прямо. Хелекхим, который сидел напротив, глядя в заветный листок, с корявыми письменами, сделанными угольным карандашом, поднял на него бледно-голубые расширенные, но не от страха, глаза (только что в ответ на просьбу своего ученика, он печально произнес: «Не могу»).

Изменившись в лице, Хелекхим начал медленно подниматься. Пальцы его мелко, но заметно тряслись, и тряслись они не от страха. Ветхий старик, бывший когда-то могучим воином, сберег что-то в пропитой душе, с тех далеких времен. Он был вне себя от ярости.

- Ты ляг, ляг. – Спокойно сказал Омо, обходя стол и доставая из кармана моток крепкой веревки. Кулак занесен для удара, и тут Хелекхим выдыхает ему в лицо, то, что совершенно не вязалось с образом любящего отца и справедливого учителя, для которого взращенный с пеленок сын-ученик стал под конец единственной целью существования.

- Урод! – Говорит ему Хелекхим.

Слово повисает в воздухе, оно пульсирует красным, оно несется отовсюду, каждый гвоздь, и каждая тень пищит его, противным голосом. Оно растекается по стенам кровавыми полосами.

Омо не знал своего отца. Он вырос в Аорке. Но он был единственным люми в стране людей. Никто никогда не называл его (в глаза) чужаком или пуще того – уродом. Омо сам гнал от себя мысли о своей ущербности. Но она была. Подспудная темная мыслишка, как непромытый угол в хате, где сидят пауки. Древняя взаимная неприязнь, забытая и наглухо запечатанная, но выжившая. И вот теперь она прорвалась. Из уст самого близкого человека.

Дальше все было предельно просто. Что мог противопоставить ветхий старик ста килограммам молодого мяса (ну еще чуток мозгов, чтобы разговаривать)? Если бы Хелекхим молчал, и молча принял смерть, может быть Омо и не получил бы перевод, выбитого на могиле заклятья. Но старик допустил слабость еще до пытки. И он перевел слово за словом, уже лишившись кожи на спине, с перебитыми ногами и руками, отрезанными ушами, на пороге, но еще живой. Он слишком медленно умирал – в этом было все дело. Выместив первичную, самую страшную злобу, то есть, просто избив учителя до полусмерти (не до смерти), Омо привязал его к кровати и продолжал занятие уже медленно и целенаправленно. И не прекратил пытку, даже получив свое заклятье - просто так, для удовольствия. Треск сдираемой кожи был последним звуком, бившимся в голове, как шарик в погремушке, когда его выдернули из обморока.

Щеки горели огнем. Оказалось, что он лежит, и над ним склонилось знакомое, как всегда ничего не выражающее (он видел все, но не раздумывал над тем, что видел – просто реагировал, «отражал») лицо второго, уже не ветхого от старости и недугов, учителя.

- Лунь. – Сказал Омо, глядя ему в глаза. – Назови мне второе имя Мима.

- Омо. – Ответил Лунь.

Кто такой дьявол, как не тот, кто стал собственным творением. Мим создал сам себя из ничего. В его начале было не одно слово, но достаточно длинная речь – заклятье, зашифрованное на могильной плите, дабы не мог, кто угодно им воспользоваться, предназначенное для одного лишь человека. Это было единственное заклятье, выученное Омо и с успехом реализованное.

Заклятье было не только в том, чтобы прочитать торжественным голосом обретшие смысл слова. Чтобы понять смысл нужно было прочитать текст через магическую призму, которой Омо не владел, но которой в совершенстве владел его учитель. Хелекхим прочел текст и все понял, но было уже поздно, потому что Омо уже стоял над ним, и потому, что второй составной частью заклятья было убийство самого близкого человека, а значит убийство чего-то в себе, что не позволяет человеку превратиться в дьявола.

