1
Мирон проснулся рано. В щели плетня под сараем смотрело туманное утро, тело зябко прохватывало холодком. Рядом с телегой лежала корова, отдуваясь ноздрями. В темноте под крышей сонно разговаривали куры.
Вышел Мирон со двора, посмотрел из-под ладони на улицу. Прислушался к редкому скрипу ворот. Перекинув уздечку через плечо, торопливо пошел на выгон за лошадью. Через полчаса ехал верхом на маленькой острозадой кобыле, по-ребячьи болтая босыми ногами. Лошадь, выкидывая задние ноги, брала на скачок, пробовала рысью. Фыркала, спотыкалась, трясла головой. Хвост и грива, положенная на обе стороны, были забиты репьями. Редкая свалявшаяся челка на лбу, тоже в репьях, походила на огромный букет, хлопающий по глазам. Мирон, подпрыгивая, взмахивал руками. Навстречу попадались бабы, выгонявшие коров. Кашляя, шли овцы, звонко кричали ягнята. Пересекая дорогу им, вылетали собаки, хватали лошадь за хвост. Овцы шарахались в стороны, бабы ругались. Мирон улыбался веселой улыбкой.
- Прискакал? - спросил подошедший шабер.
- Прискакал.
- Что больно рано?
- Так уж, эдак.
Пустил лошадь к колоде, сбегал к Ивану, живущему через восемь дворов. Заглянул к Игнату, постучал в окно к Шалферову. С Тереньковым встретился в переулке. Шел Тереньков с гумна, тащил прошлогодней мякины в лукошке.
- Значит, едем? - спросил Мирон.
- А что?
- Так, ничего.
- Что бегаешь?
- Не сидится. Зуд во мне пошел.
Дома долго кружился около телеги, щупал прогнившие лубки, осматривал колеса. Дружески разговаривал с лошадью, хлопающей губами в колоде.
- Вот и на нашей улице праздник. Теперь и мы поживем. Чуешь?
В избе шебутилась жена, Мирон и ей сказал: :
- Моложе я стал лет на пятнадцать.
- Что это?
- Больно уж хорошо. Дух радоватся. И тебе легче будет там, ты не сумлевайся.
- Дай бог!
Мирон поднял палец.
- Постой! На бога шибко не надейся - это старая шутка. Мы хотим по-новому, без всяких чудес.
- Как же без бога-то?
- У нас другой будет. Вот здесь.
Мирон показал на грудь.
- Этому не надо ни попов, ни кадилов.
2
Жил он на птичьих правах в двухоконной избе. Осенью ее проливало дождями; зимой продувало ветрами, заносило сугробами. Сидел Мирон с ребятишками, как хорек в норе, выглядывая в подмороженные окна. Мужик он здоровый, выносливый, и прозвали его за эту выносливость быком. Но, как ни упирался, как ни натуживался, чтобы вытащить себя из нужды, - не вытащил.
Когда потребовались здоровые мужики бить немецких и австрийских мужиков, Мирона взяли на войну. Много он их перебил: и пулями, и штыком, и прикладом. Поднятый среди ночи, озлобленно стискивал прозябшие губы. Озверевший от холода, грязи, от невыносимой обиды, таящейся в сердце, с ревом бросался вперед, кубарем падал в окопы, исцарапанный висел на колючей проволоке, запутавшись ногами. Без милости, без милосердия разбивал прикладом головы немецких, австрийских солдат.
За что - этого не знал, а подумать, поговорить об этом некогда было, не с кем. Вокруг толкались такие же озлобленные мужики, согнанные из разных деревень. Одно надоевшее слово слышали все:
- Враги!
Перед каждой битвой на составленных козлами ружьях горели тоненькие свечи, сизыми кольцами вился кадильный дымок. Пухлые поповские руки поднимали над склонившимися головами маленькое освещенное солнцем распятье. Под ним, холодея, сжималось испуганно сердце. Маленькое распятье, благословляющее трупы убитых, давило камнем. Мысли путались. Мирон снова шел, одурманенный зельем. Снова ревел по-звериному, догоняя немецких, австрийских солдат. Снова ложился под грязную окровавленную шинелишку до первой тревоги.
На четвертый год положили в лазарет. Пока лежал, стал думать. Увидел настоящих врагов, посылавших на немецких, австрийских солдат. Трехлетняя война дала гниющую рану в спине да бронзовую медаль "за отличия". Разглядывая награду, Мирон обиженно крутил головой.
- Эх, дурак, дурак! Отличился.
Избенка дома встретила худыми, разбитыми окнами, упавшим карнизом. По двору бродила все та же кобыла с отвислой губой и старая надоевшая нужда с разинутым ртом. Не успел Мирон оглядеться, со всех сторон окружили старые непримиримые враги: волчья несытая злоба, щелкающая зубами, бессмысленная мужицкая жадность, мешающая жить. Купеческие участки расклевывались хозяйственными мужиками. Беднякам и калекам приходилось собачиться, тащиться в хвосте. Чувствовал Мирон: как сидел на дне, так и опять будет сидеть. Поставить себя на ноги не сумеет один.
На помощь пришел Тереньков из плена, принес ободряющие мысли. Взвесили они с Мироном на весах сначала в голове у себя, начали собирать других.
- Товарищи, в одиночку наше дело не пойдет. Гляди, какие мы: кто без руки, кто без ноги. Руки есть - лошади нет. Лошадь есть - телеги нет. Правда?
- Правда.
