Мысль построить в Капустине что-нибудь эдакое витала в капустинских умах с незапамятных времен. Как говорят, еще прадед Ивана Яснова, скончавшийся лет пятьдесят назад, был на этот счет великим поборником и подбивал мир тряхнуть мошной. Говорили, прадеда раздражали и небольшие размеры Капустина, и неброскость названия, и то, что расположено-то село черт-те как: не вдоль торного большака, а в конце семиверстного затравеневшего проселка, между лесом и Лысой горой.
- А чем мы хуже других? - убеждал мужиков прадед Ивана Яснова. - Мы, чай, не басурмане, мы, чай, сами-ста. И место на что лучше, построить - со всех сторон будет видно. Не место - благодать.
Он вывернутой к небу ладонью показывал на Лысую гору. Мужики согласно кивали.
Сход приговорил начать сбор денег на постройку храма Кузьмы и Демьяна, но началась первая мировая война, о строительстве забыли, а там - революция, а там - опять война. О возвеличивании Капустина снова задумались где-то между двадцать пятым и тридцатым годами. И опять инициативу проявил прадед Ивана Яснова. Не разобравшись столетним умом во внутренней и внешней обстановке, он снова предложил стоить храм, но всенародно был изобличен собственным сыном, дедом Ивана Яснова, произнесшим тогда большую речь:
- Ты, батяня, находишься не в моменте. В настоящее время церквы не нужны. Они - рассадник культа, а ты, батяня, есть тому пособник и, стало быть, мракобес. Ты, батяня, нам свет застишь, мешаешь выбираться на новый путь. Мы, можно сказать, аллюром три креста скакать собрались, а ты нас под уздцы и назад воротишь. Кабы не твои года, я бы постановил: ты нашему продвижению - враг. Но ввиду твоей преклонности мы даем тебе скидку. Так что, батяня, живи, но нам не мешай. Надо тебе - закройся в своей горнице и бей поклоны, пусть хоть лоб треснет, а мы своим умом обойдемся. Правда, мужики?
Своим умом жить было желательно. Мужики одобрительно загалдели.
- Прокляну! - заверещал прадед.
- А кляни, - разрешил сын. - Это теперь не считается. - И, отворотившись от отца, продолжил речь: - Мы, граждане, теперь должны идти другой дорогой. В отличие от прошлых моментов, настоящий требовает от нас просвещения, а посему от себя привношу проект: оно что же, оно конечно, Лысая гора за зря простаивает. И рассудить другое: чем мы хуже чоблоковских, к примеру, и чем хуже других в масштабе? Вестимо, стоить надо. Но не предмет культа. А избу-читальню. Вот на что указывает настоящий момент. Тяп-ляп оно, конешно, нельзя. - Обсосать надо это дело со всех сторон и - строить.
Сказал так дед Ивана Яснова, чуть подумал, плечи развернул и, взглянув поверх голов односельчан в будущее, решительно закончил:
- Ради детей наших. Чтоб, значит, темными не были.
Односельчане разом посмотрели туда, куда глядел он, и лишь соседка Ясновых, Карманова Полюха, не обернулась. Вылупилась удивленно на оратора и поинтересовалась:
- Ты же не обженимшись, об каких детях речь?
- Обо всех наших, капустинских, - ответил дед Ивана Яснова и твердо добавил: - Обженюсь - будут и у меня. Загодя об детях думать надо.
Общее собрание приговорило: избу-читальню строить, но не на Лысой горе: поглядеть надо, будет ли толк от избы-читальни. Будет - недолго и на Лысой горе выстроить что-нибудь приличное. А пока, лучше не придумаешь, избу покойницы бобылки Васены Карьяновой подновить: сруб вывесить, покрыть соломой, большую печь на две малых переложить.
Порешивши так, по решенному сделали и стали приглядываться: выйдет ли толк. Только вроде пригляделись, а тут - колхозное строительство, потом Финская, потом Отечественная война. А потом долгое время, очень долгое было не до возвеличивания Капустина. Встал вопрос: как бы прожить? Как бы сделать так, чтобы от женских и детских усилий земля плодоносила так же, как от мужских? Никому в голову не приходило застраивать Лысую гору.
Но изба-читальня действовала. Внутри нее, у входа, выгородили тамбурок, вырезали в его стенке четырехугольное оконце, на противоположной стенке повесили небеленый холст и раз в две недели крутили кинокартины "Стальной солдат", "Кубанские казаки", "Тарзан". Народу в бывшую избу Васены Карьяновой набивалось жуть сколько. Сидели и стояли спина к груди, плечо к плечу. Но тесноты не чувствовали, и все оставались довольны.
Про Лысую гору вспомнили в семидесятом году. Этому послужили две причины. Первая - Капустино утвердили главной колхозной усадьбой, а вторая... О второй в нескольких словах не скажешь. Вторая причина вовсе и не причина. Она - стихийное бедствие. И только лишь потому, что бедствие это тянется многие годы, мы к нему пригляделись, попривыкли и поставили в ряд остальных прочих причин. Оно у нас уравнялось с бездорожьем, со слабостью материальной базы, с нехваткой кадров и еще много с чем, что, как справедливо считается, со временем можно исправить.
Первым, по традиции и по занимаемой должности, высказал свое мнение Петр Иванович Яснов, но уже не прадед, не дед, а отец Ивана Яснова. А дело было так.
День выдался ясный, теплый, но Петр Иванович хмурился. Позавчера синоптики убедили, что всю неделю будет дождь, и он, председатель колхоза Яснов, назначил на сегодня общее колхозное собрание. Теперь же получалось - в самый раз капусту бы убирать, но собрание отменить нельзя: районного начальства, шефов на собрание должно приехать чуть ли не взвод, да из районной газеты, да кто-нибудь из области. Собрание решено провести на высоком уровне. По такому случаю Петр Иванович даже тезисы своего выступления записал, чего никогда в жизни не делал. Утром тезисы зачитал сыну.
- Ахинея, - сказал сын.
