Они жили в старинном русском городе, в блочной пятиэтажке, два художника — Иван Семёнович Киселёв (в простонародье КИС) и Олег Константинович Рокотов (РОК). Так они подписывали свои работы, которые Кис, по его простодушным словам, «рисовал», а Рок «писал». Полотна Рока поражали размерами и яркими красками, особенно то, что украшало Дворец культуры цементников. Оно называлось «Утро нашего города» и изображало рассвет над местной рекой и радостных рабочих, идущих на смену. Сильно впечатляли розовые цементные дымы. Всё в Роке было монументально и значительно — и голос, и поступь, и рост, и грива. Тесно становилось, когда он входил, и хотелось пригнуться, когда гремел его снисходительный баритон: «А фамилия моя, простите, Рокотов». А когда добавлялось ещё «Олег Константинович», совсем уж веяло чем-то ковыльным и курганным.
Кис, напротив, был очень неприметен, и на дружеских вечеринках места ему не доставалось, пристраивался где-нибудь на подоконнике. Был он лысоват, тощеват, молчалив и скопления народа не любил. Рисовал Иван Семёнович зверей, и когда Олег Константинович, развалясь, спрашивал: «Но почему только зайчики-птички? Ты же прирождённый портретист», отвечал одинаково: «Люблю».
Любил Кис живность — от лягушек до мишек. Даже когда по молодости лет рисовал портреты, то проглядывали в них то лисьи, то рысьи мордочки, а иной раз вдруг проступали такие поросячьи глазки, что заказчик мрачнел, глядя на себя, такого. Город был невелик, и слава про ехидного живописца сорокой пролетела по улицам и переулкам, отбив клиентов, что ничуть не расстроило Ивана Семёновича. Он всей душой отдался любимому зверью: по всем детсадовским терраскам его весёлые зайцы гонялись за такими же бесшабашными лисицами. Это давало хоть небольшой, но постоянный заработок, а больших денег он боялся, считая, что приносят они немалые хлопоты.
Вечерами Рок приходил к Кису — «поговорить за жизнь». Рассказывал про свои сегодняшние дела, делился завтрашними планами, а излившись, заканчивал, помешивая чай ложечкой:
— За что люблю тебя, Вань: умеешь ты слушать сочувственно.
Однажды Рок явился с загадочным видом и, вопреки обыкновению, долго молчал. Глядя на него, молчаливого, Кис опять увидел, на какого матёрого гривастого зверя похож его собеседник. Увидел и испугался: ну что за глаз у него поганый! И первым поспешил нарушить молчание:
— Твоя «Девушка в светлом платье»... Ну, которую ты мне вчера показал... Она прекрасна. Ты молодец, ей-Богу.
Олег Константинович даже привстал от неожиданности. Рассмеялся, как-то сразу разомлев:
— Спасибо, мой разговорчивый друг. Твоя похвала мне особенно дорога. Спасибо... — Посмотрел искоса: — Не очень я её подсластил?
— Да что ты! — искренне удивился Иван Семёнович и вздохнул: ему бы так суметь.
Девушку Олег Константинович писал со своей жены Иринушки, как ласково называл это хрупкое глазастое создание, которое он так легко носил на руках, а она, поджав стройные ножки, обнимала его за шею и сквозь гриву шептала ему в ухо нежности. «Господи, как же ты разродилась?» — пугалась Катерина, жена Ивана Семёновича. «Да так уж получилось», — отвечала беспечная Иринушка. Получилось очень даже неплохо: сын Аркашка был крупный, в отца, и глазастый — в маму. Прелестна была Иринушка, замечательным получился и её портрет, перед которым Иван Семёнович долго стоял в потрясении. «Ну как?» — взглядом спрашивал Рок, опасаясь нарушить своим рыком священную тишину. Ничего не мог ответить вчера Иван Семёнович, чувствуя трепет подмастерья перед мастером. Только сегодня смог вымолвить скудное похвальное слово, так растрогавшее Рока.
— И всё, и хватит, — отрезал Олег Константинович. Посуровел, стал прежним, недоступным. — А вообще-то я пришёл к тебе с приветом, то есть сказать: завтра делёжка.
Иван Семёнович поскучнел, хоть весёлым никогда особенно не был. Случилось то, чего ждали многие в городе и чего он опасался, втайне надеясь: авось пронесёт. Не пронесло. Завтра на Гадючьем болоте будут делить садовые участки, и все люди давно подали заявления, собрали многочисленные справки насчёт болезней, заслуг и званий. Кис ничем таким не обладал, заявление под напором жены всё-таки подал последним и никаким садоводом себя не чувствовал. Рок же, наоборот, только про дачу и говорил: какой дом построит на радость Иринушке, какую мастерскую сварганит для себя, какие полотна сработает для народа, в какие галереи их возьмут. «Стоп, разбежался», — с улыбкой останавливал себя. Но тут же рассуждал о том, что шесть положенных болотных соток ему, руководителю местного отделения Союза художников, всё-таки маловато, он будет требовать добавки — должны же ТАМ понять и войти в положение. Кис тоскливо кивал и молил Бога, чтобы его заявление затерялось среди бумаг.
