В данном файле сохранена нумерация страниц исходного бумажного издания. Связано это с тем, что в собственно тексте «Повесть о Гэндзи» (книги 1–4) в большом количестве имеются ссылки именно на номера страниц «Примечания». Для удобства пользования эти номера проставлены в начале страниц с переносом на границу предложения и, в некоторых случаях, на границу абзаца.

Содержание книги перенесено с последней 192-й страницы исходного издания в начало документа. От пунктов содержания проставленны линки на нужные страницы.

В исходном бумажном издании для выделения вложенной прямой речи и при вложенном цитировании применялись два вида кавычек: охватывающие кавычки — угловые; вложенные кавычки — двойные запятые (открывающие) и двойные апострофы (закрывающие). В данном файле используются только угловые кавычки. При этом правило поглощения кавычек не применялось, — две рядом стоящие закрывающие кавычки не преобразовывались в одну.

При вычитывании файла сохранялась пунктуация исходного бумажного издания. Форматирование, там где это возможно, также проводилось по бумажному изданию.

Содержание

Стр. 3

«ПОВЕСТЬ О ГЭНДЗИ», ЭПОХА, АВТОР

…эпохи и поколения человеческие должны сменяться и исчезать…

от них остаются лишь миниатюрные отражения, заключенные

в рамки слова, которые и плывут по потоку вечности, словно

цветы лотоса, говоря нам, что все эти поколения таких же людей,

как и мы, только одетых иначе, действительно жили.

Ханс Христиан Андерсен. Муза Нового века

«Повесть о Гэндзи»… С первых же страниц этой удивительной книги читатель переносится в своеобразный, незнакомый ему мир, далекий не только потому, что события, разворачивающиеся перед ним, происходят в Японии, стране, до которой и в наши дни путь неблизок, но еще и потому, что события эти удалены от него почти на десяток веков.

Эпоха Хэйан. Время расцвета японской культуры, до сих пор привлекающее к себе благоговейное внимание потомков. Предшествующие эпохи лишь готовили ее пышное цветение, на всех последующих лежал отблеск ее величия.

Культура Хэйан, связанная с творческой активностью узкого круга столичной аристократии, стала выражением национального гения японского народа, утверждением тех общенациональных традиций, которые, уходя корнями в глубокую древность, легли в основу всего развития японской культуры.

В эту эпоху завершается процесс переосмысления старых традиций, связанных с Китаем, и происходит становление национальных форм во всех областях духовной жизни, и прежде всего в искусстве: музыке, живописи, каллиграфии. Вершины своего звучания достигает национальная поэзия, и — что еще знаменательнее — возникает и за сравнительно короткий промежуток времени поднимается на поразительную высоту японская проза, высшим достижением которой становится «Повесть о Гэндзи», произведение, поистине не имеющее аналогов в мировой литературе.

Стр. 4

Начало эпохи Хэйан относят к 794 г., когда в провинции Ямасиро завершилось строительство новой столицы, получившей имя «Столица мира и спокойствия» — Хэйан. Построенная по образцу китайской Чанъани, она располагалась в живописной долине, большим преимуществом которой был мягкий климат с ярко выраженным чередованием времен года. С востока и запада долину омывали реки Камо и Кацура, удобный речной путь связывал столицу с оживленной морской бухтой Нанива. На востоке простиралось красивейшее озеро Бива, мимо него пролегали дороги и в восточные провинции. Природой созданной горной крепостью назвал эту местность император Камму (737–806), по указу которого и была сюда перенесена столица из Нара. С тех пор название провинции Ямасиро стали писать двумя иероглифами — «гора» и «крепость».

Окруженный рвом и обнесенный высоким земляным валом город делила на две части (Восточную, или Левую, и Западную, или Правую) широкая Судзаку-оодзи (букв. Большая дорога Красной птицы), по обочинам которой росли ивы и вишни.

Дороги (дзи), пролегавшие с севера на юг, и линии (дзё), пересекавшие столицу в западно-восточном направлении, образовывали в пересечении равные по площади кварталы — мати (примерно 1,5 га). Усадьба аристократа занимала, как правило, один такой квартал, простолюдины имели право на одну тридцать вторую его часть (так называемое хитоэнуси).

Обширную территорию в северо-восточной части города занимал окруженный стеной Большой императорский дворец (дайдайри). В центре его, еще за двумя стенами, внешней и внутренней, находилась собственно высочайшая резиденция (дайри) — дворцы и павильоны, — где жили император и его наложницы. Вокруг располагались здания государственных учреждений (их было больше семидесяти), среди которых основным был комплекс Тёдоин (или Хассёин — «Обиталище восьми ведомств»). К дворцу тяготели усадьбы аристократических семейств, соперничающие друг с другом роскошью построек и садов. Знатные вельможи селились обычно севернее Третьей линии.

Аристократическая усадьба состояла из нескольких строений, окруженных глинобитной стеной под черепичной крышей с воротами с восточной и западной сторон.

В центре располагалось главное здание усадьбы, ориентированное на юг. Крытыми галереями и переходами оно соединялось с флигелями — Восточным, Западным и Северным. От Восточного и Западного флигелей на юг, к пруду, шли галереи, завершавшиеся павильонами — павильоном Над источником (Идзумидоно) и павильоном Для рыбной ловли (Цуридоно). На пруду — острова с искусственными горками, между островами — прихотливо изогнутые мостики, по берегам — группы цветущих деревьев. В пруд стекали ручьи, бегущие по саду между цветами и кустарниками, посаженными по строго обдуманному плану и гармонично дополнявшими друг друга.

Лестница в несколько ступеней с южной стороны дома вела на окружавшую дом неширокую крытую галерею (су-но ко), обрамленную перильцами. Галерея отделялась от внутренних помещений деревянными решетками, опускавшимися на ночь и поднимавшимися днем.

Стр. 5

С восточной и западной сторон — двухстворчатые боковые двери (цумадо), через которые обычно входили в дом. За решетками и в дверных проемах — шелковые занавеси (сударэ). Между галереей и внутренними жилыми помещениями — «передние покои» (хисаси) — узкие проходы, отделенные от внутренней части дома шторами и раздвижными перегородками, оклеенными шелком или бумагой (сёдзи и фусума). В передних покоях, отгородившись друг от друга занавесями, жили прислужницы.

Границей между передними покоями и галереей служили прямоугольные балки (нагэси), внизу и вверху соединявшие опорные столбы, на которых стояло здание.

Отшлифованные до блеска деревянные полы были застланы циновками, на них лежали плетеные круглые сиденья, стояли низкие скамеечки-подлокотники, лакированные столики, невысокие, инкрустированные перламутром шкафчики (дзуси), в которых хранились музыкальные инструменты, шкатулки с гребнями и пр.

Основное место во внутренних покоях занимал полог (тёдай) — приподнятое над полом и окруженное со всех четырех сторон занавесями место, служившее обычно опочивальней.

Хозяин дома чаще всего жил в главном здании, во флигелях и галереях помещались наложницы, прислуживающие им дамы, челядь.

Павильоны использовались в жаркое время года. В павильоне Над источником из-под пола прохладной струей бил ключ. Здесь принимали гостей, угощались вином, музицировали и слагали стихи.

Убранство домов отличалось необыкновенной изысканностью — все, начиная от одежды и кончая утварью, заказывалось у лучших мастеров. Большое значение в интерьере японского дома придавалось ширмам, занавесям, экранам. Их расписывали лучшие художники столицы. Изображения сопровождались каллиграфическими надписями, чаще всего стихами на ту же тему. Живопись, каллиграфия, поэзия, находящиеся в гармоническом единстве, оказывались тесно связанными с повседневным бытом людей.

Усадьбы обычно бывали довольно велики — иначе трудно было бы разместить многочисленную челядь. Дома покупались и передавались по наследству. Помимо усадьбы в столице аристократы владели обширными земельными поместьями (сёэн), откуда получали определенную часть доходов в виде риса, тканей и прочих натуральных продуктов.

Число аристократических семей, приближенных ко двору, было не так уж велико — не более двадцати. Вокруг них сосредоточивались другие, менее знатные семьи. Существовала и провинциальная аристократия, но положение ее было незавидным (хотя нередко и более выгодным материально). Столица считалась единственным местом, достойным благородного человека. Взгляды же столичной аристократии были устремлены на императорский дворец — средоточие культурных ценностей того времени.

Стр. 6

В конце X в. императорский дворец, перестав быть местом, где вершились государственные дела (императорская власть приобрела к тому времени чисто номинальный характер), стал центром процветания всех видов искусств. Покои соперничающих между собой за влияние на императора наложниц были украшены произведениями лучших живописцев, там собирались выдающиеся поэты и музыканты столицы. Добиться высокого положения при дворе — вот цель, к которой стремились все юноши из благородных семейств. Дважды в год происходили церемонии Назначения на службу: весной распределялись должности в провинции, осенью — в столичных государственных учреждениях.

Система государственного управления, еще в эпоху Нара (645–794) заимствованная из Китая, основывалась на строгом иерархическом порядке подчинения младших старшим. Высшим органом власти являлся Государственный совет (Дайдзёкан), под началом которого были восемь ведомств, выполнявших различные функции по управлению страной.

Защита императорского дворца и столицы находилась в ведении шести отрядов охраны. Кроме того, все влиятельные семейства имели в своем распоряжении вооруженных телохранителей.

Иерархическая структура всех ведомств и управлений была определена кодексом Тайхорё (701 г.). Распределение должностных мест во всех ведомствах, как гражданских, так и военных, было строго регламентировано, занимаемой должности непременно соответствовал ранг. В свою очередь, от ранга чиновника зависели цвет его одежды, пышность выезда, убранство кареты, высота ворот в усадьбе.

Системе управления китайского типа соответствовала и система образования, целиком заимствованная из Китая. Основным учебным заведением для детей знати была Палата наук (Дайгакурё), находившаяся в непосредственном подчинении у Церемониального ведомства (Сикибусё) и имевшая четыре отделения: китайской классики, истории и словесности, юриспруденции, математики.

Помимо Дайгакурё существовала основанная в 828 г. Кукаем (Кобо-дайси) школа для простолюдинов. Многие влиятельные семейства имели собственные школы. К примеру, мальчики, принадлежавшие к роду Фудзивара, посещали школу Кангакуин. В семьях высших сановников было принято обучать детей дома, приглашая для них учителей из Палаты наук. Система образования (как и государственное устройство) базировалась на конфуцианских началах.

Юноша из аристократического семейства должен был знать наизусть основные произведения конфуцианских классиков, сочинения китайских историков. Участие в дворцовых церемониях и празднествах требовало не только прекрасного знания китайской поэзии, но и умения самому слагать стихи на китайском языке. Поэтому мальчики проводили немало времени за изучением образцов китайской классической литературы. Другими аспектами образования юноши-аристократа были каллиграфия, музыка и рисование. Владение японской стихотворной формой (танка) также было необходимо, но в основном в частной жизни. Умение прекрасно слагать китайские стихи и искусно записывать их, играть на нескольких инструментах — духовых и струнных, самому расписать ширму или веер в китайском или японском стиле — таковы были необходимые условия для продвижения по служебной лестнице.

Уже с малых лет мальчиков приводили во дворец, чтобы, выполняя разные мелкие поручения, они постепенно приобщались к придворной службе и усваивали правила этикета.

Стр. 7

В жизни двора большое место занимали устраиваемые по разным поводам церемонии и празднества. К ним готовились задолго и тщательно: шили праздничные одежды, подбирали свиту, украшали кареты. Особенно почетным считалось непосредственное участие в церемонии — в роли распорядителя, исполнителя ритуальных танцев или музыканта. Этой чести удостаивались лишь избранные.

Помимо обычных годовых праздников пышными церемониями отмечались также отдельные события в жизни двора — посещение императором дома экс-императора или регента, возвращение императрицы во дворец из родительского дома, выезд на соколиную охоту и пр.

Во дворце и в домах вельмож часто устраивались поэтические турниры, проводились различные игры, состязания. Многие игры были заимствованы из Китая и требовали знания китайской классической поэзии.

Помимо участия в общих для всех праздниках и церемониях человеку предписано было соблюдать обряды, связанные с определенными этапами его собственной жизни, наиболее значительные из которых также выливались в великолепные празднества с многочисленными гостями, музыкой, состязаниями поэтов и пр.

Женщины в отличие от мужчин были удалены от непосредственного участия в общественной жизни (хотя нередко от них многое в этой жизни зависело), и их сношения с внешним миром были крайне ограниченны. Хэйанская женщина (принадлежавшая, разумеется, к родовитому семейству) почти никому не показывалась. Только очень немногие, самые близкие из ее прислужниц имели право непосредственно общаться со своей госпожой. Помимо занавесей и штор, отделявших внутренние покои от других помещений, помимо ширм и экранов ее скрывал от чужих взглядов стоящий непосредственно перед ней переносной занавес (китё) — несколько соединенных между собой шелковых полотнищ со шнурами, свисающих с укрепленной на небольшой подставке горизонтальной перекладины. Женщина не только почти никогда не покидала своего дома, но и внутри его мало передвигалась. Самое большее, что ей позволялось, — подойти к нижней балке, отделявшей передние покои от окружавшей дом галереи, и под прикрытием занавеса или экрана полюбоваться садом. Выезжать из дома разрешалось лишь в исключительных случаях: либо в дни самых значительных празднеств, либо если возникала необходимость совершить паломничество в тот или иной храм. Подобные выезды обставлялись чрезвычайно торжественно — женщина выезжала в роскошной карете в сопровождении большой свиты.

С самого раннего детства девочку готовили к будущей брачной жизни, рассчитывая, что ей удастся вступить в такой брачный союз, который, упрочив положение семейства, явится залогом дальнейшего его процветания. Счастливыми считались семейства, имевшие многих дочерей. Дочь при благоприятном стечении обстоятельств можно было пристроить наложницей к государю, и, если ей удалось бы снискать благосклонность или тем паче стать матерью наследника, положение семейства оказывалось упроченным. Поэтому рождение девочки было большой радостью, и воспитанию ее уделялось особенное внимание.

Стр. 8

За исключением китайских наук она должна была усвоить все, что знал мужчина. Девушка из благородного семейства превосходно играла на кото — японской цитре, рисовала, красиво писала и, конечно, не только знала наизусть лучшие образцы японской поэзии, но и сама умела складывать приличествующие случаю стихи. Классические японские пятистишия танка играли немаловажную роль в жизни женщины, являясь своеобразным посредником между ней и внешним миром. Не имея возможности видеть женщину, мужчина судил о ней по искусству слагать стихи и по красоте почерка. Недаром в эпоху Хэйан самыми совершенными красавицами считались прославленные поэтессы.

Вообще внешность женщины, как таковая, почти ни на одном этапе любовных отношений не имела особого значения. На первых порах воображение мужчины воспламенялось изящной скорописью писем, утонченными стихами, намекающими на самые возвышенные чувства, а при более близком знакомстве — тихими звуками струн, случайно донесшимися до слуха откуда-то из внутренних покоев, или — как предел возможного — вдруг мелькнувшими сквозь занавеси или щели в ширме волнами черных волос и краешком платья.

«Подглядывание» («каймами» — букв, «взгляд сквозь щели изгороди») — одна из первых стадий сближения. Подглядывать можно было с улицы, если ты не имел доступа в дом, или из сада, если ты был в близких отношениях с хозяином. Поскольку во внутренних помещениях царил обычно тусклый полумрак и чаще всего они были закрыты внешними занавесями, увидеть удавалось лишь смутные очертания фигуры, да и это в лучшем случае.

Если у мужчины возникало желание добиться большего, он стремился завязать знакомство с кем-нибудь из прислужниц девушки, которые, как правило, выступали в роли посредниц между своей госпожой и внешним миром. Часто именно от них зависел выбор мужа.

Заручившись поддержкой кого-нибудь из прислужниц, мужчина передавал своей избраннице письмо. Письма поклонников обсуждались родственниками девушки и прислуживающими ей дамами. Наиболее достойному посылалось ответное письмо, причем на первых порах переписку брала на себя какая-нибудь дама. Некоторое время продолжался обмен письмами и, если ни одна из сторон не начинала испытывать разочарования, делался следующий шаг к сближению, а именно: мужчина наносил первый визит своей избраннице. Несколько раз он посещал ее дом, переговариваясь с ней через прислужницу, затем, после обмена новыми письмами, получал возможность беседовать непосредственно с предметом своей страсти через занавес. (Мужчина, как правило, сидел на галерее, а женщину сажали за опущенными занавесями, к которым приставляли еще и переносной занавес.)

При заключении брака мужчина проводил в доме женщины три ночи подряд, причем, возвращаясь в свой дом затемно, обязательно отправлял возлюбленной гонца с письмом. Не получить утром после ночного свидания письма — неслыханный позор для женщины.

Стр. 9

Через три дня после совершения определенных обрядов родственники жены устраивали пиршество, на котором происходило оглашение брака (токоро-араваси — букв, «обнаружение места»), после чего он считался официальным и муж мог открыто посещать дом жены в любое время. (Как правило, женщина не переезжала в дом мужа, а оставалась в родительском доме. Лишь в исключительных случаях супруги поселялись вместе.)

В эпоху Хэйан было распространено многобрачие, и мужчина посещал дома разных женщин, одни из которых были открыто признаны как его жены, другие считались тайными возлюбленными. Замкнутость столичной аристократии обусловила распространенность брачных союзов между близкими родственниками, что, в свою очередь, эту замкнутость усиливало.

Брак не считался чем-то постоянным, мог легко разрываться, и долговечность его в первую очередь зависела от достоинств женщины, от ее умения сохранять привязанность мужа. Умение это в немалой степени определялось ее воспитанием, поэтому к воспитанию девиц из благородных семейств относились с большим вниманием.

С малолетства девочка была окружена специально подобранными дамами, которые развивали в ней навыки, необходимые для благородной особы. Как уже говорилось, основными предметами обучения были музыка, каллиграфия, поэзия, живопись. Кроме того, девочку учили подбирать одежды по цвету и составлять ароматы — искусство, которое в эпоху Хэйан стало занимать довольно большое место в быту высшей знати.

И, разумеется, самым главным было умение быстро и красиво написать письмо, выбрав для этой цели наиболее подходящую по цвету бумагу и сочинив танку так, чтобы она как нельзя лучше отвечала случаю и была совершенна по форме.

Эталоном в поэзии к концу X в. стала антология «Кокинвакасю» («Собрание старых и новых песен Ямато», начало X в.). Ее надо было не только знать наизусть, но и уметь использовать сложившиеся в ней поэтические образы в своих собственных стихотворениях.

Китайской литературы женщина могла и не знать, излишняя осведомленность в этой области производила скорее невыгодное впечатление. Исключение составляли императрицы, но и они предпочитали заниматься изучением китайской литературы тайно.

Если мужчины писали иероглифами, причем чаще всего по-китайски (только в любовной переписке они пользовались японской слоговой азбукой — «кана»), то женщины, наоборот, писали исключительно по-японски, употребление ими иероглифов почиталось дурным тоном.

Специального религиозного образования аристократы не получали. Углубленное изучение философско-религиозных трактатов, как китайских, так и японских, было уделом монахов. Остальным достаточно было знаний чисто практических, связанных с проведением тех или иных обрядов и служб. Тем не менее роль буддийских идей в формировании мировоззрения человека той эпохи была весьма велика.

Конец X в. ознаменовался усилением двух направлений в буддизме: Тэндай, основоположником которого в Японии стал монах Сайтё (Дэнгё-дайси), и Сингон, главой которого был Кукай (Кобо-дайси).

Стр. 10

В основе учения Тэндай («Опора Неба») лежала идея двойственной сущности Будды, который, с одной стороны, являет собой некое истинное, вечное начало, а с другой — находит конкретное воплощение в реально существующем мире. Цель человека — открыть в себе истинное. Были разработаны сложные практические приемы, ведущие к обретению истинного знания и достижению состояния Будды. Учение Тэндай в том виде, в котором оно существовало в X в., делало акцент на возможности достижения состояния Будды именно в этой жизни — как воздаяния за добрые дела. Монахи (словно бодхисаттвы, в мире живущие) призваны были не столько молиться о будущем, сколько удовлетворять повседневные потребности людей. Они исцеляли недуги, улучшали погодные условия, изгоняли злых духов. Соответственно была разработана обрядовая практика для самых различных случаев.

Обрядовая сторона учения Тэндай была во многом заимствована из арсенала учения Сингон («Истинные слова»), выдвинувшего на первый план разработку сложной мистическо-заклинательной системы, призванной облегчить человеку путь к достижению единства с буддой «Великое солнце» — Дайнити (санскр. Махавайрочана), проявляющегося во всех видах земного существования. Целью ритуалов Сингон было пробуждение в теле, речи и мыслях каждого человека тела, речи и мысли великого будды Дайнити. К началу XI в. разницу между этими двумя направлениями в проведении служб уловить было довольно трудно.

Сложность и великолепие обрядов, изысканная красота специально для них предназначенной утвари вполне отвечали эстетическим устремлениям хэйанской аристократии.

Каждое семейство имело своих монахов, которые призывались в дом, когда того требовали обстоятельства.

Храмам, которых немало было в окрестностях столицы, приносились роскошные дары — живописные и скульптурные изображения будд и бодхисаттв, утварь, заказанная у лучших мастеров, свитки с буддийскими текстами, переписанные лучшими каллиграфами столицы. Посещения храмов превращались в пышные церемонии, а по разным поводам устраиваемые молебствия выливались в великолепные празднества, на которые приглашались лучшие музыканты, танцоры. Такое внимание к внешней стороне ритуалов еще более способствовало развитию всех областей искусства.

К концу X в. большое влияние приобрело учение о Чистой земле (Дзёдосю), возникшее в рамках направления Тэндай и теоретически обоснованное монахом Гэнсином в трактате Одзёёсю (Суть перерождений). Учение о Чистой земле исходило из отрицания этого мира как мира скверны и обещало индивидуальное спасение в будущем мире, достижимое для всех уповающих на будду Чистой земли (Западного рая) Амиду (Амитабха), который дал обет не достигать состояния Будды до тех пор, пока все люди, в этом мире живущие и на него уповающие, не смогут возродиться в Чистой земле (санскр. Сукхавати). Главным средством достижения спасения считалась молитва, к Амиде обращенная. Она освобождала человека от заблуждений, очищала его язык и сердце и способствовала перерождению в Чистой земле. На горе Хиэ, где располагались основные храмы последователей учения Тэндай, каждый год в течение семи дней в Восьмом месяце проводились специальные моления будде Амиде (фудан-но нэмбуцу).

Стр. 11

Эти службы способствовали распространению учения о Чистой земле среди населения. Обобщив систему молитвенных приемов, выработанную ранее приверженцами будды Амиды, и соединив ее с некоторыми теоретическими взглядами последователей Тэндай, Гэнсин разработал основные положения учения о Чистой земле и практические приемы, при помощи которых любой человек мог достичь спасения. Выдвинув на первый план созерцание и молитву, помогающие человеку постепенно постичь подлинный смысл явлений и познать истину как всепроникающую и всеобъемлющую сущность, Гэнсин признавал возможность и более простых способов достичь спасения: людям, неспособным обрести истинный взгляд, предлагалось с верой в сердце повторять имя будды Амиды. К учению о Чистой земле привлекало прежде всего то, что с благополучия в настоящем акцент переносился на благополучие будущее, в результате чего менялось само ощущение времени: человек не просто всплывает на мгновение в вечнотекущем потоке жизни, а проживает это мгновение, обращенный к «другому берегу» — Чистой земле.

Необычайную популярность приобрела идея кармы, связывающая воедино три мира — прошедший, настоящий и будущий. В прошедшем совершенное отзывается на твоей настоящей судьбе и предопределяет будущее рождение.

Если поначалу учение о Чистой земле было популярным в среде ученых и аристократов средних слоев, то в XI в. оно стало распространяться и среди высшей знати. Причем характерно скорее эстетическое его осмысление, чем философское.

Еще одной особенностью религиозной жизни хэйанской аристократии было окончательно определившееся к концу X в. слияние буддизма с древнейшими японскими верованиями, совокупность которых выражалась понятием «синто» («Путь богов»).

По древним японским представлениям, человек жил в мире, населенном множеством богов-духов (ками). Каждое явление, каждый предмет считались результатом действия этих богов или их материальным воплощением. Каждый род, каждая местность имели своего бога-покровителя. (Если непосредственным основоположником императорского рода считался потомок богини Солнца Аматэрасу — бог Ниниги, то основоположниками всех аристократических родов считались спутники бога Ниниги, вместе с ним спустившиеся на землю. Каждый род имел собственное святилище, где совершались поклонения божественному предку.) Умершие также становились духами, которые незримо присутствовали рядом с живыми и влияли на их жизнь. Японские ками ощущались не как нечто сверхъестественное, над природой существующее, а как некие активно действующие чувственно воспринимаемые силы, равные человеку. Ритуалы Синто были направлены главным образом на то, чтобы заручиться добрым отношением этих сил, избежать их дурного влияния.

Стр. 12

Распространение буддизма не нанесло ущерба авторитету основных синтоистских святилищ. В ознаменование всех важных событий — восшествие на престол нового императора, назначение императрицы, провозглашение наследного принца — в главные святилища Камо и Исэ отсылались гонцы с дарами, устраивались торжественные процессии и ритуальные представления. Многие годовые празднества были так или иначе связаны с культом синтоистских богов. Считалось, что основные боги синтоистского пантеона — Сумиёси, Хатиман и др. — пекутся о насущных нуждах людей и не имеют власти над будущим, что облегчало их включение в буддийскую систему перерождений наравне с прочими смертными, нуждающимися в спасении. Процесс соединения синтоизма с буддизмом начался уже в эпоху Нара. С начала VIII в. к синтоистским храмам стали пристраиваться помещения для отправления буддийского культа. Японским богам присваивались индексы бодхисаттв, в синтоистских святилищах читались сутры, а в буддийских храмах молились богам-защитникам. Позже богов синтоистского культа стали отождествлять с бодхисаттвами. Возникло представление о том, что будда Дайнити появился в Японии в образе богини Аматэрасу, остальные боги также стали считаться воплощениями разных будд и бодхисаттв.

Немалую роль в формировании отношений человека с внешним миром играло и учение Оммёдо, Темного и Светлого начал, в основе которого лежала заимствованная из Китая гадательно-заклинательная практика, сводившая все предметы и явления к определенным сочетаниям пяти стихий (вода, огонь, дерево, металл, земля) и двух животворных начал — инь и ян (яп. он, ё), взаимодействие и взаимоизменение которых определенным образом влияют на человеческий мир. Роль этого учения в общественной жизни была официально признана уже кодексом «Тайхорё», который предусматривал наличие соответствующего управления в Ведомстве дворцовых служб. Служители Управления Темного и Светлого начал непременно участвовали во всех мероприятиях как буддийского, так и синтоистского характера. Посредством хорошо разработанной системы гадательно-заклинательных приемов, построенной как на реальных знаниях, так и на фантастических представлениях, они управляли повседневной жизнью людей, устанавливая благоприятные и неблагоприятные дни для тех или иных действий, предписывая воздержание или изменение местоположения при недугах, предупреждая о надвигающейся опасности и давая советы, как избежать ее. Обычно человек не предпринимал ни одного сколько-нибудь решительного шага, не обратившись предварительно к гадальщику. Гадальщиков, равно как и монахов, призывали в случаях болезни для изгнания злых духов, для совершения очистительных обрядов. День, как правило, начинался с того, что обращались к календарю и смотрели, что предписано — какие запреты есть на сегодняшний день и что благоприятно. Если на страну обрушивались стихийные бедствия, император прежде всего призывал к себе гадальщиков и астрологов, и они указывали ему, каким образом можно избежать вредного влияния стихий.

Сложное переплетение буддийских идей с народными верованиями и элементами китайских гадательно-магических систем, характерное для эпохи Хэйан, легло в основу своеобразного национального мировоззрения и определило особенности дальнейшего развития всех областей духовной жизни страны.

Стр. 13

В X в. в Японии завершается процесс усвоения и переосмысления материковой культуры и становление на ее основе собственной, японской, культуры.

Этому в значительной степени способствовала изоляция Японии от материковых влияний, которая началась в самом конце IX в. и продолжалась в течение трех столетий. Огражденные от внешних влияний, замкнутые узкими рамками столично-придворного мира, хэйанские аристократы, отталкиваясь от многовековых традиций материковой культуры, создали свою неповторимую культуру, ставшую, основой для культурного развития будущих поколений.

В середине X в. достигла расцвета музыка «гагаку», заимствованная еще в эпоху Нара из Китая и Кореи. В условиях изоляции в Японии создавались собственные музыкальные произведения (разумеется, по китайским образцам) и переделывались на свой лад уже имеющиеся. Одновременно увеличился интерес к национальным музыкальным традициям.

К концу X в. в среде столичной аристократии получили широкое распространение старинные народные песни, многие из них подверглись переработке по канонам музыки «гагаку» и пелись под аккомпанемент кото, бива и флейт. Некоторые мелодии, соединившись с заимствованными, стали исполняться вместе с танцами чужеземного происхождения.

Большие изменения произошли в живописи и каллиграфии. В X в. наряду с китайским стилем в живописи (кара-э) возник и постепенно завоевал большую популярность японский стиль (ямато-э), складывались специфические японские живописные приемы, влияние которых стало ощущаться и в буддийской живописи. Изменился характер буддийской скульптуры. Возникли японские каллиграфические стили, достигшие вершины развития в творчестве Оно-но Тофу (894–966), Фудзивара Юкинари (972—1027) и др.

Одним из важнейших достижений эпохи Хэйан можно считать изобретение японского силлабического письма (азбуки «кана»), которое сыграло значительную роль в развитии японской литературы.

В X в. национальная поэзия почти уравнялась в своем значении с китайской, до того времени доминировавшей во всех областях общественной деятельности. В результате творческих усилий Ки-но Цураюки (868–945) и других поэтов японское пятистишие танка (носившее ранее чисто прикладной, «бытовой» характер) постепенно заняло прочное место в литературном обиходе. В «Предисловии» к антологии «Кокинвакасю» Ки-но Цураюки, впервые применив законы китайской поэтики к японскому стиху, возвел его в ранг высокого искусства. В императорском дворце проводились состязания поэтов, пишущих в форме танка, создавались многочисленные антологии. С конца X в. стали появляться трактаты, посвященные японской поэзии «вака» (одним из первых был «Синсэй-дзуйно» Фудзивара Кинто), формировались и совершенствовались приемы собственно японской поэтики, происходило становление японских эстетических категорий.

Стр. 14

Конец X — начало XI в. отмечены возникновением и бурным развитием ведущих жанров японской прозы. Причем если японская поэзия до некоторой степени уравнялась к тому времени в правах с китайской, то в области прозы положение оставалось прежним. Единственно достойными звания высокой литературы считались произведения, написанные на китайском языке, японская же проза литературой не считалась. Эта периферийность способствовала более свободному развитию прозы — для нее не существовало ограничений, накладываемых на литературное произведение канонами китайской поэтики.

Существуя в относительной удаленности от церемониальной стороны дворцовой жизни, японская проза, которой пренебрегала китайски образованная элита, смогла в своих лучших образцах передать тонкий и неповторимый аромат эпохи, достичь вершин чисто японского литературного стиля. Именно в рамках этой прозы происходило становление японского литературного языка.

Другая особенность ранней японской прозы заключалась в том, что она возникла и существовала по преимуществу в женской среде, ее создавали, переписывали и читали, как правило, женщины. Правда, первый дневник на японском языке («Тоса-никки» — «Дневник из Тоса», 935) был написан мужчиной (Ки-но Цураюки)[1] и слишком явно соотносился с китайскими образцами того же жанра (возможно, первоначальные записи были сделаны по-китайски), но непосредственно за ним последовал дневник «Кагэро-никки» («Дневник поденки», 974), возвестивший наступление эпохи женской прозы. «Дневник поденки», написанный одной из лучших поэтесс X в., известной под именем матери Арицуна, — безыскусное описание обыкновенной женской судьбы, ее радостей и печалей.

Одним из способов развлечения (а одновременно и воспитания) молодых девиц из аристократических семейств было рассматривание свитков с картинками и чтение текстов к ним. Сначала это были картины китайского типа с китайскими же надписями, которые, по существу, не читались, а пересказывались воспитанницам прислуживающими дамами. После распространения в живописи японского стиля в женских покоях появились японские картины с надписями, сделанными «каной», которые, по всей вероятности, фиксировали пересказы-переложения китайских легенд и преданий, прежде делавшиеся устно. Существует предположение, что таким пересказом является датируемая обычно концом IX в. «Повесть о старике Такэтори» («Такэтори-моногатари»)[2] первоначально написанная на китайском языке. Возможно, именно так и возникали моногатари (повествования), определившие лицо японской прозы эпохи Хэйан.

Стр. 15

Слово «моногатари» уже само по себе содержит основную характеристику жанра. Моногатари — разговор-воспоминание, рассказ о разных предметах, событиях.

Для обозначения литературного произведения слово это стало употребляться, по-видимому, в конце X в. Впервые оно появилось в «Дневнике поденки», а в «Записках у изголовья» («Макура-но соси») Сэй Сёнагон[3] и в «Повести о Гэндзи» уже уверенно используется именно в этом значении.

Многие японские исследователи, считая все прозаические жанры эпохи Хэйан разновидностями одного жанра моногатари, выделяют:

2) документальные (дзи-цуроку-моногатари), куда относятся дневники, эссе, путевые заметки,

3) придуманные (цукури-моногатари) или собственно моногатари, сюжетные повести, о которых лишь и будет у нас идти речь далее,

5) рассказы-притчи (сэцува-моногатари). Таким образом, понятие «моногатари» становится объединяющим для всей прозы Хэйан.

Предполагается, что моногатари возникли из устного рассказа. В женских покоях было немало китайских и японских свитков с картинками и короткими надписями, поясняющими и дополняющими изображение. Как правило, надписи читались прислуживающей дамой, в то время как сама госпожа рассматривала картинки, которыми прежде всего и определялась ценность первых моногатари. В некоторых дошедших до нас списках «Повести о старике Такэтори» и «Повести о прекрасной Отикубо» («Отикубо-моногатари», вторая половина X в.)[4] особо выделены эпизоды, изображенные на картинках, а в тексте «Повести о Дупле» («Уцубо-моногатари», вторая половина X в.) сохранились надписи, которыми сопровождались живописные изображения, иллюстрирующие те или иные эпизоды. От разглядывания свитков (или ширм) с изображениями и надписями, от бесед вокруг них — один шаг до возникновения прозы моногатари.

К сожалению, из множества моногатари, популярных в конце X в., до наших дней дошли только три («Повесть о старике Такэтори», «Повесть о прекрасной Отикубо», и «Повесть о Дупле»). В «Повести о старике Такэтори», которую автор «Повести о Гэндзи» называет «прародительницей древних повестей», еще довольно сильно ощущается принадлежность к материковой культуре, это действительно как бы пересказанная по-японски, пересаженная на японскую почву китайская новелла. В ней соединяются черты сказки и повести — реальность (хотя и идеализированная) действительных событий сочетается со сказочной природой героини. Короткие, сюжетно законченные новеллы объединены в единое повествование о лунной деве.

Еще близка к волшебной сказке «Повесть о прекрасной Отикубо», первая известная нам повесть, изображающая повседневную жизнь хэйанских аристократов.

Авторы этих повестей неизвестны, но можно предположить, что это ученые, хорошо знакомые с традициями китайской литературы. К их кругу принадлежал, по-видимому, и автор третьей известной нам повести конца X в. — «Повести о Дупле», ближе всех подошедшей к так называемой женской прозе XI в. «Повесть о Дупле» — первое крупное, сюжетно цельное произведение хэйанской прозы.

Стр. 16

Особняком стоят так называемые поэтические моногатари, или ута-моногатари, первые из которых («Исэ», «Хэйтю», «Ямато»)[5] датируются серединой X в. Это — более или менее короткие отрывки прозы, обрамляющие пятистишие.

Большое влияние на формирование сюжетных моногатари оказала документальная проза, и прежде всего дневники (никки). Как правило, японские дневники отличались от сюжетной прозы только документальностью материала и реальностью действующих лиц. Дневник далеко не всегда был расположен по дням, «Дневник из Тоса» — исключение.

Первый женский дневник, «Дневник поденки», показал, что неукоснительное следование китайским традициям вовсе не так уж обязательно, что в литературе есть и другие пути. Свобода самовыражения, непосредственность, тонкий психологизм — таков вклад матери Арицуна в японскую литературу. В ее дневнике впервые прозвучала трагическая нота, ставшая ведущей в женской прозе XI в., — сожаление о превратностях женской судьбы, о непрочности мира.

Все, что только намечалось в разных прозаических жанрах (достоверность и психологизм дневников, композиционное единство сюжетных моногатари и лиричность поэтических моногатари), соединилось в «Повести о Гэндзи», удивительном создании хэйанской литературы, которое положило начало качественно новой японской прозе и одновременно явилось высшим ее достижением.

Автором этого уникального в своем роде произведения называют придворную даму императрицы Сёси — Мурасаки Сикибу.

В «Безымянных записках» («Мумёдзоси», конец XII — начало XIII в.), первом трактате, посвященном моногатари, так говорится о появлении «Повести о Гэндзи»:

«То, что она (Мурасаки Сикибу. — Т. С.-Д.) создала «Гэндзи», представляется делом удивительным, невозможным в нашем мире. Не иначе, как это чудо, сотворенное Буддой в ответ на ее молитвы».

О жизни Мурасаки Сикибу известно не так уж много, причем известно лишь то, что она сама захотела поведать о себе потомкам: все биографии писательницы основываются на ею же составленном «Собрании песен Мурасаки Сикибу» («Мурасаки Сикибу касю») и «Дневнике Мурасаки Сикибу» («Мурасаки Сикибу никки»), охватывающем годы ее службы при дворе. Это, да еще некоторые случайные упоминания о ней в других литературных произведениях, созданных в ее время и позже, — вот и весь материал, которым располагает исследователь.

Стр. 17

Настоящее имя этой женщины (как, впрочем, и остальных поэтесс эпохи Хэйан) неизвестно. Мурасаки — прозвище, возникшее уже после того, как была написана «Повесть о Гэндзи» (или часть ее) и в женских покоях стала популярной героиня повести — юная Мурасаки. Под этим именем писательница упоминается уже в «Повести о расцвете» («Эйга-моногатари», середина или конец XI в.), хотя там же встречается и ее, очевидно, более раннее прозвище — То-сикибу (То — китайское чтение первого иероглифа фамилии Фудзивара, сикибу — название должности ее отца (сикибу-но дзё), служившего в 984–986 гг. в Церемониальном ведомстве (Сикибусё). Как правило, женщин во времена Хэйан называли по званию или должности кого-то из близких родственников мужского пола.

