Пильняк и Коломна, имя писателя и имя древнего российского города, обрели в сознании читателей разных стран и народов прочную, неразрывную связь. Ее изначально установил сам писатель, оканчивавший, как известно, многие свои произведения указанием места их создания: "Коломна. Никола-на-Посадьях". Настойчиво повторявшийся топонимический знак обретал и особый символический смысл, указывал на значение укромных поэтических пенат как места рождения творений, отмеченных неповторимой авторской печатью.
В предисловии к первому своему трехтомнику (М., 1923—1924) Пильняк впервые указал на характерную особенность, которая позже будет привлекать внимание критиков как 20— 30-х, так и 80-х годов: "Мои рассказы и повести печатались и так, и сяк, отрывки рассказов являлись главами повестей, повести рассыпались в рассказы, — этому причин много, и первая — наше российское половодье, когда каждый день надо было закраивать наново... тогда рукописи терялись, путались, было совершенно неизвестно, где они и где они будут напечатаны..." Эти слова важны для нас и потому что представляют собой попытку писателя объяснить причины, по которым происходило постоянное перемещение знакомых читателю сцен, сюжетных ситуаций, образов из одних произведений в другие, и особенно потому, что они оказываются связаны с коломенскими реалиями.
Организованные в Коломне А.П. Ауэром Первые (1989 г.), Вторые (1991 г.) и Третьи (1994 г.) "Пильняковские чтения" внесли важный вклад в освещение малоизученных проблем творчества писателя. В интересующем нас аспекте особое значение приобрели доклады, статьи, публикации И.В. Маевского, Б.Б. Андроникашвили-Пильняка, А.П. Ауэра, Н.Д. Тамарченко, И.О. Шайтанова, Н.А. Рощиной, А.И. Масловой, А.И. Кузовкина, Р.В. Гацко-Русева, С.М. Прохорова, А.Е. Денисова и др. Работы этих авторов разносторонне и конкретно высветили то, о чем прежде говорилось и писалось в самой общей форме. Речь в них идет, помимо других проблем, об органических связях Б. Пильняка, человека и художника, с Коломной в плане биографическом (введение новых фактов, имен, воспоминаний, писем), топонимическом и особенно поэтическом (мотивы, образный строй, композиция, легенды, сказания, символика и т.д.).
Коллективное и разноаспектное исследование интересующей нас темы позволяет глубже осмыслить главные взаимосвязанные факторы, определившие исключительное значение Коломны в жизни и творческом сознании Пильняка. Прежде всего Коломна — город, где состоялось его становление как человека, гражданина, писателя. В одной из своих автобиографий Б. Пильняк писал, что его детство прошло в уездных городах Московской губернии (Можайске, Богородске, Коломне). Началом своей литературной деятельности он считал 1915 год. И тогда же появился псевдоним "Б. Пильняк", вскоре прославивший автора. Обосновавшись в Коломне еще никому не известным 19-летним юношей (1913 г.), он уезжает из нее в пору физической и творческой зрелости (1924 г.). Правда, в эти годы Пильняк, по собственным словам, "много разъезжая по стране", пересекал и ее границы (1922 г. — Германия, 1923 г. — Англия). Но уездная Коломна как магнит неизменно притягивала его обратно. Среди причин назовем сперва личные. Вот отрывок из неопубликованного письма, отправленного писателем из Коломны (2 июля 1917 г.) в Саратов родителям и сестре: "Дорогие мои мамынька, папынька и Нина! 30-го числа было, в страшную грозу, с громом и градом на погосте Старки, что около Черкизово, мое венчание, после которого Марийка стала Вогау, но не Соколовой... С Марийкой мы ругались редко, живем в любви и дружбе: она в Нининой комнате, а я в твоей, мама, в которой ничего не тронул: сплю на твоей кровати, бодрствую на диванчике, пишу на круглом столике.
В Коломне — тихо, покойно, и настроение — в смысле российских урядиц — бодрое. Выборы прошли. Большинство от с.-р., затем ка-дэ. Большевиков — всего два человека. Эс-эры — народ хороший у нас в Коломне; ни одного эксцесса не было, все в порядке...
Мне все надоедают расспросами о том, когда приедет папа? — тем паче, что Н.В. не управляется с работой, и отец очень нужен.
Приезжайте!"
С появлением детей привязанность Пильняка к давно обжитому родительскому домику в Коломне стала еще сильнее. В феврале 1919 г. приехавший из Саратова Пильняк писал П.Н. Зайцеву: "Коломна встретиламеня тишиной, миром, Машей, Наташей и письменным столом. У Николы бьют колокола...".
В письме Д.А. Лухотину, впервые опубликованном в 1922 г. ("Вестник литературы", №1) под названием "Моя автобиография", Пильняк сообщал о себе: "Революцию прожил в Коломне мешочничеством: ездил за мукой и писал рассказы. Когда я хожу по Коломне, мальчишки кричат:
- У сссволось — писсарец!
Я женат: жена моя, Марья Алексеевна, врач. У меня двое детей: Наташа (зверь Наташка) и дофин Андрей...".
Эти и многие другие письма из Коломны, адресованные разным лицам (Чуковскому, Федину, Белоусову, Шкапской и многим другим), свидетельствовали, помимо всего прочего, о том, что давно обжитой, тихий дом на Арбатской и родная семья создавали неповторимую атмосферу, позволявшую творить радостно, уверенно, безоглядно. Об этом сам Пильняк так сказал в предисловии к своему трехтомнику (М., 1923—1924): "Я посвящаю эти три книги жене моей Марии Алексеевне Соколовой-Вогау и детям Наталье и Андрею, — жене, потому, что без нее я не написал бы их, детям потому, что им — читать их в будущем, ибо я, как и вся Россия, только этим будущим и живы".
Неудивительно, что расставание с Коломной и новый столичный быт воспринимались поначалу писателем болезненно. Примечательна в этом смысле запись художника Юрия Анненкова (5 апреля 1924 г.): "Почти всю ночь просидел в пивной с Борисом Пильняком. Он печален, подавлен... Говорит, что привык жить в тихой Коломне... Московская сутолока мешает работе и выбивает из колеи. Тоскует по детям...".
Все изложенное, по существу, лишь предваряет принципиально важный вопрос о том, почему Коломна стала поистине судьбоносным городом в творческом сознании Пильняка. Почему устоявшийся веками патриархальный быт и вздыбленный революцией колоритный лик Коломны стал одним из наиболее устойчивых образных символов — фабульных инвариантов — в произведениях писателя разных жанров: очерках, рассказах, романах, создававшихся до последних дней жизни? Ответ на эти вопросы так или иначе возникал (получая, правда, различные оценки) еще в критике 20—30-х годов и более определенно прозвучал в работах последних десятилетий.
В своей книге "Литература и революция" Л.Д. Троцкий писал: "В сюжетном смысле Пильняк провинциален. Он берет революцию в ее периферии, в ее задворках, в деревне и особенно в уездном городе. У него окуровская революция. Что же, и такой подход может быть жизненным, он в своем роде даже органичнее. Но нельзя застревать на периферии, нужно найти ось революции, которая не в деревне и не в уезде... Нельзя иметь окуровский угол зрения на революцию". Важно сразу же подчеркнуть, что взгляд Пильняка на то, где искать "ось революции", в ту пору решительно расходился с суждениями Троцкого. Если для последнего, как и для многих других лидеров большевизма, Октябрь был лишь прологом к революции мировой, то Пильняк стремился умом и сердцем уловить, а затем запечатлеть в звучащем слове национальные истоки самобытной русской революции.
В дневниковой записи 20 сентября 1923 г. Пильняк утверждал, что "коммунистическая власть в России определена — не волей коммунистов, а историческими судьбами России, и, поскольку я хочу проследить (как умею и как совесть моя и ум мне подсказывают) эти российские исторические судьбы, я с коммунистами, т. е. поскольку коммунисты с Россией, постольку я с ними..."