Не затерялось. Хуже того, Иван Семёнович, как отец троих малолетних детей («троедетный» — звали его живописцы), попал в начало списка под первым номером, а Олега Константиновича, руководителя и организатора всей этой кутерьмы, задвинули в неприметную середину. Он пришёл к соседу прямо с заседания садовой комиссии — лохматый, багровый, с дрожащими губами, на Киса глядел злобно. В тесной кухоньке некуда спрятаться от его голоса.
— Ну? Доволен? Вижу, что доволен! А как же! Обскакал. Молодец! Мы пахали! Мы в Москву мотались, землю выбивали. Нате, выбили. А я-то дурак, а? Надо было тихо сидеть, тихо глядеть — оно спокойнее. — Он с трудом перевёл дух, рванул на толстой шее галстук, хрипловато продолжал: — К чёрту, значит, заслуги, к дьяволу авторитет. Знаешь, что московский чинуша ляпнул? Вам, мол, местным художникам, и так немало выделили — целых десять участков! Местным... каково, а?
«Местные — чем же плохо?» — подумал Кис, а вслух высказался в таком духе: не великие, мол, художники, академиев не кончали — так, самоучки. Своим нравятся — и хорошо. Вон «Девушка в светлом платье»...
Лучше бы помолчал бедный Кис. Долго на его слова грохотал Олег Константинович. Какой он, к чёрту, самоучка! За спиной два года художки, член Союза, портретист! Это вам не кроликов малевать.
— И мою картину не трогайте, не задевайте! — закончил он и хлопнул дверью.
Крепко обиделся Олег Константинович на Ивана Семёновича. Перестал посещать его кухоньку, зато там ожили и зазеленели цветы. Дочка Лерочка больше не скрывалась при появлении «этого», малыши Лёшка и Серёжка больше не просыпались от громкого голоса Рока.
Лето между тем подходило к концу, и по первым опавшим листьям пошагали новые дачники делить участки. Были крики и вопли. Кому-то досталась земля посуше, Кису с Роком выпало самое болото с тростником и лягушками. На участке Олега Константиновича грелась на кочке узорчатая гадюка. Рок с остервенением изрубил её лопатой.
— Зачем? — морщился Кис. — Это ж её болото.
Он в сердцах отвернулся от соседа и стал разглядывать свою делянку, полную живности. Плюхались на ней лягушки, торопился куда-то ёжик, на собственной кочке, подняв головку, грелось грациозное юное создание с раздвоенным язычком.
— Змейка, ты меня не бойся, ты извини, — ласково бормотал Иван Семёнович, подставляя ведро и подталкивая в него ладонью гадюку.
С ужасом смотрел Олег Константинович, как чокнутый анималист ловил змею, относил её в близкий лес. И родилась у дачников первая местная легенда: о человеке, который гадюк на руках носит, к сердцу прижимает.
Кис в тоске стоял посреди личного болота, безнадёжно спрашивая себя: «Как же строиться?» Строились кто как сможет: тот с колхозным трактористом договорился за бутылку, этот кирпич где-то добыл и горбыль оторвал, а где — не колется, гад. Неспоро, но прибывал рабочий народ, пребывающий в обычном похмельном состоянии. Помаленьку копались траншеи, по которым уходила маслянистая вода. Дачники вырубали деревья, завозили стройматериал, шёпотом, с придыханием говоря о неведомой Кису вагонке, достать которую нельзя было и по великому блату. Самые ловкие сколотили уже дощатые хоромы, норовя до сантиметра уложиться в отпущенные кем-то квадратные метры, и с высоты своих мансард насмешливо поглядывали на беспечного Ивана Семёновича, сидящего возле кособокого сарайчика.
— Когда приступим? — походя интересовался Рок, у которого и домик, и банька.
Век бы не приступал к огородным делам Кис — жена не вздохами, не упреками одолела, а делами достала: сама и с шабашниками договаривалась, и цемент выбивала, и провод экспериментальный невесть с какого оборонного завода добыла. Да ещё успевала к детям и в свою библиотеку, к любимым книгам, к мизерной зарплате. А вечером шила Лерочке танцевальное платье. Дочка мала, а уже характер! Недаром Олег Константинович говорит с уважением: «Валерия — имя мужское». Сама в студию записалась, второй год ходит и не бросила, как её подружки. Сидит, лобастенькая, смотрит, как мама работает, учится. Кис тоже смотрит на жену: может, и ему взяться да написать свою «Девушку в халате»? Крепкую, синеглазую, любимую. Он ведь тоже ей помогает: оформляет детские книжки для «Малыша», пересилив себя, малюет в залах гастронома жирные колбасы, которых в глаза не видал, селёдку — не ржавую, а съедобную и многое другое, радующее глаз и томящее желудок.
— Не было бы тебя, — сказала сегодня Катерина дочке, — что бы я одна делала с моими художниками? Другие вон вагонку достали, — добавила, не сдержавшись.
Иван Семёнович вздохнул, понимая своё ничтожество.
— Достану я тебе вагонку.
Супруга посмотрела насмешливо.
Утром был он на пустом складе, где мордастые ребята лениво играли в карты. На вопрос о вагонке заржали:
— Ты, мужик, с луны свалился? На неё на год вперёд запись.