Мигом творения для Мима стал последний звук, исторгнутый глоткой ученика Хелекхима в финале добытого столь тяжкими трудами заклятья. Омо прочитал его по одной простой причине. Он ненавидел бескрайний мир, за его несправедливость по отношению к нему, Омо, и жаждал наказать виновного. Жестоко и окончательно. Сжечь. Услышав от Хелекхима свое настоящее имя, от зрячего Хелекхима, который в этот раз не стал мишенью, для заклятья одного «не мага» и наказав его за это, он готов был уничтожить бескрайний мир тут же, не выходя из своего дома. Но, прочтя заклятье, он получил, в дополнение к первому откровению – «мир надо уничтожить», второе – он сам исчезнет вместе с погибшим миром. Итогом стало большое количество важных и не очень дел, которые надо было сделать немедленно, и которые можно было отложить на потом. Например, составление плана уничтожения рыжих черными (или наоборот, он точно не помнил) и претворение этого плана в жизнь; постройка своей крепости и подбор охраны, и так далее. В перерывах между делами, он отдыхал в своем новом доме, или посещал интересные места приговоренного к смерти мира, дабы сполна вкусить всех возможных и невозможных наслаждений.

- А сейчас он здесь? – Спросил Гаурдуин, невольно подтянувшись, и воинственно расправляя усы.

- Да. – Сказал Лунь. Но ты туда не пойдешь. По мосту может пройти только сам Мим.

Омо вскочил и стремительно пошел прочь, но вдруг остановился в нескольких десятках шагов, словно натянув до предела привязь.

- Он не сможет. – Тихо произнес Хатт.

Лунь ничего не ответил.

- Я все понимаю, но... – Гаурдуин сам не знал, что означает это «но». Наверное, он хотел сказать, что раз уж все вместе явились сюда, надо вместе идти до конца. Должен же быть какой-то способ, миновать проклятый мост, не превращаясь по дороге в пепел. Но такого способа не было. Одолеть Мима в магической войне мог только сам Мим. Необходимость требовала действия, но он не знал какого.

Омо стоял в отдалении, повернувшись к ним спиной, напряженный, как струна, и отчужденный ото всех, как умирающий прокаженный. Гаурдуин не знал, что сказать ему. А опыт учил его: не знаешь - не берись. Он мрачно опустил голову, усы безвольно обвисли.

Хатт не тоже не знал что делать, и с самого начала устранился от борьбы. Его взгляд был по-прежнему задумчив, даже мечтателен и устремлен в даль, сквозь всяческие стены.

Лунь встал и пошел к своему ученику.

Омо слышал его шаги за спиной, но не двигался с места. Так приближается судьба, рок, дьявол, он не знал точно, кто-то, кто навязывает свою волю, тупо ломая сопротивление, больше того, которому вообще невозможно сопротивляться.

И когда Лунь оказался так близко, что казалось, вот сейчас его рука ляжет на плечо – и тогда все пропало, Омо бешено развернулся, и остановил его взглядом, в котором плясал черный огонь.

- Я не пойду. – Сказал он. Что он может противопоставить дьяволу? Мамапападедасюсю? Удавку? Его никто не учил, как надо воевать с дьяволом. Его всегда учили чему-то другому, как теперь видно, совершенно бесполезному. А перед лицом главного врага, его бросают, как младенца в прорубь с камнем на шее. Он что не мог сказать раньше? (А пошел бы ты с ним, узнав это раньше? И на сколько раньше? Извини, но в Мима превратился ты, а не он. Откуда ж ему знать, как этого Мима убить?)

- Ты знаешь, что делать. – Сказал Лунь. И это было совсем не то, что Омо ожидал услышать. Черная ярость к этому человеку ослепила его и сдавила горло, так что оттуда вылез, как червь из норы, только нечленораздельный, сдавленный крик.

- Ты-ы...

Разорвать оковы, освободиться раз и навсегда – нет ничего проще.

Он схватил топор, чуть ли не впервые оказавшийся на месте, и, широко размахнувшись (что-то напоминает, но что именно?), ударил Луня по голове.

Омо – не стремительный Оорст, со своей секирой, у Луня было много времени, чтобы отразить удар, чтобы отобрать топор, и влепить оглушающую оплеуху. Он бы образумился, пришел в себя (люми – они вспыльчивые), он бы хорошо подумал и принял разумное, продиктованное тяжкой необходимостью, но осознанное и однозначное решение. Все, в конце концов, получилось бы совсем не плохо...

Лунь не сделал ничего.

