Если летним вечером пройтись по узким улочкам Риги, то непременно ты увидишь тени Яниса Яунсудрабиня и Александра Чака, оживут манускрипты Иоганна Кристофа Броце и пристанище Кришьяниса Барона на улице Даратас. Это мир латышской души.
Но есть и другая Рига. Рига русской литературы. Не знаю, как для других, но для меня русская литература в Латвии всегда была уникальной. Она никогда не была придатком России, это была совершенно новая, сформировавшаяся в течение последних пятидесяти лет литература. То, что создавалось в Латвии, имело ценность нисколько не меньшую, чем в Москве или в Санкт-Петербурге. Впрочем, в культуре не должно существовать ни захолустья, ни центра. Ведь читались интереснейшие романы Роальда Добровенского о композиторах Бородине и Мусоргском далеко за пределами республики. Огромный интерес к этим романам был не случаен. Разве не начинаются с музыки, в глубочайшем смысле, все искусства? С ритмов и мелодий, созвучий и диссонансов вселенной и человеческой души? А кто не знает исторических романов Н. Задорнова, В. Пикуля, современной прозы В. Бааля, М. Костенецкой, фантастики В. Михайлова, поэзии Л. Азаровой, Л. Романенко, Б. Куняева, Л. Ждановой, Л. Черевичника, О. Николаевой, В. Дозорцева?
И разговоры, которые ведутся в последнее время о чистоте латышской нации и чистоте её культуры, — это от невежества. Если уж такая великая культура, как французская, с пользой для себя обогащалась русским влиянием, впитывала традиции русской школы в самых разных областях искусства, то что говорить о Латвии? Маленькая страна в период своего становления получила мощный толчок для культурного развития, опираясь на опыт, знания талантливых русских людей.
Единство культуры не есть однообразие, единая культура может существовать лишь при множестве граней, у каждой из которых свой оттенок. В искусстве не может быть некой «всеевропейской», «всемирной» или иной «всеобъемлющей» моды, что истинный художник должен отображать характер своего народа, историю, его лицо.
Литературный процесс русских авторов продолжается… Они воспитаны здесь, впитали в себя латышскую культуру, и другого места в жизни не представляют. В их сердцах живёт древняя история этой нации, её поэзия, её люди. И вот на этой почве рождаются новые имена латвийской культуры. Пока они не совсем заметны. Всё это накапливается медленно, образуя молодую, чистую душу. Сложно, конечно, представить читателю молодую поросль. Их много, и поэтому не хочется кого-то обделять, пусть они будут в тесноте, но — будут. Начать хочется с известных уже авторов, чтобы была видна хронология русских поэтов, выросших и сформировавшихся на этой янтарной земле. Познакомься с ними, читатель; я уверен, что ты обязательно найдёшь в их произведениях что-то для себя и своего сердца…
Ольга Николаева
* * *
Комод — фаянсовый Шанхай.
Руссо наивные пейзажи.
На узких вазах взгляды наши
Соединились. Жениха
В иных эпохах я искала.
Сквозь перламутр и чёрный лак
Их отражение ласкало
И верный подавало знак.
Там, в Поднебесной, удивлённо
Встречаясь взором, кровь тесня,
Так грустно, так ошеломлённо
Глядели очи на меня.
Но суженого узнавая,
Своей судьбы не сознавая,
Не верила, что ты — жених.
И уклонилась я от них.
Божком фарфоровым на полке,
Драконами на красном шёлке
Тысячелетие назад
Я увлеклась, забыв твой взгляд.
Театр им. Пушкина. Пятница.
У маленькой горянки из аула
День начался на острие кинжала.
В какой-то пьесе в ложе я заснула
И головой на бархате лежала.
О, Александр! От разных безобразий,
Как ресторан, вся кровь моя устала.
Вот так заснув в своём гробу средь зала,
Вдруг станцией очнулся Тимирязев.
Я ж в Сызрани в трагедии Корнеля
Вдоль линии судьбы ещё играла,
Когда прорыли целых два туннеля
В ту темноту, где наши одеяла.
На «Пушкинскую», в кинотеатр «Россия»,
И, как царевне Пушкинской, с вокзала
Одна черница грушу приносила
И прямо в сон отравленный кидала.
* * *
Милый, не она ль «румяней и белее»,
Та, что здесь, в кусте качается белёсо?
