Впервые я увидел Валерия Королёва в марте 1982 года. Помню эту встречу очень отчётливо. Я сидел в отделе литературы «Сельской молодёжи». Вместе с новым литературным редактором Мишей Поздняевым мы вычитывали гранки моего рассказа «Воспоминание о лжи», который должен был выйти в пятом номере. Напротив нас за своим столом трудился над рукописями заведующий отделом Вадим Черняк. Вдруг отворилась дверь и на пороге появился бородатый человек в серых брюках и курточке, с сумкой через плечо. Под курткой — запомнил я — была голубая рубашка. Запомнил я это потому, что цвет рубашки совпадал с цветом его глаз, голубых-голубых, как небо весной.
— А, здравствуй, Валера, — махнул рукой Черняк. — Заходи…
— Здравствуйте, — шагнул Валера через порог, однако, дойдя до середины комнаты, почему-то остановился. — Меня Попцов прислал вычитывать гранки… Но вы… — Валера выразительно взглянул на нас с Мишей, — я вижу, заняты… Я зайду попозже…
Валера хотел уже развернуться и уйти, однако Черняк решительным жестом остановил его:
— Постой, Валер… Коли уж ты пришёл, я тебя познакомлю с нашим новым редактором. Миш, — теперь Черняк обратился уже к Поздняеву, — это Валерий Королёв. Наш постоянный автор. Печатался у нас уже несколько раз. У Олега Максимыча (это о Попцове) он на лучшем счету. Так что прошу любить и жаловать… И оказывать всяческое содействие…
Всё это время я смотрел на стоящего как на сцене посреди комнаты Королёва и пытался понять, что же изменилось здесь с его появлением. Светящиеся голубым светом глаза, скрытая в бороде улыбка… Это всё видимое, что можно было заметить и объяснить. Но было и ещё что-то в нём, что было и труднее заметить, и сложнее объяснить. Но почему-то хотелось, чтобы он дольше не уходил из комнаты, чтобы касался тебя свет его голубых глаз, чтобы озаряла наше суетливое бытиё его несуетливая, мудрая улыбка…
Глубоко убеждён: впечатление, производимое писателем на людей, очень важно для понимания не только личности писателя, но и его творчества. Поэтому позволю себе остановиться на моём впечатлении от первой встречи с Валерием Королёвым подробнее.
Потом, когда его не стало, я, восполняя образовавшуюся в моём мире духовную пустоту, часто говорил о Валере с теми, кто его знал, выспрашивал о том, что они запомнили, что поразило их. И все, кого я спрашивал, в один голос говорили одно и то же: «Он словно приносил собой радость».
Однако вернёмся в 1982 год, в отдел литературы «Сельской молодёжи». Итак, Вадим закончил свою лестную для Валеры речь, Миша Поздняев выслушал её и склонил в приветствии голову, Валера также ответил ему наклоном головы, развернулся и вышел. И снова зашуршали страницы, опять пошла прежняя жизнь, но в памяти моей осталось ощущение той неожиданной радости от совершенно незнакомого мне человека и имя запечатлелось — Валерий Королёв…
Судьбе, однако, угодно было свести нас ближе — и через месяц или два (теперь уже не вспомнить), придя однажды в журнал «Юность» и будучи отправленным известной всем тогдашним прозаикам Леной Зотовой в голубой зал «подождать, пока она освободится», увидел я там того же самого обаятельного бородача. Он сидел за длинным полированным столом, перед ним лежала раскрытая рукопись; поза была полна задумчивой сосредоточенности. Чтобы не помешать работающему человеку, я прошагал мимо него и тихо уселся в кресло.
Но тут Валера оторвался от рукописи и, посмотрев на меня, произнёс:
— А я вас помню… По «Сельской молодёжи»…
— Я вас тоже, — ответил я.
— Валерий, — протянул он мне руку.
— Сергей, — представился я.
Я подсел к нему ближе, и мы разговорились. О чём чаще всего говорят между собой начинающие литераторы? О том, кто где печатался, конечно. Я принялся расспрашивать Валеру. Он стал расспрашивать меня. Оказалось, что живёт он в Коломне, что пишет уже давно (ещё с армии), что публиковался уже несколько раз — в «Литературной России» с предисловием аж самого Виктора Астафьева, в «Студенческом меридиане», в «Сельской молодёжи», где скоро, в пятом номере, у него выйдет ещё один рассказ — «Я тебя не забуду»… И у меня в пятом номере шёл рассказ. И это обстоятельство — что теперь мы будем соседями по журналу — ещё более сблизило нас. Речи наши стали откровеннее и искреннее, взгляды дружелюбнее. Мы даже не заметили, как перешли на «ты».
