Война изменила Василия. Его суровое, исхудалое лицо оживлялось только тогда, когда он вместе с другими подпольщиками уходил на задание. Он страстно ненавидел врага, отличался отчаянной храбростью и больше всего теперь хотел лишь одного — дожить до победы.
Шёл апрель 1942 года. Но даже весна не смогла развеять застоявшийся в городе запах пепелищ и развалин. По вечерам земля вокруг паровозного депо, где работал Василий, гудела — это неслись к фронту тяжеловесные фашистские эшелоны с танками, пушками, солдатами. Василий хмурился, глядя вслед эшелонам, и кусал губы: немцы усилили на станции охрану составов, нечего было и думать подступиться к ним, как прежде, с минами.
В последнюю ночь апреля ему всё-таки удалось проскользнуть к одному из эшелонов. Он минировал паровоз, а чувство нависшей опасности не покидало ни на минуту. Едва выпрямившись, неожиданно подучил сильный удар в голову, упал. Его подхватили и, ещё не пришедшего в себя, потащили в офицерский вагон, прицепленный к эшелону с танками. Здесь он очутился один на один с упитанным, розовощёким гестаповцем, которого он не раз встречал на станции. .
— А-а, Зуев!
Гауптман улыбался. Побритый и надушенный, в новеньком чёрном кителе с железным крестом на груди, он уставился на Василия.
«Ясно, — подумал Василий. — Мой провал связан с этим гестаповцем Мюллером. Только бы эшелон не осмотрели!..»
Мюллер на мгновенье помрачнел, но потом с прежней холодной улыбкой откупорил бутылку вина, разрезал на кружочки лимон.
— Садись!
Василий устало опустился на диван. Гауптман вытер салфеткой руки, достал портсигар, протянул Василию. Сигарета оказалась трава-травой. Василий вдохнул раза два её кисловатый дымок и бросил окурок в пепельницу.
Гестаповец усмехнулся:
— Не нравится? Мне тоже. В мирное время я всегда покупал сигары.
Мелодично залился звонок телефона. Мюллер выслушал кого-то и, довольный, положил трубку.
— Ну что же, поговорим?
Он сел напротив Василия, откинулся на спинку дивана. С интересом оглядел задержанного. В замасленной спецовке с разбитыми в кровь губами, короткой стрижкой Василий выглядел совсем ещё мальчишкой.
«Он должен заговорить. Должен!..»
Простуженно загудел паровоз. За окном медленно поплыли пристанционные постройки. С каждой секундой колёса поезда стучали всё громче и громче.
Василий облегчённо вздохнул: «Раз эшелон отправили без задержки, значит, весь состав не осмотрели!..»
— Хочешь скажу, о чем ты думаешь? Ты, Зуев, огорчён нашей встречей.
Мюллер говорил медленно, старательно подбирая фразы. Он гордился тем, что так хорошо усвоил русский язык.
Но Василий уже не слушал его. Отвернулся к окну. С того момента, как его схватили, он с особой остротой сознавал, что жить ему осталось недолго. Правда, он мог ещё попытаться изменить свою судьбу, рассказав о мине, установленной под вагоном.
«Та-та-та-та! Та-та-та.-та!..» — стучали колёса. Одна за другой убегали за окном берёзы, проплывали залитые лунным светом полоски изрытой снарядами земли. И снова берёзы, берёзы, берёзы!
А Мюллер продолжал говорить:
— Однажды мне подбросили некролог о моей скоропостижной кончине. Ты не знаешь его автора?.. Он плохой астролог, Зуев. Как видишь, я жив и здоров!..
Василий снова поморщился.
— От суда не убежишь и не схоронишься, — твёрдо сказал он. — Так что приговор будет приведён в исполнение!
Мюллер побагровел.
— У тебя крепкие нервы, Зуев...
— Который час?
— Что? — удивился гестаповец.
— Я спрашиваю, сколько сейчас времени?
Мюллер усмехнулся, взглянул на часы.
— Через десять минут закончится последняя ночь апреля. И ты можешь выпить за последний ваш Первомай! Россия обречена, наши войска уже под Сталинградом...
Теперь уже усмехнулся Василий.
— Хвастала синица, что море зажгла... Как драпали от Москвы, так и от Сталинграда будете шпарить...
