Стихи Олега Кочеткова удивительно органичны для напевной коломенской и рязанской земель. Здесь, где находятся владения Рязани и Московии, где веками творил крестьянский и мастеровой люд, постигал Олег Владимирович истоки родной речи и русской поэзии.
Его строки наполнены гулом российских полей и лесов, полны чувственности, реалистической силы, духовного напряжения. Пронзительная любовь к родной земле, ощущение трагизма современной российской истории — вот, пожалуй, основные темы поэта.
Олег Кочетков по праву считается ведущим профессиональным поэтом древней Коломны — города, который воспет им так ярко и мощно. Несомненно, многие строки поэта войдут в золотую книгу коломенской поэзии и будут повторяться потомками, пока стоит на просторах России наш древний город.
Когда погружаешься в историю культуры нашего города, то не покидает ощущение, что перед тобой огромный ковёр с многоцветным узором: цветущие луга с шелковистой травой, белые берёзы, упирающиеся в облака, сверкающая в изгибе речка... Все нити переплетаются, цепко держат друг друга, и убрать хотя бы один узелок уже невозможно: нарушится рисунок.
Основа литературной истории Коломны выткана во времена «Задонщины» и «Сказания о Мамаевом побоище». Каждое столетие, каждый год прибавляли новые нити и узелки, создавая неповторимый коломенский узор. И в наши дни продолжается эта кропотливая работа. Наше поколение тоже вплетает в полотнище духовной жизни Коломны свой рисунок. Золотой нитью в нём — творчество Олега Кочеткова. Поэт давно вошёл в историю русской литературы. И надеюсь, надолго в ней останется. Такого мастера слова у коломенцев, наверное, ещё не было. И вряд ли скоро появится.
Но чтобы выяснить, что именно и каким образом повлияло на своеобразие таланта Кочеткова, надо заглянуть в истоки его судьбы. Поэт родился в Коломне, но родовые корни его — в Рязанской земле, в деревне с таинственным названием Дулов Луг. И это не простое географическое совпадение. На заре своей истории, на протяжении двух, а то и трёх веков Коломна входила в состав Рязанского княжества. И напевная мощь этого края — не только не чужда нам, она органична и естественна.
В детстве он каждое лето уезжал туда, и этого есенинского воздуха, раздолья ему хватило на всю жизнь. Отсюда — от рязанского детства, от дедовского простора — размах и земное тепло кочетковских строк.
Я ладонь положил на равнину,
И сквозь кожу пошёл смутный гул...
Долго слушал я песню едину,
Пока в пряной траве не заснул.
А заснул — так приснилось такое,
Чему имени нет и конца:
Раздвигал я пространство рукою
До забытого ветром крыльца.
И дальше — удивительно цельный образ единения земли и неба, когда связующим звеном между ними становится сердце поэта.
...Я лежал средь притихшей полыни,
Окуная лицо в облака.
И лежала рука — на равнине,
А на сердце — другая рука!
Сам Кочетков признаётся, что ему сложно запомнить свои стихи. И это действительно нелегко — настолько они полновесны — от мыслей и образов. В его строках есть какая-то исконная — державинская — громоздкость. Стихи Кочеткова нельзя пробежать безразлично, так, слегка, чтобы «время убить». Нет, они требуют концентрации, работы мысли. И если вчитаешься — тебя захватывает первобытная мощь; в единстве, в слиянии мелодии и слова открываются неожиданные, ранее неведомые пласты смысла.
Стихи Олега Кочеткова — это поэзия искренней, незащищённой души, открытой всем вселенским ветрам. В его строчках — боль за родную Россию, тревожная, нелёгкая любовь к женщине, пронзительное ощущение родства с окружающей и такой близкой ему с самого раннего детства природой. Его стихи невольно наводят на размышления о великом и малом, о мгновенном и вечном...
Самая заветная святыня для Кочеткова — это Россия. Какой пронзительной простотой и любовью веет от таких стихов! Нет, это не просто пейзажная лирика:
Встану рано сегодня,
И вокруг оглянусь:
Боже, это ведь — Родина!
Ах, ты Мать моя — Русь!
Беспросветная грусть...
В одной этой щемящей строке — весь многострадальный путь России. «Беспросветная грусть...». Здесь — и отзвуки стародавних столетий, и наша нынешняя трагическая неустроенность, и события сравнительно недавние. Гражданская война получает у Кочеткова неожиданное осмысление.
О чём думает поэт перед картиной страшного поля братоубийственной битвы?
Да, за веру они и царя
Свои буйные честно сложили!
И погибли, наверное, зря,
Но Отечество крепко любили!
........................................
...Осуждать никого не берусь,
И ни тех, и ни этих, пожалуй.
Только кто растворит мою грусть,
Хотя срок уже канул немалый?
Так случилось. Вини — не вини...
Лишь одним свою душу спасаю:
Что я дрался б в те страшные дни,
А на чьей стороне вот — не знаю!
И автору — веришь. В его гражданской лирике заключена правда. Это не позиция профессионального плакальщика, когда румяный и жизнерадостный сочинитель бичует врагов, а на практике с ними отлично уживается. У Олега — иначе. В его стихах — настоящая боль, неподдельный патриотизм, когда человек готов отвечать за свои слова и судьбой, и жизнью.
Эта мужественная открытость миру, может быть, — главное достоинство поэта.
Я открыт, ну а мне на просторе
Всё открыто: и слёзы и смех,
И рассветная радость и горе
Располынное. Весь я — для всех!
Читать Кочеткова действительно не просто — он требует по отношению к себе того же усердия и пристального внимания, с каким создаёт свои стихотворения. В его поэзии нет искромётной импровизации: поэт прилежно выращивает слово за словом, строку за строкой, как овощи на грядке. Эту мудрую неспешность он, может быть, наблюдая крестьянский труд, перенял в детстве у деда, и она прочно вошла в его стиль, манеру.
Иногда мы говорим: «публицистика» — и неосознанно ставим под
сомнение художественные достоинства того или иного произведения. Происходит инфляция понятия. Но ведь настоящая поэзия, впрочем, как и вся литература, должна быть публицистичной.
А Родина — это дорога,
Которою грезит стопа.
И запах прогорклого стога,
И дедовская изба.
А Родина — это причина
Скупых, набегающих слёз.
Невысказанная кручина
Смеркающихся берёз.
Мудро и в то же время просто, как сама жизнь. Самое главное — нет подражания. Всё своё, им самим пережитое.
Особая страница кочетковского творчества — стихи о любви. Я много раз задавал себе вопрос: какая энергия питает нас всех, позволяет удерживаться на грани существования? И только в стихах моего друга нашёл я этот ответ. Не каждого она посещает, не каждому удаётся её найти, и всё же человек стремится к ней, ибо такова сущность его природы, извечная надежда. Олег описывает женщину целомудренно, молитвенно, обожествляя, возвышая её... Я читаю эти стихи бесконечно. Многие из них пересекаются с моей жизненной дорогой. А в других я нахожу то, чего ещё не понял и не осознал. Как какое-то открытие, как исповедь воспринимаю эти строки. Прислушайтесь...
Попросил подвезти. Он повёз.
И трясло и болтало в кабине.
И он задал вопрос:
«Чего нету в помине?»
Усмехнувшись, ответил: «Любви!»
И я сразу забыл про ухабы.
..............................................
И подумал я сразу о той,
О которой устал уже думать.
Тут хоть волком завой,
Ей на это — лишь плюнуть!
Нет, любовь — она всё-таки есть!
Я судьбою за это ручаюсь.
Вот мне ею оказана честь,
Что сижу и терзаюсь,
Что меня её реющий свет
Не оставил в покое.
Обоюдной вот нет,
Это — дело другое...
Выход этой книжки приурочен к 60-летию поэта. Этот год будет для него вдвойне юбилейным — ведь его родной город тоже отмечает юбилей — 830 лет. А духовная связь, взаимопроникновение двух юбиляров несомненна:
Ничего я не знаю, что помню,
А что помню — о том не слыхал!
Закачусь я в родную Коломну,
В колыбель моих самых начал!
Да по ветхим пройдусь переулкам,
Вдоль обрыва, над древней рекой.
Где в пустующем сумраке гулком
Разливается зыбкий покой.
Постою пред Успенским собором,
И порывом скользнёт вдоль виска
Грустный воздух Отчизны, в котором
Настоялись века и века!
И я, словно причастный к ним тоже,
Что-то смутное в сердце храня,
Вдруг почувствую вздрогнувшей кожей —
Как они — сквозь меня, сквозь меня!
Моему другу шестьдесят... Не берусь подытоживать его жизнь. Да и не время ещё. Человек, достигший такой вершины, сам может дать содеянному и прожитому единственно верную оценку.
Объяснить поэта трудно... Да и нужно ли? Поэт не есть нечто законченное. Он всегда в пути. Выпьем с тобой лучше, дружище, «на посошок» и отправимся дальше, крепко ступая по своей родной земле!
___________________________
А родина — это судьба...
А Родина — это дорога,
Которою грезит стопа.
И запах прогорклого стога,
И дедовская изба.
А Родина — это причина
Скупых, набегающих слёз.
Невысказанная кручина
Смеркающихся берёз.
И даль, перед небом единым,
И небо, над далью одной.
Весь этот простор журавлиный,
Пронзающий сердце виной!
