Борис Пильняк

Рассказ

     Российское место  оседлости, именно -- место оседлости и -- российское.
При царях Иванах здесь  была  испольная крепость, при  императорах помещался
уезд,  перед  самым семнадцатым сданный в  заштат. Революция планами  своими
заштат обошла, советское межевание поместило  в городе рик. В начале века  у
города  возникла  было  некая  необыкновенность  и  погнбла   с  революцией:
наладились было в городе покупать дома с вишневыми садами отставные генералы
и  помещаться в этих  домах на покойную старость. До  станции  от  города --
семьдесят один километр. Базар  и  собор на горе, собор, впрочем, заколочен.
Вокруг    базара    двухэтажные    каменные    места    жительства    бывших
потомственно-почетных с каменными воротами и глухими  садами. На восток, юг,
запад и  север от базара и от двухэтажных  местожительств этой оседлости  --
одноэтажные  деревянные дома,  за амбарами  сады, колодцы  на  перекрестках,
выгоны, поля, небо.
     Рик -- в бывшей управе. Общежитие  ответственных работников -- в бывшей
чайной с  номерами. На  прежнем  базарном  постоялом  дворе,  в  конюшнях  и
двухэтажном  камне  --  ветеринарная амбулатория, в верхнем этаже -- старший
ветеринар Иван Авдеевич Гроза, и там же помещалась аптека; младший ветеринар
Клычков, Николай Сергеевич,  жил на  дворе во  флигеле. Через улицу, как раз
окна  в  окна,  также на втором  этаже,  жил санитарный врач Лавр Феодосович
Невельский, занявший целый этаж, обставленный  генеральским красным деревом.
Врачей в городе -- пять  человек, ветеринаров -- двое,  учителей  -- человек
тридцать.  По  сельсоветам,  естественно, свои  медицинские  и  ветеринарные
амбулатории и свои учительские силы.
     Ветеринарный врач Гроза и санитарный врач Невельский появились в городе
после  революции,  и,  встретившись, они  не  подали  друг  другу  руки,  не
поклонились, не пожелали  познакомиться. Тому были причины. Некогда,  еще до
пятого  года,  Гроза   и  Невельский   служили  в  Калязинском  земстве.  От
пироговских съездов  у санитарных советов в земстве осталась традиция, когда
новые  врачи  принимались  в  земство  исключительно  по  выбору  санитарных
советов,  причем  первый  год службы  они стажировались в качестве временных
врачей,  дабы среда врачей могла всячески изучить того, кого она принимает в
себя. Это не было законом  земских уложений,  это  была  традиция,  принятая
земской практикой.
     Председателем земской  управы и предводителем дворянства  в Калязинском
земстве оказался князь Феодор Расторов, местный феодал и улан ее величества.
Князь Расторов воеводствовал  по-своему, и он пригласил двух  врачей  помимо
санитарного  совета и без стажа на постоянную службу.  Врачи  из санитарного
совета  взволновались  и  собрались  у санитарного врача  Лавра  Феодосовича
Невельского, чтобы обсудить, как им реагировать в защиту пироговских правил.
Слово держал Лавр Феодосович, блестящий  ораторским искусством и цитатами из
земских классиков.  Демократы  предлагали  демократические меры. Было решено
собраться вновь и  на собранье пригласить тех двух  врачей,  которых нанимал
без санитарного совета князь. Было решено с этими двумя врачами переговорить
     товарищески и убедить их в том, чтоб они сами отказались от предложений
князя  и  подчинились бы традициям. Было решено,--  в том случае, если врачи
откажутся от товарищеских  предложений,-- не подавать этим двум врачам руки,
бойкотируя их.  Члены санитарного совета вновь собрались  на  квартире Лавра
Феодосовича  Невельского, и туда приходили  два новых врача. Лавр Феодосович
Невельский держал блестящую речь, он убеждал молодых  не нарушать прекрасных
пироговских правил, и он предупреждал, что врачи из санитарного совета будут
бороться за традиции путем неподачи руки.
     Молодые выслушали  речь  Невельского  со вниманием и  передали ее князю
Расторову.  Князь  Феодор   Расторов  усмотрел  в  речах  Невельского  бунт,
экстренно собрал санитарный совет и дал знать врачам, что на этом  заседании
он представит врачам двух новых коллег н, буде некоторые не подадут им руки,
не подавшиее руки будут уволены из земства. И врачи --подали руку...-- кроме
двоих,--  кроме Лавра Феодосовича Невельского и Ивана Авдеевнча  Грозы. Лавр
Феодосович Невельский, узнав о проектах князя, за день до санитарного совета
подал в отставку,  срочно выехал  из Калязина, от неподачи руки  уклонившись
тем самым, и перешел  работать в новый уезд. А  Гроза Иван Авдеевич  спрятал
руку  за  спину,  старомодно  раскланялся  с  князем,  торжественно  сказал:
"Извините, князь,  но с этими господами  знаком быть я не  желаю",--  и  был
уволен  из   Калязинского  земства   в  двадцать  четыре  часа.   Невельский
штрейкбрехерствовал хуже,  чем  те  обыватели, которые подали  руку.  Недели
через две, когда Лавр Феодосович Невельский приезжал в Калязин ликвидировать
свою квартиру,  он  объехал  с  полулегальными  прощальными  визитами  своих
коллег, ему сделан  был  полулегальный прощальный обед, полный полулегальных
речей и пророчеств.
     Но Грозе прощального обеда не устраивалось. Провожали Грозу фельдшер да
амбулаторный сторож. Что  касается Ивана Авдеевича, то пять раз переходил он
таким  образом из уезда в уезд,  сотни  тысяч  верст  исколесив  российскими
проселками  по нерастелам,  по ящурам, по  сибирке, сапу и мыту.  И уже  под
занавес империи, в год  начала мировой  войны,  в  зное  и духоте феодальной
реакции, в  условиях второвского капитализма и  фонмэкковской индустрии, эти
российские проселки  завели Ивана Авдеевича Грозу в город Можай. По участкам
в  Можайском уезде жили ветеринарные врачи, коллеги, реставрируя гоголевский
быт. И вскоре после приезда выступил Гроза на санитарном совете с докладом о
положении ветеринарного дела в уезде и о мерах развития его.
