Валерий Королёв

ЖЕНЩИНА, КОТОРАЯ ПОЁТ

День был хмурый. Шел дождь. Облака низкие, серые скреб­лись о макушки берез, стряхивали с голых ветвей уцелевшие кое-где желтые листья.

Фомушкин сидел у окна и курил, глядел сквозь чуть запотевшее стекло на раскисшую от дождя дорогу, на темный шифер крыш противоположных домов, на мокрого петуха с опущенным хвостом, на пруд, видневшийся в проулок, похожий издалека на жестяной противень, брошенный среди луга.

Жена Фомушкина Варенька неслышно ходила из комнаты в кухню, из кухни в комнату, что-то перебирала, перекла­дывала, стирала несуществующую пыль с мебели и зыркала мужу в затылок большими, в поллица, голубыми глазами. С Фомушкиным в последнее время творилось неладное, и Варенька знала, что отвлекать его от раздумий нельзя: иначе вскочит как бе­шеный, наорет, обзовет занудой, банным листом, запрется в дровяном сарайчике да так и останется там ночевать под  вер­стаком на стружках. Варенька таких вспышек боялась. Ей ка­залось, что однажды он уйдет не в сарайчик, а куда-нибудь еще и больше не вернется совсем. Она не знала, куда он может уйти конкретно, но что такое возможно - не сомневалась: подросли на деревне соперницы не ей чета, высокие, роскошные телом, боевые.

А Фомушкин думал о том, что в Гусихе в клубе сегодня будут крутить фильм "Женщина, которая поет". Пе­рвый раз он увидел его несколько месяцев назад во время поездки в райцентр и с тех пор не пропустил ни одного показа ни в соседних, ни в дальних деревнях. В фильме Фомушкина пленяло все: и музыка, не созвучная жизни, которой он жил, и любовь, большая, серьезная, но вместе с тем хрупкая, пугли­вая, хрустальная любовь с другой планеты, и героиня-певица, кинувшая покой и достаток, в мгновенном взлете души искавшая счастья. Фомушкин многого не понимал в кинокартине, но у него теплилась мыслишка о том, что вот взять бы, добавить в его ровную жизнь хотя бы каплю того ихнего беспокойства, и жить стало бы интереснее. Всякий раз, когда до него доходили слу­хи, что где-то будет показываться этот фильм, Фомушкин угова­ривал себя не ходить в кино. Он старался чем-нибудь заняться, отвлечься, сосредоточиться на деле насущном, необходимом непо­средственно семье. Но каждый раз незаметно для себя срывался. Каждый раз после сеанса он с трудом возвращался домой в бла­гополучный по-своему мир, мир относительного достатка, урав­новешенного бытия, мир без неожиданностей, без волнений, раз и навсегда  запрограммированный и от этого душный, тесный. Его душа билась о стенки этого мира, старалась разглядеть хотя бы лучик потустороннего света, глотнуть каплю шального воздуха. Но в стенках фомушкинского мира щелей не было.

Петух вылез из подворотни, скособочил голову, осмотрел круглым глазом небо, поднял хвост и зарысил по своим делам.

Фомушкинсунул окурок в цветочный горшок, в прихожей натянул резиновые сапоги, оделся.

-  Я пойду пройдусь. Прогуляюсь, - буркнул в приоткрытую дверь и вышел на улицу.

Варенька рыдала. Алевтина гладила Вареньку по голове, пы­талась успокоить подругу.

-  Солнышко ты мое, ягодка земляничная, - приговаривала Алевтина. - Не убивайся попусту, не изводи себя.

-  Да, - отвечала Варенька, всхлипывая. - Тебе хорошо го­ворить. Ты, как встала, так и легла. Одна живешь. А он мне муж. Он сегодня по артистке вздыхает, а завтра на чужие юб­ки пялиться будет. Двенадцатый раз на это кино потащился, за десять верст.

Щеки у Вареньки покраснели, пошли пятнами, а голубые гла­за стали серыми от пролитых слез.