А Родина — это забвенье,
В крови растворённая соль.
Отчаянье, и запустенье,
И безысходность, и боль.
Молчанье, на самом надрыве
Сознанья, как сказочно нищ!
И яма, в репьях и крапиве,
На месте родных пепелищ.
И этот задумчивый вечер,
Коснувшийся сумерка лба.
И скрип усыхающих ветел.
А в общем-то, это — судьба!
1988
В Коломне
Ничего я не знаю, что помню,
А что помню — о том не слыхал!
Закачусь я в родную Коломну,
В колыбель моих самых начал!
Да по ветхим пройдусь переулкам,
Вдоль обрыва, над древней рекой.
Где в пустеющем сумраке гулком
Разливается зябкий покой.
Постою пред Успенским собором,
И порывом скользнёт вдоль виска
Грустный воздух Отчизны, в котором —
Настоялись века и века!
И я, словно причастный к ним тоже,
Что-то смутное в сердце храня,
Вдруг почувствую вздрогнувшей кожей —
Как они — сквозь меня, сквозь меня!
1988
* * *
Необъятны объятья вселенной,
И мгновенен твой грешный удел
Среди этой тоски вожделенной,
Приобщиться к которой посмел.
По всевышней, таинственной воле,
Созидающей волю твою,
Уходящую в чистое поле
У российской слезы на краю.
Где твоё бытие непреложно
С этой горькою, скудной землёй.
Где от века понять невозможно:
Кто же мёртвый на ней? Кто живой?
1987
Предпочтенье
Родина над головою
И пред стопою ещё.
Только зеницы открою —
Сразу в груди горячо!
Пахнет рождественским снегом,
Местность, как совесть, проста.
Я, наречённый Олегом,
Вновь размыкаю уста.
Чтобы понять, как бесстрашно
День за собою зовёт.
Чтоб уяснить беспристрастно
Времени вздыбленный ход.
Чтобы, приняв неизбежность
Формул, суровых как жесть, —
Вновь состраданье и нежность
В далях твоих предпочесть.
1985
Свет
Небесный свет — вместилище надежд,
Которые в миру не воплотились,
А лишь слезою скупо осветились,
В дрожащей бездне утомлённых вежд.
Отчизны даль, от реющих обид
Знобит над беспросветным бездорожьем.
И промыслом всечеловечьим, Божьим
Её простор мучительно болит!
И высь над ней — незыблемый завет,
Соединенье помыслов скорбящих,
Судеб её рыдающе-щемящих,
Из вещности — переходящих в свет!
1998
Доверие
Доверяю российскому полю
И неистовым свежим ветрам
Свою добрую, ясную волю
С тихой радостью пополам.
Я обет этот свой не нарушу
До последнего, крайнего дня.
Доверяю мятежную душу, —
Это всё — то, что есть у меня!
До последнего в жизни предела,
Когда выдох мой канет вдали,
И душа, и наивное тело
Были горстью вот этой земли.
Не отсюда ль и совести мера?
Мудрено душу с телом разъять!
И прекрасна последняя вера,
Что они — станут полем опять.
1982
Незащищённость
Смеркается. Как быстро тьма бежит!
И мысли безнадёжные повисли —
О тайне бытия, о смысле
Всего того, что на ветру дрожит.
Который раз, задумавшись в ночи,
Нет мочи над собою приподняться.
Что толку на кого-то там ссылаться!
Смотри на звёзды, думай и молчи...
Тебе опять тот смысл не превозмочь,
И никому. И слава Богу!
И льётся себе млечная дорога,
И чутко по земле ступает ночь.
И ты один стоишь, незащищён,
Перед её ликующим вторженьем
Невиданным, таинственным растеньем...
На долгое раздумье обречён.
Раздумье — уподобилось беде,
Но всё ж опять летишь за ним без страха.
Лишь ветром обдувается рубаха,
А тело и душа — незнамо где!
1981
* * *
Возвысит она беспредельно
Судьбу от дремучих истоков.
Ты — сын. Потому ей и велено
Сказать тебе столько упрёков!
Она небывалым доверьем
Тебя ко всему наделила.
От зависти и лицемерья
Вовеки тебя оградила.
Отчизна! А как бы я видел
Всех сирых, теплом обойдённых.
И сколько бы всуе обидел
Раздумий твоих затаённых!
Чем жил и на что бы дышал я,
Склонял куда голову то есть,
Когда б ты меня не прощала,
Когда б что ни шаг твой — то совесть!
1983
На родине
Шли холодные дни, и крепчали ветра.
Облака остудили ветлу.
Погрустил, помолчал — собираться пора,
Как студёно на этом ветру!
Вот и побыл. Один. Походил, постоял
Перед небом и перед землёй.
Одинокий — увидел, как воздух светал
Над повинной моей головой.
Поклонился. Услышал — стенает ветла,
Сиротливо ветвями сквозит,
А равнина лежит, широка и светла,
На душе человека лежит.
В ней мерцает печаль — изначальна, стара,
И простор так ранимо открыт.
И над нею свежеют такие ветра!
И слеза в долгом небе блестит!
1981
У вокзала
Много было их, молодых,
У Голутвина тарахтевших
На подшипниках жутких своих,
Снизу вверх на прохожих глядевших.
Мы робели, но, помню, глупцы,
Удивлялись (как было нам просто!),
Что вот катятся чьи-то отцы,
А мы — дети, и выше их ростом!
Где нам было подумать о том,
Что не все они станут отцами,
Что вокзальная площадь — их дом.
Упираясь в асфальт кулаками,
Они странно смотрели нам вслед,
А в глазах столько боли сквозило...
Как давно их в Голутвине нет,
Будто горя и не было...
Было!
1975
Грусть
Ни печали, ни сплина,
Ни хандры, ни тоски.
Золотая равнина,
И на ней — колоски.
Время жатвы приспело,
Я труда не боюсь,
Принимаюсь за дело —
В сердце — русская грусть!
И причины нет вроде,
Но за что ни возьмусь,
А она — на подходе —
Эта русская грусть!
Я то трезвый, то пьяный,
То грешу, то молюсь!
А в душе постоянно —
Непонятная грусть.
Встану рано сегодня
И вокруг оглянусь:
Боже, это ведь — Родина!
Ах, ты Мать моя — Русь!
Беспросветная грусть...
2001
Вот опять день и ночь, день и ночь
В поле вьюга дымится.
Стонет печь, и хандра моя — прочь!
В окнах — белые птицы.
В светлой горнице скòбленый стол,
Половицы скрипучи.
Я сюда не случайно зашёл,
Приманил меня жгучий,
Крепкий мёд ветром тронутых губ,
Острый крик петушиный
И сосновый, приземистый сруб,
Запах в сенях полынный.
Здесь покой с каждым вдохом растёт,
Словно тесто в опаре.
Здесь красавица дочка живёт
Николая да Марьи.
На неё мне украдкой взглянуть —
Словно снегом умыться...
Эй, хозяин, дай вьюги глотнуть!
Эй, хозяин, позволь мне жениться!
1977
В Дуброве
Как сладко лежалось в полынном чулане!
В сыром палисаднике ветер крепчал.
Светилась подушка, а ты о Татьяне
Под отблески молнии думать устал...
Накрапывал дождик в сосновые стены,
Качались деревья за мутным окном,
Так громко антоновкой пахло и сеном!
Так остро мерцало в сознанье твоём:
Что годы уйдут, и вовеки не станет
Ни глаз, ни улыбки её, ни души,
И никого уже это не ранит,
И не встревожит... Печалься, дыши
И прикасайся к морщинистым брёвнам
Крепким своим упругим плечом,
Думай с высокой любовью о кровном,
Может, для этого мы и живём...
1977
* * *
Озимь под снегом. Погодка
Выдалась не ко двору.
Эх, голубая походка,
Да на слезящем ветру!
Дома сольёмся дыханьем...
И полушалок к ногам...
Тихим и грустным сияньем
Шелест волос по губам...
В печке заноют поленья,
Ночь с распростёртых полей
Выпадет как искупленье
Скучных и пасмурных дней.
С выдохами ледяными
Над занесённой избой...
Имя, шепчу твоё имя —
Жизни не хватит самой...
1977
Отъезд
Сквозная октябрьская сырость,
Разъезженная колея,
Во мне — как прощальная милость,
Которую дарит земля.
И мысли высокого взлёта,
И узы путей дорогих,
И голос тревоги, забота,
Дыханье поступков благих —
Даруют мне неотвратимость
Запомнить всё вечным, святым,
Так явственна сердца ранимость,
Так сладок отечества дым!..
Я знаю: пахучие ливни,
Морозная щедрость снегов
Пребудут со мной неизбывно,
И таинство лёгких шагов
Невстреченной девушки милой —
Всё станет дороже вдвойне
И вспыхнет с невиданной силой
В далёкой, чужой стороне.
Гляжу на холодные лужи...
А полдень и ветрен и мглист.
В синеющем воздухе кружит
Усталый осиновый лист...
1982
Рубашка
Почитай, что остался лоскут
От рубахи когда-то весёлой...
И дожди над равниною голой
Поредевшие травы секут.
Засорило всю душу листвой.
Ты ж, склонившись над бренною тканью,
Целиком отдаёшься старанью —
Терпеливо мерцая иглой.
Располынное счастье моё!