     --  Господа члены  санитарного совета,--  торжественно сказал  Гроза.--
Практика и  опыт всей моей  жизни  и общественной работы указывают мне,  что
святым  делом  мы  должны  считать общее,  общественное  дело.  Когда мне  в
общественной  моей работе  указывают  на мои  недостатки,  то  бываю  только
благодарен, ибо  исправлением моих недостатков  я улучшаю общественное дело.
Поэтому я начну мой доклад с указания  недостатков и  даже позорных явлений,
имеющихся  в  можайской  ветеринарии. Например,  один  из  наших  участковых
ветеринарных врачей  выписывает на  земские деньги газету "Русское слово", а
стоимость  газеты  проставляет  в  отчетах  как  якобы  стоимость бумаги для
обертки лекарств,  обманывая земство. И этот же врач,  равно как и некоторые
другие, разъезжает, ни копейки не тратя, но в разъездных отчетах проставляет
за  каждую  версту  двенадцать  копеек,  якобы  он   разъезжает  на  наемных
лошадях...
     Гроза Иван Авдеевич сказал длинный доклад. Врачи из санитарного совета,
медики и ветеринары, ездили  друг к другу в гости, пили  друг у друга водку,
ухаживали  друг у  друга за женами  и свояченицами,--  доклад  был  встречен
гробовым молчанием, принят  был "к сведению". А летом семнадцатого года, при
эсерах,  когда эти самые врачи из санитарного совета стремительно заделались
комиссарами  временного  правительства,--  именно  за  это  свое  санитарное
выступление вылетел Иван Авдеевич Гроза из Можайского земства с треском, как
при вулканических извержениях, и осел в заштат, описанный выше, один, старый
холостяк, без вещей, злой с виду, старый хрыч. В заштате приемы он начинал в
восемь  утра, кончал к  часу,  сам себе готовил обед,  сам себе  разводил  в
мензурке  пятьдесят граммов  ректификованного спирта, ел, пил, ложился спать
до трех,  в три ехал по уезду,  возвращался к закату, осматривал стационары,
опять  разводил пятьдесят  граммов,  пил  их в аптеке  без закуски, харкая и
крякая,  в  десять  поджаривал яичницу  и  ложился на диван,  под  одеяло из
романовской  овчины,  в сотый раз перечитывал майнридовские  романы, пока не
засыпал. По осеням над  заштатом дули ветры  и лили  дожди. Драная крыша над
Грозой гремела преисподней ветров, а в дожди казалось, что по крыше шествует
обутое  в ичиги  мамаево  полчище,  которое и на самом  деле бывало здесь  в
довспольные времена. В такие вечера, когда в заштате ни зги не видно, хорошо
зажечь много света, хорошо
     вытопить  дом, никуда не спешить и быть с  друзьями. Именно так  и было
напротив, окна в окна, у Лавра Феодосовича Невельского.
     Лавр  Феодосович  Невельский  приехал в заштат позднее  Ивана Авдеевича
Грозы.  Расставшись  некогда,  без  прощания,  с  Грозою  в  Калязине,  Лавр
Феодосович Невельский семнадцатый год встретил губернским санитарным  врачом
и  от  марта до ноября, сначала  от  энэсов,  а затем  от  эсеров  нанимался
государственным  строительством,  недели   две   был,  называясь  губернским
комиссаром, на месте городского головы, а затем взял на себя здравоохранение
губернии. Захирел сейчас же после октября, дважды был обыскан продармейцами,
опозорен сокрытием в подвале двадцати семи пудов  крупчатки  в восемнадцатом
году и --  перевелся  в  заштат,  ехал  со станции в заштат  на  семи  возах
хозяйственной утвари.
     В  заштате  он  отвоевал  себе  лучший,   генеральский  этаж,  подкупил
генеральского красного дерева.  С  ним приехала жена, неимоверно дородная  и
ве-личественная женщина в пенсне, по профессии фельдшерица и поистине знаток
и  начетчик  всей мировой  классической  литературы,  цитатами  из  коей  ей
говорить  было удобнее, чем нецитатными словами. Лавр Феодосович  Невельский
встретил Ивана  Авдеевича  Грозу  в  исполкоме,  узнал  его, и  глаза  Лавра
Феодосовича были даже приветливы. Товарищ Трубачев, предрика, сказал:
     --  Иван   Авдеевич,   новый  санитар   приехал,   товарищ  Невельский,
познакомься.
     И  Иван Авдеевич Гроза  так  же, как  некогда  перед князем Расторовым,
спрятал руки назад и, низко качая  головой из стороны в сторону, раскланялся
с товарищем Трубачевым, торжественно сказал:
     --  Извини,  Павел  Егорович,  но  с этим господином знакомым быть я не
желаю.
     Товарищ  Трубачев  смутился. Глаза  Невельского стали стальными,  очень
сощурились. Вообще  ж Лавр Феодосович  Невельский повадку и  внешность  имел
старостуденческую, народовольческую, ходил в крылатке и шляпе, носил длинные
волосы и, как жена, пенсне на черном шнурочке, был худощав и подвижен.
     Товарищ Трубачев наедине сказал Невельскому:
     -- Ты, товарищ Невельский, на него не серчай... Ветеринар он хороший, а
человек чумовой,  водку,  говорят, пьет  в одиночку и  ночи  напролет читает
романы...
     Товарищ Трубачев наедине спросил Грозу:
     -- Ты,  товарищ Гроза,--  чего  ж это ты, здорово  живешь,  встаешь  на
дыбки? -- или что знаешь? Ежели знаешь -- скажи.
     Иван Авдеевич Гроза ответил свирепо:
     -- Ничего я не знаю! и я не желаю говорить о Невельском!