— А что, в России леса извели? — спросил их Кис и побрёл за порог.
Дальнейшее хождение ни к чему не привело. Уже к вечеру присел он возле очередного склада, у занозистого забора, за которым раздавалось грозное рычание собаки. Сторож, с лицом не то чтобы измятым — скомканным, в зимней шубе и шляпе, вышел запирать ворота.
— Эй, — окликнул он усталого Ивана Семёновича, — умотал бы ты, а то кобель сорвётся...
Кобель рвался из ворот, припадал на передние лапы, придушенно хрипел.
— Артист, — усмехнулся Иван Семёнович и, подойдя к нему, почесал за ухом, словно кошку.
— Разорвёт, — лишился голоса помятый сторож, но кобель молчал и пятился, а потом и вовсе удрал, поджав хвост.
Сторож присел рядом с Иваном Семёновичем, с великим изумлением разглядывая его, лысоватого, в дачной куртёнке.
— Ты кто?
— Был человек, — сказал Кис, — а теперь — «эй».
Потом в сторожке они пили водку, поглаживали тихого кобеля по кличке Грозный и толковали про жизнь, в которой нет места хорошему человеку. Утром не заснувшая всю ночь Катерина с ребятами встречала мужа далеко до въезда в садовый кооператив. Иван Семёнович сидел в кабине огромного грузовика рядом с водителем и мужиком в зимней шубе, и от всех несло водкой. Потом они втроём долго сгружали мечту дачника, легендарную вагонку — гладко обструганную доску, пахнущую сосной, под рукой ласковую. Народ сбегался, глазея. Олег Константинович на правах соседа раскатисто спрашивал: с какого такого закрытого склада богатство? Помятый сторож подмигивал:
— Места, юноша, знать надо.
Вечером Рок впервые за много дней пришёл к Кису на кухню и потребовал объяснений: откуда, как и нельзя ли другим тоже. Например, дамскому парикмахеру Валентину.
— Не знаю, — и вправду не знал, как помочь Валентину, Иван Семёнович. И Олег Константинович вскочил в непонятном восторге:
— Ну тихоня, ну наконец-то! И ты как все! Себе на уме. И правильно! Подумаешь, парикмахер — чай не директор магазина. Верно мыслишь, далеко пойдёшь, Вань. Хотел бы видеть тебя через несколько годиков!
Много чего случилось за эти «годики», когда Олег Константинович, сколотив бригаду, валял плакаты и растяжки: «А что ты сделал для перестройки?!» Суровый человек тыкал пальцем людям в лицо. С той же малярной бригадой разрисовывал он, спустя время, забегаловки и казино, трудился над портретами новых хозяев жизни, которые много платили и многого желали: чтоб и сами были «покрасивше», и позади обязательно их дворец и тачка «шестисотая».
— Время-то какое, братцы! — горячился на Кисовой кухне Олег Константинович. — Хватай судьбу за портки, скручивай! Чего, Вань, сидишь, кого ждёшь? Хватать надо, пока не разобрали!
Хватать Иван Семёнович не умел, не хотел, да и неведомо было, чего хватать. Он, в общем-то, не жалуется: детское частное издательство за хорошие деньги берёт его рисунки для книги сказок, уже выплатило аванс, только требует, чтобы звери были посовременнее, как в американских мультиках. Страдает Иван Семёнович, но кто платит, тот и пан. На фазенде что-то тоже нарисовалось: стоял щитовой домик, был сарай для лопат, две грядки для супруги и железная бочка с водой для его подросших пацанов. В неё Лёшка с Серёжкой кидали гвозди, кирпичи и галоши. Катерина не могла отогнать ребят «от грязи», бочка притягивала, и ржавая маслянистая вода в ней отражала их счастливые мордочки. «Господи, что из них выйдет», — думала с тревогой Катерина, успокаивая себя: маленькие, ещё повзрослеют.
Радовала старшая, Лерочка, свет её очей. «Умница!» — на все лады хвалит её Олег Константинович. Она Катерине и помощница, и советчица, и подружка. Для танцев ей уже купили взрослое длинное платье, в котором она выступала в Москве. А как тренируется! Ранним утром иль поздним вечером, худенькая, востренькая, впихивалась в переполненный автобус, чтобы успеть на занятия на другой конец города. В школе тоже всё у неё нормально, хоть про школу она говорить не любит: учится, потому что надо — без особого напряга, но и без большой любви. С детства не куклы её страсть — техника. Электронные часы через день ремонтирует: Лёшка с Серёжкой, взмыленно гоняя по квартире, по всем её двум комнатам, заваленным красками, этюдами и прочими художественными принадлежностями, то и дело сбивали их с телевизора. А уж чинить кран или дверной замок — только дай! Правда, как говаривал Кис, руки у дочки пока впереди головы успевают: разобрать сразу разберёт, а обратно сразу не получается — сердится, но никого в помощники не допускает, сама в конце концов доходит до ума. «Далеко Лерочка пойдёт», — печально скажет умный Рок, у которого новые времена отняли жену и сына. Иринушка сбежала за границу с каким-то большим чиновником и Аркашку увезла, добавив Олегу Константиновичу седых волос в его гриве. Остались тоскливая память и «Девушка в светлом платье», так похожая на его Иринушку.