Топор вошел ему в темя и, раскроив череп на две части, застрял в нем, как в дубовой колоде. Тонкая алая дорожка разделила его застывшее навсегда лицо на две равные половины, и далеко не сразу, он повалился назад, как подгнивший у земли столб. Омо еще успел глянуть в мертвые глаза, чтобы навсегда запомнить их взгляд.

Лунь упал. Топор вырвался из ослабевшей руки и остался торчать у него из темени, как петушиный гребень. Словно забывшись в летаргическом сне, Омо смотрел на своей топор и кроме него ничего не видел. Он сделал это. Убил Луня.

(Ты ведь ждал, что он тебя остановит, не так ли? Сколько можно требовать от других того, что ты должен делать сам? Сколько можно идти за кем-то, меняя учителей, как сношенные сапоги? Пора научиться ходить самому. Слишком поздно – это самое время. Слишком поздно, чтобы кого-то воскресить, но самое время, чтобы встать на верный путь, а чтобы встать на верный путь, достаточно просто повернуть назад. Кто всегда стоял за твоей спиной? Кто держал топор твоей рукой? Кто хочет, чтобы, убив Луня, ты достал кинжал, и выпустил себе кишки? Ты? Неет. Да, Мим живет в другом теле, идентичном твоему собственному настолько, что мост через огненную пропасть вряд ли различит вас. Но одновременно он продолжает жить и в тебе, точно так же, как ты продолжаешь жить в нем. Пора исправить это недоразумение. Одному придется уйти: либо тебе, либо ему. Так что давай, доставай кинжал или иди через мост. Выбирай).

Гаурдуин и Хатт вскочили, намереваясь сделать то, что не пожелал сделать Лунь – остановить, но останавливать было уже нечего и некого. Все уже кончилось, осталось только рыть могилы или не рыть.

Омо оторвал взгляд от запрокинутого лица Луня, и два других бывших ученика увидели, что он постарел сразу лет на десять, если не двадцать. В его глазах не было ни страха, ни раскаяния, ни облегчения – одна лишь усталость от свалившегося на плечи тяжелого, как огромный камень, знания.

- Похороните его. – Сказал он. – А у меня осталось одно незавершенное дело.

Он ухватил топор за рукоять и, упершись ногой (крепко засела) в грудь трупа, сбросил его с лезвия. После этого он повернулся к осиротевшим ученикам спиной, и, не спеша, пошел дальше по ущелью, пока не скрылся за поворотом.

Они сделали, как было велено. Больше делать было нечего, и они уселись у свежей могилы, обозначенной небольшим холмиком и остроконечным камнем в изголовье, на котором решили ничего не писать, потому что покойнику это ничем не поможет. Им оставалось только ждать, и они ждали (возвращения Омо) сами не зная - чего.

Идти далеко не пришлось. Не больше двух километров. Километр до центральной части полумесяца, и другой, завершая полукруг. Два недолгих километра плешивых камней, слежавшейся грязи и попахивающих тухлым луж. Сейчас ему не о чем было больше беспокоиться, и незачем строить далеко идущие планы. Думать было тоже не о чем, и отдаваться во власть какого-нибудь древнего, как мир, чувства не стоило. Он не сожалел даже о том, что уходя навсегда он видит лишь твердое серое, похожее на скорлупу изнутри, небо без облаков и солнца. Сначала он посматривал на участки, захваченные жирной грязью, ища следы. Но следы не попадались, и, наконец, перестали его интересовать.

В самом острие второго рога открылся аналогичный темный лаз, больше похожий на вход в естественную пещеру, чем на что-то рукотворное. Только по верхнему краю шла выжженная в камне надпись: «Он сказал: Время». Омо без колебаний, не замедляя шага, вошел в темноту, где навстречу слабо тянуло теплым ветром. Ход завершил поворот, и не очень далеко впереди обозначилось пятнышко дневного света. Это был конец пути и начало испытанию. Нехитрые мысли приходили в голову и уходили не прощаясь.