     В вечера, когда по осенним заштатным крышам шли в ичигах орды недельных
дождей, у Лавра Феодосовича было  очень тепло и светло. К нему и к  жене его
приходили врачи и педагоги, сидели  в  креслах  и на диванах, говорили, даже
спорили иной  раз  о текущих моментах.  Лавр  Феодосович выписывал  "Красную
новь" и  "Новый мир", вместе с  газетами  они  лежали на отдельном  столике,
новинки читались вслух, читала Полина Исидоровна, относившаяся к современным
писателям исключительно иронически.
     По  крыше  и  по  улицам  проходили  полчища  ночи.  Полина  Исидоровна
занималась  общественностью.  Она  организовала  краеведческий  музей,  куда
собраны были из генеральской  рухляди чучела волка, медведя, лисицы, хорька,
ястреба  и тетерева, где  по воле  Полины  Исидоровны  мальчишечьими  руками
набраны  были  яйца  галок, воробьев,  чижей, синиц, кукушек и где развешаны
были Полиною Исидоровной всяческих сортов злаковые снопы.
     Первой весною  Полина  Исидоровна  впервые  ввела  в  заштат  волейбол,
увлекаясь  им  вместе  с  педагогами.  Полина  Исидоровна  летом  устраивала
интеллитентско-коллективные  поездки на лодках, пикники, рыбную ловлю  и уху
на природе.  А в заштате, как  подобает  в природе  вещей,  весна  сменялась
летом,  лето осенью,  и прочее.  Лавр  Феодосович  заседал. Но каждый день к
шести он был  дома,  обедал,  и священность  вечера  и  вечернего  отдыха он
строжайше хранил по пироговским заветам, нарушая их лишь  прогулками затемно
за  город, куда-нибудь к оврагу иль  к холму летом, иль  к разбитой мельнице
весною и осенью, где,  несмотря на стареющее его  состояние, поджидал он  ту
или иную молодую учительницу  и где рассуждал он о вечности, к чему жена его
Полина Исидоровна относилась иронически.
     Лавр Феодосович был популярен в заштате  и уважаем. Он читал лекции, он
председательствовал. По пироговским традициям частная практика запрещена,
     да  и  не  это  являлось  специальностью  санитарных  врачей,  но  Лавр
Феодосович считался  лучшим в заштате врачом и,  не занимаясь  принципиально
частной практикой,  он  принимал участие в консилиумах,  за  что  в гонорары
принимал  благосклонно утят  и курят. Сам о себе Лавр Феодосович рассказывал
историю, пронесенную им, как живую  современность,  от калязинской молодости
до  заштатной мудрости,-- о  том-де, что  на той  неделе-де подслушал  он из
окошка разговор прохожих у его подъезда. Один спрашивал другого: "Здесь, что
ль, живет доктор?" --  "Здесь!"  -- "И ничего,  доктор хороший?"  -- "Доктор
очень хороший,  только он специальный доктор -- не  по живым, а  по мертвым,
живых он не лечит!.."
     А Гроза жил  один, одиноко, злобно,  в гости не ходил, и к нему в гости
приходил лишь его помощник,  молодой ветеринар Климков Николай  Сергеевич, и
то только выпить  разведенного спирта. Гроза увеличивал тогда свою порцию от
пятидесяти граммов до  ста  и  поджаривал яичницу  из восьми яиц.  К  породе
разговорчивых людей Иван  Авдеевич Гроза  никак не принадлежал. По  летам  в
заштате были очень  короткие  ночи.  На ветеринаров  в  заштате  возлагалось
страхование  крупного  и мелкого  рогатого  и  конского стада, по летам Иван
Авдеевич Гроза просыпался в половине  третьего утра и ехал на страхование --
до восьми, до амбулаторного приема,-- с громом на рассвете выезжал с бывшего
постоялого  двора  на улицу, верхом на дрожках, в  парусиновом  пыльнике и в
соломенной шляпе, с громадным  портфелем, привязанным  над торбой с овсом,--
полукровка была отлична, старик был грозен.
     Летом часто поливали грозы.  Что  ж  касается товарища  Трубачева Павла
Егоровича, то был  он  партийцем ниже  средней  руки -- его  товарищи  давно
работали  в  крае иль  даже в  Москве,--  местный уроженец из-под горы,  сын
рыбака, потомок феодальных  мещан и нищих,  он учился рыболовным  детством в
местном городском училище  Положения 77-го  года, шестнадцати лет унесен был
красноармейской волной  на  юг, дрался  отлично,  храбро  и  преданно,  а  в
двадцать  первом,  демобилизовавшись, ни  учиться  не  попал,  ни  на  новые
какие-либо
     места  не двинулся, а вернулся  в  свой заштат,  женился  на дьяконовой
дочке  ----учительнице, остался жить  под  горой на огороде, народил детей и
был  бессменным  предком рика, хороший человек, хороший товарищ,  который за
делами и домом новости узнавал на партсобраниях.
     Лавр Феодосович Невельский, конечно, приглашал к себе Павла Егоровича и
его жену-учительницу. Павел Егорович приходил с женой всего один раз. Полина
Исидоровна разговорилась  о  Бокле  и  о  системе воспитания  детей  доктора
Монтессори, процитировала Овидия и Щедрина, сообщила мельком, что урожденная
она  -- Завалишина. Жене Павла Егоровича у  Невельских понравилось,  а Павел
Егорович отмалчивался от жены. На второе приглашение заявил жене строго: "Не
пойду,  ну их к  черту,-- интеллигенты!., и  тебя прошу  -- не ходи... тоже,
Завалишина --  словами завалила!.  галстуки носят!.." А Иван Авдеевич  Гроза
Павла Егоровича Трубачева и не звал ни разу -- лишь требовал
     его дважды  к  себе на  двор,  в амбулаторный  манеж,  чтобы  на  месте
поругаться в честь протекавшей крыши.