Год рождения писательницы точно не установлен, наиболее распространенная версия — 978 г., но называют и 970 г. и 973 г. Известно, что отцом Мурасаки был Фудзивара Тамэтоки. Так же как и могущественный регент Фудзивара Митинага (речь о нем пойдет далее), он принадлежал к северной ветви рода Фудзивара, но судьба его предков сложилась менее удачно. Почти никто из них (за исключением прадеда Канэсукэ) не поднимался выше Четвертого ранга, служили же они чаще всего в провинции.

Зато среди предков писательницы было немало выдающихся поэтов. Прадед Фудзивара Канэсукэ (877–933), один из 36 бессмертных поэтов, оставил после себя домашнюю антологию и 55 стихотворений в разных поэтических собраниях. Ему же принадлежит известная биография Сётоку-тайси, виднейшего государственного и культурного деятеля Японии конца VI — начала VII в. Сам известный литератор, он был близок с Ки-но Цураюки, Осикоти Мицунэ, Оэ Тисато и прочими поэтами, составлявшими влиятельнейшую литературную группировку начала X в.

Поэтами были и дед Мурасаки, Фудзивара Масатада, поддерживавший после смерти Канэсукэ поэтическую переписку с Ки-но Цураюки и Исэ, и дядя, Фудзивара Тамэёри, имевший, очевидно, немалое влияние на племянницу.

Сам Фудзивара Тамэтоки был ученым, и, судя по всему, довольно известным. Его судьба и судьба его дочери оказались тесно связанными с внутриклановой борьбой рода Фудзивара, в которую оказался вовлеченным он сам и которая во времена детства и юности Мурасаки достигла своего апогея. Поэтому, прежде чем начать рассказ о жизни писательницы, остановимся вкратце на тех событиях, на фоне которых эта жизнь развертывалась.

X век в истории Японии характеризуется постепенным укреплением системы регентства, первый шаг к установлению которой был сделан Фудзивара Ёсифунэ, в 866 г. объявившим себя регентом и отделившим, таким образом, реальную власть от номинальной. Именно он и положил начало политике подчинения императорского семейства роду Фудзивара. К концу X в. Фудзивара оттеснили от власти все кланы — Отомо, Сугавара, Аривара — и занялись оттеснением самого близкого императорскому семейству рода — Минамото. В 969 г. был отстранен от дел левый министр Минамото Такаакира, а в 978 г. объявили об отставке левого министра Минамото Канэакира. (Причем отстранение его от дел произошло в форме восстановления его в статусе принца крови. Таким образом, был закреплен основной принцип власти Фудзивара: приобщение к императорскому семейству есть удаление от реальной власти.) Покончив с Минамото, Фудзивара вплотную занялись подчинением себе императорского семейства. Начиная с императора Рэйдзэй (967–969), японские императоры принимали престол и отрекались от него исключительно по воле Фудзивара, связанных с ними родством по женской линии.

Стр. 18

В течение многих веков представители рода Фудзивара были либо регентами (сэссю) (в те времена императорами становились, как правило, в весьма юном возрасте), либо канцлерами (кампаку) и пользовались в стране беспредельной властью.

По мере усиления власти Фудзивара разрушалась прежняя система получения должностей при дворе, экзамены, которые раньше были необходимым условием поступления на государственную службу, играли все меньшую роль. Основное значение приобретали родственные связи. Такое положение привело к снижению авторитета ученых и упадку образовательных учреждений китайского типа.

Первая половина жизни Мурасаки приходится на время могущества Фудзивара Канэиэ и его старшего сына Фудзивара Мититака, вторая — совпадает с блистательным возвышением Фудзивара Митинага, тридцать лет правления которого знаменовали собой пышный расцвет владычества Фудзивара. (Фудзивара Митинага был шурином императоров Энъю и Рэйдзэй, дядей императора Сандзё, дядей и тестем императора Итидзё и дедом императоров Гоитидзё и Госудзаку.)

Отец Мурасаки, Фудзивара Тамэтоки, как видный ученый, был принят при дворе императора Кадзан, взошедшего на престол в 984 г. (с его окружением Тамэтоки был близок, еще когда тот был наследным принцем), и даже получил на тридцать шестом году жизни должность в Церемониальном ведомстве (сикибу-но дзё) и звание куродо. Император Кадзан был известным любителем поэзии, недолгие годы его правления отмечены частыми поэтическими турнирами, появлением новых антологий. Но уже в 986 г. его вынудили отречься от престола и принять постриг. Престол был отдан шестилетнему императору Итидзё, регентом при котором стал его дед Фудзивара Канэиэ. После отречения от престола императора Кадзан Тамэтоки потерял должность и последующие двадцать лет влачил довольно жалкое существование. Канэиэ же, назначив другого внука наследным принцем и сосредоточив в своих руках всю полноту власти, стал возвышать сыновей — Мититака, Митиканэ и Митинага.

В 990 г. Канэиэ умер, и звание регента перешло к его старшему сыну, Мититака, который очень скоро сделал свою дочь Тэйси императрицей-супругой. Еще через год он отдал свою вторую дочь в покои наследного принца, а сам стал канцлером, после чего, опасаясь усиления братьев Митиканэ и Митинага, поспешил сделать своего сына Корэтика министром двора.

Однако в 995 г. Мититака внезапно скончался, а вскоре за ним последовал и Митиканэ, после чего Митинага, подавив сопротивление Корэтика, захватил власть в свои руки. В 996 г. ему удалось выслать Корэтика с его братом Такаиэ из столицы, воспользовавшись их ссорой с экс-императором Кадзан.

В результате Митинага стал полновластным правителем страны и оставался им в течение последующих тридцати лет.

Стр. 19

Оказавшись у власти, он прежде всего постарался укрепиться на женской половине дворца, где помимо многочисленных наложниц из влиятельнейших семейств столицы была еще и императрица-супруга Тэйси. Роди она наследника, власть Митинага оказалась бы в большой опасности. Его же собственная старшая дочь, Сёси, была еще слишком мала, и только в 999 г., когда ей исполнилось 12 лет, он решился отдать ее во дворец, где она стала императорской наложницей высшего разряда — нёго. Тем временем у Тэйси все-таки родился сын — первый принц Асуясу, но, пользуясь тем, что она была лишена поддержки братьев, Митинага сумел настроить против нее императрицу-мать и самого императора Итидзё. В результате Тэйси удалилась из дворца и вскоре постриглась в монахини, а место императрицы-супруги заняла дочь Митинага — Сёси.

В 1008 г., через десять лет после вступления во дворец, Сёси наконец родила первенца — принца Ацухира, и Митинага мог вздохнуть свободно — его будущее было обеспечено.

Вплоть до кончины своей в 1027 г. Митинага пользовался неограниченной властью в качестве сначала тестя, потом деда императора. Три его дочери были императрицами, сын — министром.

С одной стороны, утонченная роскошь дворца, расцвет искусств и поэзии (сам Митинага считался весьма одаренным человеком, и его авторитет в немалой степени был основан на том, что он всячески поощрял художников и поэтов, привлекая ко двору самых выдающихся людей своего времени), с другой — частые пожары, беспорядки в стране, эпидемии (за 994–998 гг. вымерло больше половины населения столицы), бесконечные дворцовые интриги, борьба внутри рода Фудзивара, постоянное ощущение враждебности окружения — таков был мир, в котором жила Мурасаки. Ее отца Фудзивара Тамэтоки волны судьбы бросали то вверх, то вниз, приближая к роскоши и славе или, наоборот, низводя к нищете и безвестности. Лишенный придворных званий после отречения от престола императора Кадзан, он только в 996 г. с трудом добился назначения на должность правителя Этидзэн. Вернувшись через четыре года в столицу, он долго оставался не у дел, пока в 1008 г. не получил наконец звание куродо и должность дзёбэна. В 1011 г. Тамэтоки был назначен правителем Этиго. Вскоре после этого он потерял сына и в 1014 г., вернувшись в столицу и отказавшись от должности, принял постриг в монастыре Миидэра. Год его смерти неизвестен. Единственное, что не изменяло ему в жизни, — это слава литератора и ученого. Он принимал участие в поэтических турнирах вместе с известнейшими поэтами своего времени, о его осведомленности в китайских науках слагались легенды. Современники называли его одним из просвещеннейших мужей столицы.

О матери Мурасаки известно только то, что она была дочерью Фудзивара Тамэнобу. Предполагается, что она умерла, когда девочке было совсем еще мало лет. Во всяком случае, ее положение не было выше положения отца — обе семьи принадлежали к средней чиновничьей аристократии, далекой от участия в высшей политике. У Мурасаки, судя по всему, были две сестры и брат Нобунори. (Некоторые исследователи считают, что было еще два брата, но имена их неизвестны.)

Стр. 20

Воспитание Мурасаки получила такое, какое получала всякая девочка в подобной семье. Ее учили игре на кото (в чем она достигла, по свидетельству современников, большого мастерства), каллиграфии, стихосложению, умению одеваться и составлять ароматы. Единственное, чем ее воспитание отличалось от обычного, так это углубленным изучением китайской литературы. В «Дневнике» она пишет о том, что легко справлялась с заданиями, которые давались ее брату Нобунори. «Когда человек, которого теперь называют Сикибу-но дзё (Нобунори. — Т. С.-Д.), в детстве читал китайские книги, я всегда слушала и, если он медлил с толкованием или что-то забывал, на диво быстро отвечала за него, так что наш отец — большой знаток и любитель китайских книг — часто сетовал: «Ах, какая досада, какое несчастье, что она родилась девочкой!»

Семья Фудзивара Тамэтоки жила в большой усадьбе у Столичного предела на берегу реки Камо, принадлежавшей еще прадеду Мурасаки — Фудзивара Канэсукэ. Когда-то частыми гостями были здесь Ки-но Цураюки, Осикоти-но Мицунэ и другие поэты. Времена правления императора Дайго (900–927), наложницей которого была дочь Канэсукэ, совпали с высшим расцветом семейства, впоследствии никогда уже не поднимавшегося так высоко. Но литературные традиции всегда продолжали жить в этом доме. Их поддерживал сын Канэсукэ — Масатада и внуки — Тамэёри и Тамэтоки.

Детство Мурасаки совпадает с лучшими годами карьеры Тамэтоки, годами, когда его одаренность была признана по заслугам и помогла ему снискать уважение наследного принца (будущего императора Кадзан), человека, известного своей утонченностью и поэтическими талантами. В 984 г. семнадцатилетний принц стал императором, а Тамэтоки удостоился званий куродо и сикибу-но дзё. Более высоких званий у него никогда не было. Император Кадзан был большим ценителем поэзии, и во дворце часто устраивались поэтические вечера и турниры. К тому же он считался весьма одаренным живописцем, знатоком музыки, садового искусства, в годы его правления обстановка во дворце была самая изысканная, и отсвет этого утонченного благополучия не мог не падать на дом у Столичного предела.

Однако скоро этот счастливый период в жизни семьи закончился. Меньше чем через два года после принятия престола Кадзан под нажимом Фудзивара Мититака был вынужден отречься от него и постричься в монахи. После его отречения близкая ко двору группа ученых-конфуцианцев, к которой принадлежал и Тамэтоки, распалась. Сам Тамэтоки был лишен всех званий и отстранен от двора. Было же ему тогда около сорока лет. С того времени вплоть до 996 г., когда Тамэтоки получил наконец назначение в Этидзэн, семья вынуждена была влачить довольно жалкое существование.

В те годы столицу потрясали частые стихийные бедствия, то и дело вспыхивали пожары и эпидемии. В 996 г. во время одной из таких эпидемий умерла старшая сестра Мурасаки.

В стихах, созданных Мурасаки в годы юности, больше всего — о разлуке:

Стр. 21

«Недавно после долгой разлуки я встретила ту, что была подругой моих детских лет, но, увы, слишком мимолетна была наша встреча, она сразу же уехала, словно соперничая с луной Десятой ночи Седьмого месяца…

Мелькнув перед взором,

Так, что я и понять не успела:

Была или нет?..

Луна полуночная снова

Скрылась за темной тучей…»

«Она уехала в дальние края... Стояли последние дни осени и на рассвете печально звенели цикады...

У ограды в саду

Бессильно звенят цикады.

Спешат и они

Уходящую осень оплакать,

Но разве удержишь ее?»

«У меня скончалась старшая сестра, а другая женщина потеряла свою младшую сестру, и вот однажды, повстречавшись в пути, мы условились заменить друг другу ушедших. Мы писали письма, называя одна другую “милая сестрица”, но скоро и она и я вынуждены были уехать в далекие края, и как-то, опечаленная разлукой, я сложила…

Дикие гуси

Вереницей на север тянутся.

С ними письма мне шли.

Пусть никогда не прервется

Этот путь в небесах…»

Осенью 996 г. Тамэтоки с дочерью уехал в Этидзэн, оставив в столице Нобунори, проходившего курс обучения.

Это было первое путешествие в жизни Мурасаки. Из столицы в Этидзэн путь лежал через заставу на горе Встреч, Аусака, по западному берегу озера Бива, по склонам горы Сиодзу. Около четырех дней были они в пути, дочь Тамэтоки любовалась непривычными пейзажами, с тоской вспоминала столицу. Путешествию в Этидзэн посвящен целый цикл стихов в ее домашней антологии:

«Увидав, как тянут сети в местечке под названием Мио-га саки у озера Оми (озеро Бива. — Т. С.-Д.), я сложила:

Море в Мио.

Рыбаки бесконечные сети

Тянут на берег…

Бесконечно тянутся думы

О столице, такой далекой…»

В скалах Исо

Плачет журавль, тоскуя,

Так же как я.

О ком печалишься ты?

О ком теперь вспоминаешь?»

Стр. 22

«Вот-вот польет дождь, небо потемнело, сверкнула молния…

Потемнело вокруг,

Ливень хлынул, и вздыбились волны,

Дико взревев.

В них ладья одиноко качается,

И сердце не знает покоя».

«Дорога через гору «Соленая бухта», Сиодзу, совсем заросла травой, и носильщики, облаченные в жалкие лохмотья, то и дело ворчали: «Вот уж и впрямь — солоно…» Услыхав их, я сказала:

Раз за разом свой путь

Верша по горе Сиодзу,

Поймешь без труда:

Горька и терниста дорога,

Ведущая нас по миру…»

«Сложила, тронутая прелестью бухты Детей, Варава-но ура, когда проезжали мимо мыса, которому название — «Остров стариков», Оицу-сима:

Видно, послушные

Богам, хранящим заботливо

Покой стариков,

Тихи и ласковы волны

Здесь, в бухте Детей…»

Провинциальная жизнь не пришлась по вкусу Мурасаки, она тосковала по столице. Глядя на покрытые первым снегом окрестные вершины, вспоминала родные места, гору Осио, которой часто любовалась в прежние дни:

На горе Хи-но Такэ

Снег прикрыл криптомерий ветви,

И подумалось мне:

Уж не сосны ли там на вершине,

Не гора ль Осио предо мной?

«Выпало так много снега, что невозможно было подойти к дому. Разгребая его, слуги сделали снежную гору. Дамы, забравшись на нее, стали звать: «Взгляните же, взгляните!»

Когда бы я знала,

Что по этой горе пролегает

Дорога в столицу,

Я бы с радостью вышла взглянуть

На выпавший утром снег…»

В 998 г. Мурасаки одна вернулась в столицу и вскоре вступила в брачный союз с Фудзивара Нобутака.

Фудзивара Нобутака принадлежал к той же северной ветви рода Фудзивара, что и отец Мурасаки. Служил он в то время правителем Тикудзэн, а лет ему было около сорока пяти. У него уже было несколько жен и немало детей.

Стр. 23

Нобутака давно был знаком с отцом Мурасаки и, видимо, еще до отъезда семьи в Этидзэн начал поговаривать о брачном союзе. Ответив, судя по всему, отказом, Мурасаки уехала в Этидзэн. Но на письма Нобутака она все-таки отвечала, как положено упрекая поклонника в непостоянстве и ветрености:

«Человек, который, как говорили, был увлечен дочерью правителя Оми, стал уверять меня в искренности своих чувств. В конце концов мне это надоело, и я сказала:

Коль над озером Оми

Ты кружишь, призывая подругу,

Птица морская,

Почему бы тебе не найти

Пристанища в бухте Ясо?»

«Вот что я ответила человеку, который, закапав бумагу киноварью, требовал, чтобы я обратила внимание на цвет его слез:

На алые слезы,

Смотреть не могу без досады:

Слишком ясно их цвет

Говорит о том, как изменчиво,

Как неверно сердце твое…

Тем не менее Нобутака в конце концов удалось сломить сопротивление Мурасаки, и она дала согласие на этот брак, довольно поздний для того времени — Мурасаки было уже около 25 лет. 998 год был очень тяжелым для столицы. Страшная эпидемия оспы уносила людей одного за другим. В том году умер и дядя Мурасаки — Тамэёри. Летом разразился сильнейший ураган, сломавший многие служебные постройки дворца.

Нобутака был назначен правителем сначала Ямасиро, потом Уса (в 999 г.), куда и отправился, оставив Мурасаки с недавно родившейся дочерью в столице.

Вернувшись в начале 1000 г. из Уса, Нобутака довольно успешно служил во дворце, участвуя во всех празднествах и церемониях. Отношения между супругами не всегда были ровными, в стихах Мурасаки этого периода есть и такие:

«Узнав, что он показывает другим мои стихи, я передала ему на словах, что, если он не вернет все мои письма, я не буду ему больше отвечать. Он заявил, что вернет, и, не скрою, это очень расстроило меня. Был же тогда Десятый день Первой луны…

Растаять готов

Тонкий ледок, сковавший

Водную гладь…

Так неужели замолкнуть

Должен подземный родник?

Я думала, мое письмо хоть немного смягчит его, но, когда совсем стемнело, он ответил:

Стр. 24

Тонкий ледок

Под ветром восточным растаял,

И дно обнажилось.

Раз уж начал мелеть родник,

Пусть совсем иссякает…»

Супружество Мурасаки оказалось недолгим. Весной 1001 г. на 49-м году жизни Нобутака скончался. Кончина мужа была тяжелым ударом для Мурасаки. Дом ее опустел, замолкшее кото покрылось толстым слоем пыли. «Два больших шкафа были до отказа набиты разнообразными книгами. В одном лежали собрания песен и свитки с повестями, которые давно уже превратились в чудовищные гнезда для расползшихся повсюду червей. Отвратительное зрелище! Наверное, поэтому никто даже и не пытался открыть этот шкаф.

В другом были тщательно уложены китайские книги. С тех пор как их хозяина не стало, почти никто к ним не прикасался. Когда слишком тягостной становилась тоска, я вынимала эти книги — одну, другую — и читала их…»

У нее завязалась переписка с детьми умершего мужа:

«Дочь ушедшего, найдя как-то строки, начертанные ее отцом, мне о том написала…

В тумане ночном

Внезапно скрылась из виду

Милая утка.

Утенок же тщится следы отыскать,

Блуждает, не зная дороги…

Та же самая особа, восхищенная прелестью вишни, растущей у заброшенного дома, сорвала как-то ветку и прислала мне, и я ответила:

Когда-то, вздыхая,

Он глядел, как цветы опадают.

Должно быть, он знал,

Как тоскливо бывает ветвям

Одним оставаться.

Я вспомнила, что при жизни покойный часто говорил: «Печали никогда не иссякают».

В самом конце 1001 г. умерла бывшая императрица Сэнси (мать императора Итидзё), и столица облачилась в траур.

«Дама, уже с прошлого года носившая траурное платье (сама Мурасаки. — Т. С.-Д.), по прошествии некоторого времени после того, как скрылась из мира государыня-монахиня, однажды весной в туманный сумеречный час получила письмо:

И в обители туч

Воцарилась печаль безысходная,

Этой весной

Даже небо горюет, надев

Серое платье скорби…

Стр. 25

Стоит ли мне

Говорить, что покрыт росою

Мой узкий рукав?

В эти скорбные дни весь мир

Облачился в платье из дымки».

В течение нескольких лет Мурасаки жила одиноко в своем доме у Столичного предела. Вскоре после смерти Нобутака появился какой-то человек, искавший союза с ней, скорее всего наместник одной из западных провинций, но, судя по всему, Мурасаки его отвергла.

«Человек, тщетно стучавший в ворота и принужденный уйти ни с чем, на следующее утро попенял мне:

Даже в Западном море,

Где так неистовы ветры,

Не видал никогда,

Чтоб морская волна не касалась

Диких прибрежных скал…

Удалившись ни с чем,

Ты, должно быть, успел убедиться:

Далеко не всегда

Вольна набегать на берег

Изменчивая волна…»

Примерно в то же время заболела ее дочь Кэнси, и это рождало в душе новые тревоги…

«Женщина, у которой внезапно заболело дитя, печалилась о непостоянстве мира и, как-то глядя на дам, молившихся возле вазы с черным бамбуком, произнесла:

Так, мóлитесь вы,

Чтобы юный росток бамбука

Прожил долгую жизнь,

Хотя на этот непрочный мир

Невозможно смотреть без грусти».

Между тем после волнений, связанных со стихийными бедствиями и эпидемиями 1001–1002 гг., в столице наступило относительное затишье. Фудзивара Митинага, влияние которого усиливалось с каждым годом, снова приблизил ко двору ученых, во дворце часто устраивались поэтические вечера, в которых принимал участие и Тамэтоки. Нобунори в 1004 г. получил должность младшего писаря (конайки), и в семье наступило относительное благополучие.

Только Мурасаки тосковала по-прежнему, размышляя о том, сколь все непостоянно и шатко в этом мире:

«Как-то раз, вспоминая о том, как горько сетовала поначалу на свои неудачи и как потом, смирившись, обрела душевный покой, я сложила:

Стр. 26

Мне, ничтожной, увы,

Не дано было в жизни следовать

Желаниям сердца.

Так, скорее сердце мое

Подчинялось велениям судьбы…

Но какая судьба

Могла бы вполне отвечать

Желаниям сердца?

Пытаюсь понять, но, увы,

До сих пор понять не могу…»

Примерно через пять лет после смерти Нобутака, в конце 1005 г., Мурасаки поступила на службу во дворец, став придворной дамой императрицы Сёси.

В императорском дворце и в домах высшей знати обычно прислуживали дамы, принадлежавшие к средним слоям аристократии. Их называли нёбо. Живя тут же, в доме своей госпожи, в комнатах, отделенных перегородками или занавесями от главных покоев, дамы-нёбо помогали госпоже коротать часы досуга, выполняли ее поручения, принимали гостей, отвечали на письма, воспитывали детей. Каждая из них имела своих собственных прислужниц, не допускавшихся к госпоже.

Стараясь усилить влияние Сёси, которая в 1000 г. стала императрицей-супругой, Митинага собрал в ее покоях все самое лучшее — от утвари до прислуживающих дам, тем более что на первых порах Сёси имела рядом с собой довольно серьезную соперницу — отставленную императрицу Тэйси (скончавшуюся в конце 1000 г.), в свите которой было немало прославленных поэтесс, не говоря уже об авторе появившихся в том же, 1000 г. «Записок у изголовья» Сэй Сёнагон. Митинага позаботился, чтобы у его дочери было не менее блестящее окружение.

Одновременно с Мурасаки в услужение к Сёси поступили Идзуми Сикибу, Акадзомэ Эмон и другие прославленные поэтессы. Большое значение Митинага придавал поэтическим турнирам (которых с 1002 по 1006 г. было проведено более 20). Во дворце часто устраивались торжественные молебствия, чтения сутр, проводились музыкальные вечера, лучшие каллиграфы столицы переписывали для императрицы поэтические антологии.

Отца Мурасаки Митинага знал давно, ценил как ученого и поэта и часто приглашал во дворец. Может быть, прослышав о том, сколь хорошо знакома дочь Тамэтоки с китайской классикой, он рассчитывал, что она станет наставницей Сёси в китайской поэзии. А может быть, к тому времени уже была написана часть «Повести о Гэндзи» и растущая популярность этого произведения заставила Митинага желать, чтобы женщина, его написавшая, украсила свиту его дочери? Неизвестно, как было на самом деле.

Так или иначе, в 1005 г. на 26-й день Двенадцатой луны Мурасаки стала придворной дамой императрицы Сёси. Ее причислили к дамам среднего разряда — тюро-нёбо.

Стр. 27

Выполняя мелкие поручения императрицы, Мурасаки прислуживала ей при умывании, переодевании, трапезах, принимала гостей, была посредницей в беседах между ними и государыней.

По-видимому, одновременно она была наставницей императрицы: «Государыня часто поручала мне читать ей разные отрывки из «Поэтического собрания»[6] и в конце концов, пожелав лучше их понимать, попросила меня учить ее, поэтому с позапрошлого лета я стала читать с ней те две книги, которые известны под названием «Новые песни юэфу». Разумеется, мы делали это урывками, когда рядом никого не было, и сохраняли наши занятия в полной тайне».

В те времена положение придворной дамы не считалось почетным, скорее наоборот. «Терпеть не могу придирчивых людей, которые злословят по поводу придворных дам, — пишет автор «Записок у изголовья» Сэй Сёнагон. — Положим, нет дыма без огня. Придворная дама не сидит затворницей, она встречается с множеством людей. […] Когда придворная дама выходит замуж, ей оказывают всяческое почтение, но в душе думают, что каждый знает ее в лицо и что не найдешь в ней прежней наивной прелести» (Перевод В. Н. Марковой).

А вот как говорит об этом сама Мурасаки: «Какой суетной, тщеславной должна казаться я теперь людям, когда-то любезным моему сердцу. Право, при одной лишь мысли об этом мне становится не по себе, и я не решаюсь писать к ним».

Судя по всему, особого желания поступить на придворную службу у Мурасаки не было:

«Впервые увидав дворец, я была взволнована до глубины души…

Ясней, чем когда-либо,

Осознала, сколь горестна жизнь.

Девять врат предо мной,

Но, увы, и смятенье души

Возросло девятикратно…»

Очевидно, пойти в услужение к императрице Сёси ее уговорил отец, чувствовавший себя обязанным Митинага.

Тем не менее Мурасаки относилась к службе во дворце весьма серьезно и осуждала дам, пренебрегавших своими обязанностями: «Если уж ты решилась пойти на придворную службу, то, каким бы благородным ни было твое происхождение, изволь подчиняться установленному порядку. Эти же дамы ведут себя так, будто живут за спиной у родителей».

Мурасаки, которая всегда была малообщительна, а после смерти мужа и вовсе замкнулась в себе, тяготилась шумной придворной жизнью и часто уезжала в дом отца, где отдыхала от докучных обязанностей, беспрепятственно предавалась размышлениям, обдумывала и, быть может, записывала увиденное во дворце. Склонная к созерцательности и размышлениям, обладающая проницательным умом и удивительной наблюдательностью, она многое подмечала — сопоставляла одно с другим, обобщала, приходила к определенным выводам. В «Дневнике» даются характеристики современницам Мурасаки: Идзуми Сикибу, Акадзомэ Эмон, Сэй Сёнагон. Они поражают психологической достоверностью, меткостью определений, явно выраженным стремлением к разностороннему осмыслению человеческой личности.

Стр. 28

А вот как Мурасаки пишет о себе: «…многие говорят мне: «Такого мы в вас не предполагали. О вас отзывались весьма неодобрительно — мол, она слишком чопорна, кичится своей утонченностью, всех сторонится, ведет себя высокомерно, любит только повести и, словно желая похвастаться своими талантами, по любому поводу слагает стихи. Остальными же дамами пренебрегает, смотрит на них свысока, с явной неприязнью. А оказалось, что вы на диво мягкосердечны, словом — совсем другая». Услыхав это, я устыдилась: ведь мне-то всегда казалось, что это на меня дамы смотрят свысока, считая особой довольно скучной и неинтересной. Но ничего не поделаешь, иначе я вести себя не умею. Вот и Государыня не раз говорила мне: «Прежде я всегда чувствовала себя немного скованно в вашем присутствии, но постепенно вы стали мне ближе, чем остальные дамы»».

В 1005 г., когда Мурасаки поступила на придворную службу, императрица жила в резиденции Митинага, дворце у Земляных ворот, Цутими-кадодоно; в 1006 г. двор переехал во временный дворец на Первой линии, Итидзё-ин, а потом — во дворец Бива. Императорского дворца, который восстанавливался после пожара 1005 г., Мурасаки, судя по всему, не видела. Следуя за своей госпожой, она жила то во дворце на Первой линии, то в доме Митинага, а иногда, получив отпуск, возвращалась на некоторое время в родной дом у Столичного предела.

Придворная служба имела и свои преимущества. В 1007 г. на 30-й день Второй луны Нобунори получил звание куродо, что вряд ли было бы возможно, не служи его сестра во дворце.

Постепенно Мурасаки привыкла к придворной службе, у нее появились близкие подруги среди придворных дам. В «Дневнике» и в домашней антологии особенно часто упоминается некая Косёсё, с которой они были, очевидно, особенно дружны. «Мы объединили наши комнатки и оставляем их за собой, даже когда одна из нас на время покидает Дворец. Если же мы вместе находимся во Дворце, то отгораживаемся друг от друга только занавесами».

В «Дневнике» довольно подробно описана жизнь двора императрицы Сёси в 1008–1010 гг. Первые записи «Дневника» относятся к Восьмой луне 1008 г., когда императрица жила в доме отца, ожидая рождения своего первенца. Митинага возлагал на этого ребенка большие надежды, поэтому его появление на свет было отмечено необыкновенно торжественно. В «Дневнике» подробно описываются роскошные пиршества, обряды и церемонии, которые в честь этого события были устроены во дворце у Земляных ворот. В записях, относящихся к 1008 г., впервые встречается прозвище Мурасаки — так называет автора «Дневника» Фудзивара Кинто, известный поэт и музыкант, имевший в то время чин начальника Левой привратной охраны, саэмон-но ками. «Саэмон-но ками неожиданно спрашивает: «Ах, простите, не здесь ли служит особа по прозванию юная Мурасаки?» — «Поскольку вы не видите никого, кто напоминал бы Гэндзи, откуда же здесь взяться его супруге?» — отвечаю я».

Стр. 29

Приблизительно к тому же времени относятся и следующие записи: «Приближалось время возвращения Государыни во Дворец, но дамы целыми днями занимались перепиской и сшиванием книг. И это несмотря на то, что с самых родов не знали ни минуты покоя. Лишь только рассветало, я спешила в покои Государыни и, выбрав подходящие цветные листы, раздавала их дамам вместе с текстом «Повести» (большинство японских комментаторов предполагает, что речь идет именно о «Повести о Гэндзи». — Т. С.-Д.) для переписки. Сама же я с утра до вечера только и занималась тем, что соединяла переписанное воедино… Я послала домой за тетрадями с «Повестью» и спрятала их в своей комнате, но господин (Фудзивара Митинага. — Т. С.-Д.), улучив миг, когда я прислуживала в покоях госпожи, потихоньку пробрался ко мне и, отыскав их, отослал Найси-но ками (младшая дочь Митинага Кэнси. — Т. С.-Д.). Боюсь, что теперь молва не пощадит меня, ибо это были черновики, весьма далекие от совершенства».

Эти записи позволяют предположить, что к 1008 г. была написана хотя бы часть «Повести о Гэндзи».

Находясь при императрице и пользуясь расположением самого Митинага (некоторые даже предполагают между ними любовную связь, исходя из того же «Дневника», где Мурасаки рассказывает о том, как некто, судя по всему Митинага, ночью пытался ворваться в ее покои), Мурасаки была в курсе всех придворных интриг, видела взлеты и падения многих людей, находящихся у власти, присматривалась к окружавшим ее придворным и прислушивалась к тому, о чем судачили в женских покоях. Обобщая свои наблюдения, она фиксировала их на бумаге. Так складывалась «Повесть о Гэндзи». Очевидно, написанные ею главы сразу же распространялись в придворных кругах и читались, окружая славой ее имя.

«Однажды Государь слушал, как читали «Повесть о Гэндзи», и сказал: „Эта дама, должно быть, читала «Нихонги» («Японские исторические анналы». — Т. С.-Д.). Она и в самом деле весьма сведуща в науках». Услыхав его слова, Саэмон-но найси, не долго думая, подхватила их и принялась всем рассказывать о моей необыкновенной учености. В конце концов меня прозвали госпожой Нихонги, что совсем уж нелепо. Я перед домашними своими и то стесняюсь, так стала бы я хвастаться своей ученостью перед Государем?»

О последних годах жизни Мурасаки не сохранилось почти никаких сведений. Скорее всего она так и не решилась принять постриг, будучи не в силах отстраниться от забот о совсем еще юной дочери, лишенной надежных покровителей, и пренебречь своими обязанностями при государыне.

Известно, что на Вторую луну 1011 г. Тамэтоки получил назначение в Этиго (ему в ту пору было уже лет 65) и отправился в провинцию вместе с сыном Нобунори, который вскоре скончался. На Пятую луну того же года отрекся от престола и вскоре ушел из мира император Итидзё, и престол перешел к Сандзё. После окончания срока траура императрица Сёси со своими придворными дамами переехала во дворец Бива. В «Повести о расцвете» приводится песня, которую по этому случаю сложила дама по прозванию То-сикибу:

Стр. 30

Прежние годы

Стали далеким сном.

Слезы из глаз

Нескончаемо льются

В этом печальном жилище…

Там же говорится, что в те годы при дворе императрицы Сёси служила «дочь Тамэтоки, наместника Этиго».

Упоминание о Мурасаки есть в дневнике Фудзивара Санэсукэ (957—1016), известном под названием «Сёюки» («Записки Правого министра»). Вот запись, датированная 25-м днем Пятой луны Второго года Тёва (1013 г.):

«Вчера вечером я тихонько отправил Сукэхира (приемный сын Санэсукэ. — Т. С.-Д.) к Государыне, дабы он принес извинения за то, что я не сумел вовремя справиться о здоровье принца Весенних покоев. Утром он вернулся и доложил, что его приняла придворная дама, которая сказала…» Далее сообщается, что дамой этой была «дочь наместника Этиго, Тамэтоки, которая и раньше оказывала мне подобные услуги».

На 20-й день Первой луны следующего (1014) года Сукэхира снова был послан в покои императрицы, но на этот раз посредником в их беседе был тюнагон Масамунэ, сын Митинага, а не Мурасаки. Может быть, к тому времени она уже покинула придворную службу; во всяком случае, никаких упоминаний о ней как о прислужнице императрицы Сёси больше нет.

Можно предположить, что именно в те годы Мурасаки привела в порядок свои стихи и составила домашнюю антологию. Есть сведения, что в конце Первой луны 1014 г. она совершила паломничество в храм Киёмидзу, вернувшись откуда написала знакомой даме:

Печально смотреть

На оледеневшие сосны

В горной глуши.

Но еще печальней оглядываться

На пройденный в жизни путь.

Ее отец Тамэтоки в 1014 г. вернулся в столицу, а в 1016 г. принял постриг в монастыре Миидэра. Когда он умер — неизвестно. Есть основания предполагать, что он пережил не только сына, но и дочь, и некоторые исследователи связывают его возвращение в столицу и принятие пострига с кончиной Мурасаки.

Во всяком случае, последние сведения о ней и последние ее стихи относятся к 1014 г.

Дочь Мурасаки, Кэнси, стала поэтессой, известной под именем Дайни-но самми (ее супруг Такасина Нариаки в 1054 г. получил звание дзю-самми). После нее осталась домашняя антология «Дайни-но сам-мисю», ее стихотворения входят во многие поэтические собрания. Известно также, что она была кормилицей принца Такахито, будущего императора Горэйдзэй (1025–1068).

Стр. 31

Принято считать, что могила Мурасаки находится рядом с могилой поэта Оно Такамура (802–852) у реки Хорикава, к северу от современного Киото. В своде комментариев «Реки и моря» («Какайсё», 1362), одном из первых исследований текста «Повести о Гэндзи», сообщается, что Мурасаки была погребена к «югу от обители Урин-ин», с западной стороны могилы Оно Такамура. Камень на могиле (так же как и на могиле Оно Такамура) поставлен в конце XIX в.

В трех храмах — Эндзёдзи, Исияма, Дайтокудзи — стоят посвященные Мурасаки ступы для приношений.

Теперь трудно точно установить, когда Мурасаки начала писать «Повесть о Гэндзи» и когда завершила свою работу над ней (да и завершила ли?).

Разные исследователи отвечают на этот вопрос по-разному.

Первая версия. Повесть была начата либо еще до того, как Мурасаки вступила в брак с Фудзивара Нобутака, либо в годы замужества. Рассказы отца об императоре Кадзан и его окружении послужили толчком к написанию главы «Павильон Павлоний» («Кирицубо»), которая стала основой для дальнейшего повествования.

Вторая версия. Мурасаки начала писать «Повесть» после смерти мужа, до поступления на службу во дворец. Во всяком случае, некоторые записи «Дневника» свидетельствуют о том, что «Повесть о Гэндзи» (или часть ее) к тому времени (т. е. к 1008 г.) уже была не только написана, но и широко известна в женских покоях дворца, где она активно читалась и переписывалась.

Третья версия. Мурасаки приступила к написанию «Повести» после того, как ушла с придворной службы.

Последняя версия основывается на известной легенде, зафиксированной в «Безымянных записках»:

«Великая жрица святилища Камо как-то обратилась к обитательнице дворца у Верхних восточных ворот (императрице Сёси. — Т. С.-Д.) с такими словами: «Ах, как хотела бы я иметь повесть, способную развеять тоску моих дней». Та же, призвав к себе даму по прозванию Мурасаки Сикибу, повелела: «Преподнеси нам какую-нибудь повесть». — «Что же у меня может быть интересного? Разве только сочинить что-нибудь новое?» — ответила дама. «Сочини же», — приказала Государыня, и, повиновавшись, Мурасаки сочинила «Повесть о Гэндзи» — воистину благословенный случай».

Легенда говорит и о том, что, получив такое приказание, Мурасаки удалилась в монастырь Исияма и там, любуясь луной, исчезающей за горными вершинами, начала писать главы «Сума» и «Акаси».

Правда, в тех же «Безымянных записках» выдвигается другая версия: «…но некоторые утверждают, что она сочинила «Повесть», находясь в отчем доме, еще до того, как поступила на службу, и именно потому и была призвана, именно потому и прозвали ее Мурасаки. Сейчас трудно сказать, как было на самом деле».

Большинство исследователей все-таки склоняются к мнению, что Мурасаки начала писать «Повесть о Гэндзи» после смерти мужа, т. е. около 1001 г. Скорее всего первыми были написаны главы о женщинах среднего сословия («Пустая скорлупка цикады», «Вечерний лик» и др.).

