1
Лето Роман Суворов проводил на природе. Когда его возраст приблизился к сорока годам, а потом и перешагнул их, он наконец понял, что не только модного, но и хотя бы благополучного художника из него уже не получится, и это понимание внесло изрядное облегчение в его жизнь. Отпала необходимость суетиться, что-то кому-то, и прежде всего самому себе, доказывать. Появилось свободное время, чтобы между халтурками подумать о чем-то неопределенном, неконкретно и необязательно помечтать о лучшей или просто другой жизни и даже «намазать» на холсте что-нибудь для души, отгоняя в сторону поганенькую мысль, что и это купит кто-нибудь все равно.
Именно в таком состоянии духа он и решился на покупку дома в деревне на высоком берегу реки Оки. Деньги требовались небольшие — покупка совершалась в складчину с пожилым художником Митричем. Все как-то совпало — и недавно завершенная сравнительно удачная оформительская работа, и достижение его давно оставленным чадом восемнадцати лет, и совсем еще крепкий домишко в ста с лишним километрах от Москвы, и даже скорый и окончательный инфаркт совладельца его сельских «апартаментов». Первое лето прошло прекрасно, а потом вдова Митрича пришла в себя и стала присылать в дом разных постояльцев, порой имеющих довольно далекое отношение не только к краскам и холстам, но и к искусству вообще. Докучали они Роману не особенно, так как приезжали чаще всего по одному, возраст имели преклонный или около того, но сладость его одинокой жизни эти постояльцы нарушали бесповоротно, затеняя его мечты каким-то бытовым изнеможением и легкой ненавистью.
Но даже и это ему, в конце концов, странным образом понравилось. Словно недостаток страданий был столь же мучителен, сколь и их избыток. Почти уже утраченная гармония вернулась в его жизнь. С полсотни его картин висели в многочисленных, пусть и второразрядных художественных лавках, еще пара десятков готовились отбыть в эту же страну дешевого и унылого великолепия. Деньги у него пока еще были, расходов никаких не предвиделось, а значит, он всецело мог отдаться делам душевным, а именно любви и ненависти. Любил он, конечно же, прежде всего самого себя, тем более что его личный душевный опыт давал ему возможность весьма многозначительного применения этого чувства: и любовь-жалость, и любовь-гордость, и любовь-понимание, и любовь-мечта в отношении самого себя были в его полном распоряжении. А ненавидел он своих вновь приобретаемых соседей. Особенно редких художников. И особенно художников хороших. Впрочем, хорошие художники ему не попадались. Поэтому его ненависть большей частью тлела, словно ожидая удобного случая, чтобы разгореться во всем великолепии. И случай не заставил себя ждать.
На дворе стоял июнь. Дождей выпадало мало, поэтому трава пожухла на остриях, подвяла и шуршала при ходьбе, как старый пергамент. Роман встал поздно и, на глаз прикидывая по солнцу, что времени уже никак не меньше одиннадцати, лениво и блаженно плескался у рукомойника, прикрученного проволокой к серому от времени столбу. Неторопливо гудел над ухом привлеченный сыростью большой черно-желтый шмель. Где-то в отдалении, никого не тревожа, громыхала вялая сельскохозяйственная действительность. Покрикивали над головой в синем, слегка заперенном облаками небе чайки. Все было тихо, уютно, обыденно, как всегда. До того самого момента, когда за спиной у Романа скрипнула калитка и на забрызганную мылом траву упала неожиданная тень.
— Здравствуйте, здравствуйте! Как поживаете? Вот вам записочка от Софьи Сергеевны! Тоже велит здравствовать! Евгений Палыч меня величать. Можно просто Палыч. Да! Соседствовать с вами будем!
Роман медленно обернулся и обнаружил у себя за спиной невысокого округлого мужичка лет пятидесяти пяти. Он стоял с запиской в руке и, растянув губы в добродушной масляной улыбке, внимательно смотрел в переносицу Роману, не отрывая глаз, но и не позволяя поймать собственный взгляд. То есть смотрел так, словно голова Романа и весь он были прозрачны, и мужичок этот что-то увидел позади него на стене дома и теперь разглядывает это сквозь Романа, столб и рукомойник. Ощущение было столь отчетливым, что Роман вздрогнул, обернулся, ничего не увидел и, вновь повернувшись к мужичку, обнаружил, что тот уже опустил голову и смотрит в траву. Записка по-прежнему торчала в его руке, поэтому Роман аккуратно выдернул ее, развернул и прочитал знакомые слова Софьи Сергеевны о тяготах пожилой жизни, дежурные извинения в адрес Романа по поводу очередного беспокойства и вежливые напутствия очередному жильцу, а значит, и соседу Романа на летние месяцы. Не без труда разобрав дрожащий старушечий почерк, Роман вновь сложил записку в маленький прямоугольник, воткнул ее в приготовленную для этого горсть нового соседа и ушел в дом, буркнув через плечо:
— Вход в вашу половину с другой стороны дома. Калитка там отдельная. Ключи под приступкой.
День был испорчен. Роман лег на диван, вспомнил нелепую фигуру Палыча в потертом коричневом полушерстяном костюме, в клетчатой рубашке с галстуком селедочкой наискосок и стоптанных лакированных ботинках, и расстроился окончательно. Человек этот представлял для него очевиднейшую мерзость. С таким и выпить-то противно. Даже ненавидеть его неприятно! Руки у него, наверное, думал Роман, липкие. И работает он, скорее всего, каким-нибудь кладовщиком или сменным мастером на маленьком забытом Богом заводике. И жена у него такая же маленькая, круглая, рыхлая, потерявшая от старости минимальные женские очертания и переваливающаяся при ходьбе с ноги на ногу, как больная курица. И дети такие же. И все его предки на пять колен, если не больше, такие же убогие и немощные, как и он сам. Господи, куда же мы катимся, говорил про себя Роман, чувствуя, как ненависть поднимается в груди и душит, душит сердце. Это ли венец природы, созданный по образу и подобию твоему? Господи, уродится же такая гадость. Свинья, совершеннейшая свинья! Фу, фу, фу! Фу!
2
Прошла неделя. Против ожидания, присутствие так не понравившегося соседа за стеной вовсе не стало для Романа сколько-нибудь обременительным. Точнее сказать, он почти с ним не сталкивался и даже стал забывать о его существовании. Хандры хватало и без него. Сквозь застоявшуюся жару, бесплодное ожидание дождя и свежести наваливалась обычная июньская тоска. К тому же размышления и переживания на продавленном диване требовали свежих впечатлений и столичных продуктов. Этих самых продуктов, так же как и известий с большой земли, как он называл летом Москву, от где-то затерявшейся подруги Татьяны все не было. Вдобавок неожиданно в доме объявились крысы, демонстративно обглодав оставленный на столе батон хлеба, что было для Романа еще более варварским нарушением его уединения, чем появление очередного соседа.
Между тем тропинка с обратной стороны дома к калитке вытаптывалась все больше и больше. Как-то неожиданно соседки по улице, до сей поры воспринимающие Романа как примелькавшегося глухонемого инопланетянина, стали останавливаться при его приближении, раскланиваться, улыбаться и здороваться. При этом они передавали бесчисленные приветы и слова благодарности его соседу Евгению Павловичу за какие-то оказанные им помощь и участие. Вынужденно кивая, поддакивая и досадуя на свое неожиданное вовлечение в общественную сельскую жизнь, Роман зашел в хозяйственный магазинчик и попросил крысоловку. Дородная продавщица, которой суждено было до преклонных лет откликаться на пренебрежительно-ласковое «Дуська», смахивая с толстого лица одуревших от жары мух, сказала, что крысоловок нет и не будет.
— Почему? — предельно вежливым тоном поинтересовался Роман.
— Спроса нет, — безразлично бросила продавщица.
— А как же местное население борется с крысами? — удивился Роман.
— А никак, — парировала Дуська. — Чего с ними бороться? Живи сам и другим дай! К тому же, может, у вас не крысы, а мыши?
— А что, есть разница? — спросил Роман.
— Есть, — уверенно сказала продавщица. — Когда крыса в доме, человек отвращение испытывает, испуг. А мышка пробежит — только досаду. Ну и жалость, конечно. К тому же с мышами любая кошка справится, мышеловку опять же можно поставить, а с крысами все не так просто. Лучше всего крепкую кошку, только сейчас таких кошек, что крысу задавить может, мало. Это надо у Кузьмича на зернохранилище поискать. А так? Цемент вот есть. Норы замазывать. Дня на два облегчение получите. Можно муку с гипсом смешать. Но это не всегда действует, крысы соображают, что есть, а что не стоит.
— А яда для крыс у вас нет? — спросил Роман.
— Яда? — Она оценивающе смерила его взглядом, затем нагнулась и бросила на прилавок несколько пакетиков протравленного подсолнечника.— Есть вообще-то, но об этом... чтоб не очень. А то у нас тут некоторые особо «доброжелательные» этим стали кур соседских прикармливать. Так что у меня чтоб без неприятностей и разговоров! Понятно?