     И  наступил порог первого  Великого  Пятилетнего  Плана.  В  заштат  на
автомобиле   из   края   приехала  комиссия--заведующий   краевым  земельным
управлением,    краевой   статистик-экономист,    стенографистка-секретарша.
Заведующий краевым  земельным  управлением,  недавно  до того  присланный из
Москвы  в  край,  чуть-чуть  стареющий  человек,  с  шофером  остановился  в
общежитии  ответственных  работников  -- в  бывшей чайной  с  номерами Павла
Тюрина.  Статистик-экономист  оказался  старым  знакомым  Лавра  Феодосовича
Невельского,  он   вместе   со   стенографисткой-секретаршей   устроился   у
Невельских.   Заседания  комиссии  и  множества  подкомиссий  происходили  в
краеведческом музее, где расставлены были звериные  чучела и висели гербарии
местных  растений. В  заштате  все перетряхивалось, и  Лавр  Феодосович  был
всюду. Им извлекались сведения  о местных почвах  и ставились вопросы о том,
нельзя  ли  здесь  построить  если не  металлургический,  то  цементный  или
азотно-калийный  завод. Им подсчитывались  даже ветры, ибо выдвигался вопрос
об  аэроэлектрификации.  пересчитывались  земли,  урочища, погосты, пустоши,
осмаки, клинья, подсчитывались все овраги, ибо настоятельнейше  предлагалось
включить в  пятилетку уничтожение оврагов путем заплотинивания их на предмет
орошения  заштатных  почв  и  создания  питьевых  водоемов,--  этот  проект,
предложенный  Лавром Феодосовичем,  возник  в сознании Полины  Исидоровны. И
было  заседание,  посвященное здравоохранению  и  животноводству заштата. На
заседание собрались медики и ветеринары района.
     Основным  докладчиком  оказался  Лавр Феодосович,  Он сделал  блестящий
ораторским  искусством  и цифрами  доклад,  он  высказал блестящие мысли  по
поводу   блестящего  будущего   заштатного   здравоохранения.  Что  касается
ветеринарии,  он  говорил  о  ящурах,  сапе,  сибирке,  мыте,  о  бедствиях,
приносимых  ими,  о  способах борьбы  с  этими  бедствиями  и о способах  их
изгнания. Цифры и ораторское  искусство  указывали, что к концу пятилетия не
только эпизоотии повального  распространения, сап, сибирка, бешенство, ящур,
мыт, но даже вагинит и туберкулез исчезнут  в крупном и  мелком  рогатом и в
конском  заштатном стаде.  Заведующий  краевым  земельным  управлением сидел
рядом с  Трубачевым,  слушал  внимательно  и  чуть-чуть  устало.  Заговорили
записавшиеся  в  прениях  и, надо  сказать,  говорили  невразумительно,  ибо
оппонентов не было, как не было, по существу, и прений, ибо  все, соглашаясь
с  докладчиком  и  восхищаясь его талантами,  так  строили все свои речи,  о
ветеринарии, в  частности, что на самом  деле к  концу  пятилетки  заштатные
эпизоотии  будут  сданы  в  заштат. Вдоль стен стояли  чучела зайца, лисицы,
волка,  медведя, по  стенам висели кукушки, тетерев, филин.  Лавр Феодосович
Невельский передал в президиум резолюцию, и тогда затребовал себе слова Иван
Авдеевич Гроза. Вид его был свиреп, и был Иван Авдеевич чрезвычайно волосат.
     -- Господа,-- сказал  он степенно, смутился,  обозлел, поправился,-- то
есть товарищи! Я  принципиально не  желаю  говорить  о  проектах, выдвинутых
гражданином  Невельским  по  поводу   медицины,  но  что  касается  вопросов
ветеринарии,  то  я  совсем  не  понимаю, что  тут  происходит.  Я  служу  в
земстве,-- и опять смутился,  обозлел  еще  больше,  поправился,--  то  есть
сначала в земстве, а потом при Советской власти -- двадцать семь лет в общей
сложности,-- опять смутился и окончательно обозлел.--  То есть,  товарищи, я
хочу говорить совершенно честно. Я не знаю, кого мы собираемся обманывать. Я
приведу  пример. В Германии ветеринарное  дело поставлено лучше,  чем у нас,
германское  население культурнее нашего, у немцев соседями являются Франция,
Швейцария, Австрия,  самая некультурная их граница с Польшей, и тем не менее
в Германии до сих пор имеются эпизоотии. А у нас по степям  рукой  подать до
Волги, а  там Казахстан, Средняя Азия,  которые, в свою очередь, граничат  с
Монголией, очагом всех  эпизоотии. Я и  должен  сказать совершенно честно, я
совершенно убежден, что в пять лет мы от эпизоотии не освободимся, для этого
нам понадобится несколько десятилетий.
     Слово взял статистик-экономист, приехавший из края вместе с заведующими
крайзу.   Речь  его  была   вежливейшая   и  академичнейшая.  Он  вежливейше
потребовал,  чтобы  Гроза извинился  перед  съездом,  ибо  Гроза  заподозрил
ораторов  в  нечестности.  Затем,  отталкиваясь  от  ветеринарной специфики,
вежливейший статистик-экономист уличил Грозу в германофильстве
     и  недоверии  к  силам  революции,  в правом  оппортунизме и в  желании
сорвать  пятилетку. Оговорки  Грозы "господа"  и "в земстве" были возвращены
Грозе раскаленным железом вежливости и академичнейшего презрения.
     Председатель, большевик и бывший матрос, молвил было в защиту Грозы:
     --  Однако,  товарищ, человек  ведь  действительно указал  на  факты  о
границах и на состояние ветеринарного дела  у нас и  у  немцев. Политическое
значение  речи разрешите  уж  мне  оценить... Может,  пересмотрим резолюцию,
предложенную президиумом.
