Ездовой Сафин подогнал лошадей к воротам старенького, крытого соломой двора. Рассветало. Лошади понуро стояли на ледяном ветру, их впалые животы и худые бока были покрыты инеем. Всю ночь по бездорожью они тащили пушку, а теперь с молчаливой покорностью ожидали своей дальнейшей участи. Острая жалость к ним кольнула Сафина.

- Терпеть надо… Сено, тепло будет…

Постукивая твердыми, как булыжники, валенками, он вытащил колышек, вставленный в петли вместо замка, отворил одну створку ворот, потом другую, завел упряжку с орудийным передком во двор, притворил ворота изнутри, оставив щель для света. Когда глаза привыкли к полумраку, он различил разгороженный жердями и соломой угол, в котором стояла корова.

Он поставил передок у стены, дышлом к воротам, отгородил для лошадей закуток, чтобы не бродили по двору, расхомутал кобылу, но другой хомут не поддавался его усилиям: вытянувшаяся узловатая супонь смерзлась, окоченевшие пальцы никак не могли ухватить конец ремня. Гнедой неторопливо мотал головой.

-… Черт, - выругался Сафин и сунул руки в карманы, не преставая постукивать булыжниками валенок. Вчера, снимая с позиции пушку, он до колен провалился в яму, заполненную жидким, как кисель, снегом, а к вечеру дохнуло холодом, ударил мороз.

Притоптывая, Сафин заметил под крышей сено, и, не раздумывая, полез по скрипучей лестнице. Он разом захватил чуть ли не половину сена и сбросил вниз. Спустившись аккуратно, подобрал и перенес к лошадям. Удовлетворенно зафыркав, они уткнулись мордами в сено, а Сафин опять взялся за хомут. Супонь все равно надо было заменить, - он достал нож, зубами раскрыл его и после нескольких безуспешных попыток разрезал ремень.

С улицы несмело вошла женщина и молча остановилась.

- Здорово, мамаш! Твоя корова? – Странно и любопытно было ему видеть в километре от переднего края и женщину, и корову. Но женщина молчала, и во всей ее фигуре были выражены покорность и безнадежность, этот невесть откуда взявшийся солдат кормил лошадей ее сеном, которое она экономила как хлеб.

В ворота проскользнула девочка лет двенадцати. На ней были большие разбитые валенки, длинное, с материнского плеча, поношенное пальто, байковый платок, из-под которого глядели настороженные глаза.

- Корова, а? Мясо! – смеется, притоптывая, Сафин.

Корова в его представлениях никак не вязалась с войной.

Девочка увидела у Сафина нож, кинулась в испуге к матери.

- Чево ты, дочка… Мясо, что ж еще…

Она молча заплакала. Сафин с недоумением взглянул на нее.

- Пугал, а? – он рассмеялся, складывая и убирая нож.

- Зачем сено взял? – возмущенно вскрикнула девочка. – Чем мы корову кормить будем?

- Кони голодный… Пушка возить…

Он слышал, как похрустывали сеном лошади, а видел сгорбленную фигуру матери и отощавшую корову, около которой не было ни клочка сена. Завтра или послезавтра он будет далеко от этой деревни, а женщина с девочкой и голодной коровой останутся здесь, на пустом дворе. Он с тоской взглянул на изнуренных лошадей, наклонился:

- Но, дохлый…

Он сгреб сено, поднял, попятился к лестнице. Над крышей с воем пронесся снаряд, разорвался за деревней.

- Все одно теперь. Пусть… Пусть едят. Может, сами тут останемся… - Сафин разделил сено пополам – лошадям и корове. В его движениях отражалось неловкое смущение.

- Ступай в избу, сынок. Печку затопила. Доить буду…

Изба мало чем отличалась от других русских изб, в которых останавливался Сафин. Посредине весело розовела железная печка. Сафин вытянул руки над жаром. Отогреваясь, они невыносимо заныли, а ноги еще не чувствовали ничего. Он снял полушубок, стащил с себя валенки. За высотой, где стояла противотанковая батарея, бухали разрывы. Сафин насчитал восемь. «Мне-то у печки что, в поле ребятам хуже… - подумал. – Разулся: сено брал…»

Лед на валенках подтаивал, образуя корочку, легко сползавшую с шерсти. Сафин стряхнул лед, перемотал потеплевшие портянки, обулся, надел полушубок. Шапки он не снимал.