Все понимаю. Понимаю, что всем магам бескрайнего мира вместе взятым не одолеть тебя, и любое многочисленное, и хорошо вооруженное войско ты сметешь как фишки с игральной доски. Понимаю, что у тебя сонм слуг, готовых защитить тебя, а у меня - только топор с кровью (и мозгами) учителя на лезвии. Не могу понять только одного – что перевесит? Ответь мне только на один вопрос: сможешь ты, нет, не поднять руку на самого себя, а принести самого себя в жертву самому себе, как это собираюсь сделать я? И это не ерунда, которая в самом конце, что бы там ни говорил Лунь. Молчишь. Можешь не отвечать, я и так знаю твой ответ на этот вопрос, а ведь этот вопрос главный. Ты, конечно, можешь вспомнить слова Ресе о том, что на главный вопрос надо отвечать «нет», ну что ж, отвечай, а я посмотрю – правильно ты ответил или нет.

Шаги гулко отдавались в каменной утробе, мерно, как удары сердца. Чьего сердца? Сейчас - моего, а чье это будет сердце на обратном пути – увидим. Мне кажется, я знаю, что видел Лунь, в конце своего пути. Он видел кого-то, вроде тебя, Мим. Мы ведь с ним очень похожи, мы оба рождены, чтобы уйти, но он сделал это сам, потому что с самого начала встал на верный путь, а меня для этого пришлось немного подтолкнуть, пинка дать. Да я его убил, но я не жалею об этом. Он ведь знал, что так будет. Знал с самого начала. И знал, что по-другому - ничего не получится. Я стал дьяволом раньше, чем дошел до конца, и он вынужден был вмешаться. Именно так – вынужден был. Вынужден был опуститься до магии и ослепить Хелекхима, а потом еще ниже – стать обыкновенным человеком, чтобы помочь мне уйти. Для него ведь наш поход был не более чем игрой на чужом поле. Скучной, простенькой игрой. И собственная смерть для него была так же скучна – я помню его глаза. Ты готов стать таким, Мим?

Тоннель закончился карнизом, нависшим над пропастью, со дна которой могучим потоком пер в небо жар из недр острова (неведомое нам счастье), а иногда вылетали языки пламени. Над головой было далекое яркое небо, самое обыкновенное небо, самое прекрасное небо, а под ногами – мост. Неподвижно висящие в воздухе, ничем не скрепленные друг с другом и с карнизами по обеим сторонам пропасти, каменные блоки – идеальные параллелепипеды, сквозь щели между которыми можно было увидеть огненную бездну.

Мост не испарился, и Омо благополучно миновал его, и, ступив на противоположный карниз, остановился перед высокими воротами, формой в точности воспроизводящими луковицу.

Тяжеленные деревянные створки стремительно распахнулись, словно от хозяйского пинка. В открывшемся проеме, полностью загораживая его своими телами, выросли два зверообразных каменных тролля, вооруженные обыкновенными топорами, правда, таких размеров, что вес лезвия наверняка соответствовал весу не маленькой наковальни. Взяв топоры на изготовку, тролли обозрели открывшееся их взорам пространство, и в первую очередь, стоявшего у них под носом Омо.

Затем, однако, топоры опустились; тролли сделали шаг назад и два шага в стороны, освобождая дорогу. Омо так и не понял смысла этого действа. Зачем они открывали ворота, если не знали, кто за ними стоит, а если знали, то почему так подозрительно оглядывали с ног до головы? Может быть, он не совсем похож на Мима? Не имеет значения.

Он прошел между ними и огляделся. Это был огромный зал, заполненный зябким полумраком. Двери захлопнулись за спиной, два стражника встали по обе стороны и окаменели. Омо осмотрелся. Зал освещали огромные, похожие на лосиные рога, люстры, висевшие под потолком на длинным цепях. Свечи давали лишь слабый сумеречный свет. Окон не было. Впереди начиналась и вела куда-то в сумрак широкая каменная лестница. Балясины и перила простых форм, никакого стиля или изыска. Самыми изощренными по внешнему виду вещами являлись стражники. Мебель попросту отсутствовала. Направо и налево вели двери, формой и размерами повторяющие входную. Единственное, чем пытался поразить гостя архитектор – это размерами. Казалось бы, что Мим создавал дворец для себя одного, но Омо знал, что это не так. Доводись ему, Омо, строить себе подобное жилье, он так или иначе равнялся бы на посторонний взгляд, хотя бы и знал, что созерцать все это великолепие будет только он сам.

