Война крепко потрепала лейтенанта Грибанова — порохом огрубила лицо, залегла глубокими складками возле губ. После тяжёлого ранения он стал немного сутулиться, а в тёмных волосах, прямо надо лбом, появилась седая, совершенно белая прядка. После госпиталя медкомиссия не решалась отправить его на передовую. Но и комиссовать не стали, дав заключение об «ограниченной годности для непосредственного участия в боевых действиях».
Так в сорок втором году оказался Грибанов на Ленинградском фронте, и дали ему новую роту — из солдат-нестроевиков. Их боевая задача была — обслуживать военный аэродром.
По сравнению с пехотой это почти что курорт. Новая его команда занималась уборкой взлётной полосы, таскала к боевым самолётам снаряды, бомбы. В неделю раз прилетал военно-транспортный самолёт, нагруженный продовольствием. Разгрузка входила в обязанности его же нестроевой роты. Он, старший лейтенант, жил с подчинёнными в дружбе. Панибратства, правда, не допускал, но и особо не злобствовал. Подчинённые Грибанова — плоскостопые, близорукие, имеющие дефекты внутренних органов, — были старше него, но относились к своему командиру с уважением, поскольку он носил на гимнастёрке орден Красной Звезды и жёлтую нашивку за тяжёлое ранение.
Аэродромная жизнь была не в тягость. Обитали не в земляных норах, как на передовой, а в бревенчатой казарме, где всегда было уютно и покойно. Мётлы, лопаты, тележки числились главным вооружением роты, хотя в казарме в пирамиде стояли карабины, с которыми раз в неделю водил молодой командир на стрельбы своих подчинённых. Они усердно целились в ростовые зелёные мишени. Часто били в «молоко». Страдающие близорукостью никак не могли без очков чётко зафиксировать очертания мишени. Контуженные не могли унять дрожь в руках и коленях. Но командир, сдерживая раздражение, спокойно и настойчиво втолковывал им теорию прицеливания: «Силуэт врага должен сидеть у тебя на кончике мушки, а мушка располагаться строго между стойками целика. Спуск нажимай спокойно, не торопясь. Будешь поступать, как тебе говорят, — считай, что фрицу не жить больше двух секунд». Правда, фрицы были далеко. Сюда доносились лишь отдалённые раскаты артиллерийской перестрелки. Звук доходил размытым, бесформенным и больше напоминал далёкий весенний гром. Как-то налетели немецкие бомбовозы и попортили взлётную площадку аэродрома, наколупав на ней воронок. Команда с большой поспешностью засыпала неровности, утрамбовала грунт. Боевые вылеты не должны были задерживаться.
Некоторые из его подчинённых попали в аэродромную команду, как и он сам, после ранений, то есть имели какой-то боевой опыт. Четыре командира взвода, сержанты, бывали в боях, имели тяжёлые ранения, потому и определены медкомиссией в обслугу аэродрома. Главным недостатком тыловой службы оставалась кормёжка. Продукты выдавались по тыловой норме, стало быть, солдаты ходили полуголодные. В город не увольнялись. Там царила повальная голодуха: Ленинград медленно вымирал, и кроме тоски и горя ничего нельзя было увидеть. О женщинах никто и не вспоминал — сохранить бы силы для простого выживания.
Но однажды случилось чудо: ему, старшему лейтенанту Грибанову, один из его солдат принёс в канцелярию банку тушёнки. После сплошного «капустного рая» это показалось чем-то нереальным. От запаха пряного мяса кружилась голова. С тушёнкой командир расправился мгновенно. Лишь потом насторожился: откуда у солдат такое богатство? Но эта мысль угасла так же быстро, как и появилась. Таинственная банка на стол командира роты стала доставляться регулярно. Однажды, в очередной раз, в канцелярию к командиру заглянул тот же прихрамывающий солдатик.
— Вот, товарищ командир, тушёнкой разжились, американской. Это — ваша.
Отказаться? Нет, невозможно!.. И всё же на этот раз Грибанов пристально посмотрел на солдата. Тот, как всегда, поставил на стол соблазнительную жестянку, кинул ладонь к пилотке и, развернувшись, направился к выходу.
— А ну, стой! — поднялся старший лейтенант. — Каким это образом «разжились»?
Солдат, не глядя в глаза офицеру, пробубнил что-то и умолк. Недоброе почувствовалось во всём этом. Старлей взял солдата за грудки:
— Рассказывай! Откуда тушёнка?
Но тот лишь мялся, отводил глаза. Язык так и не развязал. Погрозил ему старший лейтенант кулаком и подтолкнул к двери.
«Построю утром солдат и дознаюсь», — решительно встряхнулся Грибанов. Но кое-какие соображения у него уже появились... Он отбрасывал их, отгоняя прочь нехорошие предчувствия. Распорол тесаком очередную принесённую банку и принялся запихивать ароматные куски тушёной говядины в рот. Глаза прикрыл от удовольствия. Но в мозгу продолжало занудливо постукивать: «Не пропасть бы нам из-за этой тушёнки». Однако голод подавлял всякую волю. Рассказывали ему, что в Ленинграде вообще дошло до людоедства. А тут — такое сокровище... Оставшуюся половину банки он прикрыл крышкой, пригнув её в прежнее положение. Старшина прокричал отбой роте. Грибанов уснул на узкой походной кровати у себя в канцелярии крепким сном сытого и довольного собой человека.