Стр. 32

Поступив на придворную службу, Мурасаки продолжала писать, причем круг ее персонажей расширился, изменилось и место действия. Трудно установить точно, когда она закончила работу над «Повестью». Может быть, в 1008 г. (к которому относится запись «Дневника», касающаяся чтения «Повести о Гэндзи» в присутствии императора Итидзё) уже существовал полный текст. Может быть, была написана лишь часть его.

Название «Повесть о Гэндзи», судя по всему, не было дано автором, а возникло позже. Известны разные варианты названия: «Повесть о блистательном Гэндзи» («Хикару-Гэндзи-моногатари»), «Повесть о Мурасаки» («Мурасаки-но-моногатари»). Последнее встречается в «Дневнике из Сарасина» (середина XI в.), и некоторые исследователи считают его самым древним. Часто под отдельным названием — «Повесть из Удзи» («Удзи-моногатари») — объединяют последние десять глав.

К сожалению, до нашего времени не дошло ни одного экземпляра «Повести о Гэндзи», переписанного при жизни Мурасаки (не говоря уже о рукописи автора). Некоторые записи «Дневника» позволяют прийти к выводу, что зимой 1008 г. в женских покоях дворца существовало два экземпляра «Повести о Гэндзи». Один принадлежал императрице Сёси, другой находился у ее сестры, младшей дочери Митинага — Кэнси (будущей супруги императора Сандзё). Причем у Сёси имелась копия, а к Кэнси попал оригинал — тот самый черновик Мурасаки, который был выкраден у нее Митинага. Можно предположить, что вскоре появилось много других копий «Повести», так как популярность ее росла и каждое семейство хотело иметь собственный экземпляр.

В эпоху Камакура (1185–1333) были предприняты попытки систематизировать списки «Повести» с учетом всех разночтений. Тогда и сложились те три группы списков, на которых базируются все более поздние тексты, имеющиеся в распоряжении современных исследователей.

В списках этой группы взят за основу текст, составленный правителем Кавати — Минамото Тикаюки, известным поэтом и ученым XIII в., который, продолжая дело, начатое отцом его, Минамото Мицуюки (1163–1244), проанализировал все имеющиеся в его распоряжении списки «Повести о Гэндзи» и, вычленив наиболее древние варианты текста, составил новый, исправленный текст «Повести», отличительной особенностью которого является некоторая его облегченность. Либо Тикаюки сам переделывал неясные места текста, заменяя их комментаторским переложением, либо выбирал самые легкие варианты из имеющихся в его распоряжении. В эпоху Камакура «Книги из Кавати» считались самыми авторитетными среди всех списков «Повести о Гэндзи», но постепенно все больший вес стали приобретать так называемые «Синие тетради» («Аобёси»).

Стр. 33

Создание этой группы списков «Повести о Гэндзи» традиционно связывают с именем Фудзивара Тэйка (1162–1241) — известного поэта, каллиграфа и ученого, одного из создателей антологии «Синко-кинсю» («Новое собрание старых и новых песен Ямато», 1205), автора многих поэтических трактатов.

В его дневнике «Мэйгэцуки» («Записки ясной луны»), описывающем события 1180–1235 гг., в записи, датированной 16-м днем Второй луны Первого года Кароку (1225 г.), сообщается, что девочкам, прислуживающим в его доме, было приказано переписать 54 главы «Повести о Гэндзи», переписанное же вложили в синие обложки. В том же дневнике говорится о том, что работа над перепиской была начата на Одиннадцатую луну 1224 г.

В 1227 г., на 13-й день Десятой луны, Тэйка преподнес переписанную в его доме «Повесть о Гэндзи» императору Гохорикава. Но по некоторым замечаниям самого Тэйка можно предположить, что, переписывая имеющиеся у него варианты текста, он исправлял их, внося собственные дополнения.

В одном из первых сводов комментариев к «Повести о Гэндзи», «Гэнтюсайхиссё» («Сокровеннейшие тайны «Повести о Гэндзи»»), начатом Минамото Тикаюки в конце XIII в. и законченном его сыновьями, говорится о том, что Фудзивара Тэйка сопоставлял свой текст с текстом семьи Минамото (работа над которым была завершена к 1255 г.), но особых разночтений не обнаружил. Разночтения, имеющиеся в более поздних текстах, объясняются скорее всего тем, что оба варианта подвергались неоднократной переработке.

Во времена Муромати (1333–1573), когда многие исследователи заинтересовались творчеством Фудзивара Тэйка, авторитет «Синих тетрадей» значительно возрос, и скоро они стали считаться самыми достоверными списками «Повести о Гэндзи», окончательно вытеснив «книги из Кавати». В настоящее время все издания основываются на тексте, составленном Фудзивара Тэйка.

Обычно выделяется и третья группа списков, куда входят варианты текста, не имеющие отношения ни к «Книгам из Кавати», ни к «Синим тетрадям».

Сохранились копии, сделанные в эпоху Камакура и позже. Самые древние среди них — «Синие тетради», принадлежавшие кисти самого Фудзивара Тэйка, и «Книги из Кавати» из собрания дома Осю.

Необходимо упомянуть еще об одном варианте текста «Повести», быть может самом близком к оригиналу. До наших дней дошли датируемые началом XII в. горизонтальные свитки «Повести о Гэндзи» («Гэндзи-моногатари эмаки»), на которых живописные изображения, приписываемые традицией хэйанскому художнику Фудзивара Такаёси, предваряются так называемыми котобагаки — словесными пояснениями, скорее всего представляющими собой сокращенные и переработанные выдержки из имевшего хождение в то время текста «Повести». Эти-то котобагаки, составленные примерно через сто лет после создания «Повести о Гэндзи», максимально приближают нас если не к стилю и языку автора, то по крайней мере к стилю эпохи. К сожалению, сохранилась лишь малая часть свитков: 19 изображений и 20 котобагаки; предполагается, что изначально их было раза в четыре больше. Это самые древние иллюстрации к «Повести о Гэндзи», и они лучше, чем что бы то ни было, позволяют нам ощутить неповторимый аромат того далекого мира, в котором жили и сама Мурасаки, и ее герои.

Стр. 34

Говоря о разночтениях, обнаруженных в разных списках «Повести о Гэндзи», следует отметить, что они не столь уж значительны и, как правило, касаются отдельных деталей или синтаксических форм, смысловых же или композиционных различий практически нет, если не считать того, что иногда меняются местами главы «В зарослях полыни» и «У заставы», «Бамбуковая река» и «Красная слива».

Во всех имеющихся ныне списках текст «Повести» делится на пятьдесят четыре главы, среди которых есть глава «Первая зелень», состоящая из двух частей, и глава «Сокрытие в облаках», представленная только названием.

Уже автор «Дневника из Сарасина» («Сарасина-никки», середина XI в.), дочь Сугавара Такасуэ, пишет о существовании более чем 50 глав «Повести», причем по некоторым описываемым ею подробностям можно судить о том, что так называемые «Главы Удзи» (последние десять глав «Повести о Гэндзи») хорошо ей знакомы.

В конце эпохи Хэйан (т. е. во второй половине XII в.) бытовало мнение, что первоначально глав было 60. Эта цифра приводится в «Безымянных записках», а в своде комментариев «Большое зеркало Гэндзи» («Гэндзи-окагами», автор и время создания неизвестны) проводится аналогия между 60 главами «Повести о Гэндзи» и 60 священными свитками, в которых излагается суть учения Тэндай. Возникло предположение, что название «Сокрытие в облаках» первоначально объединяло шесть впоследствии утерянных глав, и некоторые ученые даже пытались реконструировать их.

Надо сказать, что вопрос о том, существовала ли глава «Сокрытие в облаках», издавна вызывал немало споров и недоумений. Все японские комментаторы, начиная с Фудзивара Тэйка, перечисляя главы «Повести о Гэндзи», включали и эту главу, хотя, судя по данным самых ранних исследований, ее текста не было уже в конце эпохи Хэйан. Получается, что либо она не существовала вообще, либо была утеряна переписчиками еще до этого времени, иначе отсутствие ее объяснить невозможно. Значительно позже возникла легенда, что глава «Сокрытие в облаках» была сожжена по специальному указу императора, потому что в ней с таким совершенством изображалось, как Гэндзи, удалившись от мирских дел, принимал монашеский постриг, что многие сановники захотели последовать его примеру. Так или иначе, никаких достоверных сведений о судьбе этой главы (или соответствующих шести глав) не сохранилось.

В некоторые эпохи делались попытки, сократив число глав «Повести о Гэндзи» до 28, уподобить творение Мурасаки сутре Лотоса, состоящей из 28 свитков.

Особые расхождения всегда существовали во взгляде на так называемые «Главы Удзи», которые считали то одной главой, то двумя, то десятью, меняя в зависимости от этого общее число глав «Повести».

Стр. 35

Немалые разногласия вызывал и вызывает вопрос о порядке написания глав. Начала ли Мурасаки писать свое произведение с главы «Павильон Павлоний» и писала ли главы в том порядке, в каком они расположены в дошедшем до нас варианте?

Отдельные главы «Повести о Гэндзи» в большинстве своем обособленны, конец предыдущей редко бывает связан с началом последующей. Перед нами словно всплывают на миг отдельные мгновения человеческой жизни. Всплывают, чтобы тут же исчезнуть, затеряться в той общей неопределенности, из которой возникли. Возможно, именно эта зыбкость переходов от одной главы к другой и позволила многим исследователям усомниться в том, что традиционное расположение глав отражает действительную последовательность их написания. Эти сомнения усугубляются противоречиями хронологического и иного порядка, легко обнаруживающимися при сопоставлении содержания отдельных глав.

Называют, как правило, три главы, с которых Мурасаки могла начать «Повесть о Гэндзи»: «Павильон Павлоний», «Сума», «Юная Мурасаки». Есть, впрочем, ученые, полагающие, что первой была написана глава «Дерево-метла», а главу «Павильон Павлоний» Мурасаки приписала позже. Существует также мнение, что началом «Повести» была утерянная ныне глава «Принцесса Сверкающего солнца» («Кагаякухи-но мия»), повествующая о юности Фудзицубо.

Из «Глав Удзи» начальными считаются главы «Принц Благоуханный», «Красная слива», «Бамбуковая река».

Вопрос о том, в какой последовательности писалась «Повесть о Гэндзи», осложняется еще более из-за ее структурной неоднородности. Уже первые комментаторы-исследователи текста (в частности, Фудзивара Тэйка) обращали внимание на то, что роль разных глав в общей структуре произведения неодинакова: выделяются основные главы (мото-но маки), составляющие фабульный костяк произведения, и побочные (нами-но маки), группирующиеся вокруг основных и так или иначе дополняющие их содержание. Побочные главы, в свою очередь, делятся на «вертикальные» (татэ-но нами) и «горизонтальные» (ёко-но нами). Первые развивают сюжетные линии, намеченные в основной главе, вторые уточняют ее содержание, вводя в то же временное пространство новых персонажей и новые события. Так, главы «Пустая скорлупка цикады» и «Вечерний лик» следуют за главой «Дерево-метла» как побочные вертикального ряда, а глава «У заставы» примыкает к главе «У прибрежных буйков» как побочная горизонтального ряда. Глава «Шафран», будучи связанной с главой «Юная Мурасаки», в первой части своей является побочной горизонтального ряда, а во второй — побочной вертикального ряда. (Кстати говоря, именно подобная структура позволяет многим исследователям считать «Повесть о Гэндзи» произведением переходного характера, стоящим на полпути между сборником коротких новелл и сюжетно-цельным романом.)

Естественно предположить, что наличие в «Повести о Гэндзи» глав разного типа является отражением не столько внутренних закономерностей произведения, сколько внешних условий его создания и существования.

Стр. 36

Вполне возможно, что Мурасаки взялась за кисть, желая написать сравнительно небольшую повесть, но, по мере того как эта повесть писалась (и читалась), автору представлялось необходимым одни линии развить, другие дополнить, и в результате выстроилось колоссальное по объему произведение, объединенное личностью главного героя и проникнутое единым мироощущением.

То обстоятельство, что «Повесть о Гэндзи» писалась не последовательно — от первой главы до последней, а отдельными частями, более или менее внутренне едиными (а к этому мнению склоняются большинство исследователей), объясняет структуру самих глав, характер их зачинов и концовок, а также отсутствие предыстории некоторых персонажей, немотивированность их появления и исчезновения, необоснованность тех или иных действий и ссылка на события, в «Повести» не описанные.

Правда, некоторые ученые объясняют подобные недомолвки и противоречия тем, что отдельные главы «Повести» были утеряны вскоре после ее создания. Называют главы «Принцесса Сверкающего солнца», «Дева из Сакура» («Сакурабито»), «Сумори».

Выдвигается также предположение о существовании другой, более ранней повести (или даже нескольких повестей), из которой Мурасаки позаимствовала своих героев и которая настолько хорошо была известна в ее время, что ссылка на какие-то обстоятельства, связанные с ее содержанием, не требовала объяснений.

В настоящее время почти все исследователи делят «Повесть о Гэндзи» на три части, различающиеся между собой по содержанию, стилю и методу изложения (такое деление ввела в начале нашего века известная поэтесса и переводчица «Повести о Гэндзи» на современный японский язык Ёсано Акико, до нее «Повесть» принято было делить на две части — до главы «Сокрытие в облаках» и после нее):

главы «Павильон Павлоний» — «Листья глицинии» (33 главы), повествующие о жизни Гэндзи от рождения до полного расцвета его могущества в 39-летнем возрасте, могущества, к которому он пришел после ряда злоключений — изгнания, скитаний и пр.;

главы «Первая зелень» — «Кудесник-даос» (8 глав), повествующие о печалях, омрачающих старость Гэндзи, в основном связанных с его новым браком с Третьей принцессой и смертью любимой жены Мурасаки; кончается эта часть смертью героя;

главы «Принц Благоуханный» — «Плавучий мост грез» (13 глав), повествующие о детях и внуках Гэндзи. В центре этой части — история Укифунэ, завершающаяся принятием героиней монашеского пострига, который она предпочитает брачному союзу с Каору.

Уже первые комментаторы, отмечая, с одной стороны, неоднородность разных частей «Повести о Гэндзи», а с другой — грандиозность охвата действительности и несомненную эрудицию автора, выражали сомнение в том, что «Повесть» была написана одним человеком и что человеком этим была женщина. Одни считали «Повесть» совместным трудом Мурасаки и Фудзивара Митинага, другие предполагали, что ее написал Фудзивара Тамэтоки, а Мурасаки только собрала написанное отцом воедино и дополнила. Некоторые выдвигали предположение, что текст, написанный Мурасаки, был обработан Фудзивара Юкинари, а потом, во второй половине XVIII в., был еще раз переработан ученым Мотоори Норинага.

Стр. 37

В конце XV в. возникла гипотеза, поддержанная и развитая в начале нашего столетия Ёсано Акико. Приверженцы этой гипотезы полагают, что Мурасаки написала лишь первую часть «Повести». Вторая же и третья части были написаны уже после смерти писательницы ее дочерью Дайни-но самми. Будучи кормилицей императора Горэйдзэй, Дайни-но самми часто ездила в Удзи, где помещались его владения, поэтому туда и переносится место действия «Повести». Главы же «Первая зелень» — «Кудесник-даос» необходимы были ей для перехода к героям этой части.

Некоторые ученые склонны считать «Повесть о Гэндзи» плодом коллективного творчества хэйанской аристократии, утверждая, что, даже если и существовал когда-то экземпляр, созданный самой Мурасаки, он постоянно изменялся, дополнялся и переделывался переписчиками, весьма свободно относившимися к тексту.

В какой-то мере все эти сомнения оправданны, но доказать справедливость любой из этих версий со всей бесспорностью представляется невозможным. Явная же подчиненность повествования единому замыслу и цельность его все-таки склоняют к мысли о существовании одного автора, а сравнительное изучение стиля и содержания «Дневника Мурасаки» и «Повести о Гэндзи» дает основания для отождествления создателей этих двух произведений. Несомненно и то, что переписчики могли весьма вольно обращаться с текстом и внести в него ряд изменений.

Немало споров вызывает еще один вопрос, который начал волновать умы ученых уже во времена Камакура. Это вопрос о степени завершенности «Повести».

Последней главой «Повести о Гэндзи» во всех ныне имеющихся списках является глава «Плавучий мост грез», которая поражает своей краткостью и незавершенностью, особенно ясно ощутимой при сопоставлении ее с главой «Листья глициний». Если в главе «Листья глициний» достигают предела своего развития все линии, намеченные в главе «Павильон Павлоний», то в главе «Плавучий мост грез» герои находятся как бы в преддверии нового витка судьбы, и можно лишь предполагать, что ждет их в будущем.

Некоторые исследователи склонны рассматривать такую концовку как своеобразный поэтический прием. Другие же, полагая, что подобное новаторство вряд ли могло показаться привлекательным женщине, воспитанной в традициях древних моногатари, для которых обязательным условием был сказочно-счастливый конец, утверждают на этом основании, что повесть не закончена.

Надо сказать, что все моногатари, принадлежащие примерно к тому же времени, что и «Повесть о Гэндзи» (а до нас их дошло восемь), имеют «счастливый конец». Новаторство Мурасаки, оборвавшей свое произведение на полуслове, вряд ли могло вызвать восхищение тогдашних читателей. Интересно, что ни одно из более поздних прозаических произведений, находящихся под явным влиянием «Повести о Гэндзи», не заимствовало этого приема.

Стр. 38

Здесь кроется загадка, которая вряд ли может быть разгадана. В эпоху Камакура пытались писать продолжения «Повести о Гэндзи». Одно из них, наиболее известное, — «Роса на горной тропе» («Ямамити-но цую»). Пытался дописать «Повесть» и Мотоори Норинага.

А вот еще одна загадка: кто дал названия главам? Наиболее распространенная версия — названия возникли уже после того, как «Повесть» была написана, и даны не самим автором, а читателями.

Как правило, названия глав основаны на: 1) словах, встречающихся в тексте главы («Павильон Павлоний», «Ветка сливы»), 2) образе из песни, сложенной кем-то из персонажей глав («Дерево-метла», «Пустая скорлупка цикады»), 3) словах и песне одновременно («Вечерний лик», «Ночные огни», «Кипарисовый столб»). Лишь две главы — «Плавучий мост грез» и «Сокрытие в облаках» — являются исключением.

Некоторые названия имеют варианты, что также подтверждает мысль о их более позднем возникновении в читательской среде. Может быть, это произошло еще при жизни Мурасаки, может быть, после ее смерти. Во всяком случае, Фудзивара Тэйка в своих комментариях дает те названия глав, под которыми они известны нам сегодня. Иными словами, к концу эпохи Хэйан нынешние названия уже определились.

В полной мере «Повесть о Гэндзи» была понятна лишь во времена своего создания. Уже к концу XII в. возникла необходимость в комментариях и различных пояснениях к тексту.

Как и другие произведения подобного рода, «Повесть о Гэндзи» долгое время считалась достоянием женских покоев. Там она читалась, там переписывалась. И хотя, по многим свидетельствам, она была известна и мужчинам, они слишком низко ставили моногатари как жанр и скорее всего не способны были понять всей глубины и величия этого грандиозного творения.

Более двух столетий понадобилось японским поэтам, чтобы увидеть: рубеж X–XI вв. был ознаменован не столько расцветом японской поэзии (и, уж конечно, не достижениями литературы на китайском языке, хотя она одна и ценилась современниками), сколько рождением японской прозы.

Во второй половине XII в. появились первые «Комментарии к «Повести о Гэндзи»» («Гэндзи-сяку»), составленные известным каллиграфом и ученым Фудзивара Корэюки (?—1175). Тогда же зародилась традиция рассматривать творение Мурасаки как своеобразное руководство к овладению искусством стихосложения. (Одновременно возникло мнение, что «Повесть о Гэндзи» противоречит конфуцианским и буддийским моральным нормам, и родилась легенда о подвергающейся жестоким пыткам в аду Мурасаки.)

Авторитет «Повести о Гэндзи» в качестве учебника поэтического мастерства возрос в начале эпохи Камакура, и немалая заслуга в этом принадлежит Фудзивара Сюндзэй (1114–1204) и сыну его Фудзивара Тэйка (1162–1241). В те времена японская поэзия переживала период нового расцвета, обретая качественно иное звучание и содержание (чему свидетельством — антология «Синкокинсю», в составлении которой Фудзивара Тэйка принимал активное участие).

Стр. 39

Стараниями Сюндзэй и Тэйка за «Повестью о Гэндзи» закрепилась слава центрального произведения японской классики, которая не померкла и по сей день. Фудзивара Сюндзэй считал, что нельзя стать настоящим поэтом, не изучив произведения Мурасаки. «Даже глупец может проникнуть в сущность поэзии, если три раза подряд прочтет «Повесть о Гэндзи», — писал он, — тогда и у него возникнет вкус и желание к поэтическому творчеству… Самое прискорбное — это стихи, написанные человеком, который не читал «Гэндзи»».

Примерно в то же время появился первый трактат, посвященный жанру моногатари, — «Безымянные записки», — написанный скорее всего кем-то из окружения Тэйка, в котором создание «Повести о Гэндзи» объявлялось чудом, сотворенным Буддой в ответ на молитвы Мурасаки. Тогда же возникла и легенда, согласно которой Мурасаки является земным воплощением богини милосердия Каннон.

В эпоху Муромати (1333–1573) «Повесть о Гэндзи» стали считать своеобразным сводом наставлений для женщин во всех областях жизни. Утвердилась также тенденция рассматривать ее как руководство к постижению буддийских и конфуцианских учений. Высоко ставилась «Повесть о Гэндзи» и теоретиками рэнга, поэтического жанра, ставшего особенно популярным к XV в. Мастерам рэнга предписывалось хорошо знать не только «Повесть», но и комментаторскую литературу к ней.

Во второй половине XVIII в. ученые впервые заговорили об эстетическом значении хэйанской прозы вообще и «Повести о Гэндзи» в частности. Мотоори Норинага (1730–1801), ученый, принадлежавший к так называемой отечественной школе (кокугаку), утверждал, что произведения Мурасаки нельзя толковать, исходя лишь из буддийского учения о карме или с точки зрения конфуцианской моралистики. Суть «Повести о Гэндзи», по его мнению, состояла в стремлении проникнуть в смысл «моно-но аварэ» — скрытого очарования вещей.

В конце XIX в. известный писатель и теоретик литературы Цубоути Сёё (1859–1935), цитируя известные высказывания Мурасаки Сикибу о литературе из главы «Светлячки», впервые заявил о реалистичности «Повести о Гэндзи». Исследователи нового типа (к которым принадлежал и Цубоути Сёё), открывшие для себя западную литературу и пытавшиеся с западных позиций подойти к изучению японской литературы, заговорили о современности «Повести», сопоставляя ее с романами нового времени.

В 30-е годы нашего века «Повесть о Гэндзи» была переведена на английский язык и с ней познакомился Запад. «Повесть» стали сопоставлять с произведениями западных авторов и говорить о ее современности.

Словом, творение Мурасаки постигла судьба, довольно обычная для всякого великого произведения древности: каждая эпоха пыталась повернуть его по-своему, переиначивая и переосмысливая, используя для своих собственных нужд, порой забывая о том, как, для кого и зачем оно было создано.

Стр. 40

В бесконечных напластованиях толкований, легенд, версий — жизнь литературного произведения. Чем больше в нем заложено изначально, тем более многообразны его проявления во времени. Даже в тексте неподвижном, сохранившемся с момента своего возникновения в нетронутом виде, время по-разному расставляет акценты, меняя значения отдельных частей или всего целого, так что же говорить о тексте, который на протяжении многих веков своего существования подвергался неоднократным переработкам? Имеем ли мы дело с текстом, принадлежащим эпохе Хэйан или эпохе Камакура? Увы, нам ничего не остается, как полагаться на добросовестность переписчиков.

Итак, дошедший до нашего времени текст «Повести о Гэндзи» состоит из 54 глав, которые традиционно делятся на три части. Первая (главы «Павильон Павлоний» — «Листья глициний») рассказывает о возвышении главного героя этой части — Гэндзи, сына императора Кирицубо от любимой наложницы.

Начинается эта часть с описания родителей героя, как и полагается по канону моногатари. История любви императора к матери Гэндзи написана под явным влиянием поэмы «Вечная печаль» Бо Цзюйи, реминисценции из которой постоянно всплывают в тексте главы. В первой главе обозначаются основные сюжетные линии, описываются моменты, определившие последующую жизнь героя. Именно здесь гадальщик-кореец прочит ему великое будущее, благополучие, которое придет на смену горестям и невзгодам. Здесь же император, отказавшись от намерения дать cыну статус принца крови, принимает решение о причислении его к простым подданным. В этой же главе намечается будущее противостояние двух героев: Гэндзи—То-но тюдзё, чья дружба—вражда является отражением противостояния двух могущественных родов: Минамото—Фудзивара. Здесь же — зарождение любви Гэндзи к прекрасной Фудзицубо, супруге его отца, любви, оказавшей столь большое влияние на его судьбу. Здесь же — начало ненависти наложницы Кокидэн, сыгравшей в жизни Гэндзи столь же решающую роль. Все те линии, намеченные в первой главе, в последующих как бы рассеиваются, внимание читателя переносится на эпизоды, на первый взгляд не имеющие никакого отношения к тому, о чем говорилось ранее. Вводятся новые и новые персонажи, предметом повествования становятся разные женские судьбы, так или иначе связанные с судьбой главного героя, но имеющие значение и вне этой связи. Многочисленные персонажи, возникая, исчезают, сменяясь другими, возвращаются и снова исчезают на долгое время, в течение которого существуют как бы за гранью повествования. Жизнь главного героя тоже протекает где-то на заднем плане, обнаруживая себя лишь настолько, насколько велико его участие в жизни той или иной женщины. Тем не менее все в этой жизни идет своим чередом, все предначертанное герою сбывается. Преступная любовь Гэндзи к Фудзицубо не остается безответной, и на свет появляется их сын, которого все считают сыном императора Кирицубо, — будущий император Рэйдзэй. Сознавая, сколь велика его вина перед отцом, Гэндзи старается забыть Фудзицубо и ищет женщину, способную заменить ее, но, увы, хоть каждая из его возлюбленных и имеет свои достоинства, среди них нет столь же совершенной.

Стр. 41

Наконец на пути его встречается юная Мурасаки, прелестная и к тому же связанная с Фудзицубо родственными узами. Тема сходства (мать Гэндзи — Фудзицубо — Мурасаки) находит свое завершение. Далее — невзгоды и беды, связанные с кознями Кокидэн, изгнание в Сума и, наконец, возвращение в столицу и достижение полного благополучия, символом которого становится сказочно-прекрасный дом на Шестой линии. Гэндзи, возвышенный императором Рэйдзэй, пользуется неограниченной властью в стране, в его доме царят покой, гармония и полный достаток. Процветание обеспечено и детям его, и внукам: сын, Югири, достиг высоких званий, дочь стала супругой нового императора и матерью наследного принца. Все намеченное в первой главе полностью раскрыто, все возможности исчерпаны — повествование пришло к своему пределу, счастливому концу, столь обычному для моногатари.

В этой части помимо основной линии, связанной с Гэндзи, можно выделить ряд побочных — историю Тамакадзура, историю любви Югири и Кумои-но кари и пр. Все эти линии в главе «Листья глициний» тоже достигают своего завершения — судьбы этих героев определены.

Казалось бы, дальше уже все ясно и автор может отложить кисть. Но нет, повествование продолжается. Столь прочное на первый взгляд благополучие оказывается непродолжительным, ему на смену приходят новые горести и невзгоды. Измена юной супруги Гэндзи, Третьей принцессы, и рождение ее сына Каору, которого Гэндзи признает своим (возвращение темы греховной связи первой части), тяжкая болезнь и смерть любимой жены Гэндзи, Мурасаки, принятие им самим монашеского пострига и скорая кончина — таково основное содержание второй части, последняя глава которой, «Кудесник-даос», удивительным образом перекликается с первой главой «Повести» — «Павильон Павлоний». Здесь снова возникает тема «Вечной печали», посредством которой конец соединяется с началом и вся композиция обретает особую значительность, завершенность. «Повесть об истинной любви» — так можно было бы назвать эту часть. Любовь императора Кирицубо к матери Гэндзи, любовь Гэндзи к Фудзицубо, любовь Гэндзи к Мурасаки. Сходство всех трех женщин подчеркивает единство темы.

Вторая часть «Повести о Гэндзи» резко отличается от первой своим эмоциональным настроем. В ней — увядание, пришедшее на смену расцвету. Общая мажорная окрашенность первой части контрастирует с минорной окрашенностью второй. Меняется и характер самих глав, их внутренняя структура. Главы первой части, как правило, обособлены друг от друга, замкнуты, многие из них могут рассматриваться как отдельные короткие повести. При переходе ко второй части возрастает слитность повествования, увеличивается зависимость побочных линий от основной, связанной с центральным героем, уменьшается число персонажей. Меняется соотношение стихов и прозы в тексте: стихов становится меньше, зато увеличивается число диалогов. Связь между отдельными главами делается более определенной, конец предыдущей главы непосредственно соотносится с началом последующей. Последняя глава этой части, «Кудесник-даос», за которой словно заключительный аккорд следует весьма многозначительное (большая редкость для «Повести») название несуществующей главы «Сокрытие в облаках», вполне могла бы быть завершающей для всего произведения — смерть главного героя является не менее естественным для того основанием, чем его возвышение. Однако повествование не кончается и на этом. Автор снова берется за кисть для того, чтобы рассказать о жизни следующего поколения рода Гэндзи.

Стр. 42

Основными женскими персонажами третьей, последней части «Повести» становятся дочери Восьмого принца, центральное место среди которых постепенно начинает занимать Укифунэ. Действие последних десяти глав происходит в Удзи, где перекрещивались пути паломников, направляющихся в Хацусэ. Мистическая окрашенность придает этим главам особое звучание. В третьей части увеличивается слитность глав, подчиненность всего повествования основной сюжетной линии становится еще большей, чем во второй, число персонажей резко сокращается, в поле зрения читателя остается лишь несколько героев, судьбы которых прослеживаются очень подробно. По существу, перед нами отдельная повесть с искусно выстроенным динамичным и увлекательным сюжетом. Общий тон этой части характеризуется нарастанием трагической темы, которая на пронзительной ноте безысходности, тщетности мирских устремлений обрывается в главе «Плавучий мост грез».

Несмотря на кажущуюся обособленность, все три части «Повести о Гэндзи» представляют собой единое целое. Эта цельность проявляется прежде всего в общности тем. Тема равновесия судьбы, т. е. уравновешенности в ней горя и счастья, определяя жизненные линии отдельных персонажей, находит воплощение и в общей структуре «Повести». Приниженность Кирицубо возмещается возвышением ее сына, за достигнутое благополучие Гэндзи приходится расплачиваться горестями и утратами. Если в первой части «Повести» помышления героев сосредоточены в основном на земных радостях, то во второй возникает тема неприятия всего мирского, достигающая полноты звучания в третьей, последней части. Тема сходства—возвращения, укрепляясь в конкретных проявлениях своих (Югао—Тамакадзура, Кирицубо—Мурасаки, Оогими— Укифунэ), постепенно разрастается, принимая все более общий характер. Жизнь Гэндзи, подойдя к своему пределу, как бы раздваивается, возвращаясь в судьбах Каору и принца Ниоу. На смену противостоянию Гэндзи—То-но тюдзё приходит противостояние Ниоу—Каору. Параллели и контрасты, пронизывающие все части «Повести», связывают их в единое целое.

Прошлое звучит в настоящем и определяет будущее — вот основной смысл трех частей «Повести о Гэндзи».

События прошлого и настоящего, вымысел и реальность, достоверность дневниковых записей и сюжетные повороты волшебной сказки — все это в сочетании образует своеобразный мир «Повести о Гэндзи».

Законы жанра предписывают относить изображаемые в моногатари события к предшествующим эпохам. «В давние времена жил один человек…», «Вот что случилось в давние времена…», «Давным-давно жил кавалер…». «При каком же государе то было?..» — начинает свою повесть Мурасаки Сикибу.

Стр. 43

В самом деле, при каком? Уже самые древние комментаторы пытались привязать события, описываемые в «Повести о Гэндзи», к определенному историческому периоду. Многие приходили к выводу, что Мурасаки имела в виду первую половину X в., точнее — время правления императоров Дайго, Судзаку, Мураками. Эти годы — годы расцвета поэзии, становления национальных культурных традиций, первые годы владычества Фудзивара — непосредственно предшествовали той эпохе, в которую жила сама писательница, и многое еще не стерлось из памяти ее современников, многое еще жило в настоящем.

Желая придать повествованию большую достоверность, Мурасаки вводит в него приметы времени, хорошо понятные ее современникам. К примеру, в главе «Павильон Павлоний» говорится о ширме, принадлежавшей императору Уда, и о наставлениях, оставленных им для своего тринадцатилетнего сына, взошедшего на престол под именем Дайго. Это позволяет предположить, что прототипом императора Кирицубо был скорее всего император Дайго, а прототипами Судзаку и Рэйдзэя — соответственно императоры Судзаку и Мураками.

Создавая такую историческую перспективу, Мурасаки тем не менее избегает всяких прямых аналогий, постоянно скользя по грани реальности и вымысла. Персонажи, как правило, безымянны, но в них угадываются черты реально существовавших лиц. Особую достоверность повествованию придает введение в текст подлинных имен (Цураюки, Исэ). Той же цели служат намеки на действительные события, особенно частые в первой части «Повести».

Что касается главного героя, то вряд ли можно назвать какое-то определенное историческое лицо, послужившее его прототипом. Скорее всего это образ собирательный. Чаще всего отмечают сходство Гэндзи с Минамото Такаакира (914–982), сыном императора Дайго. Так же как и Гэндзи, Такаакира был внесен в список простых подданных, успешно продвигался по служебной лестнице, но после неудачной попытки сделать наследным принцем своего зятя, принца Тамэхира (четвертого сына императора Мураками), был заподозрен в тайном противодействии властям и стараниями боявшихся его усиления Фудзивара сослан на Цукуси, где пробыл три года. Его судьба вызывала большое сочувствие во многих столичных семьях (об этом говорится, к примеру, в «Дневнике поденки» матери Арицуна).

Образ Гэндзи нередко соотносится и с такими личностями, как Аривара Нарихира, Тайра Садафуми, Сугавара Митидзанэ, принц Ацухира и др.

Очевидно, узнавались и другие персонажи. Считается, что под именем Тамакадзура в «Повести» выведена дочь Минамото Такаакира, в Восьмом принце угадываются черты Фудзивара Корэтика, а в образе Гэн-но найси высмеивается некая престарелая родственница Мурасаки, весьма враждебно по отношению к ней настроенная. Несомненно, момент «узнавания» и явился одной из причин популярности произведения Мурасаки среди ее современников.

Стр. 44

В «Повести о Гэндзи» как бы наложены друг на друга два временных плана — время начала усиления рода Фудзивара и время полного расцвета его могущества (т. е. время, в которое жила сама Мурасаки). Повествуя, как того требовала традиция, о прошлом, писательница — вольно или невольно — наделяет это прошлое чертами настоящего. Так, изображая в лице императора Кирицубо императора Дайго, она одновременно придает ему черты явного сходства с императором Кадзан, с которым связана судьба ее отца, а, рисуя образы ученых, подчеркивает незначительность их положения при дворе, что характерно для периода владычества Фудзивара Митинага, но отнюдь не для того времени, которое описывается.

В образе Гэндзи можно усмотреть немало черт сходства с самим Фудзивара Митинага. А описание дома на Шестой линии удивительным образом совпадает с описанием принадлежавшего Митинага дворца у Земляных ворот в «Дневнике» Мурасаки.

Прототипом Удзи-но адзари многие исследователи считают монаха Кисэна, жившего в начале эпохи Хэйан отшельником на горе Удзи, а прототипом настоятеля Ёкава — монаха Гэнсина (942-1017), одного из теоретиков учения о Чистой земле, с которым был близок Тамэтоки.

Многие эпизоды «Повести» носят ярко выраженный автобиографический характер. Зафиксированный в домашней антологии Мурасаки эпизод с незнакомцем, старающимся проникнуть в ее дом, и упоминание о слишком большой активности старшего сына Нобутака, после смерти отца пытавшегося взять его вдову под свое покровительство, нашли отражение в судьбе Уцусэми. В «Главах Удзи» можно усмотреть воспоминания детства, проведенного со старшей сестрой в женских покоях дома у Столичного предела. Даже в образе наложницы Кирицубо отразились некоторые черты самой Мурасаки — ее настроения того времени, когда она только что приступила к придворной службе.

Вместе с тем реальный мир, изображенный в «Повести о Гэндзи», подчиняется не столько реальным, сколько условно-литературным законам. Да и сами герои находятся на грани между действительно существовавшими людьми и обобщенно-условными персонажами моногатари.

Уже сам выбор персонажей является данью литературной традиции, требующей, чтобы герои моногатари принадлежали к высшим слоям столичной аристократии. (Исключение составляют описанные в главах «Пустая скорлупка цикады» — «Вечерний лик» женщины среднего сословия, изображение которых было смелым новаторством со стороны Мурасаки.)

Сам Гэндзи, несмотря на соотносимость его судьбы с судьбами действительно существовавших личностей, образ скорее идеальный, чем реальный. Писательница наделила его всеми мыслимыми достоинствами благородного мужа, уподобив совершенным героям древности. Человеческое сочетается в образе Гэндзи с божественным — недаром дом на Шестой линии постоянно сравнивается с Землей Вечного Блаженства — буддийским раем. Уход Гэндзи из мира также напоминает уход божества — в старинных моногатари никогда не рассказывается о смерти богов и фей, они просто переходят в другие миры, исполнив свое земное предначертание. На небеса возносится Кагуя-химэ, в облаках скрывается Гэндзи.

Стр. 45

От мифа и стремление Мурасаки к равновесию судеб: богатые, счастливые рано умирают, несчастные, пренебрегаемые всеми — возвышаются.

В истории Укифунэ находит отражение весьма распространенный в то время сюжет о злой мачехе и падчерице, а в любовном треугольнике Ниоу — Укифунэ — Каору можно усмотреть новый вариант древней легенды о деве Унаи, зафиксированной еще в «Манъёсю».

Мотив «выбора женихов», впервые прозвучавший в «Повести о старике Такэтори» и подхваченный автором «Повести о Дупле» (глава «Атэмия»), звучит и в «Повести о Гэндзи» — в эпизодах с выбором мужа для Тамакадзура.