Иван Семёнович и Катерина, как умели, опекали соседа, только Олег Константинович был упрям и горд и жалости по отношению к себе не терпел. Многих резко осаживая, он лишь от Киса принимал утешения вроде:
— Ничего, может, ещё что-то как-то... Чем чёрт не шутит.
— Ну спасибо, — веселее посматривал на белый свет Олег Константинович, — ну успокоил. — И, уходя, уже серьёзнее говорил: — Хороший ты человек, Вань, душевный, а в жизни нынешней не разбираешься. Лучше о себе расскажи: как там ребята, Лерочка?
Будто сам не знает, как живут соседи: на виду у них всё — и заботы, и радости.
Если за дочку Катерина спокойна, то как пойдёт учёба у Лёшки с Серёжкой — большой и громадный вопрос. «Дай ребятам побалдеть, — говорит Иван, — дай им детством насладиться». «Наслаждайтесь», — устало посмотрит жена, но, едва возьмётся за лопату, Лёшка с Серёжкой тут как тут: «Мы поможем!» Олег Константинович горько скажет со своего дачного балкончика: «До школы все они помощники, а потом...»
Плохо Року, хотя на первый взгляд он плавал в этих новых временах, как рыба в воде, не очень замечая, что вода эта с тухлинкой. Днём Олег Константинович был весел и громогласен. Гонял подручных, сам хватался за кисть — показывал, учил, сердился. Вечером приходил к Ивану Семёновичу совсем другой человек, опустошённый, задёрганный. Молча пил чай, смотрел в угол. «Тяжко?» — взглядом спрашивал Кис, и Рока прорывало. Кричал, что таланты не ко двору — подавай халтуру, что художник теперь хуже лакея, а вчерашние жулики тычут тебе в харю селёдочной мордой. Куда художнику податься, не выставляться же «У забора». Иван Семёнович тоже против местного вернисажа. Это тебе не Арбат, тут, в засыпанном цементной пылью городке, иностранцев нету, «Золотое кольцо» стороной пролегло, а по грязной речке не летят белые теплоходы.
— Спасибо, ребята, — говорил, прощаясь, Олег Константинович. — Обогрели вы душу. Пойду работать, вкалывать, чтобы совсем не скиснуть.
Чтобы не скиснуть, Ивану Семёновичу приходилось малярничать в чужих особняках, а когда выпадала свободная минута, спешил в свою дачную «мастерскую».
— Работать, да, надо работать, — говорил себе Кис, торопясь однажды к загрунтованному холсту, с удовольствием представляя, как ладно лягут на него краски.
На даче тишина, у бочки никого. Бочка неинтересна школьникам — всё время они у компьютера. «Не надоели вам стрелялки?» — в сердцах говорит Катерина. Нет, не надоели им. Сами не справятся — сестру зовут, втроём просиживают до ночи. «Лучше уж у бочки», — не знает, что теперь лучше, Катерина.
Дверь в мастерскую полуоткрыта, за ней — шёпот. Лёшка с Серёжкой опять чего-то удумали, значит, надо посматривать. Хоть и гоняет их Катерина из мастерской, Кис не против: пускай красок понюхают, попривыкают, может, со временем... Отец улыбнулся своим мыслям, перешагнул порог и застыл на месте.
— Что ж вы, братцы, натворили-то? — только и мог произнести.
Яркое летнее солнце било прямо в картину, на которой причудливо переплетались разноцветные линии, плясали красные, жёлтые, зелёные, синие пятна, чёрные птицы летели по розовому небу, закручивались какие-то невообразимые павлиньи перья.
— Наш сад, — мечтательно сказал Лёшка, по уши измазанный чёрной и фиолетовой краской. Это его любимые цвета: чем мрачнее, тем лучше. Весёлый Серёжка, любитель пёстрых бесшабашных мазков, млеющий от праздничных салютов, повторяет сейчас за старшим братом:
— Наш сад. Весенний.
Молчание нарушалось стрекотом кузнечиков и чьим-то неожиданным сосредоточенным сопением. Иван Семёнович повёл глазами. Позади стоял Рок, сосредоточенно разглядывая творение. Наклоняя голову так и сяк, подошёл поближе, отступил на шаг — дальше отступать в заваленной мастерской Киса некуда, не засмеялся — был необычайно серьёзен. Наконец сказал:
— А ведь крепко схвачено. Молодцы огольцы. — И с места в карьер, не тратя золотых минут: — Я, пожалуй, пристрою сие творение. В белокаменной намечается грандиозная выставка всякого барахла. Иностранец косяком прёт, всё хватает. А как же: свобода творчества, демократия! Художник вылез из подполья, уря!
— Это не барахло, — просунулся вперёд Серёжка, — мы старались.
— Вижу, — сказал Олег Константинович. Протянул руку, пошевелил пальцами, догадливый Серёжка сунул ему кисть. Рок, прищурясь, размазал краску на крышке от кастрюли, мазнул раз и другой, добавив в небо тревожного багрянца. Отступил довольный.
— Порядок. Теперь бы название позвучней, и дело в шляпе. Как вам такое: «Ожидание», или нет, лучше: «Грядущее», а? Подойдёт?