— Чего уж не понять, — пробурчал Роман, рассчитываясь, и отправился на почту. На почте было пустынно, он заплатил за переговоры и долго ждал. Наконец его позвали к телефону. Он услышал Татьянин голос и стал кричать в трубку, что соскучился, что она совсем забросила его, чтоб приезжала и не забыла купить продукты по его списку! Да чтоб позвонила Глебу насчет картин, может быть, продалось что? Телефон отключился. Роман высунулся из будки, чтобы обидеться на телефонистку (ведь обещал же, что доплатит), но встретил широкую улыбку Палыча и передумал. Все в том же, несмотря на жару, коричневом костюме с галстуком Палыч стоял у столика и обмахивался наполовину заполненным бланком телеграммы.
— Здравствуйте, здравствуйте, Роман Николаевич! — мягко затарахтел языком, уже не пытаясь протянуть ему руку. — У всех проблемы! А я вот Софью Сергеевну извещаю о своем житье-бытье. Благодарен ей, знаете ли! Природа тут просто замечательная! Тишина, речка! И даже когда по деревне идешь, умиляешься. Собаки, кошки, козы пасутся! Дети босиком по траве бегают! Навозом с фермы пахнет! Нет слов! Нет слов!
С трудом проглотив фразу, приготовленную для телефонистки, Роман хмуро поднял пакет цемента, буркнул что-то неопределенное и отправился домой.
3
Крыс не было два дня. На третий день возле дыры в стене, замазанной адской смесью, изготовленной из цемента пополам с битым стеклом, появилась новая дыра, а отрезок колбасного сыра, оставленный на столе в полиэтиленовом пакете, не был испорчен только потому, что был съеден без остатка. Роман высыпал в дыру отравленные семечки, взял этюдник и вышел на улицу. На скамейке возле дома сидели три старушки, стесанные старостью до одинаковых картофельных лиц, согбенных силуэтов и темно-синих, в белую крапину одежд. Увидев Романа, все три неожиданно споро поднялись и, раскачиваясь, начали что-то бормотать про кости, про ломоту, про травы, про скотину, пока Роман, пятясь в выросший возле дома бурьян, не повысил голос:
— Да не ко мне это! Ваш Евгений Палыч с другой стороны живет! С другой! Понятно?
Бабки замерли, а Роман, воспользовавшись образовавшейся паузой, выскочил из калитки и пошел по улице по направлению к реке.
Никакого удовольствия от «мазания кистью» Роман не испытывал. Прошли уже те времена, когда кусок холста, натянутый на подрамник и загрунтованный, казался ему окном в иной мир, открыть которое суждено было только ему и никому больше. Создаваемый или открываемый им когда-то таким образом мир был по большей части никому не интересен, а со временем все меньше интересен и ему самому. Его нынешние работы неплохо продавались, он набил руку, или, как говорил его приятель Глеб, правильно позиционировал себя на рынке. Массовый потребитель, уже ушедший от настенных календарей и войлочных оленей, еще не разбирался в искусстве, но уже хотел качества. Вот это-то «качество» Роман и обеспечивал. Он точно знал, «что» он должен писать, «как» он должен писать, чтобы его работа рано или поздно стала частью роскошного интерьера очередных вновь создаваемых апартаментов, а в карманах у него оказалась не слишком большая, но вполне достаточная для спокойной и безмятежной жизни сумма.
Он был неплохим художником. И он ненавидел слово «неплохой». Ему всегда казалось, что быть неплохим художником — это все равно что быть неплохим бегуном. То есть иметь все шансы достигнуть финиша, показать хорошие результаты в тестах, на каком-нибудь контрольном взвешивании, но упасть, не доходя нескольких шагов. Или просто уйти с дистанции, потеряв к бегу всякий интерес, махнув, так сказать, рукой и распрощавшись с амбициями и мечтами. Он уже давно не думал о выставках и признании, хотя Глеб, вздыхая, укорял его необходимостью создавать и поддерживать имя. Более того, Роман старался не общаться с коллегами и сам думал, что именно эта его деревенская уединенность позволила ему окончательно прибиться к берегу и успешно законсервировать свое состояние почти забытого, но когда-то удивлявшего и значит все еще интересного для некоторых автора. Наверное, если бы он умел делать что-то еще, он совсем бы перестал прикасаться к краскам, но необходимость обеспечивать себя и некоторая незавершенность, таящаяся в глубине его размышлений о самом себе, заставляли его время от времени вновь брать этюдник и выходить из дома.
Сейчас он старался выкинуть из головы и Палыча, и крыс, и этих трех бабок, напомнивших ему распавшийся остов трехголового змея, и думать о том, что он должен сегодня попытаться сделать. Ему хотелось спуститься к самой воде. Найти место, где берег становится пологим и плоским, как бы выравниваясь с рекою. Лечь на траву. Увидеть эту быструю воду, а она должна быть быстрой, с самого уровня земли. Чтобы травины были до неба. Чтобы пахло землей, песком. Чтобы сквозь этот лес травы просвечивала вода, не теряя своей ощутимой скорости. И чтобы все это не смешивалось и не распадалось, а затягивало в себя.
Роман спустился с обрыва, оставив позади себя грязные хозяйственные постройки селян, помойками и огородами спускающиеся к заливным лугам. Затем он нашел тропинку, пересекающую совхозное капустное поле, и вскоре вышел к воде.
День был будний, народу на берегу с утра не наблюдалось, но ветер отыскивал в траве и выкатывал на прибрежный песок множество пластиковых стаканчиков, полиэтиленовых пакетов и другого мусора, поэтому Роман не остановился, а пошел вдоль реки навстречу течению. Он прошел с полкилометра песчаного пляжа, продрался по еле заметной тропинке сквозь заросли ивняка и крапивы и вышел на небольшой прибрежный лужок. Ока здесь становилась немного уже и быстрее. У противоположного берега болтался на цепи бакен. Несколько коров стояли передними ногами в воде, бессмысленно озирая реку, этот бакен, берег, на котором стоял Роман, самого Романа и еще что-то непонятное и ведомое только этим коровам. Роман сбросил с плеча этюдник, стянул с головы выгоревшую бейсболку и, подложив ее под щеку, лег на траву. Точно так, как ему хотелось. Земля приблизилась или он сам словно уменьшился. Слышался шелест травы. Сквозь высокие стебли синело небо. Только воды не было видно. Надо было проползти еще метр или два почти до самого берега. Роман шевельнулся, но сладкая истома схватила его за размятые дорогой ноги, сон навалился на глаза и поволок куда-то в солнечный сумрак, вращая и поглаживая его по щеке...
— Замечательно! Замечательно! — услышал он знакомый голос и сел. В десяти шагах от него выше по течению стоял почти по пояс в реке Палыч и словно чертил что-то на воде, зябко поводя растопыренными руками. Коричневый костюм и прочие предметы его туалета лежали тут же, аккуратно сложенные и придавленные к траве ботинками и пластмассовой бутылью дешевого пива. На самом Палыче были только трусы, закатанные почти до рыхлого округлого живота, и лист лопуха, прилепленный ко лбу, заканчивающемуся где-то далеко за затылком. Роман поднял глаза к солнцу и понял, что проспал никак не меньше трех или четырех часов. На клонящееся к западу солнце начинали накатывать облака. Коровы на противоположном берегу исчезли, а с оставшегося за ивняком пляжа доносились веселые крики купающихся.
— Вы уж извините меня, — обернулся Палыч и помахал Роману рукой, роняя с ладони на себя капли воды и вздрагивая от этого. — Извините, если разбудил. Но не сдержался, знаете ли. Здесь особенно хорошо. Я бы и сам с удовольствием вот так бы на травке... Не получается никак, селянки ждут помощи, сочувствия, совета. Приходится в меру сил содействовать, но не прийти сюда не могу. Место уединенное, мне своей фигурой, знаете ли, не стоит оскорблять эстетические чувства пляжных отдыхающих. Там девушки. Девушки здесь замечательные! Вы не находите?
Палыч метнул в сторону Романа неожиданно быстрый взгляд, но не в глаза, а на стоптанные кроссовки и, отвернувшись, словно и не рассчитывая на ответ, наклонился, умыл лицо, пробормотал что-то почти неразборчивое, присел в воду и поплыл «по-собачьи», взбулькивая и судорожно вытягивая шею.
— Девушки здесь замечательные, — почему-то вслух повторил Роман, поднялся и стал раскладывать этюдник, зло размышляя: с чего это он должен уклоняться от разговоров, встреч, взглядов с несимпатичным ему соседом? Пускай сосед и уклоняется, а он будет работать несмотря ни на что. Роман приладил к этюднику небольшой холст, взял в руки кисть и остановился. Он вдруг вспомнил лес травы с просветом на синее небо, и ему стало плохо. Ненависть к этому вторгшемуся в его мир и теперь фыркающему на быстрине существу так скрутила его, что он присел перед этюдником, обхватил себя за бока и стал покачиваться из стороны в сторону. В глазах потемнело.
Роман боялся этого своего состояния. В такие минуты он почти переставал себя контролировать. Он мог наговорить гадостей и расстроить отношения даже с близким человеком, разнюниться над глупой мелодрамой в темном зале кинотеатра, уйти из шумной компании не попрощавшись. Да мало ли чего он может выкинуть!
— Ненавижу! — тихо, но отчетливо прошептал он вслух.
— Я видел ваши картины, — неожиданно сказал Палыч.
Роман поднял глаза и увидел, что старик стоял уже почти у берега, рассматривая длинный полутораметровый стебель кувшинки и разминая его пальцами.
— Ну и что? — сказал неожиданно спокойно Роман. — Я их тоже видел.
