Конец февраля 1877 года выдался малоприятным. Хотелось тепла. Однако зима никак не желала сдавать позиций. Цепко держала дверь, не позволяя молодой весне проникнуть в свои владения. Мороз лютовал на уровне крещенского. Снег сиял белизной, запятнанной лишь конскими «яблоками» на наезженных санными полозьями улицах.
Однажды вечером, когда сумрак уже окутал коломенские улицы, поубавилось прохожих, фонарщики засветили редкие уличные фонари, вдруг оживилась Почтовая улица. К двухэтажному зданию городской думы подкатывали легковые извозчики, высаживали седоков, получив с них за услуги разменные медные монеты. Подходили пешие. Свет единственного над входной дверью фонаря выхватывал из темноты фигуры с упрятанными в воротники лицами. То и дело хлопала входная думская дверь: прибывающие с улицы люди обметали веником снег с валенок под ворчание пожилого истопника, встречавшего каждого недовольным бормотанием. Те, кто были в калошах, снимали их. Шубы и чиновничьи шинели оставляли на общей вешалке. Следовали на второй этаж. Там, в освещённом зале, рассаживались на стульях, установленных рядами. На красных от мороза лицах застыли вопросительные гримасы. Вполголоса переговаривались. Обрывки фраз выдавали общее волнение. Обычно депутаты городской думы собирались в определённые дни. Заседания начинались утром. Заранее доводился до сведения набор наболевших и просто текущих вопросов. Сегодня же после полудня каждого на дому посетил запыхавшийся курьер, призвав прибыть к семи часам вечера в думу на экстренное заседание. «Что за срочность?», «Уж не стряслось ли что с государем?», «А может, и того хуже... война?» — зависали немые вопросы.
Приглашённые всё прибывали. Кроме думцев, спешили и те, кто не входил в состав выборного органа, но был приглашён на собрание. Так, пришли и разместились кучкой известные в городе врачи. Двое аптекарей присоединились к ним. Появились чёрные фигуры настоятелей коломенских монастырей. Они скромно примостились на заднем ряду, неслышно сдвигая стулья, дабы не привлекать внимания. Покачивая высокими клобуками, молча наблюдали за происходившим, теряясь в догадках, не находя ответа на вопрос — чему они обязаны всей этой не свойственной им суетой?
Думцы занимали стулья без сутолоки — у каждого из них на заседаниях было своё постоянное место.
Городской голова поднялся из-за стола, оглядел сидевших перед ним людей. Прибыли не все. Кого-то не оказалось дома, кто-то хворал. Но число находившихся в зале выборных было достаточным, чтобы принимать решения. Присутствующие замерли, нетерпение читалось в глазах думцев. В гнетущей тишине неожиданно буднично и тихо прозвучал голос головы:
— Господа, нам необходимо назначить из числа гласных председательствующего. Чтобы не тратить время на формальности, позвольте сразу сделать предложение о кандидатуре.
И, не делая паузы:
— Предлагаю занять это место на сегодняшнем заседании, как полагаю, уважаемому нами всеми без исключения Николаю Михайловичу Осипову. Он уже изучил вопрос и, я думаю, вполне доходчиво изложит сейчас суть дела.
Почтовая улица, на которой находилась Городская дума
Николай Михайлович, уже заранее хорошо осведомлённый о повестке дня, подготовленный к докладу, встал к столу, поднял со стола лист плотной гербовой бумаги. Сперва отвёл его подальше от глаз, потом приблизил, выбирая удобное фокусное расстояние, дабы чётко видеть очертания букв. Но читать не стал, вернув бумагу на прежнее место. Посмотрел в зал. Мысленно пересчитал думцев. Их было двадцать человек. Отдельно сидели семеро коломенских врачей. С ними рядом застыли с вопросительным видом аптекари. Сзади чёрными птицами притаились монахи. Их взоры также выражали интерес. Лишь матушка Ангелина, настоятельница Брусенского женского монастыря, не смотрела на Осипова. Её взгляд по привычке устремлён в пол, прямо перед собой. Что ей страсти земные, всякие искушения, она — невеста Христова, и этим всё сказано.
— Господа, экстренный этот созыв — не прихоть наша. Не стали бы мы беспокоить ни вас, гласных думы, ни господ врачей, ни провизоров, ни слуг Господних из обителей наших. Срочность продиктована посланием, которое я держу в руках. Оно не может оставить нас равнодушными. Я так полагаю.
Он снова поднял к глазам гербовую бумагу.
— На отечество наше надвигаются суровые времена. Именно так я мыслю. Князь Владимир Андреевич Долгоруков, председатель общества попечения о больных и раненых воинах, сегодня в полдень прислал к нам из Москвы гонца с этой срочной депешей.