Петр Иванович вспомнил оценку тезисов и еще больше нахмурился. Ахинея! Ишь ты! Ну и молодежь пошла. Ох уж эта молодежь! Обо всем у них свое мнение. Безапелляционно рассуждают. Старшие для них не авторитет. Ахинея! А что тогда не ахинея? Всякие заявленьица вроде "Мы лучше знаем, что надо. У вас, стариков, не тот кругозор"? Такие заявленьица как раз и есть - ахинея. Во-первых - какой он, Петр Иванович, старик? А во-вторых - разве у молодежи кругозор может быть? Чтобы иметь кругозор, нужен жизненный опыт. Начитались книжек и - кругозор, кругозор! А не понимают, сколько надо было пережить, чтобы написать те самые книжки. И еще не понимают: не все в жизни так, как гласит слово в строке. Между жизнью и теорией - разница. Чтобы это понять, надо много пережить. А сколько пришлось пережить - рассказать года не хватит. Война началась - ему было одиннадцать лет. Окончилась - сравнялось пятнадцать, и он уже знал все: и холод, и голод, и оккупацию, и еще он знал: он - настоящий мужик, колхозу единственная надежда на таких, как он, и еще на женщин. На вернувшихся с войны десять - пятнадцать раненых-перераненых фронтовиков надежда была слабая. Да и их вскоре осталось раз, два и все: многие, не вынеся ран, мало-помалу перемерли. И Петр Иванович ломил работу - кости трещали. Ломил за всех: и за убитых, и за умерших, и за тех, кто мог бы родиться, но не родился. Ужаснешься, как вспомнишь прошлое, а посмотришь на настоящее - удивишься: и как это тогда хватило сил? А то - кругозор. Вам бы наш кругозор! Вы такое свернуть попробуйте. Рассуждать-то мастера, а вкалывать - кишка тонка. Пойдут рассуждать - не остановишь. Родной сын, кровь от крови, плоть от плоти, дорассуждался - волосы дыбом встают.
- Я, - говорит, - батяня, на твоем месте, сам с себя бы полномочия снял. Колхоз ты вытянул, верно, но нужно идти в ногу со временем, а ты прошлым живешь.
Во как! А чем, собственно, плохо жить прошлым? Оно и предостережет, и научит. В прошлом - наша сила.
- Да кто о том спорит? - отвечает сын. - Только нельзя же на прошлое все время оглядываться. Ты к этому так привык, что у тебя голова вперед уже не поворачивается. Пятишься по-рачьи.
- Охламон, - вслух выругал сына Петр Иванович. - Отца вздумал учить, сопляк! Всыпать бы...
Да, всыпать бы не плохо. По старинке. Как дед рассказывал: перед всем миром взять бы и постегать за непочтение к родителям. Раз, да другой - живо бы забыл про прошлое-будущее рассуждать и отцу суперечить. Да, хорошо с этим делом было в старину! А теперь пыхти вот, терпи: ахинея! Оно, конечно, может, и ахинея, только сейчас не трепаться надо, а брать, пока дают. Так сказать, использовать момент. Лишнее в хозяйстве не помешает. Бог его знает, как по теории - на практике так получается. Понимать надо. А постегать, ей-ей, не плохо бы, да только это одни мечты. Раньше надо было стегать, теперь поздно. Сельскохозяйственный техникум закончил, армию отслужил, жениться, сопляк, надумал. Теперь к нему и не подступись.
- Мы, - говорит, - не вы. Мы практически равняемся на современную мысль, а вы нам мешаете. На словах вы тоже вроде бы за, а на деле существуете в старых измерениях.
Ишь ты, слово-то подобрал - "существуете", будто он, Петр Иванович, не человек, а амеба. Эх, всыпать бы, да... Да ничего не сделаешь. Упустил ты, брат, Петр Иванович, время, упустил. Верно говорят: учи сына, пока тот поперек лавки лежит. И ведь что получается: ему, отцу, председателю колхоза, за великими делами было недосуг, но в школе, в техникуме-то что смотрели? И учился парень вроде ничего, отметки всегда были хорошие, а вроде бы не доучился. Так себе парень получился, верхогляд, балабон. Хлебом его не корми - дай языком потрепать. На тахте развалится, ногу на ногу, руку выставит и указательным пальцем водит у тебя перед носом в такт словам.
- Я, - говорит, - рассуждаю критически.
Тьфу! И в армии тоже мне, командиры, воспитывали, воспитывали - так и не воспитали. Не приучили даже прилично сидеть. Дома - ладно, а на людях, где бы ни сел - тут же ноги вытянет и развалится. Обидно. У других дети как дети. А этот:
- Тебе, батяня, какая разница, как я сижу? Главное - как работаю.
А как работает? Восемь часов от звонка до звонка и больше ни-ни. Это в сельском-то хозяйстве. Другие, смотришь, по темному все еще суетятся, а этот уже спит. Посмотришь, посмотришь - ну и сделаешь замечание.
- Вольному воля, - ответит. - Они целый день курили. А я с ребятами четко по графику: час сорок пять работы - пятнадцать минут перекур. Потихоньку и управились. По ремонту замечания есть?
По ремонту-то нет замечаний. А вот по другому вопросу имеются. Больно уж у него одно с другим не вяжется: на словах - горы своротит, а коснись работы - все потихоньку. Нет у него в работе порыва, как у других, чтобы, как говорится, чертям жарко стало. Петр Иванович в случае чего его не использует, других подключает. А сын и не обижается. Люди, иной раз, сутками вкалывают, а он посмеивается:
- Я в таких подвигах не участник. Это не штурм, а штурмовщина, пережиток, введенный в закон, а ты этому пережитку потакаешь. Это развращает, приучает к безделью. Неужели не понимаешь?
Сам ничего не понимает, а туда же, отца учить. Да на трудовом порыве наше государство и выросло.
- Выросло-то выросло, - отвечает. - Да ему дальше жить.
"Жили до сих пор и не очень-то тужили, - мысленно отмахнулся от сына Петр Иванович. - Трудились с огоньком, не вам чета".
Расстроенный, он не заметил, как дошел до клуба. День окреп. Небо, белесое с утра от легкого тумана, стало голубое. Возле клуба серебрились под солнцем старые, могучие тополя. На их голых ветвях покрикивали галки и то одна, то другая падали вниз на вылинявшую траву.
Петр Иванович остановился, оглядел бывшую избу Васены Карьяновой. В ее облике от бывшей избы мало что осталось. Сколько раз ее подправляли, подрубали, перекрывали, пристраивали: то кладовку, которую новая завклубом называла серьезно, по-театральному - "карман", то другую комнатку, именуемую "детский сектор". От прежней избы лишь чудом сохранился старый рубленый фронтон, перечеркнутый свесившейся из-под конька сосулькой огнивы. Петр Иванович некоторое время разглядывал фронтон, шепча: "Эх, старина, старина... старина-матушка..."
Из двери выглянула заведующая клубом:
- Вы к нам?
Он ответил:
- К вам, Тоня, к вам, - и снова уставился на фронтон: там чего-то не хватало.
- Транспарант-то где? - спросил, наконец сообразив.
- Сейчас повесим, - успокоила Тоня. - Петелька отскочила. Приделаем и повесим: "Привет труженикам сельского хозяйства". Вы не волнуйтесь. Парторг уже смотрел.