— Так посмотрите еще раз, — посоветовал Палыч. — Вы же мучаетесь, я вижу. Это, конечно, не мое дело, но ей-Богу смотреть на вас больно. А между тем ваша работа, которая висит в передней у Софьи Сергеевны, это нечто особенное. Я даже хотел купить ее, но она не продала. Сказала, что Александр Дмитриевич очень любил эту вашу работу.
Роман знал, о какой картине говорил Палыч. Это была небольшая, размером сантиметров тридцать на сорок, работа, которую Митрич как-то выудил в куче стоявших у стены в мастерской Романа холстов и выпросил себе в подарок. Роман пожал плечами и отдал. Редкость, когда художник просит об этом у художника. Как давно это было! Лет десять прошло, не меньше. Роман тогда еще был на подъеме. Ему все казалось, что вот сейчас он напишет нечто, что затмит все сделанное им до сего момента. Молодость и талант дышали ему в затылок... И эта работа казалась ему только пробой пера, не больше. На картине почти ничего не было. Серый или серебристый фон, из которого как из воздушной вуали проступали две фигуры. Женщины и ребенка. Что-то было в этих силуэтах. Нельзя было даже определить, куда идут эти двое, в сторону зрителя или от него, но то, что они шли, не вызывало никаких сомнений. Роман тогда взял этот холст, написал на обороте какую-то глупость, что-то вроде: «Мама обещала ребенку показать ежика в тумане», и подарил. А теперь ему вдруг нестерпимо захотелось самому увидеть эту картину, словно что-то важное, что-то забытое, но очень важное для него он оставил на этом холсте.
— А потом Софья Сергеевна сказала, что Александр Дмитриевич просил ее в больнице после инфаркта, чтобы она сразу, или когда ее срок придет, отписала эту работу обратно вам. Чтоб непременно отписала! Что если человек ошибется в жизни или заплутает, ему нужно будет выходить на знакомую дорогу и начинать сначала. На то место, в котором он уверен. Александр Дмитриевич считал, что это ваше правильное место. Вы знаете, мне так все это понравилось, что я даже думал просить вас что-то написать для меня. Конечно, не в подарок, упаси боже. Но за такую работу я мог бы дать любую цену.
— Не думаю, что я мог бы повторить такую работу.
— Тогда продайте мне ее.
Роман вновь поднял глаза. Палыч уже вышел из воды и теперь пытался выжать мокрую ткань, не снимая с себя трусы, а закручивая их валиком на ногах и постукивая ладонями. Что это он с ним разговорился? Что он понимает в искусстве? Какой мерзкий старик!
— Вы что, не понимаете? — Роман внезапно уловил тон раздражения в собственном голосе. — Эта работа мне не принадлежит!
— Я все понимаю, — ответил мягко Палыч, натягивая на себя штаны и неуклюже подпрыгивая на одной ноге. — Я же не прошу вас ограбить Софью Сергеевну! Упаси Боже! Меня бы устроило ваше устное обещание отдать ее мне за условленную цену только тогда и в том случае, когда она согласно воле Александра Дмитриевича окажется опять у вас либо в вашем распоряжении. Согласитесь, что это не только вас не обязывает к чему-то особенному, но и не причиняет вам никакого неудобства. Более того, рассчитаться за эту работу я мог бы в очень короткий промежуток времени, даже еще до того момента, когда она фактически поступит в мое распоряжение. Даже уже теперь.
— Я не нуждаюсь в деньгах, — пробормотал Роман, чувствуя, что весь этот разговор начинает приобретать идиотский оттенок.
— На самом деле никто не нуждается в деньгах, — подмигнул Роману Палыч. — Представляете? Самое смешное, что никто не нуждается в деньгах, но этого практически никто не знает! А не зная этого, человек думает, что он нуждается в деньгах и тем самым действительно начинает нуждаться! Таким образом, получается замкнутый круг! Но почему обязательно деньги?! Кто говорил о деньгах? Хорошо, пусть будут деньги. Хотя есть и более важные понятия. Согласитесь, не все на этом свете выражается в деньгах!
— Но все ими измеряется, — удивляясь сам себе, буркнул Роман.
— Вряд ли эти измерения точны, — улыбнулся Палыч, застегивая галстук и поправляя застиранный воротник рубашки. — И уж во всяком случае, они не абсолютны.
— И все-таки я не готов об этом говорить, — вновь опустил голову Роман.
— Время терпит, тем более что вы... — Палыч хотел что-то сказать, но словно спохватился, заторопился, надевая пиджак. — Ладно, об этом потом, если позволите, пойду-ка я разгонять старушек от ваших апартаментов, а то так они, глядишь, высадят дверь.
— Подождите! — Роман поднялся.
— Да, я слушаю! — остановился Палыч, запихивая бутылку с пивом во внутренний карман пиджака и становясь от этого еще круглее и нелепее.
— Я не понял, что вы сказали, когда входили в воду? Что-то про хозяина?
— А! — рассмеялся Палыч. — А это я у хозяина разрешения просил умыться, искупаться. С хозяином по-другому нельзя. Неровен час, невзлюбит, тогда дела плохи.
— У какого хозяина? — не понял Роман.
— Да у водяного! — объяснил Палыч и махнул пальцем на болтающуюся метрах в тридцати от берега утку. — Вон он, прислушивается. Вы с ним поаккуратнее. Рекомендую.
Палыч снова масляно улыбнулся, приложил руку к груди и заспешил через крапиву в сторону пляжа. Роман проводил его взглядом и тоже стал собираться. Неожиданно ему подумалось, что если он будет изображать привидевшийся ему образ, то, чтобы передать объем, перспективу, ухватить движение воды, ему придется травины передавать не в фокусе, то есть чертить расплывающиеся зыбкие линии на переднем плане, а этого ему очень не хотелось. Как-то это не совпадало с затягивающим в себя образом. Он еще раз неприязненно оглядел противоположный берег, представляя, где бы вставить на возможном эскизе витиеватый купол деревенской церкви, а то и собора какого-нибудь, сплюнул, покосился на утку, стал собираться и решил идти домой дальней дорогой через зернохранилище.
В зернохранилище он не попал, так как хмурая женщина в синем халате в бетонное здание его не пустила, сказав, что на самом деле Кузьмич не отчество, а фамилия. То есть правильно и с уважением Кузьмича зовут Николай Егорович Кузьмин. Но принять сейчас он Романа не может, так как уже с обеда мертвецки пьян, говорить не может и ничего не соображает. Она так и сказала — «принять сейчас Романа не может». Роман смерил ее удивленным взглядом, поблагодарил и отправился к дому, надеясь, что ему не придется вновь столкнуться с Палычем.
Столкнуться с Палычем не пришлось. Уже издали он заметил что-то необычное у дома, подошел ближе и, разглядев загнанную за штакетник пыльную бледно-голубую «восьмерку», почувствовал, как тепло поднимается в груди. Танька приехала!
4
— Как здесь тихо!
Она перевернулась на живот, приподнялась на локтях и принялась надкусывать ногти.
— Где же тихо? — удивился он, закуривая и беря в руки пустой спичечный коробок для пепла. — Всю ночь шум. То гармошка. То пьяные песни. То кошки орут. Лягушки порой в пруду так квакают, хоть уши затыкай. Под утро петухи. Кстати, уже скоро.
— Ничего ты не понимаешь, — она согнула руки и легла. — Здесь удивительно тихо.
— Брось ты свою привычку грызть ногти, — он потушил сигарету, заложил руки за голову. — Я ждал тебя еще неделю назад.
— Неделю назад я не могла.
— Ты просто не слишком сильно хотела меня видеть.
Она не ответила, закрыла на мгновение глаза, затем перевернулась на спину и потянула на себя простыню.
— Что-то становится прохладно.
— Ничего, зато днем поджарит. — Роман сел на кровати, потянулся к бутылке вина. — Может, все-таки выпьешь? Оставайся! Выходные, сходим на речку, отдохнешь!
— С тобой отдохнешь, — она засмеялась. — Ты же вампир, Суворов. Я каждый раз от тебя возвращаюсь как выжатая тряпка! С тобой даже разговаривать тяжело, дышать рядом с тобой тяжело, а я к тебе, можно сказать, иду прямо в пасть. Нет. Это я без тебя отдыхаю. С тобой я почти тружусь.
— Смотри не перетрудись, — зло бросил Роман и выпил стакан вина.
— Да я уж и сама думаю.
Роман обернулся и внимательно посмотрел на нее. Она тоже смотрела на него, слегка прищурившись, и не улыбалась.
— Ты чего, Танька? — спросил он.
— Вот смотрю на тебя и думаю... — медленно протянула она.
— И о чем же?
— О тебе.
— Надо же! — Он усмехнулся. — И давно это у тебя?
— Давно, — ответила Танька.
— И что же ты надумала?
— Да вот, надумала...
Она закрыла глаза, взяла уголок простыни в зубы и стала медленно говорить, смотря куда-то в потолок и покусывая эту свежую белоснежную ткань, только что привезенную ею из Москвы:
— Понимаешь, все. Просто все и все.
— Что все?