- Что ж мало грелся? – спросила, входя в избу, мать.

- Кони поить надо. Куда в колодец ходить?

- Люся, покажи. Варежки вот надень, свои-то во дворе забыл…

Сафин взял варежки, взглянул щелочками глаз на мать, и его круглые щеки украсились ямочками.

- Люся, не надо, сам найду.

Он вышел. Мать положила рукавицы Сафина на табурет, придвинула к печке.

- Может, и наш где-нибудь так…

Сафин напоил лошадей, заменил супонь и вернулся в избу. Мать топила печь. Люся с любопытством поглядывала на гостя. Теперь он был совсем не страшный, но она все равно побаивалась его и не забывала, что он скормил лошадям их сено и что в кармане у него нож с длинной деревянной ручкой.

- Зачем не уехали, мамаш? Война тут, - спросил Сафин, протирая отпотевшую винтовку.

- Куда? Дом здесь, корова, картошка вот… - она вывалила дымящийся паром картофель в чашку, поставила на стол, - Бог даст, минует… Поешь горячей-то.

Они втроем сидели за столом и Люся забывала свои страхи, глядя, как смешно Сафин перекатывал на ладони картофелину, дул на нее и неумело, по-мужски, чистил.

- На стол положи, - подсказала мать. – Ты кто ж будешь? Киргиз?

- Зачем киргиз? Татарин хорошо.

- Татарин, вот что… Откуда же ты такой?

- Казань слыхал? Деревня близко, день дорога.

- Дома-то кто – жена, мать?

- Жена нет. Три брата, один сестра. Сестра старший, потом я.

С грохотом разорвался снаряд. Люся испуганно придвинулась к матери. Картофелина выпал у нее из руки, покатилась по полу.

- …Черт – лицо у Сафина передернулось от злости. – Зачем оставались? Война тут!

Он накинул на плечи полушубок, вышел посмотреть, куда упал снаряд. Метрах в семидесяти от двора дымилась свежая воронка. Хорошо, что деревня скрыта за бугром, тут не усидеть бы.

Он вернулся в избу. Мать сидела за столом. Люся забралась на печь. Сафин опять взял картофелину. Он ел не торопясь, словно этим хотел досадить немецкому артиллеристу.

- Моя мать перед войной умирал, - неожиданно сказал он. – Без мать плохо. Люся большой надо, уезжать надо. Картошку бери, корова бери, фриц дальше гоним, в деревню иди.

- Куда с коровой-то? Март на дворе.

- Мясо резать, корова новый будет!

- Не знаю уж, иль вправду уехать?.. – мать, вздыхая, взглянула на дочь. Люся молчала, ей больше всего не хотелось покидать теплую печку, где она чувствовала себя в безопасности. Глядя на дочь, мать тоже успокаивалась, ей самой не хотелось уходить из избы.

Сафин покурил и через минуту уже спал, накрывшись полушубком. Он не проснулся, когда мать подсовывала ему под голову подушку, не пошевелился, когда задребезжали стекла от разорвавшегося снаряда, и Люся, посматривая на спящего татарина, примирилась с ним и забыла о сене. Не меняя позы, он проспал на скамье часа три. Проснувшись, удовлетворенно потянулся, его глаза сузились в веселые щелочки:

- Пугал фриц, а? Все равно не попадет! Жить будем – не помирать! Сейчас котелок греть, чай надо!

- Зачем котелок? – возразила мать. – Обедать пора. Садитесь за стол.

Сафин достал из вещмешка кусок сахару, ножом расколол его на три части. Самый большой кусок положил пред Люсей, самый маленький оставил себе.

Они ели щи и картошку, и Люся с улыбкой смотрела в смешные щелочки его глаз и слушала, как он похрустывал солеными огурцами. Он пил чай из алюминиевой кружки, шумно дул, вспучивая щеки, и девочке казалось теперь, что она давно знала этого веселого человека.

- Хорошо ел, спасибо, мамаш! – проговорил он, вставая и беря полушубок.

- Куда же ты?

- В хозвзвод, к старшина. Овес, сено надо.

Возвратился он недовольный.

- Овес, клевер нет, ничего нет! Кони есть надо, пушка как возить?

- Какой теперь овес? Хорошо, что коровенка, какая ни на есть, осталась. Проживем как-нибудь. Клевер-то под Понизовкой…

- Понизовкой? Куда ехать? Я привезу!

Вдали разорвался снаряд. Мать досадливо махнула рукой:

- По людям, будь он неладный… Там…

- Почему раньше не говорил? Клевер надо – молоко будет. Люся здоровый будет. Я привезу. У старшины сани беру, быстро еду.

- Ну-ка что такое – пропади он, и клевер-то…

Вечером заскрипело крыльцо, распахнулась дверь. Вошли трое бойцов. Они тяжело переступали через порог, коротко здоровались с матерью и прямо от порога проходили к печке.

- Я помогаю, старший сержант, - засуетился Сафин, подкладывая в печку хворост. Бойко заплясал огонек, а трое стояли вокруг, еще не чувствуя тепла. В прошлую ночь они не сомкнули глаз, днем лежали в открытом поле за снежными бугорками.

Жалость к ним наполнила сердце матери. Она с тоской разглядывала их усталые позы, осунувшиеся лица.

- Как дела? – попытался улыбнуться девочке старший сержант. Улыбка получилась кривой от застылых щек, и лишь глаза смеялись почти по-настоящему. – На печке прячешься? Ну, правильно…

Когда над деревней пронесся снаряд, никто из них не обратил на него внимания, и Люся, глядя на бойцов, совсем не испытала страха.

Старший сержант расстегнул полушубок, сел, рядом с ним сел, закуривая, худощавый красноармеец с посиневшим от холода лицом, напротив отогревался пожилой, чем-то похожий на Люсиного отца. Все эти люди нравились Люсе, она была ряда, что осталась с мамой в деревне.

- Поешьте, - мать поставила на стол чашку с картофелем и миску с солеными огурцами. – Больше нечего…

Они поели, выпили по кружке чая и уснули на полу, а мать, лежа на печи, думала о войне, о муже, который невесть где и, может быть, так же вот спит на соломе; думала об этих людях, занесенных случаем в ее избу. Где-то у них были матери, жены, сестры, которые сейчас, наверное, тоже не спали, как она, и думали о своих близких. Теплое чувство согрело грудь матери, оттого что она хоть чем-то помогала бойцам. Быть может, где-то вот так же помогали сейчас и ее мужу…

Ночь. Сафин разбудил старшего сержанта. Тот сел, тряхнул головой, прогоняя остатки сна, тяжело встал, и мать почти физически ощутила, как не хотелось ему уходить и как у него от усталости ныло тело. Он поковырял в печке, подул. Огонек осветил его глаза, еще воспаленные от ветра.

- Поднимать, старший сержант?

- Погоди.

Он закурил. Эти немногие минуты покоя и тишины он воспринимал как редкий дар, выпавший ему на войне. Он сидел расслабившись, отгоняя от себя все мысли. Сейчас опять уходить неизвестно, на сколько суток, и он заряжался теплом и покоем.

- Конь голодный, клевер, овес нет.

Старший сержант не ответил, и Сафин не возобновлял разговор, чтобы не докучать ему своими заботами.

Старший сержант бросил окурок в печку и переменившимся голосом, решительным и властным, сказал:

- Подъем!

Эти несколько минут кончились, он не имел больше права сидеть у печки. Там, в поле, на ледяном ветру бойцы ждали своей очереди погреться в избе. Они уже много суток мечтали об этом.

Мать спустилась с печи, провожая бойцов. Первым вышел старший сержант, за ним худощавый. Последним уходил пожилой. Поправляя ушанку, он задержался у порога:

- Не стой на холоде, мать. Простудишься.

Она слышала, как они миновали сени, вышли на крыльцо. Потом на улице заскрипел снег.

- А ты куда? – спросила она у Сафина, который торопливо надевал полушубок.

Он схватил винтовку, хлопнул дверью.

- Господи, помоги им, - в груди у матери все надрывалось от тоски, а за окном бесился ветер и тревожно завывал в трубе. Она больше не заснула. Снова послышались шаги, хлопнула дверь. Вошли двое, и, взглянув на них, мать забыла о тех, кто недавно ушел. Эти вовсе окоченели.

- Можно погреться, мать? – спросил передний, а сам шагнул к печке.

Мать проводила их перед рассветом, и они ушли туда, где время от времени что-то сухо, с присвистом, шлепало по снежному полю.

Едва рассвело, мать услышала скрип саней и бодрый басок Сафина. Она заторопилась на крыльцо и ахнула: Сафин привез воз клевера. Возбужденный, раскрасневшийся от мороза, он весело покрикивал на лошадь.

-Здорово, мамаш! Хороший клевер! Просыпал фриц, поздно стрелял, далеко был!

Он щедро навалил клевера корове, засмеялся:

- Клевер есть, молоко будет!

Днем, выспавшись на скамье, он удовлетворенно потянулся:

- Чай надо, мамаш! Хлеб, сахар, заварка у старшины брал!

Он напился чаю, потом сходил к лошадям, наколол дров, принес воды. К матери он относился с грубоватой нежностью, которая как-то не вязалась с его напористой манерой говорить.

- Зачем Люся такие валенки ходит? Маленький надо, по нога надо!

- Так ведь износились ее-то, а новых нет.

- Сюда, мне давай, починять буду! Дома все сам починял!

Он принес войлок и кожу, ссучил дратву и сел подшивать Люсины валенки. Он наслаждался этой совсем не военной работой и, чуть скосив вбок круглую голову, причмокивая, щелочками глаз разглядывал ровный дратвенный шов.

- Будешь ходить во какой! Моя – хороший работа!

Люся надела валенки, как надевают только что купленные туфельки, а Сафин, глядя на нее, улыбался круглыми ямочками на щеках.

- Шапка могу сшить, шуба шить, дом строить могу, печка могу!

- А у самого шуба с дыркой, - лукаво поддразнила Люся. Ей было легко и весело с этим смешным татарином.

- Фриц делал. Низ ничего, тепло верх, верх дырка нет. – Сафин сам захохотал над своей шуткой. – Память будет!

Вечером мать встретила бойцов у порога. Первым вошел худощавый, за ним показался старший сержант и притворил за собой дверь. Они опять оттаивали у печки, а мать ждала пожилого, но его не было. Она вопросительно взглянула на старшего сержанта.

- Ранен Устюков, мать.

- Как же это?

- Мина.

Ночью старший сержант уходил последним:

- Не стой на ветру, мать. Простудишься.

У нее тревожно заныло сердце.

Сафин тоже ушел, и, оставшись в опустевшей избе, мать готова была кричать от боли за этих незнакомых и близких ей людей, словно и ее муж был с ними. Она теперь со страхом ждала вторую смену, и она облегченно вздохнула, когда явились оба.

На рассвете Сафин не вернулся.

- Он-то где? – забеспокоилась мать, поглядывая с крыльца. По улице проехала кухня, прошли несколько красноармейцев, Сафина не было. Днем мать напоила лошадей, дала им клеверу. А когда стемнело, она услышала во дворе голоса. Вошли худощавый и старший сержант. За ними, притворив за собой дверь, показался еще один, из второй смены.

- А… татарин?

- Убит, мамаш.

- Как… убит?!

- Пулей.

Она стояла и не понимала, как это так, - убит. Разве можно убивать человека? Это ошибка какая-то! Он вот недавно чай пил из алюминиевой кружки и валенки подшивал…

- Сынок, как же это?..

Но старший сержант ничего больше не сказал. Он сидел, сгорбившись у печки, и растирал руки.

- Ну, согрелись? Пошли. Спасибо, мать, за тепло и приют. Живи сто лет.

Она в недоумении смотрела на них, она заглядывала в лицо каждому, но они все равно ушли, оставив ее у порога.

Она слышала, как заскрипели ворота, как выводили со двора лошадей, как затихали вдали шаги бойцов.

 

В избе стало пусто и тоскливо. На печи, уткнувшись лицом в подушку, всхлипывала Люся. Мать подошла ближе, прижала к себе детскую голову, и девочка больше не сдерживала себя.

А утром, выйдя к корове, мать долго стояла около клевера. За деревней больше не громыхало, война откатилась вдаль.

- Здорово, мамаш!

Мать вздрогнула и оглянулась на голос. Перед ней, постукивая булыжниками валенок, стоял высокий худой боец лет сорока пяти. С кончика носа у него свисала капля. Он смахнул ее заиндевелой, похожей на боксерскую перчатку, рукавицей.

- Заведу лошадь, а?

- Заводи.

Во двор въехали сани, нагруженные деревянными ящиками. Красноармеец развернул лошадь, начал распрягать.

- Клеверку не дашь?

- Бери… Пойду   печку затоплю…

Она пошла к выходу, и ей было уже не так одиноко.