- Парторг - это хорошо. А теперь я.
- Пожалуйста. Заходите.
Петр Иванович головой крутнул: и этой, видишь, не нравятся его порядки. Сейчас, чего доброго, скажет: "Вечно у вас, Петр Иванович, ко мне доверия нет. Что я, маленькая?" Маленькая не маленькая, а не нами заведено - не нам и переделывать. Он, председатель, здесь главный начальник, а значит обязан все знать, как говорится, каждый гвоздь ощупать. Дело не в недоверии. Нельзя обычай, сложившийся десятилетиями, нарушать, а то, чего доброго, и хозяйство развалится. Они, молодежь, часто, как принято сейчас выражаться, "возникают": "И не надоело вам, Петр Иванович, каждую мелочь проверять? Ей богу, только мешаете. Ну, а если заболеете? Тогда что?" А вот тогда - последнее слово за парторгом. Тогда парторг будет проверять, он - мой заместитель.
Клубный зал был прибран, как и положено: печки побелены, полы вымыты, портреты протерты влажной тряпкой. На сцене поставлен длинный стол, покрытый красной скатертью. На столе графин с водой. Сбоку от стола, на шаг впереди - трибуна.
Петр Иванович, осмотрев интерьер, подобрел и решил приободрить завклубом. Ласково посмотрел на нее, потрепал по плечу и сказал:
- Ну что ж, молодцом, молодцом, дочка, - но, решив, что этого мало, добавил: - Скоро выстроим новый клуб - вот тогда
развернешься.
Заведующая клубом отвела плечо.
- Меня это не касается, - ответила твердо. - Я весной все равно от вас уйду.
"А этой-то чем не потрафил? - удивился Петр Иванович. - Вроде бы ни в чем не отказывал: и гитары купил, и пианино, и аккордеон. Занавес сшили плюшевый", - но вслух сказал следующее:
- Есть установка культуру развивать, а ты - уходить. Сказал ровным голосом, а завклубом вспылила, почти крикнула:
- Вот и развивайте без меня!
Петр Иванович даже крякнул. И что делать с этой молодежью? Чуть что - грозят уйти. Точно, как у классика: "Все смешалось в доме Облонских". По возрасту и должности ему бы, Петру Ивановичу, на нее кричать, а он стоит и терпит. А куда денешься? Приходится терпеть. Они теперь смелые. Уходят запросто. Страна большая. Работа везде есть. Вот пишут: рождаемость низкая, в связи с этим, мол, не хватает рабочих рук. Все высчитали, умные головы, все объяснили. Ну и что? Как будто от этого легче. Как будто опубликовали статейку - и никаких проблем. А ведь не знают, поди, что от этих статеек вред получается. Проблемы-то усугубляются. Такие вот, как завклубом, или как мой Иван, за горло берут и требуют Бог знает чего, чего раньше и в помине не было. А ты тут вертись, потрафляй, делай доброе лицо. Нагородили проблем. Эх, ему бы, Петру Ивановичу, да волю. Да он бы враз сузил так называемый круг проблем. Взял бы и запретил бегать с места на место. И что вы думаете, и сели бы по местам, и работали, и не рыпались, и рожали бы детей. Вот вам и решение вопроса. Тетенькаемся с ними, тетенькаемся, дотетенькаемся - земля быльем порастет. А то: "Ты нам, Петр Иванович, не доверяешь!" А как им, скажите на милость, можно доверять, когда они работают до первой стычки. Чуть что не так - бегут лучшую долю искать. А того не знают, что лучшая доля там, где их нет. Так Петру Ивановичу еще дед говорил.
Вспомнив это, Петр Иванович расчувствовался. В дедовой жизни не все было так, как тот хотел, но землю свою, свое село дед любил безмерно и не искал лучшей доли на стороне.
- Да что случилось? - спросил Петр Иванович заведующую клубом.
Спросил, а сам, еще не отринув старой мысли, по инерции додумал: "Отчего это лучшую долю всегда ищут в чужих краях? Дома-то искать кто мешает?" Подумал так и опять спросил:
- Ну, что случилось?
- Ничего, - ответила завклубом, - а уйду и все.
"Замечательный ответ, - подумал Петр Иванович. - У них у всех теперь это одинаково. Иван тоже: ахинея! А отчего, почему - не объяснил. "Тебе, батяня, объяснять - только время зря тратить".
Петр Иванович смотрел, смотрел в глаза завклубом и вдруг взмолился:
-Да ты толком-то объясни. Человек я или кто? Должен же я знать причину? Давай-ка сядем рядком да поговорим ладком - и, смотришь, примем общее решение.
- И не сядем, и не поговорим, и не примем, - вытаращила глаза завклубом. - Вы же - булыжник, а не человек. Вам бы только давай-давай, а как давай, чем, - вам ведь не важно. Вы - пережиток. Анахронизм! Вот вы кто!
И Петр Иванович не заметил, как стал выше ростом. Расправил сутулые плечи и проревел:
- Я-а-а?!
- Вы, вы, - подтвердила завклубом. - Клуб новый строить собираетесь, а я три года в общаге живу. А я, между прочим, по образованию режиссер, я - творческий работник, мне сосредоточиться, поразмышлять негде, мне квартира нужна! Сами-то вон в каком доме живете!
- Да мне этот дом от отца достался, - заоправдывался Петр Иванович.
- У меня от отца в Тамбове тоже квартира есть, а меня к вам прислали. Я, что, телка? Той на ферме и то отдельная кормушка. Я - человек. Мне по-людски жить хочется, а меня - в общагу. Да вы, да вы... вы знаете кто?..
Петр Иванович вдруг почему-то успокоился. Рост его стал нормальным, плечи обвисли, и он тихо, устало спросил:
- Ну кто? Давай оскорбляй. Кто? Пожиратель младенцев?
Завклубом, подыскивая название, открывала и закрывала рот.
- Так вот знай, - почти шепотом поведал ей Петр Иванович, - для режиссеров у меня квартир нет. Есть для доярок. Режиссеры потерпят. А не терпится - выходи замуж и живи. Женихи у нас, слава Богу, не вывелись.
- Мне замуж не хочется, - заявила завклубом, очнувшись от столбняка.
- Не хочется - живи в общаге.