— Все! Я кончилась. Вся. Без остатка. Родник иссяк. Сил нет. Ты высосал меня, Суворов, до донышка. Я даже сама себе противна. Одна оболочка. Приехала к Глебу за деньгами, продался там один твой пейзажик, а он мне говорит, что от меня осталась одна тень. Какая там тень, говорю, я за весну на три килограмма поправилась, а он отвечает: нет. Ты, говорит, Танька, на килограммы не пеняй. Ты, говорит, с точки зрения художественного вкуса и мужского глаза идеал женщины, только внутри у тебя, Татьяна, пустота. И ведь он прав. Жить не хочется. Иду с работы на автостоянку, знаю, что все вроде хорошо. Димка из школы пришел. Мамка его кормит. Меня ждут. Работа отличная. И мужик у меня вроде есть. Все замечательно. А внутри такая тоска, кажется, первый встречный улыбнется, так, чтобы теплом повеяло, я ему на руки так и упаду.
— Ну и кто же тебе мешает? — спросил Роман.
— Да нет, никто не мешает, — она улыбнулась. — Теперь.
— Что-то изменилось? Теперь? — вновь спросил он.
— Меняю я свою жизнь, Суворов, — сказала она, — буду теперь делать только то, что хочу. Все у меня с тобой как-то по инерции происходило. Самое трудное, оказалось, выдержать паузу, остановиться. Я, кажется, это смогла. А дальше уж как получится.
— И чего же ты хочешь?
— Многого! Я очень много хочу, я даже и сказать тебе не могу, Суворов, как много я хочу.
— Я, выходит, тебе в твоих желаниях не помощник?
— Ты? — Она вдруг опять рассмеялась, встала, отбросила простыню и стала не торопясь одеваться. — Нет, ты молодец, Суворов. Ты очень стараешься! У меня, как ты понимаешь, ты не первый. Так вот, мужики разные были, но так, как ты, никто не старался. Ты очень стараешься в постели. Молодец. Только ты стараешься для себя. Просто так надо. Соответствовать. Поскольку, если ты стараться не будешь, тогда чем ты возьмешь? Ты же любишь только себя. Не так ли?
— А если не так? — напряженным голосом спросил Роман.
— Ладно! — Она махнула рукой, расчесывая волосы и ища глазами косметичку. — Ты же, когда любовью занимаешься, в глаза не смотришь. Пребываешь, так сказать, в своих ощущениях. Тебе же нужна не я. Тебе нужна просто баба. Желательно красивая, покладистая, хорошая, здоровая баба. И желательно одна и та же, чтобы не переиначивать себя. И лучше бы, чтобы ты имени ее не знал. Чтобы она являлась по первому зову твоей плоти как джин из бутылки. По свистку!
— Можно подумать, что ты являлась по свистку, — усмехнулся Роман.
— Можно сказать и так. — Танька опустила голову, помолчала мгновение, затем сказала. — Ты здесь комедию только не ломай, хорошо? Я и на самом деле сейчас абсолютно спокойна. Это мне раньше хотелось твоего сочувствия, понимания, поговорить с тобой. Теперь нет. Неинтересно. Так же, как раньше неинтересно было тебе, Суворов. Надеюсь, что ты не пропадешь. Хотя ты слишком легко живешь. Точнее, тебе кажется, что ты легко живешь, а на самом деле ты просто врос в землю. Мхом покрылся. Запомни. Стараться надо не в постели, а в жизни. В жизни надо стараться. А в постели надо любить.
Все это время, пока она так спокойно, так непохоже на саму себя говорила эти слова, он внимательно смотрел на нее и даже отстраненно фиксировал те мысли, которые появлялись в его голове. Первая мысль была о том, что жаль терять Таньку. Хорошо с ней было. Тело замечательное. Характер покладистый. Без лишних претензий. Опрятная. Машину имеет. Выручает. Точнее, выручала. Запах у нее хороший. Да и вкус тоже. Вторая мысль пришла почти сразу после первой, и так резанула, что даже чуть-чуть закололо сердце. Как же он теперь без нее?! Как?! Да никак, успокоился он почти в ту же секунду. Только этих разборок ему еще и не хватало. Да и зачем ему нужна эта Танька с ее проблемами, с вынужденным хорошистом Димкой, с больной мамашей? Да и лет ей, наверное, уже тридцать пять. Что с ней будет через года три–четыре? То-то и оно. Хотя, теперь другую придется искать, прикармливать. Морока.
— Ты хорошо подумала? — Он поймал ее за руку. — Смотри, я гляжу тебе в глаза.
— Суворов, — она присела на корточки перед ним, голым, нелепо набросившим на колени простыню, прикрывающую безвольный живот. — Суворов, — положила холодные ладони ему на плечи, — если когда-нибудь в твою дурную башку придет мысль приманить какую-нибудь бабу, имей, пожалуйста, в виду одно очень важное обстоятельство. Женщина живет не только в те редкие дни и часы, когда ты вдруг соблаговолишь вспомнить о ней и обратить на нее свое внимание, как правило, в целях удовлетворения своих плотских потребностей, а постоянно. Твое убеждение, что в перерывах между общением с тобой человек хранится где-то в специальном отстойнике в выключенном состоянии — глубоко ошибочно. Постарайся не забывать об этом. Вот так. А сейчас мне нужны мои туфли.
Она заглянула между ног Романа под кровать, встала, оглядела комнату и вдруг пронзительно завизжала! Роман вздрогнул, посмотрел в угол и увидел огромную черную крысу, которая, не торопясь, протискивалась через казавшуюся для нее тесной дыру. У него дернулись руки что-то бросить в этот отвратительный крысиный зад, заканчивающийся голым толстым хвостом, но под руки ничего не попало, вставать было лень, и он безвольно смотрел, как чудовище исчезает в норе.
— Бежать, бежать отсюда надо! — заторопилась Танька, всовывая ноги в туфли и вытирая ладонями с лица пробивший ее пот. — Бежать надо от этой экзотики. Прощай, милый. Я думаю, что от одиночества ты тут не погибнешь.
Хлопнула дверь. Затем пикнула сигнализация. Заскрипел отодвигаемый Танькой штакетник. Лязгнула дверь машины. Заурчал двигатель. Взвизгнули колеса по мокрой ночной траве. Уехала.
Роман закрыл глаза, представил сначала восхитительную голую Таньку с раскинутыми ногами на этой кровати какой-то час назад, затем почти голого Палыча, стоящего в воде и произносящего фразу «Девушки здесь замечательные». После этого ему привиделась Дуська-продавщица с мухами на лице. Он зябко повел плечами, встал, подошел к темной норе. Возле отверстия аккуратной кучкой лежали отравленные семечки. Нашарив на столе бутылку, он опрокинул остатки вина в рот, нагнулся, вставил бутылку в нору и плотно забил ее ногой. Затем, медленно пройдя по избе, аккуратно загасил почти сгоревшие, старательно натыканные им всюду свечи и устало повалился на кровать. Последняя мысль, которая возникла в его голове перед погружением в темноту, была: «Танька — сука. Штакетник за собой не задвинула!»
5
Ему снился поезд. Он не знал, куда едет, зачем, но сидел в купе. Поезд колыхался на рельсах, на столе подпрыгивал грязный стакан в подстаканнике, настойчиво дребезжал, скатывался к самому краю, а он никак не мог остановить его. Рук у него не было, что ли?
Проснулся Роман от настойчивого дребезжащего стука в оконное стекло. С трудом открыв глаза и не сразу сообразив, где он и что слышит, он поднялся, накинул на себя выцветший махровый халат и вышел во двор. Во дворе стоял участковый.
— Привет людям искусства! — козырнул ему милиционер. — Вот жизнь у богемы! А! Время двенадцать, а они еще в постели! Завидую. А я уж забыл, когда вставал позже семи утра. Даже в воскресенье!
— Привет, Серега, — Роман пожал руку милиционеру, с которым после однократного дружеского распития бутылки водки и двух подаренных картин числился в друзьях, и, прислонившись к стене дома, поежился.— Какими судьбами?
— Привет, судьба у меня все та же. Тем более летом, когда на селе самая жизнь. Служба! У тебя закурить не будет?
Роман, хлопнув себя по халату, шагнул в сторону избы, но Сергей остановил его:
— Угощаю!
Они закурили. Роман втягивал в себя дым, думал о том, что очень неплохо сейчас умыться, почистить зубы, снять с себя щетину, водой облиться из ведра, но не суетился. Он уже привык за несколько прожитых тут лет, что в деревне никто никуда не торопится, все делается не торопясь, медленно, но успевается никак не меньше, чем в городе, а то и больше. Вот и теперь он ждал, когда Сергей скажет, зачем он пришел, потому что торопить его было неприлично, да и не нужно.
Сергей выкурил полсигареты, затем покосился на примятую колесами Танькиного автомобиля траву.
— Гости были?
— Танюха приезжала из Москвы. Ночью уехала.
— Штакетник закрывать надо, — Серега подошел к забору, бросил сигарету в уличную колею. — Украсть, конечно, ничего не украдут, но непорядок.
— Закроем, — улыбнулся Роман.
— Да ладно, не дергайся, — довольно улыбнулся Сергей, взял в руки блок штакетника и прикрыл выезд со двора. — Шеф мой очень твоей картиной доволен был! Только, блин, меня же в багетную мастерскую и погнал, чтобы я раму там заказал ему. Ну, я-то думаю, что под это дело я и свою картинку оформлю. Фиг вам! Там такие цены, что любой довесок по деньгам способен вызвать немедленную прокурорскую проверку!
— Ну, насчет этого ты тоже не дергайся, — успокоил его Роман. — Поеду в Москву, оформлю твою картинку в лучшем виде и бесплатно. У меня приятель багетчик.