     Статистик-экономист  вновь взял слово  и  настаивал на том, чтобы Гроза
принес извинение съезду.  Слово взял  Лавр  Феодосович Невельский, заговорил
тоном,  указывающим, что  события не произошло. Он  начал речь свою тем, что
резолюция  написана  им и он  от  нее  не отказывается. Он, единственный  на
съезде, называл председателя именем-отчеством, и он сказал чуть иронически и
очень дружески:
     --  Уж  вы  извините  нас, Иван  Нефедович, хотя  мы  и  заподозрены  в
нечестности,  но  давайте  на   этот  раз  прислушаемся  к   большинству   и
проголосуем.
     Тогда вскочил с места Гроза Иван  Авдеевич. Вид его был грозен. Глаза у
Грозы   были  свирепы.  Он  не  спросил  слова  у  председателя.  Он  заорал
чрезвычайно несвязно:
     --  Имею  заявить!.. Требую  обсуждений!.. Принципиально не желая иметь
дело с гражданином Невельским, имею заявить, что, работая как земец, то есть
как врач, двадцать семь лет, я никогда, ни разу не делал  ничего нечестного.
То, что я  сказал  об эпизоотии, правильно, но от обсуждения я принципиально
уклоняюсь.
     А поэтому имею заявить: извиняться  я ни  перед кем не намерен и  съезд
покидаю, ибо тут происходит явное передергивание фактов...
     Гроза  громко  хлопнул  дверью. В  музейный  зал вселился  летний  звон
заштата, и в зное вспыхнувших речей и негодования ожили чучела волка, зайца,
лисицы,  сороки, и даже снопы закачали колосьями.  За шумом  Невельский Лавр
Феодосович   предложил  проголосовать   резолюции   и  пожал   лавры:   было
постановлено  о ветеринарии,  в  частности,  что  к  концу  первой пятилетки
исчезнут
     в заштате эпизоотии, сданные в заштат.
     Съезд был закончен товарищеским ужином в доме ответственных работников,
в  бывшей чайной  Тюрина.  Среди медиков и  ветеринаров оказались песенники,
пели   "Дубинушку",  марш  Буденного,   "Кирпичики"   и   даже  "Гаудеамус".
Председатель, завкрайзу, оказался веселым товарищем, простым человеком, и он
сплясал русскую под аккомпанемент  рояля, как плясывал ее  некогда на палубе
дредноута,  причем  аккомпанировала  Полина Исидоровна, организовавшая  бал.
Разошлись   к   рассвету.   И  на   рассвете  заведующий  краевым  земельным
управлением,  большевик и  бывший матрос, много  уже ночей  не  спавший  как
следует,  вышел вместе  с  Павлом Егоровичем  Трубачевым  к  реке помыться в
тумане лугов, спросил у товарища Трубачева:
     -- А  кто этот твой Гроза? -- Добавил,  думая вслух: --  Черт их знает,
интеллигенты!.. На самом деле, заштат, степь, -- беги по этой степи  бешеная
собака, на тысячи верст никто не встретит, не говоря уже о чумной мыши или о
суслике..,  а  с другой  стороны, большинство,  ведь не дети ж,  не в  шашки
играют, ведь понимают же,  что дело идет о  строительстве  социализма, что с
ними  не шутят,  ведь учились  не  меньше,  чем  этот старик!..-- как его --
Гроза? -- такая фамилия?
     -- Именно  такая  фамилия,-- ответил Трубачев.--  Работник отличный,  а
человек... Человек  чумовой, водку пьет  в одиночку и  ночи напролет  читает
иностранные романы. Скандальный человек. Прямо не заметно, но надо полагать,
что человек чужой, ведь сбежал же из Можайского земства к нам сюда!..
     --  А Невельский?  -- спросил  крайзу.-- Очень  поспешный, черт,  вроде
эсеров... Кто он у тебя?
     --  Работает, старается,-- ответил Трубачев  и  начал  думать вслух: --
Черт их знает,  говоришь -- интеллигенты!.. на самом  деле, галстуки ведь на
них на всех одинаковые, пойди разбери... Говоришь с ним,  и  не понимает  он
тебя, и ты его не  понимаешь, классового контакта нет  никакого, и нет общих
интересов,  Меня с  женой Невельский один раз позвал в гости,  так  его жена
меня ученостью завалила. Работает, старается. Я, признаться, избегаю  с ними
по душам говорить,-- стараюсь, полегче, конечно, понезаметней, приказывать и
следить за выполнением,-- сами того требуют... Я думаю, все-таки большинство
право,-- ты  же правильно говоришь, что не дети, ты ж им прямо сказал, что с
ними  не шутят,  а  великое  дело делают,-- ты ж с того и начал, что  хочешь
знать  их  мнение  как  специалистов. Я и им повторил.  Приходится верить...
Галстуки на них, на чертях, на всех одинаковые!..
     -- То-то--  верить! -- так же вслух  начал думать  крайзу.-- Я приеду в
край. Из края пойдет телеграмма в Москву.  Ты  понимаешь?  Ведь Москва -- на
материалах  республик,  краев,  областей  Союза,  ведь  в  расчетах Великого
Пятилетнего  Плана  в разделе  "животноводство",  в  главе "ветеринария",  в
параграфе "борьба  с эпизоотиями" напишут  и  примут в расчет: мероприятиями
Советской власти и ветеринарии эпизоотии у тебя будут изжиты к началу второй
пятилетки!.. Это ведь про тебя напишут. Вещь ясная и короткая, рассуди сам.
     -- Своих надо,-- невесело сказал Трубачев,-- своих, партийных... Я этим
приказываю,  они стараются... и не могу тебе как следует объяснить -- верить
им мне никак не  желательно. А приходится верить, Я же не доктор!.. А приказ
-- я  не  могу тебе  как  следует объяснить  -- тоже  не  очень  желательно.
Интеллигент от  приказа на дыбки  встает...  приходится верить, а то с одним
чумовым Грозой останешься!..
     Партийцы помылись  в  реке около  старой мельницы, и заведующий краевым
земельным управлением, большевик и  бывший матрос,  сел на китайского своего
мерседеса, как прозываются у шоферов вдребезги разбитые автомобили, и поехал
в край. Степь легла довспольным простором.