Над старыми липами гужевались грачи. Петр Иванович свернул к липам. Шел не спеша, руки сцепив на пояснице, взгляд устремив вдаль, со стороны казалось: идет человек умиротворенный. После дел праведных решил сполоснуть душу в прозрачных струях октябрьского дня, и природа это чувствует. Она не озадачена его появлением, не насторожилась, она естественным поведением как бы охраняет его покой, своей свободной волей оттачивает притупившуюся его волю: согревшийся на полуденном солнце ветерок ожил, выпутался из побуревшей припрудовой звонкой осоки, смял голубую воду и улетел. Грачи в липняке кормились: одни, насытившись, сидели на ветках и чистили перья, другие ходили под липами по оранжевым и бордовым листьям, ворошили их. Все шло своим чередом и вроде бы не касалось Петра Ивановича, а Петр Иванович вроде бы не касался всего. На самом же деле это только казалось. Если грачи действительно не обращали внимания на него, то он их не замечать не мог. Дело было прошлое, но время не помирило Петра Ивановича с грачами. По давней привычке его так и подмывало поднять камень и запустить в них. Он то и дело себя успокаивал, но через пять-шесть шагов, подчиняясь инстинкту, вновь шарил глазами по тропинке, отыскивая какой-нибудь метательный предмет. Инстинкт этот сложился еще в те времена, когда в Капустине стали сажать кукурузу квадратно-гнездовым способом. В те времена грач для Петра Ивановича был врагом номер один. Уж сколько прошло лет, сколько Петр Иванович с собой боролся, нет-нет да и ловил себя на желании шугануть грачей. А всё из-за слишком разумного поведения грачиного племени во времена кукурузной эпопеи.
В ту весну в капустинском хозяйстве работа бойко шла. Из района загодя спустили разнорядку по кукурузе, загодя завезли семена. Петр Иванович загодя наметил клин и точно в рекомендованные сроки начал сеять. Возделывание кукурузы было ново, Петр Иванович азарта в себе не ощущал, но по всему получалось, что о проведении ударного сева он отрапортует одним из первых. Это его бодрило и настраивало на почти боевой лад.
Все шло нормально, пока в реальные планы не вмешались черные силы дикой природы - грачи. Сначала они вели себя так же, как год, два, три назад, как десятки и сотни лет тому вели себя их предки: ходили за трактором и вытягивали из земли червей, но потом внедрение на капустинских просторах новой сельскохозяйственной культуры заставило их переиначивать старозаветные привычки. С кукурузного поля поступил сигнал. Петр Иванович, забыв затянуть супонь, плюхнулся в председательскую пролетку, гикнул, ткнул каурую кобылку каблуком под хвост.
Домчался до поля вмиг. На налезший кобылке на уши хомут не взглянул - спрыгнул на дорогу... и ужаснулся: на засеянном поле погибал будущий урожай. Квадратно-гнездовой способ пришелся грачам по вкусу. Деловой походкой птицы разгуливали по бороздам и выклевывали кукурузные зерна. Топ-топ-топ точно определенное количество шагов и - клюв в землю и до следующего места посадки - топ-топ-топ...
Ни с того, ни с сего грачи в липняке настроили на другой лад. Петр Иванович перестал гневаться на заведующую клубом и почувствовал себя не председателем колхоза, а просто человеком, которому только за сорок лет, но который устал и тайно, в душе, готов уйти на пенсию. Да, это было бы хорошо, ох, как хорошо! Он бы рыбу ловил и больше ничегошеньки не делал. Подновил бы избушку на Ремизовских озерцах да так бы там и жил.
Мысль эта стала навещать Петра Ивановича последние год-два. В такие минуты, несмотря на укоренившуюся привычку думать по-председательски, он рассуждал сам с собой. Рассуждения эти он окрестил либеральными уклончиками. Весь либерализм заключался в том, что Петр Иванович вдруг начинал видеть себя со стороны и подвергал легкой критике собственные деяния. Эдак вспомнит, крутнет головой и подхохотнет. А иной раз даже и вслух скажет: "Это надо же!"
Сегодня свою деятельность Петр Иванович критиковал острей, чем всегда. Может, сын был виноват, может, завклубом, или он действительно переутомился в этом сезоне, но вместо "Это надо же!" он сказал "Срамота!", крутнул головой и остановился.
Грачи шуршали листьями.
Тогда кукурузу пересеяли, а грачей он велел гонять, и сам показывал гоняльщикам, как эффективнее это делать. Создал целое ополчение против грачей и лично возглавил.
- Срамота! - повторил Петр Иванович и, обращаясь к грачам, спросил: - А что было делать? Это сейчас выдумали моду рассуждать. А тогда было не до рассуждений. Тогда надо было кукурузу сажать.
Соображение это немного успокоило. Петр Иванович двинулся дальше. Действительно, что было делать? Хоть крути, хоть верти - а сажай. Это теперешние: чуть что - не надо. Значительно скажут и под "не надо" теорию подведут. Тогда же сомнений не возникало. Надо - значит надо. По совести сказать, тогда было проще работать. Было ясно, чего от тебя хотят. А еще, по самой что ни есть совести, при всей жесткости было меньше ответственности. Никакого тебе комплексного подхода. В конце концов, предписания сочинял не он. Он только выполнял их. Теперь же предписания вроде бы и остались, но чуть что - и сразу: а где у тебя была своя голова? Вот и ловчись, вот и жмись, и пытайся совместить свою голову с предписанием. Он уж по-всякому пробовал - а не получается гибрид, крутишься, крутишься, - то голова мешает, то предписание. Да вот хоть с этим новым клубом. И чувствует Петр Иванович: здесь что-то не то, а опять же, куда денешься - веяние времени. Кроме того, ничего выбивать не надо, стройматериалы бесплатно дают, бери и строй. Покажите-ка председателя, который откажется от такого. А то - ахинея! Ишь ты, научились рассуждать, сопляки. Нет, дорогие мои, это - реальное мероприятие по стиранию грани между городом и деревней. Вот это как называется!
Последняя мысль ободрила Петра Ивановича. К тому же он вспомнил поездку в райисполком. Принял его сам председатель. Разговор состоялся короткий. Председатель исполкома сказал так:
- Решено, Иваныч, строить у вас. Ты - руководитель исполнительный. Тебя опекать не нужно, все сделаешь, как надо, в срок. Можно бы хоть завтра начинать - вышестоящее "добро" получено, но хотелось бы это строительство приподнять над ординаром, осветить в печати, разъяснить его влияние на судьбу села. Давай-ка примем решение о строительстве на общем колхозном собрании. Ты там организуй на следующей неделе, и мы подъедем. Примем решение, а строить весной начнешь.
Вот так сказал председатель райисполкома. Видно, дело серьезное - предисполкома мелочами не занимается. Конечно, Капустино есть Капустино, но если взглянуть на все в масштабе страны, предприятие это грандиозное. Сколько в стране таких сел, да если в каждом построить новый, большой клуб...