Всю-то жизнь мне рубашку латаешь,
Словно помнить и знать не желаешь,
Что родился на свет — без неё!
1999
Совесть
Развиднеется день понемногу,
И увидишь, как много тщеты
Возле смысла — стремиться к итогу
Человечности и красоты.
На исходе своих разумений
Ты в конечном итоге поймёшь,
Что не может быть нескольких мнений
У вопроса — зачем ты живёшь?
Миг минувший даётся на вырост,
И сомнения — напрочь отринь!
Только совесть одна тебя выдаст,
На губах загорчив, как полынь...
Только совесть. Она тобой правит,
И она — твой желанный удел!
Пусть гнетёт твою душу и давит.
А чего ты иного хотел?
1982
Овца
Подкатили чуть свет
К голубому крыльцу.
Беспокойный наш дед —
Сразу резать овцу.
Но не сам, в сердце дрожь,
А сосед был мастак,
Усмехнувшись, взял нож:
"Знамо, я не за так...".
Кто постарше, кто мал,
Жались мы — ребятня,
Когда кровь он смывал
Во дворе у плетня.
Я глядел не дыша
И мерещилось: тут
Не вода из ковша —
Мои слёзы текут.
Я тогда по летам
Понял истину зла:
Не приехать бы нам —
И овца бы жила...
1972
Встала даль у самого порога.
Как ты хочешь — так и поступай!
Осокурь качается убого,
Обними его и согревай —
Грудью, и дыханьем, и руками
Ощущая крови шумный ток.
Пусть вершина — вровень с облаками,
Хрупок каждый листик и сучок, —
Только ты под этим небом волен
Миловать живое и казнить.
Отступись, покамест ещё болен
Чувством — без конца себя винить!
И в природу не вноси участья,
Как и на неё не уповай.
Размышляй: "Ну что такое — счастье?" —
Но его себе не пожелай.
1982
Лист
Он к земле приникает всей сутью конечной,
И она наделяет его новой верой.
Той последней, всесильной, незыблемой, вечной...
И он сам, постепенно, становится мерой —
Наших честных скорбей, виноватых недугов,
Без которых цена-то нам грош, и не боле...
Пусть мы трудно живём и рождаемся в муках,
Но зато у нас есть это чистое поле!
Там наш голос давно принят реющим ветром,
А шаги — не стихающей, буйной травою.
Ведь оно станет нашим последним пределом,
Воплощением нашим и верой живою.
Мы вовеки на станем бесчувственной перстью,
Станем новым листом, значит, он — станет нами, —
И вот этой надежду вселяющей вестью
Зашумим мы над душами и над головами!
А потом — вновь к земле — всею сутью конечной,
И она наделит нас опять своей верой,
Той последней, всесильной, незыблемой, вечной!
И опять для других станем некою мерой...
И бессчётно так раз! Не последний. Не первый!..
1984
* * *
Воздух прогрелся. И дали ясны.
Тени — в тени отдыхают.
Чувство прикаянности и новизны
Душу не покидает.
Снова трава на откосах шуршит,
Ветру свой вздох поверяя.
Сколько под нею бессмертных лежит!..
Родина — рана сквозная.
Смею дышать твоей пылью степной
И припадать к твоим безднам.
Ты предо мною и надо мной —
В вихре земном и небесном!
Снова касаюсь извечных путей,
Думы, что с плеч не спадает:
Чем легковеснее, тем тяжелей
Спину к земле преклоняет...
1984
Истина
Реяло знамя, звало и... погасло.
Сразу померкла ближайшая даль.
Всё в суете и безверье погрязло,
Рубль засиял, потускнела мораль.
Истово дремлющий ветер гордыни
Зашевелился по всем площадям...
Только духовные наши святыни
Светом немеркнущим тянутся к нам!
Ближе и пристальней, и непременней,
Нас поднимая до смысла судеб
Связей земных, и родных поколений,
Истину нам поднося, словно хлеб.
Ну, а она — в сопричастности вечной
С тем, что за гранью любых облаков
Реет над этой планетой увечной,
К вечному свету во веки веков!
1988
* * *
Не от горнего света стезя
Просквозила родную державу.
Не пытайся, слезою блестя,
Уцепиться за память дыряву.
И души измочаленный лад
Не пристраивай к общему ладу.
Кто в миру благочестен и свят —
В монастырскую дышит ограду!
А иные, как овцы в ночи —
По безверью, как по бездорожью!
Не окликнуть, кричи — не кричи,
Ни слезой, ни сердечною дрожью!
И хоть в поле себе выходи,
В стороне от бытийного смрада,
Даже здесь — не забрезжит в груди
Ощущенье вселенского лада!
Погляди, как всерьёз вознеслось
Матерьяльное всюду, земное,
Пронизало все будни насквозь,
Искусило, попрало собою!
Сокровенное кануло вдаль,
А в изодранных токах пространства —
Твоя немо восходит печаль,
Обретая уже постоянство...
1985
Горсть земли
Горсть землицы сырой подержал
на ладони —
И живое тепло ощутил,
И вдали замерцали прыскучие кони,
Чуть подале небесных светил.
И в глубоком, поросшем осокой затоне
Водяной себе вслух загрустил.
Восставали из мрака такие виденья —
О которых не скажешь пером!
То ли лапти скрипели, то ли растенья,
То ль на окских излуках паром?
А в душе распахнулись такие владенья!
А потом — покати-ка шаром —
Лишь ладонь я разжал, и вернулась землица
К животворной юдоли своей.
Но не мог я никак до конца отрешиться
От того, что живого — живей.
Всё стоял перед ней и шептал — да святится
Её имя — до самых корней,
До полынных, до наших кровей!
1984
* * *
Где там, бабушка, твой самовар,
На далёких, мерцающих звёздах,
И из чашки струящийся пар?
Твой последний, неведомый отдых...
Ты там хмуришь усталую бровь —
И привычно так дуешь на блюдце.
Мне же здесь — то дожди, то любовь,
То снега, то стихи — не даются!
Закурю, поднимусь от стола.
Выйду к светлому, гулкому полдню.
Как дорога от снега бела!
Как всё чувствую, вижу и помню!
Сколько мне ещё здесь погостить,
Свету белому поудивляться?
Сколько мне эту память носить
И в любви к прошлым дням повторяться?
А дорога сквозная зовёт,
В сгустках радости, ветра и боли,
И по ней моя память идёт,
Упираясь в широкое поле...
1983
Поле
Не поддайся лихому соблазну —
Размышлять о природе вещей.
Мир живёт невозможно, отважно,
Не приемля высоких речей.
Свищет ветер в задумчивом поле,
Всё под небом живёт — как живёт —
Посреди нестихающей боли,
Посреди каждодневных забот.
Но ничтожеством или величьем —
Всё одно — ты его не коснись.
Верен будь его стойким обычаям
И за отчее поле держись.
Лишь оно твою думу развеет,
Растворив её в думе своей,
Безвозвратность твою пожалеет,
Чем безжалостнее — тем сильней!
1984
* * *
Повстречалась червонная краля.
Тёмным взглядом как плетью ожгла.
Меня выделила? едва ли.
На другого глядеть не могла.
А она просквозила рукою
По распущенным волосам
И сказала: "Тебя я не стою,
Слишком много должна небесам!
Сколько звёзд в небе — столько, наверно,
Поцелуев на грудь мне легло!.."
Я подумал: "Какая же стерва!
Говорит как об этом легко!"
Всё равно её больно так обнял,
И она не сказала: "Пусти!"
На неё я глаза свои поднял —
До сих пор не могу отвести!
1978
Душа
Я с тобой, а душа по равнине
Одиноко в потёмках блуждает.
Посреди нарастающей стыни
Листопада — скорбит и страдает.
Что ей надо в потёмках под небом?
Неужели её не задело,
Как мой путь освещала ты хлебом
Своего откровенного тела?
Всё блуждает кручиной широкой,
Ощущая таинственный трепет.
Может, кажется ей, одинокой,
Что твою, одинокую, встретит?..
1979
Родословная
Я ладонь положил на равнину,
И сквозь кожу пошёл смутный гул...
Долго слушал я песню едину,
Пока в пряной траве не заснул.
А заснул — так приснилось такое,
Чему времени нет и конца:
Раздвигал я пространство рукою
До забытого ветром крыльца.
А на нём — не князья да бароны
И другая дворянская знать:
Чёрный ворон бьёт долу поклоны,
А вокруг — никого не видать...
И напрасно рука раздвигала
Пред собою пространства кольцо:
Лишь одно, лишь одно выпадало —
Только поле и только крыльцо!
Хоть лица ускользающий высвет,
Хоть бы голос неясный, глухой!
Пусть унизит меня — не возвысит,
Только б знать: кто, откуда, какой?
Лишь крыльцо да широкое поле —
Вот и всё... Остальное — темно.
Нет на свете возвышенней доли —
Знать, что большего знать не дано!
...Я лежал средь притихшей полыни,
Окуная лицо в облака.
И лежала рука — на равнине,
А на сердце — другая рука!
1982
Имя
Холодит и беспокоит ветер
Сумрачное, редкое жнивьё.
Ты зачем на этом белом свете,
Имя древнерусское моё?
Что тебе от этого простора
И земли, продутой сквозняком?
Где тебе — с отсрочкой или скоро —
Уготовлен горестный укром?
