(поэма)
Пришлось в двадцатом веке жить.
За деда и отца
В поэме буду говорить
От первого лица.
Двадцатый век, жестокий век
В железе и огне.
Двадцатый век, кровавый век
Железом и огнём,
Катком прошёлся по стране,
В которой мы живём –
Ромашковой и золотой!
Висел над полем зной.
В жестокий век, двадцатый век
Родился я - живой!
Я помню первые шаги,
Скрипучее крыльцо.
Вдруг нету папиной руки,
А мамино лицо –
Навстречу - мама на бегу
На ровный смех отца.
С восторгом ноги шли в траву
От тёплого крыльца.
От папы к маме, к смеху смех.
Земля – сплошная гладь!
Ты, если радость, то на всех!
Струилась благодать,
Душа почувствовала жизнь
И ощутила плоть…
Но что досталось пережить –
Не приведи, Господь…
В деревне рос я и взрослел.
Весёлый жил народ!
Но вдруг, как выстрел, прогремел
Четырнадцатый год!
В двадцатый век открыта дверь,
Стоим в одном строю…
Но век рычал, как дикий зверь,
Рвал молодость мою!
На долгих страшных восемь лет
От Азий до Европ
Мне домом стал весь белый свет,
Мне домом стал окоп!
В братоубийственной войне
Пошёл на брата брат…
Меня носило по стране
Пять лет и зим подряд.
В братоубийственной войне
Тесней кольцо врагов…
Рвались к Рязани и Москве
Двунадесять штыков.
А там деревня и семья.
Обстрелен и жесток,
Мою страну раздвинул я
На Запад и Восток!
Гудела Русская Земля
Под ветром и огнём,
Ушёл в четырнадцатом я –
Пришёл в двадцать втором…
За долгих восемь лет войны -
В особенности пять -
Я до колен стоял в крови,
И вечно так стоять…
Но пахли хлебные поля,
Когда я шёл домой.
Встречай, родимая земля!
Вернулся я живой!
Встречайте, мама и отец,
Встречай, родимый кров.
Иду, железо и свинец,
В мою обитель снов,
Лечу потоком быстрых крыл,
Но дома не узнал.
Я уходил - он был большим,
А стал убог и мал.
Отец и мама ниже плеч.
Обнял одной рукой…
Слова давай слезами течь:
«Вернулся, мой родной…»
Отца небритая щека.
Обнял другой рукой.
Гремело громом в облаках –
Вернулся я - живой!!!
По городам в моей стране
Двадцатый век рычал.
А я работал на земле,
Работал и молчал.
Построил дом, построил двор,
Завёл себе жену.
На расстоянье и в упор
Почти забыл войну…
Но часто снился странный сон –
Смеялось мне в лицо
Тугим удушьем с трёх сторон
Чертей полукольцо.
Я оставался в стороне,
А просыпаясь, выл,
Да, в той беде, да, в той войне
Я тем же чёртом был!
За долгих восемь лет войны -
В особенности пять -
Я до колен стоял в крови,
И вечно так стоять…
Что ж, всё отдам, и жизнь мою,
От поля до стрехи,
Построю церковь, замолю
Я все мои грехи...
Деревня знает, хоть молчи,
Когда разнёсся слух.
За мной приехали в ночи,
Забрали после двух.
А утром в камере стоял.
Суровых лиц упор,
Слова острее острых жал –
Я слушал приговор.
Я их запомнил всех в лицо,
Рыдай и плачь, страна!
Сомкнулось дьяволов кольцо:
Не кончилась война!..
Служили вместе – стали врозь,
Ну, ты читай скорей
Слова, я вижу их насквозь,
Комбедовский злодей!
Смерть! Просквозило в вихорь дум…
Ну, что ж… Не миновать…
Я стал покоен и угрюм.