     Иван Авдеевич Гроза не был на балу в доме ответработников. Всю  ночь он
пролежал с открытыми глазами  у себя во  втором  этаже под овчинным одеялом,
слушая ночь. Ни разу  он не ходил в аптеку разводить  спирт. Руки его лежали
неподвижно, как у мертвецов.  Глаза его упирались в потолок. Его помощник  и
единственный  его посетитель Николай Сергеевич Климков  был  на товарищеском
ужине и возвращался с бала  к себе  в ветеринарный флигель на рассвете, Иван
Авдеевич   поджидал  его  шаги  на  улице,  он  окликнул  в   окно,  сказал:
"Зайдите!"-- отпер  дверь  и  опять лег на  кровать, под овчину,  руки вдоль
тела,  глаза  в  потолок. Николай  Сергеевич  вошел в темную комнату, где по
углам  шарили  грязные   тени  рассвета,  где  пахло  никчемной  рухлядью  и
непроветренной  ночью.  Николай  Сергеевич  вошел  невесело.  Иван  Авдеевич
протянул  Климкову папиросу. Тот взял поспешно, но закуривал очень медленно.
Гроза молчал. Николай Сергеевич закурил и сказал не сразу:
     -- И зачем вы только это, Иван Авдеевич?..
     -- Что зачем?..-- крикнул Гроза.
     -- Зачем  вы на съезде вообще выступали?., а уж если выступили,  почему
не отстаивали свою позицию, не боролись и ушли со скандалом? Уважаемый врач,
старый практик и...
     Гроза перебил вопросом.
     -- Какую резолюцию приняли?
     -- Резолюцию Невельского, почти единогласно.
     -- Вы голосовали?
     Николай Сергеевич глянул в  окошко,  очень невесело, затем рассматривал
огонек папиросы, заговорил:
     -- Вы ведь Невельского давно знаете? Надо было  начинать с  этого, надо
было разоблачать врага. Раз  вы  пошли против него, надо  было драться всеми
спо
     собами до конца, а не уходить со скандалом... Да и не это главное...
     --  А что  главное? -- строго спросил Гроза,  сел на  постели, крякнул,
заворчал: --  Невельского  я  знаю четверть века,  принципиально считаю  его
предателем,  не подаю  ему  руки и  разговаривать с ним  не желаю, тем  паче
дискутировать,  но лично  я  не  предатель  и  не  доносчик,  и  доносить на
Невельского  я не намерен.-- Глаза старика стали печальными.-- Вы голосовали
за?  Но  скажите  мне сейчас,  здесь,  наедине, начистоту -- разве  я сказал
неправду? -- разве мы справимся с эпизоотиями в пять лет?!
     --  Конечно,  правду!..  если  не  все,  не  все,  то  большинство  это
понимает...
     -- Так в чем же  дело?!  в чем дело! --  радостно рикнул Гроза.--Ведь я
говорил ради нашего дела! ветеринарному делу  помогал и  помогал стране!., и
вы -- голосовали!..
     Николай Сергеевич оторвал глаза от папиросы и  глянул в несчастные  и в
радостные одновременно глаза старика,заговорил невесело:
     -- Иван Авдеевич, не мне учить вас! -- какое дело? -- если бы люди даже
сознательно  говорили нечестные  вещи,-- ну, разве можно к ним обращаться за
поддержкой в честности? -- судите сами, разве  можно так говорить, как вы?..
Да и не в этом  главное.  О Невельском я ничего не хочу говорить, думаю, что
соловьем поет  и сметаной  подмазывает он из подхалимства и от  любви играть
главную скрипку.  А  вот  о  нас, о таких, как я, мне хочется вам сказать...
Учились мы мало, мы беспартийные.  Как-то хочется верить  всеобщему подъему,
силам революции,-- с  другой стороны,  ведь никто не знает,  что будет через
пять лет, - быть может, на самом деле  пятилетка сделает чудеса, быть может,
нас никого не будет в живых,--
     кто знает? Вера в успех -- это одно. Малое знание,-- это  другое. Ну, а
вдруг большевики  возьмут  да и  построят вокруг всех  наших границ каменные
стены и на  самом деле пережгут и перехоронят в цементе всех сапных лошадей.
Кто тогда будет прав, вы или Невельский?..  И еще. Посмотрите на большевиков
-- как им хочется, чтобы  все хорошо было. Возьмите наш съезд,-- о Трубачеве
не  говорю, он  если  не  прямо,  то  косвенно  приказал: валяй,  ребята! --
посмотрите  на  председателя,  отличный человек,  матрос, старый  большевик,
обратили внимание, как у него  рассечено  лицо?  --  он  говорил  на  ужине,
полосанул  белый  казак,--  ведь  ему  хочется,   всей  его  политической  и
человеческой субстанции хочется, чтобы все  было отлично,--  ведь он,  поди,
счастлив, поди,  считает большим делом и завоеванием наше постановление, что
через пять лет у нас  не будет эпизоотии,-- он  жизнь отдал революции,-- ну,
как  против него  руку поднять?! И обидеть не хочется, и опять же страшно --
власть!..  а  власть  хочет,  чтобы   эпизоотии  исчезли.  Некоторые  боятся
коммунистов, и поделом, потому что социально чуждые и  правды  не говорят  и
назло  и  со  страху,--  страх свою роль играет!.. А есть  и  такие, которые
ничего не понимают, кроме того, что власти надо говорить  приятное, чтобы не
портить  отношений и  тем  спасать  шкуру... шкура  человеческая -- страшная
вещь!