Парни внимательно посмотрели друг на друга. «Выросли!» — радостно увидел Иван Семёнович. Пошептавшись, Лёшка с Серёжкой хором ответили:
— Подойдёт!
Лёшка ещё добавил:
— А подпись поставьте: «Киселёвы».
— Ага! — заходил, сотрясая мастерскую, Олег Константинович. — Так её, судьбу проклятую, бабу вёрткую! Хватай её, ребята, за жабры, держи крепко!
Иван Семёнович только всему удивлялся, не встревая.
На какие выставки увёз «Грядущее» Олег Константинович, Кис не интересовался: пускай потешится. Уехал Рок на старом «Москвиче», вернулся на «Волге», хоть тоже не новой. Весь в пакетах и свёртках. Долго вываливал на Кисов кухонный столик нарезки и балыки, маслины, икру, заморские фрукты и местные овощи, конфеты, пряники — всё в кучу, на которую с недоумением смотрели из двери домочадцы. Когда бутылки с винами-водками заняли почётное место, Рок наконец скинул на пол куртку, за руки выволок из двери Лёшку с Серёжкой, оглядел их с весёлым удивлением. Потом торжественно вручил каждому по толстой пачке зеленовато-синеватой валюты.
— Это вам. — Кивнул за окно на машину: — А это — мои комиссионные. А теперь, как положено, обмыть! Дамы, собирайте на стол!
Катерина и Лерочка без суеты, споро расставили всё как положено, разложили закуску, вилки и ножи. «Научились! — удивлялся Олег Константинович, глядя на ловкую, гибкую девушку с чуть оттопыренной нижней губкой — знак лёгкой брезгливости. — Красавица вырисовывается, будут по ней парни сохнуть...»
— Мой Аркашка тоже теперь жених, — неожиданно сказал он, и Катерина дружески подтолкнула его к столу:
— Садись-ка, голодный, небось.
— Господи! — вознёс глаза к потолку несчастный Рок. — Хоть бы когда бы меня бы так вот...
Когда Лёшка с Серёжкой напились заморской отрыжной газировки и побрели спать, Рок в который раз рассказывал, как он «впаривал» «Грядущее» то ли шведке, то ли польке и как наконец «впарил» за немалые деньги и большое мерси. Слушали его скучно. Когда он ушёл, Иван Семёнович распахнул окно в ночь, в летний тихий дождичек, но крепкий запах мужской туалетной воды долго ещё стоял на кухне, и казалось, что вместе с этим запахом застыл под потолком густой, вязкий голос Олега Константиновича: «Может, нам с тобой, Вань, золотая жила блеснула, а?» Катерина искоса посмотрела на забытые ребятами пачки «зелёных» мелкого достоинства:
— Чего с этим-то делать? — Иван Семёнович подумал: «А как ты решишь». Катерина вздохнула: — Пускай полежат.
И Кис с удовольствием согласился: пускай! А то за них только возьмись. Столько дел набежит, столько ненужностей.
— Пускай полежат до завтра, — весело добавила Катерина, и Кис немного поник: завтра затаскает его по рынкам и ярмаркам.
Золотая жила блеснула, видно, для одного Рока: раскрутился так, что земля под каблуками дымилась. С бывшим помятым сторожем (ныне господином Загорулько, владельцем трёх строительных складов) они с помощью нужных бумажек выперли городскую библиотеку, соорудив там культцентр «Заходи!» с казино, баром и выставочным залом. Катерине Олег Константинович, пряча глаза, пояснял негромко:
— Кому теперь книжки нужны. Хочешь, тебя менеджером или кем-нибудь ещё пристрою?
Катерина не захотела и высказала Року всё, что думает о нём и его центре, закончив так:
— А ведь хорошим художником был.
И Олег Константинович впервые не нашёл ответных слов.
Катерина устроилась в местную «правду» редактором отдела культуры. И первый критический материал о «Заходи!» сразу вызвал отклики в народе. «Как это у нас мало культуры?» — возмущался Загорулько. Однако одноруких бандитов потеснили. Олег Константинович за малую плату стал выставлять у себя всех, кто хотел выставляться, и вернисаж «У забора» помаленьку опустел. Сам же Рок свои работы никому не показывал, вплотную занявшись портретной живописью. Для этой цели он оборудовал мастерскую на даче, хорошо отодвинув соседа слева и своротив, видимо случайно, у соседа справа забор и ель, которую так берегла Катерина, вырастившая из крохотной болотной ёлочки настоящую новогоднюю красавицу. Напрасно она махала кулачками, в ярости плохо различая строителей, — парни только посмеивались с высоты бульдозера:
— Отойди, тётка, зашибём.
Иван Семёнович, бледный и всклокоченный, насмерть встал перед железным зверем. Рядом с ним прыгал и заходился лаем приблудный прикормленный пёс. Парни слезли с бульдозера.
— Эй, оттащи собаку! — издали крикнул один.
Кис подошёл к нему, схватил за грудки, потряс и, заглядывая в маленькие глазки, тихо сказал:
— Я тебе не «эй». — И добавил веско: — Убью.
