ЖЕРНОВА
Слово не умеет
превратиться в стих,
пока автор мелет
зёрна букв пустых.
Вот он день, что прожит,
перельёт в слова,
а потом положит
жизнь на жернова.
Те, что прочитали,
слышали их зов,
как стихи кричали
между жерновов?
ФЛЮГЕР И КОМПАС
Спокойно и без помпы
(а помпа-то к чему?)
встречает Флюгер Компас
и говорит ему:
«Пурга ли налетела,
циклон сбивает с ног,
одним с тобою делом
мы заняты, браток.
В полях и перелесках
заблудшим где-нибудь —
железка и железка —
указываем путь».
А Компас стиля ретро
ему ответил сам:
«Ты крутишься по ветру,
а я — по полюсам.
Он лишь подует, ветер,
а ты уж тут как тут.
Таких вертлявых ведь и
в дорогу не берут.
В Земле есть ветры тоже
у самого нутра —
надёжнее и тоньше
магнитные ветра.
На чём бы и на ком бы
ты б ни стоял, петух,
берёт в дорогу компас
моряк или пастух,
идёт, не беспокоясь
за мой ориентир:
изменится мой полюс —
перевернётся мир».
НА ОСТРОВЕ КЕНТОВОМ
Юрию Аммосову
Как нас ветер ни вертит,
не потерпим мы крах, —
утверждаю на тверди,
но волнуюсь в волнах.
Нашим катамаранам
волн не страшен разбег,
когда их караваном
мы ведём на ночлег.
Мы на всём здесь готовом:
есть костёр у плиты.
Мы стоим на Кентовом,
мы уже, как кенты.
Он нас поит и кормит.
Здесь морошка, как мёд!
Нас какой-нибудь штормик
просто так не согнёт!
Не согнёт, не укачивает!
Чтобы выскочить в порт,
мастерство и удачу
будто взяли на борт.
Бог везения, с ним бы
я б ходил и ходил!
Но тревожные нимбы
предзакатных светил
говорили нам будто,
упреждали нас, что
штиль растает под утро
и останется — шторм,
что на катамаране
есть счастливый набор,
что проскочим на грани
тех, что взяли на борт.
ЛАДОГА ВЕСНОЙ
Александру Пахомову
Ещё белы снега
на Ладоге в апреле,
и Ладоги дуга
прочна на самом деле.
И лёд ещё трещит,
и лютый ветер свищет,
и чайка не летит
и полынью не ищет.
Но когда снег идёт,
являя непогоду,
продавливает лёд,
выдавливая воду,
участки с желтизной
рождают лёгкий ужас:
на лыжах, как весной,
идти по этим лужам.
А вдруг непрочен щит
и лыж не хватит днища?
Но чайка не кружит
и полынью не ищет.
Подскажут рыбаки
то верное решенье:
обходим ропаки
(участки торошенья),
не домик слюдяной
поставим, как саамы…
Но ветер ледяной
приходит с Валаама,
и лютых холодов
несёт взамен капели.
Ты отдыхать готов
на Ладоге в апреле?
Нева, Невы, Нево? —
колеблется в просторе.
Дыханье у него
сродни дыханью моря,
и трескается лёд,
как ружья на охоте —
где трещина проходит,
никто не разберёт.
Мы были прощены.
Оправдываться — нечем.
Кусты превращены
в подсвечники и свечи
дыханием зимы
и шторма ледяного.
Чем заслужили мы
прощения такого?
Агония зимы
вредна в весеннем свете —
от снежной белизны
мы щуримся, как дети.
Ещё один рывок,
и не на грани риска,
маяк и островок,
залив и — берег близко!
Ещё один ночлег
на ледяной подушке,
фонарик на челе,
горячий чай из кружки.
Сдаваться — ни к чему
при всём честном народе.
И трещина проходит
по сердцу моему.
ВОСПОМИНАНИЯ О ПУТОРАНА
Юрию Афанасьеву
Однажды мы на Путорана
построили катамаран
и с помощью катамарана
мы плавали средь Путоран.
Мы плавали? Но вот потеха:
нельзя сказать, что мы плывём,
когда и он на нас проехал
не больше ли, чем мы на нём?
По времени — оно быть может,
по километрам — не скажи,
и первый мой катрен, похоже,
не плавает средь моря лжи.
Когда же начались озёра,
один из нас сказал: давай
катамараны свяжем. Скоро
озёрный сделали трамвай.
И в чаше Кутарамакана,
в просторах озера Кеты
под пение с катамарана
мы плыли дружно, как киты,
пока совсем не уморились,
поскольку Рыбная река
петляла, трубами Норильск
попыхивал издалека.
Арктический пришедший холод
и мёртвый, как у Данте, лес
всё делали затем, чтоб город
манил теплом своих чудес
таких вот, как, к примеру — ванна.
Но хочется напомнить вам:
а сколько мы на Путорана
холодных принимали ванн!
Бродя по лесу, как Вергилий,
ты в память кол не забивай,
не забывай об оверкиле [1],
но и триумф не забывай.