Окружающий мир (как человеческий, так и мир природы) в эпоху Хэйан воспринимался не непосредственно, а через призму разнообразных синтоистских, буддийских, конфуцианских, даосских и прочих представлений, к тому же видение мира в значительной мере определяли и литературно-эстетические критерии, к концу X в. сложившиеся в разработанную систему.

Так, мир природы был ценен не сам по себе, не как нечто обособленное, существующее помимо людей (интересно, что в древнеяпонском языке слова «природа» — сидзэн вообще не было), а как объект эстетического и философско-этического переживания. Эстетическая ценность тех или иных природных явлений закреплялась поэтическими антологиями и в «олитературенном», «эстетизированном» виде входила в духовный мир человека, определяя тем самым сферу дальнейшего отбора поэтического материала. (Интересно, что для японских трактатов о сущности поэзии, равно как и для китайских, в традициях которых они написаны, характерна зависимость «сердце — слово», а не «слово — действительность», как в западной поэзии. Отношение «слова» к «действительности» вообще не рассматривалось.)

В «Повести о Гэндзи» совершенно нет развернутых описаний природы, хотя в отличие от многих своих современниц Мурасаки путешествовала по провинциям и видела немало. Однако всякая местность соотносилась в те времена не столько с действительным своим обликом, сколько с неким живописным или поэтическим образом (изображением на свитке или ширме, стихотворением), ее воплощавшим.

Столица, в которой развертывается действие «Повести», также является пространством скорее субъективным, чем объективно-конкретным. Столица — «высшее» в противопоставлении «низшему» — провинции. Побережье Сума, бухта Акаси — не столько реальные места, сколько символы, знаки изгнания, связанные с образами Аривара Юкихира, императора Сага и пр. Дом Гэндзи на Шестой линии, вершина гармонического единства времени и пространства, символизирует достижение героем вершины благополучия.

Стр. 46

Время и пространство в «Повести» всегда являются как бы продолжением внутреннего мира того лица, с позиций которого ведется повествование. Умирают, как правило, осенью, и все вокруг скорбит и плачет, весна — пора сбывающихся надежд и радостных встреч. Время развертывается в постоянстве возвращений-повторений на фоне бесконечной изменчивости. Его рамки — один год (хитотосэ), определяемый чередованием весны, лета, осени, зимы. (Таково же движение человеческого мира. Люди уходят и возвращаются снова, на смену одним приходят другие — постоянство в изменчивости.)

В рамках одного годового цикла и вся «Повесть». Первая часть — весна—лето. Вторая — осень, третья — зима.

Так в прозе нашла свое выражение провозглашенная Цураюки идея высшей гармонии сердца и слова.

Произведение Мурасаки стало вехой не только в истории японской литературы, но и в истории японского литературного языка.

В эпоху Хэйан не было противопоставления японского разговорного языка японскому литературному, ибо языком, единственно достойным литературы, считался китайский. Поэтика японской прозы была совершенно не разработана, но в поэзии положение было немного лучше. По мере того как росло значение национальных форм в литературном обиходе, складывался особый поэтический язык (к концу X в. довольно далеко отошедший от разговорного) и разрабатывалась поэтика японского стиха вака (вскоре после Предисловия к «Кокинсю» Ки-но Цураюки появилось еще несколько трактатов на эту тему).

Применив к прозе приемы, разработанные для поэзии «вака», Мурасаки сделала первый шаг к превращению японского разговорного языка в язык литературный.

В «Повести о Гэндзи» впервые как осознанный литературный прием было применено цитирование.

Главным источником цитирования для Мурасаки были японские пятистишия, хотя она весьма широко цитирует и китайскую классику, и буддийские источники. Стихотворные цитаты, вплетенные в ткань «Повести», придают тексту необычайную емкость, расширяя его эмоциональное и образное содержание.

Широко пользуясь арсеналом средств, представленных ей японской поэзией, Мурасаки распространяет на прозу те эстетические принципы, которые этой поэзией были выработаны.

В XVIII в. Мотоори Норинага, анализируя «Повесть о Гэндзи», пришел к выводу, что все ее части соединяются воедино общей эстетической окрашенностью, пронизанностью единым духом — «моно-но аварэ».

«Это произведение вобрало в себя все проявления «моно-но аварэ», какие только есть в мире, и было создано именно для того, чтобы заставить читателей глубже проникнуть в это понятие», — писал Мотоори Норинага. Отвергнув все иные толкования, он заявил, что смысл «Повести о Гэндзи» (как, впрочем, и всей хэйанской литературы) сводится единственно к раскрытию сокровенной сути «моно-но аварэ».

Стр. 47

Что же такое «моно-но аварэ», по мнению Норинага?

«Сначала это был возглас удивленного восхищения, невольно вырывающийся из глубины души, когда человек что-то видел, слышал или осязал… Восхищаясь луной или цветами, восклицаешь, к примеру: «Ах, какие чудесные цветы! Харэ! Что за прекрасная луна!» Так называемое «аварэ» и возникло путем соединения этих двух возгласов «ах!» и «харэ!» Непосредственное выражение восхищения, смешанного с удивлением, — вот в чем смысл этого понятия… В более поздние времена слово «аварэ» стали писать знаком «печаль», можно подумать, что и обозначать оно стало исключительно ощущение грусти-печали, однако это не совсем так. «Аварэ» выражает не только печаль, оно может относиться к радостному и к прекрасному, к приятному и занятному — словом, ко всему, что способно исторгнуть из души возгласы «ах!» и «харэ!»»

В эпохи более ранние понятие «аварэ» обозначало безыскусно-простодушное удивление, рождавшееся в душе человека при виде окружающих предметов и явлений, сочувствие, сопереживание, сожаление, направленные непосредственно на объект. «Аварэ» выражало чувство прямое и ясное, пронизанное ощущением вечности, таящейся в изменчивости.

В эпоху Хэйан в понятии «аварэ» появился печально-трагический оттенок, оно стало выражать ощущение мимолетности бытия и неотвратимости увядания.

Посредством «аварэ» постигается сущность «моно». «Моно» же — это «вещь» (предмет или явление), лишенная облика, вещь вне ее отдельного проявления, сущность вещи. «Моно-но аварэ» — стремление души к вечным истокам вещей, желание уловить их ускользающий смысл.

«Моно-но аварэ» — во внезапном постижении взаимосвязанности, взаимообусловленности природы и человека, внутренней подчиненности всего сущего высшим законам судьбы. Отсюда в поэзии — стремление установить связь между внешне далекими предметами, увидеть сокровенную общность мира.

Мир в эпоху Хэйан воспринимался не как самоценно существующая реальность, прикосновение к которой вызывает непосредственное чувство восхищения — «аварэ» (как это было в более древние времена), а исключительно как объект эстетического переживания, рассматриваемый сквозь призму «моно-но аварэ», как совокупность символов, доступных лишь избранным — тем, кому понятен смысл «печального очарования вещей» — «моно-но аварэ».

Желание найти гармонию внешнего с внутренним, объекта с субъектом, требовало не ясности, а зыбкости восприятия. Важно было уловить не какое-то одно из двух присутствующих в предмете начал, а их грань, начало их взаимопроникновения. (Недаром Фудзивара Кинто (966—1041) в трактате «Девять разрядов поэзии» — «Вакакухон» — самым совершенным назвал такое стихотворение: «Думами устремляюсь / к ладье, что вот-вот исчезнет / за островом в бухте Акаси, / едва различимому / в зыбкой утренней дымке.)

Дух «моно-но аварэ» лучше, чем где-либо, выражен в хэйанских моногатари, и прежде всего в «Повести о Гэндзи».

Стр. 48

Произведение Мурасаки традиционно противопоставляют «Запискам у изголовья» Сэй Сёнагон, считая, что первое является воплощением красоты «моно-но аварэ», а второе — воплощением яркой и броской, обращающей внимание на изощренность внешних связей красоты «окаси». Действительно, автор «Записок» видела и описывала предметы ярко освещенными, а в произведении Мурасаки мир словно окутан дымкой, сквозь которую неясно проступают очертания предметов, человеческие лица.

«Автор «Повести о Гэндзи», — писал Мотоори Норинага, — сама глубоко проникшая в «сокровенную красоту» (моно-но аварэ) этого мира, вглядывалась, вслушивалась во все, что происходит вокруг, наблюдала за действиями добрых и злых людей, и проницательный взор ее улавливал их сокровенные помышления. Множество разных мыслей рождалось при этом в ее голове, и, движимая потребностью передать их кому-то, она вкладывала эти мысли в речи и думы своих героев, так чтобы читатели видели, что есть добро, а что — зло. Она сумела передать людям свое знание о «сокровенной красоте» этого мира, заставив их почувствовать то, что чувствовала сама».

В наши дни в Японии ни одно произведение не привлекает к себе столь пристального внимания исследователей, как «Повесть о Гэндзи». Диапазон имеющихся работ необычайно широк — от комментаторской литературы, традиции которой закладывались еще в конце XII в., до сложнейших современных исследований, рассматривающих «Повесть» с самых разных точек зрения — этнографической, эстетической, исторической, текстологической. Публикуются специальные словари и справочники, альбомы и таблицы. Проводятся дискуссии по разным вопросам, связанным со структурой «Повести», с историей ее написания.

Многие писатели современности снова и снова обращаются к этому удивительному произведению, находя в нем неисчерпаемые запасы прекрасного, открывая все новые и новые глубины. «С тех пор как появилось оно на свет, — говорил известный японский писатель нашего века Кавабата Ясунари, — японская литература все время тяготела к нему. Все виды искусства, начиная от прикладного и кончая искусством планировки садов, о поэзии и говорить нечего, находили в «Гэндзи» источник красоты».

«Повесть о Гэндзи» неоднократно переводилась на современный японский язык. Впервые ее перевела в самом начале нашего века известная поэтесса Ёсано Акико. С тех пор многие ученые и писатели пробовали в этом свои силы. Наиболее удачным признан перевод, сделанный выдающимся писателем нашего века Танидзаки Дзюнъитиро, который переводил «Повесть о Гэндзи» трижды (последний вариант издан в 1964 г.).

В конце XIX в. была предпринята первая попытка познакомить с «Повестью о Гэндзи» западный мир. В Лондоне вышел английский перевод глав «Павильон Павлоний» — «Сопоставление картин», выполненный Суэмацу Кэнтё.

Стр. 49

Однако настоящая мировая известность пришла к «Повести» лишь в 30-е годы нашего века, после того как был опубликован полный ее перевод на английский язык, сделанный крупнейшим английским востоковедом Артуром Уэйли.

В 1966 г. в список замечательных людей мира (составленный ЮНЕСКО) было внесено первое японское имя — Мурасаки Сикибу.

Были сделаны переводы «Повести» на французский и немецкий языки (с английского перевода Уэйли). В 1978 г. вышел новый английский перевод «Повести о Гэндзи», выполненный английским ученым Э. Сайденстиккером, а чуть позже — новый французский перевод Р. Сифферта.

«Герои «Гэндзи» — живые люди, и отсюда его вечная молодость и неизменный успех, — говорит о произведении Мурасаки один из ведущих современных американских исследователей японской литературы, Дональд Кин. — Время и образ жизни, конечно, отличаются, но они понятны американцам XX века. Не случайно несколько колледжей в Нью-Йорке включили «Гэндзи-моногатари» в курс литературы XX века… Я даже думаю, что психологически американцам XX века ближе «Гэндзи», чем европейская литература XIX века».

В России «Повесть о Гэндзи» стала известна в 20-е годы, после того как Н. И. Конрад перевел несколько глав на русский язык, одновременно посвятив ряд статей проблемам хэйанской культуры вообще и шедевру Мурасаки в частности (см.: Конрад Н. И. Очерки японской литературы. М., 1973). В 1981 г. вышла в свет монография И. А. Ворониной «Классический японский роман» — первое фундаментальное исследование «Повести о Гэндзи».

Настоящее издание представляет собой первый полный перевод «Повести о Гэндзи» на русский язык. Перевод выполнен с текста, опубликованного издательством «Иванами» в серии «Японская классическая литература» («Нихонкотэн бунгаку тайкэй»), т. 14–18 (Токио, 1975).

АДМИНИСТРАТИВНОЕ ДЕЛЕНИЕ ЯПОНИИ В ЭПОХУ ХЭЙАН

Стр. 50

ОКРЕСТНОСТИ СТОЛИЦЫ ХЭЙАН

Стр. 51

СТОЛИЦА ХЭЙАН

Стр. 52

ИМПЕРАТОРСКИЙ ДВОРЦОВЫЙ КОМПЛЕКС

Стр. 53

Ампукудэн (дворец Спокойного счастья) — здание близ главных внутренних ворот Сёмэймон в западной части дворцового комплекса. Здесь помещались придворные лекари.

Анкимон (ворота Спокойной радости) — внутренние ворота северо-восточного дворцового комплекса.

Бутокумон (ворота Доблестной добродетели) — внутренние западные ворота дворцового комплекса.

Гёкася (покои Застывших цветов) — находятся в северо-западной части дворцового комплекса. Обычно там жили придворные дамы. У входа росли красная и белая сливы, поэтому иначе это здание называли Умэцубо — Сливовый павильон.

Гиёдэн (дворец Благодатного света) — расположен с восточной стороны от дворца Сисиндэн (главного здания дворцового комплекса).

Стр. 54

В Гиёдэн хранились фамильные ценности императорского семейства, там же проходили обсуждения важных государственных дел. Дворец Гиёдэн соединялся галереей с северной частью дворца Сюнкёдэн. Галерея носила название Сакон-но дзин (Левая караульня), там помещались воины из Левой личной императорской охраны.

Гэнкимон (ворота Таинственного блеска) — северные внутренние ворота дворцового комплекса.

Дзёгандэн (дворец Созерцания истинной чистоты) — находится в северной части дворцового комплекса. Его занимали чиновники, ведавшие делами женских покоев дворца. Там же находились покои Высочайшего ларца (Микусигэдоно), где шились и хранились наряды для императорского семейства.

Дзёкёдэн (дворец Одаривающий ароматами) — здание, расположенное в центре дворцового комплекса, севернее Дзидзюдэн. Здесь устраивались пиршества, проводились поэтические турниры и музицирования.

Дзёнэйдэн (дворец Извечного покоя) — находится в северной части дворцового комплекса. В Дзёнэйдэн жили императрицы и наложницы высших рангов. Как правило, именно там устраивались танцы «пяти танцовщиц» («госэти»), поэтому дворец называли также дворцом Пяти танцовщиц — Госэтидэн.

Дзидзюдэн (дворец Добродетельной старости) — здание в центральной части дворцового комплекса, севернее Сисиндэн. Сначала в этом дворце жил сам император, позже, когда местом постоянного пребывания высочайшей особы стал дворец Сэйрёдэн, здесь стали устраивать торжественные пиршества, проводить соревнования по сумо, игры в мяч и пр.

Иммэймон (ворота Сокрытого света) — внутренние дворцовые ворота. Находятся с западной стороны комплекса.

Каёмон (ворота Радостного света) — внутренние дворцовые ворота. Находятся с восточной стороны комплекса, недалеко от покоев Сёёся.

Кёсёдэн (Архивный дворец) — находится с западной стороны от Сисиндэн, напротив Гиёдэн. Здесь размещался Императорский архив — Курододокоро. В юго-западной части дворца располагались мастерские (цукумодокоро), где изготовлялась утварь для высочайшего семейства.

Кианмон (ворота Увенчанного покоя) — внутренние северо-западные ворота дворцового комплекса.

Кокидэн (дворец Щедрых наград) — находится в северо-западной части дворцового комплекса, непосредственно за Дзёкёдэн. Как правило, в Кокидэн жили самые влиятельные наложницы.

Корёдэн (дворец Грядущей прохлады) — расположен к западу от Сэйрёдэн. Обычно здесь жили наложницы высших рангов.

Рёкидэн (дворец. Узорчатых шелков) — расположен к северо-востоку от Сисиндэн. В Рёкидэн хранилась утварь и одеяния для синтоистских ритуалов.

Рэйкэйдэн (дворец Живописных видов) — находится в северо-восточной части дворцового комплекса. Здесь жили императрицы или наложницы высших рангов.

Стр. 55

Сёёся (покои Отраженного света) — находятся в восточной части дворцового комплекса и состоят из Северного и Южного строений. Южное называется также Грушевым павильоном (Насицубо), поскольку перед ним растет груша. В покоях Отраженного света жили императорские наложницы, часто здесь размещался и наследный принц.

Сёмэймон (ворота Одаривающие светом) — центральные ворота дворца.

Сигэйса (покои Светлых пейзажей) — находятся в северо-восточной части дворцового комплекса. Южное строение называется также павильоном Павлоний (Кирицубо), поскольку перед входом растет павлония. Здесь жили менее влиятельные наложницы.

Сисиндэн (дворец Пурпурных покоев) — главное здание дворцового комплекса. Находится в южной его части, поэтому иногда называется также Южным дворцом (Надэн). У входа с восточной стороны растет вишня, с западной — померанец.

Сихося (покои Внезапных ароматов) — находятся в северо-западной части дворцового комплекса. Обычно здесь жили придворные дамы, а также размещался глава Правой личной императорской охраны (Удайсё), когда оставался на ночь во дворце. Недалеко от входа в покои Внезапных ароматов находилось сожженное молнией дерево, поэтому это здание называли Грозовым павильоном (Каннарицубо).

Сэйрёдэн (дворец Чистой прохлады) — расположен к северо-западу от Сисиндэн. Здесь обычно жил сам император, а также устраивались некоторые церемонии (Утреннее поздравление в первый день года и пр.).

В восточном саду дворца — ручей, образующий небольшой (высотой примерно 20 см) водопад. Около этого водопада постоянно дежурил кто-нибудь из придворных (так называемый страж Водопада).

Сэнъёдэн (дворец Явленного блеска) — расположен в северной части дворцового комплекса. В Сэнъёдэн жили императорские наложницы.

Сэнъёмон (ворота Явленного света) — восточные внутренние дворцовые ворота.

Сюнкёдэн (дворец Весенней радости) — расположен к юго-востоку от Сисиндэн. Здесь хранилось оружие и амуниция.

Тёракумон (ворота Долгой радости) — внутренние дворцовые ворота. Находятся с юго-восточной стороны комплекса.

Токадэн (дворец Восхождения к цветам) — расположен в северной части дворцового комплекса. Здесь жили императрицы и наложницы высших рангов.

Уммэйдэн (дворец Теплого света) — находится с восточной стороны от Сисиндэн. В покоях этого дворца хранились регалии императорской власти — зеркало, яшма и меч.

Хигёся (покои Летящих ароматов) — расположены с северо-западной стороны от Сэйрёдэн. Это здание называют также павильоном Глициний (Фудзицубо), потому что перед входом растут глицинии. В Хигёся жили императрицы и императорские наложницы.

Эйаммон (ворота Вечного покоя) — внутренние дворцовые ворота (юго-западные).

Энсэймон (ворота Утверждения порядка) — внутренние дворцовые ворота (юго-восточные).

Югимон (ворота Торжествующей справедливости) — внутренние дворцовые ворота (западные).

АРИСТОКРАТИЧЕСКАЯ УСАДЬБА В ЭПОХУ ХЭЙАН

Стр. 56

СТРУКТУРА ГОСУДАРСТВЕННОГО УПРАВЛЕНИЯ В ЭПОХУ ХЭЙАН

Стр. 57

Государственный совет (Дайдзёкан) (табл. 1)

Высший административный орган. Главой Государственного совета был Великий министр (дайдзёдайдзин). В начале эпохи Хэйан великими министрами становились, как правило, принцы крови, но к концу X в. это звание перешло к регентам и канцлерам. Должность чисто номинальная.

Левый министр (садайдзин) — фактически основная фигура в Государственном совете, занимавшаяся делами правления.

Правый министр (удайдзин) замещал левого министра в его отсутствие. Ведал подготовкой и проведением различных придворных церемоний.

Министр двора (найдайдзин) — должность, не предусмотренная кодексом Тайхорё. Министр двора непосредственно занимался делами императорского семейства и замещал левого и правого министров в их отсутствие.

Первым министром двора был Фудзивара Каматари (614–669) — один из высших сановников при дворе имп. Тэнти (626–671), основатель рода Фудзивара. После него министры двора не назначались, и только в конце VIII в. эта должность была восстановлена, хотя бывали периоды, когда во главе Государственного совета стояли только три министра — великий, левый и правый.

Старший советник министра (дайнагон) непосредственно подчинялся великому министру. Ведал всеми делами в случае отсутствия министров. Кодекс Тайхорё предусматривал наличие четырех дайнагонов, но вскоре их число сократилось до двух. При императоре Уда (887–897) была учреждена должность заместителя старшего советника (гон-дайнагон), в результате чего старших советников стало трое. Впоследствии число заместителей увеличилось, и соответственно увеличилось число старших советников (их стало сначала восемь, затем шесть). Гон-дайнагон со временем становился обычно дайнагоном.

Второй советник министра (тюнагон) — должность, не предусмотренная кодексом Тайхорё. Возникла, когда число старших советников (дайнагонов) сократилось до двух. В 756 г. была введена должность заместителя второго советника (гон-тюнагон). Заместитель второго советника со временем, как правило, становился вторым советником. Выполнял те же функции, что и старший советник.

Младший советник министра (сёнагон). Основной обязанностью младшего советника была передача императорских указов. У него хранились императорская печать, печать Государственного совета и «колокольчик императорского посланца» (который вручался каждому придворному, отправлявшемуся куда-то по распоряжению императора). По звону этого колокольчика придворного должны были обеспечивать на станциях всем необходимым для дальнейшего передвижения. Кроме того, младший советник должен был переписывать набело основные указы и постановления.

Стр. 58.

Государственный совет (Дайдзёкан) (табл. 1)

Стр. 59

После того как в 810 г. был учрежден Императорский архив (Курододокоро), многие функции младших советников перешли к архивариусам (куродо), и в их ведении остались только колокольчик и печати.

Левая и Правая ревизионные канцелярии (Сабэнкан, Убэнкан) — подчинялись непосредственно Государственному совету. Ревизоры осуществляли контроль за восемью ведомствами. Каждая канцелярия надзирала за деятельностью четырех ведомств (табл. 2), имея в своем распоряжении всю их документацию. Ревизоры, как правило, назначались из среды ученых.

Государственные советники (санги, сайсё) — должность, не предусмотренная кодексом Тайхорё. Советники входили в состав Государственного совета и привлекались к обсуждению важнейших государственных дел наравне с министрами и их советниками (дайнагонами). Обычно на эту должность назначали людей, известных своей ученостью. Советники, как правило, одновременно занимали ведущие места в других ведомствах.

Вице-советники (хисанги) — лица Четвертого ранга (а не Третьего, необходимого для того, чтобы стать советником), по ряду причин допускаемые до участия в обсуждении государственных дел наравне с советниками.

Восемь ведомств (табл. 2)

1. Ведомство дворцовых служб (Накацукасасё) — ведало внутренними делами императорского дворца. Главой ведомства (Накацукасакё) становилось лицо Четвертого ранга, как правило принц крови. Одной из значительнейших должностей в Ведомстве дворцовых служб являлась должность близкоприслуживающего (дзидзю). На эту должность обычно назначались юноши из знатнейших столичных семейств, имеющие Пятый ранг и недавно начавшие служить во дворце. Дзидзю должен был постоянно находиться при императоре, опекать его, следить за исполнением его желаний, наблюдать за точным следованием этикету. Нередко дзидзю имел также должность в Государственном совете, являясь советником министра (дайнагоном или тюнагоном) или государственным советником (санги).

Ведомство дворцовых служб имело в своем подчинении шесть управлений (рё или цукаса) и Службу срединных покоев (Тюгусики).

Начальниками управлений (то) назначались чиновники Пятого ранга. Главой Службы срединных покоев (дайбу) был чиновник Четвертого ранга.

2. Церемониальное ведомство (Сикибусё, Нори-но цукаса) — ведало проведением всех дворцовых церемоний и их подготовкой, занималось вопросами образования и контролировало деятельность гражданских чиновников.

Главой ведомства мог быть только принц крови не ниже Четвертого ранга. Глава ведомства (сикибукё) имел в своем распоряжении двух помощников, назначаемых из числа чиновников Пятого ранга. Старший помощник обычно являлся наставником императора.

Стр. 60, 61.

Восемь ведомств (табл. 2)

Стр. 62

Церемониальному ведомству подчинялась Палата наук и образования (Дайгакурё), непосредственно занимавшаяся подготовкой и обучением государственных чиновников. Глава Палаты наук (то) обычно определял порядок проведения больших праздников, руководил их подготовкой.

3. Ведомство упорядочения и установлений (Дзибусё, Осамуру-цукаса) — занималось различными тяжбами, ведало вопросами родословных, в семьях выше Пятого ранга разрешало споры о наследстве, браках, об установлении старшинства среди членов рода, руководило проведением похорон, подготовкой к государственным дням скорби, ведало монастырями и приемом иностранных послов.

Главой ведомства (дзибукё) могло быть лицо не ниже Четвертого ранга.

Ведомству подчинялось три управления, начальниками которых (то) назначались чиновники Пятого ранга.

Музыкальная палата (Гагакурё) — осуществляла подготовку танцоров и музыкантов для дворцовых празднеств, занималась обучением юношей из аристократических семейств танцам, пению и музыке.

Палата посольств и монастырей (Гэмбарё) — занималась отправлением послов в другие страны и приемом чужеземных посольств, ведала делами монастырей.

Управление императорских гробниц (Сёрёрё) — ведало организацией похорон для членов императорского семейства, осуществляло контроль над состоянием гробниц.

4. Налоговое ведомство (Мимбусё) — ведало учетом населения, сбором налогов и назначением трудовых повинностей.

Главой ведомства (мимбукё) могло быть лицо не ниже Четвертого ранга.

Ведомству подчинялись два управления: Управление финансов (Кадзуэ-но цукаса), ведавшее учетом населения и контролировавшее финансовое состояние страны, и Налоговое управление (Тикара-но цукаса), ведавшее непосредственным сбором налогов и назначением трудовых повинностей.

Начальниками управлений (то) назначались чиновники Пятого ранга.

5. Военное ведомство (Хёбусё, Цувамоно-но цукаса) — занималось обучением воинов, подготовкой и формированием военных отрядов, ведало военной амуницией, конюшнями и пр.

Главой ведомства (хёбукё) назначался принц крови не ниже Четвертого ранга.

Военному ведомству первоначально подчинялось пять управлений: кавалерийское, строительное, военно-музыкальное, флота, охотничье. Позже управления были частично объединены, частично ликвидированы, и в непосредственном подчинении Военного ведомства осталось только одно Отделение надзора за охраной дворцовых ворот (Хаято-но цукаса), которое контролировало деятельность дворцовой охраны.

Главой Отделения надзора (ками) был чиновник Шестого ранга.

6. Судебное ведомство (Гёбусё) — занималось рассмотрением прошений и назначением наказаний за провинности.

Главой ведомства (гёбукё) могло быть лицо не ниже Четвертого ранга.

Стр. 63

Ведомству подчинялось Отделение тюрем (Хитоя-но цукаса), ведавшее вопросами содержания заключенных.

Глава Отделения (ками) назначался из числа чиновников Шестого ранга.

7. Ведомство по делам казны (Оокурасё) — учитывало и распределяло поступавшие из провинции доходы, устанавливало цены, ведало ранением золота, серебра, драгоценных камней.

Главой ведомства (окуракё) назначалось лицо не ниже Четвертого ранга.

Сначала ведомство имело в своем распоряжении пять управлений: металлической утвари, лаковых изделий, швейное, ткачества, дворцового убранства. Затем управления объединились или были ликвидированы, и осталось одно Отделение ткачества (Орибэ-но цукаса), глава которого (ками) имел, как правило, Шестой ранг.

8. Ведомство внутридворцовых дел (Кунайсё) — ведало всеми службами, связанными с внутренней жизнью дворца.

Глава ведомства (кунайкё) имел обычно Четвертый ранг.

Ведомству подчинялись: Служба императорских трапез (Дайдзэн-сики) во главе с дайбу, который назначался из чиновников Пятого разряда; пять управлений (рё или цукаса) во главе с то, назначавшимися из чиновников Пятого ранга, и пять отделений (цукаса) во главе с сё, имевшими, как правило, Шестой ранг.

Шесть служб сторожевой охраны (табл. 3)

1. Левая и Правая личные императорские охраны (Саконоэфу, Уконоэфу) — охраняли императорский дворец, сопровождали императора при выездах.

Во главе охраны стоял старший военачальник (дайсё), имевший Третий ранг. В середине эпохи Хэйан дайсё, как правило, одновременно являлся министром или советником министра (дайнагоном или тюнагоном).

В подчинении у старшего военачальника находился второй военачальник (тюдзё). Тюдзё имел, как правило, Четвертый ранг и одновременно мог быть назначен государственным советником (сайсё-но тюдзё) или главным архивариусом (то-но тюдзё). В составе Личной императорской охраны было обычно два или четыре военачальника.

Младшие военачальники (сёсё) назначались из лиц Пятого ранга. Нередко они служили еще и в Ревизионной канцелярии (бэн-но сёсё) или в Императорском архиве (куродо-но сёсё). В составе Личной императорской охраны обычно бывало четыре младших военачальника.

Военачальники (дайсё, тюдзё и сёсё) обычно сопровождали императора при выездах и во время особенно торжественных церемоний с луком и стрелами в руках.

Старшие стражники (сёгэндзё или дзо) постоянно находились при императорской особе. Обычно они имели Шестой ранг и служили одновременно в Императорском архиве (куродо-но дзо).

Стр. 64.

Шесть служб сторожевой охраны (табл. 3)

Стр. 65

Младшие стражники (сёсо) и служители (тонэри) выполняли различные несложные обязанности во время обрядов и церемоний, из них формировалась охрана императорского дворца, они же совершали ежедневные ночные обходы.

2. Левая и Правая привратные охраны (Саэмонфу, Уэмонфу) — в отличие от Личной императорской охраны, которая охраняла непосредственно императорские покои, контролировали внешние подступы к императорскому дворцу.

Начальником привратной охраны (эмон-но ками) назначалось лицо Четвертого ранга, часто имевшее также звание советника министра или государственного советника.

Начальнику подчинялись помощник (эмон-но сукэ) и стражники (дзо, сакан).

Стражник дзо именовался также югэй-но цукаса (несущий колчан), ибо обычно в руках у него был лук, а за спиной — колчан со стрелами.

3. Левая и Правая дворцовые охраны (сахёэфу, ухёэфу) охраняли ворота императорского дворца, наблюдали за порядком во дворце, сопровождали членов императорского семейства во время торжественных выездов.

Императорский архив (Курододокоро, табл. 4)

Императорский архив не был предусмотрен кодексом Тайхорё, его учредили в начале IX в. Первоначально в ведении служителей Императорского архива находились самые ценные рукописи и императорские рескрипты, но очень скоро он стал ведать всеми дворцовыми делами. Архивариусы (куродо) всегда находились в покоях императора, передавали его поручения, распоряжались проведением церемоний. В их ведение постепенно попали гардероб и стол императора. Архивариусами обычно назначались юноши из знатных семейств, эта должность для многих становилась началом придворной карьеры. (Все самые могущественные особы из рода Фудзивара — Мититака, Корэтика, Митинага — начинали свою придворную службу с Императорского архива.)

Главой Императорского архива (бэтто) назначалось лицо Второго ранга, как правило левый или правый министр, реже — старший советник министра (дайнагон).

Под началом у главы архива (должность чисто номинальная) были два главных архивариуса (куродо-но то), ведавшие различными сторонами дворцовой жизни. Они назначались из лиц Четвертого ранга, причем, как правило, один из них служил одновременно в Ревизионной канцелярии (то-но бэн), а второй — в Личной императорской охране (то-но тюдзё).

В распоряжении главных архивариусов были три хранителя Пятого ранга (гои-но куродо) и четыре хранителя Шестого ранга (рокуи-но куродо), выполнявшие мелкие поручения императора, прислуживавшие при высочайших трапезах. Хранители часто служили в Личной императорской охране (Коноэфу) или в Привратной охране (Эмонфу).

Стр. 66

Императорский архив (Курододокоро, табл. 4)

Императорские мастерские(Сурисики, табл. 5)

Императорские мастерские (Сурисики, табл. 5)

Императорские мастерские занимались ремонтом и изготовлением утвари для императорского дворца. Учреждение, не предусмотренное кодексом Тайхорё. Глава мастерских (дайбу) имел Четвертый ранг.

Задние (женские) покои дворца (Кокю, табл. 6)

Кодекс Тайхорё предусматривал наличие определенного числа наложниц разных категорий в женских покоях дворца.

Наложниц высшей категории (следующих по значительности своего положения за императрицами) (хи) — две. Хи выбирались среди принцесс крови.

Наложниц средней категории (фудзин) — три. Фудзин выбирались из числа дочерей вельмож Третьего ранга.

Наложниц низшей категории (химэ) — четыре. Химэ выбирались из числа дочерей чиновников не ниже Пятого ранга.

В конце VIII — начале IX в. возникло новое звание — высочайшая наложница (него), которое вытеснило все прежние. Сначала него выбирались среди дочерей придворных сравнительно невысоких рангов (Четвертого или Пятого) и, в сущности, ничем не отличались от химэ, но к концу IX в. авторитет нёго значительно возрос, их стали выбирать среди дочерей вельмож не ниже Третьего ранга (как правило, они были принцессами крови или же дочерьми принцев крови, великих министров). При благоприятном стечении обстоятельств (чаще всего при наличии могущественного покровителя в лице отца, брата или дяди) нёго могла стать императрицей-супругой (особенно если у нее рождался сын).

Стр. 67, Задние (женские) покои дворца (Кокю, табл. 6)

Стр. 68

Следующим по значительности званием после нёго стало звание сменяющей платье (кои). Первоначально кои распоряжались гардеробом императора и выполняли его мелкие поручения, позже стали прислуживать и в его опочивальне, заняв в женских покоях следующее за нёго положение. Кои выбирались из числа дочерей советников министра Четвертого ранга и ниже.

Нёго или кои, имеющих детей или пользующихся особенным расположением императора, называли обычно служительницами императорской опочивальни (миясудокоро), так же называли наложниц наследного принца.

Мёбу — общее название для дам Четвертого или Пятого ранга.

Из наложниц категории нёго выбиралась императрица-супруга (тюгу). Помимо императрицы-супруги существовали еще императрица-мать (котайго) — мать правящего императора и великая императрица-мать (тайкотайго) — мать предыдущего императора. Первоначально императрица-супруга называлась кого, а слово тюгу (срединные покои) обозначало всех трех императриц. Кодекс Тайхорё предусматривал Службу срединных покоев (Тюгусики), которая занималась делами всех трех императриц. Однако при императоре Итидзё (991—1010) регент Фудзивара Митинага сумел добиться звания императрицы-супруги для своей дочери Сёси, игнорируя тот факт, что при императоре уже была одна императрица-супруга. В результате Тэйси, сохранив за собой звание кого, покинула дворец, а Сёси воцарилась в императорских покоях, получив новое звание тюгу. С тех пор супругу правящего императора стали называть тюгу, а супругу отрекшегося императора — кого.

Императорским наложницам и императрицам прислуживали придворные дамы (нёбо). Существовало три разряда придворных дам — высший (дзёро), средний (тюро) и низший (гэро).

Так же назывались дамы, находящиеся в услужении у дочери или супруги знатного сановника.

Одним из самых почитаемых женских придворных званий было звание хранительницы Высочайшего ларца (микусигэдоно-но бэтто). Хранительница Высочайшего ларца возглавляла мастерские, расположенные в покоях Высочайшего ларца дворца Дзёгандэн, где шились и хранились наряды императорского семейства. Это звание получали, как правило, придворные дамы (нёбо) высших разрядов. Иногда девицы из знатных семейств поступали на службу во дворец хранительницами Высочайшего ларца, а через некоторое время удостаивались звания нёго.

Кодекс Тайхорё предусматривал двенадцать служб, ведавших различными сторонами жизни женских покоев.

Важнейшим среди них было Отделение дворцовых прислужниц (найси-но цукаса). Дамы, в него входившие, прислуживали в высочайших покоях, передавали повеления императора, выполняли его поручения, обучали служанок и надзирали за ними, сопровождали императриц при выездах, следили за соблюдением правил этикета в женских покоях.

Во главе Отделения стояли две главные распорядительницы (найси-но ками), которые выбирались из числа дочерей сановников Третьего ранга, часто на эту должность назначались дочери великих министров.

Стр. 69

Найси-но ками находились постоянно в императорских покоях и передавали указания императора остальным служительницам.

Найси-но ками подчинялись четыре распорядительницы (найси-но сукэ) и четыре младшие распорядительницы (найси-но дзё), которые выбирались из числа дочерей чиновников соответственно Четвертого и Пятого рангов. Помимо распорядительниц в Отделении дворцовых прислужниц было около ста служительниц (нёдзю).

Местные власти

В каждую провинцию (а их в древней Японии было 74) назначался правитель (ками) сроком на четыре года.

Провинции делились на разряды (дайкоку, дзёкоку, тюгоку и гэкоку). Самым выгодным считалось назначение в дайкоку — великие провинции. В провинции Хитати, Кадзуса, Кодзукэ правителями назначались только принцы крови. Неблагоприятным для карьеры считалось назначение в провинцию низшего разряда — гэкоку.

Часто правители сами в провинции не ездили и, оставаясь в столице, посылали туда своих помощников (сукэ).

Правители, уезжавшие из столицы и поселявшиеся в своей провинции, назывались наместниками (дзурё). Наместники постепенно становились значительной силой на местах, сплачивая вокруг себя местную знать.

Контроль над местными властями осуществляли особые надзиратели (адзэти), подчинявшиеся Государственному совету. В эпоху Хэйан эта должность стала чисто номинальной, как правило, на нее назначались советники министра (адзэти-но, дайнагон, адзэти-но тюнагон).

Управление Западных земель (Дадзайфу) (табл. 7) ведало провинциями на острове Цукуси (современный Кюсю) и прилегавшими к нему мелкими островами. В обязанности Дадзайфу входили охрана этих земель, сбор налогов с местного населения, поддерживание дипломатических отношений с западными соседями, контроль над частными владениями и монастырями. Главой управления (соти) назначалось лицо Третьего ранга, часто принц крови.

Если главой Управления был принц крови, то его обязанности выполняли либо заместитель (гон-но соти), либо старший управляющий (дайни), назначаемые из числа чиновников Пятого ранга. Гон-но соти и дайни — взаимозаменяемые должности. При наличии в Дадзайфу гон-но соти дайни отсутствовал, и наоборот. На более низкие должности (дайгэн, сёгэн) назначались местные жители.

