Луи Жаколио

В трущобах Индии

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ОЗЕРО ПАНТЕР

I

Пик Адама. — Прибытие парохода. — Озеро Пантер. — Сердар. — Восстание сипаев.

Смутно, еще при первых проблесках наминающегося дня вырисовываются перед нами неясные очертания безбрежной поверхности Индийского океана, тихие и покойные волны которого еле отливают мелкой зыбью под дуновением свежего утреннего ветерка. Древний Тапробан, Цейлон, волшебный остров, «страна наслаждений» — Тео‑Тенассерим — как зовут его бирманцы, просыпается постепенно, по мере того, как дневной свет заливает его гигантские пики, покрытые вечной растительностью, тенистые долины, служащие убежищем больших хищников, и берега, изрезанные красивыми бухтами и окаймленные кокосовыми пальмами с огромными, раскрытыми в виде султана листьями.

По всем тропинкам, соединяющим внутреннюю часть острова с городом Пуант де Галль, движется толпа сингалезов обоего пола, которые несут на голове или фрукты, или овощи, или циновки, или глиняную посуду, или шкуры тигров и пантер, или местные достопримечательности, спеша предложить все это многочисленным путешественникам, приезда которых ждут сегодня на прибывающих из Европы судах.

Это было в первых числах мая 1858 г., в самый разгар восстания индусов против английского владычества, а потому три парохода с солдатами и офицерами, с чиновниками гражданского ведомства и иностранными волонтерами, а с ними вместе и «Эриманта», французский корабль почтового ведомства, о прибытии которых возвещено было еще накануне, ждали у входа в фарватер, когда восход солнца позволит им войти в единственный и узкий канал, ведущий к порту.

В нескольких милях оттуда, на одном из высоких плато Соманта‑Кунта, покрытом девственными, непроходимыми лесами, на берегу маленького озера с чистой и прозрачной водой, известного у туземцев под названием озера Пантер, стояли два человека, опираясь на карабины, и с трепещущим интересом наблюдали за прибытием пароходов. В нескольких шагах от них стоял здоровенный индус из племени махратов с огромными взъерошенными усами, жесткими и густыми бровями и с помощью малабарского метиса, лет около двадцати, разводил костер, предназначенный для приготовления завтрака.

Махрат был человек в полном расцвете сил, лет около тридцати пяти, высокого роста, красивого сложения, с умным и энергичным лицом; он сохранил все признаки величественной и победоносной расы, которая в течение трех четвертей столетия выдерживала натиск Индийской Компании. Он унаследовал ненависть предков к притеснителям своей страны и не мог слушать разговоров об англичанах без злобной улыбки и бессильного гнева, что придавало лицу его выражение необыкновенной жестокости.

Можно представить, с каким упоением выслушал он известие о восстании, угрожающем падением английскому владычеству, о восстании, которому он и сам способствовал всеми своими силами с того самого дня, когда Нана‑Сагиб отдал приказание ввести в Дели войска сипаев и восстановил затем царское достоинство старого Набаба, потомка Авренга‑Цеба (Великого Могола).

При первом же известии о восстании поспешил он к своему господину и просил у него разрешения присоединиться к армии Нана, осаждавшей Лукнов, но тот отвечал ему:

— Нет, Нариндра! — так звали махрата, — мне нужны твои услуги; к тому же тебе и без этого представится много случаев удовлетворить свою ненависть к англичанам. Мы сами будем скоро под стенами Лукнова.

Нариндра остался и не раскаялся в своем повиновении.

Молодой малабарец, помогавший ему в кулинарных занятиях, носил название Ковинда‑Сами, но по принятому всеми обычаю имя это сократили и все называли его Сами, или просто «Мети». Он исполнял обязанности доверенного слуги своего господина, мы сказали бы лакея, не считайся это звание в джунглях Индостана слишком мало заслуживающим уважения.

Два человека, которые стояли у последних уступов пика Адама, на высоте 2000 метров над уровнем моря, и наблюдали за тем, как французские и английские суда, казавшиеся, благодаря расстоянию, лишь незначительными точками на голубом фоне неба, входили в порт Пуант де Галь, заслуживают еще более подробного описания ввиду того, что на них‑то главным образом и сосредоточивается весь интерес этого повествования.

Несмотря на бронзовый загар, наложенный на их лица долгим пребыванием под тропическим солнцем и служивший как бы отпечатком жизни, полной всевозможных приключений и треволнений, в них с первого взгляда можно было признать людей, принадлежащих к белой расе. Старший, на вид лет сорока, был значительно выше среднего роста; хорошо сложенный, сильный и мускулистый он непринужденно и с чисто военной выправкой носил свой классический костюм настоящих охотников и исследователей, путешествующих в беспредельных лесах Азии и Америки и в пустынях Африки: панталоны с штиблетами до колен, охотничью блузу и пояс, за которым торчали револьверы и охотничий нож, заменявший по мере надобности то патронташ, то штык. На голове у него была надета одна из тех касок — «солас», — которые делаются из сердцевины алоэ и окружаются волнами из белой кисеи с целью уменьшить слишком резкое действие солнечных лучей.

Лицо этого авантюриста выделялось тонкими аристократическими чертами, мягкими и шелковистыми усами, закрученными кверху, темно‑синими глазами, красивым ртом и слегка насмешливой улыбкой. Все лицо его, одним словом, носившее отпечаток редкой энергии, невольно заставляло вас вспоминать тип французского кавалерийского офицера, хорошо знакомого, благодаря карандашу Детайля.

Человек этот принадлежал действительно к этой нации и, надо полагать, служил когда‑то в армии. Изысканные манеры, тщательная заботливость о своей наружности, несмотря на жизнь, полную приключений, изысканные выражения, которыми пестрил его разговор, — все указывало на то, что он не принадлежал к числу тех вульгарных авантюристов, которые бегут к чужеземным берегам вследствие нежелательных недоразумений с правосудием собственной страны… Но каково было его прошлое? Что делал он до своего появления в Индии? Никто из нас не бросает своей семьи, друзей и отечества, не имея на то серьезных причин и надежды вернуться обратно. И когда, собственно, появился он в этой стране лотоса? Все это такие вопросы, на которые никто не мог бы ответить, даже его товарищи, с которыми мы скоро познакомимся.

Вот уже много лет, как он бороздил полуострова Индостана, Цейлон и мыс Камарин, вершины Гималаев и берега Инда, границы Китая и Тибета вместе со своим верным Нариндрой, на помощь он взял молодого Сами еще в то время, когда товарищ его не явился к нему, чтобы разделить с ним таинственную жизнь его среди джунглей. Никогда, даже в часы грусти и уныния, когда человек спешит открыть близкому другу своему все, чем переполнено его сердце, никогда ни единым словом не сделал он намека на то, что относилось к давно прошедшей жизни его и к причинам, побудившим его покинуть свое отечество.

Даже имя его оставалось неизвестным; он не давал себе никакого, ни ложного, ни настоящего. Индусы звали его Белатти‑Срахдана, — буквально: чужеземец, бродящий по джунглям. Для своих слуг он был просто Сагиб или Сердар, т.е. господин или командир.

Что касается его товарища, с которым он случайно встретился у крепостного вала в Бомбее, где в это время расстреливали сипаев с их женами и детьми, и с которым сошелся, благодаря одной и той же жажде мщения к англичанам, то он коротко сказал ему, когда они представились друг другу:

— В детстве меня звали Фредериком. Зовите меня Фред в память этого счастливого времени.

— All right! Очень хорошо, мистер Фред! — отвечал ему его собеседник.

Боб Барнет — так звали его — родился в Балтиморе от родителей старинного американского рода и, как истый янки, прошел через целый ряд занятий, не стесняясь при этом никакими предрассудками. В своей молодости он был пастухом индюков, коров, затем дантистом, школьным учителем, журналистом, адвокатом и политиком и наконец поступил волонтером в армию генерала Скотта во время войны с Мексикой в 1846 г. и вернулся оттуда с эполетами полковника федеральной армии.

Выйдя в отставку после заключения мира, он отправился в Индию и предложил свои услуги радже Аудскому, армия которого была дисциплинирована французскими генералами Алляром, Мартеном и Вентюра. Раджа, с отменной любезностью принимавший всех иностранных офицеров, назначил его главным начальником артиллерии, наградил его чином генерала, дворцом, имением и рабами. Перед ним открылась уже перспектива богатства и почестей, когда лорд Галузи, вице‑король Индии, презрел все трактаты и высшие законы справедливости и права, конфисковал все земли раджи Аудского под тем лживым предлогом, — «что бедный государь не умеет управлять своим королевством и неурядицы, царящие в его государстве, служат худым примером пограничным с ним владениям Ост‑Индской Английской Компании.»

Вот подлинные слова наглого и безнравственного декрета, освятившего это возмутительное насилие.

Раджа, не желая напрасно проливать крови подданных, отказался от своих прав на престол и, выразив с благородным негодованием протест против грабежа, отправился в Калькутту, где был заключен вместе со своей семьей во дворце на берегу Ганга, причем ему пригрозили, что навсегда лишат его пенсии, если он позволит себе малейшую попытку к возвращению своих прав.

Генералу Бобу Барнету приказано было удалиться в двадцать четыре часа не только из дворца и столицы, но даже из Аудского государства под угрозой быть расстрелянным за измену, как ему сказал офицер, доставивший приказ.

С этого дня янки жил одною только надеждою на мщение, а потому восстание сипаев, в котором он играл, как мы увидим после, весьма значительную роль, явилось как нельзя более кстати, доставив ему средства к удовлетворению своей злобы.

Боб был как в физическом, так и в нравственном отношении разительной противоположностью своего товарища. Толстый, короткий, дюжий, с громадным туловищем, короткими ногами, головой, непропорциональной его росту, он был истым представителем того англо‑саксонского типа, который послужил поводом к названию всей расы общим именем Джона Буля, т.е. Джона Быка. Вульгарный и низкий тип этот часто встречается среди мясников города Лондона; после полуторастолетнего скрещивания он мало‑помалу сгладился у англо‑американских потомков первых пенсильванских колонистов. Но по странному влиянию наследственности он снова и во всем своем совершенстве восстановился у Боба.

Насколько товарищ его, даже во время самой страшной опасности, был спокоен, хладнокровен и рассудителен, настолько бывший генерал короля Аудского был вспыльчив, жесток и безрассуден. Сколько раз в течение девяти месяцев, когда они, как уполномоченные бывшего императора Дели, участвовали в партизанской войне против англичан, Боб подвергал их всех опасности быть изрубленными! Только благодаря хладнокровию и мужеству Сердара, спасался маленький отряд от опасности.

Боб был человек движения по преимуществу и во время опасности не отступал ни на один шаг назад; храбрый до безрассудства, он всегда был сторонником самых отчаянных планов и, надо сказать, что он иногда добивался полного успеха, несмотря на очевидное безумие своих соображений, так как враг не считал возможным, чтобы кто‑либо отважился на такой поступок.

Так, в одну прекрасную ночь Фред, Нариндра и он, переодетые «мали» и «дорованами», т.е. слугами, исполняющими самые отталкивающие обязанности, похитили из английской казармы в Чинчура целое сокровище, состоявшее приблизительно из полутора миллиона золотых монет в двадцать шиллингов с изображением ее величества.

Распределив между собой обязанности, они должны были раз десять пройти взад и вперед и всякий раз мимо часовых, которые приняли их за настоящих слуг в лагере.

Поступок этот, как и сотни других, еще более удивительных, обеспечил за ними во всей Индии легендарную популярность не только среди англичан, но и среди туземцев. Вот почему губернатор Калькуттты, Бомбея и Мадраса, единственных городов, которые признавали еще британское владычество, благодаря своему положению морских портов, оценили их головы в двести пятьдесят тысяч франков, что составляло чуть ли не целое озеро рупий на местные деньги; четыре пятых этой суммы предназначалось на поимку одного только Белатти‑Срахдана, чужеземца, бродящего по джунглям, тогда как Боб и Нариндра оценивались оба в пятьдесят тысяч франков.

Способ этот, заимствованный еще во времена варварства и сделавшийся обычным у английских властей, которые отказывались затем от низких агентов, сослуживших им службу, привлек к поимке авантюристов целую толпу негодяев, которым однако не удавалось еще обмануть их бдительности. Индусские воры и грабители, одни только способные согласиться на такую гнусную обязанность, не отличаются вообще мужеством, а потому ни один из них не решался встретиться с карабином Сердара, который одним выстрелом убивал ласточку во время полета и никогда не делал промаха, несмотря на любое отдаление предмета, в который он метил.

Но Фреду и его другу предстояло в скором времени иметь дело с врагами более опасными, если не по храбрости, то по количеству и ловкости; туземные шпионы донесли им, что полковник Лауренс, начальник полиции Бомбейского президенства, выпустил из тюрьмы целую сотню колодников, осужденных за принадлежность их к касте тугов или душителей, поклонников богини Кали; он обещал им не только полную свободу, но также и сумму, назначенную в награду тем, кто доставит живыми или мертвыми Сердара и его обычных спутников.

Угроза эта, представляющая опасность несравненно более ужасную, чем все, что угрожало им до сих пор, не особенно испугала, по‑видимому, наших храбрых авантюристов, которые даже оставили в лагере, расположенном в известном только им одним месте в Гатских горах Малабара, небольшой отряд в двадцать пять человек, избранных Нариндрой среди старых сослуживцев своих. Сердар расставался с отрядом только в редких случаях, когда отправлялся для совершения одного из тех безумных подвигов, которые приводили в восторг туземцев и наводили таинственный ужас на англичан. Удары наносились внезапно и в тот момент, когда враг находился на расстоянии пятидесяти или шестидесяти миль от провинции. Фреду и товарищу его необходимо было иметь редкую смелость, чтобы решиться пройти одним всю восточную часть Индостана и проникнуть на Цейлон, не принимавший еще участия в восстании сипаев, и где рано или поздно известие о прибытии их должно было дойти до сведения властей Канди.

Проявление такой отваги было относительно легко в столь большой стране, как Индостан, где Срахдана всегда мог рассчитывать на содействие жителей даже в тех редких округах, которые оставались верными правительству, так как революция эта была борьбой не только «за религию», но и «за национальность», а потому каждый индус выражал более или менее открыто свое сочувствие Нана‑Сагибу и бывшему императору Дели. Но здесь на Цейлоне, жители которого, все буддисты, враждовали со своими братьями индусами «из‑за религиозных предрассудков», Сердар мог быть уверен, что он не только не получит поддержки, но, что, напротив, его будут преследовать, как дикого зверя, стоит только губернатору острова указать на него сингалезам, как на легкую и выгодную добычу.

Все, одним словом, заставляло предполагать, что маленький отряд сделается неминуемым предметом поисков, и одного этого факта достаточно уже будет для того, чтобы понять важность миссии, которую взял на себя Сердар, не колеблясь минуты пожертвовать для него своею жизнью и жизнью своих товарищей.

Они были под стенами осажденного Наной Лукнова, этого последнего оплота англичан в Бенгалии, когда однажды вечером вошел сиркар в палатку Срахданы и передал ему листок высохшего лотоса, на котором были начертаны какие‑то знаки, понятые, вероятно, Сердаром, так как он немедленно встал и, не говоря ни слова, вышел вслед за посланным.

Два часа спустя он вернулся обратно, видимо озабоченный и задумчивый, и заперся вместе с Нариндрой, чтобы приготовиться к отъезду. На рассвете он отправился к Бобу, командовавшему отрядом артиллерии и хотел проститься с ним, когда тот крикнул: не клялись ли мы друг другу никогда не расставаться и делить вместе горе, труды, опасности, радости и удовольствия? И вот Фред нарушает данное слово, сам один хочет заняться своим делом, но Боб не понимает этого, он последует за ним против его желания, раз это нужно. К тому же присутствие его у Лукнова, который Нана решил погубить голодом, не нужно… В туземном лагере и без него есть достаточное количество европейских офицеров, которые всегда с полной радостью готовы заменить его.

Грубый по своей натуре, но способный на преданность, доходящую до самозабвения, янки привязался к Фреду всеми силами неразрывной дружбы и страдал, видя, что ему не отвечают тем же.

Когда он с разгоревшимся лицом, заикаясь почти на каждом слове из‑за сильного волнения, кончил бесконечный ряд своих доводов, Фред ласково протянул ему руку и сказал:

— Мой милый Боб, я подвергаю жизнь мою риску из‑за двух весьма важных вещей; на мне лежат две обязанности — долги и мести, для исполнения которых я ждал благоприятной минуты в течение целых двадцати лет. Я не имею права рисковать в этом случае твоею жизнью.

— Я отдаю тебе ее, — с жаром прервал его янки. — Я привык сражаться рядом с тобою и жить твоею жизнью. Скажи, что я буду делать без тебя?

— Будь по‑твоему… едем вместе и будем по‑прежнему делить с тобою худое и хорошее. Поклянись мне только, что ты ни в коем случае не спросишь меня ни о чем до той минуты, когда мне позволено будет открыть тебе тайну, которая принадлежит не одному мне, и объяснить тебе причины, руководящие моими поступками.

Боб сопровождал своего друга и ничего не желал знать. Какое дело до причин, побуждавших его действовать таким образом? Весело дал он Фреду требуемое от него слово и тотчас же побежал готовиться к отъезду.

Это было в то время, когда они расстались с маленьким отрядом махратов, который форсированным маршем отправился к Гатским горам на Малабарском берегу, чтобы сбить с толку полковника Лауренса и обмануть англичан относительно своих настоящих намерений.

Махраты, находившиеся под начальством Будры‑Велладжа, назначенного великим моголом Дели субедаром Декана, скрылись в пещере Карли, близ знаменитых подземелий Эллора, и ждали того часа, когда наступит время играть предназначенную им роль. Маленький же отряд, который мы встретили вблизи озера Пантер, на вершине Соманта‑Кунта, направился к Цейлону под предводительством Сердара, который повел его через непроходимые леса Травенкора и Малайялама. Он так искусно управлял своей экспедицией, что они добрались до самого сердца Цейлона, а между тем англичане, сделавшие этот остров местом склада съестных припасов и центром сопротивления против восставших индусов, совсем и не подозревали о приближении своих самых смертельных врагов.

План Сердара — наши привилегии повествователя позволяют нам, несмотря на молчание последнего, открыть его до некоторой степени — был в той же мере грандиозен, как и полон патриотизма. Гениальный авантюрист этот мечтал отомстить от лица Дюплекса и Франции англичанам за все их измены и, восстановив наше владычество в Индии, прогнать оттуда ее притеснителей. Восстала пока одна только Бенгалия, но стоило всем южным провинциям, входившим в состав прежнего Декана, последовать примеру их северных братьев

— и британскому владычеству наступил бы конец. Ничего не было легче, как добиться этого результата ввиду того, что воспоминания, оставленные французами в сердцах всех индусов восточной части полуострова, были таковы, что стоило дать малейший знак из Пондишери, и все они восстали бы, как один человек и изменили бы красным мундирам. Все раджи и потомки царственных семейств, опрошенные в тайне, дали слово стать во главе восстания, как только им пришлют трехцветное знамя и несколько французских офицеров для управления войсками.

В виду однако утвердившихся дружеских отношений между Францией и Англией трудно было ожидать, чтобы губернатор Пондишери исполнил желание, выраженное раджами юга и принял участие в общей свалке. Но вопрос этот мало смущал Сердара.

Этот действительно удивительный человек не миф какой‑нибудь, выдуманный нами для общего удовольствия, но лично известный нам во время пребывания своего в Индии, которому недоставало лишь малого, чтобы вернуть нам эту чудесную страну; он составил смелый план, предававший в его руки на сорок восемь часов все правительство Пондишери; этого короткого срока было совершенно достаточно для того, чтобы раздуть восстание и взорвать на воздух корабль, спешивший в Индию с сокровищами Альбиона.

Истощенная войной с Крымом, не имея лишних войск в Европе и всего четыре тысячи солдат в Калькутте для подавления восстания в Бельгии, Англия в течение семимесячной смуты не нашла возможности послать подкрепления горсти солдат, преимущественно ирландцев, без всякой надежды победить двести тысяч сипаев старой армии Индии, которая восстала по одному слову Нана‑Сагиба. Союз юга с севером должен был нанести непоправимый удар и было очевидно всем и каждому, что англичане, изгнанные из трех портов Калькутты, Бомбея и Мадраса, которые только одни еще держались на их стороне, должны были навсегда отказаться от мысли завоевать обратно Индию, на этот раз безусловно потерянную для них.

Три парохода, которые собирались войти сегодня утром в порт Пуант де Галль всего на каких‑нибудь двадцать четыре часа, чтобы возобновить запасы угля и провизии, привезли с собой не более тысячи восьмисот солдат; но англичане в то же время прислали с ними лучшего своего офицера генерала Гавелока, своего крымского героя, который предполагал с помощью этого небольшого отряда снять осаду с Лукнова и удерживать натиск бунтовщиков в ожидании более сильных подкреплений.

Нана‑Сагиб и Сердар, осведомленные в совершенстве об этом обстоятельстве, имели между собой очень длинное и секретное совещание; они не скрывали от себя того обстоятельства, что английский генерал, прославившийся своей смелостью и искусством, мог с помощью гарнизонов Мадраса и Кулькутты выставить около шести тысяч солдат старой линейной армии, и что сипаи, несмотря на превосходство своих сил, не устоят в открытом поле против мужества и дисциплины европейских солдат.

Тут только понял Нана, какую ошибку он сделал, не осадив на другой же день после начавшейся революции Мадрас и Кулькутту, как это советовал ему Сердар; но теперь было уже поздно, так как города эти были в настоящее время хорошо укреплены и могли несколько месяцев противостоять осаде. В это самое время Сердар и составил свой смелый план похитить генерала Гавелока, который один только был в силах вести предполагаемую компанию.

При мысли о возможности захватить в свою власть английского генерала по лицу Сердара пробегала странная улыбка, в которой опытный наблюдатель увидал бы сразу глубоко скрытое чувство личной ненависти; но улыбка эта пробегала, как мимолетная молния, и было бы невозможно основывать какое‑либо предположение на этом факте, не появляйся всякий раз, когда произносилось имя Гавелока, то же самое характерное выражение, которое на несколько секунд меняло облик этого обыкновенно спокойного и серьезного лица.

Надо полагать, что в прошлом этих двух людей было какое‑то приключение, которое поставило их лицом к лицу и теперь должно было снова натравить их друг на друга. Нет ничего удивительного, если невольно вырвавшиеся у Сердара слова о мести, которой он ждал в течение долгих лет, были намеком на это таинственное соперничество.

Абсолютное молчание относительно придуманного им плана являлось во всяком случае обязательным, а потому понятно, что Фред, несмотря на всю свою дружбу к Бобу, которого он в хорошем настроении духа называл всегда генералом, не мог доверить ему столь важной тайны, тем более, что Боб представлял собою живое олицетворение болтливости.

У него в жизни была также своя ненависть, о которой он рассказывал всякому встречному и при всяком удобном случае, и если враг его до сих пор еще ничего не знал об этом, то янки был здесь не виноват. Всякий раз, когда с ним случалось что‑нибудь неприятное, он потрясал по воздуху кулаком и кричал таким голосом, который казался скорее смешным, чем страшным:

— Проклятый Максуэлл, ты поплатишься мне за это!

Максуэллом звали офицера, который по распоряжению высших властей проник во дворец генерала Боба Барнета и сообщил ему о приказании немедленно, не унося с собой ни одной рупии, покинуть дворец под угрозой быть расстрелянным.

И Боб, который, так сказать, нашел там клад и вел жизнь праздную среди цветов и благоуханий серали, только изредка, как начальник артиллерии осматривая крепостные пушки времен Людовика XIV, поклялся Максуэллу вечной местью, которую он дал себе слово удовлетворить рано или поздно.

По привычке к одной из своих бесчисленных профессий, так как в течение своей жизни, полной приключений, он до некоторой степени примыкал и к коммерции, — он не был бы янки без этого — он составлял в своей памяти нечто в роде бухгалтерской книги двойной системы, к которой все свои злоключения он вписывал в расход Максуэлла, обещая подвести баланс в первый же раз, как только случай снова столкнет его с этим офицером.

Солнце тем временем поднималось все выше и выше на горизонте, заливая золотисто‑огненными лучами своими беспредельную равнину индийского океана и роскошную растительность острова, казавшегося огромным букетом зелени, томно омывающим подножие свое в огненно‑металлической лазури волн. Вид, открывающийся с вершин пика Адама на целый ряд плато, капризные волнообразные изменения почв и долины, покрытые тамариндами, огневиками с красными, огненными цветами, тюльпановыми деревьями с желтыми цветами, банианами, индийскими фикусами, манговыми деревьями и цитронными деревьями, представлял собою такое живописное и восхитительное зрелище, какое трудно встретить в мире. Но нашим авантюристам некогда было освежать свои души соприкосновением с великим зрелищем природы: суда, величественно приходившие в это время по фарватеру, поглощали все их внимание. Они наблюдали за тем, как суда, обойдя осторожно песчаные мели, загромождавшие канал, направились к Королевскому порту и бросили наконец якорь близ самого порта в двухстах или трехстах саженях от берега. После нескольких минут молчаливого наблюдения Сердар положил бинокль обратно в футляр и, обращаясь к своему другу, сказал:

— Пароходы у пристани, наконец, через четыре или пять часов должен прибыть наш курьер. Как приятно получать время от времени известия из Европы!

— Говори сам за себя, — отвечал Боб, — ты поддерживаешь поистине министерскую корреспонденцию; я же, черт возьми, с тех пор, как нахожусь в этой стране, не получил еще ни одного лоскутка бумаги от своих прежних друзей. Когда я сделался генералом раджи Аудского, я написал батюшке Барнету и сообщил ему о своем повышении, но старик, всегда предсказывавший мне, что из меня ничего хорошего не выйдет, прислал мне сухой ответ в две строчки, что он не любит мистификаций… Вот единственное известие, полученное от моей почтенной семьи.

— Только бы Ауджали встретил Раму‑Модели, — продолжал Сердар с задумчивым видом, не обращая внимания на болтовню своего друга.

— Ты напрасно послал его одного, — отвечал Боб, — я предупреждал тебя.

— Я не мог отправить ни Нариндры, ни Сами; они не знаю Пуанте де Галль, а так как тамульский и индостанский единственные языки, на которых говорят на Цейлоне, им неизвестны, они не могли бы разузнать о жилище Рами.

— А Ауджали? — со смехом прервал его Боб.

— Ауджали два года до начала войны прожил у меня вместе с Рамой‑Модели и сумеет его найти. Можешь быть уверен в его сообразительности. Я ему, впрочем, вручил письмо, достаточно объясняющее все, на тот случай, если бы Рама не понял по виду курьера, что оно адресовано ему. В том же пакете находится целая серия корреспонденций, адресованных европейским офицерам в армии Нана, которые не могут иначе получить никаких известий во время войны с Англией, ибо у революционеров не имеется ни одного порта, посредством которого они могли бы сообщаться с заграницей.

— Достаточно малейшего подозрения, чтобы друг твой Рама был повешен на крепостном валу.

— Рама не боится ни англичан, ни смерти.

— Полно, — отвечал Боб несколько ворчливым тоном, — не станешь же ты уверять меня, что ты исключительно из любви к ремеслу сельского почтальона заставил нас пройти форсированным маршем всю Индию, чтобы стоять для каких‑то наблюдений на верхушке пика Адама!

— Вот ты снова нарушил свою клятву, — с грустью сказал ему Сердар, — зачем предлагаешь такие вопросы всякий раз, когда представляется к этому случай, тогда как знаешь, что я не могу и не хочу тебе отвечать?

— Ну, не сердись, — сказал Боб, протягивая ему руку, — я ничего больше не буду спрашивать и с закрытыми глазами буду всюду следовать за тобой… только не забывай меня, когда понадобится наносить удары или получать их.

— Я знаю, что могу рассчитывать на твою преданность, — с искренним волнением отвечал ему Сердар. — Не бойся, ты понадобишься мне, вероятно, раньше, чем я желал бы этого.

Он взял бинокль и по‑прежнему занялся наблюдением.

Так всегда кончались эти споры.

Тем временем Нариндра и Сами приготовили кофе и рисовые лепешки, простая и умеренная пища, составляющая обыкновенно первый завтрак.

— И дрянной же корм! — ворчал Боб Барнет, глотая мягкие лепешки, которые на местном наречии назывались «аппис» и были так же легки, как маленькие крокетки в форме ракушки, которые продают в Париже разносчики. — God bless me!* — Надо по меньшей мере триста семьдесят таких пилюль… я рассчитывал… чтобы насытить порядочного человека… и при этом ни одной капельки виски, чтобы согреть желудок. И подумать только, что у меня в подвале моего Аудского дворца все заставлено было первосортными винами, старым виски, бутылками двадцатилетнего джина, — и их выпили за мое здоровье, не пригласив даже меня, эти сатанинские красные мундиры!.. Не заберись мы еще на эту сахарную голову, а останься на равнине, мы могли бы найти у туземцев пищу и эррак (рисовая водка)!.. Еще один день рисовых лепешек и чистой воды, потому что кофе ни что иное, как вода, подкрашенная цветом «дебета» синьора Максуэлла… Не беспокойтесь, капитан, все будет полностью уплачено вам; мы одним ударом подведем балансы наших счетов…

></emphasis>  * Помилуй меня, Боже!

И, продолжая таким образом ругаться и проклинать, честный янки глотал целые горы, пирамиды «апписов» к великому изумлению Нариндры и Сами, которые не успевали готовить их. Но все в этом мире имеет свои границы, даже аппетит янки, и Боб Барнет кончил тем, что насытился. Он проглотил затем кружку кофе вместимостью в четыре, пять литров, подслащенного тростниковым сиропом в сообразном этому количеству размере и, громко крякнув двадцать три раза, сказал с видимым удовольствием, что теперь «ему гораздо лучше!»

Странная раса эти англосаксонцы! Есть, это потребность всякого живого существа, которой оно не может лишить себя; но странный феномен! В то время, как жители юга, французы, итальянцы, испанцы и т.д. нуждаются в умеренности, чтобы вполне владеть своими умственными способностями, у народов севера: германцев, саксонцев, англосаксонцев мозг действует только тогда, когда у них плотно набит желудок несколькими слоями съестных припасов. Знаменитый Боб Барнет был истым представителем этой расы, тяжелой и сонной натощак; человек дела просыпался в нем только, когда он успевал удовлетворить свои животные потребности.

Покончив с завтраком, он взял карабин и, обернувшись к своему другу, сказал:

— Пойду на охоту, Фред!

Сердар нахмурил брови при этих словах, которые, видимо, раздражали его.

— Мы окружены врагами, шпионами, быть может! Ты лучше сделаешь, если останешься здесь.

— У тебя много проектов, и они занимают тебя… ну, а мне что делать?

— Ты знаешь ведь, что твоя голова оценена…

— Да, в двадцать пять тысяч, ни более, ни менее, как и голова Нариндры.

— Дело не в цене, а в том, чтобы сохранить ее в той же мере, как если бы англичане предлагали за нее целый миллион; ты знаешь также, что мы принимаем участие в весьма важном предприятии, от которого зависит судьба восстания, а с тем вместе и миллионов людей. Неужели ты не можешь пожертвовать минутным развлечением такому важному предприятию? Обещаю тебе, что мы сегодня же ночью вернемся на материк, а ты знаешь, что у тебя будет много случаев пустить в ход свой карабин…

— Ты всегда прав, — отвечал Боб покорным тоном, — я останусь. Будь у меня удочка и веревочка, я поудил бы в озере…

Генерал произнес эти слова с такой комичной серьезностью, что Фред не мог удержаться от улыбки; он почувствовал некоторое сожаление, что противоречит своему другу, и сказал ему с некоторым колебанием:

— Если ты обещаешь мне не отходить далеко от той маленькой долины, что позади нас, в самой пустынной части горы, то, пожалуй, ты не подвергнешь нас опасности, поохотившись там часика два; я боюсь только, чтобы ты, увлеченный своею страстью к таким развлечениям…

— Клянусь тебе, что не перейду за границы, указанные мне тобою, — перебил его Барнет, с трудом скрывая свою радость.

— Что же, иди, если тебе так хочется, — отвечал Сердар, сожалея о своей слабости, — помни только свое обещание! Будь осторожен и не оставайся в отсутствии более двух‑трех часов… ты мне понадобишься, когда вернется Ауджали.

Фред не успел еще кончить своей фразы, как уже Барнет вне себя от радости скрылся позади плотной стены тамариндов и бурао, крепкие, сильные отпрыски которых спускались густой чащей в долину, указанную ему другом.

Было, надо полагать, часов одиннадцать утра; яркое солнце золотило верхушки больших лесов, которые шли этажами по капризным, волнообразным уступам Сомната‑Кунта; озеро Пантер, прозрачность которого не мутилась ни малейшим дуновением ветерка, сверкало, как огромное зеркало, под ослепительными лучами солнца; исполинские цветы огневиков и тюльпановых деревьев медленно колыхали свои крепкие черешки, как бы ища под листьями защиты от дневного жара; палящий зной, не смягченный никаким облачком, лился с небесного свода, заставляя птиц прятаться под ветками диких зверей в глубине своих логовищ и призывая к покою все, что жило и дышало под этой экваториальной широтой.

Нариндра и Сами, не заботясь ни о гремучих змеях, ни о кобрах, вытянутых под карликовыми пальмами и предавались всем сладостям отдохновения, тишина нарушалась только ясным и серебристым звуком карабина с литым из стали дулом, который Барнет пускал время от времени в ход.

Всякий раз, когда звук этот, ослабленный роскошной и обильной растительностью, которая преграждала путь воздушным волнам, достигал до слуха Сердара, последний не мог удержаться от нетерпеливого движения: один, сидя под тенью банианов, он продолжал наблюдать за горой с таким видом, который указывал, что он серьезно чем‑то озабочен.

Время от времени он складывал руки и, пользуясь ими, как акустическим рогом, прислушивался внимательно к шуму, который доносился из нижних долин со стороны Пуанта де Галль. Можно было подумать, что он ждет условного знака, так как, прислушавшись более или менее продолжительное время, он с лихорадочным нетерпением брал бинокль и внимательно занимался изучением каждой складки земли, каждой части лесной чащи, делая под конец жест самого глубокого разочарования.

Оставив после этого свой наблюдательный пост, он задумывался, и мысли его блуждали среди грандиозных проектов, которые он оставил и которые должны были удовлетворить два чувства, наполнявшие всю его жизнь, — патриотизм и ненависть к вечным врагам Франции.

Это был один из тех людей, которых природа вылила из чистейшей бронзы и которые лучше всяких рассуждений доказывали наглядным образом, что страсть к великим деяниям и героической преданности не представляет собою одной лишь отвлеченной идеи. Не зная даже его прошлого, можно было смело утверждать, что в нем не было никаких низких и бесчестных поступков, несмотря на то, что человек этот перенес много испытаний.

Вот уже десять лет, как он колесил по всей Индии, возмущаясь на каждом шагу алчностью британцев, которые душили эту прекрасную страну всякого рода несправедливостями, какие только могут быть придуманы торгашами, облагали бедных индусов податями, превышающими их доход, вытесняли местное хлопчатобумажное и шелковое производство, издавая деспотические приказы в пользу производства Манчестера и Ливерпуля, с хладнокровием и жестокостью способствовали исчезновению сорока миллионов парий чрезмерной вывозкой риса, их единственной пищи, вызывая таким образом периодические голодовки, которые уничтожали миллионы населения, не исправляли и не очищали в тех местах, где жили жили эти несчастные, прудов и каналов орошения, без которых все гибнет во время засухи… И вот он, которого бедные «наиры» Декана звали Сердаром, командиром, а «райоты» Бенгалии — Сагибом, принял к сердцу дело несчастных и после десяти лет терпеливых страданий сошелся со всеми кастами, приобрел доверие тех и других, пользуясь повсюду религиозными предрассудками, внушил раджам надежду вернуть обратно отнятые троны, и ему удалось таким образом с помощью Нана‑Сагиба образовать обширный заговор, в котором, несмотря на миллионы заговорщиков, не участвовало ни одного изменника. В условленный день по данному знаку восстали сразу двести тысяч сипаев без всякого о том ведома со стороны английского правительства, захваченного врасплох и не приготовившегося к защите. Поразительный пример, единственный в истории целого народа, который на несколько лет вперед знал уже условные слова и час, назначенный для свержения ига притеснителей, причем ни один из этих людей не выдал доверенной ему тайны.

Вот почему не без затаенной, но вполне законной гордости окидывал Сердар быстрым оком свое прошлое. Дели, Агра, Дженарес, Лагор, Гайдебар были уже взяты; Лукнов должен был сдаться на этих днях; последние силы англичан заперлись в Калькутте и не смели выйти оттуда, теперь ему осталось только закончить свое дело, подняв все племена восточной оконечности Индостана, прежде чем Англия успеет прислать достаточное подкрепление для поддержания кампании — и вот для этого‑то важного предприятия, долженствовавшего принести окончательное торжество революции, прошел он Индию и весь остров Цейлон, избегая проезжих дорог, прохожих тропинок, чуть не каждый день сражался со слонами или с дикими зверями, во владения которых он вторгался.

Никогда и никому не понять, сколько нужно было иметь настойчивости, энергии и геройского мужества этим четырем человекам, чтобы перейти через Гатские горы Малабарского берега, пробраться сквозь болотистые леса Тринквемале и девственные леса Соманта‑Кунта, в буквальном смысле слова кишевших слонами, носорогами, ягуарами, черными пантерами, не говоря уже об ужасных ящерах, гавиалах и крокодилах, которые населяют озера и пруды сингалезских долин.

Прийдя накануне к месту настоящей своей стоянки, они всю ночь принуждены были поддерживать огонь костра на берегу озера Пантер, чтобы удержать от нападения диких зверей, которые все время бродили кругом них, злобно ворча, и удалились только с первыми проблесками дня.

Они были уверены, что окончательно сбили с толку английские власти, которые, зная участие, принимаемое Сердаром в восстании, прекрасно понимали, как важно отделаться от такого противника, а потому неминуемо должны были принять все меры, чтобы достигнуть этого результата.

II

Слон Луджали. — Серьезные известия. — Боб Барнет. — Рама. — Модели‑заговорщик. — Долина Трупов.

День близился к вечеру и солнце клонилось к горизонту, а Боб Барнет, который ушел часа четыре‑пять тому назад, все еще не возвращался; он не подавал даже никаких признаков жизни и давно уже не было слышно пения его карабина. В двенадцатый раз по крайней мере занимал Сердар свой наблюдательный пост и все с тем же неуспехом. Он горько упрекал себя, что позволил уйти своему товарищу, который вопреки данному слову зашел, вероятно, гораздо дальше, чем позволяла осторожность; мысли его нарушены были вдруг отдаленным криком, напоминающим звук охотничьей трубы, который донесся к нему из нижних долин, со стороны Пуанта де Галль.

Он сделал невольное движение радости и стал ждать, удерживая дыхание, так как звук трубы этот был настолько слаб, что походил на ропот моря, донесенный только что поднявшимся ветром.

Не прошло и минуты, как тот же звук повторился снова.

— Нариндра! — крикнул Сердар вне себя от восторга.

— Что случилось, Сагиб? — спросил поспешно прибежавший к нему махрат.

— Слушай! — сказал Сердар.

Нариндра прислушался в свою очередь. Крики повторялись с равными промежутками, но не слишком становились громкими вследствие далекого расстояния, на котором находился кричавший.

— Ну? — спросил Сердар с оттенком нетерпения в голосе.

— Это Ауджали, Сагиб, — отвечал индус; я прекрасно узнаю его голос, хотя он находится еще очень далеко от нас.

— Ответь ему! Пусть знает, что мы его слышим.

Махрат вынул из‑за пояса огромный свисток из чеканного серебра и извлек из него три таких долгих пронзительных свистка, что их можно было слышать за несколько миль оттуда.

— Ветер нам навстречу, — сказал Нариндра, — не знаю, дойдет ли до него сигнал, а между тем я был бы удивлен, если бы он не услышал его. Слух Ауджали тоньше нашего.

В ту же минуту, как бы в подтверждение слов индуса, тот же призыв повторился также три раза и с такою силою, которая указывала, что крикнувший имел ясное и определенное намерение дать знать друзьям о своем прибытии. Надо полагать, что кричавший несся безумным шагом, так как судя по большой силе голоса, пространство, отделявшее его от Озера Пантер, значительно уменьшилось.

— Как умен! — сказал Сердар, говоря сам с собою. — Этот Ауджали действительно необыкновенное животное.

Оба стояли и внимательно присматривались к той части долины, откуда легче было взобраться на гору, но густая листва бурао, густо покрытая ползучими лианами и другими паразитами, была так непроницаема, что не было никакой возможности рассмотреть нового посетителя… Сердар просиял, ждать ему было легко с того момента, когда он уверился, что скоро получит разрешение вопросов, которые были так близки его сердцу.

— А что, если он ничего не принесет! — осмелился спросить Нариндра, в той же степени взволнованный, как и его господин, тайны которого он знал почти все.

— Невозможно! — отвечал Сердар. — Ты видно не знаешь Ауджали, что так клевещешь на него. Он не вернулся бы, не отыскав Рама‑Модели, хотя ему пришлось бы искать его целую неделю.

Скоро оба наблюдателя заметили в двух или трехстах метрах сильное движение среди веток и листвы, как будто бы вновь прибывший насильно пролагал себе дорогу, выбирая более короткий путь среди непроходимых сплетений растительности. Немного погодя из чащи бамбуков, росших на окраине плато, вынырнул великолепный черный слон колоссальных размеров.

Это был тот, кого ждали.

— Ауджали! — крикнул Сердар.

Благородное животное отвечало тихим и ласковым криком, сопровождая его движением ушей, что служило у него знаком величайшего удовольствия. Весело подошел слон к своему господину и поставил на земле у его ног одну из тех корзин из листьев кокосовой пальмы, в которых индусы носят на рынок плоды и овощи. Корзина, принесенная Ауджали, была наполнена свежими мангами и бананами.

Сердар, не теряя времени на то, чтобы отвечать на ласки умного животного, высыпал фрукты на траву и не мог удержаться от крика радости, заметив на дне корзины толстый пакет, тщательно перевязанный волокнами кокосовой пальмы. Разорвать эти волокна было делом одной секунды; в пакете оказалось значительное количество писем, адресованных на имя иностранных авантюристов, которые, предложили свою шпагу Нана‑Сагибу. Письма эти были отложены в сторону. Кроме этих писем там находились еще: большой конверт, запечатанный несколькими печатями из красного воска и один поменьше без всякой марки, но с надписью на табульском наречии: «Salam Srahdana!», т.е. «Привет тебе, скиталец джунглей!», сделанной на скорую руку карандашом.

В последнем находился, вероятно, ответ Рама‑Модели, цейлонского корреспондента Сердара, на письмо, переданное ему от своего господина умным Ауджали. Но Сердар, как ни интересовался последним, пробежал поспешно содержание большого конверта, печати которого были подвижными, и воскликнул с торжеством:

— Нариндра! Мы можем теперь ехать в Пондишери, успех моих проектов обеспечен. Недели через две весь юг Индостана сбросит с себя иго английского леопарда и на всем полушарии не будет ни одного красного мундира.

— Правду ли говоришь, Сагиб? — спросил махрат, голос которого дрожал от волнения. — Да услышит тебя Шива! Да будет благословен день мести! Эти низкие иноземцы сожгли наши дома, изрубили наших жен и детей; ни одного камня не оставили на могилах предков и землю лотоса превратили в пустыню, чтобы легче было подчинить ее себе. Но из праха мертвых возродятся герои, когда крик смерти, угрожающей англичанам, пронесется от мыса Коморина до берегов Ганга.

Глаза Нариндры, ноздри его раздувались, кулак поднялся в знак угрозы, когда он говорил эти слова… он весь преобразился. В течение нескольких минут еще сохраняло лицо его жестокое и мстительное выражение, которое индусы‑скульпторы придают своему богу войны в старых пагодах, посвященных служению Шиве.

После этого взрыва чувств, одинаково воодушевлявших обоих, Сердар вскрыл письмо, которое Рама‑Модели адресовал ему.

После первых же строчек он вздрогнул. Вот содержание этого интересного письма:

Срахдана‑Сагибу.

Рама‑Модели, сын Чандра‑Модели, дает знать следующее:

С большим огненным кораблем франгуисов (французов) приехал молодой человек и говорит, что у него есть поручение к тебе.

«Ты отправишься, когда придешь в „Страну Цветов“, — сказал ему тот, кто его посылает, — в жилище известного всем добродетельным людям Рама‑Модели; он один скажет тебе, где ты можешь встретить Сердара.»

Сегодня вечером до восхода луны Рама‑Модели, чтобы отклонить всякие подозрения, сам приведет к Срахдану‑Сагибу молодого француза.

Будь настороже, Сердар! Леопарды почуяли дичь. Они разбежались по равнине, а от равнины недалеко до горы.

Привет Срахдану‑Сагибу.

Рама‑Модели.

Сын Чандра‑Модели сказал все, что полезно.»

Письмо это привело Сердара в страшное недоумение. Кто был этот молодой человек, нарочно приехавший к нему из Европы и уполномоченный каким‑то поручением к нему? Одно только лицо в Париже знало его отношение к Раме‑Модели и лицо это деятельно агитировало в Европе по делу о восстании индусов и переписывалось с Нана‑Сагибом и Сердаром. Это был Робертваль, бывший консул Франции в Калькутте, где он познакомился с Сердаром и с самого начала был поверенным его планов: восторженный патриот, он ни перед чем не отступал, чтобы помочь их успеху, и мы скоро увидим, какое участие он принимал в деле, которое история назовет впоследствии «заговором Пондишери».

Незнакомец был, по всей вероятности, послан им, но с какой целью? Сердар никак не мог придумать; но больше всего его удивляло, что в письме, сопровождавшем присылку важных документов, не было сделано ни малейшего намека на это неожиданное посещение.

Что бы там ни было, но до разгадки тайны оставалось несколько часов и незачем поэтому было ломать себе голову над решением вопроса, ответ на который окажется весьма вероятно не тем, что он предполагал.