Мюллер с трудом сдержал себя. Он деланно рассмеялся. Выпил вина. Взял кружочек лимона.
— Ну хватит, оракул!
Мюллер изменил свой тон и сверлящим взглядом уставился на Василия. — Почему ты оказался не в своей смене? Что делал у паровоза? Отвечай!
Василий повернулся к окну.
Берёзы, берёзы, берёзы!.. Такие же были в роще за его деревней. Хороша была роща: чистая, светлая! А её белые стволы словно плыли в хороводе... Он любил приходить к ним после работы, когда смолкал рокот уставшего трактора, а с вечерней дойки возвращались с фермы хохотуньи-девчата. Там, на краю чернеющего от пахоты поля, под радостно-светлой молодой берёзкой он впервые обнял свою Галинку, неловко чмокнул её, притихшую и смущённую. А утром назвал её невестой. Но через месяц— война! И не стало Галинки. Мать тоже погибла при бомбёжке. Затерялся на фронте отец, обгорели кудрявые берёзы...
Василий повернулся к гестаповцу. «Уставился, гад! Неужели и впрямь не догадался, что я делал у паровоза?.. Хитрит, чёрт! Только бы выиграть время!..»
— Я — командир диверсионной группы.
Мюллер нервно щёлкнул зажигалкой, торопился скрыть своё волнение. Он торжествовал, что его игра удалась. Этот русский фанатик рассчитывает, конечно, на взрыв, оттого и заговорил. Мюллер был доволен!
Он глубоко затянулся дымком сигареты.
— Дислокация группы? Её состав?
— Комсомольцы!
...В первые же дни войны в райком комсомола поступили сотни заявлений от молодёжи с просьбой направить на фронт. Василий тоже написал такое заявление. Но его просьбу не успели удовлетворить: районный центр ночью захватили немецкие парашютисты. Райком ушёл в подполье, создав в тылу небольшие диверсионные группы. Не забыли и о Василии — лучшем трактористе района. Он получил назначение в группу, действующую в депо. Василий гордился успехами своих товарищей и потому чётко повторил:
— Состав группы — комсомольцы! Деповские комсомольцы!
— Ваши задачи?
— Разве не валятся под откос ваши составы?! И у этого эшелона та же судьба!
Гауптман давился смехом.
— Не веришь? Русскому-то парню не веришь?
Гауптман продолжал смеяться. Беззвучно. Лишь чуть-чуть подрагивали его пухлые розовые губы. Наконец он затушил сигарету и надменно процедил сквозь зубы:
— Глупец! Какой же ты глупец!..
— А ты фашистская дубина! — не остался в долгу Василий.— Хотя язык наш выучил, а наши души не знаешь!
— Швайн! Ду бист швайн![1] — заревел гестаповец, вскакивая.
В купе ворвался встревоженный охранник. Мюллер бешено взглянул на него, и тот юркнул обратно.
— Ты дорого заплатишь мне за свою дерзость!
Мюллер зловеще понизил голос.
— Ты проиграл, Зуев. Проиграл! Завтра все твои диверсанты будут знать, почему поезд, идущий на Восточный фронт, не взорвался и кто их выдал.
Он пытливо взглянул на Василия, надеясь уловить в нём хотя бы тень его испуга или растерянности.
— Сколько времени? — спокойно спросил Василий.
Мюллер досадливо отмахнулся. Одёрнул на себе китель, сел за столик.
— Что тебе сейчас до времени! Мы нашли твою мину.
Лицо Василия не выражало ничего, кроме презрения.
Мюллер протянул ему бокал.
— Пей! И говори свой последний тост. Тебе уже немного осталось жить!
Василий встал, выпрямился.
— Сейчас будет салют Первомаю!
— Вас?[2] — Мюллер даже забыл, что знает русский язык.
— Я заминировал не только паровоз, но и этот вагон.
Лицо гестаповца побелело.
— Ва-ас?!
«Та-та-та-та! Та-та-та-та!»— грозно отстукивали колеса.
— А тост сказать можно... За жизнь! За мою Родину!
Мюллер судорожно рванул рукоятку торможения, и в ту же секунду раздался взрыв.
1 Свинья! Ты свинья!
2 Что?