Не унижай судьбы дарами,
которых ты не заслужил,
а чаще вспоминай о раме,
что ты по склону протащил.
УРАЛ ЗИМОЙ
Олегу Кузьмину
Тот край, что состоит из руд,
камней, корней и силы прочей —
он пихты тёмный изумруд
несёт и трепетно, и прочно.
Когда прибрежные кусты
пройдёшь решительно и с болью —
заметишь, что леса густы,
как бы присыпанные солью,
стоят по склонам этих гор,
и лапы их отяжелели,
поскольку снег с давнишних пор
в ладонях еле держат ели.
Закат красив, как вишневит.
По снегу, по тайге, по рудам
пройдём, и склона внешний вид
прорежем, как стекло корундом,
спускаясь со скалистых гор.
Тепла не будет маловато:
топор, что рубит дров в костёр,
остёр, как сабля Салавата,
и справедлив. Так, он меня
использует, слагая в пламень
дрова и ветви. И огня
нам хватит до утра. А камень?
А камень мне слагает пусть.
Отсюда до истоков Ая
не самоцвет он — златоуст
сокровищницы Таганая.
ЧЕРНОРИЗЕЦ БОГОЛЕП
Черноризец Боголеп,
что с верховий Енисея,
что пожал и что посеял? —
Горьких истин чёрный хлеб.
Никого не костеря,
не гоня с дремучих вотчин,
просто нас встречает отче
женского монастыря.
Мы ж, в тайге увидев дом,
всё становимся настырней:
«Покажи свой монастырь мне». —
«Да чего уж там, идём».
Ах, как притолка низка!
Со ступени — на колени.
В двоепёрстное знаменье
складывается рука.
Перед ликами дрожит
допотопная лампадка.
Разговор не больно гладкий
про монашескую жизнь.
«А она-то как, трудна?» —
«А ты думашь — что, сладка ли?
Вот и лён когда-то ткали.
Обленились. Нету льна.
Всяко дело без любви —
только нудная забота». —
«Ты до ночи на работу,
отче, нас благослови.
Лошадей-то посмотреть,
диких ягод спозаранку,
и корней, пока саранку
не повыкопал медведь». —
«Ты мне вот что расскажи:
там об чём народ хлопочет?
А никто придти не хочет
нас спросить, как дальше жить?»
Как же это описать?
Что тебе ответить, отче?
Что никто уже не хочет
душу грешную спасать?
Им спасти б своё лицо,
жизни мнимую химеру.
Ну, а вы спасали веру
от холопов и льстецов.
Да поймём ли мы когда,
кто, кого и чем осудит?
Как потом нужна нам будет
ваша чистая вода
там, где душно для души,
и оракулы пророчат,
и никто спросить не хочет:
отче наш, как дальше жить?
Неказистый сам на вид,
дом-то вон какой достроил!
Ты на всякий труд достойный,
отче, нас благослови.
Отче очи опустил,
тихо бороду утюжил,
ничего не подытожил,
только взглядами крестил.
ВОДЛОЗЁРЫ
Георгию Воскресенскому
Если повернуть обратно взоры,
то такой мне видится узор:
мы с тобой, брат, тоже водлозёры,
но из тех, из бывших водлозёр.
В том краю, в том времени мы — гости.
Памяти перебираю корм:
помнишь, как на Ильине Погосте
небольшой пережидали шторм?
Опьянев от качки, как от бражки,
наблюдали, стоя на посту,
как бегут по озеру «барашки»;
пятибалльный ветер — их пастух.
Им, казалось, не было предела.
Но пастух, что бешено гулял,
вышел весь. И стадо поредело.
С колокольни глядя в окуляр,
мы узрели: где-то на закате,
там, на рейде, между островов
на волнах покачивался катер,
не боящийся таких ветров.
И, спустившись к берегу с вещами
(лодки там уже заждались нас),
мы к нему рванули: «Верещагин!
Верещагин, заводи баркас!»
На борту качались водлозёры,
четверо туристов из Москвы
и корова. Капитан весёлый
сразу спирт спросил — везёте вы?
Был у капитана вид не хрупкий.
Я призвал: «Господь, да помоги!
Спирт — потом». Из капитанской рубки
через час торчали сапоги.
А когда приблизился посёлок,
капитан продрал нетрезвый глаз
(вид его был, кстати, невесёлый):
«Спирт не дали? Поверну баркас!»
И тогда с крестьянками, с коровой,
с нами всеми повернул его,
крутанув штурвал рукой здоровой
с силой самодурства своего.
«Нас не жалко — пожалей баркас-то!»
Ведь оно понятно для ослов:
«Спирт, сказал, на берегу и — баста!
Я на ветер не бросаю слов!»
И когда баркас уткнулся в пристань,
был на берег перекинут трап,
я отдал пьянчуге граммов триста —
всё, что было: «Полечись с утра».
Переночевав посёлка подле,
после — вспоминаю как сейчас —
и Падун порвали мы на Водле,
а на Печке положило нас…
Мы уже плоды, а наши зёрна —
там, в озёрной дали, в глубине.