-  Подумаешь, в кино ушел, - убеждала Алевтина. - Как ушел, так и вернется. Никуда не денется. Твой будет. Вон ты какая ягодка-малинка. Все при тебе и все свое. Какая еще там артист­ка. Выкинь ты это из головы. У них, у артисток, своего ничего. Это только так делается, что всего много, а как в кино сни­мут, умоется, в свое обрядится - поглядеть не на что. Я-то знаю.

Варенька на минуту утихла, поддавшись уговорам, но потом заревела вновь:

-   Ты знаешь, я знаю, а он, оболтус, не знает. Он ведь думает, что все настоящее. Да и что говорить: я и артистка. Смешно. Тут вон Манька Савина, соплисточка, мимо окон прое­дет - завидки берут. Королева. Я, баба, глаз не отведу, а он мужик, парень видный. Ты думаешь, он в кино спроста один-то ходит? Неспроста. Надоела я ему. Пять лет уж живем. Приелась. Детей нет. Да ты на меня посмотри. Где уж мне с артистками тягаться.

Варенька вскочила с тахты, вытянулась во весь рост, по­вела плечиком, обтянутым старенькой синенькой кофточкой, бро­сила взгляд в трельяжное зеркало. Видно в зеркале: стоит де­вочка-подросток, юбчонка до колен, лопатки из спины торчат, шея длинная, гусячья, а чуть выше живота два бугорочка взду­лись, будто насмех ей за пазуху два яблока-антоновки - они и провалились.

Охнула Варенька, медленно села на краешек тахты, руки на колени опустила. Перестали у нее даже слезы течь. И Алевтина решила действовать. Она не знала, к чему приведет ее экспери­мент, но вид у подруги был настолько плох, что Алевтина почуствовала: не начни она действовать немедленно - Варенька на­ложит на себя руки.

-  Хватит охать! - гаркнула Алевтина. - Где материал, что прошлое лето купила?

..Часа три в доме Фомушкиных шла работа. Из спальни слы­шался хруст разрезаемой ткани, стрекот швейной машины. "Здесь не тянет?" - спрашивал голос Алевтины. "Тянет немножко," - отве­чал голос Вареньки. И опять стрекотала машина, опять лязгали ножницы. "А лифчик сними. У тебя, что у девчонки, - и так все прекрасно держится," - советовала Алевтина. "Ты думаешь?" - звучал в ответ повеселевший Варенькин голосок.

Фомушкин шагал домой. К ночи облачность ушла, ветер утих, небо вызвездило, и ему было даже приятно идти в ночном осеннем безмолвии. Казалось, что все звуки, какими богата земля в буйную летнюю пору, завалило лесной листвой, и они уснули, одур­маненные прелым запахом оранжево-желто-красного лоскутного одеяла.

Обо всем этом думал Фомушкин. Еще он думал о том, что ковш Большой Медведицы, вздыбившийся над лесом, только издали ка­жется созвездием, а так, если подлететь поближе, все семь звезд ковша никакого отношения друг к другу не имеют: слиш­ком между ними велико расстояние. Все, как в его семье, рассуж­дал Фомушкин. Издали взглянуть - живут муж с женой, созвез­дие в государственной галактике, а подойти поближе - два пос­торонних человека, общее между которыми одна видимость.

Ноги у Фомушкина во время сеанса запрели, и теперь ночной заморозок сквозь резиновые сапоги, влажные портянки принял­ся пощипывать пальцы. Фомушкин прибавил шаг, потом спохватился. Ему стало жалко себя, жалко за эту нечаянную поспешность. Ведь он спешит не от того, что хочется домой, а потому, что стало холодно и больше некуда идти.