Это рассуждение привело Петра Ивановича в состояние, приличное его должности. Из липняка он вышел почти строевым шагом, бодро взбежал на бугорок, бодро же спустился, простучал каблуками через ручеек и подошел к колхозной столовой. Из крайнего окна глядело румяное лицо, и Петр Иванович махнул рукой: а ну, выйди!
Разговор с заведующей столовой состоялся простой, но деловой. Та давно заведовала столовой, Петр Иванович давно председательствовал, и они понимали друг друга с полуслова.
- Мясо разрубили? - спросил Петр Иванович.
Заведующая кивнула.
- Нарзан и остальное привезли?
Опять кивок.
- Смотри у меня, чтобы все - в лучшем виде.
Заведующая усмехнулась:
- Обижа-а-аешь.
Петр Иванович тоже усмехнулся и повернул назад.
Обратно через липняк он шел спокойно. Проверка мест первого и заключительного этапов предстоящего мероприятия его вполне удовлетворила. Уж так почему-то повелось, что о качестве мероприятия судится именно по подготовке этих мест, а само мероприятие, хоть со скрипом, лишь бы состоялось. Первое и последнее, впечатления сведут на нет все скрипы, и мероприятие покажется ярким и выпуклым.
Грачи улетели. Под липами лежала тишина. От тяжести ее сухие листья похрустывали. Огромные колонны лип невозмутимо держали небо, и солнце, шагая по маковкам их голых вершин, взбиралось к полудню. Природа вела себя так, как заведено испокон веку.
В час дня Петр Иванович переоделся в парадный костюм, повязал в меру яркий галстук, прикрыл голову темно-зеленой тирольской шляпкой. Наблюдательный пост занял в фойе школы. До клуба отсюда рукой подать, дорогу далеко видно. Как покажутся из-за поворота машины, ему всего - прудик обойти. Пока они едут, он дойдет до клуба и, вроде бы невзначай, начальство встретит: добро пожаловать, гости дорогие, прошу, прошу. А у заведующей клубом спросит: Антонина, у тебя все готово? Ну, значит, можно начинать. Встреча получится вполне пристойная: и излишнее чинопочитание отсутствует, и порядок соблюден. Начальство теперь не очень-то любит, когда перед ним тянутся, но и не одобряет, когда слишком вольно стоят. Теперь от председателя колхоза требуется максимальная раскованность, но, вместе с тем, готовность всегда ответить "есть". Петр Иванович к новому обиходу привыкал трудно: то жалел о былых временах, то забывал о них, и его так и подмывало выкинуть какой-нибудь фортель. Например, взять и, никого не спрашивая, вместо четырехсот гектаров картошки посадить двести, а свободную площадь пустить под клевера. Если картошку убирать начисто, до последнего клубня, выгода будет несомненная. Петр Иванович делился проектами с сыном.
- Слабо в коленках, батяня, - отвечал сын. - Ты еще не дозрел. Подуло на тебя ветерком – вот ты и чихаешь. Это чисто внешнее явление. Ты до пенсии так и будешь сажать четыреста га.
- А ты бы, чем насмехаться, лучше бы поддержал отца, - ершился Петр Иванович.
- А я поддерживаю. Давай этой весной и запашем, двести не двести, а хотя бы триста, и посмотрим, что получится.
От конкретного призыва к действию Петр Иванович сникал.
- Ну, ты всегда так, - бурчал, - не зная броду - сразу в воду. Колхоз тебе - не частный огород.
Дело в том, что Петр Иванович слишком хорошо знал, что получится. А вот Иван не знал. Для него все было просто. Слишком просто. Ему, что вызвездится, - то и давай.. А - почему? А потому, что легко командовать, когда на тебе никакой ответственности и когда над тобой начальник - отец. А еще эта легкость от молодости. Эх, молодость, молодость! В молодости-то как: лес - зеленый, речка - синяя, а девушка целует - значит любит. А подкатит жизнь к сорока... смотришь, и лес-то пегий, и речка вроде сизая. А девушка... эх, была девушка... Да, хотелось бы, чтобы все осталось; как в молодости. Но за плечами сорок лет - жизнь. Как ни ловчишься взглянуть по-прежнему, а все получается лес пегий и речка сизая...
"Неужели я действительно постарел?"- подумал Петр Иванович, но на вопрос не успел ответить - из-за поворота вывернула "Волга", за ней - рафик, за ним - еще.
К клубу Петр Иванович подошел вовремя. Машины фырчали моторами. Петр Иванович распахнул у "Волги" дверцу и сказал приятным баритоном: "Прошу, прошу".
Из машин стал выпрастываться народ. Выпрастывались солидно. Несолидно выпрыгнул лишь один, с аккумуляторной сумкой и фотоаппаратом, и Петр Иванович про себя отметил: "Не наш, не районный, ого!"
- Ну что, Антонина, у тебя все готово? - спросил у заведующей клубом.
- Готово.
- Ну, значит, можно начинать.
По деревне разнесся слух, что Капустино собираются перенести на другое место. Оттого-то, дескать, из центра и понаехало на трех машинах. Они, райцентровские, так и рассчитали: по полчаса каждый, мол, будет говорить - хоть сутки проговорим, но уговорим капустинцев проголосовать за переселение. И место новое вроде бы выбрано, возле старого карьера, у большака, аккурат, где начинается дорога на Капустино.
Зал был переполнен. Сидели в проходе. По проходу, толкая людей аккумуляторной сумкой, с трудом продвигался человек.
- Потеснитесь, пожалуйста, я не смогу работать.
- А мы тебя не звали, - отвечал Вячеслав Михайлович Мешков.
У Вячеслава Михайловича было боевое настроение. Месяц назад он отстроил новый дом, кирпичный, о восьми окнах, с четырьмя комнатами. Теперь два женатых сына имели по комнате, снохи зажили душа в душу, к Мешковым пришел покой, а тут нате вам - переселение.
- Я - против, - еще на подходе к клубу заявил соседям Вячеслав Михайлович.
- А мы что - "за"?
К слуху о переселении капустинцы отнеслись отрицательно. Примеры на стороне были. Далеко не надо ходить. Неплюевцы - пять километров от Капустина - только что не плачут. Начудили: выстроили посередь деревни два пятиэтажника и в одно лето, по-ударному, переселились в них. Все радовались: вот, мол, теперь как в городе - с ваннами. На зиму только радости хватило. Да что неплюевцы - посторонних и то жуть берет. Вымахнешь на санях перед Неплюевым - лошадь с перепугу останавливается: посередь поля - две бетонные коробки, а промеж них огроменная черная труба дымит. Поле - белое-белое, ровное-ровное, небо - белесое, по полю из сугробов яблони сучья тянут. Тоска. Зима сошла, глядь - а яблони-то зайцы обглодали. Теперь неплюевцы за яблоками ездят в райцентр на базар. Да теперь они много за чем в райцентр ездят. С этажей-то до общественных сараев метров пятьсот - санинспекция тютелька в тютельку отмерила. Зимой, получается, на лыжи вставай. А весной, а осенью, а в дождь?.. Неудобно, суетно... Постепенно неплюевцы всю личную скотину и перевели.
