— У меня золотой мальчик, — говорила Таисия Григорьевна. — Золотой!
Таисия Григорьевна работала товароведом в горторге — обеспеченной, в общем, была женщиной. Это сейчас товаровед кроме зарплаты да премиальных ни черта не имеет, а в прежние времена — очень даже икорная была должность. Икорная — в смысле, что не только на хлеб с маслом, а и на икру вполне хватало.
Муж Таисии Григорьевны служил партийным чиновником — тоже не последний человек в городе. Но были чины и повыше. И угораздило его связаться с секретаршей одного из самых высоких — страшно даже и сказать, которого. В общем, партбилет отобрали, должности лишили, а для острастки отправили куда-то за Урал — на стыдное понижение. До Урала, однако, бывший партиец не доехал — сгинул где-то по дороге. Всяко люди говорили: кто — что деньги большие в портмоне вез да попал на глаза лихим разбойникам, кто — что у проводницы прижился, — только больше вестей от мужа Таисия Григорьевна не получала.
Она, конечно, за мужем не поехала — это ж полной дурой надо быть, чтобы такую должность, трёхкомнатную в центре и разными способами раздобытые связи бросить. А Таисия Григорьевна дурой никогда не была.
Тем более — подрастал сыночек, кровиночка: беленький, лупоглазенький, мамкина отрада. Куда ж его — за Урал-то? Ему, родненькому, другая судьба уготована: институт столичный, карьера, должности, — а уж о прочем мамка позаботится.
И позаботилась. К окончанию школы (не с отличием, конечно — не все учителя выгоду свою понимают — но вполне прилично) подарила Таисия Григорьевна сыночку Лёнечке новенькую «Волгу». Лёнечка скуксился: «Зачем мне этот членовоз? Ты б лучше восьмёрку достала!» Но с «Жигулями» были сложности, и пришлось ему пару месяцев на «Волге» покататься.
Пока Лёнечка катался, Таисия Григорьевна устроила его в самый престижный столичный институт. Чего ей это стоило, никому и никогда не рассказывала — даже закадычной подружке Зинке, фасовщице местного мясокомбината, а прежде — всегдашней соседке Таисии Григорьевны по парте.
В общагу поехал Лёнечка уже на «Жигулях», с полным багажником снеди в заграничных упаковках, с десятью (на всякий случай) комплектами дорогого белья и с мамкиными слезами на прощание — первый раз отпускала она «кровиночку» так надолго.
Неделя — на выходные мальчик должен был возвращаться — тянулась, как старая электричка по ржавым рельсам. Таисия Григорьевна даже не обратила внимания на дефицитные финские костюмы, пришедшие в торг крохотной партией для закрытой продажи. Спохватилась только через месяц, а поздно — разошлись костюмы с обычной скоростью. Пришлось самой ехать в главк, задабривать секретаршу Главного — дебелую Марью — и переплачивать значительно. Но вышло даже и лучше — костюм ей достался не синий, как те, что ушли из-под носа, а жемчужно-серый с переливами. Выглядела в нем Таисия Григорьевна на зависть молодо и совсем по-нездешнему элегантно.
В субботу вернулся из столицы Лёнечка — показалось, похудевший и осунувшийся. Много матери не рассказывал, только сетовал, что в общаге поселён с тремя полными дебилами с третьего курса, которые играют круглые сутки в преферанс, водят отвязных девок и выгоняют его по ночам в читалку.
Таисия Григорьевна пришла в ужас. Она немедленно позвонила бывшей однокурснице из Плешки и выяснила, где и как можно быстро снять квартиру. Во что обойдётся проживание, она тоже узнала, но особой роли это не играло — не было такой суммы, которую не отдала бы Таисия Григорьевна ради спокойствия своего мальчика.
Через пару дней Лёнечка съехал из общаги в небольшую квартирку неподалёку от института и больше никогда не вспоминал своих буйных соседей.
Учился сынок неважно — чуть не каждый экзамен он благополучно заваливал, и Таисии Григорьевне приходилось ехать в столицу, разыскивать в шумной сессионной толчее преподавателей и устраивать Лёнечкины дела. Очень скоро отпала необходимость и в этих визитах: профессорско-преподавательский состав, прознав о фантастических возможностях Таисии Григорьевны, стал вызывать Лёнечку на экзаменах последним, чтобы, оставшись наедине с ним в аудитории, получить желанный презент и выставить в зачётке удобную оценку. Деньгами брали редко — в стране в те времена было достаточно дефицита, чтобы удовлетворить любую кафедру.