Негромко ругаясь, двое отошли к поваленному забору, а Кис, прихватив на всякий случай приблудного пса, напропалую, в садовых галошах, по коврам, взобрался на третий этаж нового особняка, без стука вошёл в просторную мастерскую Рока, посреди которой стоял, визгливо ругаясь на хозяина, некто рыжеватый и вёрткий неопределённых лет, из тех, которых до пятидесяти зовут «Эй, парень!»
«Хорёк»! — зорко подметил Кис и невольно улыбнулся.
— Чего скалишься? — подскочил к нему парень. — В лоб захотел?
Олег Константинович, снисходительно потряхивая гривой, не обращая внимания на шум, стоял с кистью в руке над куском незагрунтованной фанеры.
— Уймись, Санёк, — только и сказал он, а парня как прорвало.
— Я тебе не Санёк! — наскакивал он на Рока костистым плечом, тот полушутя осторожно отпихивал его, чтобы не испачкать краской. — Я тебе Александр Сергеич, понял? Пушкина знаешь? Тёзка мой.
— Ага, понятно, — хмыкнул Олег Константинович. Повернулся к Ивану Семёновичу: — Слушаю тебя, сосед.
Кис обвёл взглядом мастерскую мэтра. Портреты сильных града сего. «Кабаны да бульдоги», — разглядел Кис, только что ему до них: видел в широкое окно, как убито стоит Катерина у поваленной ёлки.
— Не боитесь, ребята, что красные придут? — спросил Иван Семёнович, обращаясь скорее к портретам, чем к людям.
— Напугал! — хихикнул парень. — Не придут. Ты из-за ёлки переживаешь? Так новую посади! Я где-то, слышь, тебя видел.
— И я тебя видел, Шустрый, — вспомнил Кис кличку «хорька», когда-то ловко торговавшего джинсами «У забора».
Тот схватил его за пуговицу, подтащил к окну.
— Из наших, что ли? В каком бизнесе?
Олег Константинович засмеялся, парень, то ли вправду нервный, то ли на публику работающий, запсиховал не на шутку:
— Чего хохочешь, мазила? Я тебе за смех деньги плачу? Я их в своих палатках по копейке зарабатываю! Помолчал бы, урод, зверей рисовать не можешь!
Рок, уже с трудом сдерживаясь, кивнул на Киса.
— Он может, анималист.
— Хто? — не понял заказчик, плюхаясь в золочёное кресло, в котором сиживали, развалясь, богатые клиенты Олега Константиновича.
— Художник, который зверей изображает.
Парень, оттолкнув Рока, подбежал к его бару, схватил коньяк с лимоном, налил Кису в фужер царский напиток, какого тот сроду не пил, себе плеснул в гранёный стакан, заставил Ивана Семёновича выпить всё до дна, сунул ему в рот кусок лимона, сам одним глотком отправил золотистую жидкость в рот, выдохнул и сообщил, по-приятельски похлопывая художника по колену:
— Не признаю, понимаешь ты, рюмки. Стакан — моя норма с детства. Он вот, — кивнул на Рока, мрачно взирающего на такое самоуправство, — взял у меня кредит и не отдаёт. Говорит, портретами заплачу, а на кой они мне? У меня фоток полно. И всяких там картинок, а вот зверей нету. Он, вишь ты, их рисовать не умеет, хмырь! У меня, знаешь, заяц в деревне жил, ручной. Не веришь?
— Верю, — засмеялся Кис, у которого в груди разливалось тепло, а в голове плавал сладкий туман. — У меня тоже кошки были, собаки.
— Кошки — дерьмо, — сказал Шустрый, — собака — сволочь продажная. Заяц — тварь полезная, сожрать можно.
«Жалко», — подумал Иван Семёнович, и Шустрый угадал его мысли:
— Конечно, жалко, а что делать? Все друг друга едят. — Помолчал, посасывая лимон. — А ты, художник, приходи ко мне. Я зверей развожу, мне большую рекламу нарисовать надо. Ты не думай, я заплачу. Завтра с утречка, часов с двенадцати, и подгребай.
— Зачем же завтра, можно и сейчас, — сказал Олег Константинович, протягивая Ивану Семёновичу кисть в рыжей гуаши.
Кис сидел с кистью в руке и только теперь разглядел то, над чем трудился Рок. На фанере был изображён страшный неведомый жук, огромный и усатый.
— Это кто? — ошарашенно спросил Иван Семёнович. Шустрый нервно откликнулся:
— Я ему тараканов заказывал! Разве похож? Я ему деньги плачу! — уже кричал он, разгораясь, — а он только баб сисястых малюет, тёлок своих! Погляди на эти рожи! — Шустрый помчался к ширме, ногой сбил её. Девушка в светлом платье доверчиво смотрела на него. — Вот они! — пнул он портрет.
Рок, рыча, погнался за парнем, который недаром имел такую кличку: поймать его было нелегко. Наконец поймал, схватил в охапку. «Убьёт», — понял Кис и хотел крикнуть: «Стоять!» А получилось:
— Погоди-ка, постой!
Пёс залаял неистово и прижался в угол.
— Дверь, — приказал Ивану Семёновичу Олег Константинович и в эту дверь выбросил Шустрого, который с воплем прокатился по всем ступеням и затих где-то внизу. Рок бросился к портрету, Кис торопливо спускался по лестнице, в конце которой, на площадке, неподвижно лежал Шустрый.