Вот почему еще до начала собрания капустинцы были настроены по-боевому, а когда Петр Иванович подошел к трибуне, Вячеслав Михайлович крикнул:
- Не желаем!
И по залу прокатился говорок.
- Не желаем и все, - подлил масла в огонь Вячеслав Михайлович.
Говорок превратился в шум, в гул, заскрипели кресла, зашаркали подошвы, Петр Иванович авторучкой стал стучать о графин, и Вячеслав Михайлович почувствовал себя лидером.
- Не желаем и все, - повторил он, нажимая на "все", и внушительно добавил: - Вы, товарищ Яснов, так и запишите.
Зал затаился.
- Да что не желаете-то? - спросил Петр Иванович, не понимая, в чем дело.
И тут зал взорвало:
- Не желаем! Нам не худо и здесь! Сам переселяйся!!
Побушевали капустинцы с полминуты и притихли. Только глуховатая Маруня Петряева, оглаживая полушалок, бубнила себе под нос:
- Меня внучка, Лариска, в город зовет - и то не еду, а тут шут его знает куда, на старый кальер...
- Да вы что? - отеческим тоном, растянув "что", спросил Петр Иванович.
- А то, - уже спокойно, ответил Вячеслав Михайлович. - Переселяться не будем. Закрывай собрание.
- Кто вас переселять собирается? Кто вам сказал?
- Все говорят.
И Петр Иванович озлился.
- А ты слушай больше их, - сказал доверительно, словно в зале они с Вячеславам Михайловичем только вдвоем. - Они тебе наговорят с три короба, - и, смахнув испарину со лба, провозгласил:
- Сегодня по повестке - культурное развитие Капустина.
Собрание началось. Сначала это было обычное собрание.
Провозгласивши повестку, Петр Иванович предложил выдвигать в президиум кандидатуры, и на трибуну поднялся мастер из стройцеха. Он зачитал список кандидатур, объявил, что в Капустино прибыли те-то и те-то ответственные работники и предложил приезжих товарищей тоже в президиум ввести. Собрание дружно проголосовало. Потом на трибуну вышел Петр Иванович.
Сообщение Петра Ивановича вылилось в доклад. Вообще-то Петр Иванович не любил много говорить, но тут его захлестнуло. То ли подзадорила значимость предстоящего строительства, то ли ободрил взгляд серых глаз председателя исполкома, то ли вдохновил ярко вспыхивающий репортерский фотоаппарат.
Вначале Петр Иванович обратился к истории. Рассказал о жизни капустинцев в далекие времена, подчеркнул, что культурно-просветительных учреждений в Капустине не было, но кабак был. Затем вспомнил, как его собственный предок собирал деньги на церковь и на этом примере показал, как ничтожна была тяга капустинцев к просвещению. Потом перешел к более позднему периоду. Обратил внимание, как резко изменились взгляды: все тот же предок, вновь заикнувшийся о постройке церкви, уже не был понят односельчанами. Новая жизнь выдвигала новые задачи, и на базе дома Васены Карьяновой открылась изба-читальня.
- Но жизнь не стоит на месте. Она ставит перед нами все более сложные задачи, - провозгласил Петр Иванович и перешел к новейшим временам.
В этой части доклада Петр Иванович наконец-то раскрыл проблему. Он поставил ее сразу во главу угла, сообщив, что любому производству нужны рабочие руки и лишь после этого взглянул на проблему как местный патриот, как председатель капустинского колхоза.
- Вам, товарищи, известно, в нашем колхозе - триста человек. Как думаете, этого достаточно?
Он сделал паузу, вздохнул и ответил сам себе:
- Нет. Нам хоть еще триста дай и все равно будет мало.
Петр Иванович опять вздохнул и пояснил, что масштабы производства сельхозпродуктов увеличиваются, рабочая сила нужна, ой как нужна, а прироста ее не замечается. Хуже того: с каждым годом все больше людей разъезжается по городам.
Он решил подтвердить свои слова примером:
- Силантьев, где твой сын?
Из зала послышался голос:
- Нет его.
- Петряева, а где твои дочери?
- Тебя спрашивают, - наклонился к Маруне Вячеслав Михайлович.
-А что спрашивать, что спрашивать, - забубнила Маруня, - нешто не знаешь - в городу они.
- Вот то-то, - вроде бы обрадовался Петр Иванович. - И таких, чьи дети улетели Из родных мест, среди нас много.
- А что делать? - недоумевая, поинтересовался кто-то. - Не на привязи же их держать?
- Конечно, не на привязи, - подтвердил Петр Иванович. - Но есть другие средства.
Вот теперь надо было брать быка за рога, и Петр Иванович стал объяснять: раньше-то как было - есть клубишко кое-какой, пиликает в нем гармошка - и ладно. Теперь же сельскому жителю мало этого. Он хочет всемерно пользоваться достижениями культуры. А что для этого имеется? Да по сути ничего, кроме все тех же клубишка да гармошки. Это в век электромузыки и широкоформатного кино, в век всесторонних возможностей для развития личности! Сельский житель не хочет мириться с такой несправедливостью и, как результат, в своем роде протест, - отъезд в город. Наиважнейшая цель сейчас - остановить отток рабочих рук, единственный путь для достижения - стирание различий между городом и деревней.
- Да, единственный путь, - убежденно повторил Петр Иванович и помолчал, и еще убежденнее повторил: - Да, единственный..
- А конкретно-то? - спросил из зала все тот же голос.
- А конкретно, - улыбнулся Петр Иванович, - будем строить клуб. Вернее, не клуб - Дом культуры. Деньги уже отпущены. Будет у нас, так сказать, культурный центр. Чтобы наша молодежь не скучала. Чтобы у нее под боком было все, что есть в городах. Хочу подчеркнуть - это наша местная всенародная стройка. Я сейчас закругляюсь. Строить нужно, тут все ясно и разнотолков быть не должно. Вопрос - где строить. Можно за Лаврентьевским оврагом, можно в липняке - мест живописных у нас хватает. Мне, например, больше глянется Лысая гора. Но, может быть, есть другие мнения? Вопрос нужно всесторонне обсудить. Спасибо за внимание. Прошу высказываться.
