Задумываясь о нынешней литературной ситуации, все чаще приходишь к неутешительной мысли о том, что эпоха литературного безвременья середины 90-х безвозвратно канула в прошлое — ни один из многочисленных критических прогнозов не подтвердился: литература, несмотря на исчерпанность своей старой эстетики, все же не «отмерла» как рудимент унаследованной нами от XX века культуры, хотя, с другой стороны, так и не сумела выйти к каким-либо новым рубежам, поднявшись на иной уровень художественных решений. Сегодня мы уже уверенно можем констатировать факт наступления новой эпохи — эпохи «литературного несвоевременья». Сколько бы ни иронизировали на сей счет теоретики-эстеты, искусство, даже паясничая, все равно отражает действительность, а следовательно, и действующего (или бездействующего) в ней человека. А какова она, эта самая действительность? Болезненный процесс расставания с изрядно замызганными, но безнадежно живучими идеалами-иллюзиями прошлого в целом по стране можно считать завершенным, в то время как имплантированные сверху капиталистические идеалы пока еще плоховато приживаются на нашей почве. Да и чему удивляться? Столкновение двух утопий грозит их взаимоуничтожением. Славянский плетень, еще недавно не столько разделявший, сколько объединявший двух соседей, почти повсеместно сменился теперь буржуазным символом неприкосновенности жилища — крепким европейским забором, по обе стороны которого вчерашние приятели-собутыльники, невзирая на обострившуюся между ними сельхозконкуренцию, втайне тоскуют о былых соборных возлияниях. Вот антропологическая хроника последних лет: среднестатистический русский человек сначала ошарашенно наблюдал за всем происходящим в стране, затем какое-то время пребывал в растерянности, потом, внезапно опомнившись, судорожно начал приспосабливаться («жить-то надо»), наконец, приспособился — и... запутался окончательно. А главное — усталость... Не такая, что приходит как результат праведных трудов, приятная («своя ноша не тянет»), успокаивающая. Нет! Другая — вселенская и неизбывная. Печать ее лежит сегодня на всем: на лицах, новомодных идеях, человеческих поступках. Отголоски ее слышны в победных речах политиков, в написанных за последнее время книгах... Пожалуй, в книгах особенно отчетливо. Помните, как это у юного Пушкина: «Я здесь от суетных оков освобожденный, учуся в истине блаженство находить...» В наше время, согласитесь, мало кому удается хотя бы ненадолго освободиться от этих самых «оков», и, что важнее, многие вообще усомнились в возможности отыскать саму эту истину — какое уж тут «блаженство»!
Или, может быть, с учетом нынешней ситуации, одну истину признать за таковую все же следует? Я имею в виду ту, которая «в вине». Стоит только это сделать, как немедленно в дверь постучится и блаженство. Ну, разумеется, не то, о котором говорил Александр Сергеевич, а наше национальное, разухабистое, краснолицее, неопрятное и вечно пьяное.
Читателю, вероятно, показалось, что весь предшествующий полуэкскурс не более чем ёрничанье. Нет, к сожалению, это наша сегодняшняя реальность. И, признаюсь, нигде еще эта реальность не представала передо мной в такой своей пугающей обнаженности, как в недавно прочитанной книге В.Ф. Соловьева «Федина жизнь» — произведении, трудноопределимом с точки зрения его жанровой принадлежности. Хотя, впрочем, книга имеет подзаголовок — «Приключенческая трагикомедия в миниатюрах». Чего в ней больше — трагического или комического? Пожалуй, этот вопрос я задавал себе во время чтения наиболее часто, и если вы познакомитесь хотя бы вот с этим фрагментом книги — а он и есть начало, — вы поймете почему:
«Домой Федя вернулся в полвторого ночи. Тело у него, подкрепленное лишь двумя таблетками валидола (на другую закуску у них с Васей не хватило денег), нуждалось в отдыхе. Добравшись на четвереньках на свой этаж, он стал глядеть на кнопочку звонка. Дотянуться до нее с четверенек было невозможно. Сначала это позабавило его, но скоро надоело».