Что тебе от этого напева
Вечность обнимающих ветров,
Где твоё мучительное древо,
У каких исчезнувших дворов?
Даль знобит и дышит так глубоко!
Всяк здесь равен: мёртвый и живой.
Почему ж тебе так одиноко
Перед этой ширью ветровой?
На какую и на чью потребу
Ты в миру блуждаешь — не понять...
Раз произнесённое под небом,
Ты летишь, летишь к нему опять...
1981
* * *
Не выходит из мрака
Дотлевающий век.
Но со мною — собака:
Самый мой человек!
Её глажу по шёрстке,
И смеётся ладонь!
Собираю по горстке —
Поднебесный огонь!
По заветной крупице
Оживляющий дух,
Что стенает и тщится
Предначертанный круг
Разорвать, лишь во имя
Этих долгих равнин,
Где я присно и ныне,
И вовеки — один!
Так один, что едино
Мне молчать ли — кричать!
Лишь кровит пуповина:
Где ты, Родина-мать?
1999
Рождение
На подушке тяжёлая воля
Разметавшихся росных волос.
А в глазах, раскалённых от боли —
Преисподняя зреющих слёз!
С перекусанных губ — темень крика,
Обжигающий бред простыней...
Пред разъятием тайны великой, —
Обращённые стоны — о ней!
На краю жаркой бездны - свершилось!
Вон, внизу — её кровный, в крови...
И чело её вмиг осветилось,
Часть грехов на него, и — живи!
От её опустевшего лона
Их он с ангельских принял начал.
Как вздохнула она облегчённо!
Как пронзительно он закричал!
1996
Из окна вагона
Перелески, поля и лощины,
И речушки, кустарник, столбы,
Отстранённы вдали, но едины
Перед ликом совместной судьбы!
Величаемой родиной малой,
Воплощающей целостный дух,
Где и твой — уместился, усталый,
Заключённый в незыблемый круг
Вседержавных начал животворных,
Восходящих от почвы святой.
За неё, в её далях просторных
Пьём во здравие — полной судьбой!
А выходит, как — за упокой...
1999
В дороге
Родимая равнина,
Нигде ни огонька.
Забытая кручина,
Неясная тоска.
В каком таком столетье,
В котором мы часу?
Качаемся, как ветви,
У века на весу.
Разбитая дорога,
Мерцанье луж нагих,
И сиро, и убого,
И не видать живых.
В потёмках кособоко
Петляет колея,
Тревожно, одиноко,
Как эта жизнь моя...
1996
Воспоминание о русской сказке
Обездоленное пространство...
А точнее — Россия.
И на камень смердит самозванство,
И на всходы живые!
На четыре на стороны света,
И на землю и небо.
И ни зимушки нет и ни лета,
Ни водицы, ни хлеба.
Ни дороги прямой, ни тропинки,
Ни родного народа.
Лишь во всех закоулках — поминки
Заливает свобода!
Грянусь — оземь! В заброшенном поле —
Обернусь серым волком!
Да свершится завидная доля —
Между жизнью и долгом!
Доскачу до кремлёвских хоромин
И клыками достану...
И со всех золотых колоколен
Затрезвонят осанну!
После главную пушку большую
Потревожат солдаты.
И на всю часть планеты шестую —
Прах развеют проклятый!
Снова — озимь! Вновь стану собою,
И к трудам своим скорбным:
Перед речью склоняться родною,
Как на месте на лобном...
1999
* * *
Да, за веру они и царя
Свои буйные честно сложили!
И погибли, наверное, зря.
Но Отечество крепко любили!
За него-то и встали тогда,
Ни к чему нам сегодня лукавить!
Отшумели такие года, —
Всё равно ничего не поправить!
А ведь были — один к одному.
Корпус Пажеский, канты, погоны.
И таких расстреляли в Крыму,
Безоружных загнав в эшелоны!
Руки за спину, камень к ногам,
Да с обрыва — в морские объятья!
Так и надо им всем, "белякам", —
Вот и все тебе сёстры и братья!
...Осуждать никого не берусь,
И ни тех, и ни этих, пожалуй.
Только кто растворит мою грусть,
Хотя срок уже канул немалый?
Так случилось. Вини — не вини...
Лишь одним свою душу спасаю:
Что я дрался б, в те страшные дни.
А на чьей стороне вот — не знаю!
1985
Ночь екатеринбургского чекиста
С ливера, да с отрубей, с маргарина —
О мировой революции бредни —
В бедной башке, а в сознанье — картина —
День Государя, последний:
Вопли истошные нервной царицы,
Сам, как пред свечкой — иконка!
Да разметавшие косы девицы,
Да ясноглазый мальчонка.
Как наводил всё, вскидывал в шоке,
Свой револьвер разряжённый.
Что им — Юровский да Голощёкин
Шая? а я-то — крещёный...
...Глаз не сомкнуть... приподнялся в постели:
— Кто там стоит за дверями?
Душу всю выскреб — клопы одолели,
Вон уж — и кровь под ногтями...
1985
Смерть красноармейца
На бруствер упал, и слетела
Будённовка с русых кудрей.
И сразу трава заалела,
И дёрнулись дуги бровей,
И смертная бледность на лике...
И руки вокруг заскребли,
Как будто мешали бруснику,
С ошмётками влажной земли...
Какая-то воля другая
Уже заполняла весь свет.
Смотрел он туда, не моргая,
Где небо сходилось — на нет.
Ползли облака непрерывно,
Бесшумно, далёко, легко.
Глядел он туда неотрывно,
Не видя уже ничего.
В агонии вздрогнуло тело,
И мысль улетела в зенит,
О том, что умрёт он, а — дело
Его — всё равно победит!
И мысль оказалась — гадалка!
Лишь жалко его самого...
А кроме того, ещё жалко,
Что вышла победа его!..
1984
Расстрел белогвардейца
А расстреливали на заре...
В ежевикой поросшей лощине,
И конвой, развернувшись в каре,
Ждал приказа в предутренней стыни.
Первый луч, из-под дальней гряды
Облаков, вдруг прорезался споро,
Оживляя траву и кусты.
И заклацали резко затворы.
За пределом, повыше голов,
Ему чудилось, что-то вершилось,
Раздвигался какой-то покров.
Всё — до крайности в нём обострилось...
Ощутил горьковатый настой
Чабреца, сон-травы, ежевики,
И бессмертника запах густой.
Дух — щемящий, желанный и дикий...
Пронеслось в воспалённом мозгу,
Что хоть ЭТИМ — Отчизна осталась!
И такую почуял тоску,
И такую знобящую жалость!
Словно видел уже — как молчком
Возвращаются конвоиры...
А над каждым торчащим штыком,
И над каждым дрожащим цветком —
Радость солнца в проснувшемся мире!
1985
Террористка
По тёмной аллее она,
Шелками шурша, проходила.
Сквозь ветки над нею луна
О чём-то в ночи ворожила.
И цокали туфли её
Решительно и непреклонно.
Темнело на шляпе перо,
Белело лицо отрешённо.
А он перед сном подышать
В любимую вышел аллею,
Напомнивши — не закрывать
Парадные двери лакею.
Окликнув, к нему подошла
Ничуть не таясь, не скрываясь,
Глазами его обожгла.
А он, перед ней извиняясь,
Халат на груди запахнул,
Серебряный крестик цепляя.
В глазах её чёрных тонул...
И видеть того не желая,
Как щёлкнул пред ним ридикюль,
Как выхватила поспешно
Наган, и — качнуло от пуль,
И — пламя, в груди его грешной!
И, пачкая кровью газон,
В ознобе последнего стона
Мучительно выдохнул он:
"Красива — как дева Сиона!.."
1986
Грех
Наказания грех застарелый
На четвёртом лежит поколенье.
Разделимый на красный и белый,
И поныне он в тяжком боренье
Меж одним и другим перепадом,
Меж одной и другою свободой.
Хоть пред Божеским пристальным взглядом
Он — явленье единой природы!
Восстающей на жизнь, как на волю
Единения с духом единым
И с Отечеством горьким, родимым,
Завещавшим нам — лучшую долю!
1988
* * *
Осветила берёза большак.
И увидел я думы свои:
Спотыкаясь, бредут кое-как
По обочине лет —
До любви.
Я с ликующим страхом глядел
На босые подошвы в крови,
Ветер веры им вслед шелестел:
"Путь один на земле —
До любви!".
...Обернулся я —
Люди текли,
Каждый душу мою задевал,
Свет берёзы во тьме остывал...
Были думы мои далеки!
И стремились всё дальше, во тьму, —
Не вернуть их, зови не зови.
Многолюдно, а быть —
Одному,
Одному мне идти до любви.
1982
Сенокосное
Мне бы снова, шагнув через годы,
Выйти в клеверную пургу,
Где девичий коротенький отдых —
Как букетик на пёстром лугу.
У девчонок такие колени:
Если взглянешь — ослепнут глаза!
На меня их округлые тени
Надвигались, будто гроза.
Косу выстудив клеверным соком,
На девичий наткнувшись смех,
Я глаза поднимал ненароком,
Одну выделяя из всех.
Вспоминаю мелькнувшую кринку,
Бронзу спин вспотевших парней
И девчонку в нарядной косынке —
Теремком, до самых бровей.