     Николай  Сергеевич помолчал, он неловко кинул в  угол  к другим окуркам
недокуренную и потухшую папиросу, опять заговорил невесело и горько:
     --  Не  надо  было выступать,  Иван  Авдеевич!.. Шкура  человеческая --
страшная вещь!..  Ну,  скажите  мне, говорил с вами  товарищ Трубачев, Павел
Егорович, хоть раз по душам? -- а  ведь работать хочется не только за шкуру,
а и
     за  честь,  и за долг!..  Вы ведь тоже с Трубачевым по душе говорить не
будете,--  и не надо,  не  надо было выступать!..  Конечно,  все выступавшие
против вас, да и те, которые вообще выступали за резолюцию, знали по-разному
и  понемножку, что они лгут и  приукрашивают,  а  вы это  сказали вслух,  вы
правду вслух сказали. Именно поэтому мы  и стали на  сторону Невельского  --
это я о себе говорю,--
     потому что вслух вы сказали правду.  Можно даже  сказать, что  товарищи
оклеветали вас, сделав из вас и оппортуниста, и контрреволюционера, и чуждый
элемент. Но в  том-то  и  дело, что,  если человек сделает  гадость  другому
человеку, один день он будет мучиться, а затем -- даже не своим сознанием, а
всем   своим  организмом  --  будет   находить   оправдание  своей  гадости,
обязательно его найдет и обязательно обвинит в гадости того самого, кому она
была сделана. Не надо было выступать,  Иван Авдеевич!..  делу вы не помогли,
не  отстояли себя и, скажу правду,  если бы вы не окликнули  меня  в окошке,
если бы не дали так  по-хорошему папироски, и я стал  бы нашим врагом. Вашим
выступлением ны себе только врагов нажили...
     -- И пожалуйста!! Не  прошу, не  нуждаюсь! -- не заорал, а заревел Иван
Авдеевич Гроза  так, что задребезжали  стекла  в  рамках.-- В  циниках  и  в
предателях друзей не держу! -- чести своей никому не продавал! -- предателем
не был! -- не прошу! Не про-шу-с!
     Через  улицу,  окно в  окно,  открылось окошко в  квартире Невельского.
Николай Сергеевич руки сложил умоляюще, прошипел умоляющим шепотом:
     -- Иван Авдеевич,-- Невельский подслушивает, умоляю, потише, умоляю, не
надо,-- я вам как друг говорил, по душам,-- умоляю, -- подслушивают!..
     Старик лег в постель, прикрылся овчиной,  руки  положил  вдоль  овчины,
посмотрел в потолок очень внимательно, взгляд стал очень далеким, старик
     слушал себя, и старик сказал тихо:
     --  Не   понимаю,   не  понимаю...  ведь   я  же  говорил  ради  нашего
ветеринарного дела, ему ведь я отдал всю мою жизнь, невеселую жизнь!., а
     вам -- вам за вашу правду спасибо, я такой  правды  не знаю, прошу-- на
меня не сердитесь... Стар! не понимаю!..
     Николай Сергеевич молвил очень невесело:
     -- Э-э-эх, Иван Авдеевич...
     Через  улицу,  окно  в  окно,  перед  рассветом  вспыхнул  огонь.  Лавр
Феодосович  с  Полиной  Исидоровной  укладывались спать. Совсем на  рассвете
через  улицу, окно в окно, из ветеринарной  амбулатории понесся  крик Грозы.
Оба -- Лавр Феодосович и Полина Исидоровна -- поспешно окно распахнули. Крик
затих.
     -- Это совершенный идиот, этот  Гроза,  фамилийка тоже! --  сказал Лавр
Феодосович.
     -- И он так и заявил, что не верит в уничтожение эпизоотии  и не желает
больше разговаривать, и ушел с собрания? -- вот идиот! -- так и сказал? -- в
двадцатый раз спросила Полина Исидоровна,  добавила совершенно тихо: -- Но у
тебя,  Лавр, нет  опасений?  --  ты не думаешь,  что  это  чересчур  и  край
потребует пересмотра?
     Лавр Феодосович сделал страдающее лицо и страдающе сказал:
     -- Нет, конечно, но если бы ты знала, как они мне надоели!..
     -- Кто -- Гроза?
     -- Нет, большевики, конечно,-- весь этот сивый бред, все это скудоумие!
-- если бы ты знала,  как все это надоело мне, как меня тошнит от них!.. Что
касается Грозы, то завтра я подам протест по профсоюзной линии...
     -- О, да, конечно!..-- сказала Полина Исидоровна.

     Окончательно  в  рассвет у  дома ответработников  прохрипел  "китайский
мерседес",  и   вскоре  за  ним  загремели  дрожки  Ивана  Авдеевича  Грозы,
выезжавшего  на  страхование крупного и мелкого рогатого и  конского  стада.
Иван Авдеевич сидел верхом на дрожках, в парусиновом пыльнике и в соломенной
шляпе.  Сзади  него  к  торбе  с  овсом  привязан  был  громадный  портфель.
Полукровка шла  весела и нарядна. На съезде от бывшего собора под гору Ивана
Авдеевича повстречал товарищ Трубачев. Трубачев окликнул Ивана Авдеевича:
     -- Слышь, Иван Авдеевич, чего ты бузу трешь? -- ты скажи по сердцам
     про  эти  эпизоотии,  интеллигенты,  вы,  черти,  галстуки  носите!..--
напутал Невельский? -- ты скажи по сердцам!..
     Гроза ответил очень покойно:
     --  Ну,  сам  посуди,  ведь  семьдесят  процентов  наших  коров  больны
вагинитом,-- в Голландии,  в коровьей стране, и то  и вагинит, и  туберкулез
рогатого скота  в громадном  проценте  -- возьми датскую статистику, если не
веришь германской.
     -- Ты подожди  наукой  сыпать,--ты  скажи кратко  --  останутся или  не
останутся,  и  скажи про Невельского,--  молвил Трубачев.-- На, закури, Иван
Авдеич!
     -- Останутся,-- твердо сказал Гроза и твердо добавил: -- А о Невельском
     и говорить -- ниже моего достоинства. До свиданья.
     Иван Авдеич перебрал вожжи.
     -- Ты постой, погоди.  Ты  куда едешь-то? -- ты, может, что знаешь  про
Невельского?--ты  что же,  ежели утверждаешь,  что останутся,  ты,  может, и
помогать будешь, чтобы остались? -- почему я тебе верить должен?..