Хочу особо подчеркнуть тот факт, что с четверенек герой в свободное от работы время (а такого у него более чем достаточно, поскольку они с приятелем Васей перебиваются, как и многие сегодня, случайными заработками) поднимается нечасто. Как знать, быть может, именно эта занятая Федей жизненная позиция позволяет ему абстрагироваться от все равно неразрешимых и бесконечных жизненных проблем. Федя, как вы догадались, типичный, хотя и не совсем заурядный алкаш — во всяком случае, так его аттестует жена — со всеми вытекающими отсюда последствиями: случайно оказавшимися в его кармане женскими трусиками, потерянными где-то сторублевками и неутолимой жаждой похмелья. Следует сказать, что сам по себе образ очень сильно пьющего и нигде не работающего (Мармеладов у Достоевского), или сильно пьющего, но работающего (Веничка у Ерофеева), или умеренно пьющего (социалистический труженик Ваня у Высоцкого) героя не является первооткрытием В.Ф. Соловьева. И все же его Федя — продукт именно нашей эпохи «несвоевременья». Нет в нем ни мармеладовского надрывного протеста, ни мучительной Веничкиной потребности в постижении смысла бытия, ни даже наивной рабочей гордости тем, что они с приятелем Васей «не тащуть из семьи, а гадость пьють из экономии, хоть поутру — да на свои». Отличительная особенность наших современников, закадычных друзей Феди и Васи, как раз в том, что нет у них ни идеалов, ни затаенной тоски по ним, а может быть, и не было никогда — разве что иллюзии юношеской чистоты, быстро развеявшиеся при первом же столкновении с действительностью, вроде первого грехопадения героя, неожиданно открывшего, что бутылка «Старки», оказывается, куда лучше пачки сигарет. Какое определение могло бы подойти тем, кому сегодня по пятьдесят? Потерянное поколение? Вряд ли! Терять-то им, собственно говоря, было нечего: и они на Родине, и Родина — вот она, при них же. Предвидя возражения читателей, сразу же оговорюсь: и Федя примерялся к стезе интеллектуала (бросал пить, читал ученые книги — не совсем же ум пропил, да вот только не дали они почему-то ничего ни уму, ни сердцу простого человека), и метеорологическую станцию приватизировал, и кредиты в банке брал, и в собрании акционеров участвовал. Не помогло. Странный человек этот Федя. Уж если он на кого и похож, так на шукшинского чудика, только опять же без свойственного последнему ощущения духовного неуюта, вызванного атмосферой брежневского застоя. Может даже показаться, что ничего святого для Феди в жизни нету — кроме, пожалуй, жены и друга Васи в настоящем да потускневшего образа «бормотухи» по цене один рубль семнадцать копеек в прошлом: не пионерский же лагерь с комсомольской ячейкой ему, в самом деле, вспоминать? Мечется Федя по жизни, меняет рабочие профессии, и не потому, что «истины взыскует» или ищет работу по душе, а просто потому, что надо жить и пить (что для героя равновеликие понятия), а вдобавок хорошо понимает: не будет трудовых будней — не будет и пьяных выходных, единственной его отрады.
«Федина жизнь» В.Ф. Соловьева — книга не столько о жизни героя, сколько о жизни страны. Художественно преломленной, сатирически утрированной предстает на ее страницах вся наша невеселая биография. Разве ничего не напоминает, к примеру, одна из ее миниатюр, «Вася-бомж», в которой приятель нашего героя, потерявший имущество во время пожара, тщетно пытается устроиться на ночлег в гостинице, где его не принимают без документов, затем в вытрезвителе, где с него требуют за постой сто рублей, а потом получает от ворот поворот в местном «Белом доме», сопровождаемый мудрым советом: «Хочешь есть — умей вертеться». Последовавшие далее фантастические события при ближайшем рассмотрении тоже оказываются и гротескными и реальными одновременно:
«В знак протеста Вася объявил перед «Белым домом» голодовку. “Требую к себе человеческого измерения”, — написал он на фанерке. Верная овчарка Джуди села рядом. Вышедшая из булочной старушка половину бублика подарила ей. Вася думал, Джуди оставит ему втихаря четвертинку, но она сглотнула разом все. Мимо как раз проходил член общества любителей животных. На следующий день в газете был указан номер счета в банке, на который следует направлять взносы в фонд помощи собаке, находящейся на иждивении у бомжа. Счет у Джуди в банке стал стремительно расти. Коммерческое “Буратино”, делая себе рекламу, внесло полмиллиона. Коммерческий “Золотой ключик” переплюнул, выложив миллион. У Васи стало складываться впечатление, что человеческое измерение ему теперь не нужно».
Может быть, самое страшное то, что подобного рода «впечатления» в последнее время стали складываться не только у приятелей-алкашей, героев «Фединой жизни», а и у куда более обеспеченных и вроде бы неплохо устроенных граждан. Литература предшествующих эпох так много говорила о бездуховности, а приводившиеся в ней примеры обратного, по всей видимости, были настолько неубедительными, что мы постепенно, за разговорами начали забывать о том, что такое духовность, и незаметно для себя подменять одно понятие другим. Дело зашло настолько далеко, что и церковь теперь не всегда надежная подмога, о чем, например, свидетельствует глава «Во спасение души», в которой Федя и Вася сподобились потрудиться на монастырском подворье:
«— Напрасно они впали в уныние, — проговорил священник. — Ибо сказал Христос: “Не думай, что завтра есть и что пить, и во что одеваться”.
— А я и не думаю, — ответил Федя, — только все равно выпить хочется.
Священник сунул руку под полу рясы и извлек десятирублевик:
— Прими и уверуй во Христово слово...
Федя уверовал...»
То ли по законам жанра (трагикомедии), то ли все же по законам жизни (Фединой), история, рассказанная в книге В.Ф. Соловьева, заканчивается опять же невесело: герой сначала видит «дурные» сны, затем задумывается о смерти, а в конечном итоге — по причине «закодированности природы» — обретает вожделенный и в некотором смысле закономерный покой:
«Такое неординарное решение надо было основательно “обмыть”. Приятели “обмывали” его тридцать дней без перерыва. На тридцать первый день их увезла в больницу машина “cкорой помощи” — у них на почве инсульта случилось что-то с памятью... На работу со второй группой инвалидности не брали, пришлось начать новую жизнь: они не только пить бросили, но и есть. Зато весь день они проводили теперь в любимом сквере на скамейке. Рассказывали друг другу про себя и про другие удивительные вещи...»
Скажем откровенно: автор не торжествует по поводу столь «оптимистической» развязки. Может быть, он вообще в этом не уверен. Решение за нами — читателями, и оно, безусловно, будет непростым.
Перевернута последняя страница книги. Задаю себе главный вопрос, подсознательно уже понимая его риторичность: «Имеет ли право такая литература на существование?» И тут же отвечаю: «А Федя с Васей имеют?» Да, наверное, есть такие вопросы, на которые иначе как вопросом и не ответишь.