— Знаешь, — сказал мне Валера перед тем как расстаться (Лена Зотова уже заглянула в голубой зал и пригласила его в свой кабинет), — давай обменяемся адресами. Мне как пишущему очень одиноко в моей Коломне… Кроме жены, некому и показать свои вещи, не с кем и поделиться… Я бы читал твоё, ты — моё. Говорили б друг другу правду… А то иногда ведь и сам не понимаешь, что написал…
Я с радостью согласился. Он дал мне свой коломенский адрес, а я ему свой подольский. Но не прошло и двух недель, как у меня на работе зазвонил телефон. Подняв трубку, услыхал я знакомый голос Валеры.
— Я в Москве. Можно к тебе прийти?
— Конечно, — ответил я. — Ставлю чайник…
Я работал тогда неподалёку от Смоленской площади, в полутёмном подвальчике в Малом Каковинском переулке, преподавал скучную гражданскую оборону.
Так продолжилось то замечательное — человеческое и писательское — общение наше с Валерием Королёвым, которому — увы! — суждено было продлиться всего двенадцать лет.
Теперь несколько слов о том, каким сам Валера был критиком.
У всякого пишущего случаются неудачи в литературной работе. И у меня, естественно, они были. С одной из них помог мне справиться Валера. Не буду называть эту повесть, чтобы не выдавать своих лабораторных тайн. Скажу только, что писал я её увлечённо и истово, надеясь, как почти всякий пишущий, что вот теперь-то создам я нечто, что потрясёт воображение друзей и знакомых, что покорит сердца видавших виды редакторов. Однако, закончив её и разбросав для чтения по знакомым, я, к огорчению своему, столкнулся с упорным мнением: «Повесть не удалась…» «Почему? Объясните1 Подскажите!» — пытался добиться я истины. Но никто не мог мне толком ответить на этот вопрос, никто не мог ухватить в объяснениях суть моей неудачи.
И вот когда в очередной раз в Москву приехал Валера, я поделился с ним своей бедой. «Дай её мне. Я прочту…» — предложил Валера. С надеждой, что наконец-то получу я вразумительный ответ на свои горькие вопросы, отдал я повесть Валере. И не ошибся в своих ожиданиях. Через пару недель мы встретились снова, и в обстоятельном, почти двухчасовом разговоре Валера подробно, тонко и бережно разобрал мою повесть. Это был даже не разбор, это было сотворчество. Указывая на слабые места в повести, Валера не останавливался на этом. «Это должно быть не так, а вот так. Это должно быть не здесь, а вот здесь…» — подсказывал он мне. Всё, от стилевых особенностей до глубинного замысла повести, подверг анализу Валера и на каждом уровне подсказывал мне варианты более логичных и убедительных решений. Когда же разговор был закончен, я понял: повесть моя будет спасена. Так оно и получилось: через полгода повесть была переработана мной — и в том, что теперь мне за неё не стыдно, огромная заслуга Валерия Королёва.
Так мы и жили в то тихое, благословенное время — встречались, читали и обсуждали друг друга, кто где мог, с публикациями.
С каждой новой встречей я всё больше и больше узнавал о Валерии Королёве. Многие подробности его жизни удивляли и даже поражали меня. Оказалось, например, что он вовсе не коломчанин по рождению, а москвич, что детство и юность его прошли на Таганке, на Большой Коммунистической улице, что отец его, Василий Иванович, бывший фронтовик и военный лётчик, за свои подвиги в Великой Отечественной войне удостоен звания Героя Советского Союза, что он ещё жив и Валера, приезжая в Москву, постоянно навещает его. Удивили и другие подробности его биографии: что он вовсе не литератор, не филолог по образованию, что окончил он музыкальное училище (по классу баяна) и Московский институт культуры, что работал преподавателем в музыкальной школе, что потом стремительно пошёл ввысь по служебной лестнице — работал в Мособлсовпрофе, в Министерстве культуры России, а после аж даже служил инструктором в одном из райкомов КПСС Москвы… И вот те раз! Когда пред ним открылись такие «заманчивые» перспективы, о коих многие и не смели мечтать, он вдруг всё бросил, поменял московское жильё на квартиру в тихой Коломне и, некоторое время поработав директором дворца культуры и заведующим сельским клубом, вскоре устроился сторожем дебаркадера на Оке… Такой вот причудливый путь, в коем чувствовался характер, целеустремлённость, граничащая, я бы даже сказал, с риском, потому как, я знал, у Валеры, кроме дочки в Москве, в Коломне родились ещё две дочки-красавицы — Василина и Катерина, а их ведь надо кормить-поить, одевать-обувать… А много ли получает сторож на дебаркадере?