От её чуть приметной улыбки
Я витал где-то там, в облаках,
И кузнечика звонкая скрипка,
Словно пульс, стрекотала в висках.
А под вечер мы шли с нею полем,
Из села наплывала гармонь,
И, как угли, девичьи мозоли
Мою обжигали ладонь.
1975
Выгон в стадо
Эх, васильки да ромашки,
Цветики детства босого!
Я — в бумазейной рубашке,
Дышит в вихорки — корова.
Высь — до озноба в гортани!
Ширь — до росы на ресницах!
Поле — в молочном тумане,
Трепет неясных желаний...
Жизнь впереди — обещаний...
И ни забот, ни прощаний...
Длится всё это и длится...
Снится всё это и снится...
2004
Сумерки
Ветер сумерки чутко колеблет,
Свет небес проступает едва.
В каждом листике малом и стебле —
Через миг — очевидны слова!
Затаённое теплит сознанье
Некий, с прошлым связующий знак.
И гнетёт, и клубится дыханье,
И бесшумно вползает во мрак.
Ты бессилен в такие мгновенья
Меж стихающим светом и тьмой.
Ты почти у порога забвенья, —
Трав и листьев посредник живой!
И лишь к небу воздень свои руки,
Как почувствуешь сутью своей —
Весь предел той грядущей разлуки,
Где ты странно — никто и ничей...
1985
Вера
Возле крутого ненастья
Конь твой грызёт удила.
Было ли, не было счастья —
Только отчизна была!
Вольному — вольная слава,
Ветер да неба глоток!
Поле и слева, и справа,
И на прощанье — платок!
Не предаваясь заботам,
Кроме извечной, одной,
Полузабытым намётом —
Да по росе огневой!
Мимо грядущего быта,
По заскорузлому дню
Память летит под копыта,
Дайте дорогу коню!
Встретился или простился,
Только судьба увела.
Был наяву или снился —
Только отчизна была!
1986
Не заречёмся
Несвобода порывов заветных,
Бередящих собою нутро, —
Суть явлений сегодняшних, бедных,
Где всё новое — прочно старо!
А пространство щемит, ожидая
В растревоженности вековой
Не иллюзию светлого рая,
А хоть сколь-нибудь жизни
людской!
Свежий ветер не в силах развеять
Стылый сумрак родных пустырей.
Остаётся одно только — верить
В нерастраченность наших кровей!
Что опять на себя обопрёмся
Средь угара сплошной кутерьмы.
Но и выстояв, не заречёмся,
Как и встарь, — от сумы,
от тюрьмы!
1991
Школьный романс
И было в глазах её что-то от лани,
И галстук губам её шёл.
И парта её у окна, где герани
Цветок восхитительный цвёл!
Мне минул девятый, в груди — клокотанье,
А щёки — иди прикури!
И словно в Сахаре, так сухо в гортани,
Зачем не сказала: умри!
И скрытые слёзы восторга, страданье
Всем взрослым моим — не чета!
Лишь только одна чистота обожанья,
Немыслимая чистота!
Да только скрещение взглядов, кричащих
О чём-то, чего не вместить
В недолгую жизнь, что в годах предстоящих
И то — не дано объяснить...
Какая-то непостижимая тайна
Того незабвенного дня!
Внучонок мой — школьник! А Швабская Таня
Глядит всё, глядит на меня!..
1989
* * *
Споткнулся о нежность твою.
Какие года пролетели!
И вот, у тщеты на краю,
Я весь пред тобою стою.
А ты в заревой колыбели
Баюкаешь наших детей,
Которые не народились.
Лицо твоё — тени грустней,
А руки на мне позабылись.
1997
* * *
На руке твоей правой кольцо
Блеснуло, и сердце заныло...
В воротник запрятав лицо,
Ты тревожно и тихо спросила,
Как живу и счастлив ли я.
"Изменилось как всё..." — прошептала,
Ладошку под иглы дождя
Подставляя жестом усталым.
И возник ручеёк золотой...
На меня посмотрела украдкой.
Увезти бы тебя на гнедой,
На какой-нибудь резвой лошадке.
Поскакать, облака задевая,
На виду у родни у твоей,
Но ты больше привыкла к трамваям,
Да и где сейчас взять лошадей?..
1982
Н.Г.
Нас помнят эта баржа и песок
Под порыжевшим килем,
И ветер, остужающий висок,
И сходни из ослизнувших досок,
Пропахших илом.
Нежданно так отчаянно знаком
Рябой костёрик
Фонарика под гнутым колпаком,
Здесь тени наши двигались тайком.
Далёк и горек
Тот вечность разорвавший поцелуй,
Тот свет на лицах.
Забудь всё: благоденствуй и ликуй
Или, напротив, мучайся, тоскуй -
Всё будет длиться...
Пока ещё нас помнит на земле
Хотя б песчинка,
В час сумерек являться будет мне,
Как, промелькнув, растаяла во мгле
Твоя косынка...
1976
Вьюга
Распогодилось. Тучи нависли.
Навалились на думу снега.
Жизнь предстала в мучительном смысле:
Что ж ты делаешь, вьюга-вьюга?
Ведь любовь моя к явленной яви:
К этой жизни — с людьми и зверьём -
Всё отчётливее, всё шершавей
И беспомощнее с каждым днём.
Потому и выходишь из круга
Каждодневных насущных забот,
И бессмертная юная вьюга
Так берёт тебя в оборот!
И, прижавшись к стеклу ледяному,
Напрягаешь и зренье, и слух,
Приобщаешься к вечно иному,
Чем живёт человеческий дух.
И горячечный лоб остужаешь
О надрывную темень стекла,
Остужаешь себя, осуждаешь
И почти уже с вьюгой рыдаешь,
И она — наклоняет крыла...
1981
* * *
Ничего про себя я не знаю,
Только нежный, родной аромат
Твоих губ, лишь его вспоминаю,
Но в себя не вернуться назад!
Жизнь блуждаю по милому краю,
Где твои поцелуи горчат.
На былое себя обрекаю.
Но в себя не вернуться назад!
Целиком в себя наше — вбираю,
И вдыхаю, как вишенный сад!
И лобзаю, люблю и страдаю,
Но в себя не вернуться назад...
2001
* * *
Шпильки вынуты, и тяжело
Свет волос твоих наземь спадает...
Так меня от тебя увело,
Что душа моя слёзы глотает.
И восторженно-высоко
Твои плечи окутаны тьмою.
Как дыханье смирить нелегко
Перед сутью их женской, живою!
Я с полночной смотрю высоты,
Как в тебе задремала равнина.
На губах слышу вкус лебеды —
В этом имя твоё лишь повинно!..
Так влечёт оно силой земной,
И юдолью бескрайней, небесной!
Я не знаю, что будет со мной...
Слава Богу, хоть это известно!
1985
Последняя боль
Какая боль — любимая!
Благое забытьё...
Блуждает невместимая
В сознание моё.
Исход, предел желанию,
Опустошённость грёз.
Усталое сияние
Невыплаканных слёз!
Печальная, конечная
Правдивейшая ложь.
Старинная, сердечная,
Взыскующая дрожь...
Ни радости восторженной
Ликующих годин.
Лишь только свет тревожный,
Тоскующий один.
Последняя, наивная
Прекрасная тщета.
Бессмертная, надрывная —
Суть смертного креста!
2001
* * *
Ни единого слова, ни жеста,
Лишь молчанье да сумрак в глазах.
Бесконечно моя ты невеста,
Вся душа пред тобою — в слезах!
Разомкни же уста хоть кромешно,
Вдарь холёной своей — по щеке!
Разрыдайся навзрыд безутешно...
Но не стой от меня вдалеке!
Я и сам, от себя — так далёко,
Там, где весь от тебя изнывал!
И где гул моего кровотока —
Мироздания гул покрывал!
Не найти в этой жизни нам места,
Только крест в ней — один на двоих!
Бесконечно моя ты невеста!
А я твой беспросветный жених!
2001
С тобой
Невозможная шея твоя,
И твои невозможные плечи!
Попадаю в такие края,
Где горят занебесные свечи!
Где смиряется вся моя кровь
С тем, что скоро до капли прольётся.
От меня в стороне — вновь и вновь
Вся бурлит и безумно смеётся!
И я сам, от себя — в стороне,
Превращаюсь в ничто, в неизвестность...
Всё моё — пропадает во мне!
Я — вся плоть! Я — вся бестелесность!
2001
Чаянья
Как же волосы твои веют,
Что полынно обвили мне шею!
Невозможные губы алеют,
Я тебя очень трудно жалею.
Тяжело как-то и беспросветно
Занимаются дни вихревые,
И меж нами — всё горько и тщетно,
Почему мы с тобою такие?
Твои жаркие тают ладони
В поцелуях моих непутёвых.
Взор скорбящ, как на древней иконе,
А в небесных просветах лиловых —
Наши чаянья в бездне теснятся,
Растворяются в истине вечной:
Мы — вдвоём, пока будем бояться
Нашей пагубной воли сердечной.
1985
Вопрос
Попросил подвезти. Он повёз.
И трясло и болтало в кабине.
И он задал вопрос:
"Чего нету в помине?".
Усмехнувшись, ответил: "Любви!".
И я сразу забыл про ухабы.
"Ты хоть душу о них раскрови —
Распроклятые бабы!".
