В доме у Парменовых несчастье. С киота в холодной половине пропала икона. Ее украли ночью через окно: чем-то узким сквозь щель между створками подняли крючки и с подоконника, не спускаясь на пол, сняли из красного угла. Вор, видно, спешил, не выбирал, а взял то, что поближе и поменьше размером.
Острее всех переживала утрату прабабка Анастасия. Она ходила по улице и жаловалась всем встречным:
- Вот народ пошел, ну, народ. Икону сперли, окаянные. А уж такой был угодничек, уж такой угодничек. Бывалоча, ввечеру, поклонов десяток, другой отобьешь, батюшка, скажешь, милостивец, прости и сохрани. Ляжешь в постелю, а лампадку, ни-ни, на ночь оставишь. Утром проснешься - никакой ломоты. Целый день по хозяйству-то снуешь, как челнок, туды-сюды, туды-сюды и ничего. А вечером опять: батюшка, милостивец, сохрани и прости, и опять же поклоны. Уж так помогал, так помогал. Сколько я лет так-то спасалась. Без него теперича - хоть в гроб ложись. Нешто к фельшерице сходить. Только, что она супротив угодника. Сама хворая ходит.
Домашние на пропажу реагировали по разному.
- Это ты во всем виноват, - корила мужа внучка Валентина. - Сколько раз говорила: остекли дом, поправь запоры. Сегодня икону, а завтра телевизор цветной, ковры унесут.
- Не плачь, бабуня, - утешал Анастасию крошечный Ромка. - Вот вырасту, тебе много иконов куплю. И палас тебе отдам, чтобы коленочкам не было больно, когда молишься.
Никак не реагировали на пропажу двое: дочь Анастасии Галина да младший внук Коська. Галина работала дояркой, ей не до икон было, а Коська учился в ГПТУ, жил в общежитии, в райцентре.
Райцентровские ребята, которым была продана икона, встретили Коську вечером в городском саду.
- Гуляет, - сказал первый.
- Воздухом дышит,- добавил второй.
- И совесть его не грызет, - уточнил третий.
Коська съежился, хотел сигануть в кусты, но оттуда выпрыгнул четвертый парень и врезал ему апперкот, короткий, без размаха.
Коську били долго. Когда ему уже казалось, что вместо лица у него большой кровавый ошметок, бить перестали.
- Вот тебе твой святой, - бросил икону на землю первый. - И чтобы в пенедельник деньги вернуть до копейки. Георгий Победоносец, семнадцатый век! Сволочь! Будешь знать, как ширпотреб за антиквар выдавать.
Коська долго сидел на земле обхватив руками голову, тяжело вздыхал, постанывая при этом. Потом встал на ноги, с трудом нагнулся, поднял икону, прижал ее к груди и поплелся по аллее навстречу густому ночному мраку, ползущему по дорожкам сада.
Семейный совет заседал в холодной половине.
- Мы ему денег не дадим, - решительно сказала Валентина. – Мы их что, куем? Мыслимое ли дело - двести рублей? Пусть как хочет, так и расплачивается. Мы иконы не воровали. Правда, Витя?
Муж, Витя, тряхнул покладисто чубом.
- Деньги-то куда ты дел, - спросил он тоскующим голосом. - Шутка ли, двести рублей в неделю извел. Пропил, что ли с друзьями?
- Не пью я, - шмыгнул носом Коська. - Штаны я купил. Джинсы. Штатские. Настоящие.
- Какие такие штатские? - не понял зять. - Это что же, не военные что ли?
- Причем тут военные, не военные. Штатские - значит из Соединенных Штатов. Американские значит, - и Коська выставил вперед ногу, обтянутую бледноголубой, вытертой, белесой на коленке штаниной.
Семейство ахнуло. Первой опомнилась бабка Анастасия. Решив, что ее хватит кондрашка, она прибегла к испытанному средству: повернулась к божнице и перекрестилась медленно, истово, как после окончания большого трудного дела.
- Эти! За двести рублей! - взвизгнула Валентина. - Дурак. Выродок. Мы все день и ночь работаем, думаем, как копейку сберечь, все в дом, все в дом, а этот... Да в Америке таким старьем и полы мыть, небось, не стали бы. Да, нам аккурат двух сотен на гарнитур не хватает, богом ты ушибленный. И откуда ты на нашу голову взялся. Уж точно: ни в мать, ни в отца...
- Костюша, - попыталась вставить свое мать, Галина, - а ты бы штаны назад отдал, или кому еще продал, вот деньги бы и вернул.
- Ах, перестань, мама,- оборвала ее Валентина. - Кто продал - назад не возьмет. У нас не Москва, чтобы люди за такое дерьмо деньги кидали.
Это была правда. Коська еще вчера пытался продать джинсы, но никто за них хорошей цены не давал.
Семейный совет постановил: денег за Коську не платить. - Ему надо - пусть сам крутится, - подвела итог Валентина. - Вон на станции вагоны разгружать некому. Месячишко повкалывает - глядишь и наберет двести.
Расстроенный отказом, измученный страхом перед понедельником, Коська уснул в тот вечер рано. Ночью его разбудила прабабка Анастасия:
- Не спи, болезный, не спи, родимый. Я тебе деньжонок набрала.
Она села у изголовья на табурет, сунула под подушку Коське узелок, связанный из носового платка.
- Ты нашим-то не говори. А спросят, скажи, мол, на станции наработал. Деньги эти мои, на смерть готовлены. Поспеешь наработать - отдашь, не поспеешь - чай, так не бросите, схороните как-нито.
Чуть позже, на холодной половине, прабабка Анастасия засветила перед божницей лампадку, опустилась на колени перед угодником, вернувшимся на старое место.
- Батюшка, милостивец,- шептала она в звенящей тишине,- ты на Коську-то не серчай, а прости его, христопродавца. Ну, согрешил он, так он ведь еще, что дите титешное: куды ветер дунет - туды и клонится. Не по своей он воле, по людской корысти и наущению. Тебе ли, милостивец, про то не знать. А грех его - на мне пущай. Одним больше, одним меньше - мне теперича все одно, а Коське-то, чай, жить.
Анастасия крестилась, клала поклоны. Было слышно, как по деревне в дружном крике зашлись вторые петухи. Еще не светало, но отражение лампады в оконных стеклах уже не было таким отчетливым, как в первую половину ночи.