Если я теперь себя преодолею,
Если в темноте не брошусь под колёса…
Вспомнить бы, каков её старинный признак?
В сумраке бродить, растрёпанной, босою…
Всюду я споткнусь об этот белый призрак,
Или промелькнёт сестра её с косою.
Это ведь тоска. Но даже в розах часто
Крестиком в росе, примешиваясь к счастью,
Я её не раз видала, между кружев.
Знаю, что и здесь она дрожит и кружит.
Сколько же ещё, не складывая плуга,
Солнцу бороздить прогретые угодья?
И моей щеке быть тёплой и округлой,
Слушая щегла за этой детской грудью.
Николай Гуданец
Мамина сирень
Заглохший двор. Штакетная ограда,
и старый дом с облупленной верандой,
где около крылечка — две сосны,
и в них крюки от гамака вросли.
Я здесь найду
сирени куст — в надломах, покалеченный,
как след от обручального колечка,
как шрамик фиолетовый в саду.
Его сажала мама молодая,
землёй марая свадебный подол,
чтобы сирень цвела и увядала,
и вновь цвела, и, ветви раздавая,
опять цвела, что людям не дано.
Нарву букет сирени подвенечной,
где все цветки подряд пятиконечные…
Прости мне, мама, нашу рознь слепую,
прости твою тоску
по сыну и по лживому кусту.
Забудешь ты. Я не забуду.
Года черны. Никто нам не судья.
Прости меня. Вина была твоя.
Душистый ворох счастья наломаю.
Тридцатилетней давности обманы
в руках моих безрадостных лежат.
Пойду на электричку не спеша.
Во рту горчит от маминой сирени.
Лариса Романенко
Другу
Не оставляй меня одну!
Не оставляй в ночах бессонных.
И в мыслях тяжких и бездомных
Не оставляй меня одну.
Когда счастливых вижу я,
Себе кажусь я птицей в клетке,
На жёсткой жёрдочке — лжеветке,
Вне бытия,
Вне бытия.
Ничем души не оградить,
Когда тревога сеет зёрна.
Душа, как поле, им покорна,
Ничем души не оградить.
Не говори, что тяжела
Тебе и собственная ноша,
И мыслям невесёлым тоже
И днём, и ночью «несть числа».
Не оставляй меня одну!
Гляди в глаза, всё понимая,
Безмолвно душу обнимая…
Не оставляй меня одну.
Ольга Студенцова
Смотрит в окна весна
Очень тихо.
Как в склепе.
Только стук по холодным плитам.
Это сердце пытается что-то сказать.
Снег летит.
И земля этим снегом закрыта.
Вновь на тысячи миль
непроглядная белая гладь.
Бьёт двенадцать.
Отсчёт начинает природа.
Кружат в танце последнем снежинки.
Весна.
Очень я не люблю это время года.
Мне бы в осень.
Под дождь.
Я б кружилась сама.
За листвой,
что раскрашена в яркие краски.
За дождём,
что смывает излишнюю блажь.
Разрывает природа ненужные связки.
Сердце следом на части…
Ну, чем не кураж?
Чем не повод
расстаться на миг с окружением.
Позабыть обо всём,
что связало шаги?
Унестись в поднебесье с цветным оперением…
Смотрит в окна весна,
вспоминая долги…
Впрочем,
прелесть в ней есть:
солнца ласка теплее.
Только холод внутри не согреет она.
В небо шпили вонзаются,
тайны лелея.
Словно шпили,
пронзает меня тишина.
Хитросплетение…
Хитросплетение мыслей.
Переплетение рук.
Слова на вздохе «зависли».
Блок-флейты таинственный звук.
Над Домским собором тучи.
Туман над замёрзшей Двиной…
Нас жизнь ничему не учит.
Мысли летят домой…
Бойко по старым улицам
бегут, стучат каблуки.
Им вслед
молча небо хмурится.
Дождит.
Замолкают шаги…
Юркалне
Бреду по берегу неведомо куда.
Вода холодная мои целует ноги.
За горизонтом корабли и города,
И сходятся — расходятся дороги.
Остановилось время на мгновение
Вдали от вездесущей суеты.
Балтийское холодное течение
Рождает в сердце чистые мечты.
Бреду по берегу.
Мне море шепчет сказки.