— Это хорошо. Но сейчас я совсем по другой надобности. Сосед мне твой нужен.
— Это Палыч-то? — удивился Роман. — А что, его нет?
— Не знаю, я как-то решил сначала к тебе заглянуть, — пожал плечами Сергей. — Может, познакомишь меня с ним?
— Познакомлю, конечно, — согласился Роман. — Хотя я сам с ним разговаривал всего пару раз по три слова. Какой-то он... неприятный, что ли. Или странный? Он как приехал, здесь, у дома все деревенские старухи перебывали. У тебя-то какой к нему интерес?
— Интерес все тот же, — достал вторую сигарету Сергей. — Понимаешь, осенью порося взяли. Считай, вот уже больше чем полгода кормим, а он расти перестал. Дело, видишь ли, к осени опять идет, вроде пора прибыток получать, а в нем килограмм пятнадцать общего веса, если не меньше, и не прибавляется. Комбикорма на него перевел — пропасть. Жрет сволочь, а не растет. Зоотехник приходил, смотрел, все в порядке говорит, здоровый, не болеет. Я спрашиваю его, чего же он не растет, а он, козел, смеется. Может быть, говорит, это карликовая порода? Подожди... Я ему покажу карликовую породу, когда он начнет телят на падеж на ферме списывать!
— Понятно, — еле сдержал улыбку Роман. — Непонятно другое: сосед-то мой при чем?
— Ну, здрасьте! – развел руками Сергей. — Так ты что? Не знаешь? Он же скотину лечит! Этот, как его... Знахарь! Народный целитель! Не знаю, как насчет чего другого, мало ли чего там бабки наговорят, но скотину точно лечит! Вот как приехал, прошел по дворам, обещал помощь. Вон у моей соседки у коровы вымя воспалилось, думали уж резать скотину, сосед твой помог. Причем цену не называет, а говорит так: если польза будет — принесете чего-нибудь, молочка там, яичек, чтобы деревенского покушать летом, не магазинного. Да чего там соседка! Моя говорит, что сам наш зоотехник со своим псом к нему ходил клеща подкожного выводить. А это ведь дело гиблое, я тебе точно говорю. Так что ты зря на своего соседа бочку катишь.
— Да не качу я никаких бочек, — махнул рукою Роман, — просто я хочу уединения, а тут каждое лето совладелица то одного, то другого присылает.
— Ну, уж это не обессудь, — развел руками Сергей. — На то она и деревня. А мне каково? У меня каждое лето население удваивается. Разве тут уследишь? То одно, то другое. Зарплата, сам знаешь. А теперь еще и поросенок забастовал, так тут не только к знахарю, к самому черту пойдешь на поклон.
— Ну уж сразу и на поклон! — хлопнул по плечу милиционера Роман. — Пошли знакомиться с народным целителем.
Он запахнул посильнее халат и двинулся за Сергеем вокруг дома, стараясь не наступать на синеющие под окнами анютины глазки.
На ступенях покосившегося крыльца сидели трое. Полненькая старушка, крупная, широкая в кости рукастая женщина и благообразный дедок, попыхивающий то ли замусоленной папироской, то ли самокруткой. Увидев милиционера, вся компания попыталась подняться, но, оторвавшись от ступеней на пол-ладони, уселась обратно и уставилась ожидающе на подошедших. Роман огляделся. Трава с этой стороны дома была уже вытоптана до земли. Вдоль забора стояли несколько пустых деревянных ящиков, служащих, видимо в моменты наибольшего избытка посетителей скамейками. Дверь в дом была приоткрыта, но окна задернуты белыми занавесками.
— Здравствуйте, граждане, — официально прогудел участковый. — Кто такие будете? Что-то в нашей деревне я вас не припомню.
— С Выселок мы, — заторопилась старушка, оглядываясь на согласно кивающих женщину и старика. — Вот, пришли за помощью. Скотина у нас болеет. Да.
— С Выселок, значит? — с деланным сомнением покачал головой Сергей. — В доме есть кто? Хозяина кликните.
— А нету никого, — развела руками старушка, вновь пытаясь приподняться. — Сами уже с утра ждем. Вашенские, что с утра здесь были, сказали, что не будет его сегодня, а мы вот ждем. Надеемся.
— Чай восемь километров до вас перли! — недовольно пробасила женщина.
— А дверь-то что открыта? — удивился милиционер.
— Так он, говорят, и не закрывает! — опять заторопилась старушка. — Божий человек, стало быть. Мои двери, говорит, для всех открыты. А красть у меня, говорит, нечего.
— Проветривает, — вновь вмешалась женщина.
— Да, — протянул вполголоса Сергей, сдвигая на лоб фуражку и почесывая затылок. — Похоже, на сегодня я, художник, со своим поросем пролетел.
— Граждане, — подделываясь под милицейский тон, вмешался Роман, — а может, зря вы тут топчетесь? Вдруг он не появится сегодня.
Все трое неодобрительно покосились на халат Романа и его босые ноги.
— Мы не топчемся, — проскрипел дедок. — Сидим мы. А сидим не зря. Придет он. Скоро и придет. За травами он ходил. Вчера ночь была специальная. Травы надо было собирать. Обязательно.
— Ну ладно, — участковый хлопнул Романа по плечу и направился к калитке. — Отложим это дело на послезавтра. И, похоже, тут я без твоей помощи обойдусь. А насчет рамки не забудь!
— Обязательно! — отозвался Роман и крикнул уже вслед Сергею: — А почему пешком? Мотоцикл-то твой где?
— Все там же, — махнул рукой Сергей. — Поверишь, когда он иногда заводится, я сам удивляюсь!
Сергей обернулся на вновь застывших в статических позах посетителей, брезгливо провел рукой по колючему подбородку и спутанным волосам и заторопился к умывальнику.
6
Как-то все перепуталось в голове. И сейчас, когда Роман шагал по пыльной совхозной бетонке в сторону зернохранилища, он пытался обдумать, утрясти, уложить все происшедшее по полочкам. Хотя бы для того, чтобы плюнуть и забыть. Как-то непохоже все это на Таньку. С другой стороны, хорошо ли он ее знает, чтобы говорить так? К тому же, если вдуматься, во всем этом есть и хорошие стороны. Вновь погружаться в семейную бытовую тину он не собирался. Танька, конечно, баба замечательная, но и на ней свет клином не сошелся. Что ж. Пусть устраивает свою жизнь. Если не опоздала уже. А он? Уж как-нибудь. Придется побеспокоиться на этот счет. Неохота только в Москву пилить, тусоваться в этих околохудожественных компаниях. Но, кажется, придется.
В зернохранилище было тихо. И время не уборочное, и час для села уже поздний. Женщина в синем халате, видимо в связи с выходным днем, отсутствовала. Роман поинтересовался у запыленного, страдающего давним похмельем тракториста, где найти Кузьмина, и отправился к выцветшим деревянным вагончикам. Кузьмин обнаружился во втором из них. Он лежал на потемневшем от грязи топчане, положив голову на подушку, естественный цвет которой разобрать было невозможно. Морщась от перекисшего запаха грязи, пота, перегара и еще неизвестно чего, Роман потряс его за плечо. Человек застонал, сел и тупо смотря перед собой, повел перед лицом дрожащим пальцем, готовясь вновь провалиться в обморочное состояние.
— Николай Егорович!
Роман достал из взятого с собой пакета бутылку водки, постучал ею по грязному заплеванному стакану, откупорил и налил половину. Кузьмин уставился на поданный стакан, втянул ноздрями воздух, ухватился за водку скрюченной пятерней, выдохнул и опрокинул содержимое в рот. Следующие несколько секунд он молча сидел, закрыв глаза и поводя плечами с запрокинутой головой. Затем неожиданно резво вскочил, взял из рук Романа начатую бутылку, сунул ее под топчан, выудил оттуда кусок коричневого хозяйственного мыла и выскочил на улицу. Роман вышел за ним. Кузьмин умывался. Из прилаженного к бетонной стене резинового шланга била холодная струя. Он стоял, широко расставив ноги в замасленных брезентовых штанах, сбросив с себя все остальное тряпье, и намыливал лицо, голову, шею, плечи, руки, живот.
— Эй! — неожиданно трезвым голосом позвал он Романа. — Гринго! Полей-ка!
Роман взял шланг и направил струю на худую и мускулистую спину. Кузьмин фыркал, прогибался, опираясь рукой на выщербленную бетонную плиту. Наконец он разогнулся, вытерся тем, что с себя снял, предварительно вывернув это наизнанку, и бросил все это тут же.
— Курить есть?
Роман молча протянул сигарету. Перед ним стоял пожилой, но еще крепкий мужик, состоящий, кажется, из одних сухожилий, узких, но крепких мускулов, обтянутый поверх всего этого темной от загара кожей. Закурив, мужик выпустил дым, прищурившись, внимательно посмотрел на Романа красным от постоянного перепития глазом, собрал в кулак жиденькую седую бородку.
— Что еще принес?
Роман зашелестел пакетом.
— Хлеб. Колбасы «одесской» кружок. Две скумбрии.
— Давай сюда.