Так легче. Легче ждать…
Подняли, вели по коридорам, вытолкнули в душную летнюю ночь, считали, долго везли, выгрузили, опять считали (нас было много, и со всех сторон), повели… где-то в строю протяжно прозвучало: «Бутовский полигон!» - и эхом, прерывистым эхом прокатилось под строем: го-о-о-о-о-н… вспыхнул яркий, ослепляющий свет прожекторов, я резко повернулся к нему правым боком, интуитивно закрывая руками грудь и живот... застучал пулемёт – и острый, разламывающий жилы удар в грудь… санитар в белом колпаке с красным крестом, большим, плавающим, то чётким, то плавающим красным крестом над сдвинутыми строгими бровями… я терял плавающее сознание… он тяжёлой и цепкой рукой выдернул и вытащил меня из страшной ямы, моей могилы, с краёв которой на меня, лицо и одежду неотвратимо и явно уже сыпалась комьями и мягко осыпалась колючим неподатливым одеялом родная земля… я помню, как всплеск разорвавшейся гранаты: он выдернул меня из вдруг погасшего света прожекторов, ослепительного и убийственного – я вновь потерял сознание и очнулся уже в спасительной чёрной темноте, и полз, тяжело и медленно поворачивая родную землю от себя – коленями и локтями, и надвигая её на себя, Землю родную; она скрипела песком у меня на зубах, пахла тяжёлой глиной с запахом мочи и мягким прелым перегноем…она змеистой колючей проволокой цеплялась за все края рубахи – тогда я снял рубаху, вернее, выполз из неё, как змея, – и полз, полз, полз, и опять потерял сознание, и очнулся в радужном и мягком сиянии столичных огней… очнулся и снова потерял сознание… Точка.
Очнулся… Серый потолок
И воздух - мутный дым.
Болела грудь, стреляло в бок,
Но я лежал… живым!
Живой! Но так хотелось пить!
Вот рту пятьсот пустынь
Скрипело… И хотелось жить!
И я услышал – дзинь!
Увидел женское лицо
И серых глаз туман.
В её руках живым кольцом
Подплыл ко мне стакан!..
Я выпил весь. Щемило грудь,
Вовсю стреляло в бок.
Услышал: «Жив… и… как-нибудь…
Теперь поспи, сынок…»
Я спал. Стоял протяжный стон
От Азий до Европ.
И все враги со всех сторон
Врывались в мой окоп.
Во мраке ночи, в свете дня…
Чужой в своей стране…
Но всё же вылечился я,
Поправился к войне…
Это слово – война! – прозвучало в воскресный день. Со всем своим большим, неотвратимым, оглушительным смыслом. Этому слову – война! – были подчинены все, без остатка, следующие долгие, тяжёлые четыре года жизни.
Каждый месяц, каждый день и каждый час – война, на войну, для войны, с войны… С войны – с бесповоротной реальностью – чёрные похоронки… С воем, плачем, отчаянием и болезнями родных и близких… И только потом, через годы переживаний, ночных слёз и молитв, с радостью и вселенским восторгом – с войны! Живой! Вернулся с войны! Вернулся!
Вернулся я живой…
Мы наступали под Москвой
В кавкорпусе Белова.
Наш эскадрон был брошен в бой
У деревеньки Новой.
Лоб в лоб на танки,
Без поддержки
артиллерийского огня.
Мой мерин Орлик, нрава злого,
Копыта рвал из-под меня.
Ну, будь здоров, товарищ Сталин!
Тупые рыла навострив,
Шесть танков с белыми крестами,
Разрезав фланг, пошли в прорыв…
От гусениц под снежным вихрем
Гудела Русская Земля…
От гула этого притихли
Штабы, склады, госпиталя…
Из санок лёгких, в руку ранен,
Пехотный строевой комбат
Нам быстро раздавал по паре
Противотанковых гранат.
Плясал каурый под комэском.
Закручены в спираль времён,
Глаза и шашки рдели с блеском,
И прогремело – ЭСКАДРОН!
За мной в галоп! И-и-и-и-и…
Цепью редкой,
В шквал пулемётного огня,
От пули, бешеной и меткой,
Спаси меня, спаси меня!
Спаси и сохрани –
До выхлопа мотора гари едкой,
До той брони…
А снег глубок, конь дышит тяжко,
Тогда я шпоры дал коню!
Он, вылетев со дна овражка,
Почти что прыгнул на броню!
Но живы мы, и это – чудо!
Размах руки моей широк!
Вот сколько жив я, помнить буду,
И сколько жив, я видеть буду,
И этот выхлоп, этот бок!
От взрыва близкого гранаты
Мой конь закрыл меня собой…
В снегу, своим конём зажатый,
Остался я живой…
Вернулся я живой,
Хромая, в сорок пятом…
Росой блестели зеленя,
Когда я шёл домой!
В жестокий век, двадцатый век,
Остался я живой!
Всходило солнце! Надо мной
Гудение шмеля!
И пахло небом и землёй,
Когда вернулся я!