Иван Семёнович поднял его под мышки. Тощий парень был тяжёл, как покойник. «Господи!» — испугался Кис.
— Ничего, — сказал Шустрый и открыл глаза. — Я сам. — Поднялся, держась за стену. — Башка кружится.
— Эй! — позвал Иван Семёнович хозяина, тот тяжело и нахмуренно спускался с лестницы.
— Живой? — спросил равнодушно. — Рад за тебя. Если бы она пострадала!..
И вдруг сел на ступени и, как показалось Кису, заплакал. Но нет, не заставишь плакать железного Рока — справился, поднялся.
— За что? — прошептал Шустрый. — Чо я сделал? Посажу ведь. Ты, художник, свидетель.
В холл вошли встревоженные Катерина и Лерочка, услыхавшие шум. Шустрый во все глаза смотрел на девушку.
— Рот закрой, — усмехнулась она.
— У тебя кровь на голове, — сказала Катерина — Подожди-ка, перевяжу.
Вернулась с бинтом.
— Пускай она, — попросил Шустрый.
Девушка фыркнула, но ловко и быстро промыла рану перекисью, забинтовала рыжеватую голову парня. Тот сидел, закрыв глаза, бледный, но будто даже довольный. Катерина с дочкой помогли ему подняться.
— Проводила бы, — поглядел он на Лерочку.
— Разбежался, волосатый, — дорога кончилась, — ответила она.
— Понял, не дурак, — сказал Шустрый и поковылял к двери.
— Куда он? — спросила Катерина.
— Тараканов кормить, — проворчал Олег Константинович. Был он теперь, как всегда, невозмутим и сдержан.
Шустрый с трудом обернулся.
— Я тебя жду, художник, — сказал Ивану Семёновичу, и уже небрежно: — А ты, слышь-ка, забор художнику поставь. Нехорошо.
— Тоже мне указчик, — буркнул Олег Константинович.
На другой день с шести утра те же парни с бульдозера молча и деловито поставили Ивану Семёновичу новый забор, вместо вывороченной ели посадили новую, хоть и поменьше, но зато голубую. Когда часов в десять Кис пришёл на дачу, он не узнал её: всё было выметено, забор покрашен, дорожка посыпана песком. Рок прогуливался возле их калитки, заложив руки за спину.
На даче начал собираться народ. Пришла Лерочка, очень взрослая и суровая, на соседа — ни полвзгляда. Лёшка с Серёжкой встали позади отца, намереваясь защищать и его, и сад. Катерина, женщина неконфликтная, открыв калитку, пригласила буднично, словно ничего и не случилось:
— Давайте завтракать, ребята. Заходи, Константиныч, хватит землю ногами мерить.
— А то он намеряет! — громко сказал Серёжка, Олег Константинович не услышал.
Чай пили под голубой ёлкой, тут меньше пахло свежей масляной краской от забора. Сидели не как свои — как чужие. Рок не шутил, не поучал — смотрел в свою любимую громадную чашку, машинально ел варенье, которое подкладывала ему Катерина. Раза два говорил: «Ну, я пойду», а сам не уходил, хоть никто его не останавливал. Наконец всё-таки поднялся, побрёл на свою пустую дачу. Кис с ребятами уселся на скамейку под навесом, куда тут же явились приятели: домашний ёжик, приблудный пёс, ничейный кот, все полезли к рукам и коленям хозяина. Кот, грязная морда, норовил забраться ему на шею.
— Ну ты даёшь, — укоризненно проворчал Иван Семёнович, и кот устроился на его руках.
Имён зверью Кис не придумывал: пускай будут, как природой положено — Кот да Пёс. Ещё под полом проживал уж, про которого мужчины не говорили женщинам, чтобы не пугать. Так и сидели они в тишине, слушая брезгливое мурлыканье кота, который понимал, что не котово это дело, но ради хозяина чего не сотворишь. Изредка Иван Семёнович поглядывал на особняк соседа — там как вымерли.
Нет, не вымерли. Заскрипела калитка, которую Катерина никак не смажет, по дорожке прямо к Кису, как-то бочком, опустив голову, шёл Рок, рубаха вылезла, пузо посвечивает.
— Ну? — глуховато спросил, подойдя. — Собираешься? Нет? Ты ещё в галошах? А время — час, пора тараканов рисовать.
Иван Семёнович молча смотрел на соседа. Олег Константинович за эти часы опал с лица, плечи его опустились, руки лежали на коленях.
— В общем, в больнице наш Шустрый. Сотрясение там или ещё что-то нашли. Пропали твои тараканы.
— А твои?
— Мои? Мои давно сдохли... И я скоро... Для кого жить-то...
— Много должен? — не про то спросил Иван Семёнович, и Рок досадливо поморщился:
— Деньги — мелочь. Заработать их можно. Кто мне покой вернёт?
К ним, улыбаясь, шла Катерина. Хмуро смотрел на неё Олег Константинович: довольный вид её не отвечал погребальному настрою Рока. Ему хотелось, чтобы пожалели, а ещё больше нужен был совет: что же делать и как жить.
В мастерской Киса заиграла музыка.