Стиснув руль, в темноту помолчал.
Дал ему прикурить сигарету.
Что вопрос означал?
Неужели и нету!
И подумал я сразу о той,
О которой устал уже думать.
Тут хоть волком завой,
Ей на это — лишь плюнуть!
Нет, любовь — она всё-таки есть!
Я судьбою за это ручаюсь.
Вот мне ею оказана честь,
Что сижу и терзаюсь,
Что меня её реющий свет
Не оставил в покое.
Обоюдной вот нет,
Это — дело другое...
1981
* * *
Человек, проходи и не зарься
На моё удалое житьё.
Ты не сможешь так жить —
не пытайся,
Чтоб любовь, как хмельное питьё,
Тебя запросто приподнимала
Над снующей деньской суетой.
Чтобы было любви всегда мало,
Чтоб она день и ночь над тобой
Восходила прекрасной бедою,
От которой до вечности — шаг!
(Хотя этого, может, не стою.)
Вот она — в моих зыбких дверях,
Появляется вновь, длиннонога...
Целовать — и не зацеловать!
Человек, проходи ради Бога,
Не то смерти начнёшь мне желать...
1982
Осенью
Даль пустеет, а думы густеют,
Тянет холодом высота.
И меня вся округа жалеет,
И ветра надо мной — неспроста!
И стою я под небом знобящим,
Свой бескрайний восторг затаив,
Пред поклоном рябины горящим,
Пред сознаньем, что молод и жив!
Я — открыт, ну а мне на просторе
Всё открыто: и слёзы и смех,
И рассветная радость и горе
Располынное. Весь я — для всех!
И висок обнажён так желанно
Для продуманного кистеня,
А душа так отчётливо, явно
Дрожь вбирает сквозящего дня!
Да, висок обнажён, между прочим...
Торопись же, прекрасной рукой!
Как нацелен, как остро отточен
Ноготок перламутровый твой!
1989
Покаянное
Моя мученица желанная,
Над тобой звезда постоянная!
Что ж я выпал-то на твой век!
Эх, судьба моя окаянная,
То с вина, то с вины полупьяная...
Виноватый я человек!
А года летят — по-неверному,
По-безумному и по-нервному.
И гнетёт меня поздний стыд.
По характеру, да по скверному,
Каково мне услышать первому
Вздох твой горестный: "Бог простит!"
1997
* * *
Дочери Иринушке
Не было трепетней, искренней дней,
Чем кристального детства наивные грёзы.
Запоздало и честно себя пожалей
И купи два цветка обжигающей розы.
В изголовие детству ты их положи,
Поклонись и уйди к суете и заботам.
В его ангельской сини сверкают стрижи,
И мерещится жизнь — небывалым полётом!
Там, с забытым восторгом,
нормально вполне,
Ты бессмертен, как свет,
и открыт, как ромашка.
Поклонись и уйди и постой в стороне,
Пока в долгих полях твоя тает рубашка.
Запоздало и честно себе же ответь,
Что обрёл ты такого за годы былые,
Чтобы так вызывающе сухо смотреть
На порхание чувств, на порывы живые!
Что же в мире стремительном ты разгадал,
Чтобы так снисходительно,
вдруг, улыбаться?
Вон — вихрастый бежишь,
и бежать не устал,
И цветы с тобой рядом бежать не боятся,
И далёко бежать, и не скоро прощаться...
1986
Рубежи
Что понять об истоках
Нашей странной души?
В её дебрях далёких —
Всё одни рубежи!
Вот один их них — долгий,
И у всех на виду:
Он у матушки-Волги,
В сталинградском аду.
А второй — несравнимый:
Мирный труд, а не ад!
Но ступает, родимый,
Шаг вперёд — шаг назад, —
Тот же самый товарищ,
Что войну превозмог.
Весь рубеж — чтоб жена лишь
Приняла за порог.
Шаг его, затихая,
К светлым звёздам летит.
А душа — вещь такая —
Всё болит и болит...
1982
* * *
Родина кличет меня,
Грустно листвою звеня.
Ясени, школа, простор —
Влагою полнится взор.
Много ли, мало ли дел, —
Дедовский крест порыжел.
Краски я нынче привёз.
Возле корявых берёз
Горькой в гранёный плесну
И стариков помяну.
Буду ограду шкурить,
Синею кистью водить,
Слушать, как галки галдят,
Думать, как годы летят.
Греть эту землю в горсти,
Тихо шептать ей: "Прости!.."
1977
К России
Подошло моё время и встало.
Оглянись!
Как бесслёзно, беззвёздно пропала —
Моя жизнь!
А такого хотелось, не скрою —
На века!
Чтоб гудела всамделишней кровью
Строка!
Чтобы плотью была бы от плоти
Вся — моя!
Эй, залётные, где вы там, ржёте —
Вот он — я!
Разнесите меня по тревогам,
По мечтам.
Древнерусским, торжественным слогом
По слогам.
Мою душу развейте, гнедые,
На скаку!
Отдаю все слова золотые —
За строку!
Где бы имя твоё полыхало
На ветру.
Вот за это, ни много ни мало, —
И умру!
1984
Жасмин
А на кладбище сельском дурманит жасмин...
Жаркий воздух пропитан густым ароматом.
Я бесцельно, подолгу, брожу здесь один,
С приглушённым каким-то лицом, виноватым.
Почему здесь так странно, покойно душе,
Вместе с тем тяжело и щемяще-тревожно?
И так горестно-сладко, как будто уже
Подхожу я вплотную к тому, осторожно,
Что несёт в себе некий таинственный путь,
И влечёт запредельною сутью единой...
Призываю: "Откликнитесь, есть кто-нибудь?"
Но горчит тишина благодатью жасминной.
Только воздух тяжёлый дрожит, ни души...
И ни ветра, от солнца колеблются тени.
И лишь зримо, отчётливо в этой тиши
Ощущается кожей — цветов дуновенье...
1978
Червонные слова
Станиславу Куняеву
Дремотный парк. Глухие дерева.
Задумчивых свечений время года.
Я слушал шелест — тихая природа
Несла к земле червонные слова.
Я видел высь, сквозящую, рябую
От таинства ликующего птиц.
И вздрогнул от доступности, что ниц
На эту землю упаду святую
Когда-нибудь... и кану в забытьё,
Так просто, до слезинки, без остатка...
И потому так больно мне и сладко
Во всём узреть присутствие своё,
Пока в груди стучит ещё так крупно,
Пока ещё дыханье горячо,
Пока своей безжалостной свечой
Мне светит жизнь так остро, неподкупно,
Я вижу, как в ознобе льнёт трава
К сырой земле, всем трепетом конечным...
И думаю, захлёбываясь вечным:
Какой исход — червонные слова!..
1976
Шиповник
В позабытом, осеннем овраге
Полыхает шиповника куст.
Ни дроздов, ни ребячьей ватаги,
Горизонт окружающий пуст.
По весне он своим дуновеньем
Одурманивал травы вокруг,
Оглашая округу цветеньем,
Расточая ликующий дух.
Но никто не вдохнул эту свежесть,
Не видал ни один живой глаз,
Как цветов его хрупкая нежность
Облетела в положенный час.
Лепестки разнеслись по оврагу
И смешались с дремучей травой.
И никто здесь не сделал ни шагу
И ни ранней, ни поздней порой.
Налились его ягоды ало,
Поразвесились, а — для кого?
Никого здесь ещё не бывало
И не будет скорее всего!
Ну, а скоро и вовсе — снегами —
Так завьюжит здесь, заметёт!
Для кого же плодов этих пламя
Так волнующе он бережёт?
Для кого же сквозь вьюгу и слякоть
Каждый год он бесстрашно цветёт?
Ведь его перемёрзшая мякоть
Мёртвым семенем в снег упадёт...
1985
* * *
Мне приснилось — летаю!
Проплывают деревья внизу,
В небе звёзды считаю
И роняю восторга слезу.
Рядом с бровью — гусиный
Плещет крыльями долгий косяк,
Ветер хлёсткий, равнинный
Свищет в свой молодецкий кулак!
Тень моя распростёрлась
По земле, охватила поля, —
Так свободно отторглась
От ликующего меня.
Эй вы, серые гуси!
Я познал ваш хвалёный полёт...
Почему столько грусти
Всё свершённое сердцу несёт?
Мне приснилось — летаю,
Чего больше на свете желать!
Но никак птичью стаю
Не догнать,
Не догнать,
Не догнать!
1982
Перед бездной манящей
Вот они — вечные звёзды ночные!
Колко дрожат над твоей головой,
В прах обращая все думы земные
Бездной стихии своей огневой.
Что перед их бесконечным мерцаньем
Горести все и восторги твои!
Падай в траву и гляди с упованьем,
С немощью сладкой и дрожью в крови.
Чувствуешь, как всё твоё к ним уходит?
Сам ты — беспомощен и невесом.
Вечность одна над тобой хороводит,
К ней ты впервые повёрнут лицом!
Так почему ж, её выдох почуя
На помертвевших, безмолвных губах,
Весь встрепенёшься, о чём-то взыскуя,
Всем существом своим чувствуя страх?
И ни за что продлевать ты не в силе —
Моченьки нету! — своё забытьё.
Сколькие здесь поколенья отжили,
Прах перед этим — сознанье твоё!