     -- До свиданья,-- сказал Гроза,-- глупости говоришь. Еду на страховку.
     В лугах  лежали туманы. Трубачев проводил Грозу  туманными  глазами под
гору. А на горе осталось российское место оседлости, при царях Иванах бывшее
вспольною крепостью и сданное затем в заштат. Базар  и заколоченный собор на
месте бывшей  деревянной крепости. На юг, север, восток и запад -- заштатные
дома и местности. По осеням в дожди по заштатной  этой  местности,  обутые в
ичиги, мамаевы кочевья ночи и  дождей, над заштатным дули ветры и метели. И,
как подобает  в  природе  вещей, весна сменялась летом, лето  осенью.  Зимой
заметали  снега.  Так  шествовали  годы.  Революция  планами  своими  заштат
обходила, советское межевание помещало в городе рик.
     В  начале  пятилетки  снимали  в  городе  с церкви  колокола,  заштатцы
говорили: ничего не  выйдет,  народ  за колокола  взбунтуется,-- но колокола
сняли  и  забыли о  них в новых событиях. В социальном ветре, который прошел
над страной, всполошились деревни вокруг заштата,  валом  повалив в колхозы.
Заштатники говорили: ничего не выйдет,--  но единоличник исчезал, и  в новых
деревнях  о нем забыли.  Весь заштат однажды  не  спал ночи, мальчишки целые
сутки висели на заборах и липах, а молодежь с котомками уходила навстречу,--
ожидали трактора  со станции,  невиданное зрелище.  Тракторов въехало  сразу
двадцать  три штуки,  и проехали тракторы  прямо в  бесколокольный собор,  в
соборный  гараж.  Заштатпики провожали тракторы до собора  и влезли в  гараж
вместе с тракторами, три дня ходили пересматривать тракторы  старухи, в поле
таскались  смотреть, как тракторами пашут, и  не заметили за тракторами, как
от  станции до заштата --  семьдесят один километр -- вместо екатерининского
глиняного  большака  легло каменное шоссе,  и  по шоссе  попер  автобус.  За
колхозами и автобусом, за грохотом тракторов заштатники не заметили, как под
горой  на месте разбитой мельницы зафыркала электростанция,  и, как должное,
затребовал  заштатец  в рике  себе на дом  провода. Не заметили, как  многие
заштатцы смылись из  заштата и подобру-поздорову, и иными путями,  как новые
поселились  в  заштате люди, не знавшие  о  довспольных временах. Так прошло
четыре  года.  В музее краеведения Полина Исидоровна намеревалась  встретить
порог второго Пятилетия, был декабрь.
     Было забыто, но было  известно, что  эпизоотии в заштатных землях есть.
Дом Грозы окна в  окна стоял против  дома  Невельского.  И  совсем под Новый
год,-- в Москве тогда только что  отошел процесс промдеятелей, и  московские
газеты назревали кондратьево-чаяновским процессом,-- совсем под Новый год по
новому шоссе пришли в заштат два новеньких автомобиля. С одного из них вылез
-- в овчине, в треухе,  в валенках --  бывший матрос, чуть-чуть стареющий, с
замерзшим  лицом, на  котором побелел  от  мороза  шрам, нанесенный  некогда
саблей.  В  музее  краеведения,  перед  которым тщательно  к  празднику были
разметены  снега,  зажгли  большое  количество  электрических  ламп  --  там
заседала   новая   комиссия.  Старый  матрос  медленно   читал   пожелтевшие
стенографические листы. Рядом с ним над листами склонился, стоя, опершись
     на скрещенные руки, бритый, молодой, с ромбами на красных нашивках.
     -- Эх, ты, -- галстуки!., не дети же... Трубачев стоял против стола, не
садился всю ночь. И глубоко за полночь последним  разбудили  Ивана Авдеевича
Грозу,  сказали, чтоб сейчас  же собирался в музей краеведения, проводили. В
музейном зале от ламп под зеленым колпаком навстречу Ивану Авдеевичу пошел ,
матрос, протянул руку, сказал:
     -- Не узнаешь меня,  Иван Авдеевич?!  Здравствуй, как поживаешь? Мы вот
тут стенограммы читаем,--  это  вот,  помнишь,  когда мы  составляли  первый
пятилетний  план,  --  ты  тогда  говорил,  что  эпизоотии  останутся. Они и
остались. Что можешь сказать в свое оправдание?
     -- Здравствуйте. Узнаю. Были и остались, как я и говорил.
     -- Ты нам посоветуй,  что ты можешь сказать  в  свое оправдание. Мы вот
сегодня Невельского арестовали...
     -- Арестовали? -- переспросил Гроза и улыбнулся всеми своими сединами.
     --  Арестовали,--  ответил  моряк.  Вот именно  поэтому, что ты в  свое
оправдание скажешь? -- ведь если бы ты о  Невельском четыре года  тому назад
рассказал, может,  его и  аростовынать не пришлось бы, а, может, его б тогда
арестовали  -- для пользы дела. И знаешь, тебя-то за укрывательство негодяев
надо арестовать. Товарищ Трубачев ведь по сердцам с тобой говорил! И вот  ты
об  этом  подумай,  старик,  ведь ты  ж  вредителем  оказываешься  со  своей
интеллигентской моралью. Тебе верить можно?
     -- Можно.
     -- Тогда ты это докажи и  не путай. Ты нам изложи твои точки зрения  на
местную ветеринарию  и  взгляды. Ты что ж,  Невельского отстаивать будешь? В
музее  было  очень  тепло  и  светло.  За  музеем  лежало  российское  место
оседлости,  заштат.  В довспольные времена  здесь ходили  мамаи,  была здесь
вспольная крепость. Но, когда снимали  колокола с собора, заштатцы говорили:
ничего не выйдет.  Гроза  взбунтуется, не говоря  уже  о  Лавре  Феодосовиче
Невельском,-- однако колокола сняли, забыли о них.