Проснулся оттого, что его бесцеремонно пытались спихнуть с кровати. Быстро сел. Вгляделся в темноту. Перед ним стоял незнакомый сержант с автоматом и требовательным, не терпящим возражений голосом выговаривал:
— Вы арестованы, старший лейтенант. Быстро встать, одеться.
Услышав такое, он пошарил под подушкой и, не найдя кобуры с пистолетом, спросил сержанта:
— А в чём дело? И почему врываетесь в казарму без доклада?
Из темноты вышел офицер в сине-красной фуражке:
— Вам всё объяснят в особом отделе. Встать!
Грибанов поднялся, натянул одежду. Воротничок гимнастёрки застёгивать не стал. Поскольку ремень с кобурой завис на полусогнутой руке сержанта, нечем было и опоясаться. Пытаясь унять дрожь в коленях и казаться спокойным и уверенным, начальник аэродромной команды направился на выход. Сержант и офицер пропустили его вперёд и вышли следом. Дневальный, широко раскрыв глаза, проводил всех троих испуганным взглядом. У пирамиды с карабинами Грибанов увидел незнакомого автоматчика, а на улице с каждой стороны приземистого барака-казармы была выставлена охрана. «Да-а-а, — протянул про себя арестованный, — дело плохо». Он хотел было крикнуть дневальному, чтобы его солдаты сохраняли спокойствие, но офицер оборвал на полуслове, рявкнув: «Прекратить разговоры!»
В кузове полуторки его охраняли двое. Они сидели у противопожных бортов с зажатыми в коленях автоматами и безучастно смотрели перед собой. Их командир забрался в кабину. Ехали минут сорок. На окраине Ленинграда машина встала. Уходила белая ночь. Старшего лейтенанта завели в какой-то низенький домик, незаметно стоявший во дворе другого дома. Обыскали, порыскав по карманам и похлопав по бокам. Ленивый дежурный офицер, недовольный нарушением сна, втолкнул его, не говоря ни слова, в комнату без окон и захлопнул обитую железом дверь.
«Каталажка», — подумал Грибанов, оглядываясь в темноте.
Он сначала присел на корточки, поскольку ни стульев, ни столов в темноте не нащупал. Когда затекли ноги — сел на пол, благо он был деревянный. Пока ждал вызова, передумал все возможные варианты, могущие интересовать особый отдел контрразведки. Кроме злополучных консервов не находил в памяти ни единой зацепки. Вроде разговоров антисоветских не вёл, да и ни к чему это. Он прошёл весь недолгий ещё жизненный путь по стандартной схеме: был примерным пионером, активным комсомольцем. К власти относился с уважением, сомнений в праведности существующих порядков у него никогда не возникало. Ускоренный курс Ташкентского пехотного училища окончил с отличием. Сразу получил маршевую роту и прибыл на фронт. В окружении не был, Бог миловал. В плену — тем более. Ранение получил в бою. Представлен к награде. Орден вручили в госпитале, член Военного совета фронта лично поздравил, пожал руку. Оставалось одно — тушёнка. Чёрт бы её побрал! Когда уводили его, сразу заметил, как офицер захватил с собой недоеденную банку. «Вещественное доказательство», — догадался старший лейтенант.
Часа через три хрястнул замок, в «каталажку» ворвался дневной луч. Провели Грибанова по небольшому коридору. Сопровождавший автоматчик толкнул дверь, впустив его в кабинет. За столом сидел средних лет офицер с двумя «шпалами» в петлицах. Майор небрежно дал знак солдату, и тот закрыл дверь, оставив арестованного и следователя один на один.
Майор долго, пристально, не мигая смотрел на командира аэродромной роты, словно пытался запечатлеть его образ на всю оставшуюся жизнь. Арестованный смутился от столь неожиданного к себе интереса.
— Итак, старлей, объяснись, как ты дошёл до такого, что приказывал подчинённым воровать ящики с тушёнкой, доставленные с Большой земли для руководства Ленинградского фронта, для товарища Жданова?
«Фу ты, ё-моё, — отлегло от сердца у старлея, — значит, точно, тушёнка всему виной».
Стало веселей на душе. Подумаешь, кража! «Больше года не дадут, дальше фронта не пошлют», — вспомнилась модная поговорка. И он, просветлев лицом, принялся отвечать, бойко и задиристо.
— Видите ли, гражданин майор, удержаться от соблазна воспользоваться жратвой, которую ты держишь в руках, когда постоянно голоден, как бродячая собака, практически невозможно. Вот и согрешил я, готов покаяться, как перед батюшкой.
Нежданное преображение подследственного подействовало на следователя весьма возбудительно, аж лицо у него побагровело.
— Ты чего зубы скалишь? Торопишься в трибунал? — задёргалось лицо майора. — Так не торопись, успеешь. А ну рассказывай, как ты со своими дармоедами умудрялся подделывать накладные и скрывать жульничество. Засиделись в тылу! Люди на передовой жизней не жалеют, а ты развёл там воровскую «малину», — задыхался от негодования следователь.
— Бывал и я на передовой, и в атаки водил солдат, и пулю свою схлопотал, — отвечал командир роты. — В трибунал не тороплюсь. В накладных исправлял цифры на меньшие, а оформленные таким путём излишки использовал для пропитания.
Сказал и подумал: «Чего я болтаю?! Каким образом ребятам удавалось скрывать воровство — понятия не имею. Но отвечать надо одному, так проще». Следователь скривил рот, давая понять, что его на мякине не проведёшь:
— Хватит дурить. Кому из подчинённых солдат давал приказ воровать?
Ага, значит, в накладных нет никаких исправлений! Просто заполняли другие бланки на меньшее количество тушёнки. А сейчас тыловики сделали ревизию, и сразу всё вскрылось. Понял Грибанов: врать не стоит — только запутаешь дело, навредишь и себе, и ребятам. Сказал просто и прямо:
— Похищенного и съеденного теперь не вернёшь, загладить вред в материальном смысле ни я, ни солдаты возможности не имеем. А поскольку я командир, готов отвечать за содеянное. По закону. Один.
А в это самое время в казарме события разворачивались почти по такому же сценарию. Здесь другой следователь построил аэродромную роту и выступил с речью:
— Ваш командир нарушил военную присягу и будет нести уголовную ответственность. Всем вам приказываю сейчас по одному заходить в ротную канцелярию: подписать показания про то, как проворовался ваш старший лейтенант, главный вор.
Первый же солдат к уже написанным следователем показаниям приписал собственноручно: «Считаю себя виновным. Командир роты не был посвящён в воровство». Второй солдат поступил так же. Третий — как двое первых. Следователь приостановил допросы. Снова построили роту. Снова выступил перед солдатами:
— Ваше желание выгородить командира не пройдёт! Он ответственен за всех вас и за состояние дел в роте. Его путь — под трибунал, как бы вы ни старались его обелить.
— Разрешите вопрос, товарищ следователь, — поднял руку младший сержант из второй шеренги, и, не ожидая разрешения, выпалил: — Мы все готовы разделить судьбу старшего лейтенанта.
С минуту молча смотрел на солдат следователь и затем, повышая голос, спросил:
— Кто думает иначе? Шаг вперёд!
Из строя никто не вышел.
— Ну ладно! — не то с угрозой, не то с удовлетворением завершил он допросы и, оставив роту под охраной автоматчиков, уехал.
А старший лейтенант в эти же минуты отказался дальше давать показания, и его препроводили назад в камеру.
Особисты оторопели. Следователи доложили своему начальнику, полковнику НКВД, о результатах следствия. Тот задумался. Все трое молчали. Полковник снял трубку полевого телефона:
— Дайте «третьего».
Кратко изложил суть дела и замолк, ожидая ответа. Но и на другом конце провода молчал и размышлял тот, кого называли «третьим». Потом полковник встрепенулся, видать, вышестоящее начальство начало излагать свои мысли. Излагало оно их минут пять, после чего последовал отбой. Полковник не торопясь положил трубку, ничего, впрочем, не говоря ожидавшим сослуживцам.
— Приведите арестованного, — вдруг приказал он.
Через несколько минут, щурясь от света, Грибанов вошёл в кабинет.
— Садись, — сказал полковник и долго, не мигая, смотрел на арестованного командира роты.
Наконец, отведя тяжёлый взгляд в сторону, заговорил уверенным жёстким голосом:
— Командование даёт тебе, старший лейтенант, и твоим солдатам возможность искупить свою вину. — Он поднял глаза на арестованного. — Мы не будем передавать дело в трибунал. Мы ставим перед тобой и твоей ротой боевую задачу. Сможете её решить — вина со всех вас снимается. Не сможете... — Полковник многозначительно развёл руками.
Старший лейтенант медленно поднял голову, остановив тревожный взгляд на говорившем. Слушал, затаив дыхание. Полковник медлил... Достал коробку папирос, открыл, постучал мундштуком папиросы о стол, выбивая попавший туда табак.
— В двадцати километрах отсюда есть высотка. На ней укрепились немцы. Бьют по Ленинграду. Эффективно применить самолёты не удаётся. Немчура поднимает в воздух свою авиацию и не даёт прицельно отбомбиться. Взять высотку можно только пехотой. Вот тебе и твоим людям предоставляется честь штурмом взять её. — Полковник достал карту. — Смотри сюда. Вот высотка. Вот наши позиции, здесь. К утру со своей ротой тебе надо быть на месте, занять исходную и ждать приказа к броску. Имей в виду: отступление для тебя исключено.
Полковник поднялся:
— Отвезите старшего лейтенанта на аэродром, пусть командует. А вы останетесь с ним, сопровождайте его, — приказал он одному из офицеров особого отдела.
Грибанову вернули ремень с кобурой, вывели на улицу. Забрался он в кузов полуторки. Сопровождающий офицер занял место рядом с водителем. Теперь Грибанов ехал в кузове один. Охрану сняли. Совесть успокоилась. Но подступила тревога иного рода. Что это за высотка? Похоже, не желая терять людей линейных подразделений, решило командование сразу убить двух зайцев: попытаться взять высоту и одновременно наказать его солдат за воровство.
Казарма встретила ротного командира молчанием. Но взгляда никто не отводил. Сопровождавший особист снял охрану от пирамиды с карабинами и уселся возле дневального.
Построив роту, старший лейтенант прошёл вдоль строя.
— Вот что получается, товарищи. Мы с вами совершили преступление, украв несколько ящиков тушёнки. Нехорошо получилось. Не совладали с собой. Теперь настал черёд доказать, что самообладание у нас всё-таки есть. Нам поставлена боевая задача. Она посложнее, чем подметать аэродром и воровать консервы. Нам надо взять штурмом занятую и хорошо обороняемую немцами высоту. Это первая задача. Вторая — свести потери к минимуму. Освобождение высоты от немцев будет означать нашу реабилитацию.
Он помолчал. Солдаты во все глаза глядели на него. Он не пытался читать в их взглядах отношение к приказу. Не хотел неожиданно увидеть у кого-то сомнение и страх.
— Даю десять минут на сборы. Взять оружие. Патроны получим на месте. Строиться у казармы в две шеренги. Марш предстоит ночной, но поскольку ночь светлая, быть готовым при первой команде бежать врассыпную. Это на случай налёта немецких самолётов. Правда, немцы по ночам предпочитают спать, но всё-таки... Утром я должен доложить о прибытии на исходную. Разойдись.
Солдаты перематывали обмотки, разбирали из пирамиды карабины. Такого оборота не ожидали. Вполголоса переговаривались, предполагая, что брать высоту придётся большой кровью...
Рота построилась. Грибанов сделал перекличку. Все были налицо.
— Можно идти не в ногу. Путь неблизкий.
Строй двинулся в сторону линии фронта.
Шли быстрым шагом. Тяжело дышали, снимали пилотки, засовывая их в карманы. Многие не взяли с собой ничего, кроме карабинов. Тащить скатки, вещмешки — лишняя обуза. Да и понимали: не случайно именно их ведут брать высоту. Старший лейтенант подгонял, то забегая в голову колонны, то пропуская её. Особист вышагивал в стороне. Ему тоже было непривычно делать такие пешие ночные марши. Разговоров в колонне не возникало.
Перед самым рассветом их задержал окрик невидимого часового. Старший лейтенант остановил колонну. Прошёл вперёд на голос. К нему из кустов вышли два солдата с автоматами. Подозрительно присматриваясь к Грибанову и к колонне тяжело дышавших солдат, посмотрели они, подсвечивая фонариком, документы командира. К ним подошёл сопровождающий колонну особист: «Пропустите, у нас предписание занять передовую линию обороны в этом районе». Прочитав его документы, часовые отступили в сторону. Пропустив всю колонну, они пристально смотрели ей вслед, не сходя с места, пока не улеглась поднятая солдатскими ботинками пыль.
Окопы оказались почти нежилыми. Кое-где кучковались по два-три солдата. Все были выпивши, смолили в рукаве цигарки из махры и тихонько переговаривались. Новичков встретили без восторга.
— Ну что, братва, прибыли брать высоту? Валяйте, покажите удаль!
Грибанов остановился:
— Вы никак уже пытались сбить немца с высотки?
Один из солдат прищурил заслезившийся от едкого махорочного дыма глаз:
— Нашего брата положили здесь предостаточно. Вот водку принесли на всех, а пить-то некому, мы и зарядили по фляжке.
До блиндажа командира полка, в расположение которого прибыла аэродромная команда, было метров пятьсот. Старший лейтенант, пригибаясь по старой фронтовой привычке, быстрым шагом дошёл до блиндажа. Вошёл внутрь, откинув полог. В полумраке при коптилке сидел за низким дощатым столом безнадёжно угрюмый человек со «шпалой» в петлице.
— Товарищ капитан, рота аэродромного обслуживания прибыла для выполнения боевого задания. Докладывает командир роты старший...
— Садись, — прервал его угрюмец. Пододвинул вошедшему алюминиевую кружку, нацедил из фляжки: — Валяй с устатку.
Сняв пилотку, командир роты взял кружку, повернул на мгновенье голову в сторону, выдохнул да и опрокинул кружку в себя.
— Закусывай, — поставил перед ним капитан открытую банку американской тушёнки.
Грибанова вдруг замутило.
— Нет, товарищ капитан, я уж луковицей, — промолвил он, взял со стола луковицу, захрустел.
Командир с удивлением посмотрел на чудного старлея, но ничего не сказал. Грибанов тоже удивлялся про себя.
Было непривычно, что командир полка носит звание всего лишь капитана. Но что поделаешь, не успевали люди вырасти в звании на передовой, а командовать кто-то должен.
— Меня поставили в известность о твоём прибытии и твоей задаче — взять высоту. Сколько у тебя народу? — спросил капитан, по-пьяному слегка растягивая слова.
— Девяносто шесть со мной.
— Ну-у-у, это — сила! — с лёгкой иронией протянул комполка и, не поворачиваясь, через плечо крикнул дремавшему в полутьме солдату: — Вызови «третьего»!
Захмелев, смотрел старший лейтенант на капитана и ждал, что скажет ему высшее командование. «Третий» вскоре отозвался. Связист передал трубку капитану, и тот, глядя в пол, доложил:
— Прибыла рота штрафных. Когда прикажете начать операцию?
Он слушал, что говорил ему «третий», слегка покачивая головой и ковыряя в зубах щепкой.
— Понятно. Да. Есть, — и положил трубку.
Он ещё налил себе и старшему лейтенанту из фляжки:
— Давай, старлей, за тебя и твоих ребят.
Закусывать не стали.
— Короче, мне дан приказ, — он посмотрел в глаза Грибанову, — сегодня, через два часа, отправить тебя с твоими архаровцами на высоту. Выдам каждому по двадцать патронов и по... — он задумался на секунду, — по паре гранат. Больше не могу. Мне ещё сидеть в обороне. Когда отведут на пополнение — не знаю. Боюсь, никого не останется — людей выбивают, как мух. Офицеров пасёт снайпер, паскуда. Трёх взводных уже снял. И как только догадывается фриц, что в прицеле именно офицеры, хотя все у меня ходят в солдатской форме? Носом, что ли, чует, падла немецкая?
Старший лейтенант смотрел на огонь коптилки. Красное пламя отражалось на молодом усталом лице, облизывая его дрожащими язычками. Он медленно поднялся.
— Тогда разрешите сделать рекогносцировку местности.
Командир не возражал:
— Валяй. На вот, держи, — снял он с гвоздя висевший на узком ремешке «цейсовский» трофейный бинокль. Надев ремешок на шею, Грибанов козырнул и, откинув закрывавшую выход плащ-палатку, вышел из блиндажа.
На улице стоял ясный день. Где-то погромыхивали орудия. Но здесь было тихо. Противостоящие стороны устали. Чувствовалось, силы их были подточены частыми стычками. Убитых собирали с нейтральной полосы в ночных сумерках. Каждая сторона — своих. Пока бродили по полю, цепляя длинными крюками и волоча за собой убитых, друг в друга не стреляли. Святое дело — похоронить покойника, не оставить его на грешной земле...
Нейтральная полоса, изрытая воронками, на глаз доходила до полукилометра. Старший лейтенант с двумя сержантами из «обстрелянных» прополз в сторону немцев метров двести. Затаился, осторожно рассматривая позиции противника, намечая пути развёртывания атаки. С высотки для противника открывалась отличная панорама.
«Посекут ребят из пулемётов, — подумалось сразу. — Пока пробежишь эту полосу, от роты ни хрена не останется».
Он опустил голову на руки, лёг лицом вниз и замер, размышляя. Приходилось ему водить солдат в атаки. Если артиллерия и авиация заранее не обрабатывают передовые окопы немцев, считай, половину солдат теряли. Два-три раза в такие атаки сходишь — и обескровлена рота. Прикидывал Грибанов, как наиболее удобно и рационально атаковать, чтобы и высотку взять, и людей сохранить. «Иначе, если все поляжем, кому на пользу эта атака?» — думал он, поднимая голову и снова прикладываясь к окулярам, ещё раз внимательно вглядываясь в лежавшую перед ним пыльную горелую землю.
Вернулся в командирский блиндаж. Сказал, волнуясь:
— Разрешите отложить атаку хотя бы до завтра.
Рядом с капитаном сидел теперь его начальник штаба. У обоих глаза полезли на лоб.
— Ты что, спятил? Как можно отменять атаку, если это приказ «третьего»? — поднялся командир полка. — И вообще, это не моя прихоть. Это приказ. А моё и твоё дело — выполнять приказ.
Подвигав желваками, старший лейтенант выдавил:
— Позвольте высказать свои мысли, товарищ капитан.
— Ну-ну, — почти безразлично отозвался тот.
— Идти сейчас в атаку бессмысленно с точки зрения военной тактики. Немцы угробят моих парней ещё до того, как они добегут до их окопов. У противника крупнокалиберные пулемёты, закрытые позиции, местность пристреляна до каждого квадратного метра. Если считать атаку самоцелью, то всё понятно, моих людей и меня просто хотят наказать, хотят помочь искупить нам вину не столько кровью, сколько смертью. Тогда атаку откладывать нет необходимости. Но если эта операция имеет целью занятие немецких позиций, то подход должен быть иной: не бросаться сломя голову на пулемёты, а применить силу головного мозга, обмануть противника, лишить его преимуществ.
Грибанов умолк. Задыхаясь после простых, казалось бы, слов, он ждал ответа. Двое офицеров глядели на него с изумлением. Они переглянулись и подумали одновременно: а решился бы любой из них вот так же высказать в лицо начальству своё мнение, практически обвиняя его в тактической безграмотности? Нет, поостереглись бы. А старший лейтенант прёт сломя голову, поскольку терять ему нечего — всё равно осудят, отправят в штрафное подразделение, а там — жизнь короткая.
— У тебя есть какие-то иные предложения? — всё-таки спросил командир полка на всякий случай.
— Есть. Но мне надо ещё подумать и поговорить с сержантами, командирами взводов. Они уже повоевали, соображают. Офицеров в роте, кроме меня, нет. Команда наша тыловая, потому и поставили командовать взводами сержантов.
— И сколько времени тебе надо? Через двадцать минут, — капитан посмотрел на часы, — ты должен идти вперёд.
— Мне нужен весь световой день, — быстро и веско ответил старший лейтенант, чувствуя, что поколебал командира полка.
Молчание длилось минуты две, пока капитан не нарушил его.
— Ладно. Иди пока, думай.
Удивительно, но Грибанова больше не тревожили на протяжении всего дня. Он не мог знать, как командир полка говорил по телефону с «третьим», как сумел убедить рычавшего от негодования в трубку комдива не отдавать роту на явную погибель.
— Ладно. Головой ответишь вместе со своим старшим лейтенантом, если позиции немцев не будут взяты, — тяжело сказал «третий». — И вот ещё что... На случай, если атака штрафных удастся, заранее собери группу батальонного состава, пусть будут наготове. Сразу бросишь её в прорыв. Закрепишься на высоте и держись! А с ротой аэродромной особо не миндальничай. Пусть искупают вину как положено. Всё. Смотрите там! Без фокусов.
Комполка, отдуваясь, положил трубку, посмотрел на начальника штаба:
— Ну что? Давай собирать из остатков рот команду числом в батальон. Бросим их в прорыв, если эти аэродромные вояки возьмут высоту. Я, конечно, сомневаюсь в таком исходе. Но шут знает, вдруг повезёт этому сумасшедшему пацану — старлею?
А командир проштрафившейся роты готовил наступление. Он хорошо помнил с 1941-го года нахрапистое: «Прорвёмся!» Прорывались... Единицы. А большинство оставались распластанными на земле с рваными ранами от осколков, с кровавыми точками пулевых смертельных ранений. Он это уже «проходил». Всё. Хватит кровавых уроков. Он шёл по окопам, наставляя своих нестроевиков:
— С наступлением темноты, как только подам команду, каждый по заранее указанному мной маршруту по-пластунски ползёт в сторону немецких позиций. Расстояние друг от друга по фронту три-пять метров. Я ползу впереди метров за тридцать. При малейшей опасности — замирать, сливаться с местностью! Если немцы обнаружат нас, считайте — всё пропало. Всем до единого — крышка. Но, думаю, обойдётся... Когда останется до немцев метров сто, я дам сигнал — мигну фонариком. Значит, прекращаем движение, готовимся, ждём сигнала к атаке. Время ночное, немцы или спят, или кемарят. Постараюсь выпросить у командира полка водки, хотя бы граммов по сто на брата. Пока будете ждать сигнала, можно выпить для подъёма духа. Примкнёте штыки. Драться придётся врукопашную. Ворвёмся в немецкие окопы, стрелять будет опасно. Своих перебьём. Так что штычком работать придётся. Главное — не пасовать. Немец — он солдат хороший, но мы тоже кое-что умеем. Например, воровать тушёнку. Теперь надо научиться драться. И побеждать. Большинство из вас в штыковые атаки не ходили. Но теперь иного выхода у нас нет. И запомните — трус погибает первым. В блиндажи сразу не суйтесь, для этого есть граната. Бросил. Рвануло. Тогда врывайся, добивай живых.
Весь день солдаты готовились к атаке. Чистили карабины. Гранаты — нарасхват, по паре на брата. Рассовывали их по карманам. Патроны набивали по пять штук в «магазин», остальные пятнадцать — кто в карманы, кто в подсумки. Командир полка распорядился выдать водку. Грибанов за таким ценным грузом поостерёгся посылать солдата — отправил сержанта, командира взвода. Водки на каждого оказалось побольше наркомовских «соток».
— До атаки к фляжкам не прикладываться! Замечу — разберусь самосудом, — не шутя предупреждал старший лейтенант.
К ночи рота изготовилась к броску. Старший лейтенант ещё раз прошёл по всему окопу, что-то подсказывая солдатам, кому-то выговаривая за нерадивость. На него смотрели с тревожной надеждой. Особенно те, кто в боях не участвовал, те, кто призван был в армию из старших возрастов и надеялся прослужить в тыловых частях и уцелеть.
Грибанов явился к командиру полка. Тот был на своём месте. Играл в карты в «дурака» со штабными, не меняя угрюмого выражения лица.
— Ну, что надумал? Говори. Время на исходе, — едва взглянув на вошедшего, встретил его капитан.
— Я решил провести ночную атаку, но начну её внезапно для противника, когда до его окопов будет несколько секунд хода. Ближе к полуночи ползком рота незаметно приблизится к позициям немцев. Атаку начнём за полночь, без шума и крика. Немцам упадём как снег на голову. Поработаем штыками. Выбьем врага из первой полосы обороны и на его плечах пойдём дальше. С ходу ворвёмся во вторую полосу обороны...
— Ладно, хватит, — оборвал его командир полка. — Всё гладко пока, но на деле так бывает редко. Чуть вспугнёшь немца — пиши пропало. Но... разубеждать тебя не стану. Пусть тебе повезёт, хитрый чёрт. Помочь могу немного. Мне прикомандирован дивизион полковых пушек. Могу пару-тройку залпов дать по гребню высоты, вроде артподготовки.
— Не надо, товарищ капитан. Только немца разбудим. Он в землю зарылся, как крот; эти три залпа для него — что мёртвому припарка. А будить его не стоит. Мы сами оторвём его ото сна, когда начнём кромсать штыками, — спокойно и деловито возразил старший лейтенант.
— Ну давай, старлей. Если прорвёшь оборону — брошу туда батальон для развития успеха. Ну, а не прорвёшь — значит, поляжете все. Отступать вам не велено. — И он, оторвавшись от разложенных в ладони веером карт, пристально посмотрел на командира аэродромной роты. — Первый окоп отметишь одной зелёной ракетой, второй — двумя. Держи ракетницу. Потом вернёшь, коли жив будешь.
Сунув ракетницу и три закатанных в картонные гильзы ракеты в карман, Грибанов обменялся рукопожатием с капитаном и молча вышел на воздух.
В тяжёлых сумерках, когда тишину рассекали своим стрекотом только кузнечики, а немецкие окопы зловеще молчали, старший лейтенант вполголоса приказал передать по цепи о начале выступления. Первым выбрался из окопа и, работая коленями и локтями, быстро пополз вперёд. Оглядываться не стал. Так было вернее. Впереди — неизвестность. Позади — его солдаты. Он слышал их учащённое дыхание. Представлял, как они, изгибаясь, утюжат землю животами. Пройдены первые сто метров. Тишина. Значит, их не обнаружили. А вдруг немцы раскусили его авантюру и выжидают, чтобы садануть из крупнокалиберных? Но перекраивать что-либо было поздно. Механизм запущен и должен выработать свой потенциал до конца.
Старший лейтенант вглядывался в сумрак. Впереди угадывались очертания переднего края немцев. Когда до их окопов оставалось метров сто, старший лейтенант мигнул солдатам фонариком. Рота затаилась. Почему немцы ни разу до сих пор не подвесили осветительную ракету? Подозрительно это.
Он продолжал выжидать. Но долго длиться это не могло. Прошла минута, другая. Командир понимал — люди взвинчены, они волнуются. Наверняка сейчас, перед атакой, приложились к фляжкам, благо не пожадничал командир полка. Дальше ждать опасно. И Грибанов поднялся, передёрнул затвор «ТТ». Сигналя, повёл фонариком сзади себя и, не оглядываясь, мягко, по-кошачьи, рванулся вперёд. Он был абсолютно уверен, что вся рота поднялась и по фронту протяжённостью в полкилометра без лишнего шума, зря не топая, несётся за ним. Он не боялся охвата с флангов, поскольку к высоте справа и слева подступали болота.
Немецкий окоп оказался полупустым. Немцы спали в блиндажах. Солдаты в касках, выставленные в боевое охранение, поставив пулемёты на бруствер, кое-где сидели на дне окопа. Подниматься и давать очередь в пустую тьму им, видно, было лень. Подозрительный шум солдатских ботинок они услышали поздно. Прямо на их головы прыгали солдаты нестроевой команды. Трёхгранные штыки карабинов, словно в соломенные чучела, вонзались в тела немецких пулемётчиков. В блиндажи полетели гранаты. Если после взрывов в блиндажах оставались живые немецкие солдаты, то они были уже небоеспособны. Они выползали из задымлённых от взрывов блиндажей раненые, оглохшие.
— Пленных не брать! Заканчивать с первым окопом и быстрее вперёд, пока не опомнились фрицы! — передавалась команда по фронту. — Захватывать орудия, уничтожать прислугу!
Подогретые водкой солдаты стягивали на ходу с убитых немцев автоматы, подсаживая друг друга, выбирались из захваченного окопа и, матерясь, рвались дальше. Старший лейтенант только успевал отдавать приказания. Где-то слева стрекотнул автомат. Ему тут же ответил хлопок карабина. Поднялась пальба. Значит, кто-то из немцев не сплоховал, успел продрать глаза и дать очередь в разухабистых солдат нестроевой команды. Грибанов рвался вперёд. Стрельба оставалась позади, там добивали сопротивляющихся фашистов. Когда до второй линии обороны оставалось метров сорок, в лицо атакующим ударил пулемёт. Сначала один, потом очнулся второй, третий. Взлетела осветительная ракета. И всё-таки неожиданная для немцев ночная атака потрясла их. Трассирующие пули светлячками летели — хаотично, уходя выше голов. Но вот последовала прицельная очередь, и пульсирующая строчка оборвалась сначала на одном, потом на втором атакующем. Они вдруг остановились, колени их подкосились, и рухнули оба, выронив карабины и разметав руки в стороны. Только это и успел заметить на бегу командир роты, подхватив карабин одного из убитых. В следующее мгновенье он уже по инерции свалился в немецкий окоп. Присел, оглядываясь.
Метрах в двадцати сидели немецкие пулемётчики. Они били уже короткими прицельными очередями, отрывисто перебрасываясь рублёными фразами. Старший лейтенант выдернул чеку, выждал пару секунд и метнул гранату. Сразу же грохнул взрыв. Двое немцев отпрянули в стороны, посечённые осколками «лимонки». Третий, вероятно, был ранен и, обхватив голову руками, упал на четвереньки, упираясь головой в землю. Командир роты для верности всадил ему в спину трёхгранный штык. Заглох второй пулемёт. Старший лейтенант, забыв обозначить взятие первой линии обороны, теперь раз за разом лихорадочно вставил в ствол и выпустил по очереди одну за другой три зелёные ракеты. Они зависли в небе на секунду-другую и устремились к земле, медленно угасая.
А в окопе шла свалка. Русская матерщина поглощала немецкие выкрики. Нестроевики дрались с остервенением. Перекошенные от злобы лица настолько вдруг изменились, что трудно было распознать, кому они принадлежали позавчера, когда были умиротворёнными, когда перед ними маячили не искажённые страхом и отчаяньем немецкие физиономии в квадратных воронёных касках, а открытые банки с американской душистой тушёнкой.
— Закрепиться, занять оборону, рассредоточиться равномерно по фронту! — передавались по окопу приказания командира роты.
В воздухе послышался характерный вой летящих мин. Немецкая миномётная батарея из укрытия принялась навесным обстреливать окопы, теперь перешедшие в руки наступавших русских солдат. Мины, правда, шлёпались пока бессистемно. Не успели ещё немецкие миномётчики пристреляться по своим же окопам. Грибанов, пригнувшись, бежал на помощь хромому солдатику, что приносил в ротную канцелярию американскую тушёнку. Теперь он дрался с немецким унтером. Оба скрежетали зубами: каждый пытался дорваться до глотки противника. Но не добежал командир. Полыхнуло под ногами — и провалился он в чёрную бездну, не успев осознать причину. Очередная немецкая мина нашла его.
Схватки во второй линии немецкой обороны постепенно угасали. Родимая ругань вытеснила чужеземное «руссиш швайн». Уцелевшие нестроевики, хмельные от азарта и от принятых наркомовских «соток», били теперь по последним убегавшим немцам из их же «шмайсеров», прижимая воронёные автоматы к животам. Стволы прыгали, выпуская в ночь пунктирные веера.
Через полчаса прибежал сводный батальон для закрепления успеха. Командир полка держал слово. Солдаты быстро заполнили окоп, направили вперёд разведку. Командир батальона приказал своим солдатам разыскать старшего лейтенанта. Тот лежал без сознания, вывернув в сторону кровавый обрубок ноги с белеющей костью.
Грибанов не помнил, как перетягивали ему ремнём оставшуюся часть ноги, останавливая кровь, как несли его на носилках уцелевшие солдаты аэродромной роты. Раненых осторожно укладывали на подстеленные одеяла. Подошла санитарная «полуторка». Командир полка, узнав о ранении Грибанова, очень хотел увидеть его до отправки в тыл. Увидеть, сказать что-то... Но пока добирался до эвакуационного пункта, «полуторка», подпрыгивая на ухабах, уже увезла старлея вместе с другими тяжело раненными на полевой аэродром. Тот самый, с которого и начались боевые мытарства нестроевиков. Махнув рукой с досады, капитан смотрел вслед уходящей машине.
Грибанов очнулся от нестерпимой боли, когда перестал действовать сделанный ему обезболивающий укол. Ровный гул моторов заполнял сжатое, ограниченное полукруглыми стенами пространство. За небольшими круглыми иллюминаторами угадывался дневной свет. Затуманенный взгляд выхватил из полумрака лежавших вокруг на носилках солдат, исполосованных ярко-белыми бинтами. Их страдальчески искажённые лица, закрытые глаза, жалобные стоны вернули Грибанова к действительности. Он понял: раненых переправляли самолётом на Большую землю.
Грибанова как инвалида отправили в глубокий тыл. В конце сорок третьего, выписавшись из госпиталя, стуча костылями, прибыл он домой, в Москву. Теперь война напоминала ему о себе радиосводками, салютами, похоронками, приходившими соседям. Жизнь его текла обыденно и серо. На его запрос в Наркомат обороны о судьбе аэродромной роты ему ответили сухо и лаконично. Узнал он немногое. Рота с котлового довольствия при аэродроме снята, а сведения о новой её дислокации в архиве отсутствуют. Вот и всё. Если, конечно, не считать, что Грибанов с той поры навсегда исключил тушёнку из своего рациона.