Что ж ты находишь в тоске леденящей,
Что ж ты всё жуткую мысль свою длишь?
Телом дрожишь перед бездной манящей,
К ней — своей бедною мыслью летишь!
1982
Голос
Голос возвышенный, голос единственный,
Голос, прорезавший даль бытия,
Голос случайный, ранимый, таинственный —
Это счастливая сущность моя!
Голос тревожный, конечный, тоскующий,
Голос внезапный, летящий во тьму,
Голос открытый, наивный, ликующий —
Я ничего о тебе не пойму!
Кто тобой правит в потоке стремительном
В вечную мглу уносящихся дней?
Если вся жизнь на земле относительна, —
В чём тогда смысл одинокой — моей?
Кто мне ответит в пространстве, во времени,
Кто мне протянет свой отклик живой?
Падает в тьму, лишь возникнув из темени —
Голос мой тающий, страждущий мой!..
1986
* * *
День сгущается до темноты,
И покой заполняет её,
И в душе проступают кресты,
И слетается к ним вороньё.
И чем ярче свечение их —
Тем суровее птиц суета.
В бликах памяти огневых
Их мрачнеющая немота
Обретает подобье словес,
Низвергающих высший предел,
Суть земных и невидимых тел,
В запредельной пустыне небес.
И лишь свет неподвластен один,
Что из горних сияет глубин,
Проступивший в пространстве груди —
От запястий, пробитых гвоздьми...
1999
Крест
Звёзды стынут и колко дрожат,
Источая жасминовый дух.
А в тебе провалился мой взгляд,
Моя речь, осязанье и слух!
Покачнувшись на нитке льняной,
Виновато сверкнув при луне,
Нависает мой крест над тобой,
И мурашки бегут по спине!
Где там запад? И где там восток?
Дикий север? Полуденный юг?
Мы — сейчас — поднебесный исток,
Всеземной, замыкающий круг!
Полыхает жасминовый куст
Ароматом тяжёлым своим!
Мы с тобою — в бескрайности чувств,
Где всё грешное — стало святым!
У подножья своих мы Голгоф,
Вдалеке от родительских мест...
В темь ложбинки, меж зрелых холмов
Провалившись, ложится мой крест!
1998
Кручина
По чьей же вине
Смиренья недуг
Таится во мне
И точит мой дух?
В котором сплелось
От персти до звёзд:
Расчёт и авось,
Кабак и погост.
Зачем восстаёт
Прощенческий свет
Средь стольких забот
Себе же — во вред?
Ведь Бог высоко,
И с этим умрём?..
...Знать, выше его —
Кручина о нём!
1998
Бороздки на ладони
Долгожданное солнце взялось из-за туч,
Получилось само собой, так, между дел —
Я ладонь протянул, и сияющий луч
Все бороздки на ней осветил и согрел!
Трудовые ли, ратные были дела:
Сжал ладонь свою — в крепкий, тяжёлый кулак —
Все бороздки на ней погрузились во мрак,
И лишились былого, живого тепла!
2000
Коса
Мудрён, сноровист был в косьбе
Мой дед Григорий.
В широком поле,
не в избе
Встречал он зори.
И разносилось далеко,
По всей Поповке,
Когда он вжикал оселком
О сталь литовки.
Ромашкой, донником пропах
От сильных взмахов,
Плескалась лебедью в лугах
Его рубаха.
...И вот взбираюсь на чердак,
Кряхтят ступени,
Но не вернуть уже никак
Былых мгновений.
Моя давнишняя вина
(Такое дело) —
За косу взялся, а она
Не зазвенела.
И вся от плесени бела,
И ржа повсюду,
Но, слава Богу, что цела —
Учиться буду!
1975
На месте деревни Дулов Луг
Приеду, а домика нет...
Крапива взор мой остудит,
Пролив зеленеющий свет
На то, чего больше не будет.
Взирая на скорбный пустырь,
Представлю отчётливо, мигом:
Селенье, ячменную ширь,
Соломой покрытую ригу.
Охватит не то чтобы страх,
На мир гляну зорче, мудрее,
Я знаю — в забытых местах
Крапива и гуще и злее.
И словно шепнёт кто извне —
Сердце рванётся отчаянно,
И робко откроется мне —
Какая-то вечная тайна:
Что здесь не растенья взошли,
Уж этак ведётся от века,
А памятник скромной земли
Жившему здесь человеку...
1976
* * *
Во дворе по колено снегá,
Как и следует быть по сезону.
Что ж так бабушка скоро легла
Со свечою в руках под икону!
Кто теперь пирогов напечёт
К твоим праздникам тихим, престольным?
Как безжалостно время течёт...
По дорогам прямым и окольным
На Руси столько памятных мест,
Лишь последнее чуть на отлёте...
Без труда его сразу найдёте —
Сколько вечного неба окрест!..
1977
Развилка
Протянул я ладони к селенью —
И согрелись бездомные руки.
Потянулся забытою тенью
На ушедшие запахи, звуки.
Каравай заварного, ржаного,
Где-то звеньканье струй о подойник,
Заскорузлое, старое слово,
И в табачной листве подоконник.
От бездонного, вечного неба,
От распятого ветром простора
Наплывала волнующе немо
В сердце тайная горечь укора.
Три дороги вдали проступали.
Три лишь: к совести, к долгу, к забвенью.
Две — травой лебедой зарастали,
А последняя — жалась к селенью.
Встал, пригладил вихры на затылке,
Не расслышав, как всхлипнула дверца,
Протянул я ладони к развилке,
И согрелось бездомное сердце.
1982
Горьковатое древо
Схватил его ветер тоски
Поодаль от старого дома,
И глянул он из-под руки
Налево, увидел — солома,
Шурша, вдоль кручины метёт.
Тогда повернулся направо.
Увидел — печаль у ворот
Жуёт прошлогодние травы.
Тогда посмотрел он вперёд,
Отчаянья смертного полон,
Туда, где никто и не ждёт...
Туда-то, вздохнув, и пошёл он:
Где, в звёзды роняя кору,
Качаясь то вправо, то влево,
Росло на извечном ветру
Любви горьковатое древо.
1982
Молитва
Призываю, молю на твоей горемычной равнине,
Вою волком в овраге, курлычу с небес журавлём —
Чтоб святое твоё, незабвенное, светлое имя
Устояло всегда перед всяким мечом и огнём!
Призываю, молю невесомою пылью дорожной,
И змеиным укусом, и ветром, и пёсьим хвостом.
Голубым васильком, и полынью, и полночью звёздной,
И слепящей грозой, и осиновым горьким листом!
И сыпучим песком, и волною блескучею зыбкой,
И седым валуном, и холодной искристой росой.
Нежным инеем и материнскою кроткой улыбкой,
И краюхой ржаной, и суровой отцовской слезой, —
Ни за злато и сйребро, ни за какие коврижки
Не меняй никогда свой небесно-светающий лик!
До последней, до той — галактической огненной
вспышки
Сохраняй, береги родниковый свой, вольный язык!
Пусть меняется всё под спокойно-знобящей луною
И столетья идут неизбежной своей чередой, —
Оставайся моей, оставайся навеки собою,
Неразгаданно-горькой, единственной самой, родной!
1985
Ожидание
Склонилась рябина
Над ивовым сохлым плетнём.
Ты смотришь старинно
И думаешь Бог весть о чём!
Пуржит твоё платье,
Клоками летят облака,
И снова — проклятье! —
Меж нами века и века!
Всё ждёшь... Не устала,
Аль я тебе не ко двору?
Уста твои ало
Горят на нездешнем ветру.
Что ждать, если годы
Травою давно проросли,
Пред ликом свободы,
Пред памятью отчей земли?
Кольчуга истлела,
И имя ушло в небеса.
Покой без предела
Закрыл ему далью глаза.
Возьми мою руку,
Покамест она горяча.
Хотя б на разлуку,
Хотя бы на тайну — ты чья?
Из века какого
Так тяжко глядишь сквозь меня?
Скажи мне хоть слово!
И подведи мне коня!
1982
Гулящая воля
Букетик прими земляничный,
Губам твоим ягода — в тон!
Посудину из-под "столичной"
Катну своей воле вдогон!
Цветком полевым, неприметным,
Ознобно к твоей — припаду!
До той ли, истомы рассветной,
До вздоха — прости, на свету!
Покамест моя возвратится —
Все звёзды у нас впереди!
И сердце подраненной птицей
Всю ночь изобьётся в груди!
К утру возвернётся гулёна,
Швырнёт меня к створке дверей!
И скатится наземь корона
С твоих благовонных кудрей!
И лунный твой лик обнажится...
(Мне не за что Бога гневить!)
Такою ты будешь мне сниться.
И воля моя — как волчица,
В тех снах будет жалобно выть!
2000
Существо
Даль разъятых небес завихряется снежною хмарью,
Сизарём к ним летит озорное дыханье твоё.
С головой погружаюсь в пучину влекущую, карюю,
Над которою алчно кружит моих дум вороньё.
И не выкрикнуть мне, и не вымолвить-вышептать
слова,
Поперхнувшись твоей невозможно желанной слюной.
Осязаемо так, вместе с тем непонятно, бредово
Мы с тобою сейчас — только что обменялись собой!
Благодатью одной и единой греховною мыслью
Мы наивно и сладостно снежную мглу бороздим,
Мы одним существом, перед этой тревожною высью
Только что народившимся, тихо качаясь, стоим...