Стр. 70

(табл. 7)

Управление Западных земель (Дадзайфу)

Императорские конюшни(Ума-но кукаса)

Духовенство

Уже в начале VII в. светскими властями была предпринята попытка навести порядок среди священнослужителей, распределив их по иерархическому принципу.

Высшим духовным саном стал сан содзё, по значению соответствующий Второму рангу придворного.

Позже возникли звания дайсодзё, содзё и гон-содзё.

Содзу — сан, следующий за содзё (позже возникли дайсодзу, гон-дайсодзу, сёсодзу, гон-сёсодзу). Соответствовал Пятому рангу придворного.

Рисси — младший из трех главных духовных санов, соответствующий Пятому рангу. В обязанности рисси входило принятие обета у вступающих в монашество.

Дзасу — первоначально настоятель любого монастыря, позже так стали называть только настоятелей монастыря Энрякудзи на горе Хиэ (секта Тэндай).

Хидзири — так называли монахов-отшельников, живущих вне монастыря, в хижинах.

Адзари (санскр. акарья) — монах высшего класса, имеющий учеников. По значению в иерархической системе следовал за рисси.

ОСНОВНЫЕ ОБРЯДЫ, СВЯЗАННЫЕ С РАЗЛИЧНЫМИ ЭТАПАМИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЖИЗНИ

Стр. 71

Обряды, связанные с рождением

1) Обряды, предшествующие рождению

За несколько месяцев до родов женщину (если она жила в доме мужа) перевозили в дом родителей. Там, выбрав благоприятный день, совершали обряд «надевание пояса» (тякутай), при котором на женщину торжественно надевали особый, так называемый приметный пояс (сируси-но оби), заранее приготовленный родственниками. Надевание пояса сопровождалось произнесением соответствующих молитв и заклинаний. Обряд совершался при участии монахов.

Незадолго до родов роженицу облачали в белое платье и меняли убранство ее покоев. Вешали белые занавеси и шторы, прислуживающие ей дамы тоже надевали белые одежды.

2) Обряды, следующие за рождением

При рождении принца или принцессы этот обряд совершался в течение семи дней дважды в день — утром и вечером. Воду для Первого купания обычно брали из реки или колодца, расположенного в благоприятном направлении. Обряд купания совершали две специально приглашенные дамы. Одновременно двадцать придворных (десять — Пятого ранга и десять — Шестого) звоном тетивы отгоняли злых духов. Специально назначенный ученый читал благоприятные отрывки из классических китайских текстов. Для того чтобы не допустить в помещение злых духов, повсюду разбрасывали рис, сопровождая это разбрасывание (утимаки) произнесением особых заклинаний.

3-й, 5-й, 7-й и 9-й день после рождения

Вечером в эти дни родственники и близкие знакомые присылали дары для новорожденного и его матери: наряды, детские платья, праздничные лепешки-мотии и пр. Для гостей выставлялось угощение, вино, слагались стихи в честь новорожденного, звучала музыка. Особое внимание уделялось пиршеству Третьего дня, оно продолжалось до самого рассвета. Одновременно совершались обряды, призванные защитить новорожденного от влияния злых духов, монахи беспрестанно молились богам-хранителям, просили даровать младенцу долголетие.

Стр.72

Одной из составных частей Величания был обряд Вкушения каши (сусуригаю), который совершался в каждую из четырех праздничных ночей. Заключался обряд в следующем: семеро специально для этой цели выбранных придворных, держа в руках плошки с кашей, ходили кругами (с востока на запад) по южному двору, похлебывая кашу и одновременно отвечая на вопросы вопрошателя, который сидел в жилых покоях на специальной циновке. В Третью ночь они обходили двор три раза, в Пятую — пять раз и т. д. Вопросы и ответы были связаны с пожеланиями долголетия и благополучия в жизни. Кашу для этого обряда готовили из риса, собранного в уезде Цуру (цуру — журавль — символ долголетия). По поверью, она обладала чудесной силой отгонять злых духов, успокаивать плачущих младенцев и предохранять их от болезней. На Седьмой день совершали обряд Присвоения имени (мэцукэ), во время которого младенцу давали детское имя. В один из этих дней проводилась также церемония Первого надевания платья (кисохадзимэ) — младенца торжественно облачали в его первый наряд. Как правило, первая одежда новорожденного шилась из пояса, который носила его мать во время беременности.

7-й день после рождения

Первое обрезание волос (соригами) — в этот день младенцу впервые подстригали волосы.

30-й день

Взяв младенца на руки, делали несколько шагов в заранее выбранном благоприятном направлении (обычно в том, где находился дом его отца).

50-й день

В этот день ребенка сажали лицом к благоприятной для него стороне света, и его отец или дед вкладывали ему в рот кусочек специально для этого дня приготовленной лепешки (ика-но-мотии). Церемонию эту совершали, как правило, вечером. Для этого случая заранее готовили особую детскую утварь.

Ребенку впервые давали отведать рыбы (чаще всего это бывал окунь) и мяса (горный фазан).

100-й день

После пиршества по случаю Сотого дня совершали обряд Восстановления цвета (иронаоси), во время которого меняли белое убранство покоев на обычное.

3 года

Впервые после обряда Первого обрезания волос ребенку стригли волосы. При этом его ставили на доску для игры в го.

Стр.73

3 — 4 года

Хакама — широкие штаны, непременный атрибут мужской и женской одежды в эпоху Хэйан. Обряд совершался независимо от пола ребенка. Надевание хакама проводилось обычно в вечернее время. Главная роль в этом обряде принадлежала завязывающему пояс (косиюи). Ее обычно поручали самому высокому лицу из близких родственников. Если хакама надевали на принца или принцессу, роль завязывающего пояс нередко брал на себя сам император. Хакама для этого обряда присылали самые знатные родственники. Во время Надевания хакама использовалась особая детская утварь (такая же, как при праздновании Пятидесятого дня).

7—11 лет

Обряд совершали, когда мальчику подходило время учиться читать. Принято было совершать этот обряд в последнюю луну года. Заранее подбирали текст: что-нибудь из китайской классики, чаще всего отрывок из первой главы «Исторических записок» Сыма Цяня, «Основные записи о деяниях пяти императоров». В обряде принимали участие двое — читающий (дзитоку) и помощник (дзито). (Помощник участвовал только в том случае, если обряд совершался над принцем.) Читающий читал небольшой отрывок из подготовленного текста, помощник повторял прочитанное. После этого иногда читал сам мальчик.

После окончания обряда устраивалось пиршество, гости слагали китайские стихи, играли на различных музыкальных инструментах. Участники обряда получали богатые дары.

Совершеннолетие

Мальчики 11–16 лет

Обряд совершался, когда мальчик достигал физической и духовной зрелости, т. е в 11–16 лет. Во время обряда на голову мальчика надевали головной убор (каммури). При этом сначала распускали его детскую прическу (волосы разделены посередине пробором и с двух сторон закручены над ушами), выстригали волосы спереди и завязывали их узлом на макушке. Обряд Покрытия главы совершался вечером, пиршество после него продолжалось всю ночь. Это был один из самых значительных обрядов в жизни мужчины. Особенно почетной считалась роль покрывающего главу (хикиирэ), т. е. того, кто стриг мальчику волосы и надевал на него головной убор. Если совершеннолетия достигал принц, эту роль, как правило, исполнял Великий министр.

Стр.74

После обряда мальчику вместо детского имени (варава-на) присваивали истинное имя (ими-на).

В императорской семье такие обряды обычно устраивали в первые дни Первой луны (с 1-го по 5-й день). Если обряду подвергался принц, то чаще всего непосредственно за Покрытием главы следовал обряд Укладывания вместе (сои-фуси), который заключался в том, что мальчику выбирали супругу и укладывали их спать вместе (как правило, девочка, предназначенная для этой роли, была немного старше мальчика).

Девочки 12–14 лет

После этого обряда девочка считалась взрослой, пригодной для замужества. Если в доме было несколько дочерей, обряд совершали одновременно над всеми сестрами.

Во время обряда на девочку надевали мо (складчатый шлейф, привязывающийся сзади к поясу лентами, принадлежность женского парадного одеяния) и подвязывали волосы, которые до этого были распущены по плечам.

Во время обряда Надевания мо главную роль играли завязывающий пояс (косиюи) и подвязывающий волосы. В этих ролях могли выступать лица обоего пола, но обязательно высокого ранга.

Как правило, обряд Надевания мо проводился вечером. После совершения обряда девочке чернили зубы.

Заключение брака

В древней Японии мужчины вступали в брак в пятнадцать, женщины — в тринадцать лет. Примерно с середины эпохи Хэйан обычными стали более ранние браки.

В день, заранее выбранный для заключения брака, мужчина посылал в дом женщины гонца с письмом, сообщающим о его прибытии. Проведя ночь в доме женщины, мужчина возвращался в свой дом и рано утром отправлял ей письмо со специальным гонцом (кинугину-но цукаи), который помимо письма доставлял в дом женщины вино, угощение и подарки.

Стр.75

На 3-й день после заключения брака

На третий день после первой брачной ночи новобрачным подавали особые свадебные лепешки, так называемые лепешки Третьей ночи (микаё-но мотии). Блюдо с лепешками красного и белого цвета подсовывалось под полог к изголовью новобрачных. Мужчина должен был съесть три лепешки, женщина — сколько захочет. Вкушение лепешек Третьей ночи означало заключение брачного союза.

В этот день в доме жены выставляли угощение для мужа и его свиты. Происходило знакомство мужа с родственниками жены. С этого дня брак считался официально признанным, и мужчина мог посещать дом жены в любое время.

ПРОЧИЕ ОБРЯДЫ

Особыми обрядами отмечалось достижение сорока, пятидесяти, шестидесяти, семидесяти, девяноста лет. Помимо приношений в храмы устраивались пиршества, гости слушали музыку, любовались танцами, слагали стихи. Размах пиршества зависел от положения хозяина. Принято было дарить столько предметов, сколько лет исполнилось виновнику торжества.

Погребальные и поминальные обряды

Обычно умершего не трогали в течение нескольких дней, затем предавали сожжению (обычай, существовавший в Японии уже с VII–VIII вв.).

После обряда омовения тело облачали в новые одежды и помещали в гроб, куда клали также утварь, которой пользовался покойный при жизни, и бумажные фигурки катасиро, применяемые обычно при обрядах очищения. Церемония сожжения совершалась в горных местностях Отаги или Торибэно. На колеса кареты, которая везла останки к месту сожжения, наматывали полотно. Обряд сожжения совершался ночью. Возвращаясь в столицу, участники процессии, сопровождавшей останки к месту сожжения, проходили очищение в реке Камо (или какой-нибудь другой реке). Соприкосновение со смертью считалось загрязнением, и, чтобы очиститься от скверны, необходимо было в течение тридцати дней после погребения соблюдать строгое воздержание, не выходя из дома и никого не принимая.

Через каждые семь дней после смерти совершались поминальные службы — в дом умершего призывались монахи, заказывались молебны в храмах. В течение сорока девяти дней родственники умершего молились о его перерождении в Чистой земле. (Считалось, что со дня смерти до нового рождения проходит сорок девять дней.)

Домочадцы покойного облачались в траурные одежды, убирали обычную утварь, занавеси, ширмы, заменяя их траурными. Траурные цвета — от светло-серого до темно-серого. Чем более тесными узами был связан человек с покойным, тем темнее должно было быть его платье. К концу траура можно было носить более светлое платье, чем в начале. Срок траура зависел от степени родства и некоторых других обстоятельств. По императору, отцу, матери, мужу, господину траур длился один год. По бабке и деду с отцовской стороны — шесть месяцев. По прадедам с отцовской стороны, деду и бабке с материнской стороны, дядьям и теткам с отцовской стороны, жене, братьям, сестрам, родителям мужа — три месяца. По прочим родственникам — один месяц. По совсем дальним родственникам срок траура устанавливался в семь дней. По окончании срока траура возвращали обычное убранство покоев, совершали очистительные обряды и облачались в обычные одежды.

ОСНОВНЫЕ ПРАЗДНЕСТВА И ЦЕРЕМОНИИ

Стр.76

Первая луна

1-й день

В час Тигра император в парадном облачении, выйдя в восточный сад дворца Сэйрёдэн, совершал ритуальные поклоны богам Четырех сторон света и могилам предков, моля их о том, чтобы стране было ниспослано благополучие. Поклонение Четырем сторонам проводили также в домах высшей знати.

Утреннее поздравление (тёга) или утреннее приветствие (тёхай)

Император во дворце Великого предела (Дайго-кудэн) принимал поздравления от чиновников всех ведомств. К концу X в. вместо этой церемонии стали устраивать так называемое Малое поздравление (ко-дзёхай): император, оставаясь во дворце Сэйрёдэн, принимал поздравления только от высших сановников. После церемонии устраивался праздничный пир во дворце Сисиндэн.

1-й, 2-й или 3-й день

По представлениям древних японцев, зубы были непосредственно связаны с возрастом, поэтому их укрепление вело к продлению жизни. В этот день желали друг другу долголетия, вкушая специально приготовленные круглые лепешки (так называемые зеркальные — кагамимотии), редьку, тыкву, форель, мясо кабана и оленя.

2-й день

Великое пиршество двух покоев (нигу-но дайкё)

Вельможи высших рангов и придворные приходили с поздравлениями в покои императриц и в покои наследного принца, после чего для них устраивалось пиршество на восточной и западной галереях у ворот Гэнкимон.

Стр.77

2-й или 3-й день

В доме регента (или канцлера) устраивалось угощение для принцев крови и высшей знати.

Посещение высочайших родителей (тёкин-но гёко)

Проводится в первые дни Первой луны. Император посещает дом экс-императора или императрицы-матери.

Первый день Крысы

В первый день Крысы Первой луны принято было выезжать в окрестные луга, собирать молодые побеги сосен и первые травы, молясь о долголетии. Семь первых весенних трав (кресс-салат, яснотка, пастушья сумка, репа, резуха, мокричник, сушеница), по представлениям японцев, оберегали от всех болезней, сосны же символизировали долголетие. В императорском дворце в этот день устраивался пир для высшей знати.

5-й или 6-й день

Торжественное присвоение более высоких рангов (от Пятого ранга и выше) правительственным чиновникам.

7-й день

В древней Японии существовало поверье, что если в начале года увидишь коня, то на весь год будешь застрахован от всяких несчастий. Поэтому в этот день служители Левой и Правой конюшен торжественно проводили двадцать одного коня мимо дворца Сисиндэн, и император любовался ими (число двадцать один — трижды семь — имело магическое значение). Коней проводили обычно и перед покоями императрицы. В заключение устраивалось торжественное угощение для участников церемонии. До X в. принято было водить вороных коней. Черный цвет с зеленым отливом — как предельное сгущение зеленого, зеленое же — символ весны, обновления. Праздник так и назывался — праздник Зеленых коней (аоума). Однако с начала X в. вороных коней заменили белыми, хотя название аоума-но сэтиэ сохранилось, слово ао (зеленый) стали писать иероглифом белый. В этот же день ели так называемую «кашу из семи трав», которая, по поверью, предохраняла человека от всех болезней.

11-й, 12-й или 13-й день

Назначение на должности в провинции (агатамэси-но дзимоку), или Весеннее назначение (хару-но дзимоку)

Торжественное распределение должностей в провинциях. Производилось во дворце Сэйрёдэн.

Стр.78

14-й или 15-й день

Праздник, возникший в эпоху Нара и просуществовавший примерно до конца X в. Праздник начинался ночью. Император располагался в восточных покоях дворца Сисиндэн, приглашенные вельможи рассаживались на восточной галерее, где им подавалось угощение.

Танцоры во главе с шестью певцами и девятью музыкантами в особых шляпах с высокими тульями, украшенных искусственными цветами, проходили с песнями и танцами в восточный сад дворца Сисиндэн и трижды обходили его, после чего обращались к собравшимся с поздравлениями и пожеланиями. Исполнив несколько народных песен и получив вознаграждение, они отправлялись в покои императрицы, наследного принца, затем покидали пределы дворца и проходили по улицам столицы, заходя в усадьбы знатных сановников. По пути следования процессии были установлены специальные палатки, где участники ее могли выпить и перекусить. К рассвету процессия возвращалась в императорский дворец, где для всех устраивалось угощение. (Песенное шествие устраивалось не каждый год.)

16-й день

Император с вельможами располагались в Сисиндэн. Около сорока танцовщиц с песнями и танцами трижды обходили сад перед дворцом.

с 15-го по 17-й день

Принцы и придворные (выше Пятого ранга) соревновались в искусстве стрельбы из лука. На 15-й день состязания проходили в Военном ведомстве, на 17-й — перед воротами Кэнрэймон (южные внешние ворота императорского дворца). После окончания состязаний устраивалось пиршество для участников, победители получали дары.

18-й день

Состязания по стрельбе из лука в цель (нориюми)

Участники разделялись на две команды и по очереди стреляли в цель, установленную перед дворцом Ампукудэн, откуда на них смотрел император. После соревнований побежденные устраивали угощение для победителей. Глава выигравшей команды на следующий день приглашал участников к себе в дом и выставлял им угощение.

Стр.79

21-й, 22-й, 23-й день (день Крысы)

Император собирал придворных во дворце Дзидзю-дэн, где для них устраивалось угощение. Присутствующие сочиняли стихи на заданные темы, любовались танцами, услаждали слухи пением и музыкой.

Вторая луна

Дополнительное назначение (наосимоно-но дзи-моку).

Делались дополнения и поправки к назначениям на должности в провинции.

Такие же чтения устраивались и на Восьмую (или Девятую) луну. В какой-то из дней монахи высших рангов призывались во дворец Сисиндэн, где в течение четырех дней непрерывно читали сутру Дайхання-харамитта-кё (Великая сутра Совершенной мудрости, санскр. Маха-праджнапарамита-сутра).

Во времена регентства сезонные чтения сутры Дайхання-харамитта-кё стали проводиться также в домах регента или канцлера.

Обычно в церемонии принимали участие сто монахов. Иногда чтение сутры устраивали не на Вторую, а на Третью луну.

Праздновался два раза в год в течение семи дней в пору весеннего и осеннего равноденствия. Приносили жертвы предкам и молились о достижении «другого берега» (хиган, санскр. пара) — мира умиротворения и просветления в противовес «этому берегу» — миру страстей и страданий.

Первый день Обезьяны

Праздник святилища Касуга (Касуга-но мацури)

Один из трех основных синтоистских храмовых праздников (остальные — Ивасимидзу и Камо). В святилище Касуга отправлялся культ богов — защитников рода Фудзивара.

Третья луна

Первый день Змеи

День Змеи (ми-но хи), Очищение дня Змеи (ми-но хи-но хараэ)

В этот день выходили на берег реки и пускали по течению сделанных из бумаги кукол, предварительно проведя ими по телу. Вместе с этими куклами, по поверью, уплывали все угрожавшие человеку беды и болезни.

Стр.80

День Лошади, в середине луны

Чрезвычайное празднество святилища Ивасимидзу (Ивасимидзу-но риндзи-но мацури)

Праздник, посвященный богу Хатиману, покровителю мужчин-воинов. К празднику начинали готовиться примерно за месяц, назначали танцоров, музыкантов, распорядителей. За два дня до праздника проводилась главная репетиция в восточном саду дворца Сэйрёдэн в присутствии императора. В день праздника после церемонии очищения процессия отправлялась в святилище Ивасимидзу, где подносились богатые дары богу Хатиману и читались императорские указы. После этого исполнялись ритуальные пляски адзума и ритуальные представления кагура. На следующий день участники празднества возвращались в императорский дворец, где им устраивалась торжественная встреча.

Четвертая луна

Цветут померанцы, начинает кричать кукушка.

1-й день

В этот день снимали зимнее убранство покоев и заменяли его летним. Вешали новые занавеси, шторы. Снимали зимние платья и надевали летние. Оклеивали новой бумагой перегородки, стелили новые циновки. Церемония «смены одежд» проводилась во дворце и во всех аристократических домах.

8-й день

Празднование дня рождения будды Шакья Муни. По преданию, он родился, когда его мать рвала цветы асока в роще на берегу реки. В это время Дракон, живущий в верховьях реки, пустил вниз по течению цветы гортензии. Речная вода с плавающими в ней цветами и послужила для первого купания младенца.

В этот день в блюдо с водой ставили специально привезенную из храма статую Будды-младенца и кропили ее освященной водой.

Стр.81

День Петуха в середине луны

Празднество святилища Камо (Камодзиндзя-но мацури)

Самый значительный храмовой синтоистский праздник в эпоху Хэйан. Предание говорит о том, что во времена правления императора Киммэй (539–571) на страну обрушился страшный ураган, много дней подряд лил дождь, повергая население в ужас. Обратившись к гадателям, император узнал, что каким-то образом навлек на себя гнев великих богов святилища Камо. Тогда он послал в святилище гонцов с богатыми дарами, и очень скоро ураган стих, дождь кончился, и страна была спасена от гибели. После того как столица была перенесена в город Хэйан, император Камму (737–806) посетил оба святилища Камо (Нижнее, посвященное богине Тамаёри-химэ, матери первого японского императора Дзимму, и Верхнее, посвященное ее сыну, богу Вакэикадзути) и боги Камо стали считаться защитниками столицы. Обычай посылать в Камо жрицу после восшествия на престол нового императора (восходящий к началу IX в., до этого времени жриц посылали только в Исэ) придал святилищу еще большую значительность. Каждый год в середине Четвертой луны к святилищам Камо от императорского дворца отправлялась пышная процессия, состоявшая из множества карет и всадников. Крыши карет и головные уборы участников процессии были украшены листьями японской мальвы (поэтому праздник назывался также Праздником мальвы) и кассии. Сначала перед дворцом Сэйрёдэн устраивались ритуальные танцы, которыми любовался император. Затем процессия, возглавляемая посланцем императора, покидала дворец. По пути следования процессии по обочинам дороги сооружались помосты, откуда можно было любоваться зрелищем. Процессия состояла из пешей охраны, лиц, несущих пожертвования от разных ведомств, паланкина со жрицей, всадников, танцоров, музыкантов.

Сначала процессия отправлялась в Нижний храм Камо, где исполнялись ритуальные танцы, подносились дары, оглашались императорские указы. Перед храмом трижды проводили богато украшенных коней. Затем процессия направлялась в Верхний храм Камо, где ритуал повторялся.

Пятая луна

Цветут павлонии, цветы унохана, идут ливневые дожди, кричит кукушка, появляются светлячки.

3-й день (и 4-й)

На Третий день воины из Шести служб сторожевой охраны ставят по обе стороны лестницы дворца Сисиндэн носилки, украшенные аиром и полынью (аир и полынь, по поверью, отгоняли злых духов, беды и болезни). На Четвертый день выстилали балки всех дворцовых зданий аиром и полынью, готовясь к празднеству Пятого дня.

Стр.82

5-й день

В этот день дарили друг другу и привязывали к столбам и балкам домов парчовые мешочки кусуда-ма, наполненные ароматическим составом из аира и полыни и украшенные пятицветными шнурами. Мешочки оставались привязанными к столбам домов до Девятого дня Девятой луны.

Император устраивал для придворных угощение во дворце Бутокудэн. Перед дворцом в это время проводились состязания по стрельбе верхом (подготовительные состязания проводились также на Третий и Четвертый день).

В этот день принято было украшать головные уборы аиром и носить платья с узором из листьев аира.

Соревнования по стрельбе проводились и на Шестой день.

Шестая луна

Последний день луны

Принцы крови и чиновники всех ведомств собирались перед воротами Судзаку, где проводился обряд всеобщего очищения, дабы защитить страну и народ от несчастий и бедствий. (Такой же обряд проводился в последний день Двенадцатой луны.)

Седьмая луна

7-й день

Праздник Седьмой ночи (танабата-но мацури),

Праздник встречи двух звезд — Ткачихи (Вега) и Волопаса (Альтаир).

Согласно известной китайской легенде, Ткачиха и Волопас, сочетавшись браком, перестали трудиться и проводили дни свои в праздности. В наказание боги разлучили их, разделив Небесной рекой (Млечным Путем) и разрешив встречаться лишь раз в году на мосту, наведенном сороками через Небесную реку.

В этот день принято было молиться о ниспослании успехов в овладении ремеслом.

26-й день

Еще с весны специальные посланцы начинали подбирать участников по всей стране. В этот день устраивались схватки борцов сумо в восточном саду дворца Дзидзюдэн.

Стр.83

28-й день

Победители предыдущих состязаний призывались во дворец Сисиндэн, в южном саду которого проводились еще семнадцать схваток; за ними наблюдал сам император. Победители исполняли ритуальные танцы.

29-й день

Заключительные состязания, в ходе которых выбирался сильнейший. После состязаний глава Личной императорской охраны приглашал участников к себе в дом и выставлял угощение.

Восьмая луна

Любуются луной, слушают пение цикад и сверчков. Воспевают метелки мисканта (сусуки), цветущие кусты хаги, крики оленей в горах и улетающих диких гусей.

15-й день

Всю ночь любовались луной, услаждали слух музыкой, слагали стихи.

День осеннего равноденствия

Праздник Другого берега (хиган-э) см. Вторая луна.

В один из дней

Сезонное чтение сутры (ки-но мидокё) см. Вторая луна.

Девятая луна

Цветут хризантемы, краснеют листья кленов в горах.

9-й день

В этот день придворные приглашались во дворец Сисиндэн, где пили особое «хризантемное» вино, угощались ледяной рыбой, выловленной в реке Удзи, любовались хризантемами в саду, слагали стихи. Вечером предыдущего дня цветы хризантемы прикрывали кусочками ваты: и утром этими кусочками, пропитанными росой, протирали лицо. По поверью, роса с хризантем приносила долголетие.

В один из дней

Церемония распределения должностей в столичных ведомствах.

Стр.84

В один из дней

В дни Девятой луны один раз в правление проводилась церемония Отправления жрицы в святилище Исэ. Жрица, до этого дня проходившая двухлетнее (с момента вступления императора на престол) очищение сначала во дворце, потом в священной обители на равнине Сага, привозилась во дворец Великого предела (Дайгокудэн), где император собственноручно вкладывал в ее волосы так называемый прощальный гребень (вакарэ-но куси). (Смысл этого обряда заключался в пожелании долгого правления. Расчесывая волосы, гребнем двигают по волосам только в одну сторону. Так же и жрица должна была двигаться только в одну сторону — уехать в Исэ и как можно дольше не возвращаться оттуда, ибо возвращение ее почти всегда было связано со сменой правления.) Затем жрица покидала дворец и отправлялась в Исэ. Свита из ста придворных сопровождала ее до границ города. Торжественное шествие проходило с музыкой и танцами.

Десятая луна

1-й день луны

Убирали летнее убранство покоев и заменяли его зимним. Вешали зимние занавеси и шторы, оклеивали новой бумагой перегородки, стелили новые циновки. Снимали летние платья и надевали зимние.

Первый день Свиньи

В первый день Свиньи вкушали особые лепешки (инокомотии), которые, по поверью, предохраняли от всех болезней. Кроме того, поскольку свинья — символ плодовитости, в этот день молились о ниспослании многочисленного потомства.

Одиннадцатая луна

День Быка в середине луны

Смотрины пяти танцовщиц (госэтитёдай-но кокороми)

В этот день во дворец привозили танцовщиц (госэти-но маихимэ), заранее выбранных для участия в Празднике Обильного света. (Выбирали обычно пятерых танцовщиц — двух или трех из домов высшей знати и двух или трех из домов придворных и провинциальных чиновников.) Избранниц доставляли во дворец Дзёнэйдэн, и император смотрел на них сквозь полог своей опочивальни (тёдай).

День Тигра

Танцовщиц перевозили в Сэйрёдэн, где они танцевали перед императором (годзэн-но кокороми).

Стр.85

День Зайца

Во дворец Сэйрёдэн приглашались девочки-служанки, сопровождавшие танцовщиц, и им тоже устраивались смотрины (варава-горан).

Свершив обряд очищения, император подносил зерно нового урожая всем богам, благодаря их, после чего сам вкушал зерно. Участники этой церемонии поверх парадного облачения надевали ритуальные одеяния оми (на белом фоне зеленовато-синий узор из трав и птиц).

День Дракона

Праздник Обильного света (тоё-но акари-но сэтиэ)

Император во дворце Сисиндэн вкушал зерно нового урожая и угощал придворных вином, из этого зерна приготовленным. Гости любовались танцем Пяти танцовщиц, услаждали слух музыкой и пением.

Последний день Петуха

Чрезвычайное празднество святилища Камо (Камо-но риндзи-но мауури)

Праздновалось так же, как Празднество святилища Ивасимидзу (см. Третья луна).

Сначала проводилось в чрезвычайных случаях или как дополнение к основному празднеству Камо (см. Четвертая луна), но к концу X в. стало проводиться регулярно, каждый год.

Двенадцатая луна

С 19-го дня в течение 3-х дней

Произнося по очереди имена будд, молились за очищение души.

Во дворце Сэйрёдэн ставилась ширма с изображением буддийского ада. Сюда же из дворца Дзидзю-дэн приносили статую Будды и приглашали монахов, чтобы молились около нее.

Примерно то же самое происходило во всех аристократических домах.

30-й день (последний день луны)

В последний день года придворные надевали золотые маски с четырьмя глазами, к черным платьям прикрепляли красные шлейфы. Одни, держа копье в правой руке и щит в левой, обходили дворец и, читая заклинания, трижды ударяли копьем по щиту. Другие звенели тетивой луков. Примерно то же происходило во всех домах.

ОСНОВНЫЕ ТАНЦЫ И МУЗЫКАЛЬНЫЕ ПЬЕСЫ,
ИСПОЛНЯВШИЕСЯ ВО ВРЕМЯ ДВОРЦОВЫХ ПРАЗДНЕСТВ И ЦЕРЕМОНИЙ

Стр.86

«Бессмертные на морской глади» (Кайсэнраку) — музыкальная пьеса, заимствованная из Китая. Как правило, исполнялась музыкантами, сидящими в лодках.

«Великое умиротворение» (Тайхэйраку) — танец китайского происхождения. Прообразом этого танца послужил, согласно преданию, известный танец с мечами, исполненный китайскими воинами Сян Чжуанем и Сян-бо при встрече в Хунмэне (начало III в. до н. э.). Танцевали его четыре танцора в полном воинском облачении, с копьями и мечами. Этот танец обязательно исполнялся во время церемонии восшествия императора на престол (рис. 1).

Рис. 1. Танец «Великое умиротворение» (Тайхэйраку). Фрагмент

«Возблагодарим Государя за милости» (Гаоон). Мелодию сочинили в Китае в эпоху Тан (618–907), в Японию она была завезена в начале эпохи Хэйан при императоре Сага (786–842) и переработана японским музыкантом Ооиси Минэёси. Танец был создан непосредственно в Японии и исполнялся в самых торжественных случаях. Ни мелодия, ни танец до наших дней не дошли (рис. 2).

Рис. 2. Танец «Возблагодарим Государя за милость» (Гаоон). Фрагмент

«Волны на озере Цинхай» (Сэйгайха) — танец китайского происхождения, попал в Японию в середине IX в. Исполнялся двумя танцорами с большими мечами за поясом, в одеяниях, украшенных орнаментом из волн и морских птиц. Сорок флейтистов (так называемые «музыканты круга») то расходились, выпуская танцоров, то смыкались вокруг них. Помимо «музыкантов круга» был еще и обычный оркестр, который вел мелодию попеременно с ними. Ведущий танцор во время танца исполнял песню «Волны на озере Цинхай» (на кит. яз.), которую традиция приписывает поэту Оно Такамура (рис. 3).

Рис. 3. Танец «Волны на озере Цинхай» (Сэйгайха). Фрагмент

Стр.87, 88

«Десять тысяч лет» (Мандзайраку) — танец китайского происхождения. Первоначально исполнялся шестью танцовщицами, но примерно с начала X в. его стали танцевать четыре танцора мужского пола. Танец исполнялся в исключительно торжественных случаях (рис. 4).

Рис. 4. Танец «Десять тысяч лет» (Мандзайраку). Фрагмент

«Желтая кабарга» (Одзё) — танец китайского происхождения, исполнялся при чествовании какого-нибудь важного лица. Предание говорит о том, что этот танец был создан по повелению китайского императора Чжун-цзуна (705–710), желавшего почтить память своего советника Ван Сяоцзе, разгромившего войска западных варваров и погибшего в битве, имевшей место в долине под названием Хуан-чжун — Желтая кабарга. До наших дней дошла только мелодия. Известно, что танец исполнялся танцором в шлеме воина с палкой в руке (рис. 5).

Рис. 5. Танец «Желтая кабарга» (Одзё). Фрагмент

«Игра в мяч» (Дагюраку) — танец китайского происхождения, завезенный в Японию в первой половине X в. Его танцевали четыре или шесть танцоров, движениями своими имитируя игру в мяч. Этот танец исполнялся, как правило, в дни различных состязаний (рис. 6).

Рис. 6. Танец «Игра в мяч» (Дагюраку). Фрагмент

«Князь Лин-ван» (Рёо) — танец китайского происхождения, исполнялся одним танцором в маске, с кнутом в руке. Изображал эпизод из жизни китайского князя Лин-вана, который, скрыв свое красивое лицо под устрашающе-уродливой маской, преследовал вражеское войско (период Чуньцю— 770–476 гг. до н. э.) (рис. 7).

Рис. 7. Танец «Князь Лин-ван» (Рёо). Фрагмент

Стр.89

«На согнутых ногах» (Ракусон) — танец корейского происхождения, исполнялся двумя танцорами в страшных масках с клыками (у одного танцора маска была зеленого цвета, у второго — синего). Чаще всего этот танец исполняли во время состязаний по стрельбе из лука, сумо (рис. 8).

Рис. 8. Танец «На согнутых ногах» (Ракусон). Фрагмент

«Опьянение» (Кайсуйраку) — музыкальная пьеса корейского происхождения. Во времена Мурасаки исполнялась без танца, хотя, по некоторым сведениям, первоначально существовал и танец того же на звания.

Стр.90

«Осенний ветер» (Сюфураку) — танец китайского происхождения, сочиненный якобы китайским императором Сюань-цзуном (712–756). В Японию проник в начале X в. Исполнялся четырьмя танцорами (рис. 9).

Рис. 9. Танец «Осенний ветер» (Сюфураку). Фрагмент

«Парение бессмертных в лучах утреннего солнца» (Сэнъюка) — музыкальная пьеса, созданная непосредственно в Японии и исполнявшаяся в торжественных случаях. Соответствующего танца во времена Мурасаки скорее всего не было, хотя в известном японском трактате по музыке «Кёкунсё» (1233 г.) говорится, что танец того же названия исполняли обычно на мосту Сэта (неподалеку от озера Бива) во время проводов жрицы Исэ.

«Радуюсь весне» (Кисюнраку) — музыкальная пьеса китайского происхождения, до настоящего времени не дошла. Исполнялась во время весенних церемоний, а также в честь совершеннолетия наследного принца. Существовал и танец того же названия, который исполнялся четырьмя танцорами (рис. 10).

Рис. 10. Танец «Радуюсь весне» (Кисюнраку). Фрагмент

Стр.91, 92

«Роща ив и цветов» (Рюкаэн) — танец китайского происхождения, попавший в Японию в конце VIII в. Исполнялся четырьмя танцорами, до наших дней не дошел. Первоначально его танцевали женщины, но к концу X в. он превратился в мужской танец (рис. 11).

Рис. 11. Танец «Роща ив и цветов» (Рюкаэн). Фрагмент

«Танец бабочек» (Котё) — детский танец корейского происхождения. Исполнялся четырьмя девочками в костюмах бабочек, в шапочках, украшенных цветами керрии, с ветками керрии в руках. Чаще всего этот танец исполнялся вместе с «Танцем птиц» во время буддийских церемоний (рис. 12).

Рис. 12. «Танец бабочек» (Котё). Фрагмент

«Танец птиц» (Тори-но маи) — детский танец, завезенный из Индии через Китай. Исполнялся четырьмя девочками в костюмах сказочных буддийских птиц калавинок, обычно во время торжественных буддийских церемоний (рис. 13).

Рис. 13. «Танец птиц» (Тори-но маи). Фрагмент

«Трели весеннего соловья» (Сюннотэн) — танец китайского происхождения, до наших дней не дошел. Существует предание, что император танской династии Гао-цзун (650–684), услыхав однажды пение соловья, повелел сложить мелодию, передающую это пение. Мелодия и танец проникли в Японию в самом начале VIII в. Танец исполнялся десятью, шестью или четырьмя танцорами в особых головных уборах, по форме напоминавших птичью голову (рис. 14).

Рис. 14. Танец «Трели весеннего соловья» (Сюннотэн). Фрагмент

МУЗЫКАЛЬНЫЕ ИНСТРУМЕНТЫ В ЭПОХУ ХЭЙАН

Стр.93, 94

Рис. 15. Бива

Рис. 16. Флейты: 1. продольная флейта («ёкобуэ»);

2. корейская флейта («комабуэ»); 3. флейта «хитирики»; 4. флейта «сё»

Рис. 17. Кото: 1. китайское кото («кин»);

2. японское, или восточное кото («вагон, «адзумагото»); 3. кото «со»

Стр.95

НАРОДНЫЕ ПЕСНИ

Колодцы Асука (Асукаи)

Там, у колодцев Асука,

Я бы мог отдохнуть.

Йа-окэ!

Тени там так густы,

Так прохладны ручьи,

Есть хороший корм для коня.

Драгоценный кувшинчик (Тамадарэ)

Драгоценный,

Драгоценный кувшинчик — гостям.

Хозяин, где же ты?

Эй-йа!

Угощенье гостям,

Он ушел угощенье искать,

В Коюруги ушел.

Срезает у берега он

Нежные водоросли.

Наш дом (Ваиэ)

Вот он наш дом.

Занавеси, шторы

Задернуты плотно.

Благородный юноша, приди,

Станешь зятем моим.

Только чем же тебя

Я смогу угостить?

Розовые раковины, нежные моллюски,

Еж мохнатый морской — по душе ли?

Розовые раковины, нежные молюски,

Еж мохнатый морской — по душе ли?

Горячие ключи Иё (Иё-но югэта)

В Иё на горячих ключах,

Сколько же там купален?

Да разве упомнишь?

Нет-нет,

Не перечесть их, не счесть.

Да, вот так-то.

Ах, неужели?

Может быть, ты-то и знаешь?

Стр.96

Кадзураки

Прямо перед храмом

Кадзураки,

К западу от храма

Тоёра,

В колодце, что зовется «Лист эноки»,

Светлый жемчуг светится на дне.