В зале повисла тишина. Репортер подбежал к сцене, наставил на собравшихся объектив и несколько раз вспышкой высветил зал. Маруня Петряева прикрылась от света ладошкой.
- Будет щелкать-то, - цыкнул на репортера Вячеслав Михайлович Мешков и повернулся к президиуму: - Значит, так...
Свое выступление он обдумал в считанные секунды: ни за Лаврентьевским оврагом, ни в липняке клуб строить нельзя. И туда, и туда дорога ведет мимо его дома. Хуже того: не под окнами, а вдоль сада и огорода, по задам. Дом его - крайний, а значит, ему, Вячеславу Михайловичу, придется убытки терпеть. И в клуб, и из клуба всем ход мимо его дома, а следовательно: тот гладиолус прихватит в подарок своей девахе, другой яблоню тряхнет, третий редиски, лучку выдернет на закуску. Какая уж тут культура?! Тут придется каждый вечер в охране стоять.
- Значит, так, - повторил Вячеслав Михайлович. - Клуб, то есть культурный центр - дело серьезное. За Лаврентьевским оврагом или в липняке его поставить - не видно будет. А клуб наш будущий - местная достопримечательность. Он, как я понимаю, должен быть украшением села, его издалека должно быть видно, а посему мое предложение: ставить клуб на Лысой горе, окнами на восток, то есть на деревню, а поперед его приличную случаю статую соорудить. Я так рассуждаю?
- Не так!..
У Маруни Петряевой были свои соображения. Голос у Вячеслава Михайловича крепкий, Маруня все расслышала и поняла.
- Не так! - настаивала она. - На Лысой-то горке - скушно. И не видно, кто в ваш клуб идет. А поставь его за оврагом - сидишь на лавочке, а мимо-то народ. Самой-то туда не дойти, а так - все на людях.
- Какая разница? - послышался голос. - Где ни поставить - лишь бы клуб был.
- Большая разница, - поднялся из-за стола президиума главный бухгалтер. - Я думаю, мы не с тех позиций глядим на дело. Смотреть надо с позиций финансовых. На Лысой-то горе - куда лучше, да подъезда туда нет. Вот и прикинем: раз - строительство дороги. Другое: гора есть гора, она выше водонапорной башни, вот вам и еще вопрос: как в клуб подавать воду? Придумать-то придумают, но это лишний расход.
- Да на что там вода-то?
- Как на что, как на что? - заволновалась клубная уборщица Кузина. - А полы мыть?
Зал заволновался, сочувствуя уборщице.
- И еще, перекрывая шум, не унимался главбух. - Забыли про отопление. От котельной до клуба сколько труб надо тянуть?
Петр Иванович успокоил главбуха:
- Для клуба построим собственную котельную. Проектом предусмотрено.
- Котельная? - заинтересовался Силин Степан. - Для котельной кочегары надобны.
- Естественно, - подтвердил Петр Иванович, - три человека, общий штат.
Степан Силин заволновался.
- Васильевна, - повернулся к заведующей клубом, - ты про нас с Сережкой Темновым не забудь. Нам, значит, как вполне нетрудоспособным инвалидам, котельная подходит. Мы вдвоем, по полторы ставки, знаешь как будем топить!
Фоторепортер, пристроившись у сцены, строчил в блокноте: "Строительство нового Дома культуры обсуждалось всесторонне. Взвешивались все "за" и "против". Выступавшие близко к сердцу приняли весть о предстоявшем строительстве и единодушно определили его основополагающим в развитии села. Вот выдержки из выступлений: "Мы сделаем все, лишь бы новый Дом культуры был", "Хороший Дом культуры - дело серьезное". Один пенсионер, пожилой человек, просто, но от души сказал так: "Нам это дело подходит". Слушая выступления колхозников, становится ясно, насколько возрасли потребности сельских жителей, отчетливо понимаешь своевременность развития материальной базы культурно-просветительных учреждений. И радостно становится, что стирание грани между городом и деревней уже не теория. Практическое воплощение ее началось".
- К тому же, Васильевна, мы с Сережкой - люди непьющие, - продолжал убеждать завклубом Силин Степан.
- Вы вот что, - поднялся из-за стола Петр Иванович. - Давайте-ка ближе к делу. Антонина Васильевна, ты - специалист, может, ты скажешь?
Всегда бойкая, завклубом засмущалась.
- Дело нужное, необходимое, - выдавила из себя. - Дальнейший подъем культурного уровня имеет решающее значение. Еще Надежда Константиновна Крупская сказала, что...
Заведующая клубом прочитала объемистую цитату, чуть призадумалась и закончила;
- Я - за.
- А строить, как считаете, где лучше? - не унимался Петр Иванович.
- Я не знаю... тут главбух,.. а вообще-то, на Лысой горе будет красиво...
- Вот и прекрасно, - обрадовался Петр Иванович. - Кто еще хочет сказать?
Тут-то все и началось.
- Я! - послышалось от двери, и к сцене стал пробираться Яснов Иван. В груди Петра Ивановича похолодело: пробираясь к сцене, сын повторил: - Я хочу сказать, я, Иван Яснов, - и сказано это было таким тоном, что стало ясно: сейчас будет бой, сейчас Иван всенародно объявит затею с клубом ахинеей.
Петр Иванович не боялся словесных драк: и не в такие переделки попадал. Но сейчас ему стало страшно. Если бы это был не его сын. Бой-то он, председатель колхоза, выиграет, собрание за строительство проголосует, но после собрания разговоры пойдут: невиданное дело, сын пошел против отца да еще всенародно! Разговоров теперь на год хватит. В каждой избе станут языками чесать. Пересудов не оберешься. Скажут: с сыном собственным справиться не может, а колхозом командует. И ехидничать будут. С завтрашнего дня комедию ломать начнут: он слово, а они: "Нам что, да кабы Иван-то не заругался". Скажут спокойно, вроде бы между прочим, а в глазах ехидца и усмешечка на губах. И он, Петр Иванович, сглотнет обиду. Они правы. У них тоже дети. То, что сейчас случится - это же прецедент, это же - лиха беда начало, это же с ними, сопляками, сладу не будет. Прочие авторитеты - черт с ними, но если они и родителей перестанут уважать - это уже социальное бедствие. Жизнь-то, конечно, не остановится, на то она и жизнь, но жизнь жизни рознь.
Петр Иванович вдруг вообразил себя стариком, покинутым и оскорбленным, но осознать этого не успел. "Ой, срамота!" - успел только подумать.