Мы с тобой отчасти водлозёры.
Друг мой старый, помнишь обо мне?
ДВА ПИСЬМА 1. Письмо
Олегу Кузьмину
Еду Воронежской областью
поездом Нальчик — Москва.
Жизнь представляется повестью.
Надо найти слова.
Жизнь представляется повестью,
только её сюжет
дан нам ещё не полностью,
нескольких главок нет.
Путь — не железный, жизненный
не одному тебе
дан как экзамен письменный
с правом Судьбы в судьбе.
Зыбок тот путь — и прочен,
не вечно длящийся…
К литературе, впрочем,
не относящийся…
2. Константа
Сядь ко мне (куда ты денешься?),
локон подними со лба.
Я боюсь, что ты изменишься.
Остальное всё — судьба.
Солона она? Горчит она?
Всё уложится в сюжет,
где угадано, просчитано
так, что даже тайны нет.
САДОВНИК
Осень. Казалось, надо
жить в тишине. Но вот
музыку листопада
слушает садовод.
Общедоступных истин
хватит ему. А так
падают эти листья,
медленно и не в такт.
Позже к палитре сада,
жёлтой уже на треть,
дикого винограда
тянется дико плеть.
Листик его ладоней,
выросший от стены,
яблоневых не тронет,
тёмных и жестяных.
Слушает сад садовник.
Музыкой тут — листва.
Жимолость и крыжовник
шепчут едва-едва.
Медных, багровых, ржавых
листьев ковёр лежит.
Вдруг на ветру шершаво
вишенье прошумит.
Скоро застынет воздух.
Ну, а пока есть дух, —
тянется запах в ноздри,
падают звуки в слух.
Слушайте осень, чувства!
Медленней, лист, кружись!
И из куста — искусство.
Но и в искусстве — жизнь.
Осень. Такие вести
передавать привык
медленней и древесней
терпкий её язык,
пёстрый её письмовник —
тихое волшебство.
Бродит в саду садовник,
вслушиваясь в него.
ВРЕМЕНА ГОДА
Весенняя прививка доброты,
судеб различных странное сближенье,
ветвей вчерашних новые черты,
соединённых для сокодвиженья…
Но вот остановил движенье сок,
и грустно наблюдаешь в день осенний
горчащих мыслей кинутый клубок,
запутанный в кустах стихотворений.
НА МИХАЙЛОВ ДЕНЬ
Под моим окном
белая сирень —
это выпал снег
на Михайлов день.
На Михайлов день,
а не на Покров
принесли земле
кружевных даров.
Ты смотри, душа!
Ты внимай, душа,
чистотой дыша
или не дыша…
Так потом и ты
отлетишь туда,
где покой и льды,
чистая вода.
А по льду пойдёшь —
хоть и берег крут,
то с собой возьмёшь,
что впитаешь тут…
СКОРО ЗИМА
Скоро опять начнётся зима.
Мы будем снова кормить синиц.
Снег будет белый на все дома
медленно падать вниз.
Поздние пчёлы, присев на край
рамы, спят на весу.
Чай будем ставить? Схожу в сарай,
щепочек принесу.
И в самоваре шумит вода,
а на душе тепло.
Только бы это было всегда,
только бы не ушло!
* * *
У дома сад,
в саду есть кот,
а также яблони и вишни.
Над этим — свод,
а выше — God,
но обращаться так излишне.
От дома — шаг,
за шагом путь,
и этот путь однажды начат.
И не уйти,
и не свернуть,
и невозможность быть иначе.
В окно звезда
одна глядит,
и долог путь, и в нём тревожность,
и нереальность впереди,
и отказаться невозможность…
ПОЧТИ ИЗ Г. ПОЖЕНЯНА
Не паситесь в офсайте,
в тени у чужого крыльца.
Старых жён не бросайте,
несите свой крест до конца.
Г.Поженян
Не торчите на сайте
вдалеке от детей и подруг,
но и жён не бросайте —
отобьются, отвыкнут от рук.
Королевы,
не в хай-теках ищите утех.
А проблемы…
так нехай они будут у тех,
кто зависим
от сети виртуальной, почти неземной,
но — зависни
в этой жизни реальной, останься со мной.
Интернетно
научились общаться мальцы, ну и пусть.
Жизнь — конкретна,
интересна в деталях, на запах, на ощупь, на вкус.
Но ментальность
расширяется быстро, так стих твой любой
моментально
может стать достоянием многих, размножен толпой,
как тот вирус.
Не простой, а компьютерный, хамский весьма.
Но папирус
научил египтян и письму как искусству. Искусство письма
исчезает как форма
выражения образа мыслей, идей.
Исчезает на форумах,
а началом-то был Колизей,
что, наверно, из Рима,
из конкретного Рима, из самого из нутра
и реально, и зримо
остаётся его достоянием, как и собор Петра.
Приезжали
от Бога, изучали, читали, чесали в седой бороде.
Говорят, что от вас остаются детали: скрижали,
несколько строчек в блогах, береста и папирус, несколько букв
в Word’е.
[1] Оверкиль — переворот судна.