В траве кузнечик стрекотал,
Высокий шмель гудел.
Я тихо шёл и ликовал,
И жаворонок пел!
Когда вернулся я домой
Из дыма и огня…
Двадцатый век, жестокий век
Приговорил меня.
Похоронил в который раз…
… в войска дошёл приказ…
И писарь сонный, писарь злой
Недрогнувшей рукой
Взял похоронку со стола,
Отправил мне домой…
И мама сразу умерла,
Отец, катаясь, выл…
Уже ни маму, ни отца
Я сам не хоронил…
Войну прошедший до конца,
Домой пришел как вор…
Читал на паперти крыльца
Суровый приговор…
И слёзы брызгали с лица
На дом, что твой потоп.
Присел на паперти крыльца,
Осел, как в тот окоп…
В моей стране по городам
Двадцатый век шумел,
В деревне счёт я вёл годам,
В своём саду смотрел
На дней и лет круговорот;
Росла моя семья,
В кругу простых мужских забот
Стал бодр и счастлив я.
Летели дни, текли года
Ручьём медовых сот.
Детей манили города,
И все ушли… в народ…
В наш дом ещё пришла беда:
Похоронил жену…
Я начал пить, и вот тогда
Я вспоминал войну…
Бутылка, закусь, табурет…
Всегда я пил один,
Чтобы никто не слышал бред
Моих лихих годин,
Не знал никто со стороны,
Остался как живым…
И почему с большой войны
Пришёл я рядовым…
…мы у подножия Европ,
А фриц шарашит, гад.
Тогда упал ко мне в окоп
Прыщавый интендант.
Что весь живой, до смерти рад.
Я посмотрел в упор:
Так этот змей, так этот гад
Читал мне приговор!
Видать, и он меня узнал,
И сам повёл игру.
В глазах – коричневый оскал,
Рука – на кобуру…
Сомкнулось дьяволов кольцо,
Я зла не удержал,
В его тяжёлое лицо
Я разрядил наган…
…Здесь, у подножия Европ,
Рыдай и плачь, страна!
Я медленно осел в окоп:
Не кончилась война…
…Я перед строем сотен глаз,
Суровый трибунал.
Меня от быстрой смерти спас
Пехотный генерал…
С ним воевали под Москвой,
Тогда он был комбат…
Шёл страшный бой, жестокий бой,
Я был контужен, но живой,
Меня он вывез, брат…
На санках лёгких, брат родной,
Тогда, родной браток…
Я перед строем сотен глаз,
Виновен и жесток.
А он в руке держал приказ,
Мне ясен был итог…
Смотрю – закат последний ал!
И так хотелось жить!
А он приказ читать не стал,
А начал говорить:
И что меня он лично знал,
«По-го-ны снять изв-о-о-оль!»
И то, что честно воевал,
Свою сыграет роль.
Был трижды ранен, и притом
Четвёртый год в строю…
Меня с повозкой и кнутом
Он в свиту взял свою.
Меня лишили всех наград,
Забрали ордена…
Служил пять месяцев подряд.
Тут кончилась война…
Я – первым поездом домой,
Обнять свою жену!
Вот так остался я живой
В большую ту войну…
А что живой, и сам не рад,
Ни радости, ни сна…
На каждый звук…на каждый взгляд…
Не кончилась война…
Мой дом пустой, мой дом большой…
Ну, что же, в самый раз.
Пущу узбеков на постой,
Уеду на Кавказ.
А мне уехать - как не жить:
Здесь яблоневый сад…
Как через жизнь переступить,
Как всё вернуть назад?
В тепле росла семья моя,
Тёк дней круговорот.
Тогда был бодр и счастлив я
От радостных забот.
Теперь же – закусь, табурет,
И пью. Я пью один,
Чтобы никто не слышал бред
Моих лихих годин.
И слёзы капают с лица
На всю мою страну,
И сам себе веду рассказ
Про ту мою войну:
… Она лежала на земле…
Глаза и душу рвёт
Глухой поземкой в феврале
Сорок четвёртый год.
В горах селенье, иль кишлак…
Да было всё равно.
Во фляге – водка, в кишлаке –
Хорошее вино!
Литой приклад, крутой сапог,
А в спину слышу: «Ну, ишак!»
Крутой приклад по роже – шмяк!
Упал, бараний рог!
Мела позёмка в феврале…
«Бегом в единый строй!»
На жёсткой каменной земле
Я здесь один – герой!