А Иван Яснов уже расположился на трибуне. Именно расположился, по-хозяйски, уверенно, руку упер в бортик, локоть вывернул вперед, будто всю жизнь только и делал, что говорил с трибуны, и трибуна для него - родной дом. Вскинул голову и бросил в зал:
- Я удивляюсь, - и давай всем подряд зыркать в глаза. Быстро так перебрал взглядом ряды, словно прострочил из пулемета, повернулся к президиуму - тоже прошелся по всем, остановился на отце и влепил ему последний выстрел.
- Я удивляюсь, - повторил отцу, отвернулся, и в третий раз уже залу: - Я удивляюсь. Вот сидит перед вами умный, образованный, опытный человек и доказывает, что никчемное дело есть дело стоящее. Я его пытался переубедить и не переубедил. Не знаю, что с ним случилось, почему он с такой легкостью собирается государственные деньги пустить на ветер и доказывает, что это так и нужно. Не знаю, почему он идет у кого-то на поводу и не видит более насущных проблем. Наверно, по привычке. В науке, психологии, такая привычка называется динамический стереотип. Но мы с ним, я надеюсь, о стереотипе поговорим и дома. А сейчас, пока не поздно, пока вы не проголосовали, я вас спрашиваю: нам нужен клуб?
Зал зашумел. Из шума нельзя было понять, нужен клуб или не нужен. Иван подождал, подождал и, не дождавшись внятного ответа поставил другой вопрос:
- А может, нам нужна баня?
В зале наступила гробовая тишина. Вопрос был неожиданный. Люди соображали. Только Маруня Петряева, не расслышав вопроса, тыркала соседа локтем в бок:
- Что-ко, что-ко все замолчали?
Молчание нарушил Вячеслав Михайлович:
- Да, баня нам нужна.
Почесал затылок и, в раздумье, добавил:
- Да, без бани-то нам совсем швах.
- Ну, то-то, - вздохнул Иван Яснов. - А теперь я хочу пояснить свою мысль и разобрать - с чего, по-моему, начинается культура, и в чем смысл, опять же по-моему, стирания грани между городом и селом.
- Вот с этого бы и начинал, - раздался уже знакомый голос, - а то ни с того, ни с сего, про баню...
- А ты погоди. На мой взгляд, связь между культурой и баней прямая.
Иван подошел к столу президиума, попросил:
- Вы меня простите, я не хочу никого учить, хочу только поделиться мыслью, - и прямо от края сцены, спокойным голосом принялся рассуждать: - По мне, культура начинается не с клуба. Я на это так смотрю: тысяча девятьсот семидесятый год, а мы париться в печки лазим. Скажите, это культурно? Или это так удобно? Думаю, неудобно. У прадедов наших, у дедов на каждом дворе собственные баньки были. Да, кстати, а много своих, частных банек у нас сейчас?
- Раз, два, - принялся загибать пальцы Вячеслав Михайлович, - три, четыре, у меня на старой усадьбе. И того - пять.
- А жителей сколько?
- Со старыми и малыми - шестьсот человек, - четко отрапортовала заведующая паспортным столом.
Иван вздохнул:
- Вот видите, какая картина. А бани-то были. Куда же они делись?
- Что спрашивает-то? - затолкала Маруня Вячеслава Михайловича в бок.
- Спрашивает, куда личные баньки делись?
- А перевели, - объяснила Маруня. - В войну и баньки, и сараи на дрова перевели. Избы и то топить было нечем, а то - бани.
- Сараи-то выстроили?
- Чево?
- Сараи-то, говорю, выстроили?
- А выстроили, выстроили. Без сараев в хозяйстве никак.
- Да что ты все допрашиваешь? - обиделся Вячеслав Михайлович. - Не до банек было.
- Во-во, - послышался знакомый голос, - ты, этова, кончай спрашивать, ты дело говори.
Иван насупился:
- Тогда так: культура начинается с чистоты тела. Нельзя грязным ходить в клуб. Наличие Дома культуры и отсутствие бани - несовместимы. Стирать грань между городом и деревней надо не так. В первую очередь человек должен иметь хорошее жилье, быть чист, здоров, сыт. Дорога нужна до шоссе нормальная. Ведь до города, до Дворца культуры цементников, по хорошему сорок минут езды, а мы как в тайге живем. Наши местные десятки километров в таежные сотни вытягиваются. Люди от нас разбегаются не из-за отсутствия клуба, а оттого что им негде жить. Кому нужен будет новый клуб, если через десять лет деревня опустеет?...
Долго говорил Иван, и, странное дело, слушали его с азартом. Глаза у односельчан блестели, лица светились. Маруня Петряева больше не толкала Вячеслава Михайловича в бок, она опустила на плечи полушалок, ладонь приставила к уху и кивала: так, так...
Я не был в Капустине около десяти лет. За это время исколесил чуть ли не всю страну, и Капустино в моей памяти стало меркнуть. Его загородили более яркие события, о которых принято говорить как о великих свершениях времени. И никуда не денешься; как говорят капустинцы - великое застит глаза.
Но недавно я получил письмо из Капустина. "Валера, - писал Иван Яснов, - что же ты не приедешь? Деревня наша целехонька, на старом месте стоит, и мы - и я, и отец, и все прочие знакомые - живы и помним о тебе. То ездил, ездил, а как стал выбиваться в люди - забыл? Нехорошо, брат, настоящие друзья так не поступают. Собирайся-ка и немедленно приезжай".
Я сидел в кабине КамАЗа и представлял себе, как мне будет скучно в Капустине, как я буду страдать, но не от капустинской почти первозданной тишины, а от той, словно старческой предсмертной немощи, поселившейся во многих среднерусских деревнях.
За своими мыслями я не заметил, как КамАз домчался до старого карьера и затормозил.
- Тут недалеко, - объяснил шофер, - дорога ровная - машины ходят, кто-нибудь да подберет.
И действительно, дорога была ровная. До горизонта синел асфальт. Шагая по обочине, по песочку, я думал: асфальт здесь неспроста, наверно, Капустино за десять лет выросло в районный центр. Невероятно!
Я вернулся к перекрестку и внимательно рассмотрел дорожный указатель. "Д. Капустино - 7 км.", - значилось на нем.
Сомнения отпали, деревня осталась деревней. Но почему асфальт? Я вспомнил крикливое собрание и необычное выступление Ивана Яснова. Неужели в Капустине свершилось все так, как хотел Иван? А что - вполне может быть, теперь такие дела - обычные...
Я шел вдоль дороги, размышлял про обычные, но очень приятные дела. Впереди завиднелся километровый столбик. До Капустина осталось прошагать шесть километров...