- Вот и давайте по-другому.
Тут Тереньков произнес неслыханное слово "коммуна". Покатилось оно по улицам, как сказочный колобок.
- Обиженных в ней никого не будет. Нам не капиталы копить и не людей давить. Ты обопрешься на меня, я обопрусь на тебя. Так и пойдем кучкой.
Мирон оказался главной пружиной. Около него дружно заработало несколько человек. Мужикам на собранье объявили:
- Лизарихин участок мы берем под коммуну. Кто хочет пойти с нами, милости просим.
Филипп Карташев выступил с насмешкой.
- Кто это мы?
- Вставай, которые с нами.
Поднялись: Мирон, Иван Быстренький, Кондрат Сухоедов, Шалферов, Лизунков, Гришины два брата.
- Вот кто. Гляди, если не видал.
3
Денек разыгрался хороший. Небо синее, ведряное. Когда над гумнами поднялось утреннее солнышко, Мирон вывел со двора кобылу, запряженную в телегу. Держа в руках длинные мешающие концы вожжей, тронулся по порядку. С левой оглобли Иван пристегнул своего меринишку, шумно фыркающего мокрыми ноздрями. Хвост ему закрутил, словно собирался на свадьбу. Похлопывая по спине пару отощавших коней, сказал:
- И-эх вы, буржуйчики!
Оба с Мироном смеялись.
По улице тронулся маленький поезд, гремя привязанными сзади плужками. Впереди ехал Шалферов на костлявом мерине, запряженном в рыдван. Позади на телегах сидели бабы, девчонки в белых платках. Мужики шли по бокам шумными, говорливыми кучками.
На деревне смеялись.
- Гляньте-ка скорее, коммунисты поехали.
Вслед им кричали:
- Тронулись? На новую землю?
- Выдумщики!
Овчинников-старик смотрел со своей завалинки, как гриб из-под нахлобученной шапки, недоумевающе качал старой опорожненной головой:
- Цыгане, что ли, поехали?
Мирон волновался, как маленький. Солнышко светило хорошо, приветливо. Под согревающим теплом росли новые мысли. Виделась впереди обновленная жизнь, построенная общим трудом и любовью. Виделось широкое, вольное поле, выращенное общими руками на общую пользу. Смотрел Мирон вокруг светлыми заигравшими глазами, думал: "Хорошо!"
4
Лизарихин хутор стоял на горе. Окружали его старые, многолетние липы. Вверх по косогору шли неподнятые залежи, упирающиеся в посевы. Под горой в котловине блестело широкое озеро с отлогими берегами. Около деревянных мостков, посаженных в озеро, стояла спущенная лодка, наполовину залитая водой. Плавало старое разбитое колесо, торчала худая квашенка, опрокинутая набок.
Низкий дом с шестью окнами на солнечной стороне поглядывал в далекий синеющий горизонт, упавший на темно-зеленое поле. Пусто, просторно в дому. Закупоренный воздух попахивал гнилью. Штукатурка на стенах осыпалась, пауки развесили паутину. Чопорно стояли мягкие стулья с обшитыми сиденьями. Тускло поблескивало пианино с поднятой крышкой, покрытой налетами пыли.
Мирон дотронулся до клавишей. По комнатам со слепыми закрытыми окнами беспорядочно запрыгали звуки.
- Ого! Заговорила!
- Это она с нами ругается - зачем пришли сюда.
- Пущай ее ругается.
Быстренький удивлялся, разглядывая изразцы.
- Жили-то как! Барами!
- Вот тебе и Лизариха! Будя!
- Кабы не вернулась, каянная!
- Вернется на том свете.
Тереньков осматривал комнаты.
- Здесь будем собрания устраивать.
Прошли по двору всей артелью, расценили постройки, распределили работу. Шестеро отправились на участок с плугами, бабы с девчонками подоткнули сарафаны. До полудня выметали пыль, мыли полы, расставляли уцелевшую мебель. Кондрат с Лизунко-вым постукивали топорами на дворе. Паранька, Кондратова дочь, готовила первый обед на Лизарихиной кухне с чугунной плитой. Санька Лизункова носила воду с колодца, чистила картошку.
Мирон работал на участке. Вошло в него молодое, распустившее крылья, несло, поднимало. Когда увидел дымок, плавающий над хутором, весело прикрикнул на лошадей, пролегающих общую товарищескую борозду:
- И-эй, потягивай!
Обедали на маленькой террасе, выходящей на озеро, за общим артельным столом. Громко постукивали ложками, шутили.
- Здравствуй, Лизарьевна!
- За наша здоровьичка!
Выйдя из-за стола, Мирон посмотрел на широкие раскинутые поля, изрезанные перелесками, долго стоял неподвижно. Обернулся к товарищам. Посмотрел на улыбающихся баб с девчонками, на Михалева, выставившего деревянную ногу, взволнованно сказал:
- Идет, товарищи, вижу!
- Кто?
- Жизнь другая. Трудно языком сказать, не могу. Держаться надо за нее, не выпускать.
Тереньков говорил:
- Учиться надо, вслепую не стоит. Фонарь зажечь в голове. Без огня далеко не уйдем.
Кондрат удивлялся:
- Как во сне! И не верится, что это мы с Гараськой.
Мирон возбужденно вытягивал шею, собираясь сказать ненайденное слово. Радостно окидывал глазами собравшихся, улыбался широкой улыбкой вместе с солнышком, которое улыбалось мужикам с голубого весеннего неба.
[1919]