Смешались в небе акварели краски.
Лучше Балтийский…
Боже!
Как я хочу на море!
Пусть будут пальмы.
И жёлтый песок…
А лучше снег и твои просторы,
Балтийский, безлюдный, бесцветный чуток…
Где кружат чайки, пронзая криком
волну и сосны, и гонят прочь
тоску и боль,
и таким безликим
становится всё,
что тревожит ночь.
Где плеск волны струны сердца волнует,
а небо низкое над головой.
Там часто дождь с непогодой танцуют.
И след на песке не торопит домой…
Людмила Межиньш
Вещая сказка
Отбросив свой отживший посошок,
Я постучалась в белую избушку.
Навстречу мне откинулся замок,
Забился ветерок в печную вьюшку.
Из рук моих корзину приняла
С душистыми целебными цветами.
Душа раскрылась, ландышно-бела,
Лучась неизречёнными мечтами.
В озёрцах глаз две рыбки золотых
Нырнули в глубину, сверкнув хвостами.
Из русских слов, приветливо-простых,
Слагалась песня вещими устами…
Она пропела: «Был начертан час,
Пришла ты по тропинке не случайно.
Господь благословил на небе нас,
Но от людей храни до срока тайну…
Затем её по свету передашь,
Перелистав последние закаты,
Не падай ни в уныние, ни в раж,
Перед людьми мы обе виноваты…
А потому прощения проси
Всю жизнь у тех, кого ты не любила,
Неси свой крест, и мой теперь неси…»
И крестное знаменье совершила.
Платка не развязала узелок,
Чуть пальцами коснулась, пуха легче, —
Волос пшенично-солнечный поток
Волнами расплескался ей на плечи.
На шею мне надела оберёг
От суетных дорожных околесиц,
И лебедем порхнула на порог,
Как в тучке растворился летний месяц…
Я два креста любви не донесу:
Давным-давно слились они в единый,
Как два крыла у ветра на весу,
Подхваченные шеей лебединой.
Инесса Илмер
* * *
В зеркало туманное залива
Подышу и начисто протру,
Ветви убегающие ива
Ловит на серебряном ветру…
Утром увести меня старалось
По пескам, тяжёлым от росы,
От загадки: молодость иль старость
Перетянет вещие весы?
Молодость в извивах светлых бликов
Пляшет над зеркальною водой,
Ускользает, вот уж не окликнуть,
Не догнать, не стать мне молодой!
Неужели с ней не повстречаться
На небесной иль земной тропе?
С тем, что люди называют счастьем,
Разминулась я в своей судьбе…
Чтобы состояться, чтобы сбыться,
Не считаю перелётных птах.
Старость мглой тяжёлою клубится,
Оседая на седых кустах.
Разглядеть — она неуловима,
Разгадать — она душе чужда,
Так, невольно прохожу я мимо,
И со мной дорога да звезда!
* * *
Я люблю эти синие сумерки,
Нежный шорох крадущейся мглы,
Звуки резкие замерли, умерли,
Лишь фонарики-окна теплы.
Кто-то бродит печальный и маленький,
Ищет друга, не может найти…
На часах у судьбы нашей маятник
В этот час застывает почти.
Помолчим в тихом снежном свечении,
И пока фонари не зажгли,
Пусть для нас не имеет значения,
Кто мы, где мы, зачем мы пришли.
Пусть дома наши новые, светлые,
Уплывут, как во тьму корабли,
И какие-то земли заветные
Повстречают в туманной дали…
Тропинка
Тропинка белая, лесная…
Всё внове в первый день в году!
Ты заведёшь, куда не знаю,
И я дойду иль не дойду?
Ты уведи от всех печалей,
И от тоски, и от беды,
И снегом царственно-венчальным
Пусть занесёт мои следы.
Мне непогода не помеха,
Я не о том сейчас пою,
Печаль осядет белым снегом,
А радость — в сердце затаю.
Начало всякое с заминкой,
Попытка первая слаба,
Сначала думаешь — тропинка,
Потом — дорога и судьба!
Карина Эванс
* * *
искать в тёмной комнате Бога,
смотреть, как он, сидя в углу на табуретке,
пьёт чай, размешивая чаинки
приблизительно раз в столетье
и тогда, равно близко к рожденью и смерти,
замечать, что страх подчиняется флейте
на сквозняке между небом и сердцем.