Первостепенное значение Пильняк придавал не книжным знаниям, теоретическим догмам, а непосредственным наблюдениям за стремительно изменяющейся жизнью. Пути и перепутья, по которым двигалась Россия в "минуты роковые", определялись, по мысли писателя, не в столицах, а на необъятных просторах России. Поэтому с такой жадностью вслушивался он в речи, вглядывался в лица, стремясь понять, как на самом деле отражаются революционные события в сознании крестьян, мещан, ремесленного люда, уездной интеллигенции и т.д. В письмах и различных автобиографических заметках Пильняк настойчиво возвращался к тому, как его полные предельного риска поездки по стране в 1918—1921 гг. в поисках насущного хлеба стимулировали творческую энергию и мысль. Так, "Дюжина рассказов" и книжка "С последним пароходом" и др. вобрали в себя впечатления, связанные с поездкой мешочником в Кустанаевку Тамбовской губерни, Казань, "откуда удирал на крыше поезда от чехословаков", пребыванием в Возне-сенеке, Саратове. А без приезда весной 1919 г. "в Коломну к Николе-на-Посадьях", где "садил картошку", поездок в Курлат за Волгу, к Уфе и под Симбирск, где был отрезан Мамонтовым, и многих других впечатлений, не могла бы появиться в 1920 г. книжка "Былье" — единственная, по словам писателя, книжка, не партийных рассказов о революции за этот год. "После лета, проведенного в Коломне, и множества поездок "по Украине, по Донщине, по Кавказу" ... с первым снегом сел за роман "Голый год". Кончил его 25 декабря 20-го года... Б.Л. Пастернак роман отнес А.М. Пешкову (Горькому). С Горьким дружба повелась...". Замечу попутно, что в архиве ИМЛИ содержатся любопытные ответы Пильняка на вопросы об А.М. Горьком, относящиеся к более позднему времени (август 1927 г., Москва).
М. Горький, как писатель мне всегда казался силой второсортной, но я любил его как человека, как литературную фигуру.
Да, помогал, очень, -- очень чту его товарища, старшего товарища... (Подчеркнуто Б. Пильняком).
(Фонд 31, оп. 1, № 21).
При всем различии художественных вкусов, которые нашли отражение в резко критических высказываниях Горького, автору "Городка Окурова" и "Несвоевременных мыслей" было, конечно, дорого стремление автора "Голого года" увидеть и понять могучие революционные катаклизмы в самой гуще жизни, в парадоксальном переплетении реальных фактов, а не оценивать их, исходя из заранее выработанных теоретических постулатов. Все сказанное помогает понять оптимистический пафос, звучащий в словах Пильняка: "Ах, дорогие мои! Если бы Вы знали, как много необыкновенного н России! Пусть я был и истопником на паровозе, и в чрезвычайке, и эталонным старостой, пусть ели меня вши, - - прекрасно!" (Из письма В.П. Ютанову, Коломна, Никола-на-Посадьях, 16.9.19 г.). Прав Б.Б. Андроникашвили-Пильняк: дух Коломны тех лет сразу угадывается в письмах Пильняка, отмеченных бодростью, энергией, душевным подъемом.
Итак, в отличие от радикальных политиков и многих современных писателей Б. Пильняк был убежден, что в широкой исторической перспективе важнейшим является все же не то, что происходит в столицах государства Российского, а то, что творится на ее необъятных просторах, в селах, уездах, городах, которым несть числа. И пути России на десятилетия вперед определяются не только (а может быть, и не столько) планами, директивами, временными указами, идущими непрерывным потоком из центра, а прежде всего тем, как преломляется все это в сознании и поступках миллионов людей, обладающих своими многовековыми традициями, огромным жизненным опытом и неповторимым национальным характером.
Все это объясняет причины того, что Пильняк с таким интересом следил за событиями, которые происходили именно в провинции, в деревнях, поселках, небольших городах. Один из наиболее вдумчивых критиков той поры, А. Воронский проницательно назвал Пильняка "самым талантливым бытописателем революции" и заметил, что от его произведений "новой настоящей Русью пахнуло".
Почему же все-таки, вбирая с таким интересом множество событий, которые происходили в различных краях страны, Пильняк в своих рассказах и романах настойчиво переносил всю пестроту этих неоднозначных фактов, бытовых реалий, сюжетных ситуаций в Коломну? Определенное значение имело, как уже было сказано, то, что эти произведения создавались на протяжении многих лет именно здесь, в тихом посадско-арбатском уголке старого, хорошо обжитого дома. Но главное связано с самим феноменом Коломны. Древнерусский город типичен и уникален в одно и то же время. И это открывало перед писателем богатейшие возможности, которыми он не преминул воспользоваться с присущими ему талантом и размахом. О том, как удавалось Пильняку осуществлять это в произведениях разных жанров, попытаемся рассказать, обратившись к трансформациям текстов от очерка "На родине Лажечникова" до начальной главы романа "Голый год".
Едва ли не первым произведением Пильняка, посвященным Коломне, явился очерк "На родине Лажечникова", впервые опубликованный в сборнике "Дорогие места" (Москва, 1918 г., составитель И.А. Белоусов) и заново открытый в наше время краеведом А.Е. Денисовым (публикация в "Коломенской правде" от 7 октября 1989 г.) Разделенный на три части очерк на первый взгляд может показаться документальным. Это внушается читателю прежде всего с помощью образа автора-повествователя, современного литератора, сравнивающего нынешнюю Коломну с той, которая описана в произведениях Лажечникова, и зорко отмечающего все, что сохранилось от старины в топонимике, архитектуре, истории города и обросло легендами и сказаниями. "Я в Кремле. Стоят башни, высятся стены, поднимается собор, оставшийся от четырнадцатого века, вот церковь, где, по преданию, венчался с женою своею Дмитрий Донской, вот ворота, через которые он уходил воевать с Мамаем, — Пятницкие ворота... "Мир городу сему и всем, кто пройдет врата сии", — написано на них. Я прохожу их. Направо под холмом Москва-река, в которую впадает Коломенка... За Кремлем базар... впереди — Брусенский женский монастырь, а за ним видна Маринкина башня — по преданию, в ней схоронена Марина Мнишек...
Тихо, безлюдно, палит раскаленное солнце. Не мираж ли это? Нет, не мираж. Так же описывал Коломну и Ив. Ив. Лажечников. Только с тех пор она не изменилась ничуть".
В то же время отнюдь не случайно в небольшом очерке Пильняка возникают образы решительно непохожих друг на друга носителей сознания и художественной речи. Повествование современного литератора-очеркиста перебивается сказом согбенного и белого старичка из крепостных, который лично помнит "сочинителя Ивана Ивановича" и получил даже однажды от обходительного барина "на чай рубль ассигнациями" (часть II). А в последней части возникает образ купца Нестерова, приобретшего дом, в котором некогда жил Лажечников: "Здесь слушал нянины сказки, отсюда любовался на Кремль...".
Еще В. Гофман указывал в 20-е годы на жанровую неопределенность вещей Пильняка. По словам Р.В. Гацко-Русева, "На родине Лажечникова" - вовсе не традиционный очерк, а произведение, жанр которого сознательно мистифицирован Пильняком. И дело не только в том, что "в обращении с "местным" материалом Пильняк допускает творческое своеволие...". Эта мысль подкрепляется примерами, показывающими, что "скупая проза не могла удовлетворить кипучую фантазию писателя". Хочется в то же время подчеркнуть, что Пильняк сознательно обновлял жанр очерка, в котором реалии и достоверные факты оказывались искусно окутаны мифопоэтикой. Уже здесь впервые отчетливо определились принципы творимой писателем коломенской "мифологемы", которая, обогащаясь, качественно видоизменяясь, воплотилась затем во многих его произведениях.