К чувству нравственного удовлетворения, которое он испытывал при мысли, что может считать свои планы обеспеченными, прибавлялось недовольство, превращавшееся постепенно, по мере того как проходили часы, в мучительную тревогу: что сталось с Бобом Барнетом? Ушел около одиннадцати часов утра и не только не вернулся, но вот уже столько времени не подает никаких признаков жизни. Карабин его смолк внезапно, обстоятельство весьма важное по отношению к генералу; страстный охотник, неутомимый пешеход, он был не способен поддаваться усталости, хотя бы даже на минуту, из‑за опасности, сопряженной с отдыхом в такой стране, где каждый пучок травы скрывал змею, каждый куст — пантеру или тигра.

С другой стороны молчание его никак нельзя было объяснить отсутствием дичи; всевозможные животные: зайцы, фазаны, дикие индейки, олени, вепри, буйволы, не говоря уже о хищниках, буквально кишели в горных долинах, где никто не нарушал их покоя. Сингалезец, как индус, не охотится; немногие из них только ставят ловушки и делают засады вблизи источников, куда ходят на водопой черные пантеры, которых такое множество на Цейлоне, что правительство вынуждено было назначить премию за истребление этих хищников. Боб таким образом не должен был иметь недостатка в занятиях и если порох его молчал, то можно было предположить одно из двух: или с ним приключилось какое‑нибудь несчастье, в чем ничего не было невозможного, или увлеченный своей пылкой натурой он шел все вперед, не думая о времени, а затем при виде солнца, склоняющегося к горизонту, оставил свой карабин в покое, чтобы ничто не отвлекло его от намерения вернуться поскорее обратно. Он не должен был во всяком случае забывать той смертельной тревоги, которую причинял своему другу.

Взволнованный, нечувствительный к безмолвным просьбам честного Ауджали, который грустно ходил за ним, напрасно ожидая благодарности за исполненное им с таким успехом поручение, Сердар ходил по берегу озера, прислушиваясь внимательно к каждому звуку и присматриваясь к каждой неровности почвы в долине в ожидании, что вот сейчас что‑нибудь опровергнет его предчувствие и даст ему знать о возвращении друга.

Новое действующее лицо, которое только что появилось на сцене и которое в этом повествовании играло, пожалуй, даже более важную роль, чем его хозяин, — слон Ауджали — не в первый раз оказывал такие услуги. Сколько раз уже в самых затруднительных случаях был обязан Сердар своим спасением хладнокровию и необыкновенному уму благородного животного.

Редкие качества, которыми природа одарила этого колосса, настоящего царя животных не только по своему росту и силе, но и по развитию умственных способностей, настолько замечательны, что мы не можем не сделать более подробного описания его. Всякий знает, что слоны в Индии употребляются для таких работ, на какие неспособны другие спутники человека и какие требуют известной степени разума и личной ответственности. Они поливают поля и понимают, когда нужно остановиться, чтобы не залить растений, порученных их попечению. Они рубят высокоствольный лес одни или вдвоем, очищают его от веток, переносят по непроходимым часто дорогам и складывают их в самом образцовом порядке. Нет ни одного путешественника, который не видел бы в Коломбо, как они укладывают на набережной огромные стволы тикового дерева, которое идет на постройку судов и без машин не может быть сдвинуто с места на место. Они помогают грузить и разгружать суда, в совершенстве заменяя собой поворотные краны и без всякого труда опуская и подымая самые большие тяжести; они приносят незаменимые услуги кирпичникам, горшечникам, токарям, кузнецам и другим ремесленникам, заменяя собой недостающую им силу пара. Древние раджи формировали из них полки, которые управлялись туземными начальниками, и пользовались ими во время войны. Англичане дрессировали их для артиллерии, и трудно представить себе более странное зрелище, чем вид этих животных, маневрирующих с поразительной точностью и ловкостью.

Они заменяют собой курьеров для передачи депеш, переходя громадные пространства под управлением корнака, которого она защищают против всякого нападения, и никакая сила не заставит их отдать вверенного им чемодана.

Однажды у слона, шедшего из Трихнаполи в Гайдерабад, отстоявших друг от друга на расстоянии двухсот миль, умер на полдороге корнак от холеры; не позволяя никому тронуть его, слон взял труп и чемодан с депешами и тридцать шесть часов спустя вручил последний почтмейстеру главной линии, а тело корнака отнес обратно к его жилищу, где передал жене покойного, которая могла таким образом схоронить мужа по обычаю, принятому в ее касте.

Факт этот, как и сотни других, сделались легендарными в Индии и известны всему миру. Такой же кроткий и обходительный, слон делается на плантациях самым близким другом детей своих хозяев, с которыми он играет, водит их на прогулку и окружает их самыми ревнивыми и бдительными заботами.

Но что больше всего поражает в этом удивительном животном и больше других существ на земле приближает его к человеку, это то, что слон не ограничивается одной лишь машинальной работой, не понимая, что он делает, а напротив, отдает себе полный отчет в могущих быть случайных затруднениях и до известной степени устраняет их.

Привязанность его к хозяину превосходит все, что только можно себе представить; она доходит до того, что колосс этот, для которого не существует принуждения, переносит от него, не жалуясь, самое варварское обращение, самое бесчеловечное и незаслуженное наказание. В литературе индусов встречаются целые поэмы, посвященные восхвалению его качеств и подвигов. Наконец, воплощение Вишну, Пулеар, защитник земледельцев и покровитель полей и наследства, есть бог с головой слона.

Ауджали был подарен Сердару за оказанную им услугу раджой из Барода. Он был замечательно выдрессирован начальником королевских слонов и в течение пяти лет уже принимал участие во всех событиях полной приключений жизни своего хозяина.

Солнце между тем быстро склонялось к западу и не более как через полчаса должно было исчезнуть за горизонтом и унести за собой свет и тепло к другому полушарию; на стороне, противоположной западу, тени увеличивались с минуты на минуту, постепенно покрывая долины и леса теми неопределенными оттенками, которые предшествуют наступлению ночи в этих странах, почти лишенных сумерек.

…Боб Барнет не возвращался! Двадцать раз уже собирался Сердар идти на поиски за ним, но Нариндра почтительно замечал ему всякий раз, что на ответственности его лежат важные события, которые не позволяют ему рисковать своею жизнью, к тому же не в первый раз уже случается такая история с Бобом, который исчезал уже на сорок восемь часов в Гатских горах Малабар и в Травенкоре, а затем преспокойно и улыбаясь возвращался назад, тогда как все начинали уже думать, что его растерзали хищные звери или задушили туги.

— Мне кажется, — продолжал махрат, и слова эти успокоили Сердара, — что генерал не в силах был выносить дольше лишение виски. Обойдя гору, чтобы мы не заметили его, он отправился в Пуант де Галль, откуда завтра, свежий и довольный, вернется к нам на рассвете дня.

— Я, пожалуй, не прочь был бы поверить твоим рассуждениям, — сказал Сердар, — потому что порывы такого рода в привычках бедного Боба, не знай он наверняка, что мы уезжаем сегодня ночью.

— Он, вероятно, забыл, Сагиб!

— Да хранит тебя небо! Неужели Барнет мог забыть и то обстоятельство, что пребывание в Пуант де Галль опасно для нас? Что‑то говорит мне, что о нас донесли уже английской власти Мадраса и Бомбея.

— Возможно, Сагиб! Но тебе известно, что обстоятельства такого рода не очень беспокоят генерала.

— Не нас одних мучат, однако, все эти тяжелые предположения, взгляни на Ауджали! Вот уж несколько минут, как он выказывает признаки глубочайшего беспокойства; глухо фыркает, шевелит ушами, качает хоботом вверх и вниз, как бы собираясь схватить невидимого врага. И заметь… он не спускает глаз с нижних долин, куда Боб отправился на охоту.

— Ночь приближается, сагиб! В этот час все хищники выходят из своих логовищ. Сюда, быть может, доходят их испарения, они раздражают и волнуют Ауджали.

— Весьма возможно… но разве ты не замечаешь, что он то и дело порывается вперед и все в одном и том же направлении? Нет, в долине положительно что‑то происходит.

— Может быть, еще и другая опасность, Сагиб!

— Какая?

— Тебе известно, Сагиб, что английские шпионы, которые шли по нашим пятам через Бундельканд и Мейвар, и которых мы сбили с нашего следа, скрывшись в подземельях Эллора, принадлежат к касте поклонников Кали.

— Да, известно… кончай!

— Сколько мне помнится, в тот вечер, когда они шныряли кругом нашего лагеря, Ауджали выказывал все признаки того, что он чует их присутствие.

— Как? Неужели ты думаешь, что душители напали на наши следы?

— Не знаю, Сагиб! Тебе известно так же хорошо, как и мне, что эти люди показываются и действуют только ночью, в тени.

— В безлунные ночи особенно.

— И всегда неожиданно; если это так, то нам незачем искать причин и беспокоиться о волнении Ауджали, мы будем знать, с кем имеем дело.

— Быть может, ты прав, но я слишком хорошо изучил нрав Ауджали, чтобы не заметить разницы в том, как он себя ведет, когда его беспокоят испарения людей и когда хищных животных. Так вот, чем больше наблюдаю я за слоном, тем больше прихожу к тому заключению, что не хищные животные беспокоят его в эту минуту, а люди…

— В таком случае, да хранит Шива Боба Барнета!.. Весьма возможно, что они устроили ему засаду.

— Если ты так думаешь, Нариндра, то почему нам не бежать к нему на помощь? Я никогда не прощу себе, если так оставлю его на произвол судьбы.

— Интересы целых миллионов индусов, которые ждут слова Сердара для своего освобождения и которые слепо верят в него, выше интересов друга, — мрачно отвечал махрат. — Когда Сердар увидит Рама‑Модели, когда он узнает, зачем молодой француз приехал из Европы, презрев море и англичан, чтобы говорить с ним, тогда Нариндра первый скажет Сердару: «Теперь идем спасать генерала!»

— Луна скоро взойдет и Рама‑Модели должно быть недалеко уже.

— Добрые духи, которые заботятся о судьбе людей, внушили мне сейчас мысль, и я хочу привести ее в исполнение.

— Говори, Нариндра! Ты знаешь, я люблю слушать твои советы.

— Ауджали столько раз уже доказывал свою понятливость… Не пошлет ли его Сердар на поиски генерала?

Слова эти были настоящим лучом света.

— Как я не подумал об этом раньше! — воскликнул Сердар. — Такая экспедиция не может быть, конечно, свыше его сил, он столько раз исполнял несравненно более удивительные вещи.

Подозвав к себе слона, он указал ему на долину, всю погруженную в ночные тени и сказал ему на тамульском языке, все оттенки которого были ему прекрасно знакомы:

— Andjali, inque po! aya Barnet conda (Ауджали, иди и приведи хозяина Барнета).

Слон издал тихий крик удовольствия, как бы желая показать, что он понял, и, несмотря на темноту, бросился вперед с такою быстротою, что лошадь даже галопом не могла бы догнать его.

В течение нескольких минут по шуму и треску кустарников и молодых пальм и бурао, которые колосс ломал на своем пути, можно было следить за направлением его хода по лощине. Два или три раза донеслось издали сердитое ворчание ягуаров и пантер, покой которых был нарушен проходившим мимо них колоссом. Мало‑помалу все стихло, и среди ночного мрака воцарилась прежняя тишина и безмолвие.

Трудно представить себе что‑либо более величественное, как первые часы ночи в джунглях и лесах Цейлона; в это время большие хищники из кошачьего семейства, которые весь день спокойно спят в глубине чащи, выходят из своих логовищ на поиски добычи для себя и своих детенышей. Медленно ползут они, притаив дыхание, чтобы захватить врасплох добычу, подбираясь к берлогам вепрей, к кустарникам, где прячутся олени, которые весь день бегали, а теперь ночью отдыхают и делаются легко добычей плотоядных; тысячи шакалов, постоянных спутников ужасных хищников, за счет которых они питаются, оглашают воздух своим воем и тем невольно дают знать людям и животным, чтобы они были настороже.

Нариндра зажег костер из сухого дерева, собранного молодым Сами в течение дня, что удерживало хищников, бродивших кругом, на почтительном расстоянии от лагеря. Погруженный в свои мысли, сидел Сердар у костра вместе со своими товарищами и держал наготове карабин, как вдруг на опушке леса показались очертания какого‑то человека.

— Кто там? — крикнул Сердар, прицеливаясь.

— Это я, Рама‑Модели, — отвечал вновь пришедший.

— В добрый час!

Они обменялись крепким рукопожатием.

— Ты один?

— Нет! Но я оставил своего молодого спутника там внизу, в Башне Раджей… было бы неосторожно вести его сюда. Я встретил, подымаясь сюда, пять или шесть черных пантер, которые ворча ползли по тому пути, которым я шел. Не так‑то удобно иметь дело с этими животными, когда они голодны.

— Неужели ты не боялся за себя?

— Сердар забывает, что я заговорщик пантер, — с гордостью отвечал Рама‑Модели.

— Верно, — сказал Сердар с улыбкой, которая показывала, что он не особенно верит этому.

— И затем, не должен ли я был прийти сюда!

— Ты мог бы в письме своем назначить мне место для свидания; я воспользовался бы ночною тьмою, чтобы спуститься на равнину.

— Ты, я вижу, не знаешь, что происходит.

— Что ты хочешь сказать?

— Английские власти Большой Земли дали знать правительству Цейлона о твоем прибытии сюда, и туги ищут тебя. Наверное никто не знает, где ты находишься, знают только, что ты скрываешься в лощинах Соманта‑Кунта.

— Быть не может!

— Не имей я даже надобности представить тебе молодого фрэнгиса, я все равно пришел бы.

— Благодарю тебя, Рама‑Модели!

— Не друг ли ты наших братьев, не надежда ли старого Индостана!.. Какая неосторожность! Погасите костер!

— Он находится за пригорком и никто не может видеть его из Пуанта де Галль.

— Гора кишит шпионами. Не хочешь ли дать им знать о нашем присутствии?

— Пусть будет по‑твоему! Нариндра, погаси!

— Он, кстати, не нужен больше, вы все пойдете со мной в Башню Раджей. Лучше, и в то же время хуже места нельзя было выбрать; лучше потому, что оно зачумлено черными пантерами — отсюда его название — и ни один сингалезец не рискнет идти сюда; хуже потому, что завтра гора будет оцеплена тремя батальонами сингалезских сипаев и нам невозможно будет бежать; склоны здесь так круты, что им достаточно будет охранять только две долины, откуда можно подняться на гору и куда можно спуститься, и у вас будет отнята всякая возможность к побегу.

— Что ты говоришь?

— То, что мне рассказал сам сиркар губернатора… Сегодня вечером он нарочно поспешил ко мне, чтобы рассказать мне об этом.

— А как насчет Башни Раджей? Дорого можно продать на ней свою жизнь?

— Нечего и думать о борьбе! Сегодня же ночью вы отправитесь в леса Аноудхарапура, где никто не посмеет преследовать вас. Там такие ущелья, что два решительных человека могут остановить целую армию. Оттуда вы доберетесь до болот Тринквеламе!..

— Этим самым путем мы пришли сюда.

— Дорога, следовательно, вам туда известна и вам легко будет добраться до мыса Коморина на Большой Земле. Там только будете вы в безопасности среди ваших. А когда назначен великий день?

— После прибытия нашего в Пондишери я получил уже все необходимое от нашего корреспондента из Европы.

— Оставаться мне на Цейлоне, следовательно, бесполезно. Я последую за тобой и буду сражаться бок обок с твоими.

— Итак, ты ничего не получил от бывших принцев этой страны?

— Ничего! Они получают пенсию от англичан и ведут беспомощную и праздную жизнь, пользуясь золотом чужеземцев. Что я говорю? Жалкими остатками тех богатств, которые были украдены у них и часть которых угодно было оставить в их пользу притеснителям их страны.

— Как! Даже Синга‑Раджа, семейные воспоминания которого так тесно связаны с легендарными преданиями большого острова, что он носит название его предков (Сингала)? Он, который боролся до последней минуты…

— Он в таком же унынии, как и другие. Тебе известно, конечно, древнее предание буддистов, что «Страна Цветов» до тех пор только будет независима, пока гору Куранагаилла, самую высокую на острове, не прорежет огненная колесница. И вот англичане провели железную дорогу из Коломбо в Канди, они воспользовались этой легендой и провели тоннель через гору; предсказание священных книг исполнилось таким образом, и последний потомок древней династии Салер‑Сурия‑Ванса подчинился английскому губернатору. Ты видишь теперь, что нет надежды на то, чтобы народ действовал заодно с нами до тех пор, пока мы не вернемся сюда освободителями. А теперь я поведу вас к Башне Раджей, где ждет молодой путешественник вместе с моим братом Сина‑Томби‑Модели.

— Известно тебе, что нужно этому незнакомцу от меня?

— Между нами ни одного слова не было сказано об этом предмете.

— Хорошо… мы следуем за тобой. Еще одно слово! Боб Барнет ушел сегодня на охоту в долины востока и не вернулся еще. Я боюсь, чтобы с ним не приключилось чего‑нибудь или чтобы, поддавшись искушению пройти к Пуате де Галль, он не был там арестован.

— Могу тебе поручиться, что сагиб не был в Пуанте де Галль. Тебе известно, что город состоит из набережной и двух параллельных улиц, а потому чужеземец не может остаться там незамеченным.

— В обыкновенное время, но не во время наплыва пассажиров, которых теперь там много…

— Ты ошибаешься. Ни один солдат с трех английских пароходов не сошел еще на землю. Что касается французского пакетбота, то на нем одна только восьмая часть французы, остальные же все офицеры индийской армии, которым не хватило места на судах с солдатами. Барнет, я уверен, не уходил с горы, а долина, куда он ушел охотиться, говорит очень ясно, почему он исчез.

— Что ты говоришь? — пробормотал Сердар сдавленным от волнения голосом.

— Зовут ее «Sava Telam», т.е. Долина трупов, по причине того, что там находится множество костей человеческих и буйволовых. Немногие охотники могут похвастаться тем, что вернулись оттуда здравыми и невредимыми.

— Неужели мы должны потерять надежду?

— Не знаю… в этом месте бывают всегда свидания всех черных пантер этой горы; они не терпят там ни тигров, ни ягуаров. Несмотря на то, что говорят о жестокости этих животных те, которые не знают их, они трогают человека только когда голодны или ранены. Пусть Нариндраи и Сами останутся здесь, чтобы предупредить твоего друга, если он вернется, что мы в Башне Раджей. Если же после окончания своего разговора с молодым путешественником он не вернется еще, то мы отправимся на поиски за ним… мы должны еще до рассвета быть далеко отсюда. С первыми проблесками дня, как я тебе уже говорил, оба склона Соманта‑Кунта будут окружены кордоном войска.

— Скорей же! Я сгораю от нетерпения узнать причины странного визита ко мне… Ты не боишься, что с Нариндрой и Сами случилось что‑нибудь во время нашего отсутствия?

— Взгляни: луна только что взошла… полнолуние, и она светит ярко. Даю слово, что ни одна пантера не посмеет взойти на плато при таком ярком свете.

III

Башня Раджей. — Таинственный посланник. — Эдуард Кемпуэлл. — Резня в Гоурдваре‑Сикри. — Просьба о спасении. — Сын Дианы де Монморен.

Поручив оставшимся индусам быть осторожными и не спать, Сердар догнал Рама‑Модели, который опередил его и спускался уже по лощине, противоположной той, по которой ушел Боб Барнет. Индус шел по обыкновению своего племени легким и ровным шагом, не оставляя после себя следов.

Менее чем через час прибыли они к Башне Раджей.

На Цейлоне, как и во всей Индии, по распоряжению прежних властителей страны были выстроены на известном расстоянии и в пустынных местах, населенных хищными зверями, кирпичные четырехугольные башни, чтобы они могли служить убежищем для путешественников, которые заблудились или были застигнуты ночью в этих опасных дебрях. Отсюда происходит название Башни Раджей, данное им местными жителями. В прежнее время в этих зданиях всегда можно было найти запас рису, постоянно пополняемый щедротами властителей, а также все необходимые кухонные принадлежности и циновки для спанья; но англичане положили конец этим филантропическим обычаям, и от этих каравансараев, где бедняки не только могли отдохнуть от усталости, но и подкрепить свои силы вкусной пищей, не осталось ничего, кроме четырех стен. Так исчезло большинство древних благотворительных учреждений, порожденных господством закона гостеприимства, так почитаемого на востоке… Брать все и ничего не давать взамен, значит, по мнению англичан, дарить народу благодеяния культуры.

Первый этаж башни был освещен факелом из бураосового дерева, настолько смолистого, что маленькая ветка его могла гореть, не погасая, в течение нескольких часов подряд и давала достаточно свету. Посреди единственной комнаты башни стоял молодой человек лет восемнадцати‑двадцати, в котором по наружному виду сразу можно было признать англичанина. Он ждал вместе с братом Рама‑Модели прибытия Сердара.

Национальность молодого человека не ускользнула от проницательного взора Сердара, который по какому‑то тайному предчувствию сразу понял, что ему предстоит такой важный и серьезный разговор, который не должен быть известен индусам, сопровождавшим его. Вот почему, не дождавшись представления, он поспешил спросить его, говорит ли он по‑французски.

— Почти так же хорошо, как и на своем родном языке, — отвечал молодой человек по‑французски.

— Мой вопрос может показаться вам странным, — продолжал Сердар, — но Индия ведет в данный момент истребительную войну против вашего отечества, обе стороны совершают неслыханные жестокости, которые внушают отвращение всему человечеству, но к несчастью я должен признать, что соотечественники ваши первые подали сигнал к этому, расстреливая картечью женщин, стариков, грудных детей, целые семьи сипаев, которые перешли на сторону революции. Недавно еще майор Кемпуэлл, командир Гоурдвар‑Сикри, маленькой крепости верхней Бенгалии, осада которой близится к концу, сделал вылазку незадолго до блокады войсками Нана и хладнокровно приказал изрубить всех пленников, захваченных им среди мирных жителей соседних деревень. Вы должны понять, следовательно, почему я не желаю, чтобы национальность ваша была известна моим друзьям индусам, которые потеряли своего отца во время этой резни… Но что с вами… Вы бледнеете!..

Сердар не успел сказать ничего больше и бросился, чтобы поддержать молодого человека, который был, по‑видимому, готов упасть в обморок. Но минутная слабость эта была непродолжительна; англичанин, употребив всю силу своей воли, выпрямился и поблагодарил своего собеседника:

— Ничего, — сказал он. — Долгий путь на гору… затем зной, к которому я не привык… все это до того утомило меня, что мне показалось, будто я падаю в обморок.

Рама‑Модели принес свежей воды из соседнего источника, и молодой человек с жадностью выпил несколько глотков. Хотя он говорил, что чувствует себя хорошо, но унылый взгляд и разгоревшееся лицо достаточно указывали на то, что он не оправился еще от полученного им потрясения.

Сердар не удовлетворился однако высказанными ему причинами внезапной усталости и вежливо просил извинить ему слова, оскорбительные быть может для его национального самолюбия, но сказанные им исключительно из желания быть ему полезным.

— Факты, указанные мною вам, известны всем, — сказал он, — они будут принадлежать истории. Я обязан упомянуть вам о них, чтобы дать вам понять о необходимости хранить в тайне вашу национальность.

— Меня раньше предупредили об этом, — отвечал молодой англичанин таким горестным тоном, что сердце Сердара дрогнуло. — Не зная еще грустного факта смерти отца Рама‑Модели, который губит все мои надежды, я оставил последнего при том убеждении, что я француз. Мать моя, впрочем принадлежит к этой национальности.

— Говорите, я слушаю вас, — сказал Сердар, в высшей степени заинтригованный этими словами.

— Увы! Я сильно опасаюсь, что проделал эти две тысячи миль для того только, чтобы убедиться, что вы ничего не можете сделать для меня.

Он остановился ни минуту, подавленный охватившим его волнением, но сейчас же продолжал:

— Достаточно одного слова, чтобы вы все поняли: меня зовут Эдуард Кемпуэлл, я сын коменданта Гоурдвара.

Удар молнии, разразившийся у его ног, менее поразил бы Сердара, чем это неожиданное сообщение, и выражение благосклонного интереса, которое было на его лице, мгновенно исчезло.

— Что может желать от меня сын майора Кемпуэлла? — медленно и с расстановкой спросил он.

— Англия отказывается защищать Верхнюю Бенгалию, — так тихо пролепетал молодой человек, что Сердар еле расслышал его. — Крепость Гоурдвар должна скоро сдаться на капитуляцию. Я знаю, какая страшная участь ждет гарнизон, и явился поэтому просить вас, как просят милости Бога, как можно просить единственного человека, который пользуется теперь властью в Индии, спасти моего несчастного отца.

И с жаром произнеся эти слова, сын майора упал на колени перед Сердаром. И среди тишины, наступившей за этим разговором, раздались душу надрывающие рыдания… Молодой человек плакал… он чувствовал, что отец его осужден.

Сердар едва не ответил громким криком негодования на просьбу его спасти человека, который так позорно запятнал себя кровью Индии, что даже самые рьяные газеты Лондона не пытались защищать его. Целые две тысячи человек, как стадо баранов, были пригнаны на экспланаду Гоурдвара и подставлены под картечь двух артиллерийских батарей, стрелявших до тех пор, пока не замер последний жалобный вздох, представились ему в эту минуту… Он увидел перед собой кровавые призраки, требующие мести или по крайней мере правосудия, — и вспомнив палача, едва не осыпал жестокими словами его невинного сына.

Страшная это была трагедия в Гоурдвар‑Сикри и, несмотря на безумство, до которого дошел английский народ, который в эти злосчастные дни доводил свою жестокость до того, что требовал избиения индусов целыми толпами, многие члены парламента заслужили себе уважение тем, что требовали наказания виновных. Два селения, населенных преимущественно отцами, матерями и семьями сипаев, виновных в том, что они прибегали к оружию для поддержки восстановленного трона прежнего властителя своего в Дели, были окружены небольшими гарнизонами Гоурдвара, и старики, жены, молодые люди, дети были расстреляны за то, что отцы их, сыновья и мужья примкнули к революции. Свидетели, присутствовавшие при этом, рассказывают, что в то время, как капитан Максуэлл командовал выстрелами, гробовое молчание, царившее кругом, нарушалось только плачем грудных детей, лежавших у груди своих матерей.

Понятно, что преступление подобного рода не могло не вызвать крика бешенства во всех кастах Индии. Все, у кого только кто‑нибудь из родных попал на эту ужасную бойню, дали клятву убивать всякого англичанина, который попадается им в руки. Догадайся только в эту минуту Рама‑Модели, что перед глазами его стоит сын коменданта Гоурдвара, и молодого человека не спасли бы ни присутствие Сердара, ни юношеский возраст.

Нана‑Сагиб немедленно после ужасной трагедии командировал главный корпус войска для осады крепости и теперь с минуты на минуту все ждали, когда голод заставит ее сдаться.

Тронутый молодостью и глубоким горем своего собеседника, Сердар не хотел увеличивать отчаяния его лишними жестокими словами.

— Будьте уверены, — сказал он после нескольких минут размышления, — что пожелай я даже удовлетворить вашу просьбу, и тогда мне было бы невозможно избавить коменданта Гоурдвара от правосудия индусов. Здесь не помогут ни власть, ни влияние самого Нана‑Сагиба.

— Ах, если бы вы знали моего отца, — говорил молодой человек, заливаясь слезами, — если бы вы знали, как он добр и человечен, вы не обвиняли бы его в таком бессовестном поступке.

— Не я обвиняю его, а вся Индия, все те, кто присутствовал при этой ужасной трагедии. К тому же отец ваш был старшим комендантом и ничто не могло быть сделано без его приказания… Само дело говорит против него.

— Я отказываюсь убеждать вас и просить.

И подняв руки к небу, несчастный воскликнул:

— О, бедная Мари, милая сестра моя!.. Что скажешь ты, когда узнаешь, что отец наш погиб навсегда.

Слова эти произнесены были с выражением такого глубокого горя и отчаяния, что Сердар почувствовал себя растроганным до слез; но он не хотел и не мог ничего сделать, а потому ограничился одним только жестом полной беспомощности.

Рама‑Модели не понимал ни одного слова по‑французски, но название города Гоурдвара, несколько раз повторяемое во время разговора, возбудило до высшей степени его любопытство. Он с напряженным вниманием следил за обоими собеседниками, как бы надеясь по их лицам узнать тайну их разговора. Он был далек от того, чтобы подозревать истинный смысл происходящей перед ним сцены, хотя отчаянный вид молодого человека заставлял его догадываться о важном значении его; настоящий смысл его он узнал гораздо позже, когда Сердар нашел возможным все рассказать ему, не подвергая никого опасности.

Оборот, с самого начала принятый разговором, отдалил решение вопроса, который так заинтриговал Сердара. В предыдущем разговоре молодой англичанин никак не мог найти случая сообщить Сердару, как и каким образом он прибыл сюда, а потом, само собою разумеется, должен был вернуться к этому, прощаясь с ним.

— Мне теперь ничего больше не остается, — сказал он, — как передать вам небольшую вещицу, доверенную мне нашим общим другом. Она должна была провести меня к вам в том случае, если бы вы отказались меня принять.

— Вы говорите, вероятно, о господине Робертвале, — прервал его Сердар.

— Нет другой, действительно, рекомендации, которая имела бы равное значение для меня. Надо полагать, вы не объяснили ему цели вашего посещения, иначе он сам бы понял бесполезность его.

— Я не знаю того лица, о котором вы говорите. Друга, который посоветовал мне прибегнуть к вам, как к единственному лицу, могущему спасти моего отца, зовут сэр Джон Инграхам. Он член английского парламента.

Наступила очередь молодого человека удивляться эффекту, произведенному его словами. Не успел он произнести этого, как Сердар побледнел и в течение нескольких минут не мог под влиянием сильного волнения произнести ни одного слова. Но жизнь его, полная приключений, которую он вел в течение стольких лет, научила его управлять своими чувствами, а потому он скоро вернул себе обычное хладнокровие.

— Сэр Джон Инграхам! — повторил он несколько раз. — Да, имя это слишком глубоко запечатлелось в моем сердце, чтобы я забыл его.

Затем в течение нескольких минут он, по‑видимому, снова забыл все окружающее его и перенесся в далекое прошлое, побуждавшее в нем, по‑видимому, тяжелые воспоминания. Лоб его покрылся каплями пота, и он время от времени вытирал его лихорадочно дрожащей рукой.

Смущенный, испуганный переменой в лице своего собеседника, молодой англичанин не смел говорить и ждал, пока Сердару будет угодно продолжать начатый разговор.

Скоро последний поднял голову и сказал:

— Простите, пожалуйста! Вы слишком еще молоды и не понимаете, что значит в несколько минут пережить прошлое, полное страданий и тяжелых испытаний… но все прошло, и мы можем продолжать… Вы сказали, что вам поручили передать мне…

— Одну вещь, — отвечал Эдуард Кемпуэлл, подавая ему маленький сафьяновый мешочек.

Сердар поспешно открыл его и, внимательно осмотрев то, что в нем было, сказал тихо, как бы про себя:

— Я так и думал!

В ящичке находилась половина лорнета, а внизу под ним пергаментная ленточка и на ней одно слово, написанное знакомой ему рукой: «Memento!» — «Помни!»

— Эдуард Кемпуэлл, — торжественным и серьезным голосом сказал Сердар,

— поблагодарите сэра Джона Инграхама за то, что ему пришла в голову мысль сделать воззвание к священному воспоминанию… воспоминанию, ради которого я ни в чем не могу отказать. Клянусь честью, что я сделаю все, что только в человеческих силах, чтобы спасти вашего отца.

Безумный крик радости был ответом на эти слова, и молодой англичанин бросился к ногам Сердара, смеясь, плача, жестикулируя, как безумный, и целуя его колени.

— Полно, успокойтесь, — сказал Сердар, подымая его, — приберегите вашу благодарность для сэра Джона Инграхама. Только ему одному будете вы обязаны жизнью своего отца, если мне удастся спасти его. Я возвращаю свой долг и не желаю никакой благодарности от вас. Я, напротив, должен благодарить вас за то, что вы доставили мне случай расплатиться. Позже вы поймете мои слова, теперь же я ничего больше не могу вам сказать. Слушайте меня внимательно Вы отправитесь со мной, потому что я вам в руки передам свой выкуп, т.е. вашего отца.

— Я не один. Моя младшая сестра Мари была так мужественна, что решилась сопровождать меня, и теперь ждет меня на французском пакетботе.

— Тем лучше… чем больше будет наш караван, тем легче скроем мы наши намерения. Вы в точности должны следовать всем моим инструкциям. Вы вернетесь на «Эриманту», которая завтра продолжает путь свой к Пондишери, вы подождете меня в этом городе, куда я прибуду недели через две самое позднее. Никто не должен подозревать, что вы родственник коменданта Гоурдвара, для чего вы должны назваться именем вашей матери, француженки, так, кажется вы сказали.

— Это уже сделано… Сэр Джон, наш покровитель, прекрасно понял, что мы не можем пробраться в Индию в разгар самой революции ни под видом англичан, ни под видом детей майора Кемпуэлла, который, благодаря последним событиям, приобрел незаслуженную репутацию, я в этом уверен. Мы записались поэтому, в книге для пассажиров «Эриманты» под именем нашей матери.

— Которую зовут?

— Де Монмор де Монморен.

— Вы сын Дианы де Монмор де Монморен! — воскликнул Сердар, прижимая руку к груди, как бы опасаясь, чтобы сердце его не разорвалось.

— Дианой, действительно, зовут нашу мать… почему известны вам такие подробности?

— Не спрашивайте меня, умоляю вас… я не могу отвечать вам.

Подняв затем руки к небу, он с невыразимым восторгом воскликнул:

— О, Провидение! Те, которые отрицают Тебя, никогда не имели случая познать мудрость Твоих непостижимых велений.

Повернувшись затем к молодому человеку, он долго и пристально смотрел на него.

— Как он похож на нее, — говорил он себе, — да, это все его черты, ее прелестный рот, большие нежные глаза, открытое и чистое выражение лица, на котором никогда не промелькнуло и тени дурной мысли… А я ничего не знал!.. Вот уже двадцать лет, как я покинул Францию… всеми проклинаемый… изгнанный, как прокаженный… Ах! я уверен, что она никогда не обвиняла меня… И у нее уже такие большие дети! Сколько тебе лет, Эдуард?

— Восемнадцать.

— А твоей сестре? — продолжал Сердар, не замечая, что он говорит «ты» молодому человеку. В голосе его теперь слышно было столько нежности, что последний не оскорбился этим.

— Мари нет еще и четырнадцати лет.

— Да, верно… Ты говорил мне, кажется, что отец не способен на такие вещи, как избиение в Гоурваре? Я теперь верю тебе, я слишком хорошо знаю Диану и ее благородные чувства, она не согласилась бы сделаться женою человека, способного на такую жестокость; я не только спасу твоего отца, но возьму его под свою защиту; я восстановлю его невиновность перед лицом всех людей, а когда Срахдана говорит: «это так!» никто не осмелится опровергать его слова — …Благодарю Тебя, Боже мой! Милосердие и справедливость Твоя будут мне наградой за тяжелые часы испытаний.

Только что пережитые волнения слишком сильно подействовали на Сердара: ему необходимо было успокоиться, подышать чистым воздухом, и он вышел, не обращая внимания на зловещие завывания шакалов и рычание ягуаров, которые время от времени раздавались поблизости башни, и принялся ходить взад и вперед по небольшому лужку перед самым зданием, погрузившись в целый мир мыслей и воспоминаний и совершенно забыв опасности настоящей минуты. Размышления эти были прерваны Рамой‑Модели, который подошел к нему и, притронувшись к его руке, почтительным, но твердым голосом сказал ему:

— Сагиб, часы бегут, время не ждет, Боб Барнет нуждается, быть может, в нашей помощи. Здесь в горах мы не можем оставаться до утра, иначе нас окружат со всех сторон. Следует немедленно принять какое‑нибудь решение, мы не можем терять ни минуты.

— Ты прав, Рама, — отвечал Сердар, — обязанность прежде всего. Какой необыкновенный день для меня! Позже ты все узнаешь, я ничего не хочу скрывать от лучшего и вернейшего друга.

Они вошли в башню, и Сердар передал молодому англичанину свои последние инструкции. Но как изменился тон его речи! Это был нежный и любящий тон близкого человека.

Решено было, что молодой Сива‑Томби, брат Рамы, должен сопровождать Эдуарда в качестве спутника и проводника и не расставаться с ним. Повторив ему несколько раз, чтобы он самым тщательным образом заботился о брате и сестре во время переезда из Цейлона в Пондишери, Сердар, весь поглощенный серьезным делом и важными проектами, которым он посвятил свою жизнь, объявил мнимому графу Эдуарду де Монмор де Монморен, что им пора расстаться.

Вместо того, чтобы пожать ему руку, как джентльмену, с которым он только что познакомился, Сердар протянул ему обе руки, и молодой человек с жаром бросился в его объятия.

— До свиданья, дитя мое! — сказал авантюрист растроганным голосом. — До свиданья в Пондишери…

Сердар и Рама‑Модели проводили Эдуарда и Сиву‑Томби до первых обработанных полей, чтобы защитить его в случае неприятных встреч. Дойдя до большой дороги из Пуанта де Галль в Канди, где больше нечего было бояться встреч с хищниками, они простились с ними и направились поспешно к озеру Пантер, чтобы оттуда вместе с Нариндрой и Сами идти на поиски генерала.

IV

Что случилось с Барнетом? — Охота в джунглях. — Грот. — Нападение носорога. — Бесполезные призывы. — Битва Ауджали в джунглях. — Спасен!

Пока Сердар и Рама‑Модели, нисколько не заботясь об опасных гостях, с которыми они могли бы встретиться, взбираются по крутым склонам Соманта‑Кунта, мы вернемся немного назад, чтобы узнать, какие важные причины могли так долго задержать Боба Барнета вдали от его друзей.

Как ни был беззаботен генерал, он все же был не таким человеком, который ни с того ни с сего причинил бы столько смертельного беспокойства, и мы действительно увидим, что без чужой помощи он не мог освободиться из того положения, в которое он, сам того не желая, поставил себя.

Получив от Сердара разрешение поохотиться несколько часов, он отправился с твердым намерением не преследовать таких больших животных, как буйволы, вепри, олени, которые могли завлечь его очень далеко, а убить только одну‑другую парочку индюшек, с исключительной целью внести некоторое разнообразие в ежедневное меню, которое готовили Нариндра и Сами и которое, как уже известно, состояло из рисовых лепешек и кофе, подслащенного тростниковым сиропом. Пища такого рода, говорил генерал, пригодна только птицам или индусам.

В качестве заслуженного охотника, которому достаточно войти в джунгли, чтобы по известному расположению местности, качеству и большему или меньшему обилию растительности понять, с какою дичью ему придется иметь дело, он тотчас же обратил внимание на расстилавшийся перед ним ковер водяных мхов и тростников, которые всегда и во всякой стране указывают на присутствие болота. По свойственному ему высокому уму он сейчас же сказал себе, что раз это болото, то здесь, следовательно, не может быть сомнения в присутствии водяной дичи; довольный пришедшим ему в голову рассуждением, он представил себе мысленно полдюжины чирков и и столько же бекасов, жирных и на вертеле, над огнем, приготовляемых для ужина.

Сладкий этот гастрономический мираж не трудно было превратить в действительность, так как среди болот Цейлона живет и питается много всякой крылатой дичи. Никто из туземных жителей не охотится на нее и не ест ее мяса, а потому не мудрено, если она размножается так, что достаточно бывает нескольких выстрелов, чтобы добыть желаемое количество.

Увидя великолепного зайца, имевшего неосторожность вынырнуть из чащи в каких‑нибудь тридцати шагах, Боб Барнет свалил его на землю с быстротою молнии и, положив его в сумку, продолжал путь к намеченному им месту в глубине долины. В начале пути он то и дело встречал небольшие плато, которые значительно облегчали ему путь, но мало‑помалу спуск становился все более и более крутым и ему пришлось оставить в покое свой карабин, чтобы с помощью веток кустарников и стеблей бамбука удержаться от более быстрого, чем он желал, спуска в глубину долины. Там далеко, как только он мог видеть, тянулись перед ним огромные пространства лесов с густою листвою, которые шли волнообразно, соответственно волнообразной поверхности почвы, и тянулись вплоть до прохода Аноудхарапура, который заканчивался на востоке чем‑то вроде цирка, окруженного недостижимыми лощинами, откуда можно было выйти только через этот проход или поднявшись по крутому склону, выбранному Барнетом для своего спуска.

Бассейн этот, который образует продолговатый параллелограмм, имеет не более четырех‑пяти миль ширины, но тянется в длину на шестнадцать миль, начиная от Соманто‑Кунта до развалин города Аноудхарапура, выстроенного у самого выхода этого огромного углубления земли, которое представляет собою как бы целое море зелени, окруженное почти вертикальными горами. Выйти из него можно было только через проход, о котором мы говорили, так как лощина, выбранная Барнетом для спуска, требовала предосторожности, сопряженной с такой силой мускулов, что ее никоим образом нельзя было считать проходимой дорогой.

Можно было подумать, будто природа преднамеренно устроила здесь убежище для хищных зверей, чтобы они могли жить и развиваться там, где человек не мог нарушить их покоя. Вот почему здесь было всегда любимое местопребывание тысячи тигров, леопардов, черных пантер; отсюда взбирались они ночью по крутым склонам и рассыпались группами по окрестностям, чтобы взять налог со стада туземцев, когда почему‑либо им не благоприятствовала охота на оленей, вепрей, пекари и мелкую дичь, как зайцы, дикие козы и т.д. Здесь водились также большие стада диких слонов, владения которых тянулись до озера Кенделле, в провинции Тринквемале. Можно было здесь встретить несколько пар больших индийских носорогов, предки которых жили по всей Азии в конце третичной эпохи; но не вследствие охоты на них человека, а вследствие изменившихся условий жизни. Но в то же время ничто не мешало им свободно жить и развиваться в джунглях и уединенных местах Индии и Цейлона.

Здесь было то самое место, о котором никто не мог похвалиться, что прошел его вдоль и поперек и откуда, по словам Рама‑Модели, не вернулся ни один охотник, и куда Барнет отправился для любимого своего занятия. После двух часов невероятных усилий и упражнений, достойных акробата, генерал спустился наконец в глубину долины.

— God blass me! — воскликнул он, подняв голову, чтобы рассмотреть путь, по которому он пришел. — Как же я поднимусь теперь туда наверх?

Но он не долго думал над этим и поспешил к болоту, которое заметил еще с вершины плато. Все место это окружено было ротангом и бамбуком, что давало ему возможность пробраться туда, не обратив на себя внимания болотных жителей.

Первый взгляд, брошенный им сквозь листву растений, привел его в неописуемый восторг… Стаи чирков, ржанок, водяных курочек забавлялись в воде и щипали траву болота, не подозревая о его присутствии… Но… какая радость для гурмана! В одном из уголков болота спокойно отдыхала, довольная тем, что наполнила свой желудок, целая стая исполинских уток, которая ростом больше обыкновенного гуся и которых, благодаря их вкусному, сочному мясу, прозвали в Индии браминскими утками.

Дрожа от волнения, как охотник‑новичок, Боб Барнет поспешил зарядить свой карабин дробью № 3, считая ее достаточной в виду небольшого расстояния, тридцать‑сорок метров не более, от того места, где находились его жертвы. Примостившись на земле таким образом, чтобы можно было стрелять в горизонтальном направлении, он прицелился в самую густую часть стаи. Перед тем, как стрелять, он, по обыкновению всех охотников, приподнял слегка пыж, чтобы дробь, менее сжатая, рассыпалась на более широкое пространство. Из воды виднелись только головы и шеи уток, которые были так неподвижны, что их можно было принять за верхушки кольев, погруженных в тину.

Он выстрелил и — удивительная вещь! Птицы, никогда, вероятно, не слышавшие ружейного выстрела и принявшие его за гром, который так часто бывает на Цейлоне, где редкий день проходил без грозы, ни на одну минуту не поднялись с болота, чтобы искать себе убежища в другом месте, а повернули головы в одну, затем в другую сторону, не высказывая при этом особенного беспокойства.

Не то совсем получилось, когда Барнет, раздвинув листву, чтобы посмотреть на результаты своего выстрела, показался вдруг на берегу болота. Оглушительный шум крыльев и разных голосов встретил его появление, и все птицы, как большие, так и малые, мгновенно поднялись на воздух и перелетели за сто метров от того места, где они сидели перед этим.

Боб торжествовал: после отлета их на поверхности воды плавали семь трупов браминских уток и три серьезно раненых барахтались в траве, куда они еле добрались после тщетных попыток улететь. Добить раненых и поднять убитых было делом нескольких минут, так как болото не было глубоко в этом месте. Заяц и десять исполинских уток составляли порядочный груз для Барнета. Он боялся, что не будет в состоянии подняться на Соманта‑Кунта со всей этой дичью, а потому глубоко вздохнул с сожалением при мысли о том, что вынужден будет оставить часть этих прекрасных птиц. Тут у него мелькнула неожиданная мысль: солнце стояло еще очень высоко на горизонте, а гимнастические упражнения, которым он предавался недавно, развили в нем сильный аппетит; желудок его давным‑давно уже позабыл об утренних рисовых лепешках. Он чувствовал, что сжарив только две из этих превосходных уток, он сразу спрячет их в свой желудок; он, по крайней мере не будет подвержен грустной необходимости или бросить их здесь, или нести на своих плечах.

Не успела у Барнета мелькнуть эта мысль, как он тотчас же принялся за ее исполнение. Он прежде всего занялся выбором места, вполне соответствующего такой деликатной гастрономической операции. Связав с помощью сухой лианы убитую им дичь, он отправился вдоль подошвы горы, пока не увидел наконец нечто вроде грота, который тянулся внутрь горы между двумя скалами, точно выточенными рукою самого человека. Барнет вошел в грот и сделал несколько шагов вперед, не выпуская из рук карабина, чтобы удостовериться, не служил ли этот грот дневным убежищем какой‑нибудь пантере; высота потолка была везде одинакова на протяжении двадцати метров, а затем он опускался сразу и грот заканчивался узкой трубой в один метр высоты и четыре‑пять длины.