* * *
белое полотно
карандаш
акварель
масло
или не прикасаться
* * *
странный художник
рисует водой
по земле
плавает холст.
Инара Озерская
* * *
сидели земли
долгими костями
сгустившимися
на дороге
горы
пустившейся
в обход
без алтаря
приставшего к вершине
и стража алтаря.
* * *
Валун на поле
выложенный в солнце
охваченный
как воздух горизонта
собакой
пролетевшей борозду
на голубом
задержанном
дыханье
следами яблок
охающих в сад…
* * *
Он надвигается
во дни упадка
щенком
ныряющим в пыли…
… а дрожь прошла
когда отвес
над гладким временем
и тишью
сорвавшейся с оси
не ближе
чем остриё рывка
в занявшейся пыли.
* * *
Пора
такая…
Мшистый камень
под руками
раскалывается
на святых
когда они
сошлись
на старом месте
под страшным
шорохом светил
и обнимались
едва
держась
земли…
* * *
Его наречье
пустовало
на зыбких
окриках
высот
но он
сворачивал
на эхо
и находил
то
что не мог
слоны
уверенно ступали
на оползень
и тупо мок
в болоте
тигр
престарелый
не переставивший
вперёд
уже
двоящуюся лапу
он находил
но он не мог
впасть в них
как в ледниковый
оттиск
и умирать
но быть
не просто
осколком ока
у ворот…
Александр Никлас
* * *
сказано:
рукописи не горят…
…я сжёг себя.
* * *
о летящая
плевела от зёрен отдели…
но осенью ранней, зимою же
снег отдели от небес, дабы весной
жизнь отделить от смерти.
* * *
тепла от тепла не ищут рыцарь
за краем света всё тот же свет
нежность круга такая же фикция
как и свобода стрелы.
* * *
руки ветра потянулись к окну
хлоп — и разбилось
осколки — игрушки
младшего сына
лёгкого ветерка
с моря.
Послание волхвам
ваше молчание золотит небо
и может поэтому стало теплее
с крыш потекла вода и нечисть осенняя
по рыхлому снегу отступает к Рождеству
но в последнюю ночь грянут морозы
(ночью морозной небо ясней и заметить звезду
не так уж и трудно) так что волхвы
перед отправлением в путь запаситесь
тёплой одеждой и вином да покрепче ибо
молчаливое потворство Бога может вас застудить
а возвещать с простуженным горлом право
не совсем и удобно да и младенца
можете заразить.
* * *
Рассвет. Дождь. Дворник,
подметающий листья,
бумажки
и прочую ерунду,
играет мне утренний блюз.
Я пью кофе
чернее прошедшей ночи,
и пытаюсь разбить часы.
К сожаленью,
время не изменяется,
оно просто удаляется.
Прощание с прошлым
подобно
похоронам настоящего.
Приговорённый к любви,
не прошу пощады.
Я счастлив,
в семь утра
у стены
меня расстреляет любовь.
* * *
… совсем осень,
от ветра шелест, нет, не листьев, слов, на
губах твоих, едва слышный; как вдали
гул последней электрички: вагоны пусты,
холод, стук колёс, скорее, скорее, станция,
фонарь, круг света, царство бабочек ночных,
на свет летящих к спасенью…
от света — свет, нет, не так, за светом тьма,
и нет спасенья в бегстве от шелеста слов,
уже ненужных нам, где ты на перроне
на прощанье мне машешь рукой с картины
неизвестного
художника; и я, в провинциальном музее
стою у окна и шепчу эти строки — осень совсем.
Алексей Ивлев
* * *
… И время своё отсроченное
вчерашним сачком ловить,
антикварным
дитём притворяясь невольно,
головку пропалывая на предмет седины.
Теплом, изувеченным собственным весом
физическим
в лифте, надёжно в свободу падающим
очереди в «Ни За Что» под бой молотилки цепной
передвигаться.
В бесконечном двенадцатом часу.
Не выйти к морю,
не отмыться,
не станцевать,
не полюбить.
Не полюбить жизнь помилованную.
И мальчиков фосфорических рой
в телевизоре гноящемся
наблюдать отстранённо.
… Верблюд прижимается к игольному ушку,
уменьшаясь вдвое с каждым шагом
неизбежно
в своей правоте ущербной.