Через секунду пакет с продуктами исчез также в недрах вагончика. По легкому блеску в глазах вновь появившегося Кузьмина Роман понял, что содержимое бутылки уменьшилось еще на несколько хороших глотков. Мужик подошел к Роману, протянул крепкую ладонь:
— Николай Егорович Кузьмин. Бывший учитель истории из местной школы. Теперь на пенсии. Охранник данной территории. По совместительству — алкоголик. Зачем пожаловали?
— Роман, — ответил Роман, слегка удивленный стремительной метаморфозой, происшедшей с только что явно умирающим человеком. — Помощь ваша нужна.
— Помощь — это можно, — согласился Кузьмин, доставая из-за уха заначенный окурок. — Только если в богоугодном деле. Если насчет комбикорма или там зерна, то не по адресу. Я в расхищении народного добра не участвую. Даже за пол-литра. По этому вопросу к новым хозяевам. К директору не советую, а агроном или, скажем, агрохимик посодействуют точно. За приемлемую мзду поучаствуют в ограблении родного хозяйства.
— Нет, комбикорм мне не нужен, — покачал головой Роман. — Мне посоветовали к вам обратиться насчет крыс. Кот мне нужен.
— Ну, здоров брат, — удивился Кузьмин. — Неужто в совхозе кошачья порода перевелась?
— Да нет, не перевелась, — объяснил Роман. — У меня-то кота нет, я здесь живу только с весны до осени. На Пионерской улице. Третий дом. Но вот с неделю как появились крысы. Яд не едят. А размером не меньше чем с кошку. Так что мне посоветовали только к вам.
— Ну, раз посоветовали, — Кузьмин вновь собрал в кулак бороду, задумался, — если размером с кошку, то это крыса выдающаяся. Хотя на поверку, когда увидишь такую штуку наяву да в задавленном виде, обнаруживается, что половина этого размера хвост, а другая половина собственный испуг. Ну да ладно. Вообще я тебе скажу, что в таких случаях лучше помогают кошки. Особенно если с котятами, то она насмерть биться будет. Хотя и не факт, что справится. Крысы — они же редко поодиночке. Но у тебя, если тебе не почудилось, случай особый. Есть у меня тут один зверюга. Хвастаться не буду, но вот уже года три, как на всей этой территории не только крыс и мышей, но и котов не особенно встретишь. Такая, прямо скажем, абсолютная кошачья монархия. Собаки, веришь, не приживаются. Хотя последнее не очень хорошо.
— Ну, так вы можете мне помочь?
— Я, нет, — озорно улыбнулся Кузьмин. — Кот сможет. Только, во-первых, это тебе будет стоить еще два пузыря.
— Не слабо вы оцениваете своего крысолова! — удивился Роман.
— Ну, ты не торгуйся, — успокоил его Кузьмин. — Ты просто еще этого зверя не видел. Во-вторых, я тебе его даю на день-два не больше. Ему этого хватит, будь уверен. Кормить его ни в коем случае нельзя. Ничем. Не волнуйся, с голоду не умрет. И еще. Принесу я его сам. Мне его еще поискать надо будет и подумать, как донести, чтобы он мне самому глаз не выцарапал. Так что имей в виду, что трогать его руками не надо. Оставишь в доме и жди результата. Да держи окна и двери закрытыми, а то уйдет. Ну а как дело будет сделано, дверь откроешь. Он сам дорогу домой и найдет.
— А как я узнаю, что дело сделано? — спросил Роман.
— Узнаешь, — подмигнул ему Кузьмин, — не волнуйся. Только сейчас сразу в магазин дуй и жди меня дома, потому что если тебя не будет или водки, я животину в аренду не сдам. А дом номер три по Пионерской я знаю. Там когда-то приятель мой жил. Так что не сомневайся. Жди.
— Ну, вы уж не подведите, — собрался уходить Роман. — А то я как увидел, понял, что не усну теперь. Такая крыса может и горло перегрызть.
— Не сомневайся, через пару часов буду. Покедова.
— А почему «гринго»? — остановился Роман и повернулся в сторону уходящего Кузьмина.
— А что, не нравится? — засмеялся Кузьмин. — А кто же вы есть-то, приезжие? Ты не обижайся! Комплимент это, однако.
7
Через два часа Кузьмин не пришел. Роман засунул купленную водку в старенький пожелтевший холодильник, раздвинул занавески, вымел пол, смахнул пыль с подоконников и полок. Расставил вдоль стен холсты, вскипятил на керосинке чайник, перекусил и начал перебирать сваленные на комоде детективы в потрепанных обложках, надеясь занять голову или попросту убить время. В дверь постучали.
— Войдите! — крикнул Роман, рассчитывая, что Кузьмин все-таки добрался до него несмотря ни на что, но увидел в дверях Палыча.
Палыч перешагнул через порог, аккуратно закрыл за собой дверь и, почему-то кивнув Роману, вновь начал извиняться.
— Здравствуйте, вот по-соседски решил навестить вас, чтобы закончить начатый разговор или продолжить его. Это уж как угодно. Если вы, конечно не возражаете.
— Заходите, раз уж пришли, — буркнул Роман. — Садитесь.
Появление соседа вызвало у него уже не ненависть, а досаду. Но ощущение незаконченности разговора с ним на берегу, наверное, присутствовало в нем, поэтому он не удивился и теперь внимательно смотрел на этого неприятного ему человека, который разулся и пытался усесться на маленькой табуретке посередине комнаты.
— Нет, нет, не надо, я уже обедал, — засуетился Палыч, увидев в руках Романа чашку чая, хотя тот и не думал предлагать ему почаевничать. Сказав это, он начал озираться, поочередно останавливая взгляд на расставленных вдоль стен эскизах, которые Роман против своего обыкновения в связи с уборкой расставил лицевой стороной. Видимо, ничего его не заинтересовало, потому что через минуту он с некоторым разочарованием облизал губы и повернулся в сторону Романа.
— Собственно цель моего визита не только засвидетельствовать соседское, так сказать, благонамеренное почтение, но и для того, чтобы вы не забыли о том нашем разговоре. Все мои предложения по поводу приобретения той вашей работы остаются в силе.
— Собственно никаких предложений я не услышал, — сказал Роман. — Вы курите?
— Курите? — переспросил Палыч. — Нет, конечно, ну что вы. Но вы курите. Я не испытываю дискомфорта. Пожалуйста. А насчет предложений, ну что вы? Я же все вам сказал. Я хочу приобрести вашу картину. Именно ту, которая находится у Софьи Сергеевны и которая рано или поздно должна перейти в вашу собственность. За эту картину я готов заплатить названную вами цену. В том числе уже теперь. Картину я согласен ждать.
— А если обстоятельства так сложатся, что даже после смерти Софьи Сергеевны, дай Бог ей здоровья, я не получу эту картину. Насколько я понимаю, пожелание Митрича было высказано в устной форме?
— Вполне вероятно, что в устной, — согласился Палыч. — Только что же нам пенять на обстоятельства? Обстоятельства вещь вполне управляемая. Но, как вы понимаете, я готов взять обстоятельства на себя. С Софьей Сергеевной мы знакомы, так что если у меня на руках будет ваше письменное согласие, думаю, что проблем с разрешением нашей сделки у меня не будет.
— Не спешите вы насчет сделки, — Роман стряхнул пепел с сигареты. — Мне еще не все понятно. Зачем она вам?
— Ну не для того, чтобы ведра с водой в терраске накрывать, — захихикал Палыч. — Вы такие вопросы задаете. Для чего покупаются картины?
— Но не за любые деньги.
— Почему же за любые? — опять захихикал Палыч. — Если вы попросите у меня какие-нибудь индейские тугрики, пожалуй, мне останется только развести руками.
— Да не об этом я говорю, — отмахнулся Роман. — Если уж между нами идет торговля, я должен понять ценность этой работы. Или вы хотите, чтобы, оставшись в недоумении, я всю жизнь мучился мыслью, что может быть я продешевил?
— Справедливо, — кивнул головой Палыч. — Справедливо, поэтому вынужден с вами согласиться. Хорошо. И хотя это, может быть, действительно сыграет в сторону увеличения цены, я объясню вам. Как вы, наверное, помните, я уже вам рассказывал, что Александр Дмитриевич перед смертью говорил, что если вы заплутаете, то эта картина то место, с которого вам нужно начинать, так сказать, вспоминать дорогу, по которой вы должны двигаться. С моей точки зрения, дело обстоит несколько иначе. Я человек тонкий, — тут Палыч вновь захихикал, представив, видимо, созвучие данного слова с собственной комплекцией. — Я человек тонкий. Мои интересы находятся в области тонкого мира. Психическая сфера, так сказать. С точки зрения обывателя — мистика, чертовщина, с точки зрения людей сведущих не что иное как вселенная нервных излучений. Вся моя коровья практика в этой деревне всего лишь попытка, кстати, удачная попытка, попытаться разобраться в нагромождениях нервных посылов, порчи, наговоров, которыми эти люди окружают свою жизнь. Отравляют ее, если хотите. Плюс к этому знание сил природы, опыт. Ну и так далее. Конечно, вы, наверное, думаете, что я со своими возможностями занимаюсь какой-то сельской ерундой? Нет. Все гораздо тоньше. Люди — это руда. Полезный психологический материал. Это бесценный опыт для любого медиума. Помогая им, а я, заметьте, помогаю, я получаю не меньше. И это не только косвенная подпитка их энергией. Энергетика здесь в большинстве случаев ужасная, хотя некоторая дикая органическая необузданность местных женщин все еще имеет место. Это прежде всего поиск золотых зерен. Понимаете, каждый человек одарен чем-то от природы. Некоторые в ничтожной мере или в нераскрытых ими же областях. Другие в значительной степени, хотя это редкость. Но есть особые случаи, когда человек пылает как звезда. И вот этот дар и представляет для меня основной интерес. Дело в том, что человек сведущий может этот дар воспринимать, если хотите, копировать, сканировать, восполнять им, так сказать, свою душевную сферу. В конце концов, разнообразить собственные впечатления от жизни.