К чему привел бы Фомушкина самоанализ - Бог весть. Но до­рога, кривившаяся вдоль опушки, поползла от леса влево, мимо пруда к деревне, втянулась в прогон, и Фомушкин оказался у родного дома. Дорога кончилась, а с ней вместе улетели мыс­ли, беспокоившие его. Осталась опустошенность. Будто проси­дел он день за рычагами в вибрирующей тракторной кабине, заг­лушил движок, спрыгнул с гусеницы, а потревоженная лемехами земля дрожит под раскоряченными ногами, издерганное тело не чувствует себя, не чувствует порхающего над полем ветерка, и беззвучен мир после многочасового дизельного грохота. Пройдет четверть часа, навалится усталость, и останется одно неодолимое желание: лечь в постель, уснуть.

Окна родного дома светились. "Опять не спит, - вяло по­думал Фомушкин, - опять вздыхать будет. И когда же это все кончится?"

Он вошел на крыльцо, толкнул наружную дверь, протопал темной прихожей и распахнул дверь в комнату.

Что к чему, Фомушкин сообразил не сразу. В комнате под люстрой стоял стол, На столе початая бутылка шампанского, хрустальная ваза с яблоками. Слева за столом сидела Алевтина справа незнакомая женщина.

"Не наша ваза, ваза не наша," - зафиксировал про себя Фомушкин, оторвал взгляд от искрившегося гранями стекла, уста­вился на Алевтину; скажи, мол, что у вас тут за дела, Варька где?

Молчит Алевтина, яблоко из вазы - хвать, надкусила, жует, и то ли смехом давится, то ли кусок проглотить не может. А незнакомая женщина встала из-за стола, к Фомушкину пошла. Роста женщина небольшого, так себе рост, да не в этом дело. Плечи у женщины узкие, талия еще уже, а бедра широкие, кру­тые, волнующие, шея длинная, без единой морщинки, груди не как у всех под ключицами, а вершка на два ниже бугрятся. Платье на женщине до пят, малиной отливает, рукавов нет, а от шеи до пояса вырез. Не женщина - сказка.

Екнуло у Фомушкина под ребром, под ложечкой защемило, встал он столбом у порога, шапку в руках теребит, взглядом по женщине шарит: "Лифчика-то на ней нету и комбинации тоже. Мать честная - платье одно!"

- Проходи, Анатолий, не стесняйся, - сказала женщина чуть нараспев. - Мы с подругой немного посидеть решили, побол­тать. Составь нам компанию.

Глянула она на Фомушкина огромными в пол-лица голубыми глазами, повернулась, пошла к столу. Во всю спину на платье тоже вырез. Идет, спина белая, как из алебастра, под правой лопаткой родинка с копейку.

Ахнул Фомушкин да так и сел на стул, подставленный Алев­тиной, как был, не раздеваясь: в телогрейке, сапогах, с шапкой-ушанкой в руке.

Женщина подошла к столу, налила в фужер вина.

-  Выпей, - сказала, - Анатолий, согрейся. С холода бу­дет полезно.

Держит Фомушкин фужер, смотрит на жену, глазам не верит и, небывалое дело, про вино забыл. Говорят женщины о чем-то, обращаются к нему, в чем-то рассудить их просят, мнение его услышать хотят. А он молчит. Страшно ему. Вроде бы не жена его сидит напротив, а фея из волшебной страны. Вот сейчас прокричит петух на дворе, сказочное видение пропадет и вый­дет из спальни другая женщина, его жена, Варенька, начнет опять вздыхать, суетиться возле стола, бросать на него тос­кующие взгляды.

Фомушкин не помнил, когда ушла Алевтина.

-  Иди, Анатолий, ложись, - обратилась к нему женщина-фея. - Ты сегодня очень устал.

Фомушкин разделся в прихожей, босиком на цыпочках проско­льзнул в спальню, лег на кровать и затаился под тяжелым атлас­ным одеялом. "Сейчас придет. - замирая сердцем, думал он. - Варвара! Варенька!! Богиня!!! Да как же это я? Да как же быть? Да что же я делать буду?!"

В первый раз за долгое время спать Фомушкину не хотелось.