Но больно ногу, вскрикнул «ой!»,
Подумал: это пуля с гор,
И развернулся – ша!
На развороте взвёл затвор
И вскинул ПэПэШа:
Передо мной стоял малец.
Он ростом был с ведро.
В глазах железо и свинец -
Ножом достал в бедро!
Одна ко мне из сотен лиц,
Платков, бород и рож
Метнулась и упала ниц,
И выбросила нож
Из слабой мальчика руки.
Мне ясен был итог.
Бугром ходили желваки,
И кровь текла в сапог.
Сняла платок, упала ниц:
«Я мальчика не дам!
Стреляй меня!» Из сотен лиц…
Ну, кто ты есть, Адам?!
Я к ней присел, поставил жгут,
А крови – мать ети!
Спросил: «А как его зовут?
Вам есть куда уйти?»
Всходило солнце белым днём,
В глазах восторг и срам.
«Нам есть, позвольте, мы уйдём?
Его зовут Усам!»
Сидел и думал – всё равно,
Но мучил её взор,
Волос грачиное крыло
И кипельный пробор.
Глаза в росе, ресниц круги
От искры к искре – спрут!
Мне лёгким пламенем руки
Затягивала жгут.
Я плыл: уже ни лечь, ни встать.
Глубоких глаз овал.
Хотел рукой её обнять,
Но очень резко встал.
Толпу на злобу и позор
Я к станции повёл.
Когда Кавказ спустился с гор,
Он сам меня нашёл.
Мы пили красное вино
И самогонку – в хлам!
Он говорил: «Тебя – Вано,
Меня зовут – Усам!
Мне мама часто и давно
Твердила много раз:
Найди его! Найди Вано!
Он мой и твой - Кавказ!»
А я всё думал про неё.
Мой взгляд его спросил.
«А мамы больше нет. Её
Отец убил:
Отец мой жив. В ту ночь, шакал,
Исчез под сенью гор.
Тебя нашёл. Его искал».
Я посмотрел в упор…
«Кавказ большой, тропой шагай
В одну из ближних стран.
Да хочешь в Индию, в Китай,
А хочешь – в Казахстан.
Отец там ссылку отбывал,
Вернулся злой, шайтан.
Когда он маму убивал,
Я был в овчарне, спал.
Меня сморил один из снов,
Я сторожил волков».
«Я понял всё. Прощай, Усам!»
Гостил у ваших стен.
Я - в Казахстан. Когда-то звал
С Кайратом Сулеймен.
Орёл парил на два крыла
И резко падал вниз.
К Айсету в юрту принесла
Его жена кумыс.
Конину ели, ели плов,
Я попросил помочь.
В меня смотрели шесть зрачков.
И долго длилась ночь.
Поговорили на своём.
«Лишь для тебя, Вано.
С тобой до смерти заодно,
И мы его найдём».
Входило солнце в белый стан,
Как свет из тёмных глаз.
Прощай, любезный Казахстан!
И ты прощай, Кавказ!
На склоне жизни людям рад,
Зайду на склоне лет
В Москву, живёт здесь младший брат.
Он, говорят, поэт!
Москва! И я здесь был. Живой!
Как раз перед войной…
Москва! Вдыхаю воздух твой,
Но стала ты другой!
Большой! Народу – не пройти.
Я б не прополз тогда…
Литой октябрь забил пути,
Заполнил города
Шумящей яростной толпой,
Но ярче её цвет,
Чем перед той большой войной…
Дожил на склоне лет…
И воздух - жёсткий и литой,
И очень яркий свет,
Как перед той большой войной…
«Ну, как ты тут, поэт?»
Мы обнялись. «Я рад! – Я рад!», -
А взгляд успел остыть.
«Здорово, Вань! – Здорово, брат!»
Ну, что тут говорить?
Кипела жизнь, вокруг звеня,
Карьерным ростом смело;
В душе жила моя семья –
Господь, Любовь и Вера…
И вырос в радостной тоске
Свет песенного дара!
Но тут явился на Москве
Мудрец из Краснодара!
Красив, как гамбургский петух,
Во всём держался бойко.
И в телевизор, и в утюг
Кричал про перестройку!
В одной шестой и в мире – князь,
Зрачком пустым не видя,
Родное втаптывая в грязь,
Родное – ненавидя…
В него и в новые слова
«Продюсер энд провизор»
Я нож метнул из рукава –
Взорвался телевизор.