— Каким же образом в этот ваш интерес вписывается моя картина? — спросил Роман.
— Самым непосредственным! — воскликнул Палыч. — Вы понимаете — искусство это совершенно особая ипостась! Искусство — это единственная сфера, где происходит материализация психофизической сущности творца! При соблюдении каких-то критериев, определенной концентрации таланта произведения искусства становятся носителем энергии создателя. То есть они светятся так же, как люди. И иногда ярче, чем их творцы. Вам удалось воплотить в той работе что-то такое, чего я не могу увидеть в вас теперь. Таким образом, мой интерес вполне объясним.
Роман глубоко затянулся, загасил сигарету и тут же достал следующую.
— И что же произошло со мной? А вдруг, исходя из ваших же слов, я сам не должен расставаться с картиной?
— Как истинный метафизик, уверяю вас, не становитесь рабами вещей, если вы не можете извлечь из них истинной пользы. Что же касается вас, извольте. Дайте мне руку.
— Вы гадаете по руке?
Роман встал, взял в руки стул, сел напротив Палыча, протянул ему руку.
— Вы имеете в виду, не хиромант ли я? Нет, конечно. Слишком узкая и сомнительная специализация. Разрешите?
Палыч взял в руки ладонь Романа и, сжав ее, стал еле заметно разминать, прищурившись и смотря куда-то в сторону, улыбаясь чему-то и пришептывая.
— Не правда ли, я не вызываю у вас симпатии, — хихикнул он, удерживая дрогнущую руку Романа и продолжая свои движения. — Не обращайте внимания, все в порядке. Ну вот. Конечно же. Я так и знал.
— Что вы так и знали? — спросил Роман, потирая внезапно странным образом онемевшую руку.
— То, что и предполагал. — Палыч достал носовой платок, вытер руки, лоб, снова спрятал его в карман. — Дело в том, что вы дерево. Да не обижайтесь вы, в самом деле! Я же серьезен! Дело в том, что все люди относятся к определенным животным, растениям или минералам. Называйте это как хотите — резонансом, родством, наследственностью, скрытой ипостасью. Я и сам не знаю расшифровки. Я только чувствую. И это очень полезно, кстати. Имейте в виду, что вы клен. То есть если вы окажетесь в лесу и будете чувствовать себя нехорошо, подойдите к клену, прижмитесь щекой, расслабьтесь. Облегчение вам гарантировано. И то, что вы клен, кстати, многое объясняет. В том числе и нынешнее ваше, так сказать, бесцветное состояние. И прошлый всплеск, который привел к созданию той работы. Существование дерева подвержено циклам. Причем не обязательно эти циклы соответствуют циклам весна–лето–осень–зима. Ваш цикл может быть и год, и два года, и пять лет. Вероятно, теперь у вас зима. Движение жизненной энергии замедлилось. Вы находитесь в спячке. Кстати, насиловать себя бесполезно. Человек не может изменить свою сущность, это может закончиться для него катастрофой, даже гибелью. Как раз наоборот. Слившись со своей ипостасью, вызывая ее в себе, человек может достигнуть многого! Возможно, что все древние сказания о тех же оборотнях — это подтверждения опыта о подобном слиянии. Согласитесь, что если очистить этот опыт от наслоений легенд и баек — это прежде всего свидетельство силы, знания, мудрости, если хотите.
— Чего же могу достигнуть я, если сольюсь со своей ипостасью? — усмехнулся Роман.
— А вы не смейтесь, — ответил Палыч. — Я тоже мог бы посмеяться, сказав, что с помощью фотосинтеза в летние месяцы вы могли бы экономить на продуктах. Хотя и это утверждение заслуживает осмысления. На самом деле подобная конгруэнтность довольно большая редкость. Возможно, ваше преимущество было бы в точном определении своих циклов и максимальном использовании их преимуществ.
— Слова, — бросил Роман.
— Конечно, слова, — согласился Палыч. — Но все слова имеют определенное значение!
— Кстати, о словах... Вы тогда, на берегу, начали фразу, — вспомнил Роман, — сказали, кажется, так: «время терпит, тем более что вы...» Что вы имели в виду?
— Именно это самое. Время терпит. Я уже тогда почувствовал некоторое замедление вашего времени. Его, если хотите тягучесть. Но только теперь я понял, что в этом ваше внутреннее содержание. Но не могу терпеть я. Мое время быстро. В том числе и поэтому я пытаюсь ускорить принятие вами решения.
Роман встал, прошелся по комнате, сел на кровать, постукивая по столу пустой пачкой сигарет. Палыч сидел неподвижно, смотрел куда-то в сторону и, казалось, покорно ждал решения своей участи.
— Экзотика какая-то. Фольклор. Лубок. — Роман говорил медленно, с паузами. — Знахарство. Водяной в виде утки. Люди-звери. Люди-растения. Люди-минералы. Бабушки. Светящаяся картина. Ясности хочется в этой жизни, Евгений Павлович. Как-то вы затеняете ясность. То есть мне все же хочется обходиться общеупотребительными понятиями. Вот вы говорили, что есть что-то ценнее денег. Что вы имели в виду? Недвижимость? Драгоценности? Проживание в иной более благополучной стране? Здоровье? Что?
— Любовь. Дружба. Удача. Везение. Счастье. Неудача недруга. Здоровье в том числе, — перечислил Палыч.
— Вы хотите сказать, что все эти понятия находятся в вашем распоряжении? — удивился Роман.
Палыч развел руками.
— То есть, — нахмурился Роман, — не делая из меня дурака, вы готовы, например, гарантировать мне удачу в обмен на мою картину.
— Удача — это очень хорошая цена, — сказал Палыч, — даже за такую исключительную картину, как ваша. И это очень хороший выбор. Например, счастье — несравненно худший выбор, так как представляет собой категорию мгновенную. Множественное же счастье это штука непосильная для человеческой психики.
— Хорошо, — Роман встал. — Допустим, что меня устраивает ваше предложение. Я выбираю удачу и в соответствии со своими возможностями передаю вам ту картину, которая висит в зале у Софьи Сергеевны — с изображением тумана и двух силуэтов. Но неужели вы думаете, что я настолько глуп, чтобы написать вам сейчас расписку или гарантию соответствующего содержания?
— Помилуйте, — улыбнулся Палыч. — Никто не заставляет вас верить мне на слово! Я могу подождать не только картины, но и вашей письменной гарантии. Напишете ее мне в тот момент, когда вы сами будете уверены, что удача пришла к вам.
— Когда я сам буду уверен, — повторил Роман.
— Когда вы сами будете уверены, — подтвердил Палыч и протянул руку.
— Почему вы никогда не смотрите в глаза? — спросил Роман Палыча. — Это вызывает сомнения в вашей искренности.
— Зато никто не обвинит меня, что я подавляю волю собеседника с помощью гипноза или иной чертовщины, — ответил Палыч, не поднимая глаз. — К тому же я не уверен, что вам будет приятен мой взгляд. Ну же? Мы заключаем сделку или нет?
8
Кузьмин появился только на следующий день после обеда. Вид он опять имел ужасный, а взгляд бессмысленный. В руках у него был картонный ящик, поразивший Романа своей тяжестью. Молча забрав из рук Романа водку, он козырнул ему, погрозил грязным пальцем и растворился в дверном проеме. Роман закрыл дверь, проверил шпингалеты на всех окнах, досадуя, что некоторое время ему придется находиться в закупоренном помещении, и открыл коробку. В коробке сидел зверь. Назвать это существо котом у Романа никогда не повернулся бы язык. Веса в нем было килограмм под десять. Он был обычной деревенской серой масти со слабо выраженными полосками на боках. Одного уха у него не было вовсе, второе было надорвано на самом конце. Кот вытянулся, сел, приподнялся на задних лапах и неожиданно для такого грузного на вид существа мягко выпрыгнул из коробки и огляделся. В этом озирании, во время которого самому Роману было уделено не больше внимания, чем убогой трехногой табуретке, было столько удивительного достоинства и силы, что Роман тут же и окончательно поверил словам Кузьмина, что собаки у них на зернохранилище как-то не приживаются. Кот еще раз повернул из стороны в сторону покрытую шрамами морду, вдохнул воздух и медленно подошел к дыре, из которой Роман с большим трудом вынул с утра бутылку. Понюхав пол и скребанув, видимо, для порядка, лапой, кот легко впрыгнул на стол, полакал из литровой банки с кипяченой водой и разлегся на солнечном квадрате, падающем из окна.
— Как тебя зовут, монстр? — спросил Роман, аккуратно садясь на кровать в некотором отдалении от стола. — Привет, что ли?
— Привет! — раздалось от дверей.