Когда глаза его привыкли к темноте, он убедился, что в гроте никакого животного; хищные звери предпочитают вообще‑то кусты среди чащи леса и избегают пустынных убежищ в скалах. Он вернулся ко входу в грот и, приготовив костер из сухих веток, поджег его, а затем ощипал, выпотрошил уток, которые показались ему более нежными и молодыми. Проткнув их деревянным прутом, он повесил их над огнем на двух бураосовых палках с вилообразными концами.

Утки, проводившие всю жизнь среди изобильной пищи, были покрыты порядочным слоем жира цвета свежего масла, так что на них приятно было смотреть. Вися над огнем, они румянились медленно и постепенно под наблюдением Барнета, который внимательно следил за ними, облизываясь языком в ожидании вкусного обеда. В первый раз с тех пор, как знаменитый генерал вступил на остров Цейлон, собирался он есть, как подобает христианину, и забыть на время воздушные лепешки поварского производства Нариндры.

Но вот наступил важный момент, который искусный повар должен уловить с быстротой молнии, чтобы не дать огню испортить своего произведения, и Барнет, успевший сорвать по дороге несколько лимонов, принялся с наслаждением выжимать сок из них на кожицу уток, которая стала мало‑помалу покрываться маленькими пузырьками, без которых, по словам Бриллья‑Саварена, нет удачного жаркого. Вдруг со стороны леса послышался необычайный шум, который сразу отвлек внимание Барнета от совершаемой им операции. Было вполне ясно, что сухие ветки и кустарники ломаются и трещат под чьими‑то тяжелыми шагами.

Но прежде чем Барнет успел подумать, что ему делать и стоя с лимоном в руках, смотрел в сторону леса, шум послышался еще ближе, и огромный носорог показался между двумя скалами, которые вели ко входу в грот, где генерал утроился с целью избежать сквозного ветра, чтобы тот, раздувая огонь, не мешал бы ему заниматься своей операцией.

Предосторожность эта, служившая доказательством его редкого кулинарного искусства, погубила его: стоя на краю небольшой площадки, предшествовавшей гроту, он не мог никуда бежать, когда показалось страшное животное.

Но авантюрист был храбр и сотни раз уже имел случай доказать свою отвагу, а потому несмотря на дрожь ужаса, пробежавшую по всему его телу при этом внезапном появлении, нисколько не потерял головы. Хладнокровие это способствовало тому, что он сразу понял свою безвозвратную погибель.

Поспешно бросился он к карабину, лежавшему в нескольких шагах от него и, с быстротою молнии заменив заряд дроби конической пулей, кинулся к гроту и в два прыжка очутился внутри него.

Носорог был так же удивлен, как и Барнет, увидя незнакомое ему существо, которое преграждало ему путь в собственное жилище; он колебался несколько секунд, не зная, на что ему решиться и вдруг, испустив оглушительный рев и опустив вниз голову, бросился вперед. Но Боб Барнет, заранее предвидевший эту атаку, поспешил к узкой трубе, которой заканчивался грот и куда не мог проникнуть его колоссальный враг. Вынужденный, к несчастью, пробираться туда ползком, он уронил свой карабин и не успел поднять его, как враг был уже подле него. Добравшись до глубины тоннеля, он обернулся и не мог удержать крик ужаса: голова животного, почти целиком проникшая в отверстие, находилась всего в пятидесяти сантиметрах от него, а с ним не было другого оружия, кроме револьвера, которым он не решался воспользовался.

Носорог самое глупое животное в мире. Просунув свою голову в углубление, он никак не мог понять, что тело его не в состоянии туда пройти, и целые часы подряд оставался в том же положении, пытаясь протиснуться в трубу и беснуясь, что не может схватить добычи, так близко находящейся подле него.

Боб мог бы положить конец этому беснованию, послав животному несколько выстрелов из револьвера, который по своему калибру должен был произвести на него известное действие, но не успел он этого подумать, как в ту же минуту снова опустил оружие. Ему сразу пришло в голову, что пуля безвредная для всех частей тела колосса, могла убить его на месте, проникнув через глаз в область мозга и тогда как ужасно будет его положение! Попав в засаду в узкую трубу, где он едва мог повернуться, ввиду проникшей туда огромной массы в пять‑шесть тысяч килограммов, которую он не в силах будет выдвинуть обратно, он вынужден будет ждать голодной смерти, окруженный гнилыми испарениями разлагающегося тела. Настоящее же положение давало ему некоторые шансы и довольно даже верные: носорог мог устать, да наконец и голод, укрощающий самых свирепых животных, должен выгнать его на пастбище.

Да, действительно, он находился в таком положении, в каком даже самые храбрые теряют голову. Согнутый вдвое в этом каменном убежище, оглушенный ревом бессильной злобы колоссального противника, он задыхался кроме того от тошнотворного запаха последнего, которым он при всяком вздохе наполнял узкое пространство.

Надо сознаться, однако, что энергичный янки с редким героизмом переносил постигшую его судьбу. Когда он убедился в том, что стены его тюрьмы настолько прочны, что могут противостоять всем усилиям атакующего, он вернул себе свое обыкновенное присутствие духа, и надежда стала снова закрадываться в его сердце. Он слишком хорошо знал Сердара и других своих спутников и был уверен, что они явятся к нему на помощь.

Случись по крайней мере это происшествие часом позже, когда он, прилично подкрепившись, готовился бы к обратному путешествию, он мог бы воспользоваться приготовленным вкусным обедом, но злому року было угодно лишить его даже этого гастрономического утешения. Он не мог, само собою разумеется спокойно думать о двух утках, которых он так прекрасно зажарил в самую пору и не успел съесть.

— Ах, капитан Максуэлл! Капитан Максуэлл! — бормотал время от времени храбрый генерал. — Еще один пункт на дебет… Боюсь, что вы при встрече со мной никогда не будете в состоянии расплатиться по моему счету.

И он продолжал мысленно подводить итоги своей книги.

— Плюс… две утки, дожаренные в самую пору, и результаты моей охоты, погибшие по вине господина Максуэлла.

— Плюс… несколько часов в глубине этой дыры с носорогом за спиной… по вине того же лица… что ж, я нисколько не преувеличиваю, — говорил Боб Барнет, продолжая свои рассуждения, которым он мог предаваться на свободе.

— Не возьми этот негодяй Максуэлл в плен раджу Аудского и не выгони он меня при этом из дворца, не было бы революции, я не поступил бы на службу к Нана‑Сагибу и к Сердару из ненависти к англичанам; не поступи я на службу…

Бесполезно будет приводить дальше это бесконечное сплетение рассуждений и всевозможных ассоциаций идей относительно случившихся с ним несчастий, которые великий начальник артиллерии раджи валил на голову английского капитана, ненавистного ему человека. Когда он узнал, что в Гоурдвар‑Сикри находится офицер того же имени — Максуэлл, таким же обыкновенным в Англии, как Дюраны и Бернары во Франции — который командует артиллерией, он воскликнул:

— Мой это молодчик, наверное!.. Он только один может совершать такие подлости.

И не моргнув даже глазом, хотя это дело совсем не относилось к нему, он прибавил и это к своему счету.

Носорог тем временем устал от принятого им неудобного положения и удалился на середину грота, где вытянувшись во всю длину и положив морду между передними ногами, продолжал наблюдать за своим пленником.

Существо это, наделенное маленьким мозгом и лишенное почти совсем памяти, отличается удивительно изменчивым нравом, переходя часто от безумного, слепого гнева к полной апатии, а потому ничего не было бы удивительного, встань он вдруг и пойди пастись в джунглях, не заботясь больше о враге, которого он час тому назад преследовал с таким ожесточением.

Но драме этой не была суждена такая мирная развязка. Ночь наступила, не принеся никакого изменения в положении обоих противников; в гроте царила полная тьма, и хотя Боб Барнет ясно слышал ровное храпенье колосса, он не смел воспользоваться его сном, чтобы сбежать, ибо в случае неудачи его ждала верная смерть. Он, пожалуй, и не прочь был бы рискнуть всем, не будь он уверен, что ночь не пройдет, как к нему уже явятся на помощь, и что во всяком случае враг его, наделенный значительным аппетитом, как все животные этого рода, выйдет с пробуждением дня на пастбище.

Луна только что взошла и осветила бледными лучами своими вход в пещеру; в ту же минуту носорог вдруг поднялся, выказывая все признаки страшного беспокойства. Он ходил взад и вперед с видимым волнением, стараясь удержать одолевшую его зевоту, которая у этого животного всегда служит предвестником сильного взрыва гнева. Барнет с удивлением спрашивал себя о причине такой внезапной перемены, когда на довольно близком расстоянии от грота раздался вдруг громкий и звучный крик, на который носорог отвечал злобным ворчанием, не выходя из грота. Кто был этот новый враг, который навел на него такой страх, что он боялся выйти из грота и вступить с ним в бой?

Новый крик, полный гнева на этот раз, раздался почти у самого входа, и в бледных лучах луны, пробивавшихся среди двух скал перед входом в пещеру, показались очертания посланника Сердара.

Барнет, придвинувшийся к самому краю трубы, которая служила ему убежищем, сразу узнать его.

— Ко мне, Ауджали, ко мне! — крикнул он.

Услышав звуки знакомого голоса, слон бросился в грот, подняв кверху хобот и испуская воинственные крики. Он направился прямо к носорогу, который ждал его, съежившись в углу, не вызывая на бой, но и не убегая от него. Страшное зрелище представляли оба животных, полные одинаковой злобы и бешенства.

Когда Ауджали подошел к носорогу, последний опустил голову и бросился в сторону, чтобы избежать натиска могущественного противника, но затем с необыкновенной быстротой повернулся к нему, пробуя всадить ему в живот свой ужасный рог. Слон‑новичок попался бы на это, но Ауджали был старый боец, которого начальник королевских дрессировщиков в Майссури обучил всевозможным видам спорта и борьбы; сколько раз уже на больших празднествах, данных раджой, мерялся он силами с животными такого же рода, как и сегодняшний враг его, а потому ему прекрасно был известен единственный способ, к которому прибегает всегда носорог. Он с такою же быстротою, как и противник его, сделал полуоборот и повернулся к нему своей неуязвимой грудью, пробуя схватить его хоботом за рог, но носорог ловко увернулся от него и, повернув направо, попытался снова нанести ему удар в живот. Это погубило его… слон, повернув в противоположную сторону и не пытаясь больше схватить его за рог, что было невозможно при полутьме, царившей в гроте, нанес ему такой сильный удар задними ногами, что тот отскочил к скалам и растянулся там. Не успел еще побежденный подняться, как Ауджали подбежал к нему и клыками пригвоздил его к земле. Рассвирепев окончательно, он топтал ногами тело врага, пока последний не превратился в безжизненную и бесформенную массу.

Боб Барнет, вышедший наконец из своей тюрьмы, пробовал успокоить его ласковыми словами; удалось это ему только после продолжительных стараний, до того возбудилось битвой это обыкновенно доброе и приветливое животное. Слон совершил новый подвиг и не из самых ничтожных, который должен был прибавиться к длинному списку услуг, оказанных этим благородным животным своим хозяевам или вернее друзьям… последнее выражение мы находим вполне уместным, ибо человек во всем мире не найдет более преданного и верного себе существа, чем слон.

V

Ночное видение. — Ужас Сами. — Засада. — Английский шпион. — Пленники. — Военный суд. — Таинственное предупреждение. — Присуждены к повешению. — Последние часы Барнета. — Общество «Духов Вод.» — Завещание янки.

Не прошло и часа, как Боб Барнет, сидя на шее Ауджали, для которого было пустой игрой взбираться на самые крутые склоны, въезжал на плато озера Пантер в ту самую минуту, когда туда же подходили Сердар и Рама‑Модели. У Сердара не хватило мужества делать упреки своему другу после того, что Боб рассказал ему; он был слишком счастлив тем, что вернулся друг, которого он считал потерянным, и тем, что Ауджали высказал столько ума в этом приключении.

— Теперь, когда мы снова вместе, — сказал он своим товарищам, — и нас ничто больше не задерживает здесь, мы должны подумать о том, чтобы не попасть в западню, которую англичане собираются нам расставить, о чем, к счастью, вовремя предупредил Рама.

— Что случилось? — спросил Барнет.

— То, чего мы должны были ожидать, — отвечал Сердар. — Английские власти Калькутты донесли о нас губернатору Цейлона, и последний собирается оцепить нас завтра на рассвете туземными войсками. Он очень ошибается, надеясь так легко захватить нас.

В эту минуту молодой Сами испустил крик ужаса; с испуганным взглядом с руками, протянутыми в сторону кустарников, которые росли по склону лощины, он стоял как окаменелый и не мог произнести ни единого слова, и между тем он был храбрый малый, иначе Сердар не принял бы его к себе.

— Что там такое? — спросил Сердар, более удивленный, чем встревоженный.

— Ну же, говори! — сказал Нариндра, тряся его за плечо.

— Там… там… ракшаза… — еле пролепетал бедняга.

В Индии, где вера в привидения и призраки мертвых мешает спать ночью людям низкой касты, суеверных по преимуществу, ракшаза играет почти такую же роль, какую играл в средние века «волк‑оборотень» в деревнях Франции. Но так как воображение индусов сильнее нашего, то ракшаза в сто раз превосходит своего западного собрата; он не только бродит каждую ночь, нарушая покой людей, но принимает образы самых фантастических чудовищ и животных и крадет для собственного питания трупы умерших; он имеет кроме того власть менять свое тело на тело того, кого он хочет мучить, принуждая его бродить по джунглям и лесам в образе шакала, волка, змеи, а сам в это время, чтобы отдохнуть от бродячей жизни, принимает вид своей жертвы и селится в жилище несчастного вместе с его женой и детьми.

Верования эти разделяются всеми индусами, и лишь немногие из высших классов имеют настолько благоразумия, чтобы отказаться от этого суеверия.

— Ракшаза существует только в твоем бедном мозгу, — отвечал Нариндра, направляясь к чаще кустов и деревьев, указанных Сами.

Махрат был человек трезвый и с сильной волей, который, благодаря постоянному пребыванию с Сердаром, успел избавиться от глупых суеверий своей страны. Обойдя кусты и тщательно осмотрев все кругом, он вернулся через несколько минут обратно и сказал:

— Там ничего нет… тебе спать хочется, мой бедный Сами, ты вздремнул и тебе во сне что‑нибудь представилось.

— Я не спал, Нариндра, — отвечал твердым, уверенным тоном молодой человек. — Сагиб рассказывал мистеру Барнету, что губернатор Цейлона хочет оцепить горы своими сипаями, когда ветки вот того кустарники раздвинулись и чудовищная голова, покрытая белыми полосами, показалась мне так же ясно, как я вижу тебя, Нариндра… Я не удержал крика, который ты услышал, и голова так же быстро исчезла, как и показалась.

Сердар стоял, задумавшись, и не произнося ни слова во время этого разговора.

— Не покрывают ли белыми полосами своего лица в некоторых случаях поклонники Кали, богини крови? — спросил он Раму‑Модели, внимательно выслушав объяснения Сами.

— Да, покрывают, — ответил заговорщик пантер дрожащим голосом, потому что он, подобно своим соотечественникам, верил в привидения.

— В таком случае, — продолжал Сердар, не замечая, по‑видимому, волнения Рамы, — если Сами видел действительно такую фигуру в кустах, это наверное был один из этих негодяев, которые только одни из всех индусов согласились предать своих братьев и служить англичанам.

— Сагиб ошибается. Никто из них не посмеет так близко подойти к Срахдану, особенно в такое время, когда луна освещает это плато, где светло, как днем… Сами видел ракшазу… Вот! Вот! — продолжал Рама сдавленным от страха голосом. — Смотри туда… вот там!

Все глаза обратились в ту сторону, куда указывал Рама и заметили скоро среди группы карликовых пальм, находившихся в пятидесяти метрах от них, на покатости плато, странную и кривляющуюся фигуру, всю испещренную белыми полосами и как бы с вызовом поглядывающую на авантюристов.

Сердар с быстротою молнии прицелился и, выстрелив, спокойно опустил свой карабин и сказал:

— Человек это или дьявол, он получил, что ему следует.

Несмотря на то, что страх приковал его к месту, Рама не мог удержаться от жеста, выражающего недоверие, и шепнул на ухо Сами, который стоял, прижавшись к нему:

— Это ракшаза и пули не вредят ему.

В это время Нариндра, который бросился посмотреть в чем дело, крикнул с бешенством и в то же время с разочарованием:

— Опять ничего!

— Быть не может! — воскликнул Сердар, переставший понимать что‑либо. И он в сопровождении Боба Барнета бросился к махрату, который бегал по соседним рощам, забывая о том, какую неосторожность он делает.

Было полнолуние. Свет луны заливал всю верхушку Соманта‑Кунта и на том склоне, который был обращен к Пуанту де Галль, их не только могли заметить с королевского форта, но достаточно было небольшой зрительной трубки, чтобы с точностью определить место, где они находились.

— Худо кончится все это, — вздохнул Рама, который вместе с молодым Сами предусмотрительно поместился под покровительством Ауджали. — Стрелять в ракшаза! Никто, даже самый могущественный в мире не должен шутить местью злых духов.

В ту минуту, когда оба белые и Нариндра собирались уже бросить свои поиски, они заметили вдруг, как из чащи бамбуков в каких‑нибудь двадцати шагах от них выскочил голый туземец и побежал по направлению к равнине. Нариндра, заметивший его раньше других, бросился, не спрашивая ничьего совета, преследовать беглеца; спутники его пустились в свою очередь ему на помощь.

Это был, очевидно, шпион, а потому с одной стороны весьма было интересно захватить его и постараться добыть от него необходимые сведения относительно планов англичан; с другой же стороны, пожалуй, напрасно было терять драгоценное время, чтобы получить подтверждение тому, что было уже известно от Рамы‑Модели. Мысли эти сразу пробежали в голове Сердара, но все случилось с такой быстротой, что он несмотря на свою обычную осторожность, не успел обдумать, что будет благоразумнее, — дать ли шпиону возможность убежать или же поспешить поскорее к джунглям Ароундхарапура.

Он слишком поздно заметил ошибку Нариндры, чтобы поправить ее.

Последний спешил отрезать путь беглецу и направил его в сторону своих спутников. Внимательный и незаинтересованный в этом деле наблюдатель скоро заметил бы, что беглец, по‑видимому, сам способствовал успеху этого плана. Он перестал вдруг спускаться по прямой линии, где ему на пути не предстояло никаких препятствий, и добежав до одного из нижних плато, описал нечто вроде полукруга, что привело его к тому месту, где множество кустарников, бамбуков и карликовых пальм должны были только мешать его быстрому бегу. Не успел он добежать до центра плато, как споткнулся и тяжело грохнулся на землю.

Нариндра, почти уже настигавший его, вскрикнул с торжеством и, бросившись к нему, прижал его к земле в ожидании прихода своих спутников… Но в тот же момент, когда те подбежали к нему, сцена сразу изменилась: из каждой рощицы, из каждой группы пальм, из‑за каждого кустарника по знаку, данному пронзительным свистом, поднялся сипай‑сингалезец, вооруженный ружьем со штыком, и наши авантюристы без оружия, — они оставили свои карабины на верхнем плато, — увидели себя окруженными в одну минуту целым отрядом в триста человек.

— Сдавайтесь господа! — сказал английский офицер, подвигаясь вперед среди железного круга, образованного скрещенными штыками. — Вы сами видите, сопротивление бесполезно.

Потеряв способность говорить от удивления, сконфуженные тем, что позволили поймать себя в такую ловушку, Сердар и его товарищи вынуждены были сознаться в своем бессилии.

— Кто из вас двух тот, которого зовут Сердаром? — продолжал офицер, обращаясь к белым.

Сердару ничего не оставалось больше, как сыграть роль, достойную его: показать противнику бесстрашное достоинство и дать своим врагам доказательство мужества, равного его репутации. Он сделал несколько шагов к офицеру и просто сказал ему:

— Этим именем меня привыкли звать индусы.

Англичанин несколько минут смотрел на него с любопытством, смешанным с удивлением, так как подвиги этого человека окружили его легендарной славой даже у врагов.

— Вы мой пленник, — сказал он наконец, — дайте мне слово, что вы, находясь под моим надзором, не будете пытаться бежать, и я постараюсь смягчить данные мне суровые инструкции.

— А в случае отказа?

— Я буду вынужден приказать, чтобы вам связали руки.

— Хорошо, я даю вам слово.

— Прошу того же слова и у вас, — продолжал офицер, обращаясь к Бобу Барнету, — хоть не имею чести знать вас.

— Американский полковник Боб Барнет, — отвечал последний с гордостью,

— бывший генерал на службе раджи Аудского. Даю вам также слово.

— Хорошо, — сказал офицер, делая поклон, — как и товарищ ваш, вы свободны среди наших сипаев.

Что касается Нариндры, то по знаку командира отряда от последнего отделилось четыре человека и, обвязав индуса веревками, как колбасу, прикрепили его затем к длинной бамбуковой палке и в таком виде взяли его себе на плечи. По данному офицером знаку весь отряд двинулся по направлению к Пуанте де Галль, куда прибыл перед самым почти рассветом.

Пленников заключили в тюрьму Королевского форта и объявили им, что через несколько минут должно собраться заседание военного суда, чтобы судить их. Преступление их очевидно: соучастие с бунтовщиками и измена королевской власти, а потому на основании закона об осадном положении, действующего с самого начала восстания в Индии и Цейлоне, они подлежали суду, учрежденному для разбора дел, изъятых из общего судопроизводства, который для устрашения страны путем разных репрессий повелевал судить и приводить в исполнение какой бы то ни было приговор в течение первых двух часов после заключения. Неправедный суд этот, устроенный исключительно с целью разбудить в человеке спавшие до тех пор у него зверские инстинкты, объявлял кроме того, что в случае необходимости «достаточно трех простых солдат под предводительством более старшего, чтобы состоялось заседание суда, имеющего право жизни и смерти над каждым индусом, будь он бунтовщик или соучастник».

Таким‑то образом Англия, устроив эту жестокую игру или вернее гнусное подобие правосудия, не постыдилась заявить, что ни один индус не был казнен без предварительного суда. Куда позже английские войска одержали победу и солдаты, утомленные резней, останавливались, чтобы сосчитать трупы. Они устраивали затем военный суд и произносили приговор, которым узаконивали только что происшедшую резню, присуждая к смерти двести или триста несчастных, переставших уже существовать.

Трудно довести до большого совершенства любовь к закону. Не думайте, пожалуйста, что мы преувеличиваем; факты эти и еще сотни других подтверждены самыми безупречными авторитетами: «В течение двух лет, уже по окончании революции, англичане наводнили кровью всю Индию, избивая стариков, женщин и детей с предвзятым исключительно намерением оставить такие страшные воспоминания, чтобы раз и навсегда отбить у индусов охоту стремиться к восстановлению своей независимости».

Каким ужасным зверем может сделаться англосаксонец, когда он боится что‑нибудь потерять, — а он боялся на этот раз потерять Индию!

И подумать только, что люди эти в своих журналах обвиняли наших солдат в жестокости в Тонкине и в других местах… Никогда французская армия не согласилась бы даже в течение двадцати четырех часов после успокоения исполнять роль палача, которую английская армия исполняла два года.

Пусть мирно покоятся в пыли родной почвы сотни тысяч погибших индусов! По ту сторону Афганистана надвигаются постепенно на быстрых лошадках своих донские и уральские казаки. Киргизские всадники и номады Туркестана дисциплинируются под властью белого царя, и не пройдет и четверти столетия, как правосудие Божие, следующее за нашествием русских, отомстит за мертвых и накажет убийц.

Сердару не решились, однако, нанести оскорбление в лице суда из трех солдат, по самое горло начиненных виски; военный суд, перед которым он предстал вместе со своими спутниками, через четверть часа после прибытия своего в Пуант де Галль, состоял из президента‑генерала и ассистентов‑офицеров: приговор был произнесен заранее, их судили только для проформы. Боб Барнет, как американец, протестовал против суда, учрежденного для дел, изъятых из общего судопроизводства, и потребовал, чтобы его выпустили на поруки. Ему фыркнули в лицо и объяснили, что такое военный суд… Он не унывал и принялся доказывать свою неподсудность, просил отсрочки на две недели, чтобы иметь время…

— Бежать? — перебил его любивший пошутить президент.

— Случая не пропущу! — отвечал Барнет при общем смехе присутствующих.

Он потребовал затем адвоката, ему отказали; потребовал протокола, ему сказали, что нашли бесполезным писать его; поставил на вид, что он иностранец, потребовал своего консула, испробовал одним словом все обходы судейской процедуры, с которыми познакомился в бытность свою ходатаем по делам, заставляя этим судей надрываться от смеха, и достиг того, что его вместе с товарищами присудили к смертной казни через повешение на восходе солнца.

Чтобы не расстреливать, их судили, как лиц гражданского ведомства, обвиненных в заговоре против государственного строя. По окончании суда им объявили, что ввиду скорости, с какою солнце восходит в этой стране, остается всего десять минут для того, чтобы они могли приготовиться дать отчет в своей жизни перед Верховным Судьей.

Сердар с улыбкой выслушал этот приговор, как будто дело совсем не касалось его.

Когда осужденных привели в тюрьму, Боб Барнет продолжал волноваться по‑прежнему. Он потребовал завтрак, ему сейчас же подали и он с обыкновенным аппетитом съел его; затем он написал пять или шесть писем: одно Барнету‑отцу, которого уведомлял, что по случаю революции он лишился генеральского чина и будет повешен через семь с половиной минут; второе капитану Максуэллу, сообщая ему, что к великому сожалению своему ему удастся свести с ним счеты только в долине Иосафата в день Страшного Суда; отрезал пять или шесть прядей волос, разложил их по конвертам и передал одному из сторожей, чтобы тот немедленно снес их на почту.

Сердар тем временем спокойно ходил взад и вперед по тюрьме, когда через решетчатое окно к ногам его упала крошечная записка; он поднял ее и быстро пробежал глазами. В ней было всего несколько слов:

«Не бойся… мы здесь!

«Духи Вод».

Радостная улыбка осветил его лицо, но он сейчас же прогнал ее, не желая, чтобы кто‑нибудь заметил это.

Название «Духи Вод» было присвоено себе членами многочисленного тайного общества, приверженцы которого были рассыпаны по всей Индии и Цейлону и цель которого была стремиться к ниспровержению власти чужеземцев в древней стране браминов; благодаря деятельности этого общества явилось то единодушие, с которым в один и тот же день и час перешли индусы на сторону революции. Сердар был душою и руководителем этого общества еще до начала восстания и не переставал быть его начальником даже и теперь, хотя с осуществлением всякого заговора узы, соединяющие всех членов, ослабели, само собою разумеется, ибо для успеха дела не оказывалось больше нужным хранить тайны собраний.

У них не было, разумеется, приверженцев среди местного населения сингалезов, между которыми и членами общества существовала рознь на почве религиозной ненависти, начавшейся после буддистских реформ; но на Цейлоне живет известное количество малабарских колонистов, составляющих третью часть всех жителей. Все они живут в городах, где занимают профессии купцов, банкиров, судохозяев, золотых и серебряных дел мастеров, кузнецов, токарей и резчиков, горшечников и т.д., потому все города, и преимущественно Пуант де Галль, Коломбо, Джафнапатрам почти исключительно населены индусами Малабарского и Коромандельского берегов.

Все они без исключения принадлежали к обществу «Духов Вод», и вот что произошло после ареста Сердара и его двух спутников. Арест видели молодой Сами и Рама‑Модели с верхнего плато Соманто‑Кунта, где они притаились в чаще бурао, готовясь каждую минуту бежать на спине Ауджали к долине Ауноудхарапура, если бы сингалезские сипаи вздумали подняться на верхние склоны горы. Но потому ли, что присутствие их было никому неизвестно, или аресту их придавали мало значения, офицер, командующий отрядом, удовольствовался, как мы видели, арестом главных пленников, которых поймали благодаря хитрой уловке шпионов.

Как только отряд скрылся из виду, Рама‑Модели взобрался вместе с Сами на спину Ауджали и погнал его со всею скоростью, на какую тот был способен, к Пуант де Галль, держась лощины, которая была известна ему одному и шла по горе, сокращая спуск наполовину.

Он прибыл в город раньше отряда и тотчас же созвал к себе в доме группу друзей; он сообщил им о том, какой опасности подвергается Сердар, принесший столько незаменимых услуг их общему делу, а затем предложил составить совещание, чтобы выработать главные основы плана для спасения Сердара и его товарищей.

В Пуанте де Галль находилось восемьсот членов общества, которых решили немедленно уведомить о случившемся, поручив каждому из присутствующих передать это известие своим знакомым, которое поручил передать следующим. При таком количестве послов достигнуть цели можно было менее, чем в полчаса.

План, предложенный Рамой‑Модели своим друзьям, был принят им с восторгом, и все они тотчас же рассыпались по городу, чтобы предупредить всех членов общества и исполнить первую часть плана. Что касается второй, то мы на месте действия сами увидим, каким образом скомбинировал ее заговорщик пантер для более легкого и быстрого успеха. Быстрого особенно, так как пушки Королевского форта, находившиеся в двадцати пяти шагах от экспланады, где должна была совершиться казнь, всегда стояли с открытым и начиненным картечью жерлом с самого начала восстания сипаев‑индусов.

Что касается записки, полученной Сердаром, то ее передал сторож Тхава, приятель Рамы‑Модели, бросив в камеру заключенных.

Как только Сердар прочитал ее, первою мыслью его было сообщить генералу, но тот был так поглощен исполнением классических обязанностей в таких случаях, как письма к родным, завещание, распределение прядей волос и других маленьких подарков на память, — священные обычаи, от которых осужденные на смерть никогда не отступают, — что боялся, помешав ему в этих интересных занятиях, вызвать какое‑нибудь восклицание и тем внушить подозрение относительно планов, затеваемых для их спасения.

Честный Барнет писал с таким спокойствием, что беспристрастный свидетель этой странной сцены, где комизм так тесно соединялся с драматизмом, что их нельзя было отделить друг от друга, возымел бы самое лестное мнение относительно его мужества. Он решил пожертвовать своею жизнью и умереть, как джентльмен, не забыв ни одного из обычаев, установленных бесконечным рядом осужденных.

Особенно замечательно было его завещание; он не имел никакого решительно имущества, но как уйти из этого мира, не сделав никакого завещания!

Он взял последний лист бумаги и написал:

«Это мое завещание.

«Сегодня я, здравый телом и душою, готовясь умереть нежелательным для меня способом по вине этого негодяя Максуэлла — да будет на нем проклятие Божие — завещаю своей семье…»

Смущенный остановился он на этом слове.

— Что мне завещать своей семье, Фред?

— Свои последние мысли, — отвечал, улыбаясь, Сердар.

— Правда ведь, а я не подумал об этом.

И он продолжал:

«Завещаю своей семье мои последние мысли и четыре пряди волос, приложенные здесь. Передаю младшему брату своему Вилли Барнету все мои права на дворцы, рабов и огромные богатства, конфискованные у меня англичанами в королевстве Аудском, и разрешаю делать с ними, что он пожелает.»

«Я умираю американцем, как и родился им; я прощаю всех, кого ненавидел в этом мире, за исключением этого негодяя Максуэлла, без которого я, наверное, достиг бы самых верхних пределов старости».

Он прочитал все это вслух.

— Все, не правда ли, Фред?

— Превосходно! — отвечал Сердар, который, вопреки всей торжественности этой минуты, еле удерживался от того, чтобы не засмеяться.

Боб Барнет, довольный его одобрением, подписал завещание и запечатал, а затем встал и позвал одного из сторожей, которому и вручил запечатанный конверт.

В эту минуту в камеру вошел офицер, командующий взводом солдат, которые должны были вести осужденных к месту казни, и объявил, что наступила роковая минута.

— Нам забыли дать стаканчик виски и последнюю сигару, господин офицер,

— сказал Боб с сознанием собственного достоинства. — Неужели вам неизвестны эти традиции?

Офицер немедленно распорядился, чтобы ему дали то, о чем он просил.

Боб залпом выпил стаканчик виски и закурил сигару.

— Идем, — сказал он, — я готов.

Такое удивительное и истинно американское мужество поразило всех свидетелей этой сцены. Честный Барнет думал, что следует позировать для истории и позировал.

VI

Планы побега. — Последняя сигара. — Шествие на казнь. — Сожаление Барнета. — Спасены слоном.

Мы должны сказать, что Сердар не смотрел с таким хладнокровием на предшествовавшую трагедию, как Барнет, придававший всему комическую окраску. Накануне Сердар хладнокровно встретился бы со смертью, несмотря на сожаление, какое принесла бы ему гибель дела, которому он посвятил всю свою жизнь. Да разве голова его не служила ставкой в той игре, которую он играл и проиграл теперь?.. Но после свидания с молодым Эдуардом Кемпуэллом он сделался совсем другим человеком. Какие же это были приятные или тяжелые воспоминания, веселые или грустные, которые заставляли его с таким отчаянием цепляться за жизнь, чего раньше он не испытывал?.. Какие таинственные узы привязанности, родства, быть может, могли соединить его с матерью молодого англичанина, чтобы в несколько секунд, при одном воспоминании о ней, толстый слой ненависти, покрывавший его сердце, вдруг растаял под наплывом нежного чувства.

Да, действительно, имя Дианы де Монмор было каким‑то могущественным талисманом, если ненавистное ему до сих пор имя Кемпуэлла, которое он не произносил иначе, как с презрением, до того изменилось в его глазах, что он даже не сомневался в его невинности. «Диана не могла бы соединить своей судьбы с человеком, способным на такие преступления», и этого было достаточно, чтобы уничтожить зловещий характер того факта, что во время избиения человек этот был старшим комендантом крепости Гоурдвар‑Сикри.

И теперь у него не было никакой другой цели, никакой другой мысли, кроме желания бежать при помощи своих друзей, чтобы спасти того, которого еще вчера он готов был расстрелять без всякой пощады.

Дверь тюрьмы раскрылась и осужденные вышли, высоко подняв голову и без малейшего, по‑видимому, волнения. Барнет курил с наслаждением, бормоча про себя:

— Удивительно, право! Последняя сигара всегда кажется наилучшей!

Сердар окинул быстрым взглядом толпу, и лицо его осветилось едва заметной мимолетной улыбкой. Туземные сингалезы, живущие в Пуанте де Галль, были буквально залиты волнами малабарцев, которые пришли сюда вместе со своими семьями. Все случилось так быстро, что туземные жители, живущие в деревнях, не успели прибыть в город. Эспланада, на которой выстроили эшафот с тремя виселицами, находилась всего в трехстах метрах от тюрьмы и два батальона солдат‑сипаев, составлявших весь гарнизон города, с трудом удерживали напиравшую к месту казни толпу.

Три английских парохода, приехавших накануне, были сплошь покрыты зрителями и все реи их буквально увешаны кистями из человеческих тел. Все это общество видимо старалось разместиться таким образом, чтобы ничего не потерять из предстоящего зрелища, тем более, что суда стояли на якоре всего в 240 саженях от берега. На французском пакетботе было зато совсем пусто и флаг его спущен.

— God bless me! — воскликнул Барнет, заметив, какое небольшое пространство отделяет его от места казни. — Я не успею докурить своей сигары.

Пленники не были связаны… где же было им бежать, когда они со всех сторон были окружены сипаями… им даже разрешили идти вольным шагом.

В ту минуту, когда они выходили из тюрьмы, кто‑то шепнул Сердару на ухо:

— Идите медленно, мы готовы.

Он пробовал дать себе отчет, кто мог шепнуть ему такой совет… кругом него никого не было, кроме бесстрастных сипаев.

Двигаясь вперед, Сердар к великому удовольствию своему заметил, что женщины и дети попадаются реже и эшафот окружен одними только мужчинами.

Не понимая еще, какой план задуман его друзьями, он все же догадывался, что такое распределение должно до значительной степени облегчить его исполнение.

На террасе губернаторского дворца собралось множество офицеров, чиновников и дам в нарядных туалетах, которые, несмотря на ранний утренний час, жаждали увидеть, как умрет знаменитый Сердар, подвиги которого занимали всю Индию.

Знаменитый генерал Говелак, похищение которого было задумано Сердаром и должно было совершиться в Мадрасе, сидел рядом с губернатором и держал бинокль, чтобы лучше рассмотреть противника, с которым они приехали сражаться и который должен был кончить свою жизнь виселицей, как обыкновенный преступник.

Несколько англичан, приехавших из своих вилл, распорядилось, чтобы кареты их стояли по возможности ближе к линии сипаев, желая вполне насладиться приятным зрелищем. Великолепный белый слон, покрытый богатой попоной, с охотничьим хаудаком и корнаком на спине, стоял подле них, приготовленный, разумеется, для охоты на черную пантеру, куда приехавшие англичане собирались отправиться по окончании казни. Таково было, по крайней мере, всеобщее предположение, внушенное присутствием красивого животного.

Продолжая идти к месту казни, Сердар всматривался в лица и заметил, что большинство смотрят на него с ободряющим видом, а между тем никто не двигается с места, и он начинал уже спрашивать себя, не парализованы ли намерения его друзей воинствующей обстановкой, устроенной по распоряжению губернатора. Напрасно присматривался он к расстоянию, отделяющему его от эшафота, он все же не понимал, почему спасители его медлят и ждут, пока пленники приблизятся к экспланаде, уставленной двумя батальонами сипаев.

По мере того, как уменьшалось расстояние, тревога все больше и больше сжимала его сердце, лицо покрывалось каплями холодного пота, нервы как бы начинали судорожно подергиваться и ему приходилось употреблять всю силу своей энергии, чтобы идти спокойно… В мужестве его не могло быть никакого сомнения, но он не хотел умирать теперь… Погибни он во время бесчисленных стычек с англичанами, это было бы естественным явлением войны… и затем… вот уже двадцать лет, как завеса прошлого скрыла его воспоминания, но теперь… не лежит ли на нем обязанность великого долга?.. Переживет ли Диана смерть своих детей? Невинен этот человек или виновен, не должен ли он его спасти? Не налагает ли на него эту законную обязанность прошлое?.. И железный человек этот, который во всякое другое время шел бы на казнь, как на последний подвиг, видя теперь свою беспомощность, чувствовал, что ноги его дрожат, а глаза заволакиваются слезами, тогда как Барнет, продолжая курить сигару, посылал в лицо сипаям, пораженным его дерзким видом, душистые клубы дыма коренгийской сигары.

Нариндра был фаталист, «что должно случиться, то случится»; он даже не упрекал себя в том, что неосторожное преследование его было причиной гибели его друзей: это было написано в книге судеб и судьба его исполнялась, а потому он никого не обвинял и не позировал перед смертью, как Барнет.

Еще несколько шагов и железный круг, образованный штыками сипаев, должен был сомкнуться за пленниками, когда тот же голос снова шепнул на ухо Сердару:

— Пусть Сердар предупредит своих друзей! Прыгайте на слона и бегите к горе!

Сердар бросил взгляд кругом себя… ни одного малабара не было вблизи него, который мог бы это сказать ему. Неужели кто‑нибудь из сипаев был подкуплен? Но он не останавливался долго на этой мысли и поспешно повторил Бобу по‑французски только что сказанные ему слова, уверенный, что никто из присутствующих не поймет его.

Это сообщение произвело страшное впечатление на янки… лицо его побагровело от внезапного прилива крови к мозгу и в течение нескольких секунд можно было подумать, что с ним случится апоплексический удар.

— Спокойствие и хладнокровие! — сказал ему Сердар.

Оставалось всего несколько шагов до того места, где стоял слон, мимо которого должны были непременно пройти пленники, когда тот, как по внезапному капризу, стал на дыбы, брыкнул ногами и двинулся назад, а затем, поравнявшись с пленниками, упал вдруг на колени. Пленникам ничего больше не оставалось, как прыгнуть в хаудах, и чтобы облегчить им эту операцию, толпа малабаров, густо сплотившаяся в этом месте, хлынула влево, испуская громкие крики, как бы испуганная слоном, и увлекая за собой пикет сипаев в противоположную сторону от пленников.

— Вперед, Индия и Франция! Ко мне, Нариндра! — крикнул Сердар тем же громовым голосом, каким он призывал к битве, и одним прыжком очутился в хаудахе, куда за ним тотчас же последовали Барнет и Нариндра.

— Ложитесь! Ложитесь! — крикнул им корнак, голос которого они сразу узнали.

Это был Рама‑Модели, так же великолепно переодетый, как и великолепный слон Ауджали, темную кожу которого смазали сначала соком мангов, служившим, так сказать, первоначальным грунтом для дальнейшей окраски с помощью извести.

Следуя словам корнака, все трое бросились на дно хаудаха. Ауджали не надо было подзадоривать, он сам пустился галопом по направлению к горе. И странная вещь! Толпа, как бы заранее кем‑то предупрежденная, расступалась на всем пути, стараясь не мешать его движению.

Все это случилось так просто и с такой быстротой, что сипаи, оглушенные криками толпы и пробовавшие проложить себе путь сквозь напиравшие на них человеческие волны, не заметили исчезновения пленников. Они не могли видеть их, потому что те успели лечь на дно хаудаха прежде, чем поднялся слон.

Всем, кто не был предупрежден или не был близким свидетелем этой сцены, казалось, что слон бежит к горе по приказанию своего корнака. Вот почему малабары, народ вообще веселого и смешливого нрава, не могли удержаться от взрывов громкого хохота, когда услышали приказание английского офицера, командовавшего взводом сипаев, вести пленников на экспланаду.

Зато с террасы губернатора видели подробно все фазы замечательного приключения и можно поэтому представить себе гнев губернатора и волнение окружавшего его официального мира.

Под влиянием первого впечатления губернатор хотел дать немедленное приказание в Королевский форт стрелять в толпу, участвовавшую в этом смелом побеге, но тут же понял, что такое времяпрепровождение могут позволить себе только немногие властители в мире. Желая, однако, чем‑нибудь вознаградить себя, он бросился в свой кабинет, где у него был телеграфный аппарат, соединенный с аппаратом Королевского форта, и отдал приказание стрелять без передышки по слону, который, благодаря особенному расположению горы, представлял в течение получаса прекрасную мишень для пушечных выстрелов.

Единственная лощина, как мы уже видели, прорезанная небольшими плато на известном расстоянии друг от друга, давала возможность подняться по отвесному почти склону Соманта‑Кунта, — и теперь, когда о присутствии их на Цейлоне должны были, разумеется, дать знать по всем областям острова и разослать вооруженные отряды по всем его направлениям, в распоряжении беглецов оставалось только одно: бежать поспешно в джунгли Аноудхарапура, где Боб едва не погиб при встрече своей с носорогом.

Спустя несколько минут после отданного губернатором приказания крепостная пушка загремела с остервенением, покрывая пулями склоны горы, так как расстояние до нее было слишком велико, чтобы картечь попадала в цель.

Толпа с жадным любопытством следила за первыми выстрелами: всем было ясно видно, с какой головокружительной быстротой подымался слон на гору, взбираясь с необыкновенной ловкостью по самым крутым извилинам. Всем было любопытно видеть, на сторону которого из двух противников этой странной дуэли перейдут шансы; но дело в том, что английские артиллеристы, несмотря на всю свою ловкость, не могли верно попасть в цель ввиду того, что у них были старые пушки, которые действовали в Индии еще во времена Дюплекса и затем в течение трех четвертей столетий спокойно спали на укреплениях форта Пуанте де Галль.

Выстрелы достигали горы, но уклонялись в сторону ввиду того, что цель отстояла на расстоянии ста пятидесяти или двухсот метров; это немало способствовало радости малабаров, счастливых побегом своего легендарного героя. С того момента, когда пушка оказалась ненужной, дальнейшее применение ее становилось смешным и не прошло четверти часа, как губернатор приказал прекратить стрельбу.

Так кончился смелый побег Сердара, эпизод бесспорно исторический из великого восстания 1857 г., рассказы о котором наполняли в течение двух месяцев все журналы и газеты Индийского океана, начиная от Калькутты до Сингапура. Старинные колонисты, — ибо и приключение это теперь уже старо, — вспоминая иногда прошлое, никогда не забывают рассказать вновь приехавшим историю забавного губернатора, который ничего лучшего не мог придумать, как стрелять из пушки в пленников, которые были спасены своим слоном и бежали на нем от подножия самой виселицы.

Часа через два беглецы были в безопасности в обширном бассейне девственных непроходимых лесов, торфяных и тонких болот, который называется джунглями Аноудхарапура. Они могли быть уверены, что англичане не последуют туда за ними, так как в этих недостижимых лабиринтах, кишащих хищниками, четыре решительных человека могли постепенно уничтожить все отряды, высланные на поимку за ними.

Несмотря на то, что они были спасены в данный момент, положение их ни в коем случае нельзя было назвать блестящим; они не могли вечно оставаться в джунглях и в тот день, когда они вздумали бы выйти оттуда, неминуемо попали бы в руки своих противников, которым достаточно было стоять у двух единственных проходов, чтобы помешать им выйти из этой ужасной пустыни. В этом случае беглецам ничего не оставалось бы, как забыть всякую осторожность и сделать попытку силою прорваться через отряд неприятеля.

Так действительно и поступил губернатор Цейлона, побуждаемый к этому генералом Говелаком и вице‑королем Индии, потребовавшим, как исполнения патриотического долга с его стороны, чтобы он не выпускал из рук человека, который был руководителем всего восстания и приехал на Цейлон с единственной целью, без сомнения, причинить новые затруднения своим врагам.

Лишенный поддержки Сердара, Нана‑Сагиб не замедлит совершить какую‑нибудь важную ошибку, которая будет способствовать подавлению восстания и отдаст его самого в руки англичан.

Смело поэтому можно сказать, что Сердар никогда еще не находился в таком отчаянном положении, как теперь.

VII

Сэр Сильям Броун и Кишная‑душитель. — Зловещий союз. — Цена крови. — Таинственное предостережение. — Два старых врага. — Отъезд в Пондишери Эдуарда и Мари.

После этого происшествия, которое довело его до невероятного бешенства ввиду того, что на радостях он тотчас телеграфировал по всем направлениям, что знаменитый Сердар в его власти, а теперь должен был сознаться, что он, так сказать прозевал его, сэр Вильям Броун, правительственный губернатор Цейлона — (остров этот не входил в состав владений Ост‑Индской Компании) — ходил взад и вперед по своему кабинету, погруженный в самые неприятные размышления, когда слуга доложил ему, что какой‑то индус просит принять его.