Дальше было три пути. Возник вопрос – куда? Омо желал найти Мима как можно быстрее, а значит, следовало искать личные покои. Он без колебаний повернул направо. Он бы расположил свою спальню там, а дьявол вряд ли имел собственные пристрастия, которые могли изменить этот выбор.

Опять двери распахнулись, едва он приблизился. Следом повторилась церемония контроля и пропуска. Еще два гиганта почтительно расступились, уперев взгляды в пол. Миновав их, Омо оказался в комнате с высоким, но уже различимым потолком. Тот же свет исходил от настенных светильников, но других предметов обстановки по-прежнему не имелось. Со всех сторон глядел скучным взглядом серый камень. Такое жилье вряд подойдет даже для дьявола, неудивительно, что Омо здесь его не обнаружил. Омо пошел к двери в противоположной стене, но его шаги дополнил шорох откуда-то сверху. Он поднял голову и увидел широкий карниз под самым потолком, на котором рядком, как куры на насесте, сидели крылатые звери, похожие на летучих мышей, только размером с волка, и с четырьмя когтистыми лапами. Эти уродливые создания не обратили на Омо ни малейшего внимания. Они продолжали сидеть, закрыв глаза, лишь вывернутые ноздри неприятно подрагивали.

Хозяин пришел.

Комнаты следовали одна за другой. Тролли распахивали двери, таращились и расступались. Летуны принюхивались, не открывая глаз.

Бесконечная анфилада скудно освещенных казематов длилась и длилась. Тролли иногда оказывались в углах, или сидели на полу в самых различных местах. Некоторые двери оказывались приоткрытыми, и приходилось самому наваливаться плечом, чтобы пройти. По окончании первого десятка появились ковры на полу и некоторая мебель, которой становилось все больше, и порой она оказывалась приемлемого качества, без гнили, и позорного брака.

А когда распахнулись очередные, неизвестно какие по счету створки, он увидел Мима. Мим стоял в противоположных дверях и смотрел на него. В его левой руке был топор, заляпанный чем-то бурым. Некоторое время они молча созерцали друг друга. Омо обратил внимание на то, что одежда Мим и в особенности его сапоги заляпаны грязью, как если бы он длительное время спал на голой земле, а совсем недавно прошел по чавкающей грязи около двух километров. Но топор он держал в левой руке, хотя Омо больше доверял своей правой. И, тем не менее, это был Мим.

«Да это я. Ты не видишь зеркала, а видишь лишь то, что оно отражает, потому что ты видишь все как есть. А я вижу, что между нами зеркальная стена. Это значит только одно – для тебя путь открыт, а для меня – нет. Ты находишься в начале своего пути, а я свой завершаю. Ты пойдешь дальше, а я останусь здесь. Что ты видишь?»

Как я могу объяснить слепцу, что такое свет.

«Ты действительно видишь его?»

Да.

«Тогда попытайся сделать одну вещь – попытайся убить меня, а я посмотрю, как у тебя получится».

Я сделаю с тобой кое-что пострашнее. Я не буду убивать тебя. Можешь сделать это сам, когда останешься один.

«Ты жесток. Я знал, что ты так скажешь. Ты ненавидишь меня?»

Нет. Я ненавидел тебя до того, как  разрубил учителю голову. А с тех пор – перестал. Потому что я разрубил голову не ему, а тебе. Я сполна с тобой рассчитался.

«Это тяжелый выбор для меня. Но я его сделаю. Потому что конец одного пути – это начало другого. Если на то пошло, любой путь вечен, и тот, кто идет по нему может сколько угодно начинать и заканчивать, но на самом деле он ничего этим не изменит. Ты хочешь уйти?»

Я уйду.

«В таком случае, я отпускаю тебя. Прощай».

Омо пошел вперед, и Мим пошел ему навстречу. Когда Омо делал шаг правой ногой, Мим шагал левой – и наоборот.

«Стой!»

