Валерий Королёв был таким человеком, который, отнюдь не желая нравиться людям, сразу же, с первых минут знакомства с ним, вызывал у большинства искреннюю симпатию. В этом была Валерина тайна, данная от Бога. Он входил в комнату, улыбаясь мягко и добро, и от него как бы исходила доброта, так что в комнате сразу становилось иначе, чем только что, словно этот казённый кабинет сразу наполнялся светом и преображался. Очеловечивался! И тебе, в каком бы состоянии ты ни находился, сразу становилось легко и хорошо рядом с этим поистине непохожим на всех другим гостем.
У нас быстро установились традиции чаепития (ни разу за все эти годы мы с Валерой не пили ничего горячительного, даже пива). Чай заваривали крепкий и пили долго, не торопясь. Как ни странно, но по приезде у Валеры, даже при большой его занятости, находилось полтора-два часа для разговоров. Валера живо интересовался жизнью в столице, я — жизнью провинции, да мало ли что ещё нас волновало: и политика, и литература, и история, а потом, уже значительно позже, когда Валера стал приходить к вере, — и вера. Часто Валера рассказывал и о своих произведениях, которые собирался писать или уже написал. Он не испытывал суеверного страха, какой испытывают многие писатели: расскажу заранее, и ничего не получится. Почти всё написанное с некоторых пор он стал давать мне «на рецензию». Конечно же, он давал читать свои рукописи и другим, чтобы собрать побольше разных мнений и самому объективно оценить, что же в итоге получилось.
С самого начала меня удивила его черта, которая свойственна лишь немногим пишущим. Многие литераторы, особенно молодые, имеют огромную творческую гордыню: «Я пишу только шедевры или, по крайней мере, высококлассные произведения» — и очень болезненно переживают резкую критику и свои провалы. У Валеры этого не было и в помине. «Ну, не совсем глупость получилась?» — спрашивал он перед началом разговора об очередном своём произведении, всё так же мягко улыбаясь в бороду. И выслушивал всё, иногда не очень приятное для него, так же совершенно спокойно и добро. Чувствовалось: у него нет внутреннего напряжения и спокойствие его не показное. Мне кажется, чисто писательского честолюбия, требующего признания, похвал и так далее, у него не было. Ему было просто интересно описывать увиденную им жизнь. А уж что в итоге получилось — это истинно от Бога. Самое главное — написать. Шедевры же получаются редко. Да и то не у многих.
Он почти никогда не спорил о достоинствах или недостатках своих произведений. Выслушав, просил всё подробно написать и иногда, правда изредка, что-то переделывал или дорабатывал в соответствии с рекомендациями. Но чаще всего не менял ничего, и я, удивлявшийся этому (вроде бы я ему всё доказал, и он согласился, а тут — на тебе! — все эти «критические труды» пропали даром), только значительно позже, когда Валеры не стало с нами, понял, что поступал он совершенно правильно, что нутром он очень сильно чувствовал, где та грань, за которой в случае переделки получится уже не его, Валерино, произведение, а будет нечто другое. И это, мне кажется, одна из причин того, что все Валерины произведения, даже не самые лучшие, всё-таки неповторимы, они все — королёвские. И потому они не умирают и по сей день, даже ранние его рассказы.
г. Москва