В дверях стоял Глеб. Отношения у Романа с Глебом были давние, и их можно было бы назвать приятельскими, если бы не тот оттенок честного, как хотелось думать Роману, коммерческого сотрудничества, которым эти отношения были пропитаны. Глеб занимался продажей картин. Покупал он их по дешевке, брал на реализацию, в небольшой мастерской изготавливал для них рамы, сдавал в лавки, имел сеть частных заказчиков — короче, крутился как мог. Большая часть картин Романа находилась именно у него, и именно от него в последний раз небольшую сумму за проданный пейзаж привезла Татьяна. В деревне у Романа Глеб появлялся не чаще раза в год и то только в том случае, когда назревал большой, но не слишком компетентный заказчик, на котором Глебу хотелось хорошо заработать, но портить отношения и впихивать явное «фуфло» не стоило.
— Откуда? — удивился Роман. — Что случилось?
— Проездом! — уверенно ответил Глеб, пожимая ему руку и проходя в дом. — Из Москвы в Москву. Что случилось? Видно, что-то случилось. Скорее всего, я сошел с ума. Но сейчас не об этом. Давай собирай все свои более или менее готовые работы.
— Да их не так много, — запротестовал Роман. — Дай Бог, если штук пять.
— Обленился ты, старый хрыч, — ругался Глеб, перебирая холсты. — Но ничего. Мы это поправим. Собирайся.
— Куда?
— Доедем до вашего районного центра. Не могу же я общаться с великим художником в этой лачуге? К тому же у меня есть ощущение, что этот зверь, — он кивнул на кота, — вот-вот вцепится мне в горло. Поехали.
Роман переоделся, кое-как умылся и через минуту уже трясся в Глебовой «ауди» по корявой совхозной улице. Городок был близко. Несколько минут дороги Глеб отмалчивался и заговорил только тогда, когда они сели за столик единственного городского приличного ресторанчика и сделали заказ.
— Так в чем же, собственно, дело? — спросил Роман.
— Скажи, — ответил вопросом на вопрос Глеб, — я понимаю что-нибудь в торговле произведениями искусства?
— Безусловно, — развел руками Роман.
— Хорошо, тогда скажи, понимаю ли я что-нибудь в искусстве?
— Думаю, что что-то ты понимаешь, — ответил Роман.
— Я тоже так думал до сегодняшнего дня, — сказал Глеб и закурил. — Теперь я в этом не уверен.
— И что же поколебало твою уверенность? — улыбнулся Роман.
— Ты! — ткнул в него пальцем Глеб. — Ты, черт бы тебя побрал, если он не побрал тебя уже на самом деле! У меня есть небольшой бизнес, он меня обеспечивает, и я очень не хочу, чтобы он разрушился. А благодаря тебе он сейчас висит на волоске. Сколько у меня было твоих работ на сегодняшний день?
— Кажется, сорок пять. Было сорок шесть, но пейзажик продался...
— Сейчас их осталось пять!
Глеб нагнулся и пристально посмотрел в глаза Роману.
— Ты можешь это объяснить?
— Нет, — удивился Роман.
— И я не могу, — согласился Глеб. — И эти пять картин не продались только потому, что я затянул с багетом, они лежали у меня в мастерской. Сегодня с утра твои картины были куплены. Причем куплены в разных магазинах и разными людьми. Вот!
Глеб бросил на стол толстую пачку денег, перетянутую резинками.
— Здесь больше, чем мы договаривались. Когда пошли звонки с магазинов, я стал поднимать цену, но и это не помогло. К обеду картин не осталось. И вот я здесь.
Глеб расхохотался.
— И вот я здесь! В полном недоумении и полной «ж...».
— Почему же? — не понял Роман.
— Не будь ребенком! — покачал головой Глеб. — Тебя вырвут у меня из рук вместе с моими руками! Это фортуна! Это такая лошадь, которая появляется ниоткуда и везет, причем есть огромное количество желающих усесться на круп позади наездника. У меня уже три предложения на персональные выставки, несколько заказов на сумму от тысячи баксов за небольшую работу и два серьезных предложения дать твой адрес и познакомить с тобой. Причем второе предложение из этих двух очень серьезное. Очень! Понял? — навалился на стол грудью Глеб.
— И что ты намерен делать? — спросил Роман.
— Бороться! — ответил Глеб. — Для начала вот тебе от меня подарок. — Он бросил на стол сотовый телефон. — Держи со мной связь. Возможно, придется поменять место жительства. Сегодня звонила твоя Татьяна, спрашивала, как продается, наверное, тоже собирается к тебе.
— Она только была, — сказал Роман.
— Ну не знаю, — огрызнулся Глеб. — Я ей ничего не сказал. И ты никому ничего не говори. Такой шанс выпадает один раз в жизни. Не воспользуешься, никогда себе не простишь.
— И что же ты собираешься делать?
— Я? — Глеб улыбнулся. — Для начала я собираюсь немного выпить, хорошо покушать, поболтать с тобой о том, о сем. Потом мне хотелось бы быть уверенным, что ты меня не бросишь. Ну и так далее. Как тебе мой план?
9
Они расстались за полночь. Почти не захмелевший Глеб, наплевав на осторожные предупреждения Романа, довез его до единственного совхозного фонарного столба и уехал в Москву. Роман поднял воротник рубашки, тому что в ночном воздухе назревала свежесть, не зря весь день на севере клубились темные тучи. Июнь подходил к концу. Понять все происходящее с ним Роман пока не мог и думал только о том, что в холодильнике у него еще осталась бутылка водки и недопитое в ресторане он успешно довершит дома и завтра, пожалуй, встанет только к обеду.
Выпить ему больше не удалось. На улице у его дома стояла толпа народа. Мигали огнями «скорая помощь» и два милицейских уазика. Горели окна во всех домах. Роман недоуменно пробрался сквозь толпу и увидел участкового Серегу, который с обескураженным лицом отгонял зевак, теснившихся возле забора.
— Сергей, привет, что случилось? — встревоженно спросил он у милиционера.
— Привет! — зло бросил ему Сергей. — Иди сюда. Тут такое происходит, а тебя нет. Где пропадаешь?
— В городе с приятелем в ресторане считай с обеда, а что случилось?
— То и случилось, — буркнул Сергей. — Соседа твоего убили. Ты, главное, не волнуйся, дело такое, что на тебя, да и на кого-то не подумают, конечно, но у меня лично неприятностей будет, хоть отбавляй. Сейчас с тобой сыщик поговорит, ты рассказывай ему все как есть, только про то, что я у него порося собирался лечить, не говори. Не надо. К делу это отношения не имеет, тем более что я так его и не застал. А вот что зоотехник наш собаку к нему водил, обязательно скажи! Тем более собаку!
— Но я ж не видел этого! — обескураженно возразил Роман.
— Ну ладно, — согласился Сергей. — Тут и без тебя есть кому рассказать. Так что давай не робей.
Вся ночь и следующий день Роман провел как во сне. К тому же уже скоро от выпитого у него начала болеть голова и в какой-то момент он перестал понимать, что у него спрашивают. Сначала его допрашивали в половине дома, где жил Палыч, и где лежало его тело, накрытое серой простыней с пятнами крови. Затем в милицейской машине. Затем в городском отделении милиции, куда его доставили с изрядным количеством односельчан. Менялись сыщики, следователи, менялись вопросы и тон расспросов, пока все это не закончилось под утро. Замотанный «следак» дал ему подписать какие-то бумаги и сказал, что он может идти.
— Куда? — глупо спросил Роман.
— На все четыре стороны! — ответил следователь и похлопал по папке. — Висяк! Вы вроде человек интеллигентный, могу сказать. Не для распространения, естественно. К тому же может что и подскажете, как сосед... Бывший. Во-первых, неизвестно — кто погибший. Даже фамилии нет. Просто Евгений Павлович. Документов никаких нет. В розыске не числится. Ваша Софья Сергеевна по телефону сказала, что появился ниоткуда, представился знакомым ее теперь уже умершего мужа, раньше она его никогда не видела. Во-вторых, причина смерти — более чем неясно. Шея сломана. Рваные раны. Похоже на укус собаки. Но судя по расстоянию между следами клыков на спине и шее жертвы, эта собака размером с лошадь. Излишне говорить, что собак таких размеров не бывает. Так что висяк. Отдыхайте. Алиби у вас, что надо, да и прикус у вас не тот, — нехорошо засмеялся следователь. — До свиданья.
Роман попрощался, дошел до автостанции и долго ждал автобуса до совхоза. Позвонил Софье Сергеевне. Голос у нее был встревоженный.
— Ромочка, что случилось, звонили из милиции, интересовались моим жильцом. Что он натворил?
— Не волнуйтесь, Софья Сергеевна, — прокричал Роман в трубку, — все в порядке. Вы лучше скажите, правда ли, что Александр Дмитриевич хотел вернуть мне мою картину.
— Правда, — ответила Софья Сергеевна и добавила после паузы: — Только вы простите меня, я позже верну ее вам, эта картина для меня память о Саше, он так любил ее. Он говорил, что в ней ваша душа. Ваша настоящая душа. Вы понимаете?
— Понимаю. Софья Сергеевна! — голос у него сорвался. — Слышите? Не отдавайте ее никому! Хорошо? Кто бы ни пришел за ней, не отдавайте ее, Софья Сергеевна!
Вскоре подошел автобус. Роман вернулся в совхоз, пришел в дом, выпустил кота и собрал вещи. На улице пошел дождь. Он сел в автобус, вернулся в город, дал объявление в городской газете о продаже дома, сел в электричку и уехал. Навсегда.