Губернатор хотел прогнать его, но Сиркар сказал ему:

— Это тот самый шпион, который сегодня ночью заманил пленников в засаду.

Слова эти заставили губернатора одуматься, и он приказал ввести туземца. Войдя в комнату, последний бросился ниц на ковер, отдавая губернатору честь «шактанга или повержение к стопам», которая воздается только раджам и браминам более высокого чина.

— Что тебе нужно от меня? — спросил сэр Вильям, когда тот поднялся.

— Кишная, сын Анадраи, предал уже раз Сердара, — отвечал он, — не его вина, если сипаи выпустили его из рук.

— Надеюсь, что ты не для этого только хотели меня видеть?

— Нет, Сагиб! Предавший в первый раз врага, может предать его и во второй. Но так как дельце на этот раз будет потруднее, то все зависит от…

— От платы за твои услуги, — перебил его губернатор с оттенком нетерпения в голосе.

— Сагиб отгадал мою мысль.

— Ты смешной негодяй… Ну‑с, посмотрим! Мне некогда терять времени на разговоры с тобой. Как скоро доставишь ты нам снова Сердара?

— С товарищами?

— Все равно… мне лично важен один начальник. Заметь только! Если я снова соглашаюсь на сделку с тобой, то лишь для того, чтобы все сразу было покончено… терпением мы ничего не достигнем.

По лицу индуса пробежала улыбка недоверия, замеченная губернатором.

— Ты не веришь моим словам? — сказал последний.

— Сердара не так просто захватить, — отвечал индус.

— Я приказал как можно тщательнее охранять проходы и ему нельзя будет выбраться из джунглей. Он будет там одинаково бессилен, как и у нас в плену; все дело в том, чтобы он не был в состоянии присоединиться к революционерам на юге Индии до тех пор, пока генерал Говелак не подавил восстания. Не знаю, впрочем, зачем теряю я время в разговорах с тобой о таких вещах, которые тебя не касаются.

— Жду твоих повелений, Сагиб!

— Через сколько времени можешь ты доставить Сердара в Пуант де Галль?

— Мертвым или живым?

— О! Я не желаю больше повторения утренней сцены! К тому же с тех пор, как военный суд приговорил его к смертной казни, ты только исполнишь этот приговор.

— Понимаю. Мне нужно восемь дней для исполнения такого поручения.

— Срок вполне разумный и мне, следовательно, не долго придется ждать расплаты. Остается назначить цену, какую ты определишь в возмещение всевозможных затруднений и опасностей, которым ты подвергаешься.

— О! Опасности! — воскликнул негодяй презрительным тоном.

— И ты считаешь себя в силах помериться с таким человеком? Велика у тебя, однако, самонадеянность, нечего сказать! Если хочешь знать мое истинное мнение, то я заключаю с тобою условие лишь потому, что в случае удачи с твоей стороны ты окажешь нам большую услугу; на самом деле я так мало доверяю твоему успеху, что и двух пенни не дал бы за твою шкуру. Сегодня утром, например, не будь там моих сипаев, ты не увидел бы восхода солнца. Итак, сколько ты хочешь?

— Известна ли Сагибу цена, предложенная президентом Бенгальским?

— Да, восемьдесят тысяч рублей… двести тысяч франков. Мы не так богаты, как Индия, и эта премия…

— Пусть Сагиб успокоится, я не прошу денег… я прошу только разрешить мне и моим потомкам носить трость с золотым набалдашником.

— Ты честолюбив, Кишная!

Трость с золотым набалдашником имеет в Индии такое же значение, как орден Почетного Легиона во Франции; она дастся за серьезные заслуги, и лица, получившие ее, очень гордятся и не расстаются с эти отличием, как со своею тенью. Это местный орден и в той же мере, как степени Почетного Легиона узнаются по банту, так и степени трости узнаются по ее длине: вместо «кавалер», «офицер», «командир» и т.д. здесь говорят — «маленькая трость», «средняя трость», «большая трость с золотым набалдашником».

Не считайте этих слов за шутку с нашей стороны, но в этой стране, где социальные отличия имеют такую силу, нет ни одного индуса, который не согласился бы отдать половину своего состояния за право прогуляться с этой знаменитой тростью. В сущности я не нахожу особенного различия между тростью с золотым набалдашником и бантом; то и другое нечто иное, как пустая погремушка человеческого тщеславия, над которой все смеются и которой все добиваются. Раз мы находим смешным одно, потому не смеяться над другим.

В прежнее время властители Габона на берегу Африки украшали своих заслуженных офицеров крышками от коробок из под сардинок. Когда узнали об этом факте в Европе, то все там надрывались со смеху, не замечая, что единственное различие между орденами властителей Габона и украшенными бриллиантами орденами наших властителей Европы заключаются в том, что последние можно заложить в ломбард, тогда как за первые ничего не дадут под залог. Если вы, читатель, можете мне указать какое‑либо другое различие между этими двумя предметами, я буду очень счастлив узнать его. А пока вы найдете его, король мыса Лопец будет продолжать в той же степени гордиться своей крышкой от коробки сардинок, как и Македонский король своей бриллиантовой звездой.

Ничего, следовательно, нет удивительного в том, если шпион Кишная предпочел деньгам трость с золотым набалдашником, которая считалась высочайшим отличием, какое можно было только доставить человеку в его стране. Я, быть может, удивлю вас, если скажу вам, что французские губернаторы в Пондишери, унаследовавшие право прежних раджей давать эту награду, так скупы на этот счет, что при населении в полмиллиона жителей вы найдете только двух‑трех индусов, получивших право носить трость с золотым набалдашником, тогда как на то же количество населения вы найдете во Франции более двухсот кавалеров ордена Почетного Легиона.

Как видите теперь, Кишная требовал очень высокой награды, такой высокой, что сэр Вильям даже колебался несколько минут, назначить ему ее или нет. Но арест Сердара заслуживал такой награды и постыдный торг был заключен.

В последующие за этим восемь дней шпион должен был доставить Сердара живым или мертвым.

— Сколько сипаев дать тебе в твое распоряжение? — спросил его губернатор.

— Мне никого не нужно, — отвечал негодяи с гордостью, — я отослал прочь даже людей своей касты, которые сопровождали меняю. Я могу успеть только, когда буду один… совершенно один.

— Это твое дело. Если ты успеешь в этом деле, ты получишь, могу тебя заверить, не только обещанное отличие, но правительство королевы сумеет вознаградить тебя за твою услугу.

И, сказав это, сэр Вильям встал со своего места, показывая этим, что аудиенция окончена. Туземец повторил «шактангу», род приветствия, означающего на индусском языке «повержение к стопам шести», потому что в таком положении прикасаются к полу или земле две ступни ног, два колена и два локтя.

— Еще одно слово, Сагиб, — сказал Кишная, подымаясь, — я могу успеть только в том случае, если оба прохода в «Долину трупов» будут тщательно оберегаться солдатами, которые не должны выпускать оттуда Сердара и его товарищей.

— Я, кажется, уже говорил тебе, что им не позволят выйти оттуда.

Туземец удалился, опьяненный радостью и гордостью. Начальник касты душителей в Бунделькунде и Марваре, он был схвачен однажды в ту минуту в окрестностях Бомбея, когда вместе с друзьями‑сектантами приносил кровавую жертву богине Кали, и присужден со многими из своих товарищей к пожизненной каторге. Когда началось великое восстание в Бенгалии, он предложил свои услуги губернатору Бомбея, который отказался сначала от них из боязни, чтобы негодяи не воспользовались своей свободой и не подговорили весь юг Индостана, то есть весь древний Декан, принадлежащий Франции при Дюплексе, перейти на сторону революции; но скоро подвиги Сердара и быстрые успехи его на юге понудили его прибегнуть к крайним мерам, и он вступил в переговоры с Кишнаей, выпустил его на свободу и с ним его приверженцев. Предводитель душителей бросился по следам авантюриста; день изо дня преследуя его, донес он англичанам об отряде махратов, оставленном Сердаром в пещерах Эллора, и наконец, появившись вслед за ним на острове Цейлоне, устроил ему засаду и настолько удачную, что если бы ни Рама‑Модели, так быстро организовавший побег, англичане навсегда избавились бы от самого ловкого и непримиримого врага.

Кишная не принадлежал, как видите, к числу обыкновенных преступников, которыми можно пренебрегать: способный на самые отважные поступки, как большинство людей его касты, он отличался кроме того бесспорным мужеством и поразительной ловкостью. Изучивший до тонкости все хитрости, которыми в течение целых столетий пользовались его соплеменники, чтобы завлечь свои жертвы в расставленные ими западни, он был самым ужасным противником, какого только могли придумать для Сердара, особенно после пробудившейся в нем надежды вернуться в свое селение с высшим знаком отличия, какой только мог быть дарован туземцу.

Выйдя от губернатора, Кишная медленным шагом направился к базару, наводненному в эту минуту огромным количеством солдат и офицеров, прибывших накануне с пароходами, и проходя мимо малабара, предлагавшего покупателям меха ягуаров и черных пантер, которые так дорого ценятся на Цейлоне, сделал ему едва заметный знак и как ни в чем не бывало продолжал идти дальше.

Продавец тотчас же подозвал мальчика, стоявшего подле него и, поручив ему товар, догнал Кишнаю и оба скоро затерялись среди извилистой части туземного города.

Веллаен, продавец мехов пантеры, был человеком, который лучше всех сингалезов, за исключением Рама‑Модели, знал опасную долину, где Сердар и товарищи его вынуждены были искать себе убежище. Впоследствии мы узнаем, какие узы общих интересов связывали этих двух людей.

В шесть часов вечера, незадолго до захода солнца, сэр Вильям Броун возвращался со своей обыкновенной прогулки по живописной дороге в Коломбо, окруженный адъютантами и взводом уланов‑телохранителей, когда перед его каретой очутился вдруг полуголый туземец, размахивающий конвертом. Губернатор сделал знак одному из офицеров, чтобы он взял этот конверт, принятый им за петицию. Сломав печать, он быстро пробежал написанное и, побледнев от гнева, приподнялся в карете и крикнул:

— Догнать этого человека, арестовать его… не дать ему бежать!

Люди, окружавшие его, бросились вперед, рассыпались по всем кустам, отыскивая туземца, который мгновенно скрылся из виду, но вряд ли успел спрятаться где‑нибудь. Напрасно однако офицеры, солдаты, служители шныряли по окрестностям на расстоянии полумили кругом; все вернулись один за другим, не открыв ни малейших следов таинственного посланника.

Вот что было написано в письме, так поразившем губернатора:

«Сэру Вильяму Броуну, королевскому губернатору Цейлона, посвященные члены Общества „Духов Вод“

шлют свой привет!

Когда солнце восемь раз опустится позади горизонта, душа Сагиба‑губернатора предстанет перед мрачным Судьей мертвых, а тело его будет брошено на съедение вонючим шакалам.

Пундит Саэб, Судья «Духов Вод».

Год тому назад почти в тот же день получил такое же письмо губернатор Бенгалии, который затем в назначенный ему день пал под ударами фанатиков среди разгара празднества.

Не было еще примера, чтобы приговор, произнесенный знаменитым тайным обществом, не был приведен в исполнение; никакие предосторожности не спасали намеченных жертв от ожидания их участи и, редкая вещь, общественное мнение и даже мнение самих европейцев находило приговор этот справедливым. Надо сказать однако правду, таинственное общество, назначавшее для исполнения своих решений фанатиков, которые не отступали даже перед страхом пытки, пользовалось только в исключительных случаях своей ужасной властью. Главная цель этого общества заключалась в том, чтобы защищать бедных индусов от гнусного произвола некоторых правителей внутри страны, которые пользовались огромными расстояниями в пятьсот‑шестьсот миль иногда, отделявших их от центрального управления, и эксплуатировали свои области самым бессовестным образом, не останавливаясь ни перед каким видом преступлений и подлостей. Таким образом, когда общество это поражало какого‑нибудь чиновника, можно было с достоверностью сказать, что последний не только изменял долгу своей службы и был взяточником, но что он совершал такие гнусные поступки, как насилие над женщинами и уничтожение тел своих жертв, за которые в Европе он не избежал бы эшафота.

Роль, одним словом, которую они играли в течение почти целого столетия, была такова, что честный Кальбрук, судья верховной палаты в Калькутте, сказал о нем: «Правосудие нашло в этом обществе помощника, способствовавшего тому, чтобы некоторые чиновники не забывали, что они имеют честь быть в Индии представителями цивилизованной нации».

И действительно оно поражало только в крайних случаях, когда долгий ряд преступлений переполнял, так сказать, меру всякого терпения.

До сих пор общество никогда еще не занималось политикой; ему стоило захотеть и оно могло поднять весь Декан, но оно желало удержать за собою роль судьи. Один только раз изменило оно своим привычкам, приговорив к смерти губернатора Бенгалии, который побудил лорда Далузи завладеть королевством Аудским, и теперь вот по тому же побуждению присудило к смерти сэра Вильяма за его гнусный договор с Кишнаей.

В тот же час, когда измена грозила жизни героя, посвятившего себя борьбе за независимость Индии, оно выступило на защиту его. Сэр Вильям Броун вернулся в свой дворец в состоянии самого неописуемого волнения; он немедленно послал за генералом‑директором полиции и, объяснив ему свое положение, просил его совета, как поступить.

— Желаете, ваше превосходительство, чтобы я говорил с вами без всяких обиняков, — отвечал директор после зрелого размышления.

— Я требую этого.

— В таком случае я должен высказать свое глубокое убеждение, что вашему превосходительству остается жить всего восемь дней.

— Неужели вы не можете найти никаких средств, чтобы защитить меня от фанатиков?

— Никаких… члены этого общества находятся среди всех классов, и я не поручусь за то, что тот, которому приказано убить вас, не может быть ваш собственный слуга, верно служащий вам в течение долгих лет. Вам, по‑моему, остается только два исхода и они гораздо важнее всех предосторожностей, которые я мог бы посоветовать вам.

— Какие же это исходы?

— Первый заключается в том, чтобы уложить свои вещи и навсегда покинуть Индию, как поступают в настоящее время все чиновники, получившие уведомление о таком приговоре. Последний превратится таким образом в изгнание и могу заверить вас, что центральное управление со своей стороны много раз уже выражало одобрение такого рода очисткам.

— Это годится только для чиновника более низкого ранга, имя которого неизвестно, у которого нет ни состояния, ни общественного положения, ни связей, но губернатор Цейлона, один из самых видных сановников королевства, член королевского совета, не может бежать, как обыкновенный чиновник. Я сделаюсь посмешищем всей Англии, поступив таким образом.

— Можно под предлогом болезни…

— Довольно! Второй исход?

— Он проще… отказаться от договора, заключенного с Кишнаей.

— Чтобы люди эти сказали, что сэр Вильям Броун уступил их угрозам… никогда, сударь! Бывают случаи, когда человек не может уступить из трусости и должен умереть на своем посту. Я не удерживаю вас больше, сударь!

— Можете быть уверены, ваше превосходительство, что я приму для вашей безопасности все зависящие от меня меры.

— Исполняйте ваши долг, сударь, я буду исполнять свой.

Несколько часов спустя после этого разговора губернатор получил через неизвестного посла второе письмо, содержащее в себе только одну фразу:

«Бесчестья не может быть в том, чтобы отказаться от бесчестной меры».

Это второе послание довело до крайний границ удивление и волнение сэра Вильяма. Итак, таинственные судьи знали уже об его разговоре с директором полиции; ясно, что они осуждали бесчестную войну, полную всяких засад, измены, захвата врасплох, которую готовились вести с Сердаром. Низкое сообщничество губернатора Цейлона с негодяем Кишная, каторжником, который всего какой‑нибудь месяц тому назад ходил с ядром у ноги в Бомбейской тюрьме.

Но сэр Вильям Броун был англичанином; он верил, что никакой поступок, самый даже низкий, не может обесчестить человека, когда дело идет о службе… а так как сохранение владений Индии было вопросом жизни и смерти для Англии, он дал себе клятву не уступать.

И к тому же не в собственных ли руках его были все средства для защиты? Он пользовался безграничной властью. Индусские сикеры убивают всегда кинжалом, — кто мешал ему надеть кольчугу? Он мог также ввиду исключительных обстоятельств выбрать сотню солдат из тех, которые отправлялись в Калькутту и поручить им охрану своего дворца.

Генерал Говелак со своей стороны советовал ему не уступать и сам выбрал отряд телохранителей среди высадившихся солдат; в тот же вечер все служители‑индусы были заменены солдатами шотландского полка.

Отношения обеих сторон начинали обостряться. Получалось нечто вроде дуэли, в которой каждая сторона ставила на карту свою жизнь… Кто же должен был выйти из нее победителем? Сердар или сэр Вильям Броун?

Но борьба эта была бы еще ожесточеннее, имей оба противника возможность встретиться и узнать друг друга, ибо в прошлом их случилось нечто мрачное, что даст повод к такой жгучей ненависти, которую может погасить лишь кровь одного из противников. Двадцать лет прошло с тех пор, но жажда мести оставалась по‑прежнему неутолимой и безумной, как в тот день, когда один умирающий употребил последние силы свои, чтобы доползти к ним и остановить их бешенство, когда только клятва, вырванная у них человеком в предсмертный час свой, разлучила их… Но они дали клятву встретиться с друг другом и разрешить этот спор и несмотря на то, что обстоятельства жизни держали их вдали друг от друга и они в течение целой четверти столетия потеряли один другого из виду, они так хорошо помнили, что принадлежат друг другу, что дали себе слово никогда не жениться с исключительной целью не оставить позади себя горя в тот день, когда встретятся в последний раз… Но и судьба имеет свои случаи. Не отыскивая друг друга, они вдруг очутились под одним и тем же небом и вступили в борьбу, не узнавая друг друга… еще ужаснее должна была произойти встреча в тот час, когда она состоится!

Тем временем «Эриманта», простоявшая тридцать шесть часов в гавани Пуант де Галль в ожидании почты из Китая, готовилась покинуть Цейлон, чтобы продолжать свой путь по Бенгальскому заливу. Собравшись на задней части судна, пассажиры в последний раз любовались чудным зрелищем, равного которому нет в мире.

Несколько в стороне от них стояла небольшая группа из трех человек, которые тихо разговаривали между собой, с тревогой поглядывая время от времени на крутые склоны, покрытые роскошной растительностью, на которых выстрелы из пушек преследовали слона Ауджали. Группу составили Эдуард Кемпуэлл со своей прелестной сестрой Мари и Сива‑Томби‑Модели, брат Рамы, который сообразно данному ему приказанию сопровождал молодых людей в Пондишери.

Все трое говорили, само собою разумеется, об утреннем происшествии и о горе Эдуарда и Мари, когда они увидели Сердара, идущим на казнь. Напрасно Сива‑Томби старался успокоить их, уверяя, что брат его, наверное, все уже подготовил для побега пленников, слезы их высохли и они успокоились только, когда увидели, что Ауджали скрылся наконец по ту сторону Соманта‑Кунта.

— Не бойтесь, теперь, — сказал им молодой индус, — ловок будет тот, кто их поймет. Мой брат много лет подряд жил в джунглях, отыскивая берлоги пантер, у которых он отнимал детенышей, а затем дрессировал их и продавал фокусникам. Он знает там все ущелья, проходы, и пока все будут уверены, что Сердар и его товарищи окружены со всех сторон, они успеют перебраться через пролив и присоединятся к нам.

Эти слова успокоили молодых людей, которые в мечтах своих видели уже отца своего возвращенным их любви благодаря Сердару.

Матросы ходили уже на шпиле и отдан был приказ, чтобы все посторонние лица на борте отправлялись по своим лодкам, когда какой‑то макуа, подъехавший к пакетботу в своей пироге, в три прыжка взобрался на палубу и подал Сива‑Томби один из тех пальмовых листьев, которые на табульском наречии зовутся «оллис». Туземцы царапают на нежной кожице их буквы с помощью тоненького шила.

— От твоего брата, — сказал он и затем, так как пакетбот двинулся путь, по планширу спустился в море и вплавь добрался до своей пироги.

На оллисе оказалось несколько слов, на скорую руку написанных Рамой‑Модели.

— «Через две недели будем в Пондишери».

Уверенность, с которой написаны были, по‑видимому, эти слова, увеличила радость и спокойствие молодых людей. Они были не в состоянии оторвать взоры от вершин, где в последний раз увидели того, кого теперь называли не иначе, как спасителем своего отца.

Выйдя из фарватера, пакетбот шел несколько времени вдоль восточной оконечности острова, где течение способствует более быстрому движению судов к Индостанскому берегу. Скоро глазам путешественников открылся восточный склон Соманта‑Кунта, по которому Барнет спустился в долину; судно так близко шло здесь от берега, что простым глазом можно было рассмотреть малейшие уступы скал и прямые, стройные стволы бурао, представляющих собою самую роскошную растительность тропиков. Там и сям виднелись огневики с ярко‑красными цветами, индийские фикусы с толстыми ветками и темной зеленью, тамаринды, покрытые лианами разнообразных оттенков и вьющиеся розы, самым невообразимым образом перемешавшие в живописном беспорядке свои ветви и цветы. Лощина затем как бы прерывалась вдруг, скрытая за утесами, которые стояли на первом плане и представляли собой последние укрепления большой долины, куда отправились искать убежища Сердар и его товарищи.

— Они там, за этой высокой цепью скал, — сказал Сива‑Томби своим молодым друзьям. Он протянул туда руку и вдруг остановился, охваченный сильным волнением…

На последнем плато, внизу которого лощина углублялась в Долину Трупов, на фоне одного из утесов вырисовывались четыре человека, размахивающие белым вуалем своих касок и смотревшие в сторону парохода. А позади них, как бы заканчивая собой картину и удостоверяя личности находившихся впереди него людей, стоял колоссальный Ауджали, который держал хоботом громадную ветку, сплошь покрытую цветами, и размахивал ею по воздуху.

— Вот они! — сказал Сива‑Томби‑Модели, успевший, наконец, побороть свое волнение, — они хотят проститься с нами.

Это было грандиозное и в высшей степени поэтическое зрелище; все пассажиры «Эриманты», столпившиеся вдоль абордажных сеток, смотрели с большим любопытством на эту интересную и странную группу, которая казалась вылитой из бронзы и была окружена рамкой дикой и величественной природы.

Пакетбот шел теперь скорым ходом; виды с головокружительной быстротой следовали за видами, и четыре действующих лица, оживлявших эти уединенные места, скоро скрылись за уступами горы. Они выстрелил из карабинов и в один голос крикнули изо всех сил «ура», которое слабым эхом донеслось волнами к трем молодым путешественникам.

«Эриманта» тем временем повернула в другую сторону и на всех парах пошла в Бенгальский залив. Страна цветов все больше и больше расплывалась, сливаясь с туманом западного горизонта.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ДОЛИНА ТРУПОВ

I

Отьезд. — Ночи в джунглях. — Грот носорога. — Видение Барнета. — Совет. — Поиски проходов.

Когда пароход, с которым они пришли проститься, исчез из виду, авантюристы поспешили спуститься обратно в джунгли, так как на том плато, где они находились, их легко мог заметить отряд сипаев, которым губернатор приказал оберегать верхний горный проход и которые вот уже несколько часов как заняли назначенный им пост.

Грозная опасность миновала, и первой заботой их было добыть себе пищу, ибо из‑за быстроты событий, происшедших со вчерашнего дня, они не имели времени пополнить свою провизию и отыскать убежище на ночь, где бы могли быть в безопасности от хищных зверей и с тем вместе обсудить план действий, от которого зависело их существование. На этот раз дело шло не о борьбе с одинаковыми шансами на успех и неудачу и с силами, равными силам противников; они были против целого гарнизона и нескольких тысяч туземцев, которых неминуемо должен был поднять против них соблазн награды. В таком неравном бою нечего было надеяться исправить на другой день неудачи, случившиеся накануне: оставалось или победить, или умереть.

На стороне их было, или они думали, что было, одно лишь преимущество, заключавшееся в том, что они могли располагать собой в данный момент, чтобы приготовиться встретить врага, не опасаясь быть захваченными врасплох и окруженными в долине, где они нашли себе убежище, ибо они не могли вступить в борьбу даже с самым маленьким отрядом, не рискуя завязнуть в торфяных болотах, или сделаться добычею кайманов в болотах, или ягуаров и пантер в чаще лесов, или быть захваченными горстью людей в джунглях.

В беседах о разных опасностях и затруднениях, с которыми им придется бороться, им даже и не пришла в голову самая ужасная, грозившая им опасность; мы говорим о торге, заключенном между Кишнаей и сэром Вильямом Броуном, так как важный факт этот оставался им неизвестным.

Агенты Рама‑Модели успели все‑таки предупредить о присутствии в горах значительного количество шпионов, и сам он говорил уже об этом Сердару еще раньше, чем засада на Соманта‑Кунта подтвердила их участие в преследовании. Никто из авантюристов не думал, однако, чтобы кто‑нибудь из этих шпионов устоял против их карабинов.

Первую заботу их о пище разрешить было не трудно: дичи, как мы уже видели, было здесь такое количество, что им нечего было бояться голода; к тому же в болотах находилось множество иньяма, который мог прекрасно заменить собою хлеб и рисовые лепешки, отсутствие которых знаменитый Барнет совсем не чувствовал. Что касается фруктов, то одних бананов там было столько, что ими можно было бы прокормить целую армию, запертую в этой долине. Манги, эти почти исключительно сингалезские фрукты, попадались на каждом шагу, гуавы росли там кустарниками. Вообще вы могли встретить там представителей всех тропических фруктов.

Что касается жилья, самой необходимой вещи в этом опасном месте, то Рама‑Модели непрочь был указать на грот, свидетеля подвигов Ауджали и генерала, но он боялся, что труп носорога заразил это место. Кроме этого грота ему были известны еще несколько других, хотя менее обширных, но все же удобных для того, чтобы служить временным убежищем.

Важный вопрос о дальнейшем плане действий авантюристы могли спокойно и внимательно обсудить после того, когда им удастся подкрепить свои силы, истощенные последними треволнениями и бессонными ночами.

Маленькая группа шла вдоль подошвы горы, придерживаясь дороги, по которой шел накануне Барнет, и честный янки рассказывал в это время своим друзьям все перипетии своего приключения с носорогом, о котором он не успел даже упомянуть из‑за так быстро следовавших друг за другом событий. Оставаясь без пищи почти целые сутки, он не мог без сокрушения говорить о двух жирных, толстых утках, дожаренных как раз в пору, которых ему пришлось бросить, благодаря несчастной встрече; но болото, где жили эти чудесные пернатые недалеко, и он дал слово вознаградить себя за потерю.

— Если только мы найдем их на том месте, — отвечал Рама, которому он только одному сообщал о своих намерениях, потому что Сердар, погруженный в мысли, шел во главе отряда, как человек, которому некогда терять времени.

— Как! Ты думаешь, что я побеспокоил их и заставил изменить привычки и переменить место жительства?

— Нет, но тебе должно быть известно, что в джунглях столько же шакалов, сколько веток на бамбуке; труп носорога, убитого Ауджали, привлек их сюда, вероятно, целые тысячи и они целый день наслаждались его мясом. Носорог питается растениями и никогда не беспокоит водяных птиц, а эти хождения шакалов взад и вперед встревожили их. Успокойся, однако, недостатка в этом здесь не будет и завтра на озере Каллоо, которое тянется на несколько миль, мы сделаем порядочный запас чирков и браминских уток, сели только Сердар даст нам на это время.

— Почему так?

— Ты знаешь Сагиба так же хорошо, как и я… достаточно видеть его походку, чтобы предположить, что он не даст нам времени на охоту.

Продолжая идти, Сердар срывал время от времени находившийся ближе к нему банан и тут же на полном ходу съедал его. Нариндра и Сами, следовавшие по его пятам, молча делали то же самое.

— Они ужинают, — сказал Рама, — и нам не худо будет последовать их примеру. Я начинаю думать, что кроме этого мы ничего больше есть не будем сегодня.

— Не понимаю, право, как вы все созданы! С одной горстью риса и двумя‑тремя фруктами вы целыми днями при жгучих лучах солнца идете все одним и тем же шагом; мне для этого необходима более существенная пища.

В эту минуту среди кустарников зашевелился обеспокоенный шумом шагов молоденький олень, у которого не выросли еще рога. Барнет мгновенно прицелился и выстрелил, положив животное сразу на месте. Барнет подбежал к нему, связал ему сухой лианой все четыре ноги и передал Ауджали, который охотно взялся за эту легкую ношу.

— Вот мой олень, — сказал генерал, потирая руки, — к черту едоков бананов!

Сердар даже не обернулся. Маленький отряд приближался тем временем к болотистому озеру, где Барнет так счастливо охотился. На всем пространстве, которое было доступно взорам, нигде, ни на поверхности воды, ни на траве на берегу, не было видно ни одной головки чирка или утки.

Предположения Рамы оправдались. Но маленький отряд ждал еще неожиданный сюрприз другого совсем рода: на расстоянии пятисот метров от грота, где должны были находиться останки носорога, вся земля была истоптана, точно тут в течение многих месяцев подряд толклось стадо баранов.

— Счастлив будешь ты, — сказал Рама‑Модели своему путнику, — если найдешь хотя бы только рог твоего носорога, видишь, шакалы были здесь.

— Неужели ты думаешь, что в такое короткое время они сожрали весь труп?

— День и ночь!.. Они за это время могли бы съесть в десять раз больше… Можешь быть уверен. Когда ты узнаешь, что по вечерам с захода и до восхода солнца по улицам Пуант де Галль разгуливают тысячи шакалов, то поймешь, сколько их здесь.

— Ты прав… я помню, что в Бенгалии, на улице Чанденагора животные эти съели за три часа целую лошадь, сломавшую себе ногу и оставленную там своим хозяином. Но ты сначала думал, как я, что мы найдем жертву Ауджали в гроте, и сожалел поэтому, что она помешает нам поместиться там на ночь.

— Середины здесь никогда не бывает; шакалы, сколько бы их ни было, всегда все вместе совершают свою экспедицию и могли сегодня попасть случайно на противоположную сторону джунглей. Я и говорил так, потому что хорошо знаю их нравы. Труп животного мог остаться или нетронутым, или его не должно было остаться и следов, и я вижу теперь, что последнее предположение было верным. С другой стороны носорог этот мог жить в паре, и тогда переживший его самец или самка защищал бы тело своего спутника. Ты понимаешь, что в таком случае нам было бы опасно, несмотря даже на присутствие Ауджали, селиться в таком соседстве.

— Ты, видно, хорошо знаком с привычками обитателей джунглей?

— Все детство свое провел я в этом месте. Мой отец, принадлежавший подобно мне к касте укротителей пантер, поселился на Цейлоне, привлеченный сюда рассказами о Долине Трупов, и здесь мы охотились на тигра, ягуара, пантеру, чтобы получить премию от правительства, или же брали детенышей, которых затем продавали факирам и фокусникам. Бывали годы, когда мы их набирали до двухсот, и все‑таки здесь найдутся такие еще места, откуда, если туда проникнет кто‑нибудь, вряд ли выйдет живым, — столько там встречается хищников даже днем.

— Какое опасное существование! Как это вас тут не съели еще?

— Мы забирали детенышей во время отсутствия матерей, да иначе и нельзя. Помню, как один раз мы уложили в мешок трех маленьких черных пантер, так недель около двух, и вдруг услышали, что мать самым нежным ворчаньем даст знать о своем возвращении. Детеныши отвечали ей из мешка… Времени терять нельзя было, иначе мы погибли бы. Мы стояли у самого баниана; отец сделал мне знак, — и мы взобрались на дерево. Мы не бросили нашей добычи, но детеныши почуяли мать и принялись мяукать и ворочаться, как чертенята, в мешке; мать услыхала их крики и скоро заметили нас, несмотря на то, что нас трудно было рассмотреть среди густой листвы. Она прыгнула к дереву. Мы взобрались на ветки повыше; она за нами и пропасть бы мне, не успей отец мой с необыкновенной ловкостью отрубить ей одну из передних лап. Она свалилась сначала с дерева, но у нее хватило силы взобраться опять назад. Подвигалась она, однако, очень медленно и отец отрубил ей вторую лапу. На этот раз у нее не хватило сил лезть наверх, но она стояла на задних лапах, прислонившись к дереву, где были ее малютки и сердито ворчала. Мы вынуждены были подождать несколько часов, пока потеря крови не сделала ее безвредной, но она по‑прежнему упорно держалась у дерева, с которого мы спустились по одной из нижних веток, не смея спуститься по стволу. Когда она увидела, что мы бежим от нее, она собрала последние силы и бросилась за нами, несмотря на искалеченные лапы. Но на полдороге к нам она упала, и отец ударом топора по голове кончил ее страдания.

— У вас не было ружья?

— Ни один туземец в то время не мог иметь ружья на Цейлоне.

— Как же вы охотились на взрослых?

— Мы рыли ямы в местах, куда ходит много этих животных, и покрывали их ветками, а потом, когда они попадали туда, мы убивали их копьями. Здесь в джунглях найдется тысяча таких ям, вырытых отцом и мною за эти двадцать лет.

— Вы с ним только одни занимались этим ремеслом на Цейлоне? — спросил Барнет, в высшей степени заинтересованный этим разговором.

— Да, одни и нас поэтому прозвали раджами джунглей. Почти все сингалезцы держат у себя поля, живут там и обрабатывают их. Земля плодородная, и они живут счастливо в полном изобилии. Такая жизнь не делает человека мужественным и ни один из них не посмеет провести даже одной ночи в этих джунглях, которые они прозвали Долиной Трупов, хотя никто из них не подверг себя здесь смерти и тут немного найдется останков человеческих… Отец мой умер уже, оставив нам с братом небольшое состояньице, и я бросил свое ремесло, которым опасно заниматься одному, а младший брат мой не в силах вынести утомлений и опасностей такой жизни.

— Не во время ли избиения в Гоурвар‑Сити погиб твой отец?

— Да, — отвечал индус и глаза его сверкнули мрачной ненавистью, — он хотел кончить свои дни в родном городе и нашел там гнусный конец, ибо что может быть подлее, как убить старика семидесяти лет? Ни один из родных его не участвовал в восстании, и я примкнул к нему только после этого гнусного дела… ничто не может извинить такого преступления. Есть два человека на свете, которых я поклялся убить; это майор Кемпуэлл, старший комендант Гоурвара, и капитан Максуэлл, который командовал этим ужасным избиением. Не приезжай Сердар на Цейлон, где ему нужны были мои услуги, я был бы в эту минуту среди индусов, осаждающих крепость, чтобы сдержать свою клятву, и брат был бы со мной. Как только мы ступим на Большую Землю, я сейчас же поспешу туда; Сердар обещал мне замолвить за меня слово Нана‑Сагибу, чтобы двух этих людей выдали мне.

— Разделим между собой, — живо перебил его Барнет, — Максуэлла отдай мне; у нас с ним старые счеты и я хочу предложить ему хорошую дуэль по‑американски: карабин в руке, револьвер и охотничий нож у пояса, — и и вперед!

— Нет! С такими людьми не может быть дуэли, — сказал Рама с мрачным видом, — только медленной смертью среди ужасных мучений могут они искупить свои преступления.

— Постой! постой, Рама! — отвечал запальчиво Боб, — мои счеты с ним старше твоих и начались они за два года до восстания, когда негодяй этот выгнал меня из моего дворца в Ауди, а потому преимущество на моей стороне; впрочем, ты можешь быть уверен, что я не пощажу его, и если случайно, что по‑моему невозможно, он убьет меня, ну! У меня останется утешение, что ты отомстишь за меня… Согласен, не правда ли? Мне Максуэлла?

В эту минуту послышался голос Сердара, звавшего Раму, что избавило последнего от ответа на затруднительный вопрос генерала.

Ауджали бросился вдруг вперед и исчез за скалой.

— Мы пришли, не так ли? — спросил Сердар охотника за пантерами. — Это, кажется, тот самый грот, о котором ты говорил и откуда друг наш Боб еле выбрался.

— Это он, я узнаю его, — воскликнул генерал.

— Мне кажется, Сагиб, — отвечал Рама, — мы можем там поселиться на все время, какое ты найдешь нужным. Если я не ошибаюсь, шакалы вычистили все наше помещение.

Предположения охотника осуществились во всех отношениях; в гроте не осталось ни малейших следов носорога. Животные стащили в кусты все до последней косточки, до рога включительно; там оставались только следы вчерашней битвы на почве, глубоко взрытой ногами двух колоссов. Ауджали был видимо поражен исчезновением своего врага и глухо ворчал, поглядывая на джунгли и как бы воображая, что то вернется назад и снова начнет битву.

Сердар решил отдохнуть в гроте до следующего утра с тем, чтобы рано на рассвете обсудить дальнейший образ действий; он просил каждого из своих спутников обдумать хорошенько за эти несколько часов, как лучше поступить по его мнению, чтобы терять как можно меньше времени на бесполезные споры.

Ауджали приказано было лечь поперек отверстия грота и оберегать сон своих товарищей, чтобы никому не нужно было ввиду того, что все устали, дежурить по очереди. Одного присутствия слона было достаточно, чтобы держать хищников на далеком расстоянии. Сделав все эти распоряжения, Сердар собрал охапку сухих листьев, положил их в углу и улегся на них. В течение целой недели с тех пор, как он прибыл на остров, энергичный человек этот не спал ни одного часа и, если держался на ногах, то лишь благодаря железной силе воли.

Нариндра и Сами тотчас же последовали его примеру, так как оба эти индуса разделяли с ним все его заботы; спустя несколько минут они уснули, что слышно было по их ровному и спокойному дыханию.

У Барнета были свои собственные идеи относительно гигиены; он был убежден, что не следует ложиться спать с пустым желудком, а потому развел костер из сухого дерева и начал ту же операцию, что и накануне, причем ему помогал Рама, поддавшийся на его увещевание. На этот раз уток на примитивном вертеле заменил молодой олень, и оба лакомки признались друг другу, что это еще лучше; утки отдают иногда болотом, что не всем может прийтись по вкусу, — прибавил Боб, утешая себя.

Какую странную ночь проводили авантюристы в джунглях под двойной защитой скал и честного Ауджали! Едва успело зайти солнце, как со всех сторон мрачной долины поднялся странный и дикий концерт: тявканье шакалов, ворчанье ягуаров и пантер, жалобные крики крокодилов, могучие перекликания диких слонов друг с другом до самого утра раздавались иногда в нескольких шагах от спящих, которые бессознательно воспринимали во сне эти звуки и им снились фантастические битвы, в которых сипаи и шпионы смешались в страшной сумятице со всеми дикими зверями в мире.

Всякий раз, когда крики эти раздавались поблизости от грота, слон ворчал глухо, не оставляя, однако, доверенного ему хозяином поста. Незадолго до восхода луны он начал выказывать все признаки сильнейшего гнева; молодой Сами, который только что проснулся, встал тихонько и подошел к нему, чтобы успокоить его. Ему показалось тогда, что между скалами впереди грота проскользнула какая‑то тень, точно очертания человеческой фигуры, которая удалялась ползком и он хотел было сообщить об этом Нариндре, но видение это так быстро промелькнуло мимо него, что он подумал, будто ошибся и решил молчать, опасаясь, что его осмеют… он стоял так целый час, стараясь взором проникнуть сквозь густую тьму, которая набрасывала непроницаемый покров на все предметы, и прислушиваясь к каждому шуму, доходившему извне… Но ему ничего не удалось ни видеть, ни слышать, что подтвердило бы его видение, и он занял прежнее место рядом с махратом.

На рассвете Сердар был уже на ногах и разбудил всех. Это был час, назначенный им для совета, и он тотчас же, без всяких предисловий, открыл его.

— Вам известен, — начал он просто. — тот единственный вопрос, который нам необходимо решить и который заключается в следующем: как выйти из долины, два доступных прохода которой бдительно охраняются силами, настолько превосходящими наши, что мы не можем вступить с ними в открытый бой, а между тем, мы во что бы то ни стало должны найти выход отсюда. Вчера я большую часть дня думал об этом и в конце концов остановился на одной мысли, которая кажется мне более исполнимой; когда вы все изложите мне свои мнения, тогда и я скажу вам, имеет ли мое преимущество над вашими. Первое слово представляется обыкновенно самому молодому. Твоя очередь, Сами, сообщи же нам результат своих размышлении.

— Я только бедный слуга, Сагиб, и какой совет могут дать в свои годы? Только имей я необходимость выйти отсюда, я взобрался бы на Ауджали и под защитой хаудаха попробовал бы пробраться через северный проход, который ближе всего к индостанскому берегу… в одну из следующих ночей, до восхода луны.

— Это было бы недурно, будь оттуда всего только несколько миль до Манаарского пролива, где крейсирует Шейк‑Тоффель на своей шхуне и ждет, чтобы свезти нас в Индию. Но по выходе из долины мы должны будем пробежать шестьдесят миль до конца острова и это во враждебной нам стране, вооруженной против нас. Не следует забывать, что все деревенские жители, сингалезы, наши завзятые враги, которых англичане уверили, что в случае торжества революции индусы немедленно завладеют Цейлоном, чтобы силою заставить туземцев принять браманизм… Впрочем, если ничего не придумаем лучше, попробуем и это. Твоя очередь, Нариндра!

— Я думаю, Сагиб, что нам следует расстаться и попробовать поодиночке, сегодня же вечером, пробраться через южный проход, хорошо всем известный, потому что это тот самый, по которому мы спускались сюда. В темноте мы можем пробраться ползком и тем легче, что местами он покрыт лесом, за которым легко скрыться; сипаи же не будут особенно его сторожить, потому что ждут, что мы выберемся через северный проход. Один по одному мы спустимся в Пуант де Галль, где найдем убежище у малабаров, наших приверженцев, которые доставят нам случай перебраться на Большую Землю. Сами, которого никто не знает в Пуанте де Галль, может остаться здесь дня на два, на три, вместе с Рама‑Модели, которого никто не подозревает, что он с нами, благодаря тому, что он был переодет. Они оба приведут потом Ауджали, которому тем временем вернется его черный цвет, так что никто из сипаев у прохода не признает его за слона, способствовавшего нашему побегу. Сами и Рама свободно пройдут, как люди, только что охотившиеся в джунглях, чему поверят из‑за прежнего ремесла укротителя пантер, и никто не удивится, что они провели несколько дней в долине… Я сказал.

— Превосходный проект, — сказал Сердар, — и мы решим, быть может, принять его, только с некоторым изменением, о котором я вам скажу, если мы ни на чем другом не остановимся… Тебе, Рама!

— Я собственно не присоединяюсь в плану Нариндры, но я только обыкновенный укротитель пантер; мне хорошо знакомы все хитрости животных в джунглях, но мозг мой неспособен на какие бы то ни было соображения.

— В таком случае никого больше не остается, кроме тебя, мой милый Боб,

— сказал Сердар, лукаво улыбаясь, так как слишком мало верил в изворотливость ума своего старого товарища.

— Ага! Да, именно я и говорил, — отвечал Барнет с видом человека, который моментально все соображает, — вот наступает моя очередь… Гм!.. Главное в том… Гм! Выйти отсюда… и поскорее… гм! гм! Ибо ясно, как день, что если нам не удастся выйти отсюда… гм!.. то без сомнения, что… что… вы, наконец, понимаете меня и… God bless me! Мое мнение, что не тем пятидесяти босоножкам, которые там наверху, черт возьми, помешать нам выйти отсюда… вот мое мнение!

— И ты тысячу раз прав, мой милый генерал, — сказал ему Сердар с невозмутимой важностью, — мы должны выйти и мы выйдем… тысячу чертей! Посмотрим, как это нам помешают.

И он отвернулся в сторону, чтобы не рассмеяться в лицо своему другу. Барнет сидел с важным видом, уверенный в том, что он дал самый лучший совет. Впоследствии, когда он рассказывал об этом происшествии, он всегда заканчивал его следующими словами: «Благодаря, наконец, смелому плану, предложенному мною, удалось нам выбраться из этого положения».

Вернув себе снова серьезный вид, Сердар продолжал:

— Лучший проект не тот, который влечет за собою меньше опасностей, а тот, который даст нам возможность скорее попасть в Пондишери.

— Браво! — крикнул Барнет. — Таково и мое мнение.

Сердар продолжал:

— Проект Нариндры был бы и моим, если только мы сделаем в нем небольшое изменение; вместо того, чтобы идти ночью в Пуант де Галль и поодиночке, предложив, что Сами и Рама не подадут никакого подозрения своим присутствием, мы отправимся днем под самым носом у сипаев. Нариндра, Боб и я, мы спрячемся на дне хаудаха, тогда как Сами и Рама займут свои обыкновенные места, — Рама не месте господина, Сами на шее, как корнак. Нет повода предполагать, чтобы солдаты вздумали засматривать внутрь хаудаха, и мы найдем, как говорит Нариндра, убежище у малабаров… Но когда и каким образом уедем мы из Пуант де Галль, не коммерческого города, куда приезжают одни пакетботы? Взять места на том, который возит почту на индостанский берег, весьма трудно ввиду существующего там строгого надзора; попробовать однако можно, если уехавший вчера пакетбот вернется через месяц… Между тем необходимо, чтобы на всем юге революция была бы через месяц в полном разгаре, и мы шли бы по Бенгальской дороге к Лукнову и Гоурвар‑Сикри, куда нас зовут очень важные дела.

Голос Сердара при последних словах слегка понизился и внезапное волнение, которого он не в силах был сразу подавить, овладело им при мысли об антагонизме, который мог возникнуть между ним и Рама‑Модели по поводу майора Кемпуэлла, которого индус считал убийцей своего отца. Он же прекрасно знал, как велико в Индии почтение к отцу, и был уверен, что индус никогда не откажется от мести, чтобы не опозорить семьи своей до третьего поколения. Он скоро однако оправился и продолжал:

— Проект этот лучший из всех, имей мы только возможность предупредить об этом Шейка‑Тоффель, командира «Дианы», которая крейсирует в Манаарском проливе в ожидании нашего возвращения. Тем не менее мы вынуждены будем принять его… я хотел бы остановиться на нем, если попытка, которую я решил сделать, не приведет нас ни к какому результату. В этом отношении один только Рама может дать необходимые сведений, а потому я обращаюсь специально к нему.