Пока сынок обзаводился высшим образованием, Таисия Григорьевна вступила от его имени в кооператив, и вместе с дипломом Лёнечка получил ключи от новенькой «двушки» в центре, полностью обставленной, с телефоном и двумя балконами. Мать устроила его на престижную, непыльную, с хорошим окладом работу и наконец перевела дух.
Она, конечно, скучала по своей кровиночке, особенно долгими зимними вечерами, но, как женщина весьма неглупая, понимала, что сынок — уже давно не мальчик, а молодой интересный мужчина, да к тому же завидный жених. Пора было Лёнечке устраивать личную жизнь, а с маменькой под боком это довольно сложно сделать.
И он устраивал. Самые-самые девушки — а городок их небольшой, все барышни (особенно которые на выданье) на виду — вились вокруг Лёнечки хороводом. Блондинки, брюнетки и других непонятных мастей красавицы готовы были на всё — лишь бы заполучить штамп в паспорте с его фамилией. В экстренных случаях вмешивалась Таисия Григорьевна — договаривалась с родителями барышень, оплачивала аборты, откупалась дорогими подарками.
Лёнечка наслаждался жизнью — ни в чём себе не отказывая, ни на что не оглядываясь. Если не хватало на развлечения солидного оклада, шёл к матери — она финансировала своего мальчика щедро и с удовольствием. И лишних вопросов не задавала — молодой, ему и жить на полную катушку.
Бывало, правда, приходил Лёнечка каким-то тормознутым, бледным, с лихорадочным блеском в глазах. Тогда Таисия Григорьевна озабоченно щупала его лоб, напихивала в карманы импортных лекарств и причитала, что здоровье надо беречь смолоду. Он вяло отталкивал материны руки, старался поскорее взять деньги и уйти.
Всерьёз озаботилась она Лёнечкиным здоровьем, когда узнала нечаянно, что тот вторую неделю не показывается на работе. А ведь вчера только был — да, бледненький, но не сказал, что на больничном, взял, по обыкновению, деньги и быстро ушёл. Таисия Григорьевна позвонила сыну — трубку никто не брал. Не размышляя более, она собрала кое-какие вкусности — а вдруг мальчик голоден? — и отправилась к Лёнечке.
Прихватила в кухне пакет с мусором — выбросить по дороге. Закрыла дверь на оба замка, вызвала лифт, открыла железную пасть мусоропровода и застыла: в грязной его коробке валялись дорогие импортные лекарства, заботливо засунутые вчера её собственными руками в карман Лёнечкиной куртки. «Да что же это?» — растерялась Таисия Григорьевна. Выйдя из прострации, она ринулась к лестнице, забыв о поджидающем лифте.
Пробежав три квартала, перешла на быстрый шаг и обнаружила в руке мешок с мусором, так и не выброшенный в мусоропровод. Запихнув мешок в ближайшую урну, Таисия Григорьевна побежала дальше, мучимая одышкой и страшной неизвестностью.
На звонок никто за Лёнечкиной дверью не отреагировал, и она быстренько похвалила себя за предусмотрительность: один комплект ключей от сыночкиной квартиры Таисия Григорьевна ещё тогда оставила себе — на всякий случай.
Лихорадочно перебирая ключи, с трудом попадая в замочные скважины, через несколько казавшихся бесконечными минут она наконец открыла дверь. Запах, вывалившийся ей навстречу, перехватил дыхание: в нос ударил спёртый воздух давно не проветриваемого помещения, насыщенный чем-то кислым или тухлым, сыростью, плесенью и ещё какой-то душной дрянью. Оправившись от первой волны вони, дыша мелкими, короткими глотками, Таисия Григорьевна прошла в комнату.
Она даже оглянулась — туда ли попала? Потому что квартира, в которой она очутилась, даже приблизительно не напоминала аккуратное Лёнечкино гнёздышко: ободранные, висящие неряшливыми лоскутами на стенах обои, пустой крючок на потолке вместо дефицитной люстры чешского стекла, голые, кое-где заклеенные газетами окна. Мебели не было — в углу валялся грязный, в нескольких местах разодранный, с торчащими из дыр клоками нечистой ваты матрас. Рядом стояла устрашающего вида электроплитка с перекрученным, обгоревшим шнуром.