Все эти обстоятельства, этот достойный подражания пример заставлял задумываться о собственной судьбе, подталкивал к риску, к полной — без оглядки на жизненные трудности — отдаче литературной работе. Однако что-то останавливало меня, какой-то страшок: а вдруг что-то не выйдет, не получится, а вдруг жертвы мои окажутся напрасными?.. И каждое утро, вместо того чтобы садиться за рукопись, я ехал на службу, и хотя вечером, вымотанный и усталый, усаживал себя за письменный стол, всё равно чувствовал: время уходит, уходит, как вода между пальцев, — а много ли у меня его ещё, этого времени?
С подобными мыслями, помнится, садился я в электричку на Голутвин, с подобными мыслями ехал в ней два с половиной часа, разглядывая за окнами пейзажи, которые друг мой Валера помнил, наверное, уже наизусть. И вот уже купола коломенских соборов показались в окне поезда, и вот уже раскрыла электричка двери на станции Голутвин, и вот уже шагал я по улице к Валериному дому. Нашёл я его сразу — так хорошо объяснил мне Валера его местонахождение. Поднявшись по лестнице, увидел перед собой дверь с номером «16», который так накрепко запомнился мне по номерам на почтовых конвертах. Звонок, щелчок замка — и вот уже Валера стоит передо мной, протягивает мне руку:
— Ну наконец-то, свершилось… Приехал-таки ко мне в гости… Проходи, проходи… Сейчас чай будем пить…
И вот я в его квартирке: узенькая прихожая, маленькая кухонька, две смежные комнаты — тесный семейный уют… А где же его рабочий стол? Где же он пишет здесь? Как же он пишет здесь? Потом, когда мы пили чай, я спросил его об этом.
— Да нет у меня здесь рабочего места, — услышал в ответ. — Да и невозможно здесь писать… Семья, брат, очень хлопотное дело. Сперва пытался здесь что-то делать… Потом отказался от этой пустой затеи. В деревне пишу. Сегодня с тобой погуляю, Коломну тебе покажу, а завтра — в деревню. Тут недалеко. Около часа всего… Мне теперь на работу через три дня. Вот пару дней там и посижу. Там только и писать.
Потом, через полгода, после Пятого московского совещания молодых писателей, на котором познакомились мы с Петром Алёшкиным и Валерием Козловым, свозил всех нас троих Валера в эту свою глухую деревню (названия её не помню) в Рязанской области. До сих пор стоит перед глазами то засыпанное снегом, вымирающее селение, с несколькими стариками на всю деревню, куда какая-то старушка разрешила Валере приезжать и писать в её постоянно пустующем доме. Не с того ли селения списал Валера ту заброшенную деревню с одинокими стариком и старухой в прекрасной своей повести «Родимая сторона»?
После чая мы с Валерой гуляли по Коломне. Помню, Валера был грустен и задумчив. Я понимал его. С таким трудом отвоёванное у жизни время приходилось тратить не на работу, а на гуляние со мною по Коломне.
Коломну Валера знал и любил. Многое услышал я в тот день об этом городе, о его истории, древней и совсем недавней. Особенно запомнились мне полные искренней горечи Валерины слова о разрушении коломенского кремля.
— Ты представляешь, — с грустью посмотрел он на полуразрушенные кремлёвские стены, — в тридцатые годы в Коломне даже была такая профессия — добытчик. Люди разбирали кремлёвские стены, и за добытый из них кирпич им платили деньги… Но, слава Богу, не смогли всё сломать… Так крепко и мощно это было сделано…
Осмотрев коломенский кремль, посетили мы Старо-Голутвин монастырь, коломенские древние соборы, постояли на берегу реки Москвы, за которой виднелся Бобренев монастырь. До сих пор помню и этот вид отдалённо стоящего монастыря, и тишину, наплывающую на город с заречных полей, и ту странную, неожиданную тоску, охватившую меня при взгляде на Валеру, на его голубые прищуренные глаза, на его бородатое, княжеское лицо, на его крепко сжатые губы.
— Как тебе здесь живётся, Валера? — неожиданно спросил я.
— Хорошо живётся, хорошо… — тихо ответил он. — Здесь несуетливо, здесь тишина, здесь думается славно… Вот только…
— Что «только»? — назойливо спросил я.
— А, ладно… — махнул Валера рукой. — Грех жаловаться на жизнь. Пойдём лучше я тебе ещё одну коломенскую достопримечательность покажу. Дом Лажечникова… Помнишь, «Ледяной дом», «Последний Новик»…
Я, конечно же, помнил, и, круто развернувшись, мы зашагали в сторону шоссе, недалеко от которого, как рассказал мне Валера, находился сей знаменитый дом.
Вскоре стояли мы близ двухэтажного кирпичного дома, в коем осязались неторопливость и основательность прошлого столетия.