Осипов снова внимательно оглядел притихший зал. Потом перевёл взгляд на документ, пожевал губами, набрал воздуху и продолжил:
— Нашему городу предписано срочно решить вопрос о нашей с вами возможности по первой команде князя открыть в городе военный госпиталь на сто кроватей, обеспечить его бельём, одеждой для раненых, лекарствами, врачебным обслуживанием страждущих и, конечно же, хорошим питанием. Дело это, разумеется, хлопотное, затратное. Вот нам и предстоит определиться в обстановке и утром завтра отправить князю свои гарантии. Если, конечно, мы с вами изыщем такие возможности. А не изыщем — сами понимаете: потеряем уважение высших властей и самого государя. Да и об ответственности перед Господом Спасителем нашим забывать никак нельзя.
Николай Михайлович выждал несколько мгновений, давая возможность залу осмыслить сказанное.
— Следует помнить, что казна города рассчитана до копейки на весь текущий год. Свободных денег у нас с вами нет. Нанять помещение под госпиталь также непросто. Его надо сначала найти. Но хозяин наверняка потребует хорошей платы. Вот и должны мы с вами подумать, сможем ли оказаться достойными сынами отечества в трудный момент нашей истории.
Мёртвая тишина звенела в ушах присутствующих граждан Коломны. Среди гласных большинство принадлежало к купеческому сословию. Поглаживая старообрядческие свои бороды, опустили они взгляды. Не от боязни смотреть в глаза друг другу. Мысли требовалось выстроить в стройный рядок, чтобы логическая их связь выдала нужное заключение. Раз князь прислал такое письмо, значит, Россию ждут сложные события. Значит, следует действовать сообща, всем миром, общиной, как повелось на Руси.
А Осипов тем временем уселся на место и опустил голову, словно стеснялся смотреть в глаза притихшим в зале людям.
Минуты три длилось полное молчание. Затем Порфирий Карпов, уездный врач, наклонившись к коллегам, что-то шёпотом объявил им. Его выслушали, покачали головами, пошептались, пожестикулировали. После минутного размышления поднялся с места доктор Михаил Новицкий.
— Мы, коломенские врачи, присутствующие здесь, а именно: Порфирий Карпов, Николай Эвальд, Павел Сахаров, Григорий Князев, Зенон Даммер, Фёдор Богданович и я, выражаем полную готовность обслуживать госпиталь, не претендуя на денежное содержание. Мы будем делать своё дело без ущерба для коломенских мещан, коим будет нужна медицинская помощь.
Карпов сел на место, дав понять присутствующим, что вопрос с врачебным обслуживанием госпиталя можно считать решённым.
— Заботы о приготовлении лекарств пусть не волнуют никого. Мы — Фёдор Штруп и Михаил Курдюмов — изыщем возможности безвозмездного выполнения обязанностей провизоров для пользы раненых воинов, — заявил с места аптекарь Фёдор, помечая что-то в малюсенькой записной книжке.
Осипов делал заметки на гербовой бумаге, удовлетворённо кивая головой в такт произносимым обещаниям.
Поднялся игумен Бобреневского мужского монастыря, отец Каллист. Откинув длинные рукава рясы, перекрестившись, старец спокойно заявил:
— Дело богоугодное. Братья нашего монастыря не будут стоять в стороне. Коли это потребуется для блага отечества, мы можем отрядить двух монахов для постоянного выполнения обязанностей медбратьев в госпитале. А поскольку обет нестяжательства — закон для нас, то и о жаловании говорить не будем.
— Насельники Старо-Голутвина монастыря будут денно и нощно молиться о здравии русского воинства. А монахи в количестве двух лиц станут постоянно ухаживать за ранеными, — привстал с места отец Варлаам и осенил себя крестным знамением. — Отведи, Господь, беду от отечества нашего.
— Пострадавшим за веру и отечество воинам со стороны нашей братии будет оказываться всяческая бескорыстная помощь в залечивании ран, в восстановлении здоровья, в укреплении духа. Аминь, — высказался настоятель Ново-Голутвина мужского монастыря отец Сергий и, поклонившись присутствующим, сел на место.
Полевой госпиталь
Солидарная с говорившими собратьями, подала голос и матушка Ангелина. Она не стала подниматься, не стала поднимать глаз и ровным голосом произнесла:
— Сёстры нашей обители придут на помощь в любую минуту. Мы будем готовы направить в госпиталь столько сестёр, сколько потребуется, и готовы творить добро безвозмездно до полного выздоровления последнего воина.
Матушка говорила тихо, но уверенно. Её расслышали все присутствующие.
— Господа, — поднялся с места Осипов. — Я рад, что полное понимание важности момента объединило нас. Низко кланяюсь представителям чёрного духовенства и служителям Эскулапа за столь скорый положительный ответ. Но, как вы понимаете, нужны большие деньги на покупку госпитального инвентаря, провианта, на внесение арендных платежей за помещение и так далее. Мы подсчитали, и сумма намечается солидная: девять с половиной тысяч рублей. — Осипов внимательно посмотрел на гласных. — Пять тысяч нам сможет выделить благотворительный фонд помощи раненым. Но где взять остальные?
Он поискал взглядом по рядам, нашёл, кого искал:
— Что скажет наш казначей?
Григорий Яковлевич Буфеев, выполнявший функции казначея, не стал торопиться с ответом. Понимал старый купец, что всё равно придётся ему отвечать на вопрос о финансовых потребностях в незапланированной этой акции. Он смотрел в свои бумаги и, не отрывая от них глаз, то вскидывал, то опускал брови, что свидетельствовало о глубоком раздумье. Все ждали казначейского слова. Человек прижимистый, берегущий каждую городскую копейку, строго следящий за приходно-расходными статьями бюджета, он не мог себе позволить необдуманного высказывания на столь серьёзную тему. Мог бы сослаться на то, что бюджет свёрстан, что принят он сообща. Но вопрос слишком серьёзный, чтобы отделаться столь накатанным для казначея ответом: «Денег нет». Понимая, что все взоры устремлены на него, он был горд в эту минуту, как никогда. Государственный вопрос решался, а не какое-нибудь прошение обывателей о покраске забора вокруг бани. Наконец лицо его приняло спокойное выражение, купец вышел на приемлемое, на его взгляд, предложение. Он поднялся, окинул взглядом присутствующих:
— Мы с вами наметили в этом году потратиться на обустройство городской тюрьмы, что, конечно, немаловажно. Но вот я предлагаю урезать выделенные на эту цель средства и четыре с половиной тысячи рублей, при необходимости, направить на устройство госпиталя. Как на такой расклад посмотрят другие?
Молчание оказалось недолгим. Поднялся купец Ефим Левин и немного запальчиво изрёк:
— Поддерживаю почин. Нарушители законов пусть подождут лучших времён. Их ведь никто не звал на отсидку, потому и пусть довольствуются тем, что имеется. Не можем мы обижать наших воинов, пострадавших за веру, царя и отечество!
— Других мнений не будет. Всё верно. Сотворившему добро — платить добром, а уж душегубам и прочим отступникам — что останется, — рубанул воздух рослый купец Серафим Струев.
Разными были собравшиеся в городской думе люди. Кроме купеческого большинства, были и мещане, и мастеровые, и чиновники. Но государственное дело восприняли все одинаково: заботы страны — и их заботы.
— Ну, а каким образом изыщем мы помещение под госпиталь? Надо бы припомнить, кто из сограждан наших имеет такие обширные площади. Да и послать делегацию не откладывая. Прямо сейчас, — снова поднялся с места Осипов.
Мобилизация русской армии
В зале зашелестел говорок: что-то друг другу сообщали, многозначительно посматривали то в потолок, то на Осипова. А тот ждал, стоя у стола, уперев взгляд в гербовую бумагу. Шли минуты, обостряя говор гласных думцев. И когда шум достиг среднего уровня, все вдруг замолчали. Осипов оторвал взгляд от бумаги и ожидающе устремил его в зал. С места медленно поднимался купец Сергей Макеев:
— А что, господа, не упростить ли нам решение и этого важнейшего задания? Моя диспозиция следующая — кстати, таковая созрела не только у меня. Не отдать ли нам под госпиталь наш зал? Да-да, тот самый, где мы сейчас восседаем… А мы перейдём в первый этаж.
Из зала — ни звука. Переваривали предложенное коллегой. Потом одновременно, словно сговорившись, закивали в знак согласия. Осипов не ожидал такого поворота и, как бы в противовес сказанному, усомнился:
— Здесь не уместятся сто кроватей.
— Тогда отдадим и первый этаж, а сами подыщем дешёвенькое помещение без особых удобств, там и будем заседать, — продолжал напирать Макеев.
Осипов не нашёл больше доводов для возражения Макееву. Да и не желал этого. Его просто потрясло неожиданное предложение.
— Голосуем открыто. Возражения у господ будут?
Вместо ответа все присутствующие подняли руки, уже не раздумывая и благодарно повернув головы в сторону коллеги Макеева. Даже воздержавшихся не было.
— Спасибо, господа. Утром наш ответ будет направлен князю Долгорукову.
Расходились не спеша, чинно одевались. Шубы и чиновничьи шинели убывали с вешалки. Истопник теперь более приветливо смотрел на уходивших, предупредительно открывал двери на выход. Холодный февраль принимал их в свои объятия. Одинокий фонарь подсвечивал путь. Прячась в воротники, люди уходили в темноту. Вскоре опустела дума. Истопник запер дверь изнутри.
А через сорок три дня Россия объявила войну Турции.