Светлейший жемчуг светится на дне.

О-о-си-то-до…

О-си-то-до — жемчуг этот

Стране нашей процветание сулит,

Ну, а роду моему сулит он

Великое богатство.

О-о-си-то-до

То-си-то-до

О-о-си-то-н-до

То-си-то-н-до…

Ворота моей любимой (Имо-га кадо)

Моей любимой ворота,

Любимого ворота

Могу ли мимо пройти?

Захочу я уйти —

Прикрывайся хоть рукой,

Прикрывайся хоть рукой —

Ливень хлынет вдруг.

Ах, кукушка!

От дождя меня укрой,

От дождя меня прикрой,

К себе в дом меня пусти,

О кукушка!

Стр.97

В Хитати

Далеко в Хитати

Тружусь я на поле своем.

В сердце твоем —

О да —

Нет ведь измены, любимый,

Чрез высокие горы ко мне

Ты пришел в дождливую ночь.

Ямасиро

Там, в Ямасиро,

В местечке Кома,

Богач живет — выращивает тыквы.

На

На-ё-я

Райси-на-я

Сай-си-на-я…

Выращивает тыквы.

«Будь моей», — сказал он мне,

И как мне быть теперь?

На

На-ё-я

Рай-си-на-я

Сай-си-на-я…

И как мне быть теперь?

Харэ!

И как мне быть теперь?

Может, сговоримся с ним,

Пока вызреют тыквы.

Рай-си-на-я

Сай-си-на-я…

Пока вызреют,

Пока вызреют тыквы.

Беседка (Адзумая)

В беседке стою,

В беседке, а с крыши —

Слышишь? —

Дождевая капель.

Я до нитки промок,

Отвори же мне дверь поскорей.

Если б были запоры

И замки у меня — ах, тогда

Дверь, быть может, свою

Я смогла б запереть от тебя.

Ну а так — ты толкни и войди,

Разве я другому жена?

Стр.98

Исикава

Ах, кореец один,

Кореец из Исикава,

Пояс отобрал у меня.

Вот беда, какая беда!

Какой же,

Какой же пояс?

Синий пояс —

Середина потерта немного.

Неужели отдашь,

Неужели отдашь ты свой пояс

С серединой, потертой немного?

Река Нуки (Нукигава)

Отмели, отмели на реке Нуки,

Изголовье мягкое из сплетенных рук.

Ах, ни единой ночки

Не спала на нем я,

Как меня с супругом разлучил отец.

Но любимый мне стал еще милей.

Что ж, раз так, то пойду

На базар в Яхаги

И куплю тебе башмаки я там.

Если покупать станешь башмаки,

Ты купи простые,

На подошве тонкой.

Я надену башмаки,

Подвяжу я пояс

И отправлюсь гулять в Миядзи.

Стр.99

Высокие дюны (Такасаго)

Высокие дюны,

Высокие дюны.

На самой высокой вершине

Белым камнем сверкает

Драгоценная камелия,

Рядом с ней — драгоценная ива.

Как бы их получить?

Са-му…

И тебя, камелия, и тебя, ива.

И белый шнурок, и цветной шнурок —

На вешалку для платья я повешу оба.

Драгоценная ива.

Ах, но что же это?

Са…

Ах, но как же,

Ах, но что же это?

Слишком поспешило сердце мое.

Лилии в саду.

Са…

Лилии в саду

Утром расцвели,

Первые цветы.

Вот бы мне взглянуть

На нежные лилии.

Жители Исэ (Исэбито)

Жителей Исэ

Чудаками почему

Называют люди?

В утлых лодчонках

По волнам плывут,

Море Исэ (Исэ-но уми)

У моря Исэ,

У синего моря,

Лишь отлив начнется,

Водорослей «нанорисо» поспешим нарвать.

И ракушек наберем,

И жемчужин наберем драгоценных.

Стр.100

Этот конь (Сонокома)

Крапчатого, как тростник,

Эй-я!

В рощу,

В эту рощу

Приведи молодого коня,

Крапчатого, как тростник,

Барсовой масти коня.

Этот конь,

Эй-я!

У меня,

У меня просит травы.

Травы наберу, его накормлю,

Воды наберу,

Травы наберу, его накормлю.

Дева из Сакура (Сакурабито)

О дева милая из Сакура,

Лодку останови свою.

На том далеком острове

В десять тё я поле возделал,

Посмотрю на него и вернусь,

Со-ё-я…

Завтра утром к тебе я вернусь,

Со-ё-я…

Говоришь-говоришь,

Будто завтра вернешься ко мне.

Но в далеком краю,

Знаю я, у тебя есть жена,

И ко мне, знаю я, не придешь.

Со-ё-я…

Знаю я, завтра ты не придешь,

Со-ё-я…

Сменим платье (Коромогаэ)

Сменим платье,

О юноши милые,

Платье мое

Все в узорах из цветов хаги,

Сквозь поля-тростники я прошел,

О милые юноши.

Стр.101

Благословенье (Анатото)

Благословенье!

День сегодняшний благословенный,

Эй-я!

В давние времена,

Харэ!

В давние времена

Бывали ли такие?

Эй-я!

День сегодняшний благословенный,

Аварэ!

Сокоёсия…

День сегодняшний благословенный.

Этот дворец (Конодоно)

Этот дворец,

Говорят недаром, да,

Говорят недаром — полная чаша.

Листьями трехслойными сакикуса,

Аварэ!

Листьями трехслойными сакикуса,

Харэ!

Листьями трехслойными сакикуса — одна над другой

По три-четыре крыши, — и под ними

Крепкие стены, и под ними

Крепкие стены.

Бамбуковая река (Такэгава)

Туда, к реке Бамбуковой, реке Такэ,

Где начало моста,

В Ханасоно, сад цветов,

Харэ!

В Ханасоно, сад цветов,

Отпустите меня,

Отпустите меня

К юной деве.

Стр.102

Зеленая ива (Аоянаги)

Из зелени ивы,

Из зелени ивы

Как из пряжи нить спрядет,

Я-окэ-я…

Соловей,

Окэ-я…

Соловей

Сошьет шапочку себе,

Оке-я,

Шапочку из сливовых цветов.

Песня солнечной девы (Хирумэ-но ута)

Как же нам быть,

Какой способ найти,

Чтоб сияющую в небе

Светлую деву солнца

Хотя бы на миг задержать,

Хотя бы на миг задержать?

Куда же, куда

Ее коня мы привяжем?

Дева утреннего солнца

Льет лучи свои на холмы,

На драгоценный тростник,

На драгоценный тростник.

Утки-мандаринки (Оситакабэ)

Утки-мандаринки,

Уточки-такабэ,

Утки разные живут

В пруду Хара,

Эй-я!

У жемчужных водорослей не срезай корней,

Чтобы новые росли,

Чтобы новые росли…

Стр.103

Ветка сливы (Умэ-га э)

На ветку сливы сев,

Соловей,

Эй-я!

Всю весну напролет,

Харэ!

Всю весну напролет

Поет, но, увы, до сих пор,

Эй-я!

Снег все идет и идет!

Аварэ!

Со-ко-ёси-я…

Снег все идет и идет.

Тростниковая изгородь (Асигаки)

Тростниковую изгородь, изгородь из хвороста,

Изгородь из хвороста раздвинув,

Через нее я перелез,

Перелез с драгоценной ношей.

Только кто же

Выследил меня?

Только кто же,

Только кто же

Обо всем об этом

Нашему отцу

Рассказал тайком?

Верно, это младшая невестка

Из нашего дома,

Именитого дома,

Младшая невестка

Нашему отцу

Рассказала тайком.

С небес далеких

Боги — и они,

Боги — и они

Это подтвердят.

Ничего не говорила я отцу.

Корни у осоки

Не особенно,

Не особенно приятные речи

Слышу я,

Слышу я, да.

Стр.104

Застава Речные уста (Кавагути)

У заставы Речные уста

Прочная ограда,

Сколько ты ни стереги,

Харэ!

Сколько ты ни стереги,

Убегу и лягу я с любимым,

Через прочную ограду перелезу.

Мусирода

Там, в Мусирода,

У реки Ицунуки,

Эй-я!

Журавли живут,

Эй-я!

Журавли живут.

Тысячу лет тебе, Государь, предвещая,

В танце кружатся,

Тысячу лет тебе предвещая,

В танце кружатся.

Тысяча лет (Титосэ)

Тысяча лет,

Тысяча лет — эй-я!

Десять столетий,

Тысяча лет — эй-я!

Десять тысяч лет,

Десять тысяч лет — эй-я!

Стр.105

Супруга и я (Имо то варэ)

Ни я, ни супруга моя

Эти горные магнолии,

На склоне Ируса растущие,

Ни рвать не должны, ни трогать,

Чтобы пышней становились они,

Чтобы пышней расцветали.

Восемь дев (Яотомэ)

Восемь юных дев,

Мои восемь юных дев,

Возникают восемь юных дев

На населенной богами

Высокой небесной равнине,

Возникают восемь юных дев.

Девочка с прической агэмаки (Агэмаки)

О девочка с прической агэмаки,

То-то…

На расстоянии хиро —

То-то…

Друг от друга легли мы, но,

Видно, передвинулись во сне,

То-то…

И почему-то оказались рядом,

То-то…

В начале пути (Мити-но кути)

В начале пути,

В уезде Такэо —

Вот я где, и о том

Моему отцу ты скажи,

О друг сердечный мой, ветер,

О юноша милый.

Стр.106

ЯПОНСКИЙ КОСТЮМ ЭПОХИ ХЭЙАН

Мужской костюм

Парадное платье (сокутай) (рис. 18) состояло из подвязанной кожаным поясом верхней одежды с широким рукавом (хо, уэ-но кину, уэ-но ондзо), безрукавки кампи, нижней одежды (ситагасанэ) с длинным шлейфом, который либо поручали нести прислужникам, либо перекидывали через меч, еще двух или трех нижних платьев, широких штанов хакама (верхних и нижних), шапки с лентой сзади (у воинов лента закручивалась, у чиновников ниспадала вдоль спины). В правой руке придворный держал особую деревянную табличку (сяку), которая первоначально служила для записи указаний императора, потом стала чисто символическим атрибутом парадного мужского костюма. К парадному одеянию, кроме того, полагался меч. На ногах были кожаные или деревянные башмаки.

Рис. 18. Сокутай (парадное платье)

Цвет верхнего одеяния соответствовал рангу придворного. Согласно кодексу Ифукурё, вельможи Первого ранга должны были носить тем но-лиловое платье, Второго и Третьего ранга — светло-лиловое, Четвертого ранга — коричневато-сиреневое, Пятого — светло-коричневое, Шестого — темно-зеленое, Седьмого — светло-зеленое, Восьмого — темно-синее.

К концу X в. был принят черный цвет для лиц Первого — Четвертого рангов. Остальные соответствия сохранились. Во времена Мурасаки высокие сановники носили черные платья, однако первая часть «Повести о Гэндзи» относится к более древним периодам, поэтому цвет парадных одеяний персонажей соответствует кодексу Ифукурё.

Император обычно носил платье желтовато-зеленого цвета, а во время официальных церемоний появлялся в алом платье.

Шлейф нижнего одеяния был тем длиннее, чем выше ранг придворного. Цвет шлейфа зависел от времени года. (Зимой полагалось носить ситагасанэ либо желтое на вишневом или сиреневом исподе, либо светло-алое или светло-коричневое на темно-алом исподе. Летом — красновато-лиловое на белом исподе.)

Повседневная одежда (носи) для сановников высших рангов состояла из верхнего платья, напоминавшего верхнее платье парадного одеяния, только короче (рис. 19), шаровар сасинуки, присобранных у щиколотки шнурами. Вместо парадной шапки носилась часто высокая черная шапка эбоси. Цвет носи не имел сословных различий, а определялся, как правило, временем года и возрастом человека. Зимнее носи носилось с Десятой по Третью луну, летнее — с Четвертой по Девятую луну.

Рис. 19. Нóси (повседневная одежда для сановников высших рангов)

Молодые люди носили носи темно-фиолетового цвета, так называемой двойной окраски, при которой ткань красилась в синий цвет, а затем по синему — в красный. Чем старше становился человек и чем более высокое положение он занимал, тем меньше для его одеяния использовалось красной краски, и платье приобретало сначала синий, потом все более бледный оттенок, а к старости превращалось в белое.

Стр.107

Лицам высшего ранга разрешалось носить носи с узором. Летом был в ходу орнамент из тройных ромбов, зимой — цветочный орнамент.

Шаровары у молодых людей были темно-лиловые, в зрелом возрасте — светло-лиловые, в преклонном — синие.

Иногда нижнее платье со шлейфом надевалось и с повседневным нарядом, тогда он становился полупарадным. Только очень знатные вельможи могли позволить себе появиться в таком наряде во время какой-нибудь церемонии.

Охотничье платье (каригину) (рис. 20) первоначально действительно служило для охоты, но постепенно вошло в повседневный обиход. Сначала его носили простолюдины, потом стали надевать молодые люди из знатных семейств, когда выезжали инкогнито. Со временем охотничье платье распространилось в аристократической среде и стало широко использоваться как дорожное платье.

Рис. 20. Охотничье платье (каригину)

Платье каригину состояло из широких шаровар, недлинной (но с удлиненной, спускающейся до середины икры спинкой) куртки с широкими рукавами, которые могли в случае надобности подвязываться, и высокой шапки «эбоси».

Женский костюм

Женское парадное платье (рис. 21, 22) состояло из недлинной с широкими рукавами китайской накидки (карагину), украшенного вышивкой складчатого шлейфа мо, подвязывающегося сзади к талии, верхнего платья с широкими рукавами (уваги), нескольких (от трех до двенадцати) нижних платьев утики, широких штанов хакама (как правило, красных), привязывающихся у талии шнурами. Этот костюм называли обычно дзюнихитоэ — двенадцатислойным. За пазухой принято было носить листки тонкой бумаги для записей и прочих нужд, а в руках держать веер.

Стр.108

Рис. 21, 22. Женское парадное платье (вид спереди и сзади)

Китайская накидка была короче надетых под нее платьев и шилась из китайских тканей — парчи, шелка — в зависимости от звания. Цвета могли быть разнообразными. Запретными считались синий и красный цвета — их могли носить только очень важные особы. Все платья, за исключением самого нижнего (хитоэ), были двухслойными: лицевая сторона, украшенная вышивкой или тканым узором, была одного цвета, а гладкая изнанка — другого.

Парадное платье должны были носить все дамы в присутствии императора, в домах знати его носили прислужницы.

Повседневный женский костюм (рис. 23) отличался от парадного прежде всего отсутствием мо, а также тем, что вместо китайской накидки надевалась вышитая шелковая накидка коутики (мало чем отличавшаяся от верхнего платья уваги) или накидка с прорезями хосонага.

Рис. 23. Повседневный женский костюм

Стр.109

Во всех случаях снизу надевалось тонкое однослойное нательное платье с широкими рукавами (хитоэ), которое носилось и зимой и летом.

Дорожный женский костюм (цубосодзоку) (рис. 24) — одежда, в которой полагалось совершать паломничества в монастыри и пр. Одно из надетых друг на друга платьев набрасывалось на голову, а поверх него надевалась широкополая шляпа (итимэгаса).

Рис. 24. Дорожный женский костюм (цубосодзоку)

Девочки носили в парадных случаях накидки кадзами из шелковой ткани или парчи с прорезями на рукавах, а в повседневной жизни — акомэ, однослойное платье с широким рукавом, по покрою похожее на обычное верхнее платье.

Наиболее распространенные сочетания цветов в одежде

Азалия (цуцудзи-гасанэ) — белое платье на алой подкладке (реже — коричневое на светло-зеленой). Носится поздней весной.

Аир (аямэ-гасанэ) — зеленое на темно-алой подкладке. Носится летом.

Астра-сион (сион-гасанэ) — сиреневое на зеленой подкладке. Носится летом, осенью.

Вишня (сакура-гасанэ) — белое на розовой или сиреневой подкладке (реже — коричневое на красной). Носится весной.

Гвоздика (надэсико-гасанэ) — ярко-розовое на зеленой подкладке (реже — красное на сиреневой). Носится летом.

Глициния (фудзи-гасанэ) — лиловое на светло-зеленой подкладке (реже — темно-лиловое на сиреневой подкладке). Носится весной, летом.

Девичья краса (оминаэси-гасанэ) — желтое в зеленую клетку на зеленой подкладке (реже — темно-зеленое на светло-зеленой подкладке). Носится осенью.

Ива (янаги-гасанэ) — белое или желтоватое на зеленой подкладке. Носится весной, летом.

Керрия (ямабуки-гасанэ) — темно-желтое на светло-желтой подкладке. Носится зимой, весной.

Красная слива (кобай-гасанэ) — густо-алое на светло-коричневой подкладке. Носится весной.

Мальва (аои-гасанэ) — зеленое на лиловой подкладке.

Молодые побеги (моэги-гасанэ) — светло-зеленое на синей подкладке или светло-зеленое на темно-зеленой подкладке.

Унохана (унохана-гасанэ) — белое на светло-зеленой подкладке. Носится летом.

Хаги (хаги-гасанэ) — коричневое на зеленой подкладке. Носится осенью.

Хризантема (кику-гасанэ) — светло-коричневое на зеленой подкладке. Носится осенью.

Стр.110

ИЗМЕРЕНИЕ ВРЕМЕНИ В ЭПОХУ ХЭЙАН

В эпоху Хэйан в Японии был принят лунный календарь, заимствованный из Китая. Год делился на двенадцать (иногда тринадцать) месяцев, по 29–33 дня каждый. С Первой по Третью луну была весна, с Четвертой по Шестую — лето, с Седьмой по Девятую — осень, с Десятой по Двенадцатую — зима. Дни луны назывались соответственно «двенадцати ветвям» (дзиниси): Крыса, Бык, Тигр, Заяц, Дракон, Змея, Лошадь, Овца, Обезьяна, Петух, Собака, Свинья.

Составлением календарей ведал специальный календарник из Управления Темного и Светлого начал. Им же составлялись особые календари с указанием благоприятности или неблагоприятности тех или иных начинаний для каждого дня.

Сутки делились на двенадцать страж, также носящих имена «двенадцати ветвей». Каждая стража делилась на четыре коку. Одно коку соответствовало современным тридцати минутам.

Для определения времени использовали водяные часы, которые находились под наблюдением двух служителей Управления Темного и Светлого начал. Особо назначенный хранитель времени по указанию этих служителей бил в барабан определенное число раз, оповещая о наступлении той или иной стражи.

В монастырях в разное время дня справлялись разные службы, о начале которых возвещал удар колокола. Всего служб было шесть.

Стр. 111

СВОД ПЯТИСТИШИЙ, ЦИТИРУЕМЫХ В «ПОВЕСТИ О ГЭНДЗИ»

1. Неизвестный автор. «Кокинвакарокудзё», 3365

Была ты жива,

Как привычную вещь, не ценили,

Не дарили приязнью,

Но вот — тебя нет, и сердце

Сжимается от тоски.

Явь, промелькнувшая

В ночи черной, как ягоды тута,

Ничуть не верней

Сновиденья, где каждая малость

Явственно ощутима.

Великий министр угощал в своем доме победителей состязаний в сумо, когда же пиршество закончилось, гости разошлись, но двое или трое из них остались и долго еще пили вино. Захмелев же, стали говорить о детях. Тут господин Канэсукэ и сказал:

Сердце родительское

Не во мраке как будто, и все же,

Видно, всем суждено

Блуждать от тревоги к тревоге

В постоянных думах о детях.

Люди давно

В этом дом забыли дорогу,

Но грядущей весне

Даже густой подмаренник

Путь преградить не смог.

5. Неизвестный автор. «Кокинвакарокудзё», 33903

Так, я жива,

Но никто пусть об этом не знает.

От стыда трепещу

При одной лишь мысли: что думают

Сосны из Такасаго?..[7]

Стр. 112

На ширме «Вечная печаль», принадлежавшей государю Тэйдзи-но ин:

Драгоценные шторы

Не поднимая, порой забывали,

Что бывает рассвет.

Думал ли я, что даже во сне

Не буду видеть тебя?

7. Аривара Нарихира. «Кокинвакарокудзё», 34155 (также «Исэ-моногатари», 1[8])

В лугах Касуга

Расцветши, цветы мурасаки

На платье легли

Узором смятенным. Смятенье души,

Тоска по тебе — беспредельны.

Так или этак —

Как ни поступишь, всегда

Попадешь впросак.

Что же делать? Одно обретаешь,

А с другим расстаешься, увы…

По небу плывущий

Месяц и тот в моем доме

Находит приют.

А ты, видно, где-то за тучами

Проскользнуть стараешься мимо.

Осень пришла,

Легли багряные листья

На тропинки в саду.

Никто не примнет их теперь,

Никто ко мне не заходит…

Захочешь сорвать —

Упадут и тотчас растают

Капли белой росы.

Под их тяжестью гнутся

Ветки осеннего хаги.

Стр. 113

От соседей пришли с просьбой прислать им цветы «вечное лето», но, пожалев цветы, ответил песней:

Ни единой пылинке

Не давал коснуться цветов

«Вечное лето».

«Летнее ложе» — тайны его

Мне одному открыты.

Прекрасноликая дева в одиночестве о Государе тоскуя:

Я знаю: придет

Сегодня ко мне любимый.

Не зря ведь в углу

Плетет свою паутину

Паучок — маленький крабик[9]

Даже на миг

Краткий, словно коленце бамбука,

Остаться на ложе

В одиночестве праздном — и это уже

Счел бы я теперь испытаньем.

15. Неизвестный автор. «Кокинвакарокудзё», 32132

Есть в Вакаса гора

Нотиса — «Увидимся после».

Снова встречусь с тобой,

Мой любимый, пусть даже сегодня

И расходятся наши пути.

Хотя бы одним

Дай понять мне, что все-таки любишь:

Кто б тебя ни спросил,

Никому ты не признавайся,

Что в доме бывал моем.

К горе Встреч — Осака,

Надежду в сердце лелея,

Пришел, но, увы,

По-прежнему неприступна

Разделившая нас застава!

От любовной тоски

В чем обрету утешенье?

Ах, хотя бы во сне

Увидеть тебя, но ночами

Я теперь не смыкаю глаз.

Стр. 114

19. Саканоуэ Корэнори. «Кокинвакарокудзё», 33865

Растет в Фусэя,

В далеком краю Сонохара,

Дерево-метла.[10]

Мнится — ты рядом, но вот еще миг —

И исчезаешь бесследно.

20. Песня Оякэмэ, девы из провинции Будзэн. «Манъёсю», 709

Во мраке ночи

Неспокоен путь,—

Луну ты подожди

И выходи, мой милый!

Хотя бы в этот миг мне на тебя взглянуть![11]

От тоски по тебе

Льются слезы и льдом застывают.

В эту зимнюю ночь

Удастся ли хоть на миг

Безмятежным забыться сном?

22. «Итидзё-сэссю-госю» (домашняя антология Фудзивара Корэтада)

Как живется вам в дни Второй луны?» — спросил, а женщина:

Просыпаюсь ночами,

Днем смотрю, уныло вздыхая,—

Так влекутся часы.

Почему-то этой весной на ветвях

Никак не набухнут почки…

Посылая за оставленным в доме у женщины платьем:

У горы Судзука

Забыла рыбачка из Исэ

Платье свое.

Всякий может теперь увидеть,

Как поблекло оно от соли…

Где в целом мире

Тот уголок, что своим

Могу я назвать?

Где приют обрету в скитаньях,

Там и будет мой дом…

Стр. 115

Оглядевшись вокруг,

Я спросил у той, что стояла

От меня немного поодаль:

Видишь — там, впереди,

Что-то белое пышно цветет?

Как здесь эти цветы называют?[12]

26. Аривара Нарихира. «Кокинвакасю», 901 (также «Исэ-моногатари», 83)

Когда принцесса, мать асона Нарихира, жила в местечке Нагаока, Нарихира, на придворной службе находясь, не мог часто ее навещать, и вот на Двенадцатую луну от принцессы принесли письмо. Развернув его, он увидел, что на листке бумаги была начертана одна песня, и ничего кроме…

Неизбежной разлукой

Старость людям грозит, я знаю.

Оттого-то теперь

Мне еще больше прежнего

Хочется видеть тебя.

Желанье мое —

Чтобы люди больше не знали

Неизбежных разлук.

Чтоб не зря просили у неба

Жизни в тысячу лет.

Вечер придет,

И сердце в груди запылает

Ярче любых светлячков.

Но никто его света не видит,

И по-прежнему ты холодна…

Пусть даже течь навеки перестанет

Река Окинагагава,

Где ниодори дышат долго под водою,

Но в разговоре, друг, с тобою

Ведь не иссякнут никогда слова.

Стр. 116

Когда государь Нинна был еще принцем, как-то изволил поехать он полюбоваться водопадом Фуру, а по дороге остановился отдохнуть в доме матери Хэндзё. Глядя на сад, напоминающий поблекшие осенние луга (Содзё Хэндзё), сказал:

Дом заброшен давно,

И хозяйка совсем одряхлела.

Может быть, потому

И в саду, и возле ограды —

Запустенье осенних лугов…

Белые волны

Набегают на берег. Здесь век свой

Мне влачить суждено.

Я дитя рыбака, и пристанища

У меня постоянного нет.

Рыбачки срезают

В море травы, живет на их листьях

Червячок. Я сама

Виновата во всем, вот и плачу,

А тебя не стану корить.

Даже если бы ночь

В себя вобрала тысячу

Осенних ночей,

Мы всего не успели б друг другу сказать

До первой утренней птицы.

Не спеши привыкать

К тому, к кому сердце стремится,

О ком думы твои.

Привыкнешь — и слишком тоскливо

Тебе будет в часы разлуки.

Безысходно длинны

И тоскливы бессонные ночи.

Меньше всех на земле

Стоит мне продолжать

Тщетную жизнь в нашем мире.

Горький опыт забыв,

Снова для толков досужих

Повод даю,

Неразрывно связав свою жизнь

С тем, кого не любить невозможно.

Стр. 117

В столице давно

Цветы осыпались с веток,

Здесь же, в горах,

Протянувшихся вдаль грядою,

Вишни в полном цвету.

Если даже всех слов

Не успев исчерпать, прекращают

Свиданий искать,

Знайте, это о том говорит,

Что к вам, увы, равнодушны.

Когда Минамото Санэ уезжал из столицы на Цукуси, на горячие источники, расставаясь с ним в Ямасаки, сложила:

Будь жизненный срок

Лишь нашим желаньям подвластен,

Разве сердце мое

Сжималось бы так тревожно

При мысли о скорой разлуке?

Лишь забрезжит рассвет,

Встав поскорее, спешу

На сливы взглянуть

В тревоге — не слишком ли сильно

Дул этой ночью ветер?

40. Неизвестный автор. «Кокинвакарокудзё», 34875

В Нанивадзу уже

Расцветают повсюду цветы —

Ведь весна так близка.

Просыпаясь от зимнего сна,

Расцветают повсюду цветы.

Мелок тот колодец — в нем

Даже тень горы видна

Той, что Мелкой названа.

Но моя любовь к тебе

Не мелка, как та вода.

б) Неизвестный автор. «Кокинвакарокудзё», 31861

Какая досада,

Хотела воды зачерпнуть,

Но мелок, увы,

Этот горный колодец —

Увлажнился лишь край рукава.

Стр. 118

В облачении скорби

Гора Мрака, гора Курабу.

Средь отрогов ее

Заблудившийся вряд ли сумеет

Отыскать дорогу назад.

Нам бы с милой вдвоем

На Темной горе поселиться,

На горе Огура,

Тогда краткость летних ночей

Не будет нас так печалить.

Я бы в горы ушел,

Где нет места мирским печалям,

Только как же уйдешь?

Все любимые, близкие — словно

Путы тяжкие на ногах.

По каналу челнок

Уплывает, но тотчас обратно

Вернуться спешит.

К тебе одной неизменно

Возвращаются думы мои.

Цветок мурасаки,

Он один лишь тому причиной:

В долине Мусаси

Все цветы, все травы вдруг стали

Бесконечно дороги сердцу.

Тайком от людей

Я спешу туда снова. Немало

Лет прошло. Отчего ж

Неприступна совсем, как прежде,

Застава на Встреч-горе?

Стр. 119

Мимо твоих ворот

Снова я не сумел пройти.

Хлынул ливень, да так —

Не успел рукавом прикрыться,—

Переждать в твоем доме позволь.

48. Неизвестный автор. «Кокинвакарокудзё», 34355

Не был там никогда,

Но услышу: «Долина Мусаси» —

И вздыхаю тайком.

А все оттого, что растут

В той долине цветы мурасаки.

Коли так суждено,

То лучше скажи мне прямо,

Что тебе я не мил.

Зачем же смотреть нам в стороны,

Как концам одного шнурка?

Мои рукава

Уподобились, видно, горе

Суэ-но мацу:

Дня не пройдет, чтоб небесные волны

Не захлестнули их.

Летящий пеной белый снег,

О, нынче ты не падай, я прошу,

Ведь нет никого,

Кто рукава мои — из белой ткани —

Высушить бы мог.

Всегда ярко-алым

Мне этот цветок казался,

Но не зря говорят,

Когда пресыщенье приходит,

Блекнут даже цветы.

Даже тонкое платье,

Отделяя нас друг от друга,

Вызывало досаду.

Так неужели меж нами встанет

Проведенная розно ночь?

Стр. 120

В годы Энги написал на ширме с изображением годовых праздников:

Жемчужиной новой

Новый год засияет пред нами.

Завтра с утра

Ждать с нетерпением будем,

Когда запоет соловей.

Расщебечутся пташки,

Весне долгожданной радуясь,

В мире всякая малость

Обновляется, один только я

С каждым днем все больше старею.

Часто посещал дом принца Корэтака, но вот тот принял постриг и поселился в местечке по прозванию Оно. Когда в начале года явился к нему с поздравлениями, у подножия горы Хиэ лежал глубокий снег. С трудом добравшись до жилища принца, почтительно склонился перед ним. Принца же застал в унынии и печали, когда же пришла пора возвращаться, сложил:

Каждый раз забываю,

А увидев, вздрогну — не сон ли?

Право, думал ли я,

Что придется когда-нибудь

К тебе сквозь снега пробираться?

В саду у ограды

Посадил сегодня гвоздику.

Вот цветы расцветут,

Любоваться я стану ими,

О тебе вспоминая тайком.

Прилив начался,

И исчезли прибрежные травы.

Не так ли и ты?

Слишком редко тебя я вижу,

Слишком сильно томлюсь от тоски.

Рыбачки в Исэ

Утром, вечером в волны ныряют,

И морская трава

Перед взором всегда. Не хотел бы

Слишком быстро наскучить тебе.

Стр. 121

В роще Оараки

Травы поблекли, утратив

Юную свежесть.

И коням они не по вкусу теперь,

И косцы приходить перестали.

Прилетела кукушка,

О чем-то кричит… Не о том ли,

Что в Оараки,

В здешней роще решила она

Поселиться нынешним летом?

Я нарву у ворот

Побольше листьев мисканта.

Ими я накормлю

Коня твоего дорогого,

Когда ты приедешь ко мне.

Пройдут сквозь тростник,

И лишь возмущенье умножится:

Поблекшие травы,

Под сенью рощи растущие,

Придутся ль по вкусу коням?

64. Неизвестный автор. «Синтёкусэнвакасю», 1285

В провинции Цу

У моста на реке Нагара

Ветхие сваи.

Дряхлею и я, печалясь

О горькой своей судьбе.

65. Неизвестный автор. «Кокинвакарокудзё», 34107

Ярко-алое платье

Надену я снизу, чтоб люди

Не увидали.

Ведь если сверху надену,

Всем откроется тайна моя.

66. Неизвестный автор. «Синтёкусэнвакасю», 939

Настоящая боль

Придет после разлуки, я знаю,

Хоть и кажется мне:

В реке Слез, полноводной прежде,

Уже обнажилось дно.

Стр. 122

Пусть людская молва

Оплетает. Морские травы

Рвут рыбачки у волн.

Коль сердца стремятся друг к другу,

Разве может печалить мир?

Есть в Инугами

Гора Ложе, внизу протекает

Молчанья река.

Молчи же и имени людям

Не открывай моего.

Читая собрание сочинений господина Бо (Цзюйи), в стихотворении «Весенняя ночь в Цзялине» встретил такую строку: «Не светло и не темно, луна — призрачно-тусклая…»

Светит не ярко,

Но за тучами не скрывается

Ночью весенней

Луна в призрачной дымке —

Что может сравниться с нею?

Стоит ли, право,

Предаваться старцам печали?

В наш блистательный век

Даже деревья и травы,

Ликуя, кружатся в танце.

Нет никого,

Кто бы вами теперь любовался,

Вишни в горах.

Вот если б вы расцветали,

Когда отцветают другие…

Не люблю я того,

Кто любит меня, и что же —

Не возмездие ли?

Меня тоже не любит тот,

Кого я давно люблю.

Тростником заросла

Тростниковая речка, у зарослей

Ты коня придержи

И водой напои. Полюбуюсь

Хотя б отраженьем твоим.

Стр. 123

В море Исэ

Рыбу ловит рыбак, и качается

Поплавок на волнах.

Поплавок? Или сердце мое

Обрести не может покоя?

Томительно-долго

Льется дождь, но еще обильней

Река моих слез.

Рукава с каждым мигом влажнее,

А надежд на встречу все нет…

Видно, слишком мелка

Река твоих слез, коль промокли

Одни рукава.

Когда весь промокнешь до нитки,

Тогда и поверю тебе…

Когда забыл меня мой возлюбленный, я отправилась в храм Китано и, глядя на светлячков, над священной рекой мерцающих, сложила:

Когда думы печальны,

На болотных гляжу светлячков.

Уж не душа ли,

Мое бедное тело покинув,

Потерявшись, блуждает во мраке?

Долго не навещал одного человека и, когда при встрече он попенял мне за то, ответил:

Тело покинув,

Улетела куда-то далёко…

Душа не всегда

Бывает, как видно, послушна

Человеческой воле.

«Думать не стану»,—

Твержу про себя, но не это ль

Называется «думать»?

«Говорить не буду», — сказав,

Ведь уже, увы, говорю…

Стр. 124

80. Кормилица матери Фудзивара Канэтада. «Госэнвакасю», 1188

Когда б не дитя,

Знак, что мы связаны были,

Ее памятный дар,

Разве траву-терпенье

Нам удалось бы сорвать?

Есть ведь время в году,

Почему же именно осенью

Пришла к нам разлука?

Ведь осенью даже к живым

В тоске устремляется сердце.

Истомила тоска.

О, когда б мог я снова увидеть,

Как цветет у плетня

Подле бедной хижины горной

Гвоздика Ямато.

В дни Безбожной луны

Всегда моросит холодный,

Унылый дождь,

Но такими мокрыми прежде

Не бывали мои рукава.

Платье свое

Я подкрашу яркими красками,

Чтоб тебя привлекло,

Но как передать тебе

Свои тайные думы?

С той поры как изголовьем стали вдруг

Нежные, как вешняя трава,

Первые объятия твои,

Проведу ли ночь я без тебя?

Ведь ты мил, а не противен мне…

Стр. 125

В Карибаноону,

Где цари охотятся,

Много на дубах больших ветвей…

Мы с тобою стали ненамного ближе,

Но тоска во много раз сильней!

Сокрушительно быстрых

Тут обитель, и листья сакаки

Ярки, как всегда.

Не потускнела их зелень

И под осенним дождем.

Сокрушительно быстрых

Богов ограду священную

Преступил бы и ту.

Ведь жизнью своей теперь

Не дорожу я ничуть.

У Мива-горы

Я живу. И если взгрустнется,

Найдешь без труда

Мой дом, тебе знаком послужит

Криптомерия у ворот.

Листья сакаки

Благоухают так, что невольно

Замедляется шаг.

И вот собрались здесь люди

Восьми десятков родов.

Грохочущий бог,

Так грозно и страшно ступающий

По равнине небес,

Дано ли ему разлучить

Тех, кто стремится друг к другу?

Этот пруд и теперь

Перед взором лежит, как прежде,

Зеркалом чистым,

Но, увы, с нами уж нет

Того, кто в нем отражался.

Стр. 126

Годы текут,

И лишь умножаются горести.

О, если б я мог

В горах Ёсино затеряться,

Ступив на тропинку средь круч.

В небесных вратах

Возникла луна предрассветная.

Гляжу на нее —

И сильнее тоска по тебе,

А ты неприступна по-прежнему.

Старинную пряжу

Смотав в клубок, так нетрудно

Опять размотать.

Ах, когда б так же просто могли

Мы прошедшее нынешним сделать!

Приехали в Северные горы, чтобы нарвать алых веток клена, и там сложил:

В горной глуши,

Не порадовав ни единого взора,

С веток упали

Багряные листья — как будто

Парчовый наряд в ночи.

Все уехали любоваться цветами, о том не сообщив, и вот — отправил им вослед такую песню:

На горные вишни

Посмотреть собрался, но дымка

Преградила дорогу.

Как видно, не только люди

Бывают жестоки, увы.

Раз супруг одной женщины уехал куда-то, сказав: «Скоро вернусь», но дошло до него, что обменивалась она письмами с другими, и он долго не наведывался к ней. Разузнав, в чем дело, и встревожившись, мать этой женщины написала к нему так:

«Скоро вернусь»,—

Ты сказал, и, тебе поверив,

Жду до сих пор.

Неужели остаток дней своих

Мне придется прожить в ожиданье?

Долго вздыхал

О доле своей злосчастной,

Сокрушаясь тайком.

А в конце концов оказалось —

Истомил ожиданьем тебя.

Стр. 127

Когда Государыня, бывшая жрица святилища Камо, приняла постриг, сорвал ветку сосны, росшей на островке посреди пруда в ее саду, и привязал к ней такое послание:

Наконец увидал

Остров в Сосновом заливе,

Известный по слухам.

Благородны и в самом деле

Рыбачки, живущие здесь.

Или ночь так темна?

Иль, дороги не зная, блуждает?

Снова кукушка

Где-то рядом кричит, все не может

Моих ворот миновать.

Опали цветы,

Разрослись деревья, их ветви

Меж собою сплелись.

Различить не могу те кусты,

Что когда-то сажал у ограды…

102. Неизвестный автор. «Кокинвакарокудзё», 33650

О минувших годах

Станем мы вспоминать, и вдруг —

Кукушка в саду…

Как только она догадалась?

Кричит, совсем как тогда.

Пятой луне

Навстречу расцвел померанец.