И пока невдомёк ему, в трепете, хрупкости пылкой,
Что в кончине его — наша жизнь, с переходом
в судьбу...
Что свою мне — влачить, пред его незабвенной
могилкой,
Прикасаясь перстами к давно не крещённому лбу...
1999
"Горько!"
Он подъехал, когда её час,
Этот самый, приспел, да посватал.
Кошельком перед тестем потряс
И обратно в карман его спрятал.
И она, выпив чарку, сама
Его в бороду поцеловала.
Он едва не свихнулся с ума,
А она улыбнулась устало.
Круто в спальне плечом повела,
Расплела свою косу и тяжко
Через голову платье сняла,
А потом и льняную рубашку.
И сама застелила постель,
Сама взбила повыше перину,
Он её обхватил, точно хмель,
И она погасила лучину.
Простонала в горячую ночь,
Но другое, безусое имя!
Через год родила ему дочь.
И рожает, наверно, поныне.
1981
Полёт
Стояла ночь, и звёздное круженье
Одолевало и брало в полон.
Казалось, там — огнистое цветенье!
И мне туда отправиться резон.
Решившись,
оттолкнулся что есть силы
Подошвами от дремлющей земли!
И потекли навстречу мне светила,
И блики крыш растаяли вдали.
А грудь спирало ледяною темью,
И кровь стучала бешено в ушах!
С испуганным восторгом по теченью
Я плыл в струе невидимой, впотьмах
Всё далее, а холод нестерпимей,
А россыпь звёзд всё реже,
всё скудней.
Тут о земле взмолился я родимой.
О, как прекрасно было мне на ней!
Среди травы, до этого полёта, —
Топтать ногами росные цветы,
Глазеть на эти страшные пустоты
И видеть в них — цветущие сады!
1988
* * *
Журавлиного клина
Канул след над Окою.
Моя дочка Ирина
Машет небу рукою.
И на берег далёкий
Всё печальней взирает,
В посветлевшей осоке
Шалый ветер шныряет.
С удивлением равным
Мы живём с ней на свете.
В мире зыбком и странном,
В беспокойном, как ветер.
Жёлтых трав изобилье...
Светлой речки излуки...
Для неё руки — крылья,
Для меня — просто руки.
1977
* * *
Девочка с дедом шагает,
Ей все травинки — по грудь.
Голову жизнь задирает,
Чтобы в лицо ей взглянуть.
В поле — две зыбкие тени,
Дедова — больше на треть.
Жизнь перед ним на колени
Встала — лицо рассмотреть...
1983
Про девочку
Венок из ромашек на белых вихрах,
И смех, ручейком серебристым,
И жизнь-то, от жизни её — в двух шагах
Присутствием полнится чистым.
Стрекозы бесшумно над нею дрожат,
Ей каждая травка здесь рада.
Сейчас этот полдень до вечности сжат,
И ты не мешайся, не надо!
Оставь своих мыслей безжалостный счёт,
Гляди затуманенным взором —
Как здесь ощущенье бессмертья живёт
Живым и бессмертным укором!
Не надо тебе ничего больше знать.
Пусть будет единственным правом
Твоим — наблюдать, как бесстрашно порхать
Сейчас ей по радостным травам!
1987
Аромат яблок
Рядом с кладбищем — сад,
Ветки гнутся от сочных ранетов.
И пичуги поют
И снуют то туда, то сюда!
И в округе все травы
Хранят в себе столько ответов
На вопросы о жизни,
Которой не видно следа.
Утром сад взбудоражен
Весёлыми шутками, шумом
Молодых и беспечных таких,
Озорных голосов.
Ночью он предаётся
Усталым, таинственным думам,
С темнотою сливаясь
До первых рассветных часов.
А на кладбище — тишь
И при свете, и в звёздную темень,
И ничто не тревожит
Крестов в бузине и оград.
Но особенно тяжко,
Что ночью витает всё время
Спелых яблок из сада
Густой, наливной аромат.
Словно хочет природа
Здесь скрасить последний, жестокий
Нескончаемый сон
Успокоенным детям своим,
Насылая сюда по ночам
Аромат этот стойкий,
Чтоб бесплотные души их
Вволю насытились им...
1982
Цветы
Эта тайна за гранью познанья,
Как вокруг ты её ни ходи!
Чту цветы? Поцелуй мирозданья
На твоём быстротечном пути.
Вот стоят и под росами мокнут,
Завораживая твой взгляд.
С холодами поникнут, поблёкнут
И вослед журавлям улетят
На свою золотую планету.
А весною вернутся опять,
Чтоб всю осень и краткое лето
Наши души собой освещать.
Не срывая, возьми осторожно,
Бескорыстный их трепет вдохни!
И мучительно, и невозможно
Как-то вдруг отзовутся они!
Что-то в них - не от этой землицы,
Не от наших полынных ветров!
Так влечёт с их молчанием слиться,
Что ни сил не хватает, ни слов...
Не поэтому ль необходимы
Так они в бытованье своём:
Когда тайну их дарим любимым
И на горестный холмик кладём.
1982
Шум листвы
Шумит листва, и таен смысл.
Её присутствия живого
Нам не понять, добро бы — слово
Или набор каких-то числ!
Но вот — шумит... И чем принять
Её затягивающий ропот?
Необходим какой-то опыт,
Нам мало слышать — надо знать!
Ну почему мы так мертвы?
Нам взвесить нужно всё, измерить,
Стихию — алгеброй поверить.
Уж так приучены, увы!
Но кто, скажите, указал,
Что надо цифрами — не кожей —
Постичь сквозную тайну дрожи
Природных трепетных начал?
Листвы взволнованную речь,
Её весёлую тревогу
Нам не понять. И — слава Богу:
Хоть выгоду нельзя извлечь...
1986
* * *
В призрачный сон паутины
Я окунаюсь щекой.
Предощущая былинный
И несказанный покой!
Пижма, упругая кашка,
Хрусткие листья хвоща,
Да василёк, да ромашка —
Падают ниц, трепеща,
Перед нежданным явленьем —
Перед моею пятой,
Чуждой всем Божьим твореньям
В вечной их сути простой...
Я же, шагая, довольный,
Чувств не скрывая живых,
Не понимаю — как больно
Им от восторгов моих!
Что я для них изначально,
Даже своей тишиной —
Непроходимо-случайный,
Мир посторонний, иной!
Вторгшийся в эти пределы,
Не понимая давно,
Что и душа здесь и тело
Неразделимы — одно!
1997
Признание
Казалось, куда торопиться!
Настанет пора оглядеться,
О яркие мысли обжечься,
Вглядеться в достойные лица!
Я сам виноват в своей драме,
Все праздные дни — мои судьи!
Наплюйте мне на сердце, люди,
Я — Пушкина старше годами!
А я ещё здесь, в своей плоти,
С душою, почти что порожней.
Позорней меня и ничтожней,
И жальче меня — не найдёте!
Теперь хоть залейся слезами,
Я — Пушкина старше годами!
1987
Путь
Сквозь туман кремнистый путь блестит.
М.Лермонтов
Иду, а полночь надо мной
Свой свет простёрла.
От глубины её такой
Немеет горло.
Затягивает ночь меня
В свой чуткий омут.
Вверху — дрожание огня,
Который помнит
Того, чей голос в бездне лет,
Такой неистовый,
Оставил миру как завет
Свой путь кремнистый.
А завтра — снова будет день
(Уже светает!),
А значит, снова свет и тень
Возобладают.
Возьмут в объятия свои
Жизнь человека.
В свои бескрайние круги...
И так — от века!
И в этом, видимо, вся суть:
Иди — и выстой!
Блестит передо мною путь,
А путь кремнистый!
1976
Не ропщи
Не ропщи, а вглядись в своё небо,
И покинет глаза твои тьма.
Отлюбил беспокойно и слепо...
Где там посох? И где там сума?
Отворились ночные пространства,
Лист с дерев прямо в душу летит.
В ней такое молчит постоянство,
Что она себе век не простит!
Отойди от неё в глубь аллеи,
Пусть побудет под ветром одна.
Отойди, ни о чём не жалея,
Пусть она отрыдает сполна!
Всё равно всё приходит к простору,
Всё равно, а покуда живой —
К одинокому разговору
Со своей одинокой душой!
1982
За меня
Повелось в наших славных краях:
За меня говорят на миру,
И за совесть мою, и за страх,
Я, как водится — не ко двору!
По землице ступает народ
По своей, как по углям каким.
Оглянись — от России вот-вот
Лишь останется горестный дым!
Да и тот, если правду сказать —
Никакой молодецкой рукой
Не схватить и к губам не прижать.
И живу, сам себе — не такой!
И бесчестье своё вороша,
Я в себе все изрыскал края.
Что во мне? — Лишь больная душа,
Да и та, говорят, не моя!
1988
* * *
Этот миг, в который день запрятан
(Свет и тень — участвуют в одном!),
Может быть, пожизненная плата
За раздумья — для чего живём?
Этих обжигающих признаний,
Душу обращающих к себе,
Совесть доводящих до рыданий
О твоей порывистой судьбе, —
Никогда не будет слишком много
В мире этом трудном ветровом...
Тем ранимей поздняя дорога,
По которой мы к себе идём.
1985