Я встал и вышел из дверей
На волю и свободу…
Я разделю судьбой своей
Судьбу народа…»
Он взор поднял на образа,
Не пил, но смотрит – пряно…
В глазу наметилась слеза,
Как раз – на дно стакана…
И понял я: пора налить
За дружбу и за встречу,
И снова быстро повторить
На долгий тёплый вечер…
«Ты говоришь о Горбаче?
Из Ставрополя он! –
Какая разница, вообще?
Нашелся: князь Гвидон!
Ещё стакан, за ним – другой,
И литра не видать!
И брови выгнулись дугой,
И я налил опять.
«Да ладно, Бог с ним, Горбачом,
Он от серпа горбатый.
Твоя жена и дочь - причём?
Трендишь, как бубен сжатый!
Блестишь, как жёлтый чемодан
В окурках и огрызках,
В твоей руке дрожит стакан,
Немедленный и близкий…
Уже пустой стакан в руке,
Лицо же в маске серой.
Хочу спросить: ты бросил где
Любовь свою и Веру?
В каком подвале, чердаке,
Дворце семи палат,
Они живут рука к руке.
Живут? Скажи мне, брат!?
Ты ничего не говоришь,
В глаза сказать не хочешь,
Глаза в глаза мои молчишь,
Ты – зло на ближних точишь!
Простить отравленное зло
Оставленным не в силе.
Тебе сегодня повезло –
Оно умрёт в могиле,
Когда сойдёмся нож на нож,
Пойдет на брата брат.
Лазурный сторож из сторож,
Семи небесных врат.
Сойдёмся, двери на замке,
Земных, небесных врат,
Ножом в моей, в твоей руке
Одну откроем – в ад!
И между смертью и быльём
Сойдёмся – стан на стан
И, как свою, мы кровь прольём
Семи подлунных стран…
Мы мир вокруг взорвём рывком,
Вся боль душевных ран
В груди и сердце жжёт комком…
А на столе – стакан.
Ты дотянулся – голос влёт!
Стакан в моей руке.
В твоей руке – гранатомёт…
Шёл девяносто третий год,
Твой палец на курке…
Мы видели из разных мест:
Элита правит бал…
Ну, что, братан, ну, что, поэт,
Босяк и генерал!
Пехота рядом, шашки в рост,
За волю и судьбу!
На Кремль через Горбатый мост
Подымем голытьбу?
Уже горячая пята,
В нору уходит зверь,
И всюду: «Мэрия взята!
В Останкино и Кремль!»
В твоей руке гранатомёт.
Москва! Настал наш срок!
Как только ты нажал курок,
Ударил пулемёт!..
«В атаку!» - горлом прорвалось,
В душе – девятый вал!
Когда в груди разорвалось,
Я рухнул наповал…
Клокочет пеной, бьёт волной
В груди девятый вал…
В халате белом надо мной
Склонился санитар…
Мне вспышкой вспыхнуло - убит…
В груди стена огня,
И, той же очередью сбит,
Он рухнул на меня.
В халате белом и с крестом
На белом колпаке,
Он на меня упал пластом
И – саквояж в руке…
В руке – раскрытый саквояж,
Лекарства и бинты…
А пулемётчик входит в раж
И долбит с высоты…
Я слышу – пули в тело – шмяк!..
И альтом – об асфальт!
Ах, он козёл! Ах, он дурак!
И стон, и вскрик, и мат…
Наверно, бредил я давно,
Потом ослаб и сник…
Меня подняли, как бревно,
Швырнули в грузовик…
Мы сколько ехали, куда?
Мотало и трясло…
Мне снились синяя вода
И белое весло…
Мне снились мамино лицо
И папина рука,
Кувшинок жёлтое кольцо –
Висели облака…
Сияло солнце! Но потом
Вдруг собралась гроза,
Глухим раскатом грянул гром!
И я открыл глаза:
Сквозь щель в борту и берца лоск,
Сплошного жара пал,
Я прочитал – «Новомосковск» -
И, кажется, привстал…
Но этот город – город наш!
В глазу горчит слеза…
Но вижу – серый камуфляж
И круглые глаза...
В его глазах животный страх
Горел и вспыхнул – злом!
И этот берц, я видел взмах –
Добил меня штыком.