— Я слушаюсь тебя, Сагиб.

— Все держатся того мнения, будто для выхода из этой долины существует всего только два прохода; мне же кажется невероятным, чтобы здесь не нашлось ни одного места, где бы решительный человек с помощью скал, деревьев, кустарников не мог добраться на самую вершину склонов, которые кончаются на той стороне утесами у самого моря. Что скажешь ты об этом?

— И я раз двадцать говорил себе то же самое, Сагиб, — отвечал Рама. — Я помню, что в детстве я часто карабкался по скалам, отыскивая гнезда горлиц, но не помню, чтобы мне когда‑либо удалось вскарабкаться на самую верхушку.

— Ты считаешь это невозможным?

— Нет! Утверждать ничего не могу. Никто еще не пробовал этого, потому что успех в этом не интересовал. Та сторона, что к морю, состоит из утесов крутых и необитаемых, а потому опасный подъем, который можно было бы сделать по уступам со стороны долины, не привел бы ни к чему.

— Да, но для нас это было бы спасением; стоит только выйти из долины и начинается спуск к морю. Там среди кокосовых и пальмовых лесов, которыми покрыты склоны, мы могли, следуя вдоль берега, причем никто не подозревал бы нашего присутствия, добраться до пролива Манаарского, где нас ждет шхуна, и мы будем уже плыть в Пондишери, тогда как все будут думать, что мы еще в Долине Трупов.

— Мысль у тебя чудесная, Сагиб, — сказал Рама после нескольких минуту размышления, — я также согласен с тобой, что нам следует немедленно отправиться на поиски места, откуда нам легче будет взобраться наверх.

— God bless me! Хорошо сказано! Идем сейчас… Подымаемся… Карабкаемся… Черт возьми! Быстрота и натиск!.. Вот мое мнение… следуйте ему, оно превосходно.

— Лучший способ действовать быстро, как советует генерал, — продолжал Рама, — это разделить между собою склоны горы на участки, чтобы они отстояли на известном расстоянии один от другого. Каждый исследует свой участок и затем вернется в назначенное для свиданий место и сообщит о результате. Бояться заблудиться в этом случае нельзя, ибо все мы будем ходить взад и вперед у подошвы горы.

— Умно придумано, Рама, и нам теперь ничего больше не остается, как отправиться в путь. Но прежде всего, как ты говоришь, мы должны назначить место свидания, куда все должны вернуться сегодня вечером за час по крайней мере до захода солнца. Отдохнув хорошенько ночью, мы завтра утром двинемся на поиски.

— Расстояние, которое отделяет нас от склонов в сторону океана, не так велико, чтобы мы не могли оставить за собой этого грота, где мы всегда можем отдохнуть и расположиться поудобнее. Мы можем оставить в нем Ауджали, который будет несколько стеснять нас в наших поисках.

Предложение Рамы было принято единогласно и Сердар, желая избавить Боба, отличавшегося плотным сложением, от слишком для него утомительной прогулки, которая с его стороны вряд ли могли принести какой‑нибудь результат, выразил свое мнение, что Ауджали может сделать какую‑нибудь ошибку или заблудиться в джунглях, преследуя какого‑нибудь тигра, а потому он находил нужным, чтобы один из них согласился «пожертвовать» собой и остался со слоном.

Мысль эта была принята и решили бросить жребий… Но как бывает всегда со всеми жребиями в таких случаях, судьба и здесь была снисходительна, — жребий пал на Барнета, который великодушно заявил, что принимает это избрание для общего блага.

Но в глубине души он ликовал… Целый день полного farniente и право заниматься поварским искусством, сколько хочешь… Болото было недалеко и на его долю наверное прилетит хоть несколько из тех чудесных уток, которых он хотел во что бы то ни стало попробовать; это желание упорно преследовало его, превратилось в настоящую болезнь… недаром же в самом деле наслаждался он тогда целый час их чудесным ароматом! Он не был уже таким тонким гастрономом, качество, свойственное людям с более утонченными вкусами, но которого никогда не бывает у настоящего янки. Он, как и все соотечественники его, отличался пылом и упорством, которое применял как к большим, так и к малым вещам. Шло ли дело об утке, или об игре жизнью в какой‑нибудь экспедиции, он и в том и другом случае действовал с одинаковым увлечением, чтобы затем, раз желание его удовлетворено, забыть навсегда даже о том, что его вызвало. В настоящее время, после нескольких месяцев жизни, полной приключений, неслыханной усталости и безумного героизма, он чувствовал необходимость хотя бы в течение двадцати часов быть самому себе хозяином, пожить сибаритом в джунглях, ничего не делая, греясь на солнышке и наслаждаясь браминской уткой… Чего вы хотите? И великие люди имеют свои слабости.

II

Экскурсия в Долину Трупов. — Разведка. — Сердар один в лесу. — Мечты о прошлом. — Настороже. — Таинственные звуки. — Тревога. — В западне. — Напрасный призыв. — Кобры. — Ужасное положение. — Рассуждения Барнета. — Опять, Ауджали. — Странное спасение.

Совет длился не более десяти минут, и не успели джунгли проснуться при первых проблесках света, как четыре человека во главе с Сердаром направились по той дороге, по которой они пришли накануне. Одного часа было достаточно, чтобы добраться до оконечности долины, ширина которой в этом месте не превышала трех километров; они скоро прошли это короткое пространство и достигли подножия крутого подъема, который по ту сторону переходил в утесы, кончавшиеся у самого моря.

Долина, как мы уже говорили, тянулась с юга на север на протяжении пятнадцати‑шестнадцати миль. По мнению Рамы, прекрасно знакомого с расположении этой местности, можно было надеяться найти проход только в первой трети этого пространства, ибо две другие трети представляли собой крутые, почти отвесные скалы, совершенно лишенные растительности.

Для исследования оставалось таким образом всего пять миль, что давало на каждого человека одинаковое количество километров. Сердар, который был, можно сказать, лучшим ходоком в Индии, выбрал себе последние пять, а товарищи разделили остальное пространство следующим образом: Рама, Нариндра и молодой Сами.

Все пустились снова в путь и в конце пятого километра Сами остановился и начал свои исследования в обратном порядке. Таким образом по мере того, как они подвигались в своих изысканиях, они приближались к гроту, где все должны были встретиться вечером. На десятом километре остановился Нариндра, на пятнадцатом — Рама, а Сердар продолжал остальной путь.

Ловкий способ этот, придуманный для исследования местности, имел за собою то преимущество, что позволял всем четырем находиться в постоянном общении друг с другом. Прежде чем расстаться, они решили, что первый из них, который доберется до верхушки склона, даст знать об этом выстрелом из карабина, что повторит тотчас же ближайший к нему из спутников. Так как выстрел довольно хорошо слышен на расстоянии пяти километров, то все таким образом должны были узнать о результате, добытом их товарищем, и немедленно примкнуть к нему.

В том случае, если какая‑нибудь опасность угрожала кому‑нибудь из них, он должен был выстрелить два раза из карабина; повторенные тем же способом, эти выстрелы призывали остальных к нему на помощь. Мы скоро увидим, какие важные последствия имела такая предосторожность.

Расставшись с Рамой, Сердар продолжал свой путь тем легкими быстрым шагом, который присущ людям, привыкшим проходить большие расстояния. Осматривая нижнюю часть горы, где растительность была еще не так роскошна, как дальше, он вынужден был делать длинные обходы вокруг густой чащи кактусов и алоэ, через которые он не мог пробраться, или болотных топей, дающих о себе знать короткой и тощей травой.

Тишина невольно побуждала к мечтательности. Прошло несколько минут и Сердар, забывший совершенно, где он находится, перенесся мало‑помалу к счастливым дням своего детства, которые протекали в старинном замке Бургундии, принадлежавшем его роду со времен царствования Карла Смелого… И в мыслях своих он снова видел перед собой феодальные башни, омываемые водой широких рвов, где жили миллионы лягушек, к монотонному кваканью которых, он так любил прислушиваться по вечерам; и подъемный мост, цепи которого служили ему трапециями; и парадный двор, выложенный каменными плитами, витые лестницы и высокие залы, украшенные портретами предков, богатырей, закованных в железо, одни из которых пали при Адинкуре, где герцог сопровождал короля вместе с высокими баронами, другие при Грансоне или под стенами Иерусалима. И с каким благоговением слушал он, как дедушка с седыми волосами рассказывал ему о подвигах предков. Потом — это была следующая эпоха — полковники короля, мушкетеры, маршалы, капитаны, полковники Французской гвардии; потом зал, украшенный в современном вкусе, портрет деда, который вместе с историей семьи знакомил его и с историей Франции: он был генералом дивизии, потерял руку при Ватерлоо. Он припоминал далее, что слушал не один… белокурая головка, ангельское и мечтательное личико девочки, моложе его на пять, на шесть лет… Девочка говорила детским голоском, когда дедушка останавливался:

— Еще дедушка!.. Еще!

Как дивно все это было!.. И глаза Сердара наполнились слезами, горькими и сладкими в то же время. Жизнь открывалась перед ним, такая прекрасная и беззаботная. И, продолжая делать обзор своей прошлой жизни, он вспомнил, как радовался, надев свои первые эполеты, вспомнил, с каким пылом и отвагою ехал в Крым, но тут лицо его покрылось смертельной бледностью… перед ним встала катастрофа, разбившая его жизнь. И он едва не разразился рыданиями, как это случалось с ним всякий раз, когда в нем просыпалось это ужасное воспоминание, когда вдруг нога его поскользнулась и он по самую грудь очутился в тине. Он испустил крик отчаяния, считая себя погибшим и чувствуя, что продолжает погружаться. Падая, он успел удержать карабин в руках, и это спасло его; он почувствовал, держась за него, что два конца его, дуло и приклад, лежат на твердой земле и не погружаются вместе с ним. Он выпрямился, поднялся на руках, пользуясь карабином, как точкой опоры, но медленно, постепенно, чтобы не сломать его, и вот наконец, после тысячи предосторожностей, ему удалось поставить сначала одно колено на твердую землю, затем другое… Он был спасен, но жизнью обязан простой только случайности, тому собственно, что топь начиналась чем‑то вроде узкого канала и что карабин его вместо того, чтобы погрузиться с ним, лег поперек отверстия канала. Он увидел тут, что в таком месте, где смерть в разных видах ждет тебя на каждом шагу, не следует убаюкивать себя мечтами о прошлом, а следить за всем внимательным взором, прислушиваться к каждому звуку и быть всегда наготове.

Часть своего костюма он очистил, вымыв его в соседнем ручейке, полчаса спустя все высохло на солнце и он снова продолжал свой путь, прерванный несчастным приключением.

В ту минуту, когда он двинулся вперед, ему послышался вдруг какой‑то шум с правой от него стороны в густой роще гуявов у подошвы горы. Он зарядил карабин и стоял несколько минут неподвижно, ожидая, что вот‑вот выйдет из чащи тигр, так как пантеры и другие крупные представители кошачьей породы не выходят днем из своих убежищ; ничто не показывалось, однако, и он удвоенным шагом двинулся дальше, чтобы наверстать потерянное время. Но необъяснимый шум этот все же заставил его несколько задуматься, а так как он знал, что ягуар, побуждаемый голодом, нападает иногда неожиданно, то по какому‑то невольному чувству обернулся назад, пройдя уже шагов пятьдесят. В эту минуту он находился на небольшой лужайке среди леса, совершенно залитой солнцем; в нескольких шагах от него листва деревьев была так густа, что солнце совсем не проникало сквозь нее; на расстоянии каких‑нибудь ста метров все смешивалось среди полутеней, которые придают всем предметам, вследствие неясных и неопределенных очертаний, самые фантастические образы. Так, на том месте, по которому он шел каких‑нибудь десять минут тому назад, ему показалось нечто вроде человеческого силуэта, который стоял у куста и пристально смотрел на него…

Кто мог осмелиться прийти сюда один, в эту опасную долину? Нет, это не что иное, как оптический обман! Он закрыл глаза, как это делаем мы всегда, чтобы убедиться, реально ли то, что мы видим, — а когда снова открыл их, то странный образ совершенно уже исчез.

— Обыкновенная игра света и теней! — пробормотал он. — Она часто вызывает такие явления. Если из ярко освещенного места посмотреть сразу в темное, перед глазами проходит как бы облако, которое изменяет вид самых простых предметов. Мне хочется, однако, выяснить это дело, никакие предосторожности не могут быть здесь лишними.

И он обернулся с целью убедиться, что кустарник, у которого произошла такая игра теней, не заключает в себе ничего подозрительного. Но ему казалось ненужным идти туда для разрешения своего недоразумения; едва сделал он несколько шагов по тому направлению, как из‑за группы гуявов выскочил туземец бронзового цвета (таковы все жители Коромандельтского берега) и пустился бежать в самую чащу джунглей. Сердар тотчас же бросился его преследовать: два раза прицеливался он и два раза помешал ему ствол дерева, прикрывший собой негодяя.

Сердар понял, что, продолжая таким образом, он дает своему противнику возможность убежать; он решил отказаться от карабина и бороться с помощью быстроты. Интересы собственной безопасности требовали, чтобы он захватил туземца, который, весьма вероятно, был шпионом, предвестником, так сказать, более сильного отряда… Таковы были, по крайней мере, мысли, мелькнувшие у него в голове.

Он скоро заметил, что быстро выигрывает пространство: две‑три минуты такой быстроты — и беглец будет в его власти. Но вот последний сделал легкий крюк в сторону, как бы желая изменить направление, но тотчас же пустился бежать по тому же направлению, по которому бежал до сих пор и которое вело его к большим болотам, сообщающимся с озером Каллоо… Следовать туда за ним, не имея надлежащих сведений о тамошнем местоположении, было положительно невозможным. Сердар употреблял сверхчеловеческие усилия, чтобы догнать его: он не бежал больше, он прыгал через кустики и кактусы, как тигр, преследующий добычу; в одно мгновение ока расстояние уменьшилось с поразительной быстротой… противник его ослабевал… Он уже совсем настигал его, когда вдруг, добежав до того места, где тот сделал поворот, почувствовал, что почва проваливается под его ногами, и вслед за этим исчез в яме для пантер, глубиною в шесть‑семь метров.

Сотрясение было так сильно, что он потерял сознание. Кишная, вождь душителей, сдержал слово: жизнь Сердара в его руках, и тот, имя которого заставляло дрожать англичан, был его пленником. Опьяненный радостью успеха, шпион три раза падал ниц среди джунглей, благодаря богиню Кали за помощь, оказанную ему; затем он медленно направился к яме, задерживая дыхание и стараясь не делать ни малейшего шума. Время от времени он останавливался, прислушиваясь, не раздастся ли крик оттуда или жалоба, затем продолжал идти с прежней осторожностью.

Но вот он подошел к яме; там царила глубокая тишина, и не будь с одной стороны нарушены симметрия веток, трав и сухих листьев — верный признак, что поимка удалась, то Кишная, суеверный, как все индусы, подумал бы, что он был игрушкой воображения.

На трех четвертях всего отверстия ямы ветки и кустарники, прикрывавшие последнюю, оставались нетронутыми, и это обстоятельство благоприятствовало пленнику, не позволяя видеть снаружи того, что делалось внутри. К тому же яма эта была вырыта таким образом, что отверстие ее было меньше всей окружности ямы и звери никак не могли добраться до краев, вследствие чего еще труднее было видеть, что происходило на дне ее.

Обморок Сердара продолжался недолго, и он, придя к себя, сразу понял и адскую хитрость, употребленную его противником, а также и то, что он погиб, если не будет отвечать хитростью на хитрость.

Читатель понял, что Кишнае ничего не оставалось больше, как подновить и покрыть ветвями одну из старых ям, вырытых Рамой‑Модели и его отцом для своей охоты. На это ему достаточно было одного часа работы, а час этот он сэкономил, пробежав напрямик через джунгли с заклинателем змей Веллаеном, который служил ему проводником. Оба они еще со вчерашнего дня бродили кругом грота, где ночевали авантюристы и, спрятавшись в нескольких шагах оттуда в густой чаще, присутствовали на совете, из которого окончательно узнали о намерениях своих противников.

Веллаен, отличающийся поразительной трусостью, боялся карабина и, не желая рисковать собой, сидел в продолжение всей предыдущей сцены спрятавшись в соседней чаще. Уверившись в том, что ему нечего бояться, он покинул свое убежище и присоединился к товарищу, но последний сделал ему знак рукой остаться позади и не мешать ему в его наблюдениях.

К счастью, Сердар, падая, не потерял ни револьвера, ни карабина; патронташ и охотничий нож также остались у пояса. Первой заботой его после того, как он пришел в себя от падения, было забраться в угол ямы, закрытой частью ветвей, которые не свалились под его тяжестью: это моментально скрыло его от всякого неожиданного сюрприза со стороны врага.

Прежде чем размышлять о чем‑нибудь, он поднял карабин и, направив дуло к отверстию, нажал курок: раздался выстрел, разнесшийся гулом по всему лесу, и он с удовольствием прислушался, как звук громким эхом раскатился по окружающим скалам. Это было явным знаком того, что друзья его услышат и не преминут прийти ему на помощь. За первым последовал второй выстрел, как условный, если вы помните сигнал, знак на случай опасности.

Кишная был до того поражен первым выстрелом, что не мог удержаться от крика; он сделал быстрый прыжок в сторону, чтобы спрятаться, забывая при этом, что пленник не мог целить в него, потому что не видел его; после второго выстрела он понял все: негодяй был сметлив.

— Это сигнал, — сказал он себе, — через час все трое будут у меня на шее; надо подумать, что делать.

Уверенный в том, что пленник не будет в состоянии выбраться из ямы один, он бросился к Веллаену, который, полумертвый от страха, забрался ползком в кустарник, как только услышал выстрел, вообразив, что наступил его последний час.

— Эй ты, трус, — крикнул ему Кишная, — вставай: тебе нечего бояться, чтобы пули рикошетом попали в тебя из ямы. Иди сюда, мне нужны твои услуги; отойдем в сторону, нет никакой надобности, чтобы Срахдана слышал то, что я хочу сказать тебе.

Сообщники удалились на пятьдесят шагов от того места, где они стояли перед этим, и Кишная сказал:

— Два выстрела из карабина, которые ты сейчас слышал, назначены для того, чтобы предупредить товарищей Сердара, что он нуждается в их помощи. Они скоро будут здесь, и тогда нам не останется выбора, если мы не устраним этого затруднения, как вернуться в Пуант де Галль и объявить губернатору, что наше предприятие не удалось. Необходимо, чтобы пленник наш умер раньше, чем придут друзья освободить его. А так как ни ты, ни я, мы не такого роста, чтобы спуститься в яму и вступить в поединок с нашим противником, то следует другим способом убить его, не подвергая себя возмездию, которого я все равно не признаю законным.

— Нельзя ли воспользоваться принесенными копьями?

— Не будь это Сердар, можно было бы попробовать, особенно, если мы имели бы дело с таким вот, как ты, трусом, который дрожал бы всем телом в той яме и сидел бы там полумертвый от страха… надо придумать что‑нибудь другое.

— Нашел! — воскликнул Веллаен, и по лицу его пробежала жестокая улыбка. — Видишь… кругом нас десятками считаются гнезда карриасов.

— Ты не хочешь, надеюсь, заставить муравьев съесть нашего пленника?

— Нет… Но ты знаешь, что в гнездах красных муравьев всегда можно найти две, три кобры, которые питают пристрастие к извилистым ходам этих гнезд. Что ты скажешь, если мы бросим нашему пленнику с полдюжины этих прекрасных животных?

— Я нахожу, что тебе пришла самая счастливая мысль, какая только может прийти человеку в таких обстоятельствах. Не бойся… тебе хорошо заплатят за счет королевы Белотопи (чужеземцев)… Твое ремесло ведь заговаривать змей, и для тебя пустая игрушка приложить ремесло свое к делу. Принес ты все, что нужно для этого?

— И вогу, и мешок здесь со мной.

— Начинай же! Никогда еще не было время так дорого, как теперь.

Веллаен вынул свой вогу, род маленького свистка из тростника, который употребляется всеми заклинателями, и, приблизившись к гнезду карриасов, стал на колени у одного из бесчисленных отверстий, которые, по его мнению, служили входом и выходом для змей. Но прежде всего он снял с себя всю одежду, чтобы не стеснять себя ничем. Стоя на коленях и устремив глаза на одно из отверстий, он затянул монотонную и странную песнь, предназначенную для того, чтобы умолить лесных духов быть благосклонными к его заговору.

— Скорее! Не тяни! — крикнул ему Кишная, умиравший от нетерпения и страха.

Но Веллаен, увлеченный своим делом, был так равнодушен ко всему окружающему, как будто бы для него ничего больше не существовало, и шпион англичан вынужден был выслушать до конца воззвание к духам. Веллаен взял затем свой свисток и извлек из него нечто вроде меланхоличного щебетанья, поразительно сходного со щебетаньем бенгальского зяблика. Надо полагать, что заклинатели змей обязаны успехом своей странной профессии именно этому совершенному подражанию.

Много раз уже сомневались в истине рассказов путешественников на этот счет; некоторые называли даже шарлатанами таких заклинателей, утверждая, что они всегда держат у себя известное количество прирученных и выдрессированный змей, которые идут на призыв хозяина и которыми они пользуются всякий раз, когда их просят на деле доказать свое искусство заговаривать. Но они поступают несправедливо, смешивая два совершенно различных класса людей: в Индии есть факиры и фокусники — часто одно и то же вместе, — которые живут тем, что показывают разные фокусы, особенно с прирученными змеями, и настоящие заклинатели, которые одарены властью — весьма естественною, как это видно из предыдущего — привлекать к себе змей, подражая пению некоторых птичек, которыми те любят лакомиться. Мы лично верим меньше влиянию мелодии, чем влиянию желудка, и нет ничего естественнее того факта, что змеи спешат на щебетанье птички, составляющей их любимое кушанье.

Веллаен был действительно опытный и ловкий заклинатель; не прошло и десяти минут, как пять великолепных змей сидели уже у него в мешке, и он мог рассчитывать пополнить и всю полдюжину.

Прошло уже полчаса с тех пор, как Сердар попал в западню, приготовленную для него Кишнаей: неподвижный, с стесненным от тревоги сердцем, считал он минуты, с нетерпением ожидая, когда к нему придут на помощь, и удивленный в то же время царящей кругом мертвой тишиной; он никак не мог понять, почему противник его остается в бездействии и не покушается на его жизнь. Рассуждая таким образом об опасности своего положения, он пришел к тому заключению, что негодяй нарочно завлек его в ту западню, чтобы в случае удачи немедленно известить об этом сипаев, которые охраняют южный проход и затем явятся сюда, чтобы расстрелять его, не дав ему даже возможности защищаться. Страшная перспектива эта вызвала у него приступ бессильного бешенства, выразившегося первым припадком, после которого к нему по закону естественной реакции вернулось присущее ему хладнокровие и мужество.

Он принялся через каждые пять минут стрелять из карабина, чтобы указать свои товарищам направление, которого они должны были держаться, спеша к нему на помощь. Ничто так не угнетало несчастного, как страшное, грозное молчание, окружавшее его. Особенно беспокоила его одна вещь: если враг его захочет прибегнуть к огню, то достаточно будет охапки сухих веток, чтобы погубить его самым жестокими варварским способом; он и не подозревал, что Кишная думал уже об этом, но вынужден был отказаться от этой мысли, так как ни у него, ни у Веллаена не было необходимых материалов для этого. Они так быстро собрались в путь, что забыли взять, что нужно. Что касается первобытного способа добывания огня посредством трения двух сухих кусков дерева, то они должны были отказаться от него: они находились в данный момент на низменном месте, покрытом болотами на протяжении нескольких миль кругом, и все куски дерева, собранные ими, были так пропитаны сыростью, что из них нельзя было извлечь огня.

Время шло быстро, не принося никакого изменения в положение Сердара, когда ему послышались чьи‑то шаги, приближавшиеся к его тюрьме; чья‑то тень затем на несколько минут преградила доступ света через отверстие, которое он сам сделал, раздвинув ветки во время своего падения. Что случилось? Это не могли быть его друзья, они криком дали бы ему знать о себе. Они позвали бы его! А тут ничего!.. Ничего, кроме этой безмолвной и грозной тени. Не наступил ли момент нападения, и враги его решили, наконец, показать свою силу?

Он не имел больше времени продолжать своих предположений… Свет показался в отверстии, и в ту же минуту какая‑то бесформенная масса, похожая на сверток лиан, переплетающихся между собой, упала на дно ямы.

Волосы его поднялись на голове, и кровь застыла в жилах. Широко раскрыв глаза, немой от ужаса смотрел он на упавший сверток, в котором он узнал десяток кобр… Змеи густо сплелись клубком и издавали уже зловещее шипенье.

Сердар был человек энергичный; он не мог только сразу подавить присущее всем чувство отвращения, но едва проходило у него первое волнение, как он легко и быстро подавлял его и ясный, трезвый ум его тотчас же снова начинал работать, указывая ему самый логичный и практический способ действия. Так поступил он и в этом случае; другой на его месте не устоял бы против искушения ударить карабином в свернувшийся клубок, и ему действительно в первый момент пришло в голову сделать это, но он немедленно отстранил от себя эту мысль; карабин его, заряженный пулей, мог бы насквозь прострелить только одно из этих опасных пресмыкающихся, но остальные, услышав выстрел, немедленно набросились бы на него, а так как человек после одного только укуса кобры погибнет в десять минут, то здесь после такого количества укусов он погиб бы в одну минуту, как бы сраженный молнией.

Решение, на котором он остановился, было единственным, к какому в данном случае заставляет прибегать опыт: оставаться в полной неподвижности, так как змея эта нападает на человека и животных только в том случае, когда ее рассердят.

Тогда началась сцена, от которой могли поседеть волосы даже у самого храброго: прижавшись в углу, сидел Сердар, наблюдая затем, как кобры разделялись мало‑помалу друг от друга и, продолжая шипеть, расползались по углам в разные стороны с очевидным намерением отыскать выход. Некоторые направились прямо к нему, и несчастному пришлось призвать на помощь все свое хладнокровие; одно‑единственное движение могло указать ужасным животным, что перед ними живое существо, — и он погиб; но этим не кончилась еще пытка, которую ему пришлось вынести. Когда кобра не спит в глубине своей норы, или под мхом, или под кучей листьев, она очень любит обвиваться вокруг древесного ствола, и, удерживаясь спиральными кольцами нижней части своего тела, она раскачивает верхнюю часть его, открывает широко свою пасть, зевая, шипя и надувая свои липкие щеки, и затем движением, напоминающим жест желающего дать пощечину, выпускает изо рта как бы клубок тошнотворного и зловонного дыхания.

Первая из них, приблизившись к Сердару, выказала очевидное намерение рассмотреть внимательно странный предмет, находившийся перед нею; она обвилась вокруг его ног, вползла на колени, скользнула вдоль тела с каким‑то зловещим трением, медленно добралась к лицу, шее, и теплота последней, видимо, понравилась ей; она свернулась там клубком, свесив голову на грудь несчастного, и оставалась в таком положении. За ней последовала вторая… третья, все наконец, так как им, по‑видимому, не нравилась сырость ямы и они были счастливы, найдя место, где могли понежиться. Они разместились на ногах, на руках, на теле, превратившись в отвратительные браслеты или в пояс; толкая по временам друг друга, они раздражались, шипели, подымая кверху голову, как бы собираясь съесть друг друга, причем изо рта у них капала слюна, падая на лицо, шею и руки их жертвы… Одна из кобр, шаря головой в его одежде, нашла отверстие и забралась ему на грудь; приятная теплота этого места ей понравилась, и она расположилась там на покой… Нет, это было слишком! Вся энергия Сердара пропала… он потерял сознание, но, к счастью для себя, он остался в таком же положении благодаря стенкам ямы, и кобры, все более и более довольные, продолжали двигаться, шипеть, забавляться на бесчувственном теле Сердара…

Что же делали в это время другие участники этой драмы? Неужели несчастный должен был умереть, не дождавшись помощи от своих друзей?

Кишная и сообщник его сидели в кустах и не понимали, почему по‑прежнему все так тихо в яме; они ждали шороха борьбы, криков и проклятий, а между тем там царила такая же тишина, как и до появления змей.

Заклинатель Веллаен был уверен в том, что Сердар со своей стороны также воззвал к духам покровителя, которые защитили его так, что ни он, ни Кишная не заметили этого. Но последний, менее суеверный и более умный, пожал плечами в ответ на это и осмеял сначала своего товарища, но затем сам мало‑помалу поддался тому же суеверию и оба стали спрашивать друг друга, не лучше ли будет пойти и снять ветки, прикрывающие отверстие ямы, чтобы убедиться в этом. Но боязнь карабина взяла верх над суеверием, и они решили терпеливо ждать окончания приключения.

Они из предосторожности спрятались в самой густой чаще на тот случай, если бы спутники Сердара пришли к нему на помощь. Они поспешат, само собой разумеется, говорил Кишная, поскорее спасти его и не станут заниматься поисками виновников покушения на его жизнь.

В молчании спутников Сердара не было ничего необыкновенного; события сложились таким образом, что предосторожности, принятые для общей безопасности, дали совсем не те результаты, каких требовала намеченная цель. Дойдя до участка, предназначенного каждому из них для исследования, Сами, Нариндра и Рама немедленно приступили к поискам, и первый из них кончил данное ему поручение еще раньше, чем Сердар добрался до своего участка.

Случаю угодно было дать молодому Сами возможность найти проход у самой почти середины своего участка и в таком именно месте, где с первого взгляда никто и не догадался об его существовании. Позади целой группы почти перпендикулярных скал тянулся целый ряд обломков утесов, похожих на ступеньки лестницы, вытесанные каким‑то гигантом; достаточно было небольших усилий, чтобы не утомляясь взобраться по ним до самой верхушки. Когда молодой индус, достигнув гребня горы, увидел перед собой обширную равнину Индийского океана, он не мог удержать громкого восклицания торжества: здесь было ручательство не только за спасение их всех, но и за успех великих проектов Сердара… Не медля ни минуты, подал он условленный сигнал, и выстрел его карабина, перекатываясь эхом от одной скалы на другую, прогнал мириады птиц, гнездившихся здесь по уступам скал; вслед за своим выстрелом он услышал ответный выстрел Нариндры, который в свою очередь, исполняя условие, дал знать Рамс.

Укротитель пантер добросовестно повторил тот же маневр, но Сердар в это время попал уже в приготовленную для него засаду, а так как он, преследуя Кишнаю, пробежал почти милю вглубь долины, то густая листва настолько ослабила движение звуковых волн, что звук выстрела не достиг до него. Те же результаты получились и от выстрелов из ямы: они тем менее могли достигнуть ушей его товарищей, что последние, после данного им сигнала, поспешили на основании условия соединиться вместе.

Когда через час после этого события три туземца сошлись снова, они сначала не очень беспокоились о молчании Сердара, зная, что он должен быть на целый час, по крайней мере, пути от них. К тому же сигнал этот он мог получить в то время, когда находился на самом высоком месте горы, и в таком случае не мог ответить раньше того, как сойдет оттуда.

Но часы проходили за часами, а Сердар не возвращался к товарищам, беспокойство которых перешло в ужас, когда солнце начало склоняться к горизонту; они стали подозревать, что с вождем их приключилось какое‑нибудь несчастье… Но какое? Неужели он сделался добычей диких зверей? Или попал в какое‑нибудь топкое болото, которое никогда не возвращает своей добычи? Никто не мог ответить на эти вопросы, которые они ставили друг другу в виде предположения, и Нариндра предложил наконец Рамс идти вдвоем на поиски Сердара, а Сами оставался на этом самом месте.

Поспешно отправились оба на поиски, подымаясь вдоль горы, как это они делали утром. Постепенно прошли они участки, предназначенные для исследования, пока не добрались до того, где должен был находиться Сердар, но ничего не нашли, что могло бы дать им надлежащее указание.

Напрасно кричали они чуть не до потери голоса и стреляли из карабинов через каждые пять минут; им отвечало только одно эхо, и давно уже наступила ночь, мрачная, непроницаемая, какая бывает под экватором перед восходом луны, а они все еще шарили в джунглях, приходя в отчаяние и отказываясь верить такому несчастию.

Наконец они сказали себе, что Сердар также открыл, вероятно, какой‑нибудь проход и, быть может, избрал для возвратного пути вершину горы до участка, предназначенного Сами, и там спустился до того места, где находился последний… такое предположение было крайне маловероятно, но утопающий хватается и за соломинку. Форсированным маршем вернулись они к тому месту, где их ждал Сами, но и тут ничего не узнали нового. Удрученные глубоким отчаянием, направились все трое к гроту, откуда они с таким воодушевлением выходили на поиски прохода сегодня утром. Сомнения не могло быть больше: Сердар погиб или от пули шпиона, изменника, подкупленного англичанами, или в зубах одной из тех черных пантер, которые так обыкновенны в этом месте. Один только молодой Сами, в непоколебимой вере в звезду своего хозяина, качал головой и на все рассуждения своих товарищей отвечал:

— Срахдана Сагиба не так просто убить!

Напрасно доказывал ему Рама, что Сердар не мог оставаться в это время в джунглях.

— Мы же сидим здесь, мы! — отвечал метис с улыбкой непоколебимого убеждения.

— Но мы здесь потому, что ищем его.

— Пусть так! — отвечал Сами, которого никто не мог разубедить. — Но тот, кому неизвестно, что нас задерживает здесь, как мистеру Барнету, например, неужели вы думаете, что в эту минуту он не так же объясняет наше отсутствие, как мы отсутствие Сердара? Не правда ли? Ну, мы знаем дела Сердара и не можем ничего сказать. — И в подтверждение этого он снова повторил свою любимую фразу:

— Срахдана Сагиба не так просто убить!

И после минутного размышления прибавил:

— Я даже убежден — дружественные духи сказали мне это, — что Сердар вернется к нам.

Сын священника пагод Сами мог по пальцам перечислить всю иерархию Дивов или низших духов, которые по поручению богов руководят людьми, и питал абсолютное доверие к их внушениям, которые он приписывал им.

Что же делал Боб, пока происходили эти драматические сцены в джунглях?

После ухода друзей он начал с того, что комфортабельно позавтракал остатками молодого оленя, убитого им накануне; несколько сорванных им стручков индийского перца придали мясу прекрасный вкус, а большой корень иньяма послужил ему приятной заменой хлеба. Одна или две бутылочных тыквы, наполненных пальмовым соком, который начинал уже бродить, полили это пиршество, закончившееся фруктами, которые Потель и Шаб купили бы на вес золота для выставки в своем магазине; затем он закурил трубку и, развалившись под тенью большого тамаринда, защищавшего его от жгучих лучей солнца, предался наслаждениям отдыха и мечтаний, отложив до вечера стрельбу уток, о которых он не забывал ни на минуту.

К довершению этого блаженства небо, словно желая сделать день этот вполне совершенным, послало ему самые очаровательные сны. Покончив счеты с Максуэллом посредством американской дуэли, о которой заговорила вся пресса мира, он после торжества революции получил обратно все свои чины и привилегии, а также все богатства, конфискованные англичанами. Он возвратился в свой дворец, куда вошел по телам двух или трех офицеров, которые, лежа ниц на земле, служили ему вместо ковра, выражая этим почтение к его подвигам. Этого мало: из рук самого набоба Дели он получил орден великого офицера Зонтика и титул себудара Декана, который соответствует маршалу Франции. Заваленный по горло разными почестями, он призвал к себе своего младшего брата Вилли Барнета, которого очень любил, потому что никогда не видал его, чтобы передать ему свои бесчисленные привилегии. Он уже составлял заговор вместе с начальником черных евнухов, чтобы задушить старого набоба Дели согласно требованию всего населения, которое желало провозгласить императором его, Барнета, когда вдруг проснулся.

Он испустил глубокий вздох удовольствия.

— Какое счастье, что это был сон! — сказал он и снова вздохнул, хотя на этот раз с сожалением. — Слишком канальскую штуку задумал я. Это, правда, по‑восточному… местного, так сказать, оттенка… Затем я приказал, чтобы сделали чучело из этого дьявольского евнуха, чтобы показать ему, как он смеет делать чучела их своих владык… и помешать ему сделать со мною то же самое… Впрочем! Если поразмыслить хорошенько, — продолжал он, потягиваясь и зевая во весь рот, — мне, собственно, кажется, что я не задушил бы старого набоба, вопреки всем традициям и местному колориту, потому что уважаю традиции предков и традиции… жаль все‑таки, что в роду Барнетов не было до сих пор ни одного царственного лица, это, так сказать, дало бы ему известный лоск в Америке… вот бы удивился папаша Барнет, который всегда предсказывал, что из меня ничего хорошего не выйдет и что я кончу виселицей! Да, два дня тому назад я‑таки едва не попал на нее… жаль, что не удалось мне отрезать от нее хоть маленького кусочка веревки, это, говорят, приносит счастье… А я еще уведомил семью о своей смерти… хорошо еще, что это не будет тяжелым ударом для них… У Барнетов сердце вообще крепкое, и нечего бояться, чтобы кто‑нибудь из них умер, получив утку, которую я послал им, потому дело было серьезное и без слона Сердара… Кстати, об утке!.. Вот если бы убить одну, две… Думаю, что на этот раз мне удастся спокойно поесть их; не всякий раз насядет на тебя два носорога, да и Ауджали со мной.

Продолжая говорить с собой, он взял карабин и направился к озеру Каллоо, которое ему утром указал Рама‑Модели. Озеро это находилось посреди самой чащи джунглей напротив грота. Побуждаемый своей страстью к охоте, Боб смело погрузился в чащу. Он шел уже около получаса между карликовыми пальмами и кустарниками, переплетенными между собой всевозможными лианами, сквозь которые он не мог пробраться без помощи Ауджали, удалявшего хоботом кусты с такою легкостью, с какою мы срываем пучки травы… когда услышал вдруг издали выстрел, а за ним почти немедленно второй…

— Стой! — сказал он. — Никак это карабин Сердара, только у нас с ним карабин с дулом из литой стали, я слишком хорошо знаю их звонкий и серебристый звук, чтобы ошибиться. Что ему там понадобилось? Впрочем, линия направления, по которой я иду, прорезывает долину вплоть до того места горы, где наши спутники занимаются в эту минуту исследованием. Надо полагать в таком случае, что долина в этом месте не на особенно низком уровне, если я мог услышать карабин.

Ауджали остановился сразу, как только услышал выстрелы; он поводил хоботом по воздуху, пыхтел, как раздувальные кузнечные мехи, и уши его, раскрытые веером, двигались взад и вперед, хлопая его по лбу, а маленькие умные глазки его вопросительно были устремлены в пространство.

— Подумаешь, право, что он также признал карабин своего хозяина, — сказал Барнет, заинтригованный пониманием животного; — что ж, удивительного тут ничего нет. Он часто слышал этот звук, который так отличается от других, и ничего нет особенного, если он научился распознавать его…

Прошло несколько минут, и оба, не слыша больше выстрелов, продолжали свой путь. Боб, как все охотники и военные, привык определять расстояние по слуху и рассчитал, что выстрел из карабина был сделан на расстоянии двух или четырех с половиною миль от него, т.е. около трех или четырех километров.

Вдали виднелись уже болота, окружавшие озеро со всех сторон, когда те же самые выстрелы послышались пять, шесть раз, по одному разу через минуту; на этот раз они слышались еще ближе, а потому еще труднее было ошибиться в том, что это был карабин Сердара.

— О! О! — воскликнул Барнет. — Тут, по‑моему, пахнет битвой, выстрелы даже в самом разгаре охоты не следуют так быстро друг за другом… Биться без Боба Барнета! Ну, нет! Этого я не допущу. Стал, что, инвалидом, скажите пожалуйста? Когда вам угодно исполнять обязанности геометров‑землемеров, искать проходы в горах, это не мое дело, и Барнет предпочитает тогда заняться кухней. Когда же имеется в виду наносить и получать удары, то не предупредить об этом Барнета значит не понимать самых обыкновенных законов приличия… Посмотрим, что там такое… Ну‑с, друг мой Ауджали, вперед!

Выстрелы, послышавшиеся еще несколько раз, указали путникам путь, которого им следовало держаться. Скоро, однако, наступила полная тишина и Барнет, не имея возможности ничем больше руководствоваться, шел прямо перед собой. Но дорога, без того затруднительная, сделалась совсем непроходимой вследствие положения, которое принимали здесь болота; теперь это были не огромные лужи, более или менее тенистые, которые попадались ему на дороге и вынуждали его делать большие обходы, но целый непрерывный ряд лагун, сообщавшихся с озером, в которых вода доходила ему до живота, что очень утомляло его ввиду того, что он вынужден был держать постоянно на весу свои патронташи и карабин. В то время, как он, чувствуя непреодолимое отвращение к такого рода путешествию, спрашивал себя, не взобраться ли ему лучше на шею Ауджали, послышался вдруг еще один выстрел из карабина, и на этот раз еще ближе. Не успел он еще исполнить своего намерения, как слон, испустив громкий крик беспокойства, смешанного с радостью, бросился вперед, не заботясь о Барнете, который остался в болоте и не знал, идти ли ему вперед или вернуться назад.

— Ауджали! Ауджали! Назад, Ауджали! — кричал бедняга. — Ах, ты негодяй! Ты поплатишься мне за это.

Но Ауджали, глухой ко всем его мольбам, бежал вперед, подымая вокруг себя целый водоворот брызг и воды. Слон очень любил Барнета, у которого всегда были наготове какие‑то лакомства для него, но раз благодарность не удержала Ауджали подле него, тем менее удержат его угрозы.

Какие едва уловимые звуки, доступные только одному этому животному, наделенному самым тонким слухом из всех живых существ, донеслись к нему? Какие намерения поразили его обоняние, если он мог остаться глухим к голосу своего друга Боба и оставить его в положении настолько же опасном, как и комичном?.. В пятистах метрах оттуда на поверхности озера плавал огромный аллигатор, который немедленно нырнул под воду, как только заметил Ауджали, но затем снова показался в нескольких шагах оттуда… Пропасть бы Барнету, заметь его только аллигатор раньше, чем ему удалось бы выбраться обратно на твердую землю.

Как бы там ни было, но Ауджали, благодаря совершенству развития некоторых из своих внешних чувств, о которых мы не можем составить себе надлежащего понятия, знал прекрасно, куда идет… Он шел, куда призывал его долг… на помощь своему хозяину… и никакие силы в мире не могли удержать его благородного порыва.

Казалось бы, что разветвление Каллоо у конца болота должно было остановить его, но он, не долго думая, переплыл его и вышел на твердую, сухую землю, где мог бежать скорее. Он бросился вперед и менее чем в пять минут добрался до той части джунглей, где скрылись Кишная и Виллаен, которые пустились бежать во весь дух, выказывая все признаки величайшего страха; они по‑прежнему наблюдали за агонией своей жертвы и, увидя Ауджали, приняли его за дикого слона и поспешили скрыться от его бешенства.

В ту же минуту слон остановился, пораженный испарениями, которые он почуял в воздухе; он понял, что хозяин его недалеко и, руководствуясь тонким чутьем, направился прямо к яме.

У этого животного так хорошо развиты чувства обоняния и слуха, что в Индии нарочно делали опыты, результатам которых не поверили бы, пожалуй, не будь они подтверждены серьезными авторитетами. Слон отыскивал своего хозяина, который находился на расстоянии двух‑трех миль, и притом в месте, совершенно ему неизвестном, если только, само собою разумеется, оттуда дул ветер. Он слышит также на неизмеримых расстояниях малейший шум и понимает, откуда он происходит. Подбежав к тому месту, где находился Сердар, в течение пяти или шести часов испытывавший невыразимые муки, Ауджали понял, что пришел к настоящему месту и, подойдя к отверстию ямы, издал целый ряд особых криков, которыми был полон его лексикон и в которых слышались нежность, удивление и гнев.

Почему же гнев примешивался к чувству удовольствия, которое он хотел выразить? А потому, что чутье его, дававшее ему знать о присутствии хозяина, доносило и испарения змей: это и приводило его в бешенство.

Сердар, давно уже пришедший в сознание после своего обморока, начинал терять всякую надежду, а потому, услыша голос слона, не мог удержаться от крика восторга, забыв даже, как опасно раздражать кобр, — крика дикого, сумасшедшего восторга, вырвавшегося у него со всею силою легких, крика, какой могут испускать только люди, видевшие смерть лицом к лицу и понявшие вдруг, что жизнь, которую они считали погибшей безвозвратно, снова возвращается к ним.

— Ауджали! Ауджали! Мой честный Ауджали! — воскликнул несчастный.

А слон по‑прежнему тихо ворчал, выражая своему хозяину радость, что нашел его.

— Кто тут еще вместе с тобой, мой честный Ауджали? — спрашивал Сердар.

И он по очереди стал звать Барнета, Нариндру и двух остальных туземцев.

В эту минуту слон схватил покрышку из ветвей, лежавшую на яме, и сбросил ее вон. Свет моментально залил всю яму, и Сердар тут только понял, увидя Ауджали у краев своей тюрьмы, почему призывы его не получали никакого ответа; он понял также с ужасом, от которого сжалось его сердце, что спасение его, возможное при помощи товарищей, которым оно обошлось бы без большого труда, было невозможно при помощи одного слона.

Главная задача заключалась теперь в том, чтобы помешать последнему сделать какую‑нибудь неосторожность, так как вид змей, когда осветилась яма, вызвал у него настоящий приступ гнева. Слон не боится укуса кобры; толщина его кожи защищает его от действия яда, что он, весьма вероятно, знает. Тем не менее достаточно одного вида самой маленькой змеи, чтобы привести его в бешенство.

А между тем то, чего так боялся Сердар, и способствовало его избавлению от неудобных и опасных гостей, которые поселились на нем. Увидя Ауджали, который ходил взад и вперед кругом ямы, ворча и стуча ногами по земле, кобры заволновались и, отделившись осторожно от тех мест, которые они занимали, тем самым избавили несчастную жертву от ужасного положения, в котором они держали ее в течение нескольких часов. Оставив в покое Сердара, они зашипели, надули щеки воздухом и, свернувшись спиралью, пробовали прыгнуть вон из ямы. Но несмотря на то, что они подымались в воздух с быстротою стрелы, они достигали только половины пространства, отделявшего их от врага, который возбуждал их гнев.