— Лерочка новый танец разучивает, — не удержалась Катерина. — В Москве выступает, так волнуется... У Вани договор с издательством — сказки иллюстрирует. Я буклет выпустила к юбилею района.
— Значит, как я понял, у вас всё в порядке, — хрипловато проговорил Рок, глядя под ноги. — И насчёт других всем наплевать. Счастливые других не замечают, им не до обделённых. Думаете, я суда боюсь? — уже почти кричал он. — Я себя боюсь, я чуть себя не потерял, слышите, люди!
— Успокойся, Олег, — попыталась утихомирить его Катерина. — Всё наладится.
— А может, его водичкой? — сказал неожиданное Лёшка, которого частенько так «охлаждали» раньше, когда очень расходился.
— Лучше мокрое полотенце на морду, — влез Серёжка.
Олег Константинович смотрел на ребят, раздувая ноздри породистого носа. Захрустел песок под его ногами, Рок почти бежал к калитке, а так как никогда ни от кого он не бегал, то получалось это у него смешно и нелепо. И до позднего часа не засветились окна его особняка.
— Ничего, — сказала мудрая Катерина. — Пускай остынет, подумает — ему полезно. А что с ним такое, Вань?
— Волнуется... Парень-то в больнице, как там у него?..
Было тёплое летнее утро. Синело небо, зеленели деревья. В мире стреляли и ругались, в Думе делили портфели, районные власти готовились к юбилею, Катерина писала очередной репортаж. Иван Семёнович с папкой в одной руке и целлофановым пакетом в другой шёл к местной больнице. В палате на три койки две пустовали, на третьей лежал, закрыв глаза, Шустрый. Голова его была забинтована. На тумбочке стоял только графин с водой, и Кис мысленно похвалил догадливую жену, выкладывая апельсины, яблоки и соки. Присел на табуретку:
— Как ты?
— Башка гремит, как телега по булыжникам. Ты чего пришёл?
Иван Семёнович, пожав плечами, протянул яблоко:
— Тебе полезно.
— Жевать больно, — скривился Шустрый, — дай сочку.
Глотнул и немного ожил.
— Да! — вспомнил Кис и вытащил из папки рисунок: хорёк, очень похожий на Шустрого, улыбался ему.
— Ой! — привстал и снова повалился парень. Долго любовался картинкой, даже порозовел от удовольствия. Спросил вдруг: — А тараканов-то мне нарисуешь? — Иван Семёнович нахмурился. — Зря ты кривишься, художник. Я ведь их, чертей, развожу, для бегов. В Москве их с руками отрывают. Я тебе их покажу, у меня ребята шустрые. Ты их полюбишь.
Любить тараканов Кис не собирался. Сидеть молча было нехорошо. О чём же говорят с больными?
— Как ты?
— Уже спрашивал! — рассердился Шустрый. — Ты мне сразу ответь: нарисуешь?
— Ладно, попробую, — опрометчиво сказал Кис и был вынужден час слушать восторженный рассказ про «этих животных», с которыми человек ведёт долгую и пустую войну. Узнал Кис про наших и заморских «усатых пацанов», про их хитрости и повадки, про то, как их разводят и обучают, как многие имеют с этого миллионы. Только без рекламы не раскрутиться. Нужны красивые, большие звери, чтобы все любовались.
Неожиданно Шустрый замолк. В палату вошёл бледный Олег Константинович: видно, больничные запахи так подействовали на него, никогда не болевшего. Табуретка была одна, и Рок уселся на край кровати, покосившись на весёлого хорька.
— Хорош? — через силу улыбнулся Шустрый. — Вот как рисовать надо.
— Где уж нам уж, — пробормотал Олег Константинович, выкладывая из сумки яблоки, соки и апельсины.
— Вы что, сговорились — мне и за год не слопать, — ворчал Шустрый, глядя на довольного Рока, который, казалось, долго решал и наконец решил какую-то трудную задачу.
Художники долго молчали, не зная, о чём говорить — не о тараканах же! Шустрый заметно устал, но как будто ждал ещё чего-то. Ждал и не дождался. Спросил вдруг:
— Вы ко мне зачем пришли-то?
— Да просто так, — сказал Иван Семёнович.
Шустрый осторожно потрогал бинт, на котором проступало багровое пятно.
— Просто так, ни за чем разве теперь ходят? Чудной вы народ, художники. Инопланетные какие-то. Ладно, валяйте, мне спать хочется.
Они поговорили с врачом, которого Олег Константинович называл «доктор», подчёркивая глубокое к нему уважение. Спрашивали про нужные лекарства, которые они могут достать. Потом они брели по дорожке мимо больничных скамеек и чахлых ёлок, два художника из одной хрущёвки.
— Я вот сюда приволокся, можно сказать, себя ломая, — обиженно проворчал Рок. — К кому пришёл — к мелюзге паршивой. Фрукты притащил. И что же? Ни «спасиба», ни «извини». Забыл народ эти слова.
«Нам бы самим их вспомнить», — подумал Кис.
Дорожка делилась надвое, и они остановились. Олег Константинович не глядел на соседа. Иван Семёнович, загребая ногой первые жёлтые листья, очень бодро сказал:
— Пошли, что ли, инопланетный народ, выпьем вина.