И боль в груди! И кровь во рту –
Кипела! Я глотал
Мгновенье? Век? Уже по ту,
Ту сторону зеркал…
Ещё не мёртвый, не живой,
Незримо и вокруг,
Я между небом и землёй
Увидел явно вдруг:
Грузовики, и кровь текла,
Рычал бульдозер стар,
Бросали мёртвые тела
В крутой глубокий яр –
Под гусениц железный гром
И под вороний гам
Смешали в тульский чернозём
С селитрой – пополам…
Брандспойты всё водой дожгли,
Осенний ветер дул.
И гул стоял из-под земли,
Стоял незримый гул.
От ветра реки слёз текли,
Высоки слёзы рек…
Как начинался – на крови –
Заканчивался век…
Двадцатый век. Закрыта дверь,
Истории оскал…
Он начинался – грозный зверь,
Закончил - как шакал…
В кремлёвских окнах хохот-жгут
Повис на много лет.
«Ну, где вы, русские, капут?!
Сломали вам хребет?!!
Хребет сломали вам давно,
Ползите, вас добьют
Совсем дешёвое вино
И кайфа жёлтый спрут.
Кругом поставим вам забор
С колючкой и крючьём.
Кто подойдёт, тот будет вор,
Того сгноим живьём!»
Ещё не мёртвый, не живой,
Незримо и вокруг,
Я между небом и землёй
Увидел явно вдруг:
Ползу, упорен и незрим,
Как и в тридцать седьмом.
Ползу в ночи напомнить им,
Что сделал я потом!
Ползу в кромешной темноте,
Сражённый наповал.
И пусть порадуются те:
Я темнотою стал.
Я - вечный гул из-под земли,
Я - ветер между строк.
Из чернозёма и крови
Пророс живой росток.
Не затоптали, сброд иуд,
Селитрой не сожгли.
За ним ещё ростки растут
На смерти и любви!
Расти на Запад и Восток,
Взошёл – расти большой!
Мой тонкий, маленький росток,
Живой! Живой! Живой!
Как и учил единый Бог,
Ты в вере и любви
Живи, мой маленький цветок,
Живи! Живи! Живи!
Смотри ни в сторону, ни вспять,
Кровиночка моя,
Познаешь Божью Благодать
И радость Бытия.
Тогда тебя не обмануть,
Не упрекнуть виной.
Тебе Господь укажет путь,
Поскольку он с тобой!
В труде и вере укрепись,
Любовь моя и плоть.
Ты проживёшь иную жизнь,
Храни тебя Господь!
Ты обретёшь иную стать
И смелый, ясный взор.
Друзей страны лукавых рать
Испепелишь в упор.
Прадеду, деду и отцу -
Всем будет сладко знать:
Страну, угодную Творцу,
Тебе – не потерять!
Как потеряли её мы
С виной и без вины…
Послесловие
Спокойно. Не всё проиграли –
Одну из бесчисленных битв…
Держава в обломках из стали
В огне пораженья горит!
Отчизны родные обломки
Мы вновь переплавим в штыки.
Спокойно собрали котомки –
Спокойно вступили в полки!
А грозно глядит исподлобья
Востока и Запада рать.
Уткнулись в свои неудобья,
И некуда нам отступать.
И мы под угрозой вторженья.
Эпоха вторженьем грозит.
Но сердце на дне пораженья
Спокойно и сильно стучит.
Но сердце упрямое бьётся
Под знаменем русских равнин.
То Родина. Не продаётся.
И вижу – стою не один.
Окину пронзительным оком –
Светлеет мой пасмурный взгляд:
Стоят на Востоке высоком
Татарин, башкир и бурят.
На Западе, Западе строгом,
Украинец, брат-белорус.
На Юге Айсет и Кайрат
Ведут за улусом улус.
Подходят. Мы братья пред Богом.
Усам, ты весь в блёстках седин.
На страже твои батальоны,
Что рвали отважных грузин?
Мы рядом. И вместе мы можем
Творить наши судьбы. И в звон
Калёным клинком уничтожим
Отребия пятых колонн!
На нашей Великой Равнине
Нас лбами сшибают и ждут:
Друг друга порвём, и отныне
Нас всех не останется тут.
Под чей-то прожорливый смех
Застынем под грудами льда.
И это касается всех –
Да пусть прекратится война
Под всполохи внешних угроз –
Пурпурных тюльпанов и роз!
Мы в мире друг другу нужны.
Простим всё друг другу и вложим
Меч долгой гражданской войны
В ножны!
Долгой столетней войны…
Иначе не выживем мы.
И будем уничтожены.