Омо остановился. В четырех шагах от своего отражения, которое не было его отражением.

Что?

«Ты забыл кое-что сделать».

Ах да.

Омо повернулся в ту сторону, где лежал под слоем вонючей грязи, имея в изголовье обыкновенный камень, Лунь. Всесильный Лунь, который, не пошевелив и пальцем, убил дьявола, который с легкостью расправлялся с демонами и нежитью, для которого представляло серьезную трудность убить орка, уарша или человека, и который оказался бессилен против собственного ученика. Омо сказал ему.

Вставай. Я не убивал тебя, я убил своего последнего врага – себя.

Потом он повернулся лицом к зеркалу, которого на самом деле не было и шагнул сквозь него, куда-то, о чем Мим, который, отразившись от нерушимой отражающей стены, шагнул обратно в бескрайний мир, не имел ни малейшего понятия. Он оказался в тупике, из которого был только один путь – назад. Обернувшись, он некоторое время смотрел в глаза своему отражению, а потом взмахнув топором с чьей-то кровью на лезвии ударил ему (своему отражению) в лоб. Зеркало лопнуло, как мыльная пленка, и осыпалось дождем острых осколков, открыв взору обыкновенную серую каменную стену, которая уже не боялась такого рода ударов, которую, если будет угодно, можно долбить зубилом или просто бросаться на нее всем телом, от избытка ненависти к своему уделу. Но Мим теперь не умел чувствовать ненависть. Он вообще больше ничего не чувствовал, а мог только думать и претворять свои мысли в бесполезные дела - или не претворять. И он не стал долбить стену или бросаться на нее, как муха, повстречавшая на своем пути окно. Он развернулся  и пошел прочь.

Хатт, впервые за все то время, что воевода знал его, был мрачен и подавлен. Он сидел, сгорбившись, опершись о колени, и смотрел в рыхлую землю могилы Луня, словно сожалея о том, что не лег рядом.

Когда земля шевельнулась, и одинокий комок скалился с вершины холмика к его ногам, он никак не отреагировал на это сверхъестественное вмешательство в обычный ход вещей.

Что же касается воеводы – тут все было в порядке. Он подпрыгнул, вытаращил глаза (померещилось) и стал следить за землей с удвоенным вниманием.

Некоторое время земля, словно подчиняясь его немому приказу, ничего не предпринимала. Но потом шевельнулась еще раз, и уже не прекращала это занятие.

- Что это. – Страшным шепотом спросил Гаурдуин.

- Не видишь? – Угрюмо отозвался Хатт.  - Лунь выкапывается.

- А что надо делать? – Судя по всему, воевода не знал, что обычно делают с ожившими мертвецами. Он, конечно, слышал соответствующие сказки и были, но на то они и сказки, чтоб никогда не повторяться в реальности.

- Сидеть и не орать. – Ответил Хатт, занимаясь именно этим.

Что-то белое появилось из черной земли, и Гаурдуин едва подавил крик. Это были пальцы, и они шевелились, как живые. Хатт смотрел на них без интереса. Что же касаться Гаурдуина, то он привстал и, ухватившись за меч, до половины вытащил его из ножен, на чем, правда, все и кончилось.

- А не нужно ему рубить голову? – Задыхаясь, спросил он.

- Я это говорил?

- А-аа... – Воевода плюхнулся обратно, и задвинул клинок в ножны полностью.

Пальцы исчезли, а потом целый пласт земли разом встал на дыбы и осыпался, обнаружив под собой торс Луня. Совершенно живого, обыкновенного Луня, уже представавшего в таком облике (кровь – она липкая) перед учениками, если не считать свежего толстого шрама на темени. Не обращая на могильщиков никакого внимания, Лунь активно задвигался, высвобождая свою нижнюю половину, пока не встал ни краю собственной могилы.

Хатт поднял на него глаза и спросил.

- Почему ты ожил?

- А я и не умирал. Вы слышали, что он сказал? – Лунь пригладил черные от грязи, слипшиеся волосы.

- Нет. – Ответил Хатт. – А что он сказал?

- Он сказал, что убил не меня.

- Лунь. – Подозрительно осведомился Гаурдуин, опять держась за меч. – А тебе не надо, случаем, рубить голову?

- Если считаешь нужным. – Он посмотрел в глаза воеводе, и тот понял, что это обыкновенный живой Лунь – и больше никто. Что-то тяжелое свалилось с широких плеч, и они расправились, как крылья оперившегося птенца. Гаурдуин победно посмотрел на Хатта, но на лице того не было радости.

Орк спросил, отведя глаза в сторону.

- Он вернется?

- Нет. – Ответил Лунь. – Он ушел.

Гаурдуин ничего не понимал.

- А Мим?

- Нет больше Мима. – Ответил Лунь.

- А кто есть? – С кривой усмешкой спросил Хатт.

Лунь повернулся к воеводе и, пробежав пальцами по шраму, дал необходимые разъяснения:

- Бескрайний мир – это путь. Путь от человека к богу. Или вернее путь к богу того, кто обладает душой (а звери и растения, кстати говоря, тоже ей обладают).

Вряд ли, творя мир, бог сказал что-то большее, чем просто – «время». И время пошло. Но и одного слова было вполне достаточно, чтобы, оставаясь творцом, он стал одновременно собственным творением. Так появился дьявол, то есть закон для бога. Этот закон стал клеткой, в которую бог сам заключил себя, пожертвовав собой ради своих детей, ради своего мира. Он создал мир, но все  вмешательство в его судьбу ограничилось для него одним единственным словом, сказанным до начала времени. Не только звери и растения, но вообще все материальное, то есть сам остров, заключает в себе бога. Заключает, как в темнице. И путь бескрайнего мира завершается, когда некто обладающий разумом, откроет дверь и выпустит свою душу за его, мира, пределы, то есть породит нового творца. А сам, обремененный телом и умом, останется здесь. Это сделал я, это сделал Казболт, а теперь это сделал Омо.

- Я все понимаю. – Сказал Хатт. – Но что означает, например для меня, движение по этому пути?

- Для тебя, и для всего остального это означает долгий тяжелый бой с дьяволом, надевающим разные маски, то врага, то друга, то брата и так далее. Только убив (а убить – это не значит осудить) всех своих врагов можно дойти до конца. А в конце приходит понимание, что сражался не для себя, а для своей души, и теперь нужно отпустить ее на волю, а самого себя ввергнуть этим в ад. Это самый тяжелый выбор. Только полюбив дьявола, можно убить его, но это означает, понять, что дьяволом всегда был ты сам, точно так же, как всегда ты был богом.

- Так кто же ты сейчас? – Спросил Хатт.

- Я – это просто я. Лунь Тощак. Больше я никем не был и не буду.

Хатт вскочил и, отвернувшись, отошел на несколько шагов, словно не мог находиться рядом с этим воскресшим человеком (попахивает от тебя, братец).

- Так сколько же учителей надо убить, чтобы освободить свою прекрасную душу? – Зло спросил он.

- Это твое дело. – Ответил Лунь.

Хатт тяжело дышал.

- Мое? – Он обернулся. – Ну что ж, свое дело я сам и сделаю.

- Поди прочь. – Спокойно сказал Лунь.

Ярость, полыхавшая в глазах орка, при этих словах вдруг угасла. Оценивающе смерив взглядом учителя (уже не учителя), он, не торопясь, подобрал свой мешок и, ни слова не говоря, зашагал прочь, скрывшись вскоре во тьме подгорного хода.

- Лунь. – С беспокойством сказал Гаурдуин. – Зачем ты его прогнал?

Лунь не ответил. Без излишней суеты он принялся счищать с себя излишки грязи.

- Теперь у тебя появился еще один враг. – Печально сказал Гаурдуин.

- Ошибаешься. – Сказал Лунь. – Теперь у меня появился еще один ученик.

Подхватив свой мешок, он легко зашагал в другую сторону, туда, куда не так давно ушел Омо. Гаурдуин, торопясь, вскочил и бросился следом.

- Погоди, я ничего не понял. – Он догнал Луня и пошел рядом. Лунь не отвечал.

- Скажи, хотя бы, куда мы идем?

- Не знаю. – Безмятежно ответил Лунь.