Его аромат

Вдыхая, вдруг вспомнил: так пахли

Когда-то ее рукава…

Стр. 128

По дороге встретив карету одной дамы, обменялся с ней посланиями, расставаясь же, сказал:

Разойдутся концы —

Только пояс завяжешь на платье.

Расстаемся и мы.

Но, по миру скитаясь, когда-нибудь

Непременно свидимся снова.

Не знаю, доколе

Тоска будет терзать мое сердце,

Ей не видно конца.

Лишь свиданье с тобой положит

Предел страданьям моим.

Уехал из дома, решив навестить друга, в стране Каи живущего, но по дороге внезапно заболел и, чувствуя, что близок конец, отправил посланца в столицу к своей матушке со следующим посланием:

Туда и обратно —

Путь недолог в страну Каи.

Так думал, и что же?

Оказалось, в последний раз

Вышел я за ворота дома.

Разве скажешь кому?

Я молчу, хоть с волнением справиться

С каждым мигом трудней.

Да, такая уж, видно, пора

Наступила — кручиниться молча.

В Сума рыбак

Соль добывает, дымок над костром,

Ветру покорный,

В те земли стремится, о коих

Никогда и помыслить не мог.

Куда мне идти?

Средь каких утесов я должен

Поселиться теперь,

Чтоб ничего не слышать

О горестях этого мира?

Как схожи мы с ней!

Я лежу, погруженная в думы,

На моем рукаве

Приютилась луна, и лицо ее

Также мокро от слез.

Стр. 129

На прощальном пиршестве перед отъездом из страны Дэва в столицу:

Что ждет впереди?

Не ведаю, горькие слезы

Струятся из глаз.

И даже рядом с собою

Ничего разглядеть не могу.

112. Аривара Нарихира. «Госэнвакасю», 1353 (также «Исэ-моногатари», 7)

Уехав в Восточные земли, тосковал по родной стороне, и как-то, переправляясь через реку и глядя на волны:

Все сильнее тоска

По тем, кого я оставил

Далеко позади.

Как я вам завидую, волны:

Уходя, возвращаетесь вы.

Платье мое

Внезапно покрылось росою —

По Небесной реке

Ладья проплывает, с весла

Брызги вниз, наверно, упали.

В годы государя Тамура попал в немилость и уединился в местечке Сума, в стране Цу. Оттуда послал человеку, которого знал по службе во Дворце:

Коль тебя обо мне

Кто-то спросит, ответь ему так:

У залива Сума

С трав морских капли соли стекают,

И текут безрадостно дни…

115. Фудзивара Канэсукэ. «Кокинвакарокудзё», 33193

Канэсукэ из императорской охраны сложил на пиршестве у реки Камо, когда провожали в страну Каи Михару Арисукэ из Привратной охраны:

О тебе я скорблю,

Потоками падают слезы,

Стекая к реке.

Даже воды ее, должно быть,

Поднялись теперь еще выше.

116. Неизвестный автор. «Кокинвакарокудзё», 32724

Был напрасен урок.

Пусть белые волны шумят,

Гребни вздымая,

Снова спешу я нарвать

Трав морских у залива Сума.

Стр. 130

Любимый всегда

Сидел, к тебе прислонившись.

Кипарисовый столб,

Навеки связанный с ним,

Ты особенно дорог сердцу.

Я люблю, но, увы,

Без свиданий ночи проходят.

А забвенья трава

Может даже на тропах сна

Разрастись, заглушив их навечно.

Расставаясь с тобой,

Тревожусь: когда доведется

Свидеться вновь?

А ведь даже не скажешь, что жизнь

Подошла к своему пределу…

Если вдруг от любви

Я умру, что будет в том проку?

Нет, пока я живу,

Ради дней этой жизни хотел бы

Тебя видеть рядом с собой.

Сквозь ветви струясь,

Лунный свет в наш сад проникает,

Говоря нам о том,

Что вот она, уже здесь

Тревожно-тоскливая осень.

Сложил, когда находился в стране Цу, в месте под названием Сума:

У странника вдруг

Рукава холодными стали.

Из бухты Сума —

Нипочем любые заставы ему —

Ветер морской налетел.

Стр. 131

123. Неизвестный автор. «Кокинвакарокудзё», 34087

Одинокое ложе

Затоплено бесконечными

Потоками слез.

И даже каменное изголовье,

Всплыв, закачалось в волнах.

Поднимутся волны

И влекут за собой из пучины

Жемчужные травы.

Не оттуда ли дует ветер,

Куда думы стремятся мои?

Нет, не время теперь

Меня осыпать упреками.

Сердце мое,

Как ладья, не знает покоя,

На волнах качаясь любви.

Сложил в те времена, когда жил в изгнании в стране Оки:

Мог ли я думать,

Что ждет меня жизнь в глуши,

Тяжесть разлуки?

Что станут рыбацкие снасти

Привычны моим рукам?

127. Неизвестный автор. «Кокинвакарокудзё», 33175

Могут ли знать

Там, за стокаменными стенами,

Что такое досуг?

И сегодняшний день целиком

Провели, украшаясь цветами.

В те дни, когда предавался неизбывной печали, пришло письмо от весьма важной особы с изъявлениями сочувствия:

Для радости и для горя

Одно вместилище — сердце.

И можем ли мы

Отличить друг от друга

Слезы радости, слезы печали?

У того, кто уйдет,

У того, кто останется, — равно

Рукава рекой слез

Потекут. С каждым мигом вода

Поднимается выше, выше…

Стр. 132

Как-то раз одна близкая Цураюки женщина приехала к нему в карете с прислуживающей во Дворце дамой, с которой связана была давней дружбой. Цураюки, желая принять гостью получше, спустился в сад и, помня о том, что там же была и другая, тайком передал ей:

Долго средь волн

Блуждая, промокнуть до нитки

Успел, но вдруг

Весть о счастливом ветре

Принес челнок рыбака.

Как сегодня близка

Луна, легкой пеной плывущая

Над далеким Авадзи!

Но, может быть, только отсюда

Кажется близкой она?

Ночь темна, но уже

Прилетел и стучит так громко

Петушок-куина.

Видно, кто-то запер ворота

И его не впускает в дом.

За долгие годы

Привык к шуму ветра в соснах

Слух жителя гор.

И, пение струн услышав,

Он кото узнать не сумел.

Забыл обо всем,

Одна любовь в моем сердце.

Право, давно ли

Я твердил себе: никогда

Тайны своей не выдам?

Где же теперь

Радость свою мне прятать?

Раньше бы знать —

Рукава у китайского платья

Попросила бы шире скроить.

Стр. 133

Слово дали друг другу,

Но тебя еще не видал я

И томлюсь от любви.

Оттого-то душу мою

Все печалит теперь в этом мире.

Я проверить хотел

Просто в шутку: смогу ль без тебя?

Отказался от встреч…

Но теперь мне, увы, не до шуток,

Нестерпима тоска.

Как не сетовать мне?

Этой ночью луну и цветы,

Прекрасные равно,

Я хотел бы тому показать,

Кто их оценить сумеет.

С другом сердечным

Как хотелось бы мне попасть

На остров Тамацу.

Посмотреть, как мерцает луна,

Погружаясь на дно залива.

«Не забуду тебя»,—

Я поклялся, но, если ту клятву

Вдруг нарушу, тогда

Пускай нас рассудят с тобою

Боги горы Микаса.

Коль, оставив тебя,

Я все клятвы забуду беспечно,

Пусть морская волна,

Набежав, сосну захлестнет

На вершине Суэ-но мацу.

Нет, не думаю я

О себе, тобою забытой,

Но ты клятву давал,

Клялся жизнью, и вот за тебя-то

Не тревожиться я не могу.

Стр. 134

Мог ли отец,

Могла ли мать не кручиниться,

Глядя на то,

Как трехлетний Бог-пьявка, сын их,

Все не может на ноги встать?

Побережье Удо

По-прежнему ли уныло?

Как свой век проживу?

Волны плещут… Каждую ночь

Я хотел бы видеть тебя.

Над горою ближней Оону,

Подымаясь, расстилается туман…

Из-за ветра —

Вздохов горести моей —

Подымаясь, расстилается туман…

Туман по утрам

Встает над бухтой Акаси.

В зыбкой дали

За островом челн исчезает —

В сердце — щемящая грусть…

Некоторые считают, что песню эту сложил Хитомаро.

Твой век, Государь,

Пусть утесом высится вечным.

Даже если порой

Камня платье из перьев коснется,

Не иссякнет крепость его.

Я хотел бы иметь

Рукава такие, чтоб небо

Можно было прикрыть.

Судьбу весенних цветов

Не могу я доверить ветру.

Залив Кумано

Позади оставляя, далёко

Уплывает ладья.

И ты, меня оставляя,

Уходишь все дальше, дальше…

Стр. 135

Истомила тоска,

И не все ли теперь мне едино?

О залив Нанива!

Пусть в волнах его я погибну,

Но добьюсь свиданья с тобой.

Как-то раз поехал в Нанива и на острове Тамино попал под дождь:

Захваченный ливнем,

Поспешил я на остров Плаща,

Островок Тамино,

Но разве могут слова

От дождя кого-то укрыть?

На закате звонит

Колокол в горном храме

Каждый раз об одном:

«Вот и этот день на исходе».

И печально сжимается сердце.

Настала весна,

Когда расцветать начинают

Вараби

У стремительных горных потоков,

Бегущих, сверкая, со скал…

Был ли наш мир

Всегда, с давних времен

Столь безотрадным?

Или таким он стал

Для одного меня?

Но кто и зачем

В этот дом захочет наведаться?

Тропинки в саду

Заглушила полынь, и давно уже

Никто не заходит сюда.

Верные слуги,

Велите, чтоб зонт принесли,—

На Дворцовой равнине

Роса падает с листьев

Куда обильней дождя.

Стр. 136

Закончил дела в Авадзи и, возвращаясь в столицу, сложил в доме асона Канэсукэ в Авада:

Давно уж к земле

Годы пригнули того,

Кто ее посадил.

А сосна между тем все выше

Тянет ветви свои.

Вспоминая тебя,

Плачу я, и плакун-травою

Старый сад наш зарос.

В ожиданье цикады в соснах

Дни и ночи тоскливо звенят.

Путь твой лежит

Над вершиной Каи и дальше —

К далеким горам.

Стань же, ветер, моим посланцем,

Другу весть передай.

Сроднилось давно

В воде корни пустившее дерево

С камнями, с водой.

От них отделенное, станет ли

Тосковать? Иль забудет о них?

Хотя бы теперь,

Когда к концу приближается

Мне отмеренный срок,

Хотел бы не думать так часто

О горестях этого мира…

Не придется ли мне

Блуждать по знакомым тропинкам?

Луга, где бродил

Я так часто в минувшие годы,

Бурьяном густым заросли.

Стр. 137

Что же будет со мной,

Коль окажешься ты далёко?

Ведь даже теперь,

Разлучаясь с тобою на миг,

Я не в силах избыть тоски.

Средь далеких вершин,

Где встают грядой восьмислойной

Белые тучи,

Даже там можно жить, коль судьба

Тебя вдруг туда занесет.

Средь далеких вершин,

Где тщетно искать просвета

В пелене белых туч,

Даже там можно жить, коль судьба

Тебя вдруг туда занесет.

Кого назову

Из знавших меня когда-то?

Даже эта сосна,

Сосна Такасаго как будто

Другом давних лет моих не была.

Когда была в местечке под названием Кацура — Лунная кассия, — получила письмо от средней принцессы с Седьмой линии, изволившей беспокоиться о моем здоровье, и в ответ:

Это селенье

Называется так же, как дерево

С далекой луны.

Потому и живу я, надеясь

На ваших милостей свет.

Не порвались

Плюща драгоценные нити,

Но и в новом году

На одну только ночь откроется

Небесная переправа.

Супруг одной дамы, переменившись к ней, стал посещать какую-то другую женщину, а ей сказал: «Мне неудобно навещать тебя там, где ты теперь живешь, потому я и не прихожу». Она же, сменив жилье, стала ждать, но он все равно не появлялся:

Я сменила жилье,

Дни влачу в ожиданье, но ты

Все не приходишь.

Видно, в мире так много мест,

Куда «ходить неудобно»…

Стр. 138

Напрасны упреки,

Ничего не изменишь, по-прежнему

Он со мною жесток.

Что могу я сказать? Увы,

Остается лишь плакать горько…

Если скроешься ты

В далеких землях заморских,

В горах Ёсино,

Разве я не сумею

И там тебя отыскать?

«Как там, в Такэкума,

Две сосны?» — вдруг спросит меня

Житель столичный.

А я ему так отвечу:

«Их давно уже стало три».

Что наш мир?

Не плавучий ли, зыбкий

Мост сновидений?

Суждено по нему проходящим

Печалиться и страдать…

Когда скончался Великий министр Хорикава, после погребальных обрядов в горах Фукакуса сложил:

Если тонкостью чувств

Обладаете, вишни, растущие

В лугах Фукакуса,

Хоть этой весною черные

Раскройте на ветках цветы.

Та, кем сердце полно,

Не сродни ли росе, сверкающей

На листьях травы?

Только вспомню о ней — и сразу

Рукава мои намокают.

Стр. 139

Весной лишь цветы

Пышным своим расцветом

Радуют взор.

Красота же мира волнует

Сильнее в осенние дни.

Не могу я сказать,

Что какое-то время года

Сердцу не мило,

Но странно — ничто не волнует меня

Так, как эти осенние ночи…

Ах, когда б мы могли

Напитать лепестки этих вишен

Ароматами слив

И заставить их распуститься

На ветках зеленой ивы!

В ручьях фонари

Отражаются. Слишком тосклива

Безотрадная жизнь.

Бегущие струи скрывают

Свет, льющийся изнутри.

Печально смотрю:

На воде тает легкая пена.

Этот горестный мир

Из-за кого же впервые

Показался мне безотрадным?

«Исцелюсь от любви» —

Совершил я обряд Омовенья

В Священной реке,

Но, увы, почему-то боги

Не приняли жертву мою.

Мимо твоих ворот

Я в этот миг прохожу.

Выйди же и взгляни:

Как измениться могут

Черты того, кто влюблен.

Стр. 140

У рыбачек из Сума

Поблекли платья от соли.

С годами постылым

Становится сердцу то,

Что рядом с тобою всегда.

В нашем мире, увы,

Привыкать к чему-то опасно.

Потому-то теперь

Далеки друг от друга мы, словно

Нити в платье рыбачки из Сума.

Когда Сётоку-тайси ехал к какому-то человеку, живущему в горах Катаока, он увидел, что у дороги лежит умирающий путник. Конь принца остановился и не хотел идти дальше. Сколько ни понукали коня, сколько ни били кнутом, он не двигался с места. Тогда принц изволил спешиться, подошел к умирающему от голода человеку, снял свое лиловое платье и набросил на него, сказав:

Залиты солнцем

Склоны горы Катаока.

Лежит у дороги,

Умирая от голода, путник —

Ни родных у него, ни близких…

Сетовал я

На своей судьбы безотрадность,

Теперь же, увы,

Еще и о бедах чужих

Приходится мне вздыхать…

Когда Минамото Сигэюки приехал в Оми к своей матери, внезапно ночью пришло письмо от внука с просьбой немедленно приехать, и он сообщил о намерении уехать, на что мать матери его ответила:

Мать матери своей

Ты навестить решил, за этим

Сюда приехал.

Как будто бы совсем тут ни при чем

Сын сына твоего…

Мне теперь все равно,

Но о том, что больше не любишь,

Так, хотя бы о том

От тебя, не из уст чужих

Услыхать хотелось бы мне.

Стр. 141

Кого мне винить,

Ведь в любви лишь сердце повинно,

От нее не уйдешь,

С ней же жить — не будет конца

Этим жестоким мукам.

Вряд ли мой дом

Так уж похож на омут

Реки Асука.

Почему же, его покидая,

Оказаться должна на мели?

191. Фудзивара Ёситака. «Фудзивара Ёситака-сю».

Осенней порой

Вечерний сумрак особенно

Сердце тревожит.

Над листьями оги — ветер,

Под листьями оги — роса…

В обители туч

Сквозь туман пробираются гуси.

Точно так же и я…

Ни на миг не светлеет небо,

И печали — не видно конца.

193. Неизвестный автор. «Кокинвакарокудзё», 31301

Вдруг налетев,

Полнит истомой все тело

Осенний ветер.

А я ведь всегда считал его

Таким безразлично-холодным…

Дар богам принесен

Не от меня, недостойного,

А от девы с небес,

Тоёка-химэ светлейшей,

От нее — этот дар богам.

На брегах Кумано

Расцвели пышным цветом лилии.

Лелею в душе

Мечту о тебе, пусть непросто

Встретиться мне с тобой.

Стр. 142

Неизменностью

Славится зелень сосны, но и та

С приходом весны

Изменилась — все ярче, ярче

Становится с каждым днем.

Печалясь о том, что все больше старых друзей покидает этот мир:

«Ах, если бы он

Теперь оказался с нами!» —

О ком-то вздохнешь…

И, увы, с каждым годом все больше

Приходится нам вздыхать.

Пусть миновали мы

Священный мыс Канэ,

Бедою страшной путнику грозящий,

Но все равно я не забуду никогда

О боге грозном острова Сика.

199. Мурасаки Сикибу. «Мурасаки Сикибу-касю», 18

Ко мне принесли письмо из места по названию Хидзэн. Это ведь так далеко. И в ответ я написала:

Свидимся снова —

Одно лишь желание в сердце.

Думам моим

Ты свидетелем будь, бог Зерцала

Из Мацура, залива Сосен…

У реки Хацусэ

У старой реки растет

Криптомерия в два ствола.

Годы пройдут,

Но я знаю, увидим снова

Криптомерию в два ствола.

201. Фудзивара Канэсукэ. «Кокинвакарокудзё», 32430

Мольбы возношу,

Переправляясь с надеждой

Чрез реку Хацусэ.

Пусть течение несет меня

К новым встречам, к счастливым мирам.

Стр. 143

Когда совладать

Я не в силах с тоскою, ночами

Ягод тута черней,

Я ложусь на ложе свое,

Наизнанку вывернув платье.[13]

Поздравляя Ёсиминэ Цунэнори с сорокалетием, послал ему от имени дочери своей:

Желаю тебе

С могучей сосной вековечной

Сравняться годами.

А я бы жила, осененная

Тысячелетней кроной твоей.

Коль поставим мы здесь

Зеркальную гору из Оми,

Лишь тогда разглядим,

Сколько долгих веков, Государь,

Еще у тебя впереди.

Хотя бы сегодня

Потешил нас соловей

Первою песней.

В том саду, где его не слышно,

Бессмысленно, право, жить.

206. Неизвестный автор. «Кокинвакарокудзё», 1820

Когда бы мой дом

Стоял у холма, покрытого

Цветущими сливами,

Разве стал бы я ждать в тревоге:

Запоет ли в саду соловей?

Вскипая, бурля,

Водопад этот падал когда-то,

Но годы прошли,

Он состарился, черных струек

Не увидишь в пене седой.

Стр. 144

Из всех расставаний

Последнее — только оно

Достойно печали.

Никому ведь не ведомо, право,

Сколько может продлиться жизнь.

Продлится ли жизнь —

Даже того не знаем,

Хотя и готовы

В душе лелеять привычно

Мысль о верности вечной.

В пору весеннего цветения, окинув взглядом столицу:

Посмотришь вокруг —

Ивы, цветущие вишни

Воедино сплелись.

Так вот где она — в столице

Весенняя парча!

Водную гладь

Скомкал узорчатым шелком

Весенний ветер.

Растопить он сумеет и лед,

Сковавший поверхность пруда.

В этом камешке малом,

Может быть, тоже сокрыты

Чувства-желанья.

Но им так трудно, увы,

Наружу излиться…

Если захочешь

В Ёсино отыскать мой дом,

Сделай так, чтобы все

Увидали: в твоей прическе

Та же шпилька, что и в моей.

214. Неизвестный автор. «Кокинвакарокудзе», 35336

Истомила тоска,

Вот если бы сосны из Ота

Цветом своим

Тебе намекнуть сумели,

Как желаю я встречи с тобой!

Стр. 145

215. Минамото Санэакира. «Минамото Санэакира-сю»

Уже в годы богов

Недобрым люди считали

Время летних дождей.

Хотел бы с тобою встретиться,

Пока не настало оно.

Молчанье хранят,

Но пламя их чувств так ярко,

Потому светлячки

Мне были всегда милее

Насекомых, умеющих петь.

Как тосклив этот дождь,

Беспросветны печальные думы.

Целый день напролет

Со стрехи падают капли,

И конца им не видно.

В пору долгих дождей

Предаваясь печальным думам,

Не заметил, куда

Улетела из сада кукушка,

Не смолкавшая до темноты.

В дни Пятой луны,

Длинные корни пряча в воде,

Вырастает аир.

Знак долговечности, прочности

Видится людям в нем.

На Пятый день Пятой луны забрел в живописнейшее место:

Ароматом влекомы,

Любоваться приходят люди

Цветами аира.

Но, право, странно — коням

Вовсе он не по вкусу.

Молодого коня

Перегнали сегодня другие.

Рис водяной,

Рядом с аиром растущий,

Не успел еще силы набрать.

Стр. 146

От стаи своей

Отбившись, летит одиноко

По небу гусь.

Отстав от других безнадежно,

Сетую на судьбу.

Из нежных забот

Мать и отец свили кокон,

В нем меня заключив.

Тяжко мне жить в неволе,

Не встречаясь с любимой.

224. Аривара Нарихира, 632 (также «Исэ-моногатари», 5)

Сблизившись с одной особой с Пятой линии из Восточного города, навещал ее время от времени. Поскольку встречался с ней тайно, то не мог входить в ворота, а пробирался сквозь разрушенную ограду. Так ходил много раз, но вот, видно прознав о том, хозяин дома поставил человека, чтобы сторожил, и, придя, вынужден был уйти ни с чем. По этому поводу сложил:

Тайком от людей

По этой тропе хожу я.

О хранитель застав!

Хотелось бы мне, чтобы ты

Засыпал каждой ночью покрепче.

Моя милая мать

Говорила: «Не следует днем

Отдаваться дремоте».

Но что еще остается,

Когда сердце терзает тоска?

Жалоб людских

Слышал слишком уж много

Этот храм, потому

Стали его называть —

«Роща печальных вздохов».

Лотос Закона

Его удалось обрести мне,

Собирая дрова,

Собирая весенние травы,

Черпая воду, его удалось обрести.

Стр. 147

Что толку тайком

К тебе устремлять свои думы?

Как прутья плетня,

Близки мы, и все ж до сих пор

Увидеть тебя не могу…

229. Кохатидзё-но миясудокоро. «Госэнвакасю», 683

После того как государь Камбэй принял постриг, он позволял прислуживающим ему дамам находиться только за пологом и не звал их к себе. По этому поводу написала и прикрепила к занавесям:

Подходишь к тебе

Ближе, ближе, кажется, миг еще —

И наступишь на тень…

Но кто же траву «не ходи»

Посадил здесь у входа?

Странно, и все же —

Чем ты холоднее становишься,

Тем сильнее любовь.

Что же делать я должен, скажи,

Чтобы тебя забыть?

Горечь в душе

Все растет. Трава «нэнунава»

В пруду Масуда.

Чем ты холоднее становишься,

Тем сильнее моя любовь.

Постарайся в плохом

Ты хорошее видеть, и пусть

Я так ничтожен,

Как ничтожна соринка на дне

Минасэ — подземной реки…

О чувствах своих

Никому не скажу ни слова.

Река Минасэ

Течет под землею. Невидимо

Мое сердце стремится к тебе.

Дни бывают, когда

В Суруга, в заливе Таго

Не вздымаются волны.

Но дней таких не бывает,

Чтобы не тосковал по тебе.

Стр. 148

Река в Ёсино.

Набегают на берег, вскипая,

Волны глициний..

Волнуется ль чье-нибудь сердце

Так же, как и мое?

Завернулся подол

Твоего платья, любимый.

Подкладки атлас

Шелковисто-нежен, прохладен

Ветер первых осенних дней.

Летней порой

От москитов повсюду в покоях

Возжигают курения.

А мне сколько еще придется

Пламя в душе таить?

Взор бессилен еще

Уловить те приметы, что ясно

Скажут: «Осень пришла».

Но однажды, услышав шум ветра,

Вздрогнешь вдруг: «Неужели?»

В долине Мияги

Гнутся редкие кустики хаги

От обильной росы.

Ждут они ветра, а я

Жду тебя, мой любимый.

Зелень лугов

Густой пеленою окутал

Весенний туман.

Но не скрыть и ему сиянья

Этих цветущих вишен.

Не под силу, увы,

Чужим взглядам — запруде надежной—

Путь воде преградить.

Водопад Безмолвный сокрыт

Глубоко под землею.

Стр. 149

Однажды, когда Государыня со Второй линии прозывалась еще миясудокоро из Восточных покоев, принц изволил совершить выезд в Охара. По этому поводу сложил:

Долине Охара,

Горе Осио — ведь и им

В этот радостный день

Невольно вспомнятся давние

Времена могучих богов…

Стайкой вспугнутых птиц

Молва обо мне разлетелась.

Не напрасно ль теперь

Притворяться, будто меж нами

Никогда ничего не бывало?

Право, к чему

Опасаться, что травы прибрежные

Опутают нас?

Ведь все члены и так уж увиты

Водорослями морскими.

Сложил на поэтическом турнире в доме принца Корэтада:

Кто там в лугах,

Сняв, бросил на землю

«Лиловые шаровары»?[14]

Лишь осень приходит, повсюду

Разносится их аромат.

246. Неизвестный автор. «Кокинвакарокудзё», 34206

Где-то в конце

Восточной дороги лежит

Пояс Хитати.

Верю, хотя б ненадолго

Судьба нас свяжет с тобой.

Стр. 150

247. Неизвестный автор. «Кокинвакарокудзё», 33083

Может, кто-то другой

Остановить и сумеет

Водопад Ёсино,

Но в человеческом сердце

Постоянства никто не найдет.

248. Неизвестный автор. «Кокинвакарокудзё», 34793

Жемчужный тростник —

На каждом листе сверкает

Капля белой росы.

Долог ли будет век ее?

Дольше ли моего?

249. Фудзивара Ёситака. «Фудзивара Ёситака-сю»

Стараюсь забыть,

Все время забыть стараюсь,

Но забыть не могу.

Как же мне теперь поступить?

Что же делать теперь с собою?

Как ни горестна жизнь,

Путь свой пройти придется

До Последней реки.

Только кто нам может поведать

О мелях ее и пучинах?

Перейти через реку

Предстоит нам, тяготы жизни

На плечи взвалив.

А тот, кто последним придет,

Отыскать постарается первого.

В горьких думах без сна

Пролежу одна до рассвета

В эту зимнюю ночь.

Лед, рукава сковавший,

Вряд ли успеет растаять.

Верхушки деревьев

У дома, где ты живешь,

Все дальше и дальше…

Пока не скрылись из виду,

Оглядывался невольно.

Стр. 151

Я в весеннее поле пошел за цветами,

Мне хотелось собрать там фиалок душистых,

И поля

Показались так дороги сердцу,

Что всю ночь там провел средь цветов до рассвета!

В далеком пруду

Жемчужные выросли травы.

Придут их срезать,

Но вряд ли скоро придет

Конец думам моим о тебе.

Встаю ли в думах я,

Ложусь ли — все равно

Перед собой твой облик вижу я,

Как ты уходишь, за собою волоча

Одежды красной цвета алого подол.

257. Неизвестный автор. «Кокинвакарокудзё», 34354

Не скажу я о том,

Как стремлюсь к тебе, как тоскую,

Лишь «безмолвной любви»[15]

Лепестками выкрашу платье

И снимать не буду его.

Томясь от тоски,

Я думы свои устремляю

Туда, где цветут

Уныло и одиноко

Горные керрии Идэ.

259. Неизвестный автор. «Кокинвакарокудзё», 35330

Весенние пташки,

Вечерами беспечно поющие

В зеленых лугах,

Вдруг о тебе напомнят,

И не могу их забыть.

Стр. 152

Когда жил на горе Хиэ, один человек попросил благовоний, и вот — все, какие были, привязал к ветке сливы, на которой осталось всего несколько цветков, и отослал ему:

Миновала весна,

Давно уже ветром развеяны

Слив лепестки.

И лишь аромат до сих пор

На ветвях задержался.

К сливе в цвету

Лишь приблизился я однажды,

Но ее аромат

На моих рукавах остался,

И меня упрекают доселе…

Коль не тебе,

Кому еще покажу я

Цветущую сливу?

Лишь знаток насладиться сумеет

Ароматом, нежностью красок.

Сколько можно еще

Лугами вокруг любоваться,

Восхищенно вздыхая?

Коль цветы не осыплются с веток,

Мало будет и сотни веков.

Мне кажется часто:

Обманчивы речи твои.

Но, право, кого

Могу я искренним счесть,

На кого решусь положиться?

До самого лета

Цветами украшены пышными

Плети глициний.

Одна лишь у них опора —

Ветви могучих сосен.

Ответ на письмо от мужчины с просьбой довериться ему:

Листья с изнанки

Простодушно открыла глициния

Весенним лучам.

Если сердце твое открыто,

Я готова поверить тебе.

Стр. 153

267. Оонакатоми Ёсинобу. «Синкокинвакасю», 1017

Долго обменивался письмами с одной женщиной, но она все не соглашалась на большую близость, поэтому в конце лета написал к ней так:

Сколько раз я вздыхал,

Видя, как раскрывшись едва,

Цветы опадают.

Неужели в таком же унынии

Встречу и эту весну?

Увидав, как цветы глицинии свисают с веток сосны:

Вечнозеленые

Сосны служат надежной опорой

Плетям глициний,

Но цветы глядят горделиво:

«Теперь наше время пришло».

Как будто пока

Никому еще не случалось

Умирать от любви.

Неужели подобным примером

Стану я для грядущих веков?

Женщине, которая упорствовала в своем бессердечии:

Не слыхал я о том,

Чтобы кому-то доселе случалось

Умирать от любви.

Неужели мне суждено

Стать для мира первым примером?

«Утренний лик»…

Со сна лепестки растрепались,

В осеннем тумане

Прячет головку стыдливо,

Моему недоступный взору.

Отчего же, скажи,

Тяжким бременем встречи

Стали для нас?

Ведь клялись, что меж нами не сможет

Даже капля воды просочиться.

Стр. 154

Сложила в ту ночь, когда Сугавара Митидзанэ «покрывали главу»:

Вот если бы ветер

От нашего дома по миру

Пронесся такой,

Чтобы сломалась ветка

С далекой кассии лунной!

Дом, в котором жил Фудзивара Тосимото, имея чин военачальника Правой личной охраны, после кончины его опустел. Как-то раз поздно ночью мимоходом заглянул туда и увидел, что сад совсем зарос и одичал. Зашел и, вспоминая о прошлом, сложил:

Ты когда-то в саду

Посадил росточек мисканта,

Что же сталось теперь?

В буйных зарослях диких

Неумолчно цикады звенят.

Когда-то заехала в дом человека, ушедшего из мира, наутро же отправила его домашним письмо:

От того, кто ушел,

Отраженья и то не осталось —

В этом ручье

С водою смешались слезы

Из моих упавшие глаз…

В недостижимо далекой

Обители туч увидал я

Цветок хризантемы.

За звезду, в небесах сверкнувшую,

Принял невольно его.

Когда Государь изволил посетить храм Ниннадзи и попросил прислать ему хризантему, повелев сопроводить ее песней, сложил:

Не только осенью

Своего достигает расцвета

Красота хризантем.

Увядая, цветы становятся

Еще ярче, чем прежде.

Лучше б пораньше

Начал ты меня приучать

К горестям жизни.

Неожиданны слишком уж, право,

Эти сердечные муки.

Стр. 155

Человеческий век…

Когда бы его пределом

Старость считали,

Вряд ли бы мы готовились,

Ожидая: сегодня, завтра…

Стоит ли ждать —

Сегодня иль завтра мой срок

К концу подойдет?

Слезы из глаз иль поток водопада —

Трудно сказать, что обильнее.

В день, когда шел легкий снежок, послал женщине:

Миг — и растает,

Миг — и снова в небе кружится

Легкий снежок.

Смятенные мечутся думы,

И сердце не знает покоя…

Снежинки, упав,

Новых друзей поджидают,

И моя голова,

Что чернела, как ягоды тута,

День ото дня все белее.

Белый снежок

Сумеешь ли ты различить

На сливах цветущих?

Новых друзей поджидая,

Не торопятся таять снежинки.

Ах, весенняя ночь,

Быть темной напрасно ты тщишься.

Сливу в цвету

Нежных красок лишаешь,

Но можно ли скрыть аромат?

Стр. 156

Ветку сорвал —

Аромат остался на платье.

«Уж не слива ль цветет?» —

Так подумав, слетел соловей

На рукав ко мне и запел.

Один человек навещал тайно женщину, в доме отца живущую, а поскольку он часто говорил ей: «Пусть никто не узнает», она как-то раз сказала:

«Имя ее

Ничем не запятнано», — люди

Обо мне говорят,

Но если спрошу у сердца,

Что ответит оно?

287. Неизвестный автор. «Кокинвакарокудзё», 31925

В земле Идзуми,

В лесах Синода растет оно,

Дерево «кусу».

На сотни сторон его ветви

Разметались. Тревожны думы.

В весеннем пруду

Нырки среди трав жемчужных

Проворно снуют.

Лапки их не знают покоя,

С каждым днем все сильнее тоска.

В источнике Чистом

На горе Встреч у заставы

Отраженье мелькнуло.

Уж не ты ли сюда привел

Коня своего лунной масти?

290. Рокудзё-но садайдзин-но сицу. «Синкокинвакасю», 1352

Неожиданно близко

Она ко мне подошла,

Ветрено-яркая

Осень всегда мне казалась

Такой далекой — и вот…

Стр. 157

Что осень приходит,

Знала прежде лишь понаслышке,

Но ныне и я

Тобою, изменником, брошена,

Забыта, как старая вещь.

У осеннего хаги

Снизу листы пожелтели.

С каждым днем все трудней

Становится дни коротать

Таким, как я, одиноким…

293. Гэмпин-содзу. Источник цитирования не установлен

В той далекой земле

Чисты воды и травы.

Так не лучше ли там

Поселиться, чем жить в Поднебесной,

Полной всяческой суеты?

Монах Гаэн остановился на ночлег в горной обители, которую называют Седло Медведя, Кума-но кура. Когда же монахи, там живущие, стали просить его сложить песню, сказал:

От мира тщеты

Отказавшись, в горах укрылся,

И, право, не мне

Бояться, что бренная плоть

Станет добычей медведей.

Знали бы люди,

Как сильно желание скрыться

В далеких горах,

Где не услышишь даже,

Как кричат, пролетая, птицы…

О ветер, когда

Умел бы ты чувствовать тонко,

Эти весенние вишни

Облететь бы сумел стороною,

Не срывая с веток цветы.

Ветер весенний,

Не трогай цветущих вишен,

Пролети стороной.

Посмотрим, станут ли падать

По собственной воле цветы.

Стр. 158

Придется ли мне

Сюда еще раз вернуться?

Трудно забыть

Равнину Дворцовой ограды,

Где твой образ мелькнул предо мной.

В день состязаний по стрельбе в павильоне для Верховой езды Правой личной охраны сквозь занавеси стоявшей напротив кареты смутно виднелось женское лицо, и, сложив, послал:

Не то чтоб совсем

Не вижу, но «вижу» — не скажешь.

Томясь от тоски,

Бесплодно провел этот день,

Печалясь лишь и вздыхая.

Тайно встречался с хранительницей Высочайшего ларца, отец же ее, Левый министр, о том услыхав, воспротивился:

Удастся ли мне

Еще раз тебя увидеть,

Хотя б для того,

Чтоб тебе самой рассказать,

Какая тоска на сердце.

Сложил на поэтическом турнире в конце весны во дворце государя Тэйдзи-но ин:

Ведь даже когда

Не трепещешь, ловя последние

Мгновенья весны,

Так нелегко отойти

От этих цветущих вишен…

Проезжая мимо святилища, увидал за оградой багряную листву и сложил:

Листья плюща

Здесь, у жилища богов

Сокрушительно-быстрых,

Даже они изменили свой цвет,

Не в силах противиться осени.

Стр. 159

Не покрылась багрянцем

Гора Вечнозеленая,

Только ветер один

Разносит по склонам весть

О том, что осень близка.

304. «Отоги-дзоси», приписывается Фудзивара Фумитоки

Видно, богам

По сердцу эта обитель:

Вершину Хирэ

Они увенчали убором

Из белых священных волокон.

Цветов аромат

Мы ветру вручим, пусть сегодня

Нам послужит гонцом.

Соловью дорогу покажет,

Побыстрей его к нам приведет.

Рыданья собрав

Воедино, сплету я из них

Крепкие нити

И слезы свои на них

Вместо жемчуга нанижу.

Мое бедное сердце

Утешиться разве может?

Что толку смотреть,

Как над горою Обасутэ

В Сарасина сияет луна?

308. Фудзивара-но Мотосукэ. «Фудзивара Мотосукэ-сю»

Поздней ночью домой

Я не шел под открытым небом.

Откуда ж тогда

На моих рукавах появилась

Холодная эта роса?

Стоит взглянуть —

Рукава увлажняются сразу.

О вишни в цвету!

Может быть, эта роса

Падает вовсе не с неба?

Стр. 160

310. Дочь Татибана Кудзунао. «Кокинвакасю», 992

Встретилась с подругой, расставшись же с ней, прислала:

Разлуки страшась,

Душа, видно, спряталась где-то

В твоем рукаве.

Все мне кажется, будто она

Мое покинула тело.

Скажешь им: «Подожди!» —

И цветы на ветках останутся…

Ах, если бы так —

Что в целом мире могло

Быть милее нам этих вишен?

Вот-вот опадут…

Потому-то особенно дороги нам

Вишни цветы.

Да и что в нашем зыбком мире

Имеет долгую жизнь?

313. Неизвестный автор. «Кокинвакарокудзё», 31249

Во мраке ночном

Неразличимы дороги.

Так дождись же луны

И тогда уходи, любимый,

А пока побудь рядом со мной.

«Быть может, придет?» —

Так подумаю, сердце трепещет.

А цикады в саду

Плачут. Вечером долго, стою,

Ожидая тебя, любимый.

Увы, неприступна

Вершина горы, которой

Названье — «Любовь».

Забредшим сюда суждено

Вечно блуждать по склонам.

Даже в жаркую пору

Бывают часы прохлады

Утренней и вечерней.

Отчего же мне и на миг

Любовь не дает покоя?