На матрасе, подтянув к самому подбородку худые ноги, лежал Лёнечка. То ли спал, то ли просто дремал — Таисия Григорьевна не определила. Сынок болезненно дёргался и постанывал, морщась при каждом движении. По лицу его — бледному, с синюшными мешками под глазами, ползли липкие дорожки пота, волосы безобразной мокрой аппликацией приклеились к щекам, ко лбу, к шее. «Господи, сыночка...» — запричитала Таисия Григорьевна и кинулась к телефону — вызывать врача. Но аппарат молчал. «Не работает... Да что ж это?» — она растеряно застыла посреди комнаты.
«Лёнчик! — раздался из прихожей визгливый женский голос. — Ты здесь, Лёнчик?» В комнату ввалилась весьма сомнительного вида девица в каком-то подобии платья, с синяком под правым глазом и грязными растрёпанными волосами. «Ой... — девица увидела Таисию Григорьевну и остановилась, с трудом пытаясь удержать равновесие. — Ой... Тась Григорь...» — она так и не смогла справиться с языком и выговорить отчество. Что-то знакомое мелькнуло в изрядно помятой физиономии: «Катя?» — неуверенно предположила мать. «Ага...» — ответила, как-то даже стушевавшись, девица.
Катя была одной из тех барышень, кого сначала приголубил, а потом отверг Лёнечка. Таисия Григорьевна уже не помнила, что конкретно с ней приключилось — пришлось ли делать аборт, или какие ещё были неприятности, — но Катя ей нравилась: из хорошей семьи, воспитанна, образованна, и было тогда очень досадно, что сынок так неосмотрительно отказался от такой славной девочки.
Теперь, разглядывая существо, в которое превратилась благополучная прежде Катюша, Таисия Григорьевна вдруг поняла, что это не последнее потрясение сегодня и что ждёт её ещё нечто невообразимо ужасное, чему даже её стойкий организм не умеет сопротивляться. Ей вдруг сделалось нехорошо: в глазах потемнело, руки и ноги враз застыли, как на лютом морозе, а под левую лопатку вонзилась острая раскалённая спица. Таисия Григорьевна ойкнула и неловко рухнула на пол. Она не слышала, как заверещала на весь подъезд Катя, не видела, как приехала «скорая», не почувствовала, как её отяжелевшее тело погрузили в машину, как рядом — прямо на пол — положили Лёнечку и как ехали под тревожный рёв сирены через весь город — на красный свет и по встречной.
* * *
Похоронили их вместе и даже в один день. За гробами шла немногочисленная процессия, состоящая в основном из соседских Таисии Григорьевне старушек. Товарки из торга ограничились жиденьким веночком, а люди нужные оказались очень заняты.
Старушки тихонько выли, как в таких грустных случаях полагается, и обсуждали шёпотом предстоящие поминки. Искренне плакала только Зинка — давно уж Зинаида Петровна. Она плохо представляла, как теперь — без Таськи — будут проходить её скучные вечера и к кому теперь обращаться, если вдруг что.
Зинаида Петровна шла, опираясь на руку какой-то оборванной нечёсаной девицы, невесть как оказавшейся рядом, и все рассказывала ей свою с Таськой жизнь:
— Золотая была женщина. Просто золотая! Сыночка одна подняла. Вырастила, в институте выучила, на работу пристроила. Такой хороший был мальчик... Наркота сгубила... Господи! И где нашёл-то он эту отраву?! Ведь всё потерял — машину продал, квартиру, мебель всю... А Таська так и не узнала... и слава Богу. Всю душу она в Лёнечку-то вложила! Какой умненький был, красивый... Узнала бы ту сволочь, что мальчика нашего на иглу посадила, — голыми руками порвала бы!
Зинаида Петровна бессвязно изливала свое горе нечаянной слушательнице до самого кладбища — там девица отошла к ограде, а как закапывать стали, и вовсе пропала.
* * *
— За всё вам! За сыночка моего нерождённого... за мамину инвалидность... за папин инсульт... за иглу эту сволочную... За всё! — закричала отчаянно Катя оставленному за спиной погосту.
По щекам катились неудержимые, мучительные слёзы, и было ей страшно и горько, и не становилось легче оттого, что вот теперь всё по справедливости. А изнутри рвалась горячая, острая боль, и выдержать это не было никакой возможности.
Она опустилась на колени прямо у кладбищенских ворот — попала худыми косточками в мутную, грязную лужу, но даже не заметила этого — и, закрыв ладонями мокрое лицо, прошептала:
— Простите меня...