— Вот здесь он и писал свои романы… — прервал наконец-то затянувшееся молчание Валера. — А что ему было не писать? Деньги у него были… Оставалось только сидеть и работать… Не то что у нас с тобой…
Теперь только я понял, о чём не договорил Валера там, на берегу Москвы-реки при виде Бобренева монастыря, на что не захотел жаловаться мне, — о своей добровольной бедности, да-да, именно добровольной, потому как, если бы не добровольное его писательское послушание, не добровольный его писательский обет, он смог бы, конечно, жить в полном достатке, не экономить на всём, не окорачивать свои желания. Ведь всё это у него было. И сам же он от всего этого отказался.
«И правильно сделал, — подумал я, — Хоть и живётся ему небогато, хоть и экономит он на всём, хоть и на билет до Москвы иногда с трудом наскребает денег, а всё-таки во сто крат он богаче тебя и многих-многих других, которые живут в сытости и достатке, потому что завтра, когда все мы поедем на свои службы, он поедет в свою тихую деревню, засядет в безлюдном доме, достанет ручку и бумагу, прикроет глаза, и… сызнова начнут ложиться на белые листы неповторимые его вихрастые буковки…»
— Ну ладно, пойдём домой, — отвлёк Валера меня от грустных моих мыслей. — Ольга уже, наверное, дома и дочек от тёщи привела. Пойдём… Они нас уже, наверное, заждались…
И ещё запомнился мне вечер того давнего дня. Когда Ольга с девочками улеглись спать, устроились мы с Валерой на кухне за чаем. Достав несколько журналов, он начал показывать мне свои публикации. К тому времени их у него набралось довольно много — в «Сельской молодёжи», в «Советском Красном Кресте», в «Крестьянке»… Ожидались новые публикации в «Юности», в других журналах. Потом показал мне Валера и самые главные свои литературные драгоценности — письма к нему от известных писателей: Виктора Астафьева и Юрия Казакова. Письмо Астафьева запомнилось мне доброй интонацией, признанием Валериного литературного дара и пожеланием успехов на тернистом литературном поприще. Письмо же любимого мною Юрия Казакова было суше, но всё равно это было письмо от классика, всё равно в нём угадывались доброжелательные намёки, всё равно в нём ощущалось признание Валериных литературных достоинств.
До поздней ночи просидели мы с Валерой на кухне, до поздней ночи говорили о литературе, выкурили пачку «Казбека», выпили несколько чайников крепкого чая… Всё более и более затягивал меня мой друг в суровую литературную схиму, всё более склонял к решительным поступкам.
— Бросай ты, Серёженька, эту свою работу… — запомнились мне из той ночи Валерины слова. — Все соки она из тебя выжмет… Писатель с утра должен садиться за письменный стол, а не тащиться на скучную службу. Только тогда можно успеть что-то серьёзное сделать…
Ещё из той ночи я помню чуткую, почти деревенскую коломенскую тишину, отдалённый лай собак, сопение Валериных дочек в соседней комнате и… мысли свои горячие помню, не дающие мне уснуть: «А Валера прав, тысячу раз прав… Бросать мне надобно мою службу… Сколько времени она у меня отнимает, сколько забирает сил… Писать надобно, писать… Каждый день… С утра до ночи… Много и от души… Вон у Валеры сколько уже написано, вон сколько напечатано, вон сколько собираются напечатать… Астафьев его признал и Казаков… А что у тебя есть? Да ничего… Почти ничего…»
Я, кажется, так и не уснул в ту ночь, всё думал, думал — о себе, о Валере, о всей нашей пишущей братии, прожигающей — вместо реальной жизни — лучшие годы свои перед белым листом бумаги, с самопиской в руке, и то решился завтра же бросить всё и, как Валера, уйти в сторожа ради литературы, то вновь охлаждал свой пыл: «Не надо, угомонись… Надобно ещё подумать, надобно всё взвесить, прикинуть…»
Когда же за утренним крепким чаем взглянул в Валерины глаза, наполненные не суетными заботами всех о том, как выжить, а мыслями о том не ведомом ещё никому, кроме него, мире, называемом пока просто «новою вещицей»; когда же и по дороге к вокзалу в немногословном разговоре с Валерой угадывал те же таинственные настроения; когда же после закрытия дверей электрички, уже отодвигаясь вместе с поездом от Валеры, вдруг разглядел в окне, как изменилось, засветилось даже в предчувствии скорой работы его лицо, — решил вдруг для себя окончательно и бесповоротно: «Всё, хватит, пора… Завтра же увольняюсь со службы и в сторожа… И писать, писать, писать… С утра до ночи… Много и от души, как Валера…»
Через несколько недель я ушёл с курсов гражданской обороны и, устроившись в сторожа, принялся писать вещь, на которую у меня не хватало ранее ни сил, ни времени, ни решимости.
Г. Подольск