Стр. 161

Накануне наступления весны, глядя, как ветер перебросил из соседнего сада снежные хлопья, написал соседу:

Пусть зима не ушла,

Весна совсем уже близко,

В соседнем саду.

Ко мне ветер принес оттуда

Первых цветов лепестки.

Как хотелось бы мне,

Чтобы вспять потекли наши годы.

Быть может, тогда

Вернется так быстро ушедшая

Пора моего расцвета.

Уже потому,

Что сам изведал немало

В жизни невзгод,

На весь этот мир унылый

Готов сетовать я.

Где найдешь уголок,

Мирской суете недоступный?

Ведь душа все равно —

Средь лугов ли, в горной глуши —

Будет блуждать неизменно.

Право, печально,

Неужели так и не сбудутся

Желанья души?

Ведь с сосной вековечной годами

Никому не дано сравняться.

Летние мошки

Бесцельно в огне сгорают.

Право, не потому ли,

Что владеет и ими одно

Всепобеждающее стремленье?

Объята тоской,

Ночь за ночью где-то далёко

Блуждает душа,

И в тело мое давно уже

Не случалось ей возвращаться.

Стр. 162

Пусть неведомо вам,

Кто этой душе хозяин,

Задержите ее,

Завяжите потуже подол

Своего исподнего платья.

Гнета тягостных дум

Не снеся, от меня улетела

Куда-то душа,

Коль увидишь ее темной ночью,

Завяжи потуже подол.

Капли росы

На верхних листьях и нижних

Являют пример:

В этом мире все неизбежно

Исчезает — раньше иль позже.

Вот если бы мы

Могли вспять повернуть наши годы

И, вернувшись назад,

Увидеть себя такими,

Какими были когда-то…

Болен я от любви,

Но ты, увы, недоступна

Для взоров моих.

И что исцелить меня может,

Кроме цветка «день встреч»?[16]

Берег морской

Луком из ясеня гнется,

У моря — сосна…

Но кто и когда бросил семя,

Сквозь века продолжавшее рост?

Некоторые говорят, что песню эту сочинил Какиномото Хитомаро.

С приходом весны

Неизменно цветы расцветают,

Так было и будет.

А у нас, для того чтобы их видеть,

Есть лишь короткая жизнь.

Стр. 163

Небеса надо мной —

Не прощальный ли дар любимой?

Вряд ли иначе

К ним устремлялся бы взор мой

В часы нестерпимой тоски.

Ушедший давно

Не заходит в наш дом, но сегодня

Как будто вернулись

Та луна и тот день, когда

Порвались струны у кото.

Мелкой травой,

Тростником заросло все вокруг,

На листьях — роса.

Невольно о горестном мире

Напомнит — и чувства в смятенье…

334. Саканоуэ Корэнори. «Кокинвакарокудзё», 33417

Когда б в нашем мире

Тоска имела пределы,

Быть может, тогда

И сердце мое с годами

Обрело бы желанный покой.

Парные нити

Должны непременно быть свиты

В единый шнурок.

Коль останемся порознь, к чему нам

Эта нить драгоценная — жизнь?

Собравшись в павильоне Грома, воспевали осенние ночи:

Столь драгоценны

Эти осенние ночи,

Что готов упрекнуть

Я любого, кто пусть и не спит,

Но бесцельно часы коротает.

Хотел бы взглянуть,

Какою луна мне покажется

В другом саду.

Только ли здесь, в моем,

Она так щемяще печальна?

Стр. 164

Давно уж друзья

Отвернулись бесповоротно

От мира тщеты.

Что же делать тому, кто влачит

Свои дни в обители «Старость»?

Где-то рядом совсем

Зазвенели цикады. Подумал,

Спускается ночь.

Оказалось же — просто упала

Рядом тень от соседней вершины.

Стану ли я

Ими один любоваться?

В вечерних лучах

В траве, звенящей сверчками,

Сверкают гвоздики «ямато».

Тоска по тебе

Сердце мое разбивает

На сотни частей.

Зачем было мне суждено

Родиться таким ничтожным?

Тоска по тебе

Заполнила даже бескрайние

Просторы небес.

Изгнал бы ее я из сердца,

Но, увы, безысходна она…

Когда я с тобой

Еще не встречался, не помню,

Как было тогда.

Но теперь, и на краткий миг

Покидая тебя, тоскую.

Как же мне быть,

На что наконец решиться?

С вершины Оно

Падает вниз по склону

Водопад Отонаси — «Молчи».

Стр. 165

Ветер вдруг налетит,

И листья плюща на вершине

Повлекутся вослед…

Право же, так легко

Их сравнить с человеческим сердцем.

Осенней порой

Вокруг содрогаются горы

От стонов оленей,

Но я — уступлю ли им я,

В одиночестве ночь коротая?

Коль слухи пойдут,

Чье имя подхватит скорее

Молва? В Синано

Мост «Не ходи» не построен,

И наш не разорван союз.

Коль умру от любви,

О тебе, не о ком-то другом

Станут злословить.

Хоть теперь и твердишь ты, что в мире

Все так непрочно, случайно…

Горная вишня

Сквозь прогалы в густом тумане

Мелькнула на миг —

Ты пред взором моим. С той поры

В сердце тоска поселилась.

Хотела бы знать,

Какие чувства таит в себе

Осенний ветер?

Отчего дуновенье его

Пронзает такой тоской?

Стр. 166

Когда скончался Великий министр Хорикава, после того как закончились погребальные обряды в Фукакуса, сложил:

Имея пред взором

Пустую скорлупку цикады,

Могли утешаться.

А теперь… Не оставь нас хоть ты,

Дымок над горой Фукакуса!

Сложил в том году, когда, не получив ожидаемого повышения в ранге, смотрел на снег:

В этом мире тщеты

Нигде не найдешь пристанища.

С облаками блуждаю,

Подставляя голову снегу.

Но к этому ли стремился?

Река моих слез

Падает вниз. Так быстро

Теченье ее,

Что даже рукав не может

Хорошей запрудою стать.

Сложил, глядя на цветы сливы, расцветшие у дома, хозяин которого недавно скончался:

Эти цветы

Ярки и душисты по-прежнему,

Но, глядя на них,

С невольной тоской вспоминаю

Того, кто их посадил.

Человек, которому всегда сопутствовал успех, вдруг потерпел неудачу и сетовал. Глядя на него и думая о том, что самому не на что сетовать и нечему радоваться, сложил:

Сумрак царит

В нашей долине, ее стороною

Обходит весна.

За судьбу расцветающих вишен

Неведома нам тревога.

Капли белой росы

Растаяли, люди готовы

Осень встречать.

Вот уже из «страны постоянства»[17]

Потянулись с криками гуси…

Стр. 167

Все так же ярки

Цветы померанца в саду,

И голос кукушки

Звучит совершенно так же,

Как тысячу лет назад.

В одиночестве

Слушать голос кукушки так грустно.

Вот если б она

Поселилась где-нибудь здесь,

На ограде у дома любимой!

Одни лишь печали

Множатся день ото дня.

За короткий свой век

Неужели так много слез

Человеку пролить суждено?

Цикады в саду

Звенят. Как же грустно бывает

Вечерней порой!

Хотя и в другие часы

Тоскливо на сердце…

Знаю, жизнь такова:

Что ни станется — все привычно.

Потому до сих пор

Мне вот так и пришлось влачить

Эти долгие, долгие годы.

Все в этой жизни

Так привычно и так уныло.

Право, не лучше ли

Умереть от любовной тоски,

Не дождавшись с тобою встречи?

К сожаленью, нельзя

От тоски из жизни исчезнуть —

Этого нам не дано.

Потому-то я до сих пор

И живу в нашем грустном мире.

Стр. 168

Вместе с тобой

Ею мы по утрам умывались.

Но могла ли тогда

Я представить себе, что станется

С этой осенней росой?

Попросили вернуть письма, и без того редко приходившие, вместе с ними послал:

Жалко их рвать,

Не порвешь — на глаза попадутся

Людям чужим…

И слезы снова и снова

Текут по моим щекам…

366. Неизвестный автор. «Кокинвакарокудзё», 34225

«Что толку хранить?»

И все же стирать не спеши,

Следы этой кисти

Останутся памятью верной

Еще на тысячу лет.

После того как писали имена будд, под сливой в саду потчевал вином почтенного монаха и, о разлуке с ним сожалея, сложил:

Неужели вернешься

К далекой горной тропе,

Заваленной снегом,

У цветов, весну ожидающих,

Даже не задержавшись?

После того как писали имена будд, почтенный монах собрался уходить. На прощание и гости и монахи сошли в сад и любовались сливами. Сорвав припорошенную снегом ветку, сказал:

Слив лепестки

Осыпались, ветер кружит их,

Как будто в горах,

Протянувшихся вдаль грядою,

Тропинки заносит снег.

Стр. 169

Весь год посылал письма к хранительнице Высочайшего ларца, но так и не сумел добиться встречи, в последний же день Двенадцатой луны написал:

Погруженный в тоску,

Я не ведал счета прошедшим

Лунам и дням.

Не ослышался ли? Сегодня,

Говорят, завершается год…

Ароматом своим

Напомнил тебя невольно

Этот цветок

Сорвала нынче утром, и платье

Промокло насквозь от росы.

Неведомо чей

Аромат разливается всюду:

На осеннем лугу

Кто-то, сбросив, забыл в траве

«Лиловые шаровары».

Кусты осеннего хаги

До сих пор в цвету, отчего же

Плачет олень?

Словно цветы увядающие

Предназначены были ему…

У холма моего

Появился олень и рыдает…

О олень, что явился, рыдая,

В тоске о жене молодой,

Среди первых цветов расцветающих хаги.

Говорят, хризантема

Заставляет людей забывать

О старости близкой,

Могут с легкостью эти цветы

Сотню лет даровать любому.

В лугах Мусаси

Увидал поблекший от инея

Цветок «я приду».

Право, даже его аромат

Осенью стал слабее.

Стр. 170

Своей белизной

Готовы со снегом поспорить

Сливы цветы.

Но с чем в этом мире могли бы

Мы их аромат сравнить?

Цвет лепестков

Изменили на густо-алый

Сливы в саду,

Но вот аромат чудесный

Ими совсем утрачен.

378. Фудзивара Канэсукэ. «Фудзивара Канэсукэ-сю»

Сливы в саду

Все так же благоуханны,

Но их лепестки

И в прежние дни не сверкали

Такой белизной.

Глядя издалека,

И то восхищался невольно

Этой сливой в цвету,

Но, лишь ветку сорвав, оценил

Совершенство запаха, красок.

Цветов лепестки

Так нежны, но едва ль не прелестней

Их аромат.

Чей же рукав коснулся

Сливы в моем саду?

Сложил в тот день, когда в доме на Девятой линии праздновали сорокалетие Великого министра Хорикава:

С вишен цветы

Пусть взметнутся облаком легким,

Старость тогда,

Заблудившись, не сможет найти

Привычной своей дороги.

На Вишневой горе

Вишни цветут весною.

Всюду цветы:

Одни осыпаются с веток,

Другие раскрылись едва…

Стр. 171

Платье окрашу

В тона такие же нежные,

Как цветущие вишни,—

Когда с веток цветы опадут,

Оно памятью станет о них.

Вот уже с веток

Осыпались — век их так краток —

Вишен цветы.

Вниз упав, стали легкою пеной,

Быстро тающей на воде…

Если бы вдруг

Жизнь и смерть стали подвластны

Желаньям души,

Никто никогда второй раз

Не предавался б печали.

О мире вот так

Говорим — то одно, то другое,

Но можем ли мы

Представить себе, что с нами

Станет в самом конце?

Над вершинами гор,

Куда дикие гуси стремятся,

Рассветный туман

Не светлеет. Не иссякают

Думы о горестях мира.

Тот, кто лишь раз

Хвалу вознес Амида-будде,

Тем самым уже

Обеспечил себе непременно

Место в Лотосовом цветке.

Стр. 172

Моя хижина там,

От столицы к юго-востоку,

В ней влачу свои дни.

И люди зовут это место

Горой Отвращенья от мира.

В заливе Сига

То рябь на воде, то волны

Гребни вздымают,

Твоя же душа неизменно

Ясна и невозмутима.

Право же, сердцу,

Способному видеть далёко,

Они не помеха,—

Смогут ли нас разлучить

Тучи над горной вершиной?

Белые тучи

Нависают грядой восьмислойной.

В том далеком краю,

От друзей своих постарайся

Не отдаляться душою.

Неужели опять,

Одно лишь платье на ложе

Постелив, ты прождешь

Меня всю ночь до рассвета,

О дева с моста Удзи?

Шест над водой

Взлетает, и, падая, капли

Увлажняют рукав.

Оттого-то чудится мне,

Что и сам я в волнах качаюсь.

Стр. 173

Сложил, когда женщины, глядя на него, смеялись:

Знаю, похож

На трухлявый я пень, доживающий

В горной глуши,

Но сердце мое и теперь

Готово цветком раскрыться.

Пока один человек ездил в провинцию, жена его внезапно тяжело заболела, и, узнав о том, что она совсем плоха, он сложил:

До тебя далеко,

Даже прощальных слов твоих

Не дано мне услышать.

Как горько! Но горше тебе

На смертном ложе одной.

397. Неизвестный автор. «Кокинвакарокудзё», 34999

Над рекою склонясь,

Растут плакучие ивы.

Подмывает вода,

Ветер к земле пригибает,

Но прочность корней неизменна.

В осенних лугах

Какие цветы привлекут теперь

Своим ароматом?

Одни лишь метелки мисканта

Под холодным ветром дрожат.

Попробуй представить

Утонувшее в дымке неясной

Селенье в горах.

Томительная пора,

Когда все ожидает цветенья…

Прислали от женщины, которую тайно посещал Татибана Киёки:

Если один

Из любовников мир вдруг покинет,

Умерев от любви,

Под каким же предлогом второй

Облачится в темное платье?

Людям всем суждено

Пройти по этой дороге —

Об этом я знал.

И все ж до сих пор не думал,

Что уже вчера или сегодня…

Стр. 174

С высокой горы,

Где олени живут, смотрю

Сквозь нижние листья хаги

На увядающие луга,

И грустно сжимается сердце…

Громко рыдаю,

Стенаю в тоске безысходной,

Хоть и не я

Тот олень, что в осеннем тумане

Потерял подругу свою.

Выпала нить

Из одеяния скорби.

На нее нанижу

Светлый жемчуг, упавший из глаз

В час неизбывной тоски.

Не могу и сама

Путь найти в то селенье у моря,

Где рыбачки живут,

Зачем же пенять мне за то,

Что скрываю его от других?

В роще священной

Под горой Мимуро обвалился,

Наверное, берег:

Почему-то вдруг загрязнились

Воды реки Тацута.

Сложил, остановившись в роще близ дворца Уринъин:

От горестей мира

Устав, поспешил я укрыться

Под сенью ветвей.

Но, увы, и она ненадежна —

Осыпались алые листья.

Вступивший на Путь

Отдает свои дни служенью,

В горной глуши

Под деревом сии спать —

Не то что на ложе привычном.

Стр. 175

Мы не можем, увы,

Потому лишь из мира исчезнуть,

Что постыла нам жизнь.

Вот и я до сих пор влачу

Безотрадные луны и годы.

Не крученая нить —

Эта тропинка узкая,

Почему же тогда

Так мое кручинится сердце,

Когда по ней ухожу?

Впервые изведал,

Как тяжело расставаться

В час предрассветный.

Не узнавая дороги привычной,

Долго блуждал в тумане.

За ночь привык

Рукою касаться, любимая,

Твоего рукава.

Как я тоскую теперь,

Его не имея рядом!

Увидала во сне,

Что с тобою встретилась снова,

Этим сном и живу.

Печально с ним расставаться,

Потому и не просыпаюсь.

Женщине, имевшей весьма сурового отца, один человек сказал: «Ответьте же наконец — да или нет». Она же:

Ни «да» сказать, ни «нет»

Открыто и то не смею.

Безотраден наш мир.

Сердце, увы, не вольно

Жизнь мою направлять…

Безотраден наш мир,

Но, право, сколько ни сетуй,

Нигде не найдешь

Гор, где мог бы укрыться,

Где горные груши в цвету.

Стр. 176

Говорят: отвернулся

Ты от мира, но вот к облакам

Подняться не смог.

И все же мирские невзгоды

Далеки теперь от тебя.

Слишком длинны?

Вряд ли решусь о них

Это сказать.

Длина осенней ночи зависит

От того, с кем проводишь ее.

В осенних лугах

Тщатся цветы «девичьей красы»

Друг друга затмить.

Право, как суетны, ведь и цветам

Лишь мгновенье расцвета дано.

Сходятся днем,

Ночи проводят в разлуке

Фазаны в горах.

Стоит себе их представить,

Подступают рыданья к горлу.

Хоть имею я коня, его не оседлав,

Я пешком из края в край прошел

Гору Кохата

В стране Ямасина —

До того замучила меня любовь.

Этот бренный мир!

С чем сравнить могу тебя?..

Рано на заре

Так от берега ладья

Отплывает без следа…

Горный фазан

Тянет свой хвост за собою,

Длинный-предлинный.

Длинную-длинную ночь

Ужели один проведу?

Стр. 177

423. Неизвестный автор. «Синсэндзайвакасю», 599

Первый дождь моросит…

Каково теперь в старом жилище

На склоне Фуру?

У его обитателей, верно,

Промокли насквозь рукава.

В сновиденье твоем

Появиться и то не хотела бы —

Не могу без стыда

И сама смотреть по утрам

Теперь на свое лицо.

До тебя далеко.

Не видят друг друга фазаны

В далеких горах.

Не увидев тебя, и сегодня

Одинокий встречаю рассвет.

Море Встреч…

Почему так прозвали люди

Море Ооми?

Ведь никогда не росла там

Трава «увижу тебя».

Встречаются звезды,

В небесах ворота открыты,

Но, увы, и теперь

Меня не вспомнишь, наверно,

Ты, уехавший так далеко.

Увидав, как цветут вишни в том месте, где поселился, став монахом:

Те, кто в прежние дни

Здесь бывал, позабыли с годами.

Этот старый приют,

Щедро теплом одарив,

Посетила сегодня весна.

Речи его

Изящны и слух привлекают,

Но сердце, увы,

На них не похоже — изменчиво,

Как краска из лунной травы.

Стр. 178

Зелень свежа,

Корни на вид благородны…

Молодая трава,

Неужели кому-то чужому

Доведется ее связать?

О юном ростке

Для чего ты столь необычные

Слова говоришь?

Ведь сердце его всегда

Было тебе открыто.

Не знает никто,

Что с нами завтра случится,

И все же скорблю

О том, кто уже сегодня

Не увидел, как солнце зашло.

В бухту входя,

Сквозь тростник челнок пробирается

С великим трудом.

Встречаться с любимой так редко

Мне удается теперь.

В верности клялся

Ты, пожалуй, слишком уж часто,

К клятвам твоим,

Наверно, давно привыкли

Тысячи разных богов.

435. Токудайдзи-но садайдзин. «Сэндзайвакасю», 711

Если б я мог

Сделаться вдруг жестоким,

Наверно, и ты

Понять бы тогда сумела,

Что это значит — страдать.

Стр. 179

Исоноками Наммацу не пошел на придворную службу, а удалился в местечко по прозванию Исо-но ками. Внезапно пришла весть о присвоении ему Пятого, ранга, и, возрадовавшись, он сложил:

Солнце светом своим

Не обходит и зарослей диких,

Потому-то и здесь,

В Исо-но ками, в селении старом

Расцвели сегодня цветы.

Если ты любишь,

Приходи же сам поскорее.

Может ли, право,

Быть посредник у той кукушки,

Что живет в роще Ивасэ?

Как видно, свой век

Буду я доживать в Сугавара,

В родном Фусими.

Не хочу и думать о том,

Что придет старый дом в запустенье.

Весенняя дымка

Окутала склоны, но гуси

Торопятся прочь.

Жить, наверно, привыкли они

Там, где цветов не бывает.

Навещал между прочими даму, живущую в Восточном флигеле дома Государыни на Пятой линии, но вот, в десятых числах Первой луны, она куда-то исчезла. Узнал, где живет она, но не имел средств снестись с ней, а на следующую весну, когда зацвели сливы, однажды прекрасной лунной ночью, тоскуя о прошлом, пришел в этот флигель и, пока не сокрылась за горою луна, лежал на дощатом полу галереи и так сложил:

Такая ль луна?

Такая ль весна, какою

Она прежде была?

Один только я как будто

И теперь остался таким же.

Чем смотреть, как цветы,

Перелетая через ограду,

Ко мне падают в сад,

Предпочла бы я, чтобы ветер

Перенес сюда вишню с корнями.

Стр. 180

В столице далекой

Из-за гор выплывала, помню,

Эта луна.

А здесь она возникает из волн

И снова тонет в волнах.

По залитой солнцем

Глади озера Нио

Лодка скользит.

Вперед и вперед — скорее,

Скорее б увидеть тебя!

Увидев вишни, цветущие возле пустого заброшенного дома:

Все травой заросло

У дома, хозяином брошенного,

Вишни в цвету.

Увы, ничье сердце не дрогнет,

Когда ветер сорвет лепестки.

Под осенним дождем

В засохших лугах расцвел он,

Этот цветок,

У ограды, белой от инея,

Останется ярким пятном.

«Утренний лик»…

Как же, увы, преходяща

Его красота.

Лепестки на рассвете раскрыв,

Увядает с приходом ночи.

По дороге в Нара увидел цветы «девичья краса» на горе Мужская отвага:

О «девичья краса»!

На тебя поглядев с укоризной,

Прохожу стороной.

Как не вспомнить, что выросла ты

На горе Мужская отвага.

Волны глициний…

Если б не ветер, поющий

В кроне сосны,

Гадали бы мы: что опорой

Служит чудным цветам?

Стр. 181

В этой горной глуши

Неизбежно изведать придется

Одиночества горечь.

Так, и все же лучше жить здесь,

Чем среди мирской суеты.

Не так уж и много

Жить осталось мне в этом мире,

Отчего же тогда

Думы путаются смятенно —

Водоросли под руками рыбачки?

Один человек сказал, что восхищаться луной не к добру:

Одинокие ночи

Так тоскливы, и все мне не спится,

Не ложусь до утра.

Да, мила мне луна, и не в силах

Я недоброе видеть в ней.

Я совсем не хочу

Красотой луны восхищаться

И ее восхвалять.

С каждою луною все ближе

Старость подходит к нам.

По дороге в Адзума Ки-но Мунэсада остановился на ночлег в доме одной женщины, а когда наутро прощался, уезжая, она передала ему:

Что будет, не знаю,

Но вдруг наша жизнь продлится?

Посмотрим тогда:

Я ли тебя забуду,

Или ты покинешь меня…

Стоит подумать:

«Не любит» — навзрыд рыдаю,

Изголовье мое

Закачалось. В волнах рыбачке

Уже можно и рыбу ловить.

Стр. 182

Мелкой весьма

Люди считать привыкли

Реку Заставы,

Но, видно, совсем иссякнуть

У нее желания нет.

Мир наш, право, уныл,

Люди все, как один, — бессердечны.

Рыбачки у волн

Режут травы морские, а в них —

Червячок «ты сам виноват».

457. Неизвестный автор. «Кокинвакарокудзё», 33039

На горе Камияма,

Сокрушаясь о горестной жизни,

Среди летних цветов

Кукушка все плачет и плачет,

Громко сетует на судьбу.

Качаюсь в волнах,

Но совсем исчезнуть, как видно,

Судьба не моя.

Слежу завистливым взором

За пеной на водной глади.

459. Неизвестный автор. «Кокинвакарокудзё», 32974

Лучше бы я

Его разлюбила первая.

Как я могла

В сердце таком жестоком

Опору в жизни искать?

Нестерпима тоска.

Льются слезы, и громких стенаний

Я не в силах сдержать.

Где отыскать мне обитель,

Имя которой — Безмолвие?

В осенних лугах

Рукава ли в траве мелькают?

Мискант-сусуки,

Метелки взметнув, призывно

Машет, будто бы рукавом.

Стр. 183

В покоях Хигёся во время пиршества в честь расцветших глициний:

Как хотел бы я мир

Всегда видеть таким, как сегодня,

Пусть на сотни веков

Сохранят свою пышную яркость

Волны цветущих глициний.

Во времена Энги в павильоне Глициний был устроен пир в честь расцветших глициний, и придворные складывали песни:

Глицинии в цвету,

И столицу узнаешь не сразу.

Почудится вдруг —

Прекрасное лиловое облако

Опустилось на крыши.

Лиловым облаком

Внезапно покажутся взору

Волны глициний.

Какой же отмечен дом

Этим счастливым знаком?

Гора Цукуба…

Заросли холмы у подножия

Лесом густым.

Но для тех, кто к вершинам стремится,

И здесь не найдется преград.

На такую судьбу

Меня обрекать жестоко.

В году только раз

Встречаются звезды, но можно ли

Это свиданьем назвать?

467. Ямакути-но оокими. «Кокинвакарокудзё», 32650

Рядом с Сиогама

В волнах поплавком качается

Остров Уки.

В волнах жизни качаясь,

Предаемся печальным думам.

Легкая пена,

В волнах качаясь, не тает.

Все куда-то влекусь

Я по воле течения, веря,

Что опору еще обрету.

Стр. 184

У Великой нуса[18]

Рук слишком много, тянутся

К одному ли, к другому…

О тебе мои думы, но вряд ли

Можно тебе доверять.

О Великой нуса

Толки идут по миру.

Растекаются вширь.

Но в конце концов и для них,

Я верю, найдется преграда.

Без всяких семян

На водной глади возникла

Плавучая грусть-трава.

И кажется мне — никогда

Ее никто и не сеял.

Ничтожный бедняк

Слишком груб, говорят, чтоб всем сердцем

Предаваться печали.

Но разве не равно у всех

Бывают влажны рукава?

От имени женщины, супруг которой изменяет, сложил:

Верила я:

«Полюбит», — на это надеясь,

И жила до сих пор.

Но забыл он, даже молва

Слух о нас подхватить не успела.

В сердце бурлит,

Снова и снова вскипая, поток

Невидимый взорам.

Право, печалиться молча

Труднее, чем сетовать вслух.

Стр. 185

Рядом с тобой

И прилечь не успею — светлеет

Летняя ночь.

Хоть и часто встречаемся мы,

Словно вовсе тебя не вижу.

«Не поблекли б»,—

Даже об этом тревожусь, глядя

На ветки хаги,

Обильно — вот-вот сломаются —

Внезапно легла роса.

Как хотела бы я

Где-то там, вне нашего мира,

Приют обрести.

Спрятала б там свою плоть,

Под тяжестью лет одряхлевшую.

Истомленный тоской,

Вряд ли я задержусь надолго

В мире тщеты.

Удастся ли мне отыскать уголок,

Где дожил бы, не зная печалей?

Не стремлюсь я к тому,

Чтоб вести через мир кого-то,

Отчего же тогда

Моя жизнь так похожа порою

На длинный-предлинный мост?

О, как неприятен

Хлынувший вдруг ливень

На распутье дальних и чужих дорог!

Возле мыса Мива, переправы Сану

Нету даже дома, где б укрыться мог!

Коли душа

Тоскует, ко мне наведайся,

Ведь на этом пути

Пока нет как будто запрета

Стремительно-быстрых богов.

Стр. 186

Весенняя дымка

Очертания гор скрывает,

Как ее не корить?

Не знаю, в какой стороне

Теперь от меня столица.

Когда был правителем Каи, написал одному из тех, кто ехал в столицу:

Если кто-то тебя

Из столичных жителей спросит,

Ты ответь, что живу

Я средь горных вершин, где просвета

Никогда не бывает в тучах.

В весенних горах,

Окутанных легкой дымкой,

Вишня в цвету.

Сколько я ни гляжу на тебя,

Не могу наглядеться.

Близок рассвет,

С каждым мигом все больше и больше

Небо светлеет.

Разделились и платья — твое и мое,

Бывает ли миг печальней?

В болотах Ёдо,

Где срезают девушки травы,

Лишь дождик пройдет,

Вода прибывает. Все больше

Тоскую я по тебе.

Если я попаду

В небесный приют, где просвета

Не увидишь меж туч,

Как же ты там сумеешь

Меня отыскать тогда?

Фудзивара Тосиюки встречался с женщиной из дома асона Нарихира. И вот однажды написал ей, что хотел бы навестить ее, да помешал дождь. Услыхав о том, ответил от имени женщины:

Думаешь ли

Иногда обо мне ты иль нет —

Решусь ли спросить?

Сочувствуя мне, как видно,

Льет все пуще и пуще дождь.

Стр. 187

Бунъя Ясухидэ стал чиновником в Микава и прислал письмо: мол, не приедете ли посмотреть провинцию, а в ответ:

Я тоскую одна,

Тело — словно плавучие травы —

Теченью послушно.

Куда повлечет волна,

Туда и отправлюсь за ней.

Даже в горах,

Где встают восьмислойной грядою

Белые тучи,

Я тебя разыщу, коль к тебе

Сердце мое устремится.

491. Неизвестный автор. «Синтёкусэнвакасю», 734

Когда же с тобой

Я встречусь — томлюсь в ожиданье.

Под сосной у корней

Смялся мох — смятенные думы

Теснятся в моей душе.

Когда бы дорогу

Я знал, то пошел и нарвал —

На морском берегу

В Суминоэ растет, говорят,

Трава «забуду любовь».

Куда я попал —

Не знаю. Зыбка и изменчива

Пелена белых туч.

Скрывает от взора вершины,

Не вижу я ни одной.

494. Дочь Фудзивара Корэюки. «Госэнвакасю», 641

Пусть завтра уже

Мне придется уйти из мира,

Быть может, тогда

Ты хотя бы во сне захочешь

Отыскать могилу мою.

Стр. 188

Если ты залетишь,

О кукушка, в жилище ушедшей,

Передай ей тогда,

Что целые дни напролет

Я только и знаю, что плачу.

Если б люди всегда,

Осознав безотрадность мира,

Бросались со скал,

Bсе ущелья глубокие

Давно бы мелкими стали.

Если заменишь

Подстилкой из листьев багряных

Изголовье из трав,

Ужель и тогда твое сердце

Разрываться будет от боли?

Девичья краса

Цветет пышно. На этом лугу

Стоит ночь провести —

И, безвинный, будешь молвою

Ветреным наречен.

499. Неизвестный автор. «Кокинвакарокудзё», 33486

«О тебе мои думы» —

Как хотел бы я и другие

Слова отыскать.

О тебе одной я тоскую,

Лишь к тебе устремляюсь сердцем.

Видят глаза,

Но руке не дано коснуться:

На далекой луне

Растет кассия, вот и ты

На нее оказалась похожей.

Стоит ли нам

Размышлять беспрестанно о мире?

Слишком уж краток

Век мушки-поденки,

Миг — и не стало ее…

Стр. 189

Право, не стоит

Сетовать нам на мир

Или им восхищаться.

Краток век мушки-поденки.

Миг — и ее не стало.

До полных ста лет

Одного не хватает, спутались

Водоросли волос…

Словно возник предо мною

Какой-то влюбленный призрак…

Скитаюсь по миру

Соринкой, влекомой куда-то

Потоком воды.

Ах, если бы ты, став запрудой,

Ему преградила путь!

505. Аривара Нарихира. «Кокинвакасю», 411 (также «Исэ-моногатари»,8)

Дойдя до реки Сумида, что протекает меж провинций Мусаси и Сиимоцуфуса, почувствовали тоску по столице. Остановившись на некоторое время на берегу и представив себе, как беспредельно далеко зашли, опечалились, но тут перевозчик стал торопить: «Скорее садитесь в лодку, темнеет!» И все поспешили в лодку, весьма приуныв, ибо не было никого, кто не оставил бы в столице любимой. А тут какие-то белые птицы с клювами и лапками красными летали у реки. В столице таких птиц не было, и никто их до сих пор не видел. Спросили у перевозчика: «Какие это птицы?» — и он ответил: «Это столичные птицы, миякодори». Услышав это, сложил:

Велика ваша слава,

Так ответьте же мне поскорее,

Столичные птицы:

Жива еще или нет

Та, о ком думы мои?

Увидев, что женщины пришли полюбоваться садом перед его хижиной:

Зачем же и здесь

Расцвела так ярко и пышно

«Девичья краса»?

Ведь в нашем мире всегда

Люди готовы злословить.

Стр. 190

Не знаю, кого

Ждет на горе Мацути

«Девичья краса»?

Может, кто-то цветам обещал

Навестить их осенней порой?

В этой горной глуши

Осенней порою особенно

Нестерпима тоска.

То и дело стоны оленей

По ночам прерывают сон.

Фазаны в горах

Стонут тоскливо. Услышав

Их голоса,

Вздрагиваю: «Уж не отец ли?»

Вздыхаю: «Не мать ли плачет?»

Моя милая мать

О такой ли судьбе для меня

Мечтала когда-то,

Волосы тутовых ягод черней

Расчесывая мне?

Сполна не успел

Ароматом твоим насладиться

И, томимый тоской,

Ветку цветущей сливы

Сорвал я сегодня в саду.

В далеких горах

Зимою сильнее обычного

Донимает тоска.

Лишь вспомнишь — вокруг ни души,

И даже травы засохли…

На вершине Фуру

Рукавом взмахнула когда-то

Небесная дева.

С того давнего, давнего мига

Думы мои о тебе.

Стр. 191

Тайра Садафуми, находясь в тайной связи с женщиной из дома дайнагона Куницунэ, поклялся ей в вечной верности, однако женщина эта внезапно была взята в дом Великого министра, и Садафуми не имел возможности даже писать к ней. Как-то раз приметил он пятилетнего сына этой женщины, играющего у Западного флигеля, и подозвал его к себе. «Покажи матушке», — сказал он, написав на его руке следующее:

Когда-то давно

Мы друг другу клялись, и печально

Мне о том вспоминать.

Неужели совсем бесследно

Канет в прошлое наш союз?

Разумом здравый

Станет ли в чем-нибудь клясться?

Все так зыбко вокруг.

Тропами сна блуждая,

Мы сами не знаем, кто мы.

Примечания

См. пер. на рус. яз. В.Сановича в томе «Классическая проза Дальнего Востока» (БВЛ. М., 1975).

См. пер. В. Марковой (Две старинные японские повести. М., 1976).

См.: Исэ-моногатари. М., 1979 (пер. Н. И. Конрада); Ямато-моногатари. М., 1982 (пер. Л. Ермаковой).

Имеется в виду распространенный в то время в Японии сборник стихов известного китайского поэта Бо Цзюйи (772–846).

Нумерация данов «Исэ-моногатари» дана по русскому переводу (см.: Исэ-моногатари. М., 1979).

Паук, плетущий в углу паутину, — знак близкой встречи с возлюбленным.

Дерево-метла — сказочное дерево, видное только издалека, но исчезающее при приближении к нему

Стихотворения из «Манъёсю» даны в переводе А.Е.Глускиной (см.: Манъёсю. М., 1971).

Стихотворение в форме сэдока — шестистишие с чередованием слогов 5–7—7—5–7—7.

В древней Японии существовало поверье: если ляжешь спать, вывернув платье наизнанку, то увидишь во сне любимого.

«Лиловые шаровары» (фудзибакама) — посконник китайский, цветет осенью мелкими лиловыми цветами, собранными в зонтичные соцветия.

«День встречи» (в старой орфографии афухи) — мальва (аои).

«Страна постоянства» («Токоё-но куни») — мифическая страна, где не было ни увядания, ни смерти.

Нуса — ритуальный жезл со свисающими полосками бумаги, непременный атрибут синтоистских обрядов.

«Повесть о Гэндзи» («Гэндзи-моногатари»), величайший памятник японской и мировой литературы, создана на рубеже X–XI вв., в эпоху становления и бурного расцвета японской культуры. Автор ее — придворная дама, известная под именем Мурасаки Сикибу. В переводе на русский язык памятник издается впервые, в пяти книгах. В первые четыре книги входят 54 главы «Повести». В настоящей, справочной книге — «Приложение» — помимо обширной исследовательской статьи и свода цитируемых в «Повести» пятистиший из старых поэтических антологий помещены схемы, таблицы, рисунки, которые помогут читателям ориентироваться в сложном мире этого произведения.

Мурасаки Сикибу

Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари)Приложение

Мурасаки СикибуПовесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Приложение.

Вступительная статья, составление, перевод текстов народных песен, подготовка иллюстративного материала Т. Л. СОКОЛОВОЙ-ДЕЛЮСИНОЙ

Содержание

Стр. 3

«ПОВЕСТЬ О ГЭНДЗИ», ЭПОХА, АВТОР

Стр. 4

Стр. 5

Стр. 6

Стр. 7

Стр. 8

Стр. 9

Стр. 10

Стр. 11

Стр. 12

Стр. 13

Стр. 14

Стр. 15

Стр. 16

Стр. 17

Стр. 18

Стр. 19

Стр. 20

Стр. 21

Стр. 22

Стр. 23

Стр. 24

Стр. 25

Стр. 26

Стр. 27

Стр. 28

Стр. 29

Стр. 30

Стр. 31

Стр. 32

Стр. 33

Стр. 34

Стр. 35

Стр. 36

Стр. 37

Стр. 38

Стр. 39

Стр. 40

Стр. 41

Стр. 42

Стр. 43

Стр. 44

Стр. 45

Стр. 46

Стр. 47

Стр. 48

Стр. 49

АДМИНИСТРАТИВНОЕ ДЕЛЕНИЕ ЯПОНИИ В ЭПОХУ ХЭЙАН

Стр. 50

ОКРЕСТНОСТИ СТОЛИЦЫ ХЭЙАН

Стр. 51

СТОЛИЦА ХЭЙАН

Стр. 52

ИМПЕРАТОРСКИЙ ДВОРЦОВЫЙ КОМПЛЕКС

Стр. 53

Стр. 54

Стр. 55

АРИСТОКРАТИЧЕСКАЯ УСАДЬБА В ЭПОХУ ХЭЙАН

Стр. 56

СТРУКТУРА ГОСУДАРСТВЕННОГО УПРАВЛЕНИЯ В ЭПОХУ ХЭЙАН

Стр. 57

Государственный совет (Дайдзёкан) (табл. 1)

Стр. 58.

Государственный совет (Дайдзёкан) (табл. 1)

Стр. 59

Восемь ведомств (табл. 2)

Стр. 60, 61.

Восемь ведомств (табл. 2)

Стр. 62

Стр. 63

Шесть служб сторожевой охраны (табл. 3)

Стр. 64.

Шесть служб сторожевой охраны (табл. 3)

Стр. 65

Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари)
Приложение

Мурасаки Сикибу
Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Приложение.