Трехчастная композиция миниатюры "На родине Лажечникова" строго выверена. Она помогает писателю художественно выразить мысль о том, что с лажечниковских и значительно более ранних времен длится в древнем городе "сон давних дней...". Но сон этот все-таки не "сказка", а скорее своеобразная историческая явь, которую должен почувствовать читатель: "В Брусенском монастыре, рядом над нами ударил колокол. Старик перекрестился, посмотрел в небо и заснул на солнце - прикрыл глаза.
Я тихо побрел по уличкам".
Уникальное историко-культурное прошлое Коломны помогало Пильняку с особой выразительностью передать то, что определяло в ту пору судьбы всей России, — столкновение "сна давних дней" с острейшими революционными сдвигами фантастического и "невыразимого времени", художественным летописцем которого стал Пильняк. Столкновение этих двух стихий во многом определило и вызревание новаторского стиля, прихотливо совместившего в себе динамизм, монтаж, фрагментарность, орнаментальность и ориентацию на фольклорно-легендарное начало, символико-мифологическое осмысление событий. В архиве Б. Пильняка есть любопытная запись: "Коломна Никола-на- Посадьях
14 апр., 1919 — ст. новый.
Бор. Пильняк.
Скажут время было невыразимое. А молоденькие поэтессы плакали... Старики прочитают дети ли Пусть никто не скажет с укором Что поэты времени не заметили". (Архив ИМЛИ, Б. Пильняк. Фонд № 31, опись 1, № 5—6).
Итак, ветер революции вторгается в, казалось бы, навеки застывшие уголки России и стремится прервать, разрушить сон давних дней.
В 1919 г. в журнале "Мирское дело" был впервые опубликован рассказ Пильняка "Коломна", в 1920 г. в сборнике "Былье" напечатан рассказ "Колымен-город", а в 1922 г. в издательстве Гржебина вышел роман "Голый год" со вступлением "Ордынин-город". Во всех этих произведениях, как уже неоднократно отмечалось исследователями, тексты повторяются почти дословно. Тем интереснее пристальнее вглядеться в то новое, что появляется в каждом из этих произведений, будь то слово повествователя, описания, сюжетные ситуации или персонажи. Если жанр "На родине Лажечникова" не был определен самим автором, то опубликованное в "Мирском деле" произведение сопровождается четкой авторской пометой "рассказ". Как и очерк 1918 г., он также разделен на три части, но это качественно иной триптих. При известной общности мотивов, образов (облик автора-повествователя, описание древнего купеческого города, монастырей, упоминание Лажечникова и многого другого) здесь впервые возникают оригинальная фабула и персонажи, которые окажутся определяющими и в следующих произведениях. Рассказ предваряется эпиграфом:
"Коломна — значит:
широко, земельно, обильно.
Из этнографического словаря".
За эпиграфом следует:
"I
На Кремлевских воротах написано:
"Спаси, Господи,
Град сей и люди
Твоя И благослови вход
Во врата сии".
Вслед за кратким словом о древнем городе Пильняк четко определяет основную тему своего повествования:
"И о купцах мой рассказ
О купце Иване Ратчине".
Далее автор знакомит читателя с выписками из Книги постановлений коломенского Сиротского суда конца XVIII века, а также с листом, где "на синей бумаге гусиным пером с затейливыми завитушками" написано: "Именитый горожанин Дементий Ратчин". Уже здесь отчетливо заявляют о себе характерные особенности стиля Пильняка, которые получат затем дальнейшее развитие. Так, автору важно создать у читателя иллюзию полной достоверности изображаемого. И ему, как Гоголю, ничего не стоит самому сочинить постановление или "документ" в духе эпохи, которую он изучил и, главное, умеет воссоздать поэтически. С помощью различных художественных приемов автору удается донести до читателя дыхание прочно сложившегося исторического времени, быт и нравы отошедшей, казалось бы, навсегда в прошлое поры. При этом читателю, который помнит пушкинского Белкина и гоголевского миргородского "сказителя", нетрудно заметить возникающую лукавую авторскую усмешку, расцвечивающую порой неторопливый рассказ знатока коломенской старины. В то же время скрытая ирония помогает в первой части рассказа открыть реальные, прочно устоявшиеся черты купеческого быта: "1799 года ноября 1-го числа, пяток, в присутствии Коломенского Городского Сиротского Суда господа присутствующие прибыли по полуночи в двенадцатом часу: Городской голова, ратманы, городской староста. — Слушали —
Постановили:
Городского Голову Дементия Ратчина, мужа именитого, благодарить и чествовать. Из присутствия вышли во втором часу по полудни и проследовали в собор петь молебствие".
Точно выверена архитектоника рассказа "Коломна". Мастерское сюжетно-композиционное решение позволяет выразить основной пафос и своеобразие авторской позиции.
Во второй части — сжатый рассказ о правнуке Дементия — Иване Емельяновиче Ратчине. Скупыми выразительными штрихами набросана картина жизни в двухэтажном доме на Репинской и в лавке, где весь день "стоял за прилавком, щелкал в конторе на счетах, пил чай из чайника, толковал с соседями и покупателями, поучал молодцев, приказывал!
Так было каждый день, так было сорок лет, это срослось с жизнью...".
Итак, поколения купцов сменяют друг друга, а время словно остановилось, застыло — "сон давних дней...". Мотив этот роднит рассказ с первым очерком о Коломне. Третья часть рассказа открывается репликой повествователя:
"Что еще говорить!" Она как бы подводит итог размышлениям о неизменности, казалось бы, незыблемого, давно устоявшегося уклада жизни. И сразу же вслед за этим: "Потом была революция. По древнему городу, по тихому Кремлю, что стоял над Москвой-рекою... ходили со знаменами, пели песни, — ходили и пели ... Лабазы и лавки закрыли. У Ивана Ратчина отобрали его лавку, закрыли ее, а затем вновь открыли под красной вывеской... — Вот и все — ". Хочется обратить внимание не только на содержание описания событий, но и на форму — своеобразный синтаксис, речевые повторы, звуковой строй речи и даже знаки препинания. Во всем этом отчетливо проглядывает авторская оценка происходящего. Революционные события в старинном уездном городе носят во многом внешний характер. Они почти не затрагивают глубинных пластов веками складывавшейся народной жизни. Меняются преимущественно названия улиц, вывески и т.д. При этом Пильняк был едва ли не первым писателем, подметившим и иронически запечатлевшим неуклюже-претенциозный, громоздкий новояз. Такова красная вывеска на бывшей лавке Ивана Ратчина: "Раздаточный пункт Советской республики № 2".
Символическое значение приобретает и прием композиционного кольца: "На коломенских Кремлевских воротах, через которые в 1380 году вышел на Мамая Дмитрий Донской, надписано:
"Спаси, Господи,
Град сей и люди Твоя
И благослови вход
Во врата сии".
Эти заключающие рассказ слова звучат как возникающее из глубины веков и запечатленное в камне сакральное слово, призванное оберечь древний русский город от всевозможных напастей: ворога, бунта, глада.
Таким образом, прием обрамления, как и сплав легендарного с сакрально-историческим, призваны помочь читателю взглянуть на бурно вторгшиеся в жизнь города революционные события с позиций и в ретроспекции многовековой национальной традиции.
В сборнике "Былье" (1920) появляется рассказ "Колымен-тород". Сравнивая его с тем, из которого он явился и который в значительной части дублирует, важно ответить на вопрос: что побудило автора спустя год после рассказа "Коломна" обратиться к его несколько обновленной и расширенной версии? Почему точное название "Коломна" потребовалось заменить слегка завуалированным и стилизованным "Колымен-город"? Полагаем, что это первая осознанная попытка Пильняка художественно дистанцироваться от конкретного города, придав всему повествованию более свободные и обобщенные черты, вмещающие в себе многое из того, что довелось познать в иных городах и весях. Автор стремится решительнее освободиться от стеснявшего его прежде читательского диктата, требовавшего прямо или опосредованно достоверного воссоздания реальных событий и фактов коломенского исторического "хроноса" и "топоса".
В основе рассказа "Колымен-город" - уже знакомая история купеческого рода Ратчиных. Целые "куски" или, точнее, "блоки" текста перенесены сюда полностью и дословно. Но возникает и совершенно новая сюжетная линия, связанная с появлением Доната — сына Ивана Ратчина. Образ Доната, размышления автора о его духовном облике и роли в борьбе с вековым укладом были, по-видимому, одной из главных причин, заставивших автора вернуться к известным читателю картинам. Если в рассказе "Коломна" выписку из судебного постановления нашел случайно сам повествователь, то теперь этот эпизод выглядит иначе: "Постановление это было написано за сто лет до рождения Доната, Донат же нашел его, когда громили Колыменский Архив". В рассказе "Колымен-город" впервые у Пильняка дана широкая картина быта и нравов дореволюционного уездного города. Многое оказывается окрашено в иронические тона, связанные с традициями Гоголя и Щедрина: "В канцеляриях и участках, как и подобает, били людей, особенно ярыг, жестоко и совершенно, специалистом был околодочный Бабочкин... Прибегал с реки с удочками страстный рыболов — отец благочинный Левкоев... В эпархиальной лавке играли в шашки и собиралась интеллигенция — Бланманжев, А.В. Миряев. Клуб же коммерческий был у мельника Зябрева, любителя пожаров...". Образы учителя географии Бланманжева, "поэта-доносчика А.В. Миряева", священника Левкоева, из карманов которого летом ползли черви, других "почтенных граждан" Колымен-города окрашены в иронические, сатирические тона.
Несравненно более широко и проникновенно, чем прежде, показан в "Колымен-городе" купеческий быт, нравы в доме и лавке купца Ивана Ратчина. Подчеркнуты его жестокость, зверские повадки, деспотизм. Это убедительно вписывается в общую картину многовекового уклада городской жизни. Иван Емельянович проучивал приказчиков и мальчиков в лавке "двуххвостной или вологой", а сына своего Доната начал с пятнадцати лет "усиленно пороть по субботам". Прознав о первой любви сына, "прекрасной и необыкновенной, как всякая первая любовь", Иван Ратчин растоптал ее самым жестоким и диким образом. Спустя несколько лет Донат — участник сражений первой мировой войны и революционных событий — вернулся в Колымен-город полный (недоброй памяти!) воспоминаний юношества, полный ненависти и "воли". Автор замечает, что нового Донат не знал. Донат знал старое, и старое он хотел уничтожить. (Подчеркнуто мною. — К.П.)
Впервые появляющаяся в "Колымен-городе" сюжетная линия, связанная с Донатом, важна потому, что позволяет художественно убедительно выявить реальные истоки ненависти к кондовому домостроевскому укладу, в котором, задыхаясь, растаптывалось, погибало все прекрасное и живое (юношеские чувства Доната, жизнь Насти, Урываихи...). В рассказе "Колымен-город" совсем не случайно возникает, однако, фигура человека, резко отличающегося от всех горожан. "... Был в Колымене один человек не от мира колыменского — это святой Данилушка. Был он наг, бос, носил вериги, был иконописен, рыжебород, синеок. Если Иван Емельянович был (неизвестно почему) жесток и злобен, то Данилушка (тоже неизвестно почему) был добр. Он был строг, но он был прост — доброта его была аскетически проста, строга. Взгляд его был покоен — Данилушка умел ясновидеть и говорить только правду или ничего не говорить".
Этот образ возникает до описания перемен, связанных с войной и революционными событиями. Но заканчивается рассказ все-таки не изображением переломных в жизни страны и древнего уездного города событий. Этот социальный мотив оказывается оригинально и на поверхностный взгляд неожиданно связан в сознании Пильняка с образом Данилушки, обретающим символике-историческое национально-православное звучание. "В городе — голод, в городе скорбь и радость, в городе слезы и смех. Над городом идут весны, осени и зимы. По новой дороге ползут мешочники, оспа, тиф.
И — опять — один человек остался в стороне от всех — Данилушка. Иконописный, рыжий, синеокий, ходит в веригах наг и бос. Данилушка принял революцию, ждет и верит: придет истинный, подлинный -в лаптях — Христос, которого встретят красным звоном. Он по-прежнему добр и приветлив, но теперь иссякла его строгость — синие глаза его лучатся тихо и скорбно".
Если купеческий сын Донат (подобно Фоме Гордееву) полон ненависти к давно укоренившемуся уродливо-стяжательскому миру и смысл борьбы (бунта) видит в его полном уничтожении (нового, как мы помним, Донат не знал), то Данилушке грядущие перемены возвещают осуществление давней мужицкой, православно-нестяжательской мечты о всеобщей ("соборной") любви и мире.
Этот взгляд писателя получает дальнейшее, хотя и неоднозначное, развитие в его романе "Голый год". Здесь нет возможности останавливаться на сопоставлении первых (гржебинских, Пб. — Берлин) и последующих изданий. Для нас важно прежде всего, что основу вступления романа, названного теперь "Ордынин-город" (заметим, что Пильняк все более последовательно дистанцируется внешне от названия Коломна), составил хорошо знакомый рассказ "Колымен-город". Разночтения весьма невелики, но знаменательны. Укажем лишь на частные, но важные купюры. В авторском издании "Голого года" (Том I. Никола-на-Посадьях, 1923 г.) автор замечает: "Донат Ратчин" — убит белыми: о нем — все" (С. 33). (Эта фраза сохранится и в последующих изданиях). Полагаем, что революционер Донат выключен из дальнейшего повествования не потому, что Пильняк в "Голом годе", оценивая, по словам В. Новикова, "очистительную силу революции", не понимал "смысла классовой борьбы".
Дело было значительно сложнее. Писатель сознательно стремился осмыслить реально происходившие на его глазах бурные события, глядя на них не только через заимствованные на Западе теории (столкновение промышленного труда и капитала), а исходя прежде всего из самобытной истории России, которая в 1917—1921 гг. оставалась в своей основе страной крестьянской.
В сборнике статей "Писатели об искусстве и о себе" Б. Пильняк с резкой и еще возможной в ту пору прямотой писал: "... Признаю, что мне судьбы РКП гораздо меньше интересны, чем судьбы России; РКП для меня только звено в истории России... Признаю, что писатель должен заботиться только о своих рукописях, чтобы они были хороши ... Поскольку коммунизма в жизни России сейчас нет, — нет и не может быть коммунистической литературы, она останется на задворках "агиток" (Никола-на-Посадьях, сентябрь 1923 г.).
Признание, что в революционную эпоху писателя интересуют прежде и более всего судьбы России, помогает вернее услышать и оценить те мотивы в произведениях Б. Пильняка, которые возникли в первом очерке о Коломне, получившем свое продолжение в ряде других вещей, и наиболее полно прозвучали в романе "Голый год". Заметим, что именно это произведение полнее проясняет, почему именно уездная Коломна с ее древними памятниками, церквами, монастырями и кремлем, Коломна, стоящая на трех реках в центре России ("Коломна-городок -Москвы уголок"), оказывается тем "топосом" и "логосом", к которому неизменно обращается художественная мысль писателя.
В романе "Голый год" в едином клубке (характерном калейдоскопически-фрагментарном и слитном пильняковском сюжете) сплелись и острое обличение старого, прогнившего уклада жизни, и изображение того, что приходит ему на смену, обретая то сурово-разрушительные, то парадоксально-комические черты и, наконец, светлые надежды, мечты о духовном и экономическом возрождении России, о ее будущем. Образ Доната Гатчина не получил в этом густонаселенном произведении своего развития ("о нем — все"), по-видимому, потому, что в своем революционном порыве Донат движим лишь чувством мести и разрушения. По иной причине из романа выпал образ синеокого праведника Данилушки, воспринимающего революцию как Христово дело. Его место заняли, по существу, другие персонажи и среди них младший отпрыск князей Ордыниных — художник Глеб, утверждающий, что величайшие наши мастера, которые стоят выше да Винчи, Корреджо, Перуджино, — это Андрей Рублев, Прокопий Чирин и те безымянные, что разбросаны по Новгородам, Псковам, Суздалям, Коломнам, по нашим монастырям и церквам. Долго живший за границей Глеб решительно не приемлет западный образ жизни с его социальным неравенством, мещанством нравов, охватившим все слои общества, с их необоримой тягой к акциям, жаждой комфортабельности и т.п. "Механическая культура -- говорит Глеб, -- забыла о культуре духа, духовной... Европейская культура — путь в тупик. Русская государственность два последних века, от Петра, хотела принять эту культуру. Россия томилась в удушье, сплошь гоголевская. И революция противопоставила Россию Европе. И еще. Сейчас же после первых дней революции Россия бытом, нравом, городами — пошла в семнадцатый век... Революции, бунту народному, не нужно было — чужое. Бунт народный — к власти пришли и свою правду творят — подлинно русские подлинно русскую. И это благо".
Мы позволили себе привести этот сравнительно пространный отрывок и потому, что он принадлежит потомственному жителю древнего Ордынина-града (сиречь Коломны), отпрыску старинного княжеского рода, и, главное, выражает одну из заветных идей, настойчиво звучащую в "Голом годе" и в значительной мере выражающую какие-то существенные стороны авторского сознания рассматриваемого нами полифонического романа.
Отвечая Глебу, архиепископ Сильвестр замечает, что сектантство пошло не от Петра, а от раскола: "Народный бунт, говоришь? — пугачевщина, разинщина? — а Степан Тимофеевич был до Петра!" В отличие от многих писателей-современников Пильняк не боится вслушиваться в речи русских людей — простых крестьян и интеллигентов, рассказывать о них читателю. Более того, он считает это принципиально важным для выявления разных спектров общественного сознания той поры. Дед-знахарь Егорка, житель нашей земли, Белых Колодезей, был исключен из большевиков за то, что сказал на собрании: "... нет никакого интернациёнала, а есть народная русская революция, бунт - и больше ничего. По образу Степана Тимофеича. "А Карла Марксов?" спрашивают. — Немец, говорю, а стало быть, дурак".
В этой же главе романа ("О свободах") в близком отчасти ключе рассуждает человек иной культуры, Анна. Современные революционные события и в ее сознании оказываются связаны со Смутным временем, разинщиной и пугачевщиной, "со старыми церквами, иконами, былинами, обрядицами, с Иулианией Лазаревской... с лесами и степями, болотами и реками...".
Образ бескрайней России обретает здесь в сознании Анны, да и самого автора, символические и в то же время реальные черты, по-своему связанные как внешне, так и духовно с древней Коломной, ее окрестностями.
По свидетельству самого Пильняка, в мае 1918 г. он ездил за хлебом в Казань, а летом того же года "состоял членом коммуны анархистов в Песках, пока анархисты не перестрелялись". (Подчеркнуто мною. — К.П.) Впечатления от этих событий нашли отражение в той же главе "О свободах". Дворянин, бывший студент Андрей Волкович, пришедший к анархистам в "деревню Черные Речки" под Коломной, думает о свободе изнутри, не извне: "Отказаться от вещей, от времени, ничего не иметь, не желать, не жалеть..." (I, 67). И с ним согласна Анна: "Ничего не иметь, от всего отказаться, как Андрей..." (I, 69).
Почему же в сознании героев Пильняка революционные события1917 г. настойчиво связываются с русской действительностью XVII века? Это время, когда государство дрогнуло под напором крестьянской войны во главе с атаманом Стенькой Разиным, но это и вершина раскола, выдвинувшая таких духовно несгибаемых людей, как протопоп Аввакум, боярыня Морозова, праведница Юлиания. В общественом сознании они для многих остались носителями высокой нравственности, нестяжательства, защитниками веры и справедливости.
Подчеркнем, что прямой ответ на то, почему именно Коломна настойчиво возвращала мысль Пильняка и персонажей разных его произведений, вовлеченных в революционные события новейшего времени, к XVII веку, содержится в последнем романе писателя "Соляной амбар": "Город возник, надо полагать, при царях Иванах, ровесник Москвы, и до сих пор нес на себе следы семнадцатого века, начала царей Романовых... Потомственный цеховой камынский лудильщик и паяльщик через дедов помнил, что были июньский, "мятеж" в Москве при тишайшем Алексее в 1648 году, псковский "мятеж" в 1650 году, медный "бунт" в 1662 году, — все при тишайшем Алексее, — помнил со времен Алексея — и так до порога последнего века". (Подчеркнуто мною. - К.П.)
Известно, что Пильняка волновала вся многовековая история Коломны со времен основания города (первое упоминание в летописи -1177 г.), но не случайно в ряде случаев внимание акцентируется на XVII столетии. Помимо всего прочего, Пильняку хотелось напомнить новому массовому читателю, особенно молодому, потянувшемуся к современной художественной литературе, где зачастую ни слова не говорилось об исторической прошлом, каково для России значение таких событий, как окончание "Смутного времени", утверждение династии Романовых и особенно царствования Алексея Михайловича, когда усилившаяся центральная власть сумела вернуть исконно русские земли, когда произошел раскол русской церкви, оформилось крепостное право, была подавлена крестьянская война, возглавленная Стенькой Разиным. Пильняку хотелось, чтобы новый читатель почувствовал: эти придающие особое значение отдаленному российскому времени уникальные события внутренне взаимосвязаны между собой и чем-то по-своему перекликаются с современностью.
А.Ю. Маслова замечает, что в романе "Голый год" Иулиания "становится символом допетровской Руси XVII века... Как ни парадоксально, Юлиания оказывается у Пильняка связанной с революцией: революция возвращает нам Юлианию Лазаревскую". Однако, учитывая все сказанное выше, ее связь с революцией в сознании героев Пильняка, да и самого автора вряд ли можно считать столь уж парадоксальной. В то же время не представляется убедительным и утверждение А.К. Воронского о том, что по Пильняку "Октябрь хорош лишь тем, что обращен к прошлому... Русь ушла в XVII век".
Б. Пильняк действительно стремится уловить в романе "Голый год" связь различных исторических эпох, но он чувствует и их неповторимое своеобразие. Об этом свидетельствуют, к примеру, слова повествователя из рассказа "Метель" (1921): "И сквозь форточку — из метели — в белом белье я услыхал бас товарища Воронова:
-Гей, товарищ Борис, отпирайте... Товарищ Воронов басом - Орешиным — перекрикнув метель: "Или - воля голытьбе, — Или — в поле на столбе!"
Голос Петра Орешина и его стих, перекрывающий метельный вихрь, возникают не случайно. Среди новокрестьянских поэтов (Клюев, Есенин, Клычков, Ширяевец) именно Орешин, по мнению критиков начала 20-х годов (В. Львов-Рогачевский, В. Сиповский и др.), являлся по преимуществу поэтом крестьянской бедноты, красочно выразившим пафос революции. В рассказе "Метель" отчетливо выступают приметы коломенского "топоса": здесь и "баня на задворках, что на Житной", и кремлевская стена, и дом Озерова, и многое другое.
Знаменательно, что в романе "Голый год" тот же стих Орешина возникает дважды (в начале первой и четвертой глав) и оказывается связан с русскими революционерами, большевиками в кожаных куртках: "Из русской рыхлой, корявой народности — лучший отбор. И то, что в кожаных куртках, — тоже хорошо: ... так вот поставили, так вот знаем, так вот хотим, и — баста! Впрочем, Карла Маркса никто из них не читал, должно быть. Петр Орешин, поэт, про них (про нас!) сказал: "Или воля голытьбе, или — в поле на столбе!" (I, 24).
Но наряду с метельно-разрушительной стихией революции в "Голом годе" отчетливо возникает и иной ее, созидательный лик. В предпоследней главе, "Большевики", рассказывается о том, что в Ордынин-город приезжает из Москвы экспедиция, чтобы ознакомиться, что осталось от заводов после белых и шквалов. Речь идет, конечно, о коломенских заводах. Об этом свидетельствует, помимо прочего, прямая публицистическая реплика писателя, заканчивавшего роман в Коломне в декабре 1920 г.: "Я, автор, был участником этой экспедиции ... Когда по поезду был дан приказ готовиться к отъезду (а были в поезде мы отрядом с винтовками), я, автор, думал, что мы поедем обратно в Москву, раз ничего нельзя сделать. Но мы поехали — на заводы, ибо нет такого, чего нельзя сделать... Большевики. Кожаные куртки" (I, 137). Образы эти обогащаются, обретая в романе новые черты. Один из большевиков в кожаной куртке, с бородой, как у Пугачева, Архип Архипов, в начале романа беспощадно расстреливавший врагов, теперь потихоньку от всех зубрит "алгебру Киселева, экономическую географию Кистяковского, историю России XIX века (издания Гранат), "Капитал" Маркса... самоучитель немецкого языка... Кожаные куртки... Да. Так.
-Вот, что такое большевики!" (I, 137). Именно они поднимают производство из руин. "Завод самовозродился, самовозжил. — Это ли не поэма стократ величавее воскресения Лазаря?!" (I, 141). Сотрудничавший в коломенской газете Пильняк подмечал с присущей ему оперативностью первые шаги возрождения машиностроительного...
И все же заканчивается "Голый год" главой, где Россия, революция, метель вновь предстают в своем символическом единстве-противоборстве и все происходящее оказывается преломлено в сознании, поведении, быте мужиков и баб. Действие не случайно опять переносится из города в селение Черное ("Черные Речки"), расположенное по Рязанскому шоссе. Правдиво изображен суровый быт тех лет. Задолго до Андрея Платонова Пильняк рассказал о том, как крестьяне запасаются гробами, примериваясь заранее к ним. Но свирепо лютующая метель оказывается не в силах сокрушить лес, который стоит, как Илья Муромец...
Итак, созданный писателем образ древнего города Ордынина, за которым возникает множество коломенских реалий, позволил ему художественно воссоздать сложный национально-исторический облик России в ее "минуты роковые".
* * *
... Второй роман Пильняка, "Машины и волки", создававшийся с марта 1923 по июнь 1924 г., впервые увидел свет в 1925 г. (Л.) и имел знаменательный подзаголовок: "Книга о коломенских землях, о волчьей сыти и машинах, о черном хлебе, о Рязани-яблоке, о России, Расее, Руси, о Москве и революции, о людях, коммунистах и знахарях, о статистике Иване Александровиче Непомнящем, о многом прочем..." Здесь метко выделены все основные темы этого разноаспектного произведения. Но мы остановимся лишь на тех, которые имеют прямое и отчасти опосредованное отношение к нашей теме, к "коломенским землям". Прежде всего отметим, что в центре художественного "топоса" нового романа вновь оказывается Коломна, но теперь она прямо названа своим именем. Важно и то, что несравненно шире, чем в "Голом годе", рассказывается о городах и землях, сопредельных с Коломной, или о ее пригородах, все они также названы собственными именами: Зарайск, Луховицы, Рязань, Раменское, Люберцы, луга Дединовские, Любыцкие, Ловецкие, Белоомутские...
Многие описания в романе нарочито звучат как точные и бесстрастные заметки хроникера-историографа: "... у Голутвина монастыря, у села Боброва — кузня, где собирались и сваривались мосты. Эта кузня и выросла в Коломзавод" (I, 184). Так говорится в "Разделе книги, вне плана повествования". А в разделе "Основном" повествователь продолжает прерванную летопись событий: "У завода возникли деревни, поселки, выселки, слободки, на завод потянулись местные, коломенские и зарайские мужики; Парфентьево, Чанки, Щурово, Перочи — сменили соломенные крыши на железные, возле изб построили палисады, на рубахи надели жилеты, в жилетном кармане — часы" (I, 231). Думается, что и современному читателю, имеющему возможность ознакомиться с подобными фактами в различных исторических и краеведческих работах, трудах, посвященных Коломне, пильняковские "справки" подобного рода, щедро рассыпанные по всему роману, могут показаться любопытными.
Но это лишь внешний, верхний слой романа, за которым стоит иное, глубинное, самое важное для писателя и многих его современников, да и для нынешнего читателя. Позволю себе, однако, предварить этот разговор о заветной мысли романа "Машины и волки", вне которой не понять и значения образа самой Коломны и заповедных окрестных земель, еще одной выдержкой: "Завод стал мощный, один из великанов России, вырос сталью, железом и камнем, огородился на сотню десятин заборами... трубы подперли небо, задымили в небо, динамомашины кинули свет в ночи светлее солнца... А Щурово, за Окою, над Окою на горе, -- полустанок, — встретил тишиной, безлюдьем, опять черемухой... и мрак вдруг оказался совсем не темным — зеленоватым, зыбким, пропахнувшим черемуховой сырью, туманом..." (I, 185).
В романе "Машины и волки" писатель ставит и пытается решить одну из проблем, глубоко волновавших его в течение всего творчества: что же в действительности возьмет верх при столкновении извечного, биологического, собственнического в человеке с духовным и возможно ли торжество в нем последнего на основе утверждения "соборных" начал? Природное, "звериное" в жизни, олицетворяющееся во множестве персонажей романа и находящее выражение в самых разных сюжетных ситуациях, получает наиболее обобщенное выражение в символическом образе волков. Дорога же к формированию нового облика человека пролегает, по мнению многих героев, через революцию. Индустриализация России (символом которой выступает машина) призвана, преображая страну, преодолеть и человеческое отчуждение благодаря победе коммунистических идеалов.
В "Машинах и волках", как и в "Голом годе", и художественное время "многослойно": онтологическое и историческое, социально-бытовое и экзистенциальное. Благодаря особенностям пильняковского стиля (метафоризм, "монтажность", амбивалентность образов и т.д.), все эти "хроносы" свободно сосуществуют, переходят один в другой. Прихотливая игра временными "пластами", вне которой автору вряд ли удалось бы воплотить свой замысел, реализуется художественно достоверно во многом благодаря образу Коломны, города, окруженного густыми, труднопроходимыми лесами, заливными лугами, города древнего, с его патриархальными нравами, монастырями и быстро растущими новыми заводами, всеразрушающей революционной метелью. Если обратиться к общественно-историческому времени, то сюжетные события развертываются здесь в сравнительно короткие сроки: "... Шел девятьсот девятнадцатый год ... обнаженный и голый, — октябрьский семнадцатый канул в историю, — приходил двадцать первый, скорбящий" (1, 237).
Одним из излюбленных приемов Пильняка являлось, как известно, включение в тексты произведений действительных и вымышленных документов, реальных и фиктивных справок, протоколов, постановлений, личных дневниковых записей и т.п. Развенчивая писателя, многие критики разных призывов среди прочих "грехов" называли и этот. Видимо, не зря. Они чувствовали, что указанный прием давал Пильняку возможность задуматься вместе с читателем над реальной сложностью происходящих событий, далеко не всегда поддававшихся однозначным оценкам. Не случайно, конечно, под пером "главного героя повести", коренного коломенца Ивана Александровича Непомнящего, появились строки, прозвучавшие явно иронически: "Не плохо было бы раскинуть героев по принципу классовых и групповых признаков социальной лестницей..." (I, 176). Верный завету русских классиков писать только правду, модернист Пильняк не скрывал в ту пору, что следование жесткому принципу заведомо тенденциозного классового искусства оборачивалось, на его взгляд, мертвенностью и ложью.
Если в "Голом годе" все фамилии вымышлены и поиски прототипов непросты, то в "Машинах и волках" автор идет тем же путем, но порой вводит и подлинные имена людей, хорошо известных в Коломне. Подтвердим все это примерами. Иван Александрович Непомнящий (заметим попутно, что Пильняк, называвший себя "нумизматом слова", проявлял замечательную изобретательность в придумывании значимых фамилий) и его мысли, занесенные в "Книгу Живота моего", играют в романе одну из первостепенных ролей. По мнению краеведов, прототипом Непомнящего был хорошо известный в Коломне статистик Н. Петропавлов, дом которого сохранился и поныне. Правда, Пильняк, почерпнув многое из биографии и, главное, статистических выкладок коренного коломенца Петропавлова, значительно изменил его внешность, да и многие особенности поведения, характера этого удивительно привлекательного (по воспоминаниям старожилов) внешне и внутренне человека. Позиции Непомнящего в романе мы еще кратко коснемся чуть позже. А пока заметим, что, отстаивая свои взгляды, он называет подлинную фамилию хорошо известного в Коломне человека: "А вот доктор Брушлинский пишет в книге "Коломенский уезд" в статье о народном здравоохранении на странице 52-й: "... не следует забывать... — это наше бездорожье... в весеннюю и осеннюю распутицу целые районы бывают отрезаны от медицинских пунктов, и населению волей-неволей приходится прибегать к бабкам, знахарям и т.п." (I, 351).
Б. Пильняк, приехавший в Коломну в.1913 г., должен был хорошо знать Бориса Афиногеновача Брушлинского (1877—1955) по многим причинам. Прежде всего он, как и отец писателя А.И. Вогау, был членом Коломенского земства. Колоритная фигура Брушлинского, известного деятеля кадетской партии в городе, назначенного в 1916 г. главврачом уездной больницы, а с марта 1917 г. избранного председателем уездного исполкома, поддерживавшего Временное правительство, не могла не вызывать живого интереса писателя. Кроме того, сохранившийся до нашего времени дом Брушлинского находится, по существу, на той же Посадской улице, где в тиши любимых пенат, расположенных против Николы-на-Посадьях, писал свои произведения, и в частности роман "Машины и волки", Пильняк.
Создавая свой роман в Коломне, Лондоне и Кадомском лесничестве, Пильняк ясно представлял значение для нашей огромной страны, для ее будущего того, что ныне лежало на весах истории: "... рассвет серый, неспешный, страшный — корабль в вечность и человек пришли к осени тысяча девятьсот двадцать первого года, когда по Руси и Расее заговорили, что революция в России кончена..." (I, 298). В искусстве воссоздание общих закономерностей всегда осуществляется в конкретно-чувственных, индивидуальных картинах и образах. То, что в "Машинах и волках" они взяты из жизни Коломны, Щурова, Зарайска и окружающих их мест оседлости, придает повествованию особую убедительность. Прежде всего потому, что Пильняк знал этот материал на ощупь, буквально жил им, как тем воздухом, которым сам дышал повседневно. В то же время именно наш регион — древняя и промышленная Коломна, город, расположенный неподалеку от столицы государства, Москвы, и в то же время живущий своей уездной жизнью, окруженный множеством городков и глухих деревень, густыми лесами, где в ту пору еще хозяйничали волки, -- давал писателю неповторимую возможность с особой выразительностью, без прикрас, по-своему оценить и рассказать читателю о том главном, чем жила тогда вся Россия, сравнить ее настоящее с прошлым, задуматься о будущем.
Статистик Иван Александрович Непомнящий, говоря о переменах, которые произошли за годы гражданской войны, приводит такие данные: "Коломенский уезд, простите, несмотря на знахарей, — считается промышленным уездом, фабрично-заводским. Так вот — население. В 1917 г. было — сто сорок тысяч душ, в 1920 — сто двенадцать: — двадцать без малого процентов, простите, слизнулось" (I, 352).
В романе звучит постоянный и острый "диалог" между теми, кто считает, что революция и гражданская война принесли России неисчислимые беды, разорвали ее исконные связи с родовыми началами, и их решительными противниками. Впрочем, в этом "диалоге", а точнее - полифоническом споре, участвуют прямо или опосредованно не только множество персонажей, включая безгласных статистов, но и природа, монастыри, заводы, машины и волки.
Хозяйственная разруха, которая с такой силой поразила в годы военного коммунизма всю страну, заявила о себе, конечно, и в Коломне. В отличие от многих писателей-современников Пильняк стремился уйти от идеологических догм, предоставляя возможность высказаться в романе носителям различных взглядов. Доводы коломенского статистика Непомнящего звучат в значительной мере убедительно, ибо они основываются на цифрах и фактах: "...у нас промышленный район, у нас революция рабочих, — у нас в семнадцатом году было за станками тридцать три тысячи рабочих, а в 1920 — осталось одиннадцать. На Коломзаводе работало пятнадцать, осталось шесть, да-да... В Озерах на фабрике Арацкого в 1914 году было тысяча сто пятьдесят восемь людей — к двадцатому осталось сто восемнадцать, и фабрика стоит... Вот еще одна цифирька. Рабочих в рабочих городских поселках — 57%, а совчиновников — 17, — да-да, — вот по одному чиновнику на трех рабочих, многовато..." (I, 352-353).
Пильняк замечает, что герой повести не Непомнящий, а его "Книга Живота моего", записи, статистические выкладки... Многие хотели бы придушить Непомнящего, но он ничего не делал, и его не за что было душить.
Однако, казалось бы, уходящее в подтекст писатель умеет с помощью различных условных приемов высветить, обнажить предельно. "Несуществующий разговор:
Лебедуха:
- Вас, Иван Александрович, надо было бы расстрелять!
Статистик Непомнящий:
— Нет, зачем же, Андрей Кузьмич; я никому не мешаю, — я для истории, я — за Россию..." (I, 327).
Любовь к России — характерная черта большинства идейно мыслящих героев Пильняка, независимо от их общественной позиции, политических убеждений. И это в той или иной мере (конечно, по-разному) сближает их с автором.
В романе "Машины и волки", как уже было отмечено выше, есть большое историческое и "малое" время, ограниченное строгими общественно-конкретными рамками. Но они оказываются органически связаны друг с другом, и вне этой связи трудно прояснить авторскую позицию. Так, Пильняк описывает кузню у села Боброва, где собирались мосты. Эта кузня, расположенная у Голутвина монастыря, "выросла в Коломзавод... Эта кузня придавила монастырь к реке, заглушила его, задушила" (I, 184).
Взаимоотношения давнего прошлого и современной революционной России не только очень по-разному воспринимаются в романе различными общественными группами и персонажами. Они оригинально осмысливаются и самим автором. Кстати, в романе находим прямое объяснение того, почему, говоря о Коломенском крае, Пильняк так настойчиво возвращается в своих произведениях к XVII веку. "Смутное время" и особенно царствование Алексея Михайловича позволяют, по мысли писателя, понять неотложность нынешних революционных перемен для всей России: "Только труд... спасет Россию, — те ценности, которые консолидированы трудом и машиной! — Россия? — В семнадцатом веке фактической границей Московского государства была Московская губерния, Подмосковье, Поочье. Полагаю, и теперь так же... Россия по-прежнему безграмотна и голодает... Но Россия живет — ни настоящим, ни прошлым — Россия живет будущим" (I, 363—364). В этом же смысле знаменательна и легенда о создании древнего монастыря разбойником. Пильняк понимает, что молодому советскому читателю непросто объяснить смысл легенды, "где разбойник и бог — рядом". И потому он вынужден объясняться: "Человечество, жившее в тридцатые годы двадцатого столетия, было свидетелем величайшего события — того, как умирала христианская религия. — Но — исторический факт - в шестнадцатом веке в России, в семнадцатом — монастыри были рассадниками и государственности русской, и культуры... И есть легенда о возникновении монастыря. Монастырь возник при царе Алексее Тишайшем. Смута тогда отходила, и засел здесь на острове среди озера разбойник атаман — Бюрлюк, вора Тушинского военачальник". Он и основал белоснежный монастырь в лесу, у соснового бора, на берегу озера (I, 215).
Совсем не случайно, конечно, об Октябре говорится, что он "пришел восстанием, бунтом, буем... Рука жесткая, стальная, как машина, государственная... — взяла под микитки и Россию, и русскую метелицу, и мужика, — сжала до хрипоты, — это она захотела строить... — это мы — машинная Россия" (I, 279).
Проблема первозданной русской природы, ее рек, озер, необозримых лугов, лесов, диких животных, наконец природы, заключенной и в душах людей, по-разному соотносится с неотвратимо наступающей на нее машинной Россией. Для понимания идейного замысла романа первостепенное значение имеет спор о волке, вспыхнувший (в зверинце Вильямса, который остановился в Коломне проездом) между рабочим, мастером Козауровым и выходцем из Зарайска инженером Андреем Росчиславским. Последнему жалко сидящего в клетке волка. Он думает о том, что в волке вся романтика наша, вся революция, весь Разин. "Мне жалко, что он заперт! Его надо выпустить — на волю, — как осьмнадцатый год".
Росчиславский говорит: "Вся наша революция стихийна, как волк". Но Козауров понимает революцию иначе: "В пятом году как раз и понял, когда Риман расстреливал сына. К чертям всех Вильямсов с волками и так далее!.." (I, 263).
И есть нечто символическое в том, что потомственный дворянин Андрей Росчиславский, для которого "волк в клетке — покоренная стихия", трагически погибает, смолотый маховиком гипнотически притягивающей его к себе динамо-машины. Иная позиция и судьба у его брата, юриста Дмитрия Росчиславского. Этот "гражданин России, фантаст" свято верит, что знание и пролетарий пересоздадут мир. Весь земной шар будет садом... Лошадь, корова и свинья будут только в музеях, ибо их уничтожит машина. "Россия первая крикнула клич пролетарию и пролетариям мира, в этом величье нашей революции... И я — с машинниками-коммунистами" (I, 349).
"Малое", конкретно-историческое время в романе ограничено, как было сказано, в основном 1917—1921 годами. Важно подчеркнуть, что именно в эти годы резко обострился конфликт не только между исконно-природным началом жизни и силами, стремящимися его покорить, не только между культурой и цивилизацией (мучительный и для Пильняка, и в еще большей мере для А. Блока), но и между городом и деревней, а также между теми, кто так или иначе участвовал в Октябре и кто активно содействовал его победе.
Почему Пильняк называет девятнадцатый год в романе "обнаженным и голым", а двадцать первый "скорбящим"? Тут важно, как воспринимала деревня революцию 1917 г. Заслуга Пильняка в том, что он не только чутко прислушивался к разноголосому деревенскому говору, к чаяниям мужиков, но посмел, как Клюев и некоторые другие новокрестьянские поэты, правдиво передать их. Если в 1917 г. "окна у деревни горят пожаром", то это потому, что близилась давняя мечта крестьян отобрать у дворян, помещиков свою землицу. И потому так отчетливо звучит: "Бей белогвардейцев!" Однако не по той же ли причине по лесам и по дорогам слышны стихийные "стеньки-разина-разбойничьи посвисты, — "... бей коммунистов, — мы за большевиков, бей революцию, — мы за революху, ух!.." (I, 238).
Почему же Пильняк называет все-таки в романе двадцать первый "скорбящим"? Россия изб в годы военного коммунизма обнищала, оголодала, "смотрела трахомою избяных окошек" (I, 237). Эти годы обернулись особенно болезненно для крестьян продразверсткой, трудовой повинностью, централизованным распределением, полным запрещением частной торговли. Об этом говорится с присущей автору беспощадной правдивостью: "В те годы вся Россия была во внутренних пошлинах заградительных отрядов, продовольственных карточек, прав на разъезды, чтобы голодать ... людоедством Поволжья, могилами без крестов и памяти... И те годы были величайшей романтикой! величайшей радостью, величайшей правдой и верой!" (I, 389—390). Для большинства из тех, кто жил метельной романтикой революции и видел в ней смысл своей жизни, введение НЭПа с разрешением частной торговли, допущением госкапитализма, концессий и т.д. означало одно — "революция в России окончена". В отличие от многих писателей той поры Пильняк изображал жизнь страны как сложный организм, в котором равно значимо все, что происходит в нем. То, о чем думают в Коломне, Зарайске, Луховицах, Белых Колодезях, не менее важно, чем то, чем живет столица. Пильняк убежден, что у интеллигенции, в том числе и художественной, есть давнее право и обязанность: "... для власти, для ливреи. Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи". Страницы романа, посвященные тому, как неоднозначно воспринимали члены партии введение НЭПа в Коломне и уезде, на волостном съезде Советов, принадлежат к числу редкостных по смелости, если говорить о произведениях советской литературы 20-х годов.
"... Докладчика перебили с места. Давно уже те большевики, что делали Октябрь девятьсот семнадцатого года, разложились на большевиков и коммунистов; и большевики отошли от революции. Зал слушал докладчика напряженно и злобно..." (I, 358).
Но с присущей ему чуткостью Пильняк умеет уловить и передать движение общественного времени, связанное с реальными переменами в жизни всей России. На смену уходящим в прошлое годам приходит переломный "двадцать второй...". Самым убедительным доводом в пользу НЭПа являются происходящие на глазах людей города и деревни перемены. И в их сознании эти перемены прямо связываются с именем человека, который возглавил Октябрь, а теперь, по слову поэта, повернул "колесо рулевое сразу на двадцать румбов вбок". Роман оканчивается картиной траурной Москвы и всей России, которая прощается с Лениным. И утверждением правоты и торжества его дела: "Человеческие революции машин и мира идут!" (I, 392).
К изображению Коломны Борис Пильняк обращался, как известно, и в других своих произведениях, наиболее значительными среди которых являются романы "Волга впадает в Каспийское море" (1930) и неоконченный "Соляной амбар". Сюжет первого связан с изображением строительства могучей плотины на Оке, которая должна изменить ее русло и направить воды реки от Коломны к столице страны. "Соляной амбар" — самое большое по масштабу изображения сюжетно-исторических событий произведение (от 1905 до 1917 года), в котором автор стремился заново осмыслить глубинные истоки революции. Оба эти произведения также привлекали, конечно, внимание наших краеведов. К сожалению, за неимением места мы лишены возможности рассмотреть здесь эти романы так, чтобы "коломенская тема" была осмыслена в русле общей проблематики творчества Б. Пильняка.
Можно ли сказать, что в весьма различных произведениях писателя, посвященных Коломне, есть нечто общее? По меткому наблюдению И.О. Шайтанова, в романах Пильняка, созданных в разные годы ("Голый год", "Машины и волки", "Волга впадает в Каспийское море", "Соляной амбар" и др.), общим является то, что "путь в будущее пролегает у него через прошлое, через его возрождение... С прошлым приказано разделаться — ради будущего. И Пильняк рвет с прошлым, оставляя при этом ощущение, что каждый разрыв для него — по живому, дается с трудом". (И.О. Шайтанов. Исторические метафоры Б. Пильняка. //Б.А. Пильняк. Исследования и материалы. Коломна, 1991).