Змея принадлежит к числу созданий, стоящих на одной из самых низких ступеней развития, она положительно глупа, не соображает препятствий, которые могут встретиться ей по пути, и не приноравливается к ним. Она целыми часами будет биться о скалу, через которую хочет перейти, или пробовать пролезть в отверстие гнезда карриасов, слишком уж узкое для нее.

Судьба сжалилась на этот раз над долгими страданиями Сердара и соединилась с Ауджали для его спасения. Бегая кругом тюрьмы, где был его хозяин, он случайно столкнул в яму одну из бамбуковых палок, которые служили поддержкой для веток и листьев, прикрывавших отверстие ямы; палка, к счастью, упала таким образом, что образовала нечто вроде моста, идущего от дна ямы до ее внешних краев.

Не успел конец палки коснуться земли, как одна из кобр ринулась к ней с быстротою молнии и, свернувшись спиралью вокруг нее, так скоро выползла по ней из ямы, что Ауджали при всей своей ловкости не успел схватить ее. Не то было с другими; половине, по крайней мере, этих вредных животных сломал он хоботом позвоночный хребет и швырнул их на землю, где они судорожно извивались, не будучи в силах двинуться с места.

Когда последний враг его исчез из ямы, Сердар испустил громкий крик торжества… Он был спасен!

— Спасен! Спасен! — кричал он в экстазе. — Спасен! Благодаря тебе, Боже! Ты не допустил, чтобы я умер, не исполнив начатого мною дела. Так мы померяемся с вами, сэр Вильям Броун! Клянусь, я отплачу вам за те невыразимые муки, которыми я обязан вам, а что касается до орудий вашей мести, они не выйдут живыми отсюда.

Тот же самый бамбук, который помог кобрам выбраться из ямы, сделался и его орудием освобождения. Он вышел, однако, не сразу, но спустя несколько минут; реакция организма была у него так сильна, что ноги его дрожали и нервные судороги сковали его члены. Явление такой слабости никогда не продолжалось у него долго, а нетерпение быть на свободе побуждало его скорее употребить все возможные для этого средства. Схватив бамбуковую палку, он почти перпендикулярно установил ее в яме и затем с ловкостью акробата взобрался по ней наверх.

Видя своего хозяина здравым и невредимым, Ауджали не знал, чем выразить ему свою радость; он старался издавать по возможности более нежные трубные звуки, которыми наделила его природа вместо голоса, шевелил огромными ушами и делал тысячу прыжков, несвойственных его степенной наружности.

— Тише, Ауджали! Тише! Надо спешить… нам предстоит трудное дело сегодня ночью.

III

Возвращение Сердара в грот. — Планы мести. — Преследование шпиона. — Ночное бдение в горах. — Кишная и Веллаен. — Месть.

Долина начинала покрываться мрачными тенями заходящего солнца, которое давно уже перешло за уровень высоких гор, окружавших джунгли. Это было то именно время, когда Рама и Нариндра с отчаянием в душе искали своего друга гораздо выше тех мест, где происходили только что описанные события; далекое расстояние, а с тем вместе и густая растительность мешали Сердару слышать их призывы и выстрелы их карабинов.

— Идем, Ауджали! — сказал Сердар, усаживаясь на шее животного. — Скорее к проходу, дитя мое, пожирай пространство!

И он направил слона по тому направлению, по которому сам шел сегодня утром, так как у подошвы горы растительность была более редкая, низкая и поэтому не затрудняла движений слона. Трудно описать радость Сердара, наполнявшую его сердце в эту минуту. Полный доверия к будущему и слегка зараженный фанатизмом, как и все люди, долго жившие на востоке, он смотрел на чудесное избавление свое из приготовленной ему ловушки как на несомненный знак успеха на своих будущих предприятиях, на первом плане которых у него стоял акт правосудия и мести относительно человека, согласившегося быть агентом губернатора Пуант де Галля в этой подлой засаде. Вряд ли успел негодяй этот добраться до прохода, и наверное удастся захватить его, что было только вопросом времени и быстроты, после чего Сердар присоединится к друзьям, которые должны находиться в смертельном беспокойстве относительно его участи.

Сердару, как видите, не было известно, что туземец, преследовавший его, был не один, а вместе с сообщником, но рвение его нисколько бы не изменилось, будь это ему даже известно; он забрал себе в голову во что бы то ни стало доказать губернатору Цейлона, что Сердаром не легко завладеть, а раз он решил что‑нибудь, он приводил это в исполнение, будь этот план так же безумен и отважен, как тот, который он задумал сейчас.

Поезжай он до конца в том направлении, по которому ехал, он встретил бы непременно Сами, дежурившего у подошвы горы, но проход, к которому он ехал, был не совсем в глубине долины, и к тому же он выигрывал около трех километров, т.е. полторы мили, прорезывая джунгли на расстоянии семи‑восьми сот метров, прежде чем повернуть в ту сторону, где находился молодой индус.

— Так! — сказал он, внимательно всматриваясь в свет, видневшийся еще на верхушках, чтобы дать себе точный отчет о наступлении ночи. — Передо мною еще двадцать минут времени, это больше, чем нужно, чтобы добраться до середины горы.

И он двинул вперед Ауджали, который взбирался на гору с легкостью, поразительной для его колоссальной туши, по каменистым и скалистым склонам, которые сделались скользкими от действия на них обилия воды во время периодических дождей.

Сердар предвидел, что шпион, посланный против него, не останется в Долине Трупов после своей неудачи; чтобы не быть застигнутым его товарищами или им самим, если только ему удалось бы спастись из ямы, он до ночи будет, конечно, скрываться в самой густой чаще джунглей и только тогда решится выйти оттуда, чтобы добраться до прохода и вернуться в Пуант де Галль. Дело было теперь в том, чтобы добраться прежде него к тому месту, где он предполагает скрыться. Эта часть программы Сердара была исполнена им с успехом, и он расположился самым комфортабельным образом на маленьком плато, откуда он вместе со своими товарищами посылал последний привет «Эриманте», уносившей молодого Эдуарда Кемпуэлла в Пондишери.

Скрытый в тени огромного баниана, Ауджали стоял против прохода таким образом, что никто решительно не мог пройти мимо, не натолкнувшись на этого колосса. Приняв все предосторожности, Сердар сел на камень подле самого слона, скрываясь под одной с ним тенью; он знал, что глаза привыкают мало‑помалу к темноте, а потому без этой предосторожности шпион может увидеть его раньше, чем он сам его заметит. Как ни было бы незначительно пространство, разделявшее их в тот момент, его было достаточно, чтобы дать индусу возможность пустить в ход быстроту своих ног, а в последнем случае Сердар не был уверен, что одержит победу. Но среди ночной тьмы, сгущенной еще тенью индийского фикуса, этого не надо было бояться.

Довольный тем, что может отвечать на утреннюю западню вечерней западней, и предвкушая наслаждение мести, хозяин Ауджали сидел, ничего почти не думая в ожидании своего врага.

Негодяи, испуганные появлением Ауджали, бросились бежать, как мы уже сказали, потому что приняли его за дикого слона. Первой заботой их было защищаться скорее от возможности нападения на них, и они не нашли ничего лучше, как взобраться на дерево, которое скрывало бы их и защищало от опасного животного. Сидя среди густой листвы, они присутствовали при всех перипетиях спасения их жертвы и каково же было их удивление, когда они увидели, что слон, принятый ими за жителя джунглей, способствовал освобождению пленника. После благополучного отбытия последнего на спине Ауджали они решили сойти со своего наблюдательного пункта и поделиться увиденным.

— Ну‑с! — начал первый Кишная. — Здорово нас одурачили.

— Вот тебе, — отвечал Веллаен, — и тысяча рупий награды, которые ты мне обещал… убежали они теперь на спине этого проклятого слона.

— А я, ты думаешь, ничего не теряю здесь, не говоря о репутации, которой нанесен будет смертельный удар? Я вижу, как моя трость с золотым набалдашником догоняет твою тысячу рупий.

— Нельзя ли как‑нибудь снова начать? Восемь дней, назначенные тебе сэром Вильямом Броуном для поимки Сердара, еще не прошли, и мы можем быть счастливее во второй раз.

— Простись с этой надеждой, мой бедный Веллаен! Ты знаешь, что говорят обыкновенно в наших деревнях на Малабарском берегу: «Одну и ту же ворону не ловят два раза подряд одним и тем же куском мяса». Так‑то‑с, мой милый! Ту же поговорку мы можем применить и здесь.

— Знаю это, Кишная! Но из этого не следует, чтобы одной и той же вороны нельзя было поймать на другой кусок мяса.

— Да, понимаю прекрасно… но признаюсь тебе, мой бедный Веллаен, что в голове у меня совсем пусто. Я воспользовался тем, что имел лучшего в своем мешке, и должен признаться, случаю угодно было, чтобы все довольно хорошо удавалось мне. Теперь же в моем распоряжении остались одни только хитрости, годные для таких только ничтожных людей, как ты, но они непригодны для Сердара, который будет теперь еще больше прежнего настороже.

— Ты не относился так презрительно к моей помощи сегодня утром, когда я предложил тебе прибегнуть к кобрам.

— Что ж, я не отрицаю того, что каждому из нас может хоть раз в жизни прийти в голову счастливая мысль, — сказал Кишная, смеясь, — но мне кажется с тобой этого не случится…

— Можешь смеяться надо мной, сколько тебе угодно. Это не мешает мне сказать, что, заключи я договор с губернатором, я не признался бы так скоро в своей неудаче.

— Ну, поступай себе так, как будто бы ты на моем месте; придумай что‑нибудь хорошее, исполнимое, и я обещаю не только помогать тебе всеми своими силами, но еще удвоить вознаграждение, которое тебе обещал.

Веллаен задумался, и спустя несколько минут лицо его просияло.

— Вчера вечером, — отвечал он, — не пробирались ли мы ползком к гроту, где Сердар спал со своими товарищами? Кто помешает нам сделать то же сегодня вечером, затем мы проскользнем или, вернее, ты проскользнешь ползком в самый грот и убьешь его кинжалом, пока он будет спать.

— Вот видишь, мой бедный Веллаен, ты поступил неверно; вместо того, чтобы кончить твою первую мысль, которая предназначала нам обоим одну и ту же роль, чтобы «мы вместе проскользнули в грот», ты поспешил избавить себя от этого, предоставить мне одному подвергать себя опасности…

— Я не принадлежу к касте душителей, известных своей смелостью. Я, как тебе известно, простой заклинатель змей, продавец тигровых шкур, и мужество не свойственно моему ремеслу.

— Мы душим, но не убиваем кинжалом, — отвечал Кишная, находившийся в несколько шутливом расположении духа.

— Не убивай тогда, а задуши, — отвечал Веллаен, опровергая его доводы. Негодяй не мог так легко отказаться от надежды получить тысячу рупий, составлявших целое состояние для него.

— Кончим шутки, — сказал тогда Кишная сухим тоном, — и подумаем лучше, куда нам скрыться от опасности. Можешь быть уверен, что Сердар и его товарищи обшарят джунгли по всем направлениям, и если мы по какому‑нибудь несчастному случаю не выберемся отсюда сегодня вечером, то завтра, наверное, будет поздно.

— Пусть будет по‑твоему! Не хочешь попытаться еще раз, то нам ничего, действительно, не остается больше, как вернуться в Пуант де Галль.

В эту минуту Рама и Нариндра спускались в долину после бесплодных поисков, оглашая лес своими криками и выстрелами из карабинов.

— Слышал? — сказал Кишная своему сообщнику. — Через час они соединятся и у нас не хватит ловкости убежать от них.

Они теперь спешат к гроту, где Сердар, я сам слышал это утром, назначил им собраться. Видишь, прежде чем что‑нибудь предпринять против нас, им нужно свидеться друг с другом и знать, что мы не только существуем, но что мы причина опасности, которой подвергался их друг. Это дает нам всего два часа отсрочки, и мы скорее должны воспользоваться ими.

Не желая попасть в руки товарищей Сердара, которые обходили пешком южную оконечность долины, предатели медленно направились в сторону прохода, чтобы прибыть туда только к ночи. Когда они добрались до первых уступов горы, прошел уже час с тех пор, как Сердар ждал их; подымаясь по склонам, ведущим к верхнему проходу, они старались делать поменьше шуму, опасаясь разбудить бдительность своих врагов, если те, паче чаяния, запоздали в джунглях. Веллаен просил сообщника пустить его вперед, потому что в большинстве случаев здесь нельзя было идти рядом.

— Ступай, трус! — отвечал ему Кишная. — Ты боишься, что нас будут преследовать, и хочешь, чтобы первые удары доставались мне.

Веллаен оставил без внимания этот новый сарказм своего достойного друга, поспешив воспользоваться данным ему позволением.

Им понадобилось не более получаса, чтобы добраться до места, где Сердар поджидал того, которого он знал и не мог иначе знать, как под названием «шпиона англичан».

Ночь была тихая и безмолвная; ни малейшее дуновение ветра не шевелило листьев деревьев, и, не будь оба сообщника босиком, шум шагов их по камням давно уже предупредил бы Сердара об их приближении. В эту минуту в соседней роще послышался обычный в это время крик гелло, жалобный и заунывный, который всегда наводит таинственный ужас на индусов, потому что зловещая птица эта предвещает близкую смерть тому, кто ее слышит с левой стороны от себя, — а роща, откуда слышался этот крик, находилась по левую сторону от ночных путешественников. Веллаен сразу остановился.

— Что случилось? — шепотом спросил его Кишная. — Почему ты не идешь дальше?

— Ну, слышал ты?

— Что?

— Крик гелло?

— Неужели нам ложиться посреди горы из‑за того только, что этой зловещей птице угодно было нарушить молчание ночи своим отвратительным пением. В таком случае пропусти меня вперед, мне не особенно нравится долго оставаться здесь.

Веллаен, возвращенный к действительности этими словами, не пожелал идти назад, убежденный в том, что в случае нападения им нечего бояться, чтобы на них набросились спереди, и с новым жаром пустился дальше. Можно было подумать, что страх дает ему крылья; моментально опередил он на двадцать пять, тридцать шагов своего спутника, который продолжал идти все тем же ровным шагом, не замедляя и не ускоряя его.

Сами того не зная, приближались они к роковому месту. Еще несколько шагов, и зловещее пророчество гелло должно исполниться… Сердар замечает уже едва заметную тень, которая увеличивается… удлиняется… Притаившись в своем углу с охотничьим ножом в руке, готовый броситься на врага, ждет он с лихорадочным нетерпением… хотя в честной и великодушной душе этого человека является минутами сомнение в том, имеет ли он право убивать человека, притаившись в засаде? Человек этот, правда, искал его смерти, и утром он имел полное и законное право защищаться против него, но теперь, когда все это прошло, имеет ли он право сам, собственной рукой совершить над ним правосудие?

Правосудие! Какая горькая насмешка! Кому же передаст он этого убийцу для заслуженного возмездия?

Правосудие! Какая это случайная, изменчивая и относительная вещь! Не оно ли также преследует и его, не оно ли вооружило против него руку негодяя, избрало для него род смерти самый ужасный, какой только можно придумать?.. Не это ли правосудие будет петь похвалы человеку, который из тщеславия изменил своим соотечественникам и обещал доставить мертвым или живым первого борца за независимость своей страны, правую руку индусской революции? И не на его ли стороне должно быть правосудие? Не английское правосудие, разумеется, но правосудие совести, олицетворенное в лице каждого человека, который всегда имеет право защиты, «право возмездия суда Линча», когда находится в такой среде, где правительственное правосудие не защищает его.

И если он пощадит этого человека, кто поручится ему, что сам он не падет завтра под его ударами, и не только он, но и товарищи его? Полно! Долой эту смешную чувствительность, это ложное великодушие: не должен ли быть в эту минуту настоящим судьей тот, кто едва не погиб от руки приближающегося теперь негодяя? Нечего медлить, туземец уже в пяти шагах от него… пожалуй, прыгнет назад, убежит от него!

Сердар бросился вперед… Раздался страшный крик, один‑единственный, потому что охотничий нож по самую рукоятку вонзился в тело негодяя, который с пронзенным насквозь сердцем упал, как бык, убитый на бойне… и остался недвижим… Он был мертв!

Сердар был смущен, поражен… В первый раз убивал он человека при таких обстоятельствах, но безопасность его товарищей требовала этого и волнение его скоро успокоилось. Заставив Ауджали схватить хоботом труп, он взобрался к нему на спину и приказал ему бежать через проход со всею возможною для него скоростью.

А между тем отряд сипаев по‑прежнему занимал свой пост. Что же задумал Сердар? Одно из героических безумств, которые сделали его имя популярным на всем Индостанском полуострове. Он хотел бросить к ногам сэра Вильяма Броуна, губернатора Цейлона, труп того, которого он считал шпионом, посланным заманить его в западню, где он едва не погиб. Не зная в лицо Кишнаю, которого они видели ночью и то мельком у озера Пантер, он не подозревал, что принял заклинателя змей за предводителя душителей, тень за добычу, и что несчастный, которого он убил, был «одним из самых ничтожных орудий его.

Веллаен, однако, получил давно уже заслуженное им наказание за множество совершенных им преступлений. Он был сообщником Кишнаи и его приверженцев, которые продавали ему шкуры тигров и пантер, убитых ими в лесах Малабарского берега, за что он с своей стороны доставлял им молодых еще невозмужалых девочек и мальчиков, которых в известное время года приносили в жертву на алтарь богини крови и убийства, грозной Кали.

Негодяй похищал их тайком, заманивая сначала к себе, где поил одурманивающим питьем, от которого те засыпали на все время, необходимое ему. В таком виде он прятал их на дне повозки под шкуры ягуаров или тигров и направлялся в джунгли, где отдавал их тугам, получая взамен глиняную посуду, сандал, корицу и меха, — все то, одним словом, чем душители, живущие в лесах, вели торговлю.

Сердар избавил, следовательно, мир от чудовища, такого же опасного и преступного, как и Кишная; не принадлежа к касте душителей и не имея даже права, как последние, оправдываться своими религиозными убеждениями, он совершал страшные злодейства исключительно из корыстолюбивых целей.

Как бы там ни было, но Сердар не подозревал, что собирается бросить к ногам губернатора труп человека, которого тот не знает, тогда как Кишная, скрывшись в самой густой чаще леса, благословлял небо за ошибку, спасшую ему жизнь.

Доехав до вершины прохода у озера Пантер, где расположился лагерем отряд сипаев, Сердар пустил слона галопом. Луна еще не всходила, и ночная тьма была так глубока, что ничего нельзя было различить в двух шагах от себя; кроме часовых, весь отряд спал глубоким сном. На призыв часовых, однако, все солдаты вскочили моментально, схватились за оружие и выстроились. Ауджали пустился прямо на них, и Сердар, не отвечая на приказание офицера, который не видел даже к кому обращается, прорвался сквозь цепь солдат и крикнул на тумальском наречии, на котором он говорил, как туземец:

— Сердар убит! Приказ губернатора! Я везу труп его!

И он пролетел так быстро, что никто из отряда, пораженного его словами, не осмелился остановить его.

IV

Пуант де Галль. — Вечер у губернатора. — Смелый визит. — Таинственное письмо. — Сэр Вильям Броун. — Труп. — Это он! — Наконец! — Ожидаемый двадцать лет. — Дуэль без свидетелей. — Смертельно раненный.

Спустя час он был уже в Пуант де Галле.

В этот вечер было празднество у губернатора. Дворец был освещен, как во время какого‑нибудь общественного торжества, и все общество из Канди, Коломбо и разных поселений, обжитых колонистами, явилось по приглашению сэра Вильяма Броуна, который давал большой обед, а затем бал в честь генерала Гавелока, собиравшегося принять командование над армией Индии.

Обед уже кончился, и все приглашенные собрались в зале для присутствия на приеме туземных вождей и раджей, который назначен был перед началом бала. Площадь перед самым дворцом была покрыта туземцами обоего пола, привлеченными любопытным зрелищем красных, шитых золотом мундиров английских офицеров, а также богатыми костюмами набобов и раджей; музыканты уланов губернаторской гвардии играли время от времени «God save the Queen Rule Britannia"*, а также, к великому удовольствию толпы, пьесы, аранжированные на мотив сингалезских песен.

></emphasis>  * «Храни, Господь, королеву, правительницу Британии», национальный гимн Англии.

Со стороны садов, находившихся против крепостных укреплений, не было зато никого. Все службы и большая часть великолепного дворца против сада были совершенно пусты. В этой части здания находились жилые, семейные комнаты, на нижнем этаже кабинет самого губернатора. С этой стороны Сердар и направился ко дворцу. Приехав в Пуант де Галль, он слегка привязал Ауджали к одной из кокосовых пальм, которых очень много росло на улицах, с единственной целью показать ему, чтобы он ни на шаг не уходил оттуда. Затем, увидя кули, который спал, завернувшись в парусину, у дверей своей будки, пошел к нему и разбудил его:

— Хочешь заработать рупию? — спросил он.

Кули мгновенно вскочил на ноги.

— Сколько хочешь ты за парусину, в которой спал?

— Две рупии! Я заплатил столько.

— Получай!.. Заверни тело этого человека в парусину, положи на плечи и следуй за мной!

Кули повиновался, дрожа всем телом: у незнакомца был такой властный голос, что он не посмел противиться ему. Оба окольными улицами направились к дому губернатора.

Пройдя садами, Сердар без всякого затруднения прошел ко дворцу и по нескольким ступенькам поднялся в первый этаж; не встретив никого на дороге, он дошел до комнаты, в которой по меблировке ее узнал кабинет сэра Вильяма. Все слуги были заняты приемом посетителей и угощением их разного рода напитками. Он приказал положить труп в угол, заставил его двумя креслами и, вырвав листок из записной книжки, наскоро написал на нем несколько слов:

«Сэра Вильяма просят пожаловать в свой кабинет одного — по весьма важному и серьезному делу».

Подписи не было.

— Возьми! — сказал он кули. — Взойди на верхний этаж, передай это первому слуге, которого ты встретишь и скажи, чтобы он немедленно отнес это губернатору. Когда исполнишь свое поручение, вернись получить заработанные рупии и ты свободен.

Пять минут спустя кули вернулся обратно, получил плату и поспешно скрылся, видимо, испуганный тем, что имел, как ему казалось, дело с каким‑то злым духом. Да он и в самом деле был почти убежден в том, что встретил самого проклятого ракшазу, а потому, выйдя на освещенную экспланаду, он раз двадцать ворочал и переворачивал полученные им рупии, сомневаясь в их доброкачественности.

Сердару недолго пришлось ждать сэра Вильяма Броуна. Представление высоких раджей и сингалезских вождей было кончено и начинался уже бал, когда один из сиркаров дворца приблизился к своему господину и передал ему маленькую записку, которую он получил от кули. Заинтригованный лаконизмом этого послания и отсутствием подписи, губернатор спросил у слуги, кто передал ему эту записку, но не мог добиться от него объяснения. Предупредив тогда одного из своих адъютантов, что ему необходимо отлучиться на несколько минут и чтобы не беспокоились о нем, он поспешно спустился в свой кабинет и очутился там лицом к лицу с Сердаром, который стоял, небрежно опираясь на свой карабин.

Сэр Вильям Броун не присутствовал на заседании военного суда, который накануне приговорил Сердара к смертной казни; он видел последнего только с верхушки террасы своего дворца, когда он со своими товарищами шел к месту казни. Этого, ввиду значительного расстояния, было слишком недостаточно, чтобы он мог навсегда запомнить черты авантюриста.

Глухое раздражение поднялось в душе его, когда он увидел бесцеремонное отношение этого незнакомца, который не только осмеливался вытребовать его в кабинет, но еще явился к нему в таком небрежном и простом костюме.

Сердар был одет в обыкновенный костюм охотника.

— С кем имею честь говорить? — спросил губернатор тоном, ясно указывавшим на его неудовольствие. — Что значит эта шутка?

— Я не имею намерения шутить, сэр Вильям Броун, — холодно ответил ему Сердар, — и когда вы узнаете, кто я, потому что вы не желаете сделать мне чести узнать меня, вы поймете, что шутки не в моем вкусе.

Сердар держал себя с достоинством; в нем чувствовался аристократизм, несмотря на простую одежду. Врожденное достоинство производит всегда большое влияние на англичан, которые ценят человека, умеющего занять должное ему место, даже и в том случае, если к поступкам его примешивается значительная доля высокомерия. Решительный тон и манеры Сердара произвели на сэра Вильяма Броуна совсем другое действие, чем этого можно было ожидать, и на этот раз он иначе отвечал ему.

— Прошу извинить, выражение это невольно сорвалось у меня; но здесь я представитель ее величества королевы, нашей милостивой повелительницы, и если, с одной стороны, человек мало придерживается некоторых прерогатив и не ценит их, то, с другой стороны, он вправе требовать уважения к должности, им занимаемой. Признайтесь поэтому, что способ ваш добиться аудиенции у губернатора Цейлона и представиться ему не подходит к обычным в этом случае приемам.

— Я нисколько не отрицаю, господин губернатор, странности моих поступков, — отвечал Сердар, который в течение уже нескольких минут с зловещим выражением всматривался в своего собеседника, — и я только по необходимости, поверьте мне, избрал более верный и, как видите, более удачный способ пройти к вам. Но осмелься я нарушить традиционные обычаи, о которых вы говорите, то, пожалуй, получился бы результат несколько иной, чем тот, которого я добился теперь. Одно слово скажет вам больше, чем все другие объяснения: я тот, которого туземцы зовут Срахдан, а англичане, ваши соотечественники…

— Сердар! — воскликнул сэр Вильям вне себя от изумления. — Сердар здесь… у меня!.. А! Вы дорого поплатитесь мне за эту дерзость.

И он подбежал к ручке звонка, висевшей над письменным столом.

— Он перерезан в передней, — холодно заметил Сердар, — я забавлялся этим в ожидании вашего прихода… и к тому же, — продолжал он, направляя на сэра Вильяма дуло своего револьвера, — у меня здесь есть нечто, чем я могу удержать вас на месте. Если вы вздумаете злоупотребить властью занимаемого вами положения, я с своей стороны злоупотреблю властью, какую мне дает оружие, а в этом случае силы наши не будут равны.

— Да это засада!..

— Нет, просто объяснение, и в подтверждение этого я разрешаю вам открыть ящик вашего письменного стола, к которому вы, видимо, хотите подойти и взять оттуда револьвер. Таким образом неравенство сил, о котором я говорил, исчезнет и вы, быть может, согласитесь поговорить просто и серьезно, как это подобает двум джентльменам. К тому же, чем больше всматриваюсь я в ваше лицо, во всю вашу фигуру, тем больше нахожу я в вас нечто мне знакомое, что заставляет меня думать, что мы встречались с вами когда‑то… О! Это было, вероятно, давно, очень давно… я отличаюсь замечательной памятью на лица и уверен, что видел вас, хотя не могу припомнить места, где мы встречались с вами.

— Удивительный вы человек! — воскликнул сэр Вильям, отходя от письменного стола, откуда он, действительно, хотел достать оружие. Видя свое намерение понятым, он не захотел показывать, что боится своего странного посетителя.

— Вы говорите, без сомнения, о моих поступках? — спросил Сердар. — По моему личному мнению, я такой же человек, как и другие… поведение мое самое обыкновенное, поверьте мне. Вместо того, чтобы вести со мной открытую, честную борьбу, вы два раза устраиваете мне засаду, из которой я выбрался благодаря не зависящим от вас обстоятельствам… Так вот, я пришел к вам с целью открыто предупредить вас, что я держу жизнь вашу в своих руках, что мне достаточно сделать один знак, произнести одно слово, чтобы через двадцать четыре часа вы перестали существовать… И если вы по‑прежнему будете оценивать мою голову на вес золота, натравливать на меня подкупленных убийц, то я, клянусь честью дворянина, сделаю этот знак, произнесу это слово…

— Вы дворянин? — воскликнул сэр Вильям, пораженный этими словами.

— Точно так, — отвечал Сердар, — и такого же известного рода, как и вы, хотя не знаю ваших предков.

— Мы считали до сих пор, — отвечал губернатор, пораженный этими словами и достоинством, с каким они были сказаны, — что имеем дело с самым обыкновенным авантюристом, с которым мы и поступали сообразно этому, но могу вас заверить, что с сегодняшнего дня будет отменено приказание, — на Цейлоне, по крайней мере, ибо власть моя не распространяется на материк, — которое оценивает вашу голову в известную сумму. Что касается Кишнаи, то ему будет дано знать, что все сказанное между нами не имеет больше значения.

Поступая таким образом, губернатор находился, вероятно, под влиянием приятного впечатления, какое Сердар, производил обыкновенно на всех, кто видел его близко и говорил с ним; быть может, также он вспомнил приговор, произнесенный над ним членами общества «Духов Вод», и думал, что великодушие его поведения заставит изменить исполнение приговора, произнесенного над ним.

— Человек, о котором вы говорите, не в состоянии больше получить уведомление о перемене ваших намерений.

— Я имею возможность сообщаться с ним, когда пожелаю, и сегодня же вечером…

Он не успел кончить, Сердар отставил кресла, скрывавшие того, кого он все время принимал за предводителя тугов, и, указав на него, сказал:

— Можете сейчас тут же передать ему свое поручение. Вот он!

Сэр Вильям вскрикнул от ужаса при виде трупа туземца.

— Вот, — продолжал авантюрист, — что делает Сердар с изменниками и негодяями, которых посылают против него.

— Как! Вы осмелились принести сюда тело вашей жертвы, сюда, в мой дворец? Нет, это уж слишком!

— Вашего сообщника, хотите вы сказать, вашей правой руки, почти вашею друга, — сказал Сердар, который начинал выходить из себя при воспоминании о пытках, перенесенных в яме.

— Это поступок, недостойный джентльмена, а вы так хвастались этим званием, — отвечал губернатор, бледнея от злобы и забывая всякую осторожность. — Выйдите вон и благодарите небо за чувства деликатности, побуждающие меня поступить таким образом, ибо из уважения к своим гостям, к дворцу губернатора не желаю делать здесь никакого скандала. Еще раз повторяю: уходите вон отсюда… уходите поскорее и избавьте меня от этого гнусного зрелища. Иначе я не отвечаю за себя.

— Полноте, не играйте комедии негодования. — продолжал Сердар полным презрения тоном. — Неужели вы думаете, что мне не известны условия постыдного договора, заключенного вами. Я только потому принес вам труп вашего сообщника, что вы требовали от него представить вам через неделю мой труп. Вы находили тогда, как сказал когда‑то римский император, «что труп врага всегда пахнет хорошо», и если этот внушает вам отвращение, то тем более имею я основание сказать, что я лишил вас друга.

— Эй! Кто‑нибудь! — крикнул сэр Вильям сдавленным от бешенства голосом.

— Ни слова больше, — сказал авантюрист, делая шаг вперед, — или, даю слово, я прострелю вам голову.

Двинувшись к губернатору, Сердар с тем вместе придвинулся к камину, на котором стоял портрет молодого офицера во весь рост, в мундире конной гвардии. Увидя его, он сразу остановился, и глаза, перебегавшие с портрета на губернатора и наоборот, приняли ужасный вид; лицо его покрылось смертельной бледностью; рука судорожно сжимала дуло карабина, вся фигура его выражала признаки такого волнения, что сэр Вильям, пораженный этим, сразу успокоился, несмотря на раздражение, достигшее самой высокой степени.

Сердар был, по‑видимому, близок к обмороку; крупные капли пота покрывали его лоб, и голосом, сдавленным от волнения, в котором нельзя было ясно различить ни гнева, ни бешенства, ни нежности, спросил своего собеседника:

— Не портрет ли это вашего родственника? Вы походите удивительно друг на друга, только разница лет.

— Нет, это мой портрет… Да какое вам дело до этого?

— Ваш? Ваш!!!

— Да, снятый лет двадцать тому назад, когда я был капитаном конной гвардии… Я слишком добр, однако, что отвечаю на эти вопросы… я не желаю больше повторения предыдущей смешной сцены, а потому в последний раз прошу вас не выводить меня из терпения и напоминать мне, что я должен был приказать арестовать вас как приговоренного к смертной казни военным судом… Потрудитесь уйти!

— Он! Это он! — бормотал Сердар про себя. — Нахожу его вдруг здесь!..

— Затем он крикнул с неожиданным и таким ужасным взрывом гнева, что губернатор с испугом отскочил от него: — Чарльз Вильям Тревельян, узнаешь ты меня?

Губернатор вздрогнул под влиянием неожиданно мелькнувшей у него догадки.

— Откуда вам «известно мое имя, когда я был младшим в семье? — спросил он.

— Откуда? — спросил Сердар сквозь зубы и с налитыми кровью глазами, как у тигра, готового броситься на свою жертву. — Откуда? Чарльз Вильям Тревельян, неужели ты забыл Фредерика де Монмор де Монморен?

— Фредерик де Монморен! — заревел сэр Вильям и, не прибавив больше ни слова, бросился к письменному столу, открыл один из ящиков, вынул револьвер и, повернувшись затем к своему противнику, сказал ему просто и с хладнокровием, в котором слышалось нечто ужасное: — Вот уже двадцать лет, как я жду ваших приказаний, господин де Монморен!

— Наконец! — воскликнул Сердар. — Наконец!

И спокойно, не тратя времени на разговоры, стали эти оба человека на двух противоположных концах длинного и громадного кабинета.

— Двадцать шагов! — сказал губернатор.

— Очень хорошо! — отвечал Сердар. — Начинает кто хочет.

— Принимаю! И стреляет как хочет.

Раз! Два! Три!

— Согласен! Обмен в двадцать пуль.

— Можно еще лучше… пока не кончится смертью.

— Верю, что лучше… а сигнал?

— Сосчитаем оба до трех и начнем.

И оба начали считать.

Один! Два! Три!

Едва было произнесено последнее слово, как раздался выстрел. Это выстрелил сэр Вильям, и пуля его пробила каску Сердара, проскользнула над его черепом; полдюйма ниже — и голова его была бы прострелена. Сердар стоял неподвижно, держа наготове карабин и, не спуская упорного взгляда с противника, ограничился только тем, что прицелился в него.

Сэр Вильям выстрелил во второй раз, и пуля пролетела мимо, задела прядь волос на виске его противника.

Сердар не моргнул даже глазом.

Сэр Вильям замечательно ловко владел боевым пистолетом и попадал в цель восемь раз из десяти; но владение револьвером — вещь более тонкая.

Сердар нашел, что он довольно великодушничал.

— Это суд Божий, сэр Вильям! — сказал он своему противнику. — Я уступил вам две пули, чтобы уравнять наши шансы… Теперь моя очередь!

И в ту же минуту он спустил курок… раздался выстрел, и губернатор грохнулся на пол, не испустив даже крика. Сердар подбежал к нему… пуля попала в левую сторону груди, и кровь текла ручьем из раны; он взял его за руку, которая безжизненно упала на пол.

— Умер! — сказал он грустным голосом, в котором не было больше ни капли гнева. — Правосудие свершилось! Я прощаю ему все зло, какое он мне сделала: мою разбитую молодость, погибшую честь, все! Я все прощаю ему!

В то время, как необыкновенная сцена эта происходила в нижнем этаже, пустом совершенно, во втором музыка продолжала играть самые увлекательные танцы, и жена и дочь губернатора веселились и танцевали…

Сердар вспомнил, что пора подумать о безопасности; он взял карабин, поставленный им в угол, вышел поспешно в сад и скоро добрался к Ауджали, который не тронулся с того места, где он его оставил. Два часа спустя, проехав через проход беспрепятственно, так как приказание задерживать касалось только выезжавших из долины, а не въезжавших туда, он в одиннадцать часов вечера прибыл к гроту носорога, где товарищи встретили его с такою радостью, какую трудно себе представить. Никто не надеялся больше его видеть после долгого и необъяснимого отсутствия; один Сами торжествовал и, танцуя от восторга, повторял свою любимую фразу:

— Срахдана‑Сагиба не так просто убить!

V

Возвращение Сердара. — Исчезновение Барнета. — Поиски генерала. — Болота Каллоо. — Лес, залитый водой. — Крокодилы. — Преследование. — Прошлое Барнета. — Странное убежище. — Ночь на верхушке кокосовой пальмы. — Опять Кишная. — «Диана».

Сердар был очень огорчен, когда по приезде своем узнал, что Боба Барнета не нашли в гроте. Но Нариндра и товарищи не были сначала так встревожены; не найдя в то же время и Ауджали, они решили, что храбрый генерал улепетнул вместе со своим слоном на одно из своих обычных похождений. Когда же они увидели, что Сердар приехал на Ауджали, то первые слова их после радостных излияний своему другу были:

— А Боб Барнет? А генерал? — потому что все любили этого странного чудака, доброго, как ребенок.

Несмотря на усталость и волнения всякого рода, которые он испытывал в течение этого дня, Сердар объявил, что не будет отдыхать ни минуты, пока не найдет своего старого друга. Нет возможности предположить, чтобы он ушел из джунглей, а в этой долине, полной неожиданных сюрпризов, он мог быть захвачен ночью, когда охотился в болотах или в лесу, и не решился вернуться, опасаясь заблудиться в чаще и завязнуть в какой‑нибудь торфяной топи. Всем же четырем, да еще вместе с Ауджали, нечего бояться опасности, да к тому же и луна скоро взойдет и при ее свете будет так же легко ориентироваться, как и днем.

Закусив хорошенько, так как Сердар, ничего не евший с самого утра, чувствовал в этом непреодолимую потребность, маленький отряд двинулся по направлению к болотам озера Каллоо.

— Там только мы его и найдем, если только он еще в этом мире, — сказал Рама, — еще перед нашим уходом он просил меня дать ему необходимые сведения, как пройти к большим болотам, где, по моим словам, он мог найти большое количество водяной дичи. Там особенно много браминских уток, к которым он питает истинное пристрастие и с которыми он не имел еще случая познакомиться так близко, как бы этого ему хотелось.

Пока друзья спешат к нему на помощь, мы опередим их и посмотрим, какие обстоятельства помешали тому, чтобы Барнет, который, правда, не был олицетворенной точностью, не вернулся еще до часу ночи, несмотря на то, что отправился в два часа пополудни, чтобы сделать небольшую прогулку кругом болота.

Когда Ауджали покинул его и бросился на помощь к своему хозяину, Боб, которому вода доходила уже до плеч, нашел это положение мало удобным и решил не предпринимать больше попытки перебраться на другой берег. То, что было возможно при содействии Ауджали, казалось ему безрассудным, когда он был предоставлен собственным своим силам, и он повернул назад; но вода не оставляет следов, а болото это не походило на те места, которые обычно обозначают этим именем: это был скорее лес, залитый наводнением, где, по‑видимому, собрались на свидание все тропические деревья, которые любят воду. Место, где он находился, было заполнено кокосовыми пальмами с высокими и стройными стволами, верхушки которых, находившиеся от земли на расстоянии двадцати пяти, тридцати метров, украшены были огромным султаном из листьев и пучков плодов.

Но если растительность эта, которой нравится принимать ножную ванну в один‑два метра глубиной, придает с одной стороны живописный вид всему ландшафту, зато с другой стороны она ограничивает кругозор, не давая зрению точки опоры для распознавания отдаленных предметов. Ввиду того же, что ничто так не походит друг на друга, как одна кокосовая пальма на другую, несчастный кончил тем, что вертелся на одном месте, не смея двинуться вперед, ни вернуться назад, из боязни встретить глубокое место, где он мог с головой провалиться в воду. Несмотря на все старания припомнить, он никак не мог признать берега, с которого пришел сюда.

Здесь было, кроме того, нечто, что должно было еще более затруднить его положение; он пока не догадывался об этом, но скоро должен был заметить. Вы помните, вероятно, что в тот момент, когда уходил Ауджали, два или три крокодила плавали вдали, отыскивая себе пищу. Они не успели до сих пор заметить добычи, которая так легко могла достаться им, иначе бедному генералу пришлось бы проститься со всеми своими мечтами о реставрации. Но если зрение крокодила не отличается особенно тонким развитием, зато обоняние у него до того чудесное, что дает ему возможность на расстоянии многих километров узнать о присутствии добычи. Вот почему в то время, как Барнет отыскивал место наиболее удобное, чтобы добраться до твердой земли, три куманька с длинными мордами старались со своей стороны изо всех сил помешать этому. Куманькам это стоило также немалых затруднений, потому что ветер, доносивший к ним весьма аппетитные испарения, дул не постоянно, а с промежутками, во время которых они двигались наудачу, что очень благоприятствовало Барнету, ничего не подозревавшему.

Скоро, однако, проклятый ветер задул правильно в одну сторону, так что крокодилы могли теперь идти прямо к своей жертве. К счастью, Боб вовремя заметил их приближение и, таким образом, имел достаточно времени поразмыслить об угрожающей ему опасности. Нечего было медлить! Деревья только могли доставить ему верное убежище, где он мог скрыться от ужасных посетителей, заранее уже предвкушавших наслаждение поужинать им. Только теперь понял генерал, какую пользу сослужили ему бесчисленные профессии, которыми он занимался до поступления своего на службу.

Еще до того, как он стал заниматься благородной профессией адвоката, он увлекался ремеслом паяца, которое также нередко полагает начало самой блестящей карьеры. Не выходя из пределов нашего повествования, мы можем привести в пример один факт, который относится к нашему герою и может дать вам еще лучшее понятие о жизни его, полной треволнений: дело в том, что старинная профессия паяца и была главной причиной всех успехов Барнета при дворе раджи Аудского.

Когда он явился туда, гордый своим чином американского полковника, но без пенсии и занятий, ибо почетный титул этот дастся министром той страны так же легко, как если бы он дарил пару сапог, старый раджа, с утра зевавший от скуки, спросил его:

— Что ты умеешь делать?

— Ваше величество, я командовал артиллерийским полком во время войны с Мексикой.

— И вы били англичан?

— Ваше величество, Мексика не в Англии, и я…

— Если ты не умеешь бить англичан, зачем ты явился сюда?

Несчастный раджа никого не видел в мире, кроме англичан. Дело в том, что добрые друзья его в Калькутте заставили его распустить армию, дисциплинированную французскими генералами Алларом, Лафоном, Вентюра и Мартеном, разрешив ему иметь при себе только пятьдесят человек гвардии, и посадили ему на шею резидента, который кричал на несчастного раджу всякий раз, когда тот приказывал своим солдатам чистить ружья или переменить пуговицы на гетрах.

— Ваше величество, — отвечал Боб с важным видом, — если желаете, то и англичан можно бить, как и других; назначьте меня генералиссимусом ваших войск, разрешите мне набрать две тысячи человек в вашем государстве и откройте мне неограниченный кредит вашей кассы, чтобы купить обмундировку, пушки…

— Молчи! Если резидент услышит твои слова, он арестует меня на две недели и мне придется истратить целый миллион рупий, чтобы умилостивить его. Не знаешь ли ты чего‑нибудь более забавного? Видишь, мне скучно; мой великий визирь высох от тоски, все время играя со мной в шахматы; впрочем, этим только и ограничиваются его обязанности первого министра. Мой черный великий евнух также скучает; профессия его падает… Весь двор мой скучает, наконец… Развесели нас — и ты будешь желанным гостем.

Это было лучом света для Барнета, который вспомнил свою старинную профессию и пробормотал сквозь зубы:

— Погоди ты, обезьяна, я тебя развеселю, тебя и твоих… Эй! Внимание!

Он попросил одного из присутствующих дать ему на время старый тюрбан, разложил его в виде ковра и, слегка поклонившись радже, галантно положил руку на сердце и сказал:

— Милостивые государыни и милостивые государи, честь имею…

И он закончил свое приветствие тремя ужаснейшими прыжками, которые заслужили ему всеобщее одобрение, а затем развернул перед ними весь свой репертуар.

Откинув голову и вытянув шею, он стал подражать разным звукам: крикам животных и звукам кларнета, пению бенгальского зяблика и гармоничным звукам охотничьего рога, пению петуха и хрюканью домашнего вепря, закончил эту первую часть соло на тромбоне, первые ноты которого, взятые нежно, заставили присутствующих с странным удивлением переглянуться. Но, уверившись затем в происхождении этих любопытных нот, они кончили тем, что выразили друг другу далеко не двусмысленные предположения весьма веселого свойства… вот уже двадцать лет, как никто не смеялся при этом дворе; толстый раджа особенно не чувствовал к этому охоты… Когда же Барнет бросился на пол и, скрестив руки и втянув голову в плечи, чтобы придать себе вид лягушки, принялся небольшими скачками прыгать по полу, приговаривая: «Ква! Ква!», — никто не мог удержаться больше, и раджа первый дал этому пример, катаясь по полу от радости и едва не задыхаясь от приступа безумного смеха.

Представление свое Боб закончил эквилибристикой и фиглярством, которые докончили его успехи и увеличили его состояние: заняв у присутствующих несколько перстней, украшенных бриллиантами, он показал несколько фокусов и забыл потом отдать их, а так как раджа не потребовал обратно своего бриллианта в двадцать тысяч экю, то никто не осмелился требовать своих… После этого никто больше не надевал перстней во время его представлений.

В тот же вечер он был назначен генералом, командиром артиллерии и т.д… Остальное известно… Но неизвестно только то — я хочу сохранить это для истории, — что Барнет был главной причиной падения раджи, своего благодетеля. Приняв всерьез свое назначение, он каждый день осматривал полдюжины старых пушек, которые давно уже спали на укреплениях и были опасны только для тех несчастных, которые вздумали бы стрелять из них. Несмотря на это, резидент дал знать лорду Далузи в Калькутту, что раджа составляет заговор, исправляет укрепления, увеличивает артиллерию и пригласил на службу американского генерала. Предлог был прекрасный, и государство раджи было немедленно конфисковано. Бедный Боб никогда не подозревал, что он был невольной причиной события, разрушившего и его собственные надежды.

Вы понимаете теперь, что для Барнета, имевшего за собой такое прошлое, было пустой забавой взобраться на первую кокосовую пальму, находившуюся подле него. В ту минуту, когда три каймана, уверенные в своей добыче, смотрели уже исподлобья друг на друга, мысленно измеряя, конечно, ту часть добычи, которая придется на долю каждого из них, Барнет помирил их, грациозно поднявшись по стволу с помощью рук и колен и унося в воздухе ужин трех товарищей; разочарованные неудачей, последние затеяли между собой самую ожесточенную драку, а Барнет тем временем счастливо добрался до безопасного места на верхушке кокосовой пальмы.

Поместившись поудобнее среди листьев и плодов, где у него были готовы и прибор, и съестные припасы, он мог ждать с философским спокойствием, пока товарищи придут к нему на помощь. Ночь застала его в таком положении; но так как он крепко привязал себя к дереву посредством охотничьего пояса, то ему нечего было опасаться, что во время сна он может упасть с верхушки своего воздушного помещения. Напротив, ему ничто не мешало устроиться поудобнее и спать — и мысли его, перенесшиеся с высот на жалкую землю, блуждали несколько времени по ней, пока он, по своему обыкновению, не переселился в страну мечтаний и самых невероятных приключений. Отправившись к туркам для защиты Босфора от нападения китайцев, наводнивших всю Европу, он достиг, по обыкновению, высоких почестей, что вполне соответствовало его положению на верхушке кокосовой пальмы, когда зависть врагов, как всегда, подорвала его благополучие. Далее ему приснилось, что его приговорили к тому, чтобы посадить на кол — тоже действие кокосовой пальмы, — когда он внезапно проснулся и, не будь прикреплен поясом, на этот раз слетел бы с высоты тридцати метров.

Кругом него раздались внезапно выстрелы из карабина, а за ними крики, о происхождении которых он сразу догадался:

— Боб! Барнет! Генерал! О! Э! Где вы?

— Здесь, друзья мои, здесь! — поспешил ответить добродушный Боб.

— Где это? — спросил голос Сердара.

Было полнолуние, и свет луны ясно освещал весь ландшафт.

— Здесь, наверху! — крикнул Барнет. — Третья кокосовая пальма, вправо от Ауджали.

Громкий хохот приветствовал этот оригинальный способ указывать свое помещение; друзья соединились вместе, и радость снова наполнила их сердца.

Барнет спустился с кокосовой пальмы скорее, чем взобрался на нее, и был принят на спину Ауджали, где товарищи его расположились с того момента, как вошли в болото. Как только слон понял, что все отправляются на поиски Барнета, он сам повел Сердара и его трех товарищей к тому месту, где покинул его, чтобы идти на помощь к своему хозяину.

Теперь друзья все вместе возвращались к гроту, рассказывая друг другу все, что случилось в течение дня. Один только Сердар молчал; он дал только несколько объяснений, необходимых для того, чтобы понять причины своего посещения сингалезского города. Он не хотел рассказывать о своем приключении: дуэли с губернатором без свидетелей, ибо в таком случае он вынужден был бы сообщить своим товарищам главные эпизоды своей молодости… а в жизни его была тайна, которую он хотел бы унести с собой в могилу; никто не должен был знать, каким образом Фредерик де Монмор де Монморен, родом из знатнейшей бургундской семьи, сделался авантюристом Сердаром. Единственного человека в Индии, которому была известна эта тайна, он убил сегодня вечером… или, по крайней мере, думал, что убил. От пули в сердце не воскресают, а он метил туда.

Авантюристы спокойно провели ночь в гроте, не беспокоясь и не заботясь ни о чем: Ауджали охранял их, и присутствия его достаточно было, чтобы не подпустить к ним ни одного врага, будь то животное или человек.

На рассвете Сердар разбудил своих спутников и дал знак к немедленному отъезду; ему не терпелось видеть поскорее проход, открытый Сами: это давало им возможность покинуть Долину Трупов, не вступая ни в какую борьбу; там было спасение и возможность в назначенное время быть в Пондишери, где Сердара ждали новые обязанности; оттуда легче было идти скорее на помощь майору Кемпуэллу, который держался еще в крепости Гоурдвар‑Сикри, вряд ли бывшей способной выдержать осаду долее двух недель. Необходимо было, чтобы Сердар прибыл в лагерь индусов раньше сдачи города, ибо в противном случае никакая человеческая сила не могла бы спасти от рук фанатиков ни одного из осажденных. Ни популярность Сердара, ни престиж Наны‑Сагиба не могли бы вырвать из рук солдат, и особенно жителей, людей этих, запачканных убийством старцев, женщин и детей, гнусное избиение в Гоурдваре до того возбудило индусов, что они признали бы за изменника каждого предводителя своего, который вздумал бы избавить негодяев от справедливой мести.

Сердар, больше других озлобленный против человека, которому приписывали ответственность за это варварское деяние, мог ли он просить своих людей за того, которого он еще так недавно называл мясником Гоурдвара? Нет, это было невозможно; он мог только содействовать майору и для этого мог только рассчитывать на слепое повиновение двух людей, Нариндры и Сами, преданность которых не рассуждала; он мог просить от них какой угодно жертвы, и они не позволили бы себе ни малейшего возражения. Господин сказал: этого для них было довольно, чтобы согласиться.

Они не знали другой воли, кроме его воли, другой привязанности, кроме его привязанности, другой ненависти, кроме его ненависти. Это была, одним словом, преданность Ауджали — и Сердар решил воспользоваться всеми тремя.

Что касается Рамы, то, мы сказали уже, Сердар ни на минуту не мог допустить мысли, чтобы здесь можно было ожидать хотя бы нейтралитета. Дело шло об убийстве его отца, а по закону индусов тот, кто не мстит за смерть отца, «должен быть изгнан из общества порядочных людей, и душа его после смерти тысячи раз будет возрождаться в теле самых отвратительных животных».

Как видите, полная противоположность христианскому милосердию, тогда как суть учения и там, и здесь ставит на первом плане добродетель прощения всех обид. Правило чистой формальности на востоке, где добро забывается всегда, зло никогда.

На востоке ли только?

Как бы там ни было, но в борьбе, к которой готовился Сердар, он был только один, а потому недостаток силы ему приходилось пополнять хитростью; ему необходимо было время для того, чтобы распределить свои батареи, придумать сообщение и, наконец, найти верное убежище для майора после его побега. Вы понимаете теперь, с каким лихорадочным нетерпением спешил он уехать: каждый проходивший день уменьшал шансы на спасение несчастного, за которого он в этот час готов был с радостью отдать свою жизнь, чтобы оставить воспоминание в сердце единственного существа, которое еще напоминало ему счастливые и беззаботные часы детства, навсегда канувшие в вечность.

В ту минуту, когда маленький отряд покидал грот, куда он больше не думал возвратиться, и направлялся по дороге к проходу, найденному молодым Сами, кусты над гротом тихонько раздвинулись и между ними показалось лицо, безобразное до отвращения, которое долго следило глазами за удаляющимся караваном, как бы выслеживая дорогу, по которой он направлялся.

Когда скрылись из виду Барнет и Рама, замыкавшие шествие по своей привычке, как соединенные узами дружбы, благодаря обоюдной ненависти к капитану Максуэллу, кусты сомкнулись и оттуда вышел индус, совершенно голый, вследствие чего тело его сливалось в тени леса с окружающими его предметами; поспешно спустился он со скалы, где прятался и, скрываясь в джунглях, пошел параллельно той дороге, по которой шли наши авантюристы. Это был Кишная, глава душителей, который каким‑то чудом избежал мести Сердара и теперь шел по следам его. Какие планы у него? Не хотел ли он снова приняться за свое гнусное ремесло в надежде получить награду, обещанную губернатором Цейлона… или поступками его руководило какое‑нибудь более важное побуждение?.. Мы это, вероятно, скоро узнаем, потому что смерть его сообщника Веллаена побудила его перебраться на Большую Землю, чтобы присоединиться к своим, ждавшим его в лесах Тривандерама… Не желает ли он, быть может, унести с собой уверенность, что и Сердар также покидает Цейлон и отправляется на Коромандельский берег?

Первый час дороги прошел в молчании, как это бывает всегда, когда какой‑нибудь отряд путешественников отправляется в путь до начала дня. Тело и душа сливаются, так сказать, в одно с окружающей их природой; птицы спят еще среди листьев, куда едва начинают проникать смутные проблески рассвета, этих сумерек утра; влажная свежесть несется от травы и листвы дерев; легкая дымка, результат ночной росы, которая начинает испаряться в воздух, придает всему ландшафту неясный оттенок, смешивая все предметы, как будто бы они прикрыты легкой газовой вуалью. Все идут, точно погруженные в сладкую дремоту, которую первый солнечный луч рассеет вместе с утренним туманом.

Мало‑помалу все проснулись под теплым дуновением дня; стаи маленьких сингалезских попугайчиков крикливыми голосами приветствуют появление солнца и с оглушительными «тира‑тира» несутся к полям дикого сахарного тростника в джунглях и рассаживаются на ветках больших тамариндов; гиббоны прыгают с ветки на ветку, гоняясь друг за другом и исполняя самые изумительные гимнастические фокусы, тогда как белые ара и какаду тяжелым полетом проносятся над листвой фикусов и тамариндов. В джунглях, одним словом, начинается жизнь для всего их безобидного и прелестного населения: птиц, мух, бенгальских зябликов, соловьев, разноцветных попугаев, белок и обезьян, тогда как хищники, утомленные ночными похождениями и драками, пресыщенные мясом и кровью, прячутся в самую густую чащу, откуда они не выйдут раньше сумерек.

Эта полная жизни и одушевления природа, освещенная золотистыми лучами солнца, с лазурным небом, зеленью, цветами и радостными криками, изменила несколько направление мыслей Сердара. Как ни привык он к богатствам природы в джунглях, возвышенная душа его никогда не оставалась бесчувственной к ним, и он чувствовал, что сердце его постепенно успокаивается, несмотря на тяжелые заботы.

— Ну‑с, дитя мое, — сказал он, ласково и дружески обращаясь к Сами, после того как несколько минут прислушивался к пробуждению природы и утреннему концерту обитателей леса, — тебе удалось, наконец, открыть удобный проход среди уступов склона?

— Да, Сагиб! — отвечал молодой индус, чувствовавший себя необыкновенно счастливым всякий раз, когда господин его говорил с ним таким ласковым тоном, — я без всякого труда прошел его до самого конца. Целая масса скал, которые совершенно закрывают верхнюю часть горы, помешала вам видеть, когда вы стояли у подошвы горы, что туда легко пробраться.

— А заметил ты, будет ли легко, там на верхушке, идти вдоль гребня по направлению к северу?

— Да, Сагиб! Верхушки идут там одинаково ровно везде, где я мог видеть.

— Вот это прекрасно, дитя мое, и ты оказал нам большую услугу, за которую я сумею вознаградить тебя. Чего ты желаешь?.. Нет ли чего‑нибудь такого, о чем ты хотел бы попросить? Я наперед согласен на все, что в моей власти.

— О, Сагиб! Если бы я смел…

— Говори!

— Я желаю, чтобы Сагиб оставил меня у себя на всю жизнь, как и Нариндру.

— Милый мой Сами! Я только выигрываю от твоей просьбы… Будь уверен, я слишком хорошо понимаю, чего стоит такая привязанность, как ваша, и никогда не разлучусь с вами.

— Вот и проход, Сагиб! Там вот, напротив тебя! — сказал Сами, счастливый тем, что первый может указать его своему господину.

Все остановились, Барнет и Рама, отставшие немного, скоро также присоединились к ним. Оба, по своему обыкновению, были заняты спором относительно этого изменника, этого негодяя Максуэлла, а так как Боб, несмотря на все свое красноречие, никак не мог добиться от Рамы прав на первенство, то вечный спор никогда почти не прекращался.

— Полно, Барнет! Вперед, мои старый товарищ! — сказал Сердар. — Ты должен быть счастлив, что покидаешь наконец долину, которая два раза едва не сделалась роковой для тебя.

— Эх! — отвечал генерал с философским видом. — Жизнь и смерть — это две степени одного и того же.

Боб запомнил эту фразу во время исполнения одной из своих профессий; он примыкал одно время к Армии Спасения и пробовал говорить там напыщенные фразы.

Менее чем в полчаса взобрались они на гору и могли вдоволь любоваться чудным зрелищем Индийского океана в ту минуту, когда выходящее солнце рассыпало по волнам его золотистые и пурпурные лучи свои.

Вдруг Сами громко вскрикнул от удивления.

— Сагиб! Смотри, Сагиб! Точно шхуна Шейк‑Теффеля!

Сердар, бледный от волнения, обернулся в сторону, противоположную той, куда смотрел, привлеченный игрой солнечных лучей на поверхности воды. Он увидел красивую шхуну, которая находилась всего в двух милях от берега и с распущенными парусами шла на траверс к нему. Он взял свой морской бинокль и направил его на маленькое судно.

— Барнет! Друзья мои! — воскликнул он. — Какое неожиданное счастье!.. «Диана» крейсирует там для нас.

— Ты уверен в этом? — спросил Боб, со своей стороны внимательно рассматривая судно, — мне кажется, что очертания «Дианы» должны быть более стройными, элегантными.

— Происходит это оттого, что она слишком близко к нам и мы смотрим на нее с возвышенного пункта, вследствие чего очертания судна, вместо того, чтобы вырисовываться на горизонте, выступают на фоне морских волн. В таком положении всякое какое бы то ни было судно кажется всегда более плотным и толстым и теряет элегантный вид. Но я готов держать пари, что это «Диана»… Ты забываешь, что я распоряжался ее постройкой, что мне знакомы в ней малейшие подробности. Видишь там резной бушприт, который кончается лирой, и каюту на задней части? Противный ветер мешает ей приблизиться к берегу, и она вынуждена лавировать; когда она повернет на другой галс, мы увидим всю заднюю часть и надпись золотыми буквами — и тогда всякие сомнения улетучатся.

Предсказание Сердара не замедлило исполниться; шхуна держалась ближе по ветру в трех милях расстояния от берега. Находясь уже против уступов скал, где находился наш отряд, она с необыкновенной грацией и легкостью и в то же время с быстротой переменила галс, что служило доказательством ловкости капитана и дисциплины экипажа. По прошествии десяти минут задняя часть ее находилась как раз против того места, где стоял маленький отряд, наблюдавший за нею с верхушки скал, и все могли свободно прочесть надпись, сделанную готическими буквами: «Диана».

Все пять человек, воодушевленные видом шхуны, три раза крикнули «ура» и замахали шляпами; но на борте судна не заметно было никакого движения, которое показывало бы, что их заметили, и шхуна с такою же быстротою понеслась к западу, с какою она совершала свои повороты к берегу.

— Подождем до возвращения, — сказал Сердар, — эти галсы приблизят ее к нам, и на этот раз только несчастный случай может помешать тому, чтобы там не обратили внимания на выстрелы из наших карабинов. В настоящее же время, судя по тому углу, какой она описывает, нам придется ждать самое большое полчаса, и мы недурно сделаем, если употребим это время на поиски более покатого склона, откуда легче было бы спуститься к берегу.

Несмотря на то, что вся эта сторона горы состояла из скалистых уступов и утесов, она представляла меньше затруднений для спуска, чем внутренний склон, а авантюристы нашли то, что им нужно, гораздо раньше, чем судно кончило свои галсы. Сердар воспользовался этим временем и срезал длинную ветку бурао, на конце которой он прикрепил вуаль от каски и тюрбан Нариндры, приготовив нечто вроде знамени для обмена сигналами.

Сделав снова надлежащий поворот по ветру, шхуна повторила тот же маневр, за которым с таким любопытством следили еще раньше Сердар и его товарищи, и затем двинулась к водам, омывающим остров, с поразительной быстротой, которая увеличивалась постепенно усиливающимся ветром.

Далеко еще до того, как «Диана» очутилась против того места, где находился маленький отряд, Нариндра взобрался по приказанию Сердара на один из более высоких утесов и принялся размахивать импровизированным флагом; минут через десять после этого на борте шхуны стало заметно сильное оживление: люди бегали, суетились, и скоро Сердар, хорошо знакомый со всеми морскими сигналами, увидел на верхушке большой мачты голубой вымпел с перпендикулярными черными полосами, за которым непосредственно последовал белый, усеянный красными полумесяцами. И Сердар понял это так:

— Если вы те, тогда я жду, дайте мне знак тремя выстрелами и покажите ваш флаг.

Три выстрела из карабина были сделаны немедленно, и Нариндра, чтобы дополнить ответ, положил на землю ветку бурао, которою он размахивал в сторону шхуны.

Быстрота, с которою капитан «Дианы» получил ответ на свои сигналы, вполне доказала ему, что он не был жертвою какой‑нибудь мистерии и что ему нечего бояться засады, а это весьма важно при том положении, какое «Диана» занимала как представительница целого флота восставших индусов. Владельцем ее был не кто иной, как Сердар, который несколько месяцев подряд пользовался ею и ездил на ней за военными припасами; он покупал их в голландских колониях на острове Яве, а потому все английские торговые суда, встречавшие ее в Батавии, прекрасно знали, что она возит военную контрабанду. Один фрегат и три авизо постоянно крейсировали, отыскивая ее у берегов Короманделя и Малабара.

Но прекрасная шхуна эта, сделанная в Америке известным строителем, которому Сердар открыл тайну ее назначения, не боялась самых больших судов английского флота. Она не только проходила по двадцать два узла в час, но американский инженер, составивший ее план и следивший за ее постройкой, позаботился и о том, чтобы она могла защищаться против всякого нападения, какими бы ни были силы ее противника. Неизвестный никому изобретатель, он говорил, будто ему удалось найти способ парализовать силу самых больших броненосцев и дать маленьким судам возможность в десять минут отправить их ко дну. Не имея, однако, никаких денежных средств на устройство модели своего изобретения, с которою он мог бы сделать необходимые ему опыты, он не мог бороться с апатией, нежеланием и завистью разных испытательных бюро, куда его посылали, а потому, посетив напрасно все морские власти Европы, он с отчаянием вернулся в свое отечество, истратив все свои деньги до последнего пенни. Случай столкнул его с Сердаром, который приехал в Нью‑Йорк для постройки «Дианы»; он предложил ему руководить постройкой шхуны и вооружить ее таинственной, изобретенной им машиной.

Сердар согласился и поставил условием, чтобы «Диана» могла одинаково хорошо двигаться с помощью парусов и с помощью пара и принимать по желанию и по мере надобности вид судна, плавающего у берега.

Когда шхуна была выстроена, инженер сообщил ее владельцу тайну устройства разрушительной машины, которою он снабдил ее. Сердар был поражен: менее чем в десять секунд она могла уничтожить самый могучий броненосец. Вот почему до настоящего времени он отказывался пользоваться ею, предпочитая с помощью необыкновенной быстроты движения скрываться от крейсеров, что было нетрудно при двадцати двух узлах в час.

Для того чтобы капитан Шейк‑Тоффель, который командовал судном во время его отсутствия, не вздумал пустить в ход эту машину во время битвы с английскими судами, он не открыл ему тайны, хранимой в недрах «Дианы». На передней части ее находилась каюта, обшитая броней снаружи и внутри, ключ от которой хранился у Сердара и куда никто не входил, кроме него. Там‑то скрывались машина и механизм, необходимый для ее управления.

Когда маленькое судно было кончено, инженер и Сердар отправились в одно прекрасное утро, чтобы сделать пробное путешествие в несколько часов: они вышли в открытое море, и в то время, как судно проходило мимо подводного рифа, который омывался океаном в течение целых столетий и был вдвое больше самого большого из судов, инженер с помощью машины бросил в него разрывной снаряд; спустя несколько секунд раздался оглушительный взрыв. Когда дым рассеялся, от рифа не осталось больше и следа.

Вот почему Сердар дал клятву никогда не пользоваться этой машиной; даже против английских судов, за исключением разве того случая, когда к этому его побудят необходимость и интересы безопасности. Он не мог вынести мысли о возможности отправить на верную смерть столько людей, среди которых могли быть и отцы многочисленного семейства.

Он очень строго хранил свою тайну, и Шейк‑Тоффель оставался все время при том убеждении, что он управляет обыкновенным, но хорошим судном, быстрым на ходу, но неспособным сделать вред кому бы то ни было.

VI

Адмирал флота имама Маскатского. — Мариус Барбассон из Марселя, прозванный Шейк‑Тоффелем. — Странствования провансальца. — На пути и Пондишери.

Любопытный тип представлял собою этот Шейк‑Тоффель, которого вы принимаете, конечно, за мусульманина из Индии, судя по его арабскому имени. Пора нам познакомиться с ним. Будем весьма удивлены, когда взойдем на судно и услышим, как он командует им.

Что касается имени, то оно было действительно арабское. Что касается религии, он был действительно мусульманин. Но тут‑то и начинается самое странное во всем происшествии; хотя он носил арабское имя, хотя он был мусульманин, он не был ни арабом, ни индусом, ни турком, так как был сыном покойного Цезаря‑Гектора Барбассона, бывшего при жизни продавцом блоков и корабельных канатов на набережной Жольетты в Марселе, и жены его Гонорины‑Амбаль Данеан, как сказано в официальном акте.

Он получил при рождении имена Проспера‑Мариуса Барбассон‑Данеана в отличие от потомков другой ветви Барбассонов‑Тука, которые пренебрегали торговлей и предпочитали либеральную карьеру таможенных чиновников и морских жандармов.

Молодой Мариус Барбассон выказывал с самого нежного детства абсолютное пренебрежение ко всем мудрым советам своего отца и местной школы. Благодаря стараниям ветви Барбассонов‑Тука, которая кишела чиновниками, его определили в Марсельский лицей, где в течение десяти лет он питался бобами и штрафными уроками и гордо носил титул «короля крабов», единогласно присужденный ему товарищами. По окончании курса сей почтенный университет, который никогда и никому из туземных жителей не отказывал в степени бакалавра, чтобы не бесчестить Прованса, объявил очень вежливо, что должен на этот раз сделать исключение, которое и пало на Мариуса Барбассона. Следствием этого было то, что Барбассон‑отец, держа в руке огромный пучок своего товара, предложил своему сыну выбор между морской жандармерией, убежищем Барбассонов‑Тука и торговлей блоками и канатами, на что Мариус Барбассон отвечал, что, с одной стороны, он хочет сохранить свою свободу, а с другой — не чувствует никакого влечения к торговле своих предков Барбассон‑отец поднял тогда пучок веревок и осыпал целым градом побоев безобидную часть тела Мариуса Барбассона, который немедленно выбежал за дверь и не возвращался больше.

Он отправился в плавание, но не как ученик морской службы, а в качестве поваренка; постепенно прошел он все степени кулинарного искусства, исполняя в то же время обязанности сначала юнги, затем матроса, внесенного в морские списки; девять лет служил он государству и получил степень квартермейстера при штурвале и путевом компасе, что соответствует военному капрал‑фуррьеру; затем он перешел на коммерческое судно и кончил тем, что бежал в Маскат в тот момент, когда султан страдал ужасной зубной болью и никто не мог вырвать ему зуб: это была первая проба, ибо до того он ничего не вырывал, кроме гвоздей с помощью обыкновенных клещей, воспользовавшись ими и в этом случае… Вы не найдете провансальца, который не сумеет сразу вырвать зуба щипцами!..

Зуб положил начало счастью Барбассона.

— Сделайся мусульманином, — сказал ему султан, — и я назначу тебя великим адмиралом своего флота. — И Барбассон стал мусульманином.

Мулла, произведя над ним традиционную операцию, необходимую для того, чтобы сделаться последователем пророка, дал ему имя Шейка‑Тоффеля, — имя, которое с тех пор навсегда осталось за ним.

Когда султан умер, Шейк‑Тоффель, не понравившийся его преемнику, вынужден был бежать. Он отправился в Бомбей, где встретился с Сердаром, который дал ему место капитана на «Диане», как очень хорошему моряку, знавшему до тонкости все морские маневры, которым тот научился во время службы на военных и коммерческих судах. Вот уже год, как он командовал шхуной, и Сердар не мог нахвалиться его пониманием дела и сметливостью, доказательство которой он снова дал сегодня, покинув Малабарский пролив и явившись к южному берегу острова, тогда как ему приказано было все время крейсировать у северного.

Некоторое сходство его жизни, полной приключений, с жизнью Барнета соединило этих двух людей узами тесной дружбы. Вот почему Барбассон‑Шейк‑Тоффель часто говаривал своему другу Бобу с тем неподражаемым акцентом, от которого он никогда не мог отвыкнуть:

— Те, те, те, Барнет! Как бы я желал иметь сына, чтобы женить его на дочери, которую тебе следовало бы иметь. Моя мечта соединить наши семьи.

Оба были холостяки, но это не мешало Бобу отвечать:

— God bless me! Какая счастливая мысль! Это устроить можно.

Любопытные типы, как видите. Когда они бывали вместе на шхуне, то разве очень и очень серьезные заботы могли помешать тому, чтобы общество их не заставило Сердара забыть все тревоги и печали.

Вернувшись после вторичных галсов обратно к острову, «Диана» остановилась и выслала к берегу шлюпку, где тотчас же заняли места все пять спутников. Ауджали последовал за ними вплавь. Когда шлюпка пристала к шхуне, колосс сам поместился под тали, на которых его с помощью крепкого каната подняли на борт. По окончании этой операции Сердар обменялся обычными приветствиями со всем экипажем и затем просил Шейк‑Тоффеля объяснить ему неожиданное прибытие «Дианы», которое так сильно заинтриговало его.

— Каким образом случилось, что вы, вместо того чтобы крейсировать у северной части острова, очутились у южного, и как раз в ту минуту, когда мы прибыли к берегу?

— Очень просто, командир, — он всегда называл этим титулом Сердара, — очень просто. Вы должны помнить, что на наше путешествие на Цейлон я всегда смотрел, как на величайшее безумие, и никогда не одобрял его, простите меня за откровенность. И вот я сказал себе: так же верно, как дважды два четыре, что на их следы нападут и будут травить, как диких зверей.

— Так все, действительно, и случилось.

— Гм! Я был прав… а так как мне прекрасно известно топографическое расположение острова, то я сказал себе: смотри в оба, Шейк‑Тоффель! Невозможно, чтоб друзья сели на шхуну в Манаарском проливе. Им нет другого способа бежать, как скрыться в горах и джунглях на юге, где никто не осмелится их преследовать. Я и решил полавировать с южной стороны острова, надеясь мимоходом захватить вас.

— Что и случилось.

— И что доказывает, что я всегда прав. Не так ли, Барнет?

— Вы прямо‑таки спасли нас, любезный капитан, — сказал Сердар. — Меня, признаться, мучили сомнения относительно удачи нашего путешествия по северным деревням, которые населены сингалезами, нашими смертельными врагами.

— Все дело, главным образом, в том, чтобы вы были здоровы и невредимы. Теперь, когда мы снова все вместе, в какую сторону поворачивать «Диану»?

— Вы знаете… на Коромандельский берег. Мы едем в Пондишери.

Огонь был уже разведен, чтобы идти под парами, так как ветер был встречный.

— Готовься! Вперед!.. — крикнул Шейк‑Тоффель. — Держи против ветра!

И «Диана», сделав оборот, отклонилась от первоначального курса, повернув против ветра, и на всех парах понеслась по направлению к индо‑французскому городу.

Сердар готовился сыграть там великую партию, результатом которой в случае удачи должно было быть изгнание англичан из Индии и восстановление во всем его величии владычества Франции в этой стране. Голова его, само собой разумеется, была залогом этого предприятия, которое должно было закончиться похищением генерала Говелока; но он ни минуты не задумывался над этим. Жизнь влекла его к себе лишь благодаря тем обязанностям, которые он дал себе слово исполнить. Из всех спутников его только Нариндра и Рама были посвящены в тайну; он боялся, что Барнет может проболтаться, и решил сообщить ему об этом в самую последнюю минуту, когда ему придется исполнять роль, назначенную в этом деле. Что касается Шейк‑Тоффеля‑Барбассона, он не так давно знал этого провансальца, чтобы иметь возможность составить себе правильное суждение об его внутренних качествах. Он мог не устоять против сильного искушения быть озолоченным с головы до ног англичанами, и так как все участие его в этом деле ограничивалось только тем, что он, сообразно приказаниям Сердара, должен был крейсировать с «Дианой» в водах Пондишери, то Сердар не находил нужным подвергать его бесполезному испытанию. Не следует никогда без особенно на то серьезных причин ставить человека в затруднительное положение между его совестью и золотом; в большинстве случаев совесть стушевывается…

Погода была великолепная; поверхность моря была гладкая, как зеркало, все показывало, что «Диана» будет в Пондишери на другой день вечером, перед заходом солнца.

VII

Франция в Индии и восстание сипаев. — План Сердара. — Распределение ролей. — На рейде в Пондишери. — Прием. — Комическое положение. — Узнали. — Страшная неудача. — Покушение на самоубийство. — Поддельная депеша. — Королевский отъезд.

После того, как Франция владела положительно всем Деканом со всем его населением в восемьдесят миллионов человек, тогда как Англия не имела в Индии ни одного даже дюйма земли, у нее в настоящее время остались в этой стране, живущей еще подвигами Дюплекса, Бурдонне, маркиза Бюсси, Лялли‑Толлендаля, лишь второстепенные владения, которые греются на солнышке под отеческим покровительством ее знамени. Владения эти следующие: Пондишери Карикал на Коромандельском берегу, Янау на берегу Орикса, Махе на Малабарском берегу и несколько незначительных колоний в Бенгалии. Но по трактату 1815 года мы не имеем права заниматься приготовлением опия, соли и воздвигать укреплений в Пондишери; мы живем, одним словом, у англичан — и они дают нам это чувствовать.

С самого начала великого восстания сипаев весь юг Индостана ждал с нетерпением сигнала Франции, чтобы примкнуть к этому восстанию; жители Пондишери вели сношения со всеми раджами, лишенными трона, и со всеми теми, кому англичане, назначив резидента, оставили лишь призрак власти. Все было готово. Губернатору достаточно было сказать одно слово, одно единственное: «Вперед!» и все восемьдесят миллионов человек взялись бы за оружие с криком: «Да здравствует Франция!».

Полк морской пехоты, составлявший в то время гарнизон Пондишери, мог снабдить туземные войска достаточным количеством офицеров; офицеры высших чинов заняли бы места главнокомандующих, капитаны — бригадных генералов, поручики и подпоручики — полковников, прапорщики, командиры и все солдаты — капитанов. Не подумайте, что я повествую вам о вымышленном заговоре; он существовал действительно, и если не удался, то по самым пустым причинам.

Но прошло семь месяцев со времени начала революции, а губернатор все еще не давал сигнала, ожидаемого с таким нетерпением. Де Рив де Нуармон, как звали губернатора, был человек необыкновенной доброты и безупречной честности, но слабохарактерный и нерешительный. Он не был способен собственным авторитетом способствовать такому грандиозному плану, успех которого покрыл бы его неувядаемой славой, а неудача подвергла расстрелу. В делах подобного не ждут ничьей поддержки и одобрения, а довольствуются в случае удачи одним успехом задуманного плана.

Нет сомнения в том, что французский губернатор, ставший во главе восстания на Декане и прогнавший англичан из Индии в ту минуту, когда Англия, истощенная войною в Крыму, не была в состоянии собрать даже двух тысяч солдат для отсылки их в Индию, привлек бы на свою сторону все общественное мнение Франции за свою смелость; правительство последней вынуждено было не подчиниться ему и не только простить его, но выразить ему свое одобрение, поддержать его… Но для этого надо было сначала добиться успеха, и без разрешения — да что я говорю? — несмотря на строгое запрещение со стороны своего правительства, очертя голову принять участие в общей свалке.

Не такой был человек де Рив де Нуармон, чтобы исполнить подобную роль, зато человек более энергичный ни минуты не задумался бы на его месте. А между тем простой по внешности, но весьма важный по существу факт был должен бы указать ему, как следует поступить в этом случае и каким образом в случае успеха отнесется к нему высшая инстанция.

Когда все раджи и другие влиятельные лица обратились к честному де Риву с просьбой разрешить им начать восстание от имени Франции, он немедленно сообщил об этом в Париж, прибавив от себя лично, что он был бы очень рад исполнить просьбу раджей и всех индусов, ибо Франции трудно будет найти другой более удобный случай, чтобы отомстить англичанам.

Всякое правительство, желающее избежать конфликта, отозвало бы обратно губернатора за выражение такого мнения и высказало бы ему свое порицание. Но господина де Рив де Нуармона не отозвали и даже не выразили ему ни одного слова порицания. Все дело ограничилось официальным письмом, в котором его уведомляли, что в данный момент не могут дать хода его просьбе ввиду мирных отношений обеих наций, которые проливали кровь в Крыму.

Человек энергичный так бы понял на его месте значение этого письма: «Вы сделали мне официальный запрос, и я отвечаю вам официально; но если вам удастся вернуть нам Индию без всякого вмешательства с нашей стороны, мы будем очень этому рады.»

Но де Нуармон, повторяю, не был человеком энергичным; он буквально понял письмо и, не дав себе труда вникнуть в смысл его между строчками, успокоился и бездействовал, не обращая внимания на мольбы французов Пондишери, которые никак не могли понять, почему не решаются взять обратно присвоенное себе англичанами. Эти обстоятельства послужили Сердару основой для его плана, который был задуман очень ловко и не удался благодаря только пустому случаю. Правда, шансов на успех здесь было один на сто тысяч, даже на миллион, — и счастливой звезде англичан угодно было, чтобы в тот злосчастный день миллионная часть шанса выпала на их долю: они выиграли большой куш в лотерее непредвиденных событий, несмотря на то, что Сердар принял все меры к тому, чтобы непредвиденное не примешивалось к этому делу.

Пора, однако, объяснить читателям тот смелый проект, к исполнению которого наш герой должен был приступить через несколько часов. Сердар не ошибся и понял, как следует, смысл письма, о котором мы говорили выше и о котором он узнал благодаря своим связям в городе.

Он понял, что в письме этом скрывается безмолвное одобрение, и, уверенный в том, что де Нуармон не двинется с места, возымел смелую мысль заменить его собой на двадцать четыре часа и сделать то, на что не решался боязливый губернатор. С этой целью он сообщил обо всем бывшему консулу, своему корреспонденту в Париже, который одинаково с ним ненавидел англичан; тот пришел в неистовый восторг от блестящей идеи своего друга и немедленно прислал ему все необходимое для исполнения его плана. Благодаря своим связям в морском министерстве ему удалось, не будучи замеченным, похитить один из бланков, где все уже напечатано и находятся подвижные печати из пергамента и воска; ему ничего больше не оставалось, как поставить имя лица, на чье имя дан этот документ, и заполнить пропущенные места. Получив этот официальный документ, где стояло вымышленное имя Сердар мог начать свою роль, для чего достаточно было смелости, а в последней у него недостатка не было. Он заказал у хорошего мусульманского портного два французских генеральских мундира: один мундир дивизионного генерала для себя и мундир генерала артиллерийской бригады для Барнета, который должен был исполнять роль его адъютанта.

Теперь вы сами видите, какое значение имело для Сердара его путешествие на Цейлон, где он должен был получить все необходимое для его роли, что было привезено на французском пакетботе и прислано на имя Рамы‑Модели. Другого пути не было ему открыто нигде в Индии. Англичане держали в своей власти все приморские порты, а со времени восстания решительно все письма, присылаемые не на имя англичан, распечатывались по приказанию вице‑короля Калькутты прежде, чем достигали своего назначения. Так же обстояло дело и в Пондишери; достаточно было малейшей неосторожности для неудачи задуманного заговора.

Сильно билось сердце у Сердара в тот вечер, когда «Диана» вступала в воды Пондишери. Он приказал Барбассону бросить якорь позади Колеронской отмели, где он хотел провести ночь, чтобы затем выйти на берег при полном свете дня, и здесь, благодаря энтузиазму, который неминуемо вызовет его приезд среди туземного и французского населения, избежать слишком тщательного осмотра привезенных им с собой вещей.

Еще несколько дней тому назад дал он знать через доверенных лазутчиков всем раджам на юге, чтобы они явились в Пондишери к назначенному им числу; он дал им понять, что к этому времени получатся из Франции очень важные известия, которые должны изменить весь ход событий и дать полное удовлетворение желаниям всех индусов. В самую последнюю минуту Сердар задумался, хорошо ли он поступает относительно Шейка‑Тоффеля‑Барбассона, оставляя его в полном неведении предстоящих событий, и не оттолкнет ли он этим его от себя. К тому же в данный момент незачем было опасаться измены. Даже в том случае, если капитан «Дианы» был бы способен продать тайну англичанам, он не успел бы подумать об этом, а следовательно, и привести в исполнение.

Мы считаем нужным, однако, сказать, что знаменитый представитель ветви Барбассонов‑Данеан не был способным на такую подлость: он имел все качества и все недостатки своих земляков, но никогда не согласился бы съесть кусок хлеба, добытый изменой, и в той же мере любил свое отечество как ненавидел англичан. Поведение его во время всего этого происшествия служит достаточным доказательством, что на него всегда и во всем можно было рассчитывать.

Когда наступила ночь и кончился обед, Сердар просил его остаться с ним, так как он имеет нечто очень важное сообщить ему.

— Минуточку для небольшой ревизии, позвольте, командир! — отвечал Барбассон. — Ночь уже наступила, и мне необходимо лично самому убедиться, зажжены ли сигнальные огни для избежания столкновения с другими судами. Я очень мало доверяю своим негодяям: у них, как у бешеных лошадей, всегда надо держать вожжи.

Своими негодяями Барбассон называл экипаж шхуны, состоявший из пятнадцати человек разных национальностей и которыми суровый моряк управлял с помощью пучка веревок, памятуя принципы воспитания, насажденные Барбассоном‑отцом. Экипаж «Дианы» представлял собою сбор пиратов и самых отчаянных мошенников, взятых с берегов Аравии: здесь были арабы, негры из Массуа, малайцы с острова Явы, два или три малабарца и один китаец, настоящие висельники, с которыми он расправлялся кулаком за малейшую провинность, говоря, что «так следует!».

Оба машиниста были американцами и, когда не были на службе, всегда были пьяны.

Все на подбор, как видите. Барбассон не считал нужным иметь помощника, говоря, что при свойственной ему горячности никогда не поладит с ним.

Он обошел палубу, изрыгая проклятия и ругаясь напропалую, что являлось у него какою‑то необходимостью, и особенно после обеда, — он утверждал, что это помогает пищеварению, — и, раздав направо и налево достаточное количество ударов ногой и кулаком, Барбассон объявил, что он доволен состоянием шхуны, и сошел вниз, чтобы присоединиться к Сердару.

— Командир, я к вашим услугам. Три сторожевых огня горят блистательно, машина отдыхает, но стоит под парами на всякий случай. Один только американец пьян, и на всем мостике ни одного кусочка троса… образцовое судно, право!

Он налил себе большой стакан коньяку и сел. Индусы сидели по своему обычаю на циновках, постланных на полу, а Барнет глубокомысленно занимался приготовлением грога из рома, который он предпочитал всем другим напиткам. Перед Сердаром стоял стакан чистой воды; он никогда и ничего не пил, кроме этого.

Находясь в каком‑нибудь обществе, обратите внимание на человека, пьющего воду, это всегда знак превосходства. Потребители алкоголя не потому пьют его, что он приятно раздражает их вкус, — они просто стремятся к возбуждению своего мозга, что ускоряет их соображение и дает их духовной жизни такую быстроту, какой она не достигла бы без него. Потребитель воды не нуждается в возбудителях, мозг его работает сам по себе. Наполеон пил только подкрашенную воду, Бисмарк пил, как ландскнехт. Первый был великим человекам, не нуждаясь в возбудителях для своей всеобъемлющей мысли; второму необходим алкоголь для пробуждения своей.

Потребитель алкоголя бывает только пьяницей, потребитель воды почти всегда лицо, имеющее значение.

Когда Сердар кончил изложение своего плана с тою же быстротою и жаром, какие характеризовали все его поступки, капитан «Дианы» стукнул кулаком изо всей силы по столу, произнося свою любимую, специальную поговорку, присущую его семье:

— Клянусь бородой Барбассонов! Как говорил мой почтенный отец, вот идея, достойная Цезаря, который, как вам известно, был почти провансальцем!.. Провели на этот раз англичан! Ага, мошенники! Отберем теперь сразу у них все денежки, украденные у нас. Ах, командир! — продолжал он, все более и более разгорячаясь, — позвольте мне поцеловать вас. Клянусь честью, я никого еще не целовал под наплывом такого энтузиазма.

И Барбассон‑Шейк‑Тоффель бросился обнимать Сердара, который очень благосклонно отнесся к этому выражению чистого южного восторга.

«Я несправедливо судил его», — думал он, обнимая Барбассона.

Барнет был также в восторге, но держал себя сосредоточенно; чем больше он бывал возбужден, тем меньше говорил. В голове генерала мысли всегда находились во вращательном движении; теперь они с такою быстротою следовали друг за другом, что он не в состоянии был схватить мимоходом ни одной из них.

— Слушайте теперь внимательно, господа, — сказал Сердар, — мне необходимо распределить вам ваши роли. Завтра мы оставим вашу стоянку в десять часов утра. Вы, Шейк‑Тоффель, проведете шхуну к Пондишери, чтобы она стояла напротив города и по возможности ближе к берегу, туда, где открытый рейд. Затем с помощью различных цветов на вымпеле вы дадите следующий сигнал: «Новый губернатор Пондишери, прибывший вместе с артиллерийским генералом». Затем мы подождем, чтобы узнать, какой эффект это произведет. По общему правилу губернатор должен явиться с приветственным визитом к своему преемнику; мы увидим тогда, будет ли иметь успех эта комедия. Все заставляет меня думать, что успех будет на моей стороне и что двадцать четыре часа спустя вся французская территория и весь Декан вспыхнут. Мы с Барнетом отправимся для организации индусских армий, одну из которых отправим в Калькутту, а другую в Мадрас; тем временем Бомбей мы поручим полковнику, командующему французскими войсками в Пондишери, и назначим его генералом. «Диана» же сегодня вечером снимется с якоря, чтобы отвезти господина де Рив де Нуармона со своей семьей в Пуант де Галль, где он возьмет место на китайском пакетботе, который отправляется в Суэц и прибудет в Цейлон дня через три. Исполнив это важное поручение, вы вернетесь обратно, Барбассон, чтобы принять начальство над Пондишери, который я передам вам на время нашего отсутствия. Что касается тебя, мой милый Барнет, не забывай, для полного успеха нашего плана ты не должен произносить ни единого слова перед французскими властями, ибо твой ужасный акцент американского языка немедленно возбудит у них подозрение в обмане; от подозрения к уверенности всего только один шаг, как от вина в чаше к губам. Помните, что из девяноста тысяч случаев на сто чаша не напрасно подносится к губам.

— Не бойтесь, командир, генерал не будет говорить; я буду подле него и, честное слово Барбассона, заставлю его проглотить даже свой язык. Если ему предложат какой‑нибудь вопрос, я скажу, что он оглох при взятии Севастополя, и буду отвечать за него.

— Мысль не дурна… к тому же принудительная мера, которой подвергнется наш друг, будет непродолжительна. Что касается наших друзей индусов, мы нарядим их в костюмы, которыми я уже снабдил их, и выдадим их перед населением Пондишери за богатых набобов с Малабарского берега, севших к нам в Цейлоне вместо почетной свиты. Приезд наш на этой шхуне легко объяснить: по не зависящим от нас обстоятельствам мы пропустили отъезд французского пакетбота и взяли места на английском судне из Индо‑Китая, а так как вследствие этого нам пришлось бы ждать недели три возвращения «Эриманты», отправившейся по делам службы сюда, то мы сели на шхуну капитана Барбассона, который случайно находился в Пуант де Галле. Я, кажется, ничего не упустил из виду, и мы можем отправиться на отдых, чтобы завтра быть бодрыми и сыграть прилично эту важную и трудную партию.

После этих слов все разошлись, но Сердар, говоривший об отдыхе только для других, взошел на мостик и, облокотившись на планшир, долго стоял задумавшись… Накануне битвы он не мог спать.

На следующий день все предписания его были исполнены буквально. В десять часов утра «Диана» снялась с якоря и двинулась вперед; в одиннадцать часов она была на рейде в Пондишери, где остановилась и при выстреле из пушки выкинула французский флаг. Затем она начала салют в одиннадцать выстрелов, которые привели в волнение все население города. Кого приветствовали с таким почетом? После одиннадцатого выстрела — Барбассон позаботился о том, чтобы салюты длились несколько минут, — весь город был уже на Шаброльской набережной, с тревогой ожидая объяснения этой тайны.

И вот на большой мачте показался вымпел с разноцветными рисунками, собрание которых должно было означать фразу, сказанную Барбассону Сердаром: «Новый губернатор Пондишери и т.д.»

Еще не был поднят последний вымпел, заканчивающий фразу, как капитан порта, которого все узнали по костюму — «Диана» находилась всего в трехстах метрах от берега, — пустился бежать ко дворцу губернатора.

Толпа увеличивалась с минуты на минуту с такою быстротою, что абсолютно негде было повернуться; среди европейцев находились и туземцы в пестрых костюмах, из которых одни блестели золотом и серебром, другие сверкали на солнце бриллиантами и разноцветными драгоценными камнями.

Не прошло и четверти часа, как показался губернатор в парадном мундире и в карете, запряженной парой лошадей, сопровождаемой адъютантами, с военным комиссаром и генеральным прокурором. Сойдя на землю, все они заняли места в большой «шеллинге» губернатора с двадцатью гребцами. Вслед за этим загремела единственная пушка в порту, служившая для разных сигналов, возвращая салют в одиннадцать выстрелов, которые были сделаны шхуной по прибытии в честь губернатора де Рив де Нуармона. Судно без всяких затруднений вышло из порта; погода была прекрасная, и море так же спокойно и лазурно, как и небо, которое отражалось в нем.

Сердар в мундире генерала, сопровождаемый Барнетом, который гордо выступал в своем новом одеянии, стоял почти у самого входа на борт в ожидании визита своего предшественника. Между тем «шеллинга», искусно управляемая гребцами макуа, быстро неслась по воде, и не прошло и шести минут, как она уже пристала к лестнице, спущенной с борта «Дианы». Господин де Нуармон легко и быстро поднялся по ее ступеням, а за ним вся его свита. Сердар ждал его, спустившись на несколько ступеней. Оба пожали друг другу руки.

