Агренев в детстве, ребенком, слышал из разговора матери о
том, что вот Нина Каллистратовна Замоткина с дочерью ходила --
сегодня утром в девять часов -- к фельдшерице Часовниковой на
квартиру давать пощечину Часовниковой, которая разбила семейный
очаг, потому что у ней была связь с Павлом Александровичем
Замоткиным, мужем Нины Каллистратовны. Тогда Агреневу-ребенку
ярко представилось, как Нина Каллистратовна за руку с дочерью и
с ридикюльчиком в другой руке -- идет; походка, конечно,
необыкновенна, раз идут на квартиру давать пощечину, -- надо
было, должно-быть, итти в присядку или раскорякой, что ли;
семейным же очагом было нечто, вроде маньчжурки, обязательно
железное, раз идут за него давать пощечину; и чрезвычайно
любопытно, как Нина Каллистратовна придет на квартиру,
размахнется рукой и -- даст; и походка, и квартира, и руки --
все имело для ребенка сокровенный смысл, чрезвычайно
любопытный.
Это осталось в воспоминаниях от детства, от маленького
городка, провинции, где все было необыкновенно, как детство.
Здесь, в Волчьем овраге, вспомнил это Агренев -- и затосковал.
Никто, никогда не пойдет давать за него пощечин. Какое
варварство -- пощечины, и нет никакого решения -- в пощечинах.
Была осень, и, когда стоял в овраге и ждал Ольгу, низко над
головой пролетели журавли, выстраиваясь в стрелку и курлыкая
нестройно. Потом с горизонта на востоке небо стало наливаться
свинцом, небо стало зимним и над головой вспыхнула голубая
Вега. Ольга пришла неожиданно, опоздав, сразу -- вся с головы
до ног -- став на обрыве оврага, чтобы опуститься к Агреневу в
овраг -- в овраг.
II.
Александр Александрович Агренев, семейный человек,
инженер-металлург, и Ольга Андреевна Головкина, учительница --
девушка, живущая с тетей, окончившая восемь классов гимназии.
Ее все звали Оля Головкина, и это было неправильно, потому что
она носила древнюю русскую фамилию, славную еще Петром Первым и
сенатором Головкиным. Но тогда еще, при Петре Первом, эта
фамилия соскочила в низы, чтобы оставить в этом городе
Головкинскую улицу и дом на Головкинской, сдачей внаймы
которого жила тетя. Агренев знал, что тетя -- имени ее Агренев
не знал -- старая дева, имела одну радость, Олю, что тетя
вечерами сидела у окна без лампы, поджидая Олю, и Оля, поэтому,
возвращаясь со свиданий, обходила квартал, чтоб заместь следы.
О тете никогда не говорилось прямо, лишь вскользь упоминалось
слово, как вещь, -- тетя. Оля же была милой девушкой, о которой
трудно говорить, очень похожей на ивовую лозинку, такую хорошую
провинциалочку. Город разметался по холмикам среди полей и
древних каменоломен, всей энергией своей город истекал в завод
на том конце, -- и случайный разговор, бывший весной в начале
знакомства между Агреневым и Олей, -- был в стиле и города, и
Оли: Агренев сказал к чему-то:
-- Бальмонт, Блок, Брюсов, Сологуб...
Оля перебила его поспешно, милая лозинка:
-- Я вообще иностранных писателей мало знаю...
В городе, ни в гимназии, ни в библиотеке, ни в журналах,
не знали ни о Бальмонте, ни о Блоке, -- но Оля любила
декламировать на память Козлова и говорила по-французски. Завод
жил темной, нехорошей, трескотной жизнью, нищенки -- рваной
снизу и непривычно роскошной сверху, -- и завод пугал городок с
его Головкинскими, Загорными, Спасскими улицами, городок жил
среди полей, придавленный заводом и все же живущий своею
какою-то жизнью.
За городом, в противоположной стороне от завода, в мрак
лежал овраг, который назывался Волчьим оврагом. Правее, к реке,
была роща, куда ходили гулять парами. В овраг никто не ходил,
потому что он был совсем не поэтичен, без деревьев, скучен, не
глубок и не страшен. Но он шел по холму, господствовал над
окрестностью и, если лежать в канавке у его верха, видно все
кругом на версту, а лежащие -- сокрыты: Александр Александрович
Агренев был семейным человеком. А мальчишки-пастухи, которые
пасли на лугу стадо, заприметили, как каждый вечер летом с
большака на велосипеде сворачивал в овраг мужчина, а потом,
мимо них, проходила тоже в овраг девушка, спешащая, как гонимая
ветром лозинка: мальчишки, как подобает мальчишкам, кричали
вслед девушке всякую мерзость.
Оля все лето просила Агренева привезти ей книг, почитать,
-- как она не заметила, что за все лето ни разу книг не
привозил он ей.
III.
Потом был вечер, уже в сентябре, после того, как несколько
дней шли дожди и они не встречались, -- когда случилось все,
что должно было случиться, что бывает у каждой девушки раз в
жизни. Они встречались всегда в восемь, и восемь в июне идут
совсем не так, как в сентябре. Дожди прошли, но остался
холодный осенний, опустошающий, ветер, и вечер грузился
свинцовыми тучами, холодом, неуютом. В тот вечер летели на юг
журавли, курлыкая в небе. Трава в овраге пожелтела и пожухла.
Днем было солнце, и Оля пришла в белом платье. Пастухи, карауля
стадо, кричали всякую мерзость. Обыкновенно они, Агренев и Оля,
расставались здесь же в овраге. В тот вечер, поистине черный,
Агренев провожал Олю до дома, и оба они были заняты только
одной мыслью: -- о тете, -- что тетя сидит у окна без лампы и
ждет Олю, или она зажгла уже лампу и готовит ужин? -- Оле надо
было во что бы то ни стало, чтоб тетя сидела у окна без лампы,
чтобы можно было в темноте пройти в свою комнату, так как Оле
надо было секретно от тети переодеться. Они, Оля и Агренев, шли
даже не под руку, а тесно -- рядом, склонив друг к другу головы
и шепчась -- только о тете. Оля не могла думать ни о боли, ни о
радости, ни о страдании, -- она думала о том лишь, как пройти,
чтоб не заметила тетя. А Агреневу было скучно, жутко и тоскливо
от мысли о скандале. -- И у тети в окне был свет, и Оля
Головкина затрепетала, как лозинка, от света в окне, прошептав
хрипло, как крикнув:
-- Я не пойду!..
Но все же она пошла домой, лозинка, гонимая ветром.
Агренев условился с ней встретить ее на утро в заводской
конторе, чтобы узнать, -- в сущности, о тете, как тете, минул
или нет скандал.
В овраге, когда Оля, отдавшая все, плакала и прижималась к
его коленам, в черной ночи совсем над головой, даже слышен был
шелест крыльев, пролетели на юг дикие гуси, гогоча,
встревоженные его папиросой, десятой под-ряд, -- и защемило:
"на юг, гуси, на юг!.. ты же никуда не уйдешь, раб, ненужный с
ненужными!", и вспомнилась та пощечина, которую ходила давать
за мужа Нина Каллистратовна и которую никто не даст за него --
Оле Головкиной. "Оля -- ненужное, случайное бремя!" Тогда в тот
вечер от Головкинской улицы через весь город и потом по заводу,
на инженерский поселок, проезжая на велосипеде кратчайшим
путем, ибо за ночным мраком не надо было прятаться, Агренев
думал не об Ольге, а о тете: о том, что она, старая дева, что у
нее одно -- Оля, и Оля скроет от нее свою трагедию, что она,
тетя, целыми вечерами -- целыми вечерами сидит у окна, одна,
без лампы, -- конечно, не для Оли, а потому, что всю жизнь она
умирает, как умирает город, где знают Козлова, как умирает он,
Агренев, как умерла девушка -- Оля. Как сильна жизнь! Какая
трагедия в этих вечерах без огня, у окна
IV.
Дома у Агренева горничная каждое утро приносила ему в
кабинет на подносе уже остывший кофе. Агренев уходил на завод,
когда все еще спали. На заводе были драные рабочие, всячески --
нищие до последней степени, остроты Бицки, лязг вагонеток, --
на заводе был: завод, именем своим определяющий все. В
обеденный перерыв Агренев приходил домой, мылся и слышал, как
за стеной жена -- белая Анна -- гремит ложками. И это -- вся
жизнь. Чрезвычайно любопытно, как Нина Каллистратовна придет на
квартиру, размахнется рукой (какой рукой, -- той, в которой
ридикюльчик, или предварительно переложит ридикюль в другую
руку?) и даст пощечину фельдшерице Часовниковой. Оля -- милая
Оля Головкина, от которой, как от всех, ничего не надо!
В тот вечер тогда пришла дочь, Ася, сделала книксен и
сказала:
-- Покойной ночи, папо.
Агренев задержал ее, посадил на колени, -- любимую,
единственную.
-- Что же ты делала, Асинька?
-- А когда ты уезжал в поле к Головкиной, мы с мамой
играли в бегающую игру.
V.
Утром в контору -- якобы по делу -- Оля пришла такая же,
как всегда. И Оля радостно сказала:
-- Тетя ничего не узнала. Она мне отперла без лампы и
замешкалась в коридоре, и я проскочила мимо нее поскорее. Потом
переоделась и вышла к ужину, как ни в чем не бывало!
Гонимая ветром лозинка!
В конторе звонили телефоны, было утро, щелкали на счетах.
В кабинете они были вдвоем, уговаривались, как встретиться
вновь. Оля не хотела итти в овраг, потому что мальчишки говорят
гадости. Агренев не сказал ей, что дома у него все известно.
Прощаясь, она прижалась к нему, как лозинка в ветре, и
прошептала:
-- А я сегодня не спала всю ночь. Ты заметил, я никак не
называю тебя -- у меня нет для тебя имени.
И просила, чтобы он захватил -- не забыл! -- книг.
Город лежал на пересечении таких-то широты и долготы. О
городе ничего не знали. О заводе же печаталось каждый год в
промышленных ежегодниках и изредка в газетах, когда бастовали
рабочие или заваливало рабочих известняком. Завод был
акционерной компанией. Агренев писал отчеты по своему отделу,
отчеты тоже печатались, чтобы их никто не читал, и там стояло:
"Инженер А. А. Агренев". Оля же Головкина писала только
ведомости и дневник, в ведомостях по своему отделению в
начальной школе, против фамилий учеников она ставила баллы.