— Де Лавуенан, дивизионный генерал. Прошу извинить, что представляюсь сам, — сказал Сердар, — но вы не дали мне времени послать вам визитную карточку.

— Очень рад видеть вас, любезный генерал. Я поспешил пожать вам руку и с тем вместе заверить вас, что я с большим удовольствием встречаю ваш приезд в Пондишери на мое место. Я ждал нового назначения; последняя почта, полученная мною пять‑шесть дней тому назад, уже дала это почувствовать — и все же, повторяю, я очень рад. Положение мое становится здесь очень трудным, и я каждую минуту опасаюсь, чтобы не свершилось чего‑нибудь безрассудного и непоправимого.

— Мне все это прекрасно известно; министр очень долго беседовал со мной. Положение ваше очень щекотливое, и там думают, что человек военный скорее сумеет успокоить нетерпеливых.

Они вошли в гостиную и продолжали разговаривать, оставив свиту на палубе.

— Вполне разделяю ваше мнение, любезный генерал, и министерство — в моих словах нет никакой задней мысли, — если оно действительно хотело сделать огласку неизбежной, ничего не могло лучше придумать, как назначить на мое место человека военного. Все подумают, как и я, что этим оно хочет поощрить восстание в Декане. Но у вас, разумеется, есть тайные инструкции и вы должны лучше меня знать, как поступить на основании этих инструкций.

— Мне нечего скрывать от вас, мой любезный губернатор, — отвечал Сердар, решив сразу нанести удар. — Когда я говорил об успокоении нетерпеливых, я подразумевал удовлетворение того, о чем они просят: мне приказано сегодня же разослать прокламации, призывающие к оружию весь юг Индии.

— Но ведь это же война с Англией!

— Правительство решилось на это. Вы сами говорите в вашем последнем донесении, которое я прочел целиком, что мы никогда больше не найдем такого удобного случая, чтобы снова завоевать в Индии положении, которое мы потеряли из‑за вероломства Англии. Смелая попытка эта должна кончиться успехом, потому что на нашей стороне все раджи, лишенные трона.

— Вам дали прекрасную миссию, и, можете быть вполне уверены, я без малейшей зависти смотрю на нее. Я человек не военный, и мне ни в каком случае не могли поручить такого важного предприятия; я сейчас же немедленно передам вам свои полномочия и уеду отсюда. Раз война объявлена, английские крейсеры тотчас же примутся преследовать наши пакетботы, и тогда нелегко будет вернуться во Францию. Французский пароход из Индо‑Китая прибудет в Пуант де Галль дня через два, но я уеду сегодня же вечером, если только меня с семьей примут на шхуну, на которой вы приехали. Событие это на так скоро станет всем известным, а раз так, дней через десять мы будем в Красном море, мы без всяких затруднений прибудем в Египет. Тогда, если я даже проеду через Сирию, я уверен, что вернусь во Францию, не попав в руки англичан.

— Могу заверить вас, что хозяин этой шхуны будет очень счастлив предложить вам свои услуги.

— Поспешим же на берег, генерал! Сообщение ваше так важно, что мне нельзя терять ни минуты времени, если я не желаю оставаться в Пондишери в роли частного лица все время, пока будет длиться война Франции с Англией, а я должен признаться вам, что здоровье мое, пошатнувшееся от здешнего климата, требует воздуха родины.

В то время, как разговор этот происходил в гостиной, на палубе разыгралась презабавная сцена. Военный комиссар, считавший, что долг вежливости требует от него вступить в разговор с артиллерийским генералом из свиты нового губернатора, подошел к Барнету, который в своем застегнутом на все пуговицы и затянутом мундире походил на бульдога благодаря своей короткой и толстой голове, и спросил его:

— А что, генерал, вы очень страдали от морской болезни?

— Гм, гм! — отвечал Барнет, хорошо помнивший, что ему сказал Сердар.

Но Барбассон, бывший настороже, быстро приблизился к военному комиссару и сказал ему, стараясь говорить наиболее изысканным тоном:

— Э… видите ли, вы можете из пушек стрелять кругом него, он ничего не услышит, потому что глух, как котел.

Группа молодых офицеров и адъютантов, стоявших на палубе, с трудом удерживалась от смеха; не имея, однако, никакого желания следовать за губернатором в отставке и заметив, кроме того, что незнакомый генерал как будто недоволен, они успели кое‑как овладеть собою. Возвращение обоих губернаторов на палубу окончательно избавило офицеров от пытки смотреть на Барнета, который бешено ворочал глазами, желая придать себе важный вид перед лицом подчиненных, вынужденных из уважения к нему стоять неподвижно на своем месте. Обратный переезд к берегу совершился так же легко, и шествие направилось к дворцу губернатора, где тотчас же начался официальный прием, так как новый губернатор объявил, что не чувствует никакой усталости.

Депутация всех раджей юга явилась поздравить его с приездом и заявить о своей преданности Франции.

— Принимаю поздравления ваши как представитель своей страны, — твердым голосом отвечал Сердар, — мне скоро придется обратиться не только к вашей преданности, но и к вашему мужеству: наступает время освобождения всей Индии.

При этих словах трепет пробежал по телу присутствующих и из груди вырвались громкие, продолжительные крики:

— Да здравствует Франция! Да здравствует губернатор!

— Смерть англичанам! — крикнул один из офицеров туземного отряда телохранителей при дворце.

Казалось, будто все только и ждали этого сигнала, ибо крик этот, повторенный несколько раз со страшным взрывом энтузиазма, услышали снаружи, и в ту же минуту десять тысяч человек на площади, на улицах, даже на набережной подхватили: смерть англичанам! И по всему городу с быстротою молнии разнеслась весть, что война объявлена.

Минута действительно полного величия! Присутствующие на приеме раджи и офицеры обнажили свои шпаги и, потрясая ими перед обоими губернаторами, клялись умереть за независимость Индии и славу отечества. Сердце в груди Сердара билось так, что, казалось, сейчас готово было разорваться на части. Наконец наступил тот момент, которого он так жаждал в течение долгих дней: план его удался благодаря его смелости, в руках его был Пондишери и полк морской пехоты, командиры которого с полковником Лурдонексом во главе только что представлялись ему… Им овладело такое сильное волнение в этот торжественный час, что он едва не упал в обморок; перед ним, как во сне, быстро мелькнуло трехцветное знамя Франции, за которое он раз двадцать уже жертвовал своею жизнью… и это знамя победоносно развевалось над всем Индостаном. Он один отомстил за всех героев, ставших жертвою английского золота, начиная от Дюплекса до Лалли, часть которых умерла в Бастилии, а часть на эшафоте — за то, что они слишком любили свое отечество.

Увы! Бедный Сердар! Торжество его было непродолжительно; он не заметил, что в ту минуту, когда ему представили полковника Лурдонекса, последний не мог удержать выражения сильного удивления, которое еще больше увеличилось, когда его глаза обратились на Барнета, одетого в мундир артиллерийского покроя.

По окончании представления полковник немедленно удалился на огромную веранду дворца, чтобы там на свободе думать о том, что он видел, и о том, что повелевал ему свершить долг чести. Дело в том, что он всего пять дней тому назад приехал из Франции на пакетботе «Эриманта» и был в Пуант де Галле, когда пароход останавливался там в день осуждения и побега Сердара и его товарищей. Он слышал рассказы о подвигах Сердара против англичан и почувствовал необыкновенное влечение к этой легендарной личности, а потому поспешил на берег, чтобы видеть его, желая втайне способствовать его побегу, если бы к этому представился благоприятный случай.

Ему удалось попасть на то место, мимо которого Сердар, Барнет и Нариндра шли на смертную казнь, и это дало ему возможность вполне рассмотреть их… Можете вообразить себе его удивление, когда он очутился перед героем восстания в Индии, одетым в мундир французского генерала и играющим роль нового губернатора. Сначала он подумал, что это один из тех странных случаев сходства, которые встречаются иногда и весьма возможны; когда же вслед за этим он узнал Барнета, а затем Нариндру, сомнения его окончательно рассеялись.

Полковник сразу понял, какие патриотические побуждения заставили этих двух людей прибегнуть к такому способу действий, но он чувствовал, что не вправе дать этому приключению разыграться до конца. Он вполне разумно рассуждал, что авантюристы эти не имеют права бросать Францию на тот путь, к которому правительство ее не подготовилось, а потому ввиду тех важных осложнений, которые подобное событие должно было вызвать во всей Европе, он, французский полковник, не имеет права колебаться в том, чего от него требуют честь и долг его службы.

Он решил действовать спокойно и без всякого скандала; он знал, что полк никому не будет повиноваться, кроме него, и у него будет еще время действовать, когда это окажется необходимым.

В эту минуту Барнет, совсем задыхавшийся в своем мундире, вышел на веранду, чтобы подышать на свободе. Полковник поспешил воспользоваться этим случаем, чтобы рассеять свои сомнения и прибавить последнее доказательство к тем, которые он уже имел. Он подошел к Барнету и сказал ему:

— Что, любезный генерал, там, видно, очень жарко в гостиных?

Барнет смутился; ему так хотелось ответить, поговорить о чем‑нибудь, невольное безмолвие так угнетало его; но в то же время он понимал, что дьявольский акцент его совсем неприличен для французского генерала, а потому, вспомнив придуманный Барбассоном предлог, он кивнул и показал полковнику на свои уши, желая этим дать понять, что он не слышит. Но Лурдонекс не так‑то легко поверил этому и продолжал смеясь:

— Держу пари, генерал, что, несмотря на страшную жару здесь, вам было, пожалуй, еще жарче в тот день, когда в Пуант де Галле вы с веревкой на шее и в сопровождении ваших товарищей шли на виселицу.

Услыша эти слова, Барнет едва не упал от апоплексического удара и в течение нескольких секунд не мог произнести ни слова; ничего нет удивительного, если на этот раз у него все пересохло в горле и язык отказывался служить ему. Когда наконец он мало‑помалу почувствовал силу говорить, он отвечал:

— Что вы хотите сказать, полковник?.. Повешена… Веревка на шее… Я не понимаю.

— Полноте! Вот и глухота ваша прошла, и, мне кажется, мы сейчас поймем друг друга. Я стоял подле того места, где вели на казнь вас, Сердара и еще одного туземца; я узнал всех вас троих, и вы понимаете, конечно, что, с одной стороны, вы не можете разуверить меня, а, с другой стороны, я не имею права допустить вас разыграть эту комедию до конца.

— Неужели вы думаете, черт возьми, что она очень забавляет меня!

— Хорошо, по крайней мере, что вы не желаете унижаться до лжи.

— Я во сто раз больше предпочитаю свой охотничий костюм этой шерстяной кирассе, в которой я задыхаюсь, а так как вы угадали нашу тайну, то я сейчас же предупрежу об этом своего друга и мы недолго будем надоедать вам своим обществом… Вам лучше было бы молчать об этом, во всяком случае вы, таким способом возвратили бы Индию Франции, и при этом вас никто не обвинил бы в обмане.

— Вы, быть может, правы, но мне, видите ли, придется идти во главе своего полка, а это, примите во внимание, налагает на меня ответственность и не позволяет поэтому молчать. Подите и скажите вашему другу — я сам не хочу его видеть, я питаю слишком большое уважение к его характеру и героическому поведению в Индии с самых первых дней революции и не в силах одним ударом разбить хладнокровно все его иллюзии, — скажите, что я даю ему до вечера десять часов времени, чтобы удалиться с французской территории, что по истечении этого срока я расскажу губернатору о комедии, жертвой которой он едва не сделался… До свиданья! Это мое последнее слово, но не забудьте засвидетельствовать ему мое уважение.

Барнет вырвал листок из записной книжки и написал на нем несколько слов: «Найди какой‑нибудь предлог, чтобы поскорее кончить эту бесполезную комедию… все открыто… ты все узнаешь».

Пять минут спустя испуганный Сердар прибежал к своему другу:

— Что случилось? — спросил он.

— А случилось то, что полковник морской пехоты, которого тебе представили, был в Пуант де Галле в день нашего побега и узнал всех нас троих.

— Роковая случайность!

— Так вот, видишь ли, у одного человека может встретиться двойник, но у троих сразу, это уж слишком.

— Ты не пытался отрицать этого?

— Отрицать! Ты, кажется, с ума сошел. Тебе следовало оставить на шхуне меня и Нариндру, и дело пошло бы, как по маслу. Но все мы трое здесь, когда пять дней тому назад нас также видели вместе, а при таких обстоятельствах лицо человека легко запоминается!..

— Послушай, Барнет, я решился на все. Потерпеть крушение у самой цели, когда все предвещало успех, это невозможно, я теряю голову! Все здесь верят моему назначению… я прикажу арестовать полковника, ссылаясь на тайное предписание, и…

— Полно! Ты не только теряешь голову, ты ее потерял уже… Кто же исполнит твое приказание?

— Правда твоя, — сказал Сердар с отчаянием, — но видеть погибающими мечты свои о мести и славе для своего отечества!.. О, Барнет! Я проклят судьбой и не знаю, что удерживает меня от того, чтобы не покончить сейчас же с жизнью.

Сердар схватил револьвер, и рука его поднялась… поднялась к голове. Барнет вскрикнул, бросился к нему и вырвал у него из рук смертоносное оружие: минута замедления — и Сердар перестал бы существовать.

— Что нам делать теперь? Как выйти из этого положения, не сделавшись предметом насмешек?

— Хочешь выслушать совет?

— Умоляю тебя.

— Полковник принадлежит к числу твоих поклонников, и только долг мешает ему принять участие в этом заговоре, ввиду того, что он догадался о нем; но он дает тебе возможность выпутаться с честью из него и срок в десять часов для устройства наших дел. Знаешь, что ты должен сделать, по‑моему? Продолжай играть роль губернатора, а вечером мы тихо, смирно скроемся отсюда, а я предупрежу Шейка‑Тоффеля, чтобы он держал «Диану» под парами.

— Пусть так, раз это нужно! Пошли ко мне Раму и Нариндру, мне необходимо поговорить с ними прежде, чем я выйду в приемный зал.

Барнет отправился исполнить желание друга.

Сердар остался один, и в ту же минуту на веранду вошел полковник Лурдонекс с листком голубой бумаги в руке.

— Я не хотел сначала видеть вас, — сказал он Сердару, — но нашел средство спасти вас от смешного положения. Вот оно.

И он подал листок Сердару. Последний колебался сначала, но кончил тем, что взял его; крупные капли слез покатились у него из глаз. Растроганный полковник протянул ему руку, и Сердар, судорожно пожимая ее, сказал ему:

— Я ничего не имею против вас, и я хорошо понимаю требования военной службы…

И с подавленным вздохом он продолжал:

— И я поступил бы, как вы… прощайте!

— Прощайте, и всякого вам успеха! — отвечал полковник, уходя с веранды.

Сердар развернул бумагу, которую тот передал ему. Это была поддельная депеша, написанная печатными буквами и на настоящем телеграфном бланке. Полковник воспользовался для этого телеграфным походным аппаратом.

Депеша гласила:

«Серьезные осложнения в Европе, передайте управление обратно губернатору де Рив де Нуармон, возвращайтесь в Европу.»

Это действительно избавляло Сердара от насмешек. Когда Нариндра и Рама вошли на веранду вместе с Барнетом, он сейчас же сообщил им содержание депеши и сказал:

— Мы едем через два часа.

Затем он приказал Раме немедленно отправиться к своему брату Сина‑Томби‑Модели и тотчас же провести их на шхуну вместе с Эдуардом и Мари, которых он проводил сюда.

Влетев затем, как бомба, в приемный зал, он протянул депешу губернатору.

— Прочтите, пожалуйста, — сказал он, — меня зовут обратно во Францию, а вы останетесь в Пондишери. События так же непостоянны, как ветер и волны; я сохраню вечное воспоминание о вашей любезности и величии вашего характера… Позвольте же мне проститься с вами…

В Пондишери до сих пор еще уверены в том, что французское правительство готовилось уже объявить войну Англии во время восстания сипаев и только интриги и золото Англии были виною тому, что оно отозвало два часа спустя после приезда генералов, которых министр командировал, чтобы стать во главе франко‑индийской армии.

Незадолго до захода солнца Сердара вместе с Барнетом проводили на борт с торжеством все власти Пондишери с губернатором во главе. На Шаброльской набережной был выстроен в боевом порядке весь полк морской пехоты. Когда показался Сердар, полковник отдал приказ играть походный марш и отдал честь оружием.

Когда Сердар и друг его проходили по знаменной линии, полковник приказал приветствовать его склонением знамени. Видя, что оба задыхаются от волнения, честный полковник тихо проговорил, но так, чтобы они слышали:

— Да здравствует Сердар!

Спустя несколько минут «Диана» неслась на всех парах к острову Цейлон.

VIII

Потерянные надежды. — Отъезд в Гоурдвар‑Сикри. — Воспоминание детства. — Английская эскадра. — Преследование. — Подвиги «Дианы». — Ко дну.

Надежда привлечь весь юг к восстанию была навсегда потеряна для Сердара. Раджи, более простого народа понимавшие истинную силу европейских государств, знали, что Англия готова будет идти на самые неслыханные жертвы, чтобы подавить восстание. Не уверенные в успехе его и опасаясь в таком случае всевозможных репрессий, они объявили, что согласны восстать только во имя Франции и с ее согласия, и Сердар знал, что они сдержат свое слово. С бешенством в душе решил он поэтому отказаться от всех грандиозных планов своих на Декан и заняться одним только спасением несчастного Кемпуэлла; Гоурдвар‑Сикри был накануне сдачи, и, если бы ему удалось вырвать мужа Дианы из рук людей, поклявшихся убить его, успех этот вознаградил бы его за неудачу в Пондишери.

Но сколько затруднений придется побороть для достижения результата! Удрученный гибелью самых дорогих ему иллюзий, он увиделся с молодым Эдуардом, которого он полюбил с истинно отцовской нежностью; один вид этого юноши делал его моложе на двадцать лет, благодаря воспоминаниям, относившимся к самой счастливой эпохе его жизни. Но с ним сделалось еще не то, когда он увидел сестру его, прелестную Мари. Он остановился, пораженный, как громом, и даже потерял на минуту способность говорить; никогда еще природа не передавала такого разительного сходства от матери к дочери: это были те же самые черты лица, те же ласковые и глубокие глаза, в которых отражалась вся девственная чистота ее души, то же ясное и приветливое выражение лица, те же прелестные очертания рта, те же мягкие и волнистые волосы того же красивого цвета, как и у белокурых красавиц венецианских художников.

А когда прелестное дитя обратилось к нему — и тот же голос возник в его воспоминании, — умоляя его со слезами спасти отца, он от всего сердца отвечал:

— Клянусь, что отец ваш будет жив, хотя бы для этого мне пришлось поджечь Индию со всех четырех концов.

Затем он напомнил им, чтобы они совершенно забыли здесь фамилию Кемпуэлл, которая увеличит только затруднение при исполнении данной им клятвы.

— Если по несчастью, — сказал он им, — здесь на борте узнают, что вы дети коменданта Гоурдвар‑Сикри, я не буду, весьма возможно, в силах спасти вас, несмотря на то, что я здесь хозяин; сохраните же за собой до новых распоряжений имя вашей матери. Я уверен, оно принесет вам счастье, — добавил он с нежной улыбкой.

Крепость Гоурдвар находилась на равнинах верхней Бенгалии, на реке Ганге, у выхода ее из верхних долин Гималаев. Ее трудно было бы взять, потому что она, подобно орлиному гнезду, была построена на верхушке скалы, но гарнизон ее, не ожидавший восстания, был так быстро захвачен врасплох армией Наны‑Сагиба, что не успел сделать необходимого запаса провизии, которой у него оставалось всего только на три месяца, тогда как осада длилась уже четыре месяца. Правда, все тотчас же согласились на половинную порцию, но тем не менее никто не верил, чтобы несчастные выдержали даже пятый месяц осады. Надо было спешить поэтому, чтобы попасть туда вовремя.

В ту минуту, когда Коромандельский берег исчезал из виду, сливаясь с вечерним туманом, Барбассон постучался в дверь каюты, где Сердар сидел уже несколько часов.

— Командир, — сказал он, — вы забыли сказать мне маршрут.

— Обогните остров Цейлон, избегая английской эскадры, которая здесь крейсирует, и держите затем путь на Гоа; это единственный порт, где мы можем высадиться… Сколько времени, думаете вы, нужно «Диане», чтобы добраться до португальского порта?

— Если мы разведем все топки, то разовьем скорость в двадцать два узла, и в таком случае будем через пять дней в Гоа.

— Разводите все! — отвечал Сердар.

— Если ветер будет попутный и мне разрешено будет поднять паруса, мы выиграем целый день с парусами и паром.

— Выигрывай день, выигрывай час… выигрывай все, что можешь… знай, что достаточно пяти минут промедления… чтобы произошло величайшее несчастье.

— Довольно, командир! «Диана» покажет вам сегодня, что она может сделать.

В новом предприятии, задуманном Сердаром, у него не только не было союзников, но даже среди окружающих его людей он мог встретить врагов. Это повергло его в такое отчаяние, что он решил во всем открыться Нариндре. Этот, по крайней мере, если и откажется помочь ему в спасении человека, опозоренного во всем мире убийством во Гоурдваре, не сделается во всяком случае его противником, а потом, кто знает? Привязанность и слепая преданность, какие махрат питал к Сердару, пересилят, быть может, ненависть к чужеземцу, и тогда он решится оказать Сердару помощь, незаменимую в этом случае.

В Сами он был уверен; юноша жил и дышал только своим господином, которого он почитал, как бога, а втроем спасение майора становилось возможным. Но чтобы привлечь Нариндру на свою сторону, необходимо было открыть ему всю свою прошлую жизнь, свои страдания, свои испытания, надо было сообщить ему всю жизнь; он обязан был все сказать, чтобы индус мог понять причины, побуждающие его спасти майора, будь он прав или виноват.

Не зная, что предпринять, он долго ходил взад и вперед по своей собственной гостиной, примыкающей к каюте, куда удалялся обыкновенно, когда ему становилось грустно. Взвесив по зрелому размышлению все обстоятельства, которые обязывали его, так сказать, довериться махрату, чтобы не остаться одному и не потерпеть неудачи в этом предприятии, он все еще не мог побороть своей нерешительности, своей стыдливости, когда на палубе послышался вдруг чей‑то свежий и чистый голосок.

Это пела Мари. Сердар остановился взволнованный и дрожащий и стал прислушиваться. Она пела старинный бургундский романс, трогательная мелодия которого так часто убаюкивала его в старинном замке Морвен, где он родился.

О нежная сестра кустарников цветущих, Боярышник чистейшей белизны, Вдыхая аромат твоих цветов душистых, Склоняюсь пред тобой… Мой трепет слышишь ты?

И мелодичный, нежный голос девушки разносился по морю среди ночной тишины, каплю за каплей вливая в душу Сердара волнующие его воспоминания.

Последний звук замер уже давно, а Сердар все еще слушал. Этот голос был голос Дианы, он рассеял его последние сомнения. Он подошел к колокольчику и позвонил… вошел слуга.

— Скажи Нариндре, что я прошу его сойти ко мне вниз.

Пять минут спустя тяжелая портьера, скрывавшая дверь, откинулась, и вошел махрат; приложив руку к сердцу, он склонил голову, как это делают обыкновенно туземцы, приветствуя своих близких друзей.

— Сагиб желал меня видеть? — спросил он.

— Да, мой честный Нариндра! Ты мне нужен для одного из самых важных обстоятельство моей жизни… Садись, и поговорим с тобой.

Махрат сел на циновке против своего друга. Долго, несколько часов подряд говорили они между собою, говорили тихо, хотя знали, что никто не услышит их, но в таких торжественных случаях голос действует заодно с мыслями, которые он передает…

Когда Нариндра вышел из каюты Сердара, его красные сверкающие глаза ясно показывали, что он был взволнован и плакал, а нужно было, я думаю, сильное волнение, чтобы заставить плакать сурового махратского воина. Выходя, он судорожно пожал руку своего друга и сказал:

— Брат, успокойся… мы его спасем!

Все спокойно спали на борту «Дианы», кроме первой вахты. Барбассон‑Шейк‑Тоффель держал маленькое судно на военном положении, и араб, исполняющий обязанности старшего офицера, спокойно прохаживался по возвышенному юту, когда часовой на мачте крикнул:

— Парус направо впереди!

Барбассон, спавший всегда одним только глазом в своей каюте на палубе, какие бывают на пароходиках, плавающих в тропических морях, соскочил мгновенно с койки… но не успел он переступить за порог двери, как послышался вторичный крик:

— Парус слева позади!

— Клянусь бородой Барбассонов! — воскликнул капитан. — Вот мы и влопались! Пари держу, что попали в самую середину английского флота.

— Парус слева впереди! — продолжал бесстрастный голос матроса.

Барбассон бросился на ют с биноклем в руке и стал считать, один… два… три… четыре… пять.

А матрос продолжал снова:

— Парус направо позади!

— Пять… — говорил Барбассон, — пять… посмотрим! Будет, наверное, и шестой, надо пополнить полдюжины… вот он и есть направо… из всех шести… он меньше других, это визо… он вместо шпиона у эскадры. Вот они, мои голубчики, только шесть английских судов, и мы посреди них. Чем не игра в шары! А мы, так сказать, юла*, и все будут метить в нас. Пусть пятьсот девятнадцать дьяволов разорвут меня на части, если на этот раз все мы еще до следующего восхода солнца не будем болтаться на реях адмиральского судна… Что вы скажете, генерал? — обратился Барбассон к своему другу Барнету, который случайно не спал и вышел на палубу подышать свежим воздухом.

></emphasis>  * Четыре стороны ее помечены буквами, которые составляют условные знаки игры в шары.

— Тебе это лучше знать, чем мне, — отвечал Барнет, — профессия моряка единственная, которою я так мало занимался, что положительно не имею никаких сведений по науке мореплавания, чтобы в достаточной мере определить шансы, которые дают нам возможность скрыться.

— Шансов никаких, дяденька‑с! — сказал капитан. — С теми разбойниками, из каких состоит наш экипаж, без документов, с Сердаром на борту, дело наше ясно.

— Как! Без документов?

— О, нет! У нас есть разрешение султана Маскатского, нашего, так сказать, патрона; но, понимаешь, шхуна из Маската пахнет ведь пиратами, корсарами, невольничьим судном, всем, чем хочешь, а потому лучше ее не показывать: нас только скорее повесят, и без всяких объяснений… Видишь, они еще не заметили нас, ибо наши мачты ниже чем у них, да и паруса у нас не распущены, а наши мачты ночью показались бы спичками, даже и в их подзорные трубы… Они идут эскадрою в две линии по направлению к Бенгальскому заливу… первые суда прошли мимо нас, не обратив на нас внимания, но скоро наступит день, и тогда берегись!.. Надо будет показать наш флаг, а раз у них мелькнет какое‑нибудь сомнение, сейчас шлюпку в море и выстрел из пушки… это чтобы мы остановились — и с полдюжины этих английских омаров обыщут все у нас с палубы до трюма… Ну, а там дальше дело наше ясно, говорю тебе, товарищ!

— Я американский гражданин, и хотелось бы мне посмотреть…

— Та… та… та! Американец ли, поляк, пехотинец, англичане на море смеются над всеми и знать никого не хотят… А что если разбудить Сердара, мой милый Барнет, дело‑то стоит этого… Смотри туда! Вон первый луч солнца окрасил уже горизонт… минут через десять они насядут на нас.

Когда Сердар вышел на палубу, солнце начинало уже показываться и огненный диск его выдвигался из‑за волн. Английская эскадра заметила шхуну, сомкнула ряды и подняла флаг, приглашая этим авантюристов поднять и свой.

— Что делать? — спросил Барбассон.

— Ничего, — отвечал Сердар, всматриваясь в даль.

— И скорее делу конец, — отвечал Барбассон, сопровождая свои слова громким хохотом.

Сердар продолжал всматриваться в море и тихо бормотал про себя:

— Они сами захотели этого, тем хуже для них… не я искал их.

Затем резким голосом добавил:

— Оставьте нас одних с капитаном. Все на нижнюю палубу!

Англичане, видя, что приглашение их остается без ответа, выстрелили из пушки холостым зарядом.

— Барбассон! — сказал Сердар с волнением. — Я беру на себя командование судном… вы честный малый и умеете повиноваться так же, как и приказывать.

— Это большое одолжение для меня, я не знал, что делать.

— Мне некогда заниматься теперь объяснениями, каждая минута дорога. Достаточно сказать вам, что менее чем через полчаса не останется ни одной доски, ни одного кусочка паруса от этой великолепной эскадры.

Барбассон пристально взглянул на него и подумал, что он сошел с ума.

— Мне придется сразу передать вам свои приказания, — продолжал Сердар,

— минуты через две нам иначе нельзя будет сообщаться с вами, как по телеграфу, который находится в комнате для машины. Поклянитесь мне, что вы, каковы бы ни были мои приказания, исполните их буквально.

— Клянусь!

— Вы спустите все мачты таким образом, чтобы над водой оставался только корпус «Дианы», а он так хорошо обит броней, что устоит против ядер; вам известно ведь, что операция эта совершается в тридцать секунд при помощи известного вам механизма.

Англичане послали из пушки ядро; оно перелетело через судно и упало в море.

— Начинается пляска.

— Поднимите флаг! — крикнул Сердар, мигом преобразившийся; глаза его сверкнули мрачным огнем, все жесты сделались нервными, порывистыми.

— Если через десять минут мы не пойдем ко дну… — бормотал Барбассон.

— Ба! лучше погибнуть в море, чем быть повешенным.

И черный флаг медленно поднялся на воздух.

Этот смелый вызов произвел страшное волнение среди английского флота, и все шесть судов, соединившись вместе двинулись прямо к «Диане».

— Убрать мачты! — крикнул Сердар, волнение которого все усиливалось.

Приказание его было исполнено немедленно, и «Диана» приняла вид огромной черепахи, сидящей на волнах.

— Сойдем вниз… закройте плотно все люки, чтобы никто не мог выйти наверх.

— Ладно! — подумал Барбассон. — Он хочет утопить нас вместе с судном.

— Вот мой приказ, — продолжал Сердар с лихорадочным возбуждением, — становитесь у машины и всякий раз, когда я по телеграфу дам вам знать: «Вперед!», держите, не уклоняясь никуда в сторону, прямо на адмиральский корабль, пока я не пришлю другого приказа: «Назад! Стой!», а затем и с другими судами то же самое, по рангу! Не трогайте только авизо… пусть несет в ближайший порт известие о гибели английской эскадры… Поняли?

— Как нельзя лучше, командир!

— Итак, к делу!

Барбассон с минуту задумался над тем, не лучше ли будет привязать Сердара к постели, как это делают с людьми, заболевшими горячкой, но ему, собственно говоря, было безразлично, как умирать, а потому он решил повиноваться. Он стал у телеграфа таким образом, чтобы рефлектор, находившийся над ним, давал ему возможность следить за английским флотом. В ту же почти минуту появился сигнал: «Вперед!».

— Вперед!.. На всех парах! — крикнул Барбассон машинисту через рупор и затем с помощью руля, находившегося подле аппарата, направил шхуну на адмиральское судно. Ядра градом сыпались со всех сторон, но, не причиняя вреда «Диане», скользили по ее покрытой броней поверхности. Маленькое судно неслось с головокружительной быстротой, ни на одну линию не уклоняясь в сторону, и прямо на колосса, который, по‑видимому, ждал его приближения, бесстрастный в своем величии и могуществе.

«Диана» находилась от последнего всего в ста метрах расстояния, когда появился сигнал: «Назад! Стоп!». Едва успел Барбассон передать это приказание машинисту, как раздался взрыв, сходный с залпом десяти батарей в крепости. Воздух всколыхнулся, и даже весь остов шхуны задрожал.

Барбассон закрыл инстинктивно глаза, а когда открыл их, адмиральского корабля уже не существовало больше. Описать волнение капитана было бы невозможно. Сердар представился ему теперь сверхъестественным существом, которое по своему желанию управляет громом и молнией.

Но вот снова появился сигнал: «Вперед!»… Барбассон повиновался, и шхуна на всех парах понеслась ко второму броненосцу, которого секунд через двадцать пять постигла та же судьба, что и первого.

Среди английских судов поднялся страшный переполох; никто не хотел подчиняться дисциплине, не хотел слушать приказаний контр‑адмирала, принявшего на себя командование; суда бежали, как попало, стараясь скрыться от опасности, которая была тем ужаснее, что никому не была известна.

Напрасно, однако, спешили они искать спасения в бегстве; шхуна, превосходившая их своей быстротой, отправила ко дну и остальные три корабля английской эскадры. Когда же авизо, как последнюю надежду на спасение, поднял перевязанный флаг в знак того, что сдается, он увидел, что враг с презрением удаляется от него, как бы находя недостойным себя меряться с ним силами.

Там и сям на поверхности моря всплывало постепенно такое количество обломков, досок, кусков мачт, бочек, разбитых ящиков, что их можно было принять за остатки целого города, разрушенного наводнением.

Когда Сердар вышел из своей каюты, он был страшно бледен и едва держался на ногах, тогда как Барбассон, вернувший мгновенно свою уверенность, был страшно наэлектризован; он готов был петь и танцевать, будь это возможно на этих человеческих останках.

— Они сами захотели этого, — говорил Сердар. — Бог мне свидетель, что я никогда не желал пользоваться этим ужасным снарядом, и даю себе клятву, что уничтожу все принадлежности этого смертоносного снаряда, как только спасу мужа Дианы. Человечество и без того уже имеет достаточное количество истребительных оружий, зачем же еще давать и этот снаряд в руки убийц.

— Командир! Командир! — кричал Барбассон, который во что бы то ни стало хотел обнять Сердара. — Мы теперь владыки моря, мы можем завоевать всю Англию, если захотим.

Сердар поспешно вырвался из его объятий, говоря:

— Восстановите поскорее все снасти «Дианы», ветер крепнет, надо этим пользоваться, чтобы наверстать потерянное время.

И он поспешил в каюту, чтобы успокоить Эдуарда и Мари, которые сидели, прижавшись друг к другу, и чуть не умирали от страха.

Две тысячи человек погибло во время этого ужасного приключения. Американский инженер был таким, образом, первым изобретателем торпеды, которая тридцать лет спустя произвела переворот в морском искусстве всего мира.

Дней через пять «Диана» прибыла в Гоа, и отряд авантюристов (к которым присоединились теперь Эдуард и Мари), сидевших по распоряжению Сердара в хаудах на спине Ауджали, двинулся форсированным шагом по направлению к Гоурдвар‑Сикри.

IX

Осада Гоурдвар‑Сикри. — Окруженные со всех сторон. — Майор Кемпуэлл. — Все средства истощены. — Надо сдаваться. — Похищение майора. — На рейде Бомбея. — Отъезд парохода. — Фредерик де Монморен. — Брат Дианы.

Вот уже пять месяцев, как крепость Гоурдвар, защищаемая полковником Лайонелом Кемпуэллом, который командовал батальоном в пятьсот шотландцев, выдерживала осаду двадцати тысяч сипаев, снаряженных полной амуницией и осадными пушками.

Управляемые старыми артиллеристами англо‑индусской армии, пушки в течение шестидесяти дней пробивали бреши в укреплениях, покрывая всю крепость бомбами и ядрами. Осаждающие сделали восемнадцать атак, которые были все отражены и не дали никаких результатов, за исключением гибели нескольких тысяч людей.

Днем осажденные рыли казематы и рвы для собственной защиты, а ночью исправляли бреши, пробитые пушками в укреплениях. Майор находился постоянно во главе работающих, ободряя их своим примером и поддерживая их мужество уверениями, что скоро к ним на помощь прибудет армия.

Майор знал, что помощь не придет или если и придет, то лишь когда от крепости не останется и камня на камне и ни одного из ее защитников; надо было раньше всего снять осаду с Шиншары, Лукнова, взять обратно Дели. Только после окончательного почти подавления можно было добраться до Гоурдвара, крайнего поста Англии на границах Бутана и верхних долин Гималаев, принадлежащих султану Куавера, который был на стороне восстания. Он знал также, что разные стратегические соображения и небольшое количество войск, находившихся в распоряжении Англии, не позволяли ей послать специальный для этого отряд, который неминуемо потерял бы тысячи человек во время перехода. Майор не мог быть уверен при этом, что ему удастся спасти эти пятьсот человек: он был твердо убежден в том, что гарнизон Гоурдвара заранее уже принесен в жертву и предоставлен, так сказать, своей несчастной судьбе.

Какую же силу нужно было ему иметь, чтобы держаться в течение пяти месяцев, имея при этом абсолютное убеждение в том, что все труды и старания его бесполезны! Можно с уверенностью сказать, что, открой он всю истину своим людям, эти грубые люди поступили бы совсем иначе. Они с первых же дней осады потребовали бы от него, чтобы он сдался на капитуляцию с условием оставить всех в живых; капитуляцию эту начальники туземцев подписали бы обеими руками, а затем, обезоружив весь гарнизон, предоставили бы своим солдатам изливать на нем все бешенство.

Без героического молчания майора все защитники Гоурдвара уже не существовали бы. Двадцать раз уже собирался этот воин‑герой сделать отчаянную вылазку и искать смерти в битве, вместо того чтобы ждать целые месяцы с душевной тревогой неизбежного конца и самых ужасных пыток, которым индусы не замедлили бы подвергнуть пленников; избиения, опозорившие гарнизон и предпринятые по распоряжению капитана Максуэлла, не позволяли надеяться ни на малейшее смягчение ожидающей их судьбы.

Майор Кемпуэлл, как вы уже, вероятно, поняли, не принимал никакого участия в этом гнусном и бесполезном деле. Он находился в Дели в то самое время, когда город этот был взят бунтовщиками, и только благодаря быстроте и силе своей лошади удалось ему бежать и добраться до Гоурдвара. Когда он прибыл туда вечером, весь покрытый пылью и еле держась в седле, — он сделал пятьдесят миль в восемнадцать часов — бесстыдная бойня, исполненная по распоряжению капитана Максуэлла, была уже окончена утром того же дня, а так как он немедленно, вследствие старшинства, принял командование крепостью, то на него взвалили ответственность за эту дикую расправу не только во всей Индии, но и среди цивилизованных народов, которые с единодушным отвращением и негодованием отнеслись к этому преступлению.

Силу свою бороться до конца майор черпал в том именно, что лишило бы всякого мужества его солдат. Считая себя обреченным на смерть, он хотел жить по возможности дольше, чтобы мысленно представлять себе образ своей жены и детей, которых он никогда больше не надеялся видеть. Человек великой души и выдающихся способностей, он все свободное время, когда не бывал на траншеях, писал историю своей жизни в Гоурдваре, излагал свои мысли, свои заботы изо дня в день, из часа в час, говоря себе, что позже, когда все забывающее время набросит свой покров тишины на горе, причиненное его смертью, жена его и дети, которых он любил больше самого себя, с нежным волнением прочтут все его самые сокровенные мысли, видя на каждой странице, в каждой строчке, как он любил их. Воспоминание о нем вместо того, чтобы слабеть, будет, напротив, все больше и больше крепнуть; пройдет много времени со дня его смерти, а милая Диана его и дети все еще будут разговаривать с ним, читая его рукопись и руководствуясь его мыслями и советами.

И затем, сопротивляясь с таким упорством, он все же, хотя и не сомневался в этом, хранил в душе своей смутную надежду, которая не покидает человека даже при самых отчаянных обстоятельствах, даже у подножия эшафота; а между тем им приходилось сдаваться или умирать в битве, несмотря на самопожертвование, с которым все делили между собой съестные припасы. Осада длилась уже пять месяцев, все припасы истощились; риса оставалось на один только раз, да притом и количество его, которое приходилось на долю каждого человека, могло утолить голод лишь на несколько минут: еще двадцать четыре часа — и все будет кончено. Благодаря перебежчикам‑индусам, бывшим слугам офицеров и бежавшим один за другим из крепости, осаждающие все это знали прекрасно; вот почему они с некоторого времени, чтобы ускорить сдачу Гоурдвара, не давали покоя ни днем, ни ночью несчастным шотландцам, которые превратились в настоящие скелеты и еле волочили ноги, отправляясь к укреплениям, чтобы отразить нападение осаждающих.

Стоило только показаться коменданту, как отовсюду неслись крики:

— Надо вступить в переговоры!

Да, вступить в переговоры! Капитулировать! Других средств не оставалось больше. И несчастный майор, сидя в своем кабинете, подперев голову руками, думал о той ужасной участи, которая скоро ждет его, когда к нему явился капитан Максуэлл и доложил ему о том, что их съестных припасов осталось всего только несколько мешков риса, по одной горсти на каждого человека.

— На этот раз все кончено, комендант, — сказал капитан, — мы вынуждены сдаться на капитуляцию.

— Сдаться на капитуляцию! Я только эти слова и слышу кругом, но никто не говорит о вылазке и о том, чтобы с честью погибнуть в бою.

— Хотите вести трупы на врага, комендант? Люди не в силах больше держать оружие в руках, и, вздумай более отважный враг серьезно атаковать крепость вместо того, чтобы забавляться ложными атаками, ему некого было бы арестовать.

— Это было бы лучше того, что нас ждет, потому что под возбуждением битвы индусы не оставили бы своих жертв живыми и каждый мог бы умереть на своем посту… смертью солдата, сударь! В противном же случае вы знаете, что нас ждет?.. Медленная, постыдная смерть среди пыток, ужаса которых представить себе нельзя.

Капитан молчал, и майор продолжал с горечью:

— Мы могли бы еще рассчитывать на дарование жизни нашим солдатам и нам, сударь, не будь того неслыханного зверства с вашей стороны, которое делает несбыточной всякую надежду на более почетный компромисс…

— Но, комендант…

— Довольно, сударь, я знаю, что вы мне ответите; в ваших людей стреляли в деревне, некоторые из них пали смертельно раненные, а военные законы допускают в таких случаях всякие репрессии. Вы повторяли мне это раз двадцать, и я раз двадцать не уставал говорить вам, что если мы извиняем солдат, напавших на деревню, где они гибнут жертвою измены, то ничто не может извинить их начальника, который забирает всех жителей, без разбора пола и возраста, и на другой день приказывает артиллерийской батарее расстрелять их картечью… Вы опозорили ваш мундир, сударь, вы опозорили Англию.

— Сударь!

— Вы здесь на службе, сударь, не забывайте этого; вы должны звать меня комендантом и воздавать мне должное уважение; я имею еще достаточно силы и власти, чтобы напомнить вам об этом… Да, сударь, я хотел сказать вам перед смертью: если весь гарнизон Гоурдвара будет уничтожен завтра, будучи предварительно подвергнут самым утонченным пыткам, какие только может придумать человек, этим он будет обязан вам, одному вам… Я не удерживаю вас более…

— Офицеры, мои товарищи, поручили мне узнать ваши намерения; они не отвечают больше за своих людей, которые настоятельно требуют, чтобы прекратили их страдания.

— Передайте им, что я хочу пригласить их на совещание, пусть все соберутся через час.

— Должен предупредить вас, что проклятый француз, который наделал нам столько зла…

— Сердар?

— Он самый… находится в лагере индусов с сегодняшнего утра; как ни велика его ненависть ко всему, что носит английское имя, он все же человек нашей расы, европеец, и, быть может, возможно будет при его посредничестве добиться помилования для всего гарнизона.

— Если верны слухи о той жестокости, которую ему приписывают, то нам нечего рассчитывать на его поддержку… Опыт научил меня не доверять легендам, а потому я затрудняюсь определить, чему верить в сказках об этом авантюристе… Хорошо, сударь, я подумаю о ваших словах… через час… здесь… с вашими товарищами.

Результатом совещания было решение сдаться во что бы то ни стало на капитуляцию, стараясь добиться более или менее почетных условии. Никто не говорил о вылазке ввиду того, что физическое состояние людей не давало им возможности взяться за оружие.

— Итак, — сказал майор, — жребий брошен, мы должны приготовиться умереть.

Решено было, что те из офицеров, которые желают написать свою последнюю волю или письмо к родным, займутся этим ночью, так как на рассвете следующего утра уже будет поднят парламентерский флаг.

Улицы маленькой крепости представляли душераздирающее зрелище: несчастные солдаты лежали на верандах своих жилищ, умирая от голода и жажды, и с нетерпением ждали наступления ночи, прохлада которой хоть сколько‑нибудь облегчит их страдания… Некоторые из них, потеряв окончательно силы, лизали сухим языком плиты той части улиц, которая не была раскалена солнцем; другие, растянувшись во всю длину на укреплениях, жадными глазами пожирали воды Ганга, которые текли только всего в нескольких метрах от них.

Офицеры отдали приказание не стрелять в индусов, чтобы не раздражать их. Последние, видя бездействие пушек и ружей, становились до того смелыми, что ели и пили у самых укреплений, наслаждаясь страданиями несчастных.

Безнаказанность сделала их дерзкими, и сипаи забавлялись тем, что навешивали на концы палок, сделанных нарочно короткими, бананы, арбузы, лимоны, кокосовые орехи, делая вид, что всеми силами стараются поднять их на укрепления, а несчастные осажденные в это время с мольбой протягивали к ним руки.

Один из них так сильно перегнулся, что не мог удержаться и, соскользнув, упал у подошвы крепостных стен. Сипаи подбежали к нему и подняли его. Он не убился, и они со всеми признаками самого искреннего сочувствия свели его осторожно по откосу и принесли ему есть. Бедняга с жадностью пожирал все, что ему давали, пока не стал задыхаться.

— Он хочет пить! Он хочет пить! — крикнули некоторые из присутствующих; его тотчас же схватили и бросили в воды Ганга, особенно быстрые в этом месте, приговаривая в то же время: «Пей! Пей! Да оставь и другим!».

Толпа солдат, видя, как хорошо угощали их товарища, готовилась в свою очередь соскользнуть с укрепления, рискуя даже убиться при этом.

Эти факты и еще множество других, которыми ознаменовалась осада Гоурдвар‑Сикри, представляют неоспоримую истину. В течение этого долгого дня страданий сипаи жестоко играли с несчастными осажденными; но вы найдете извинение этим бесчеловечным фактам, если вспомните, что три тысячи шестьсот (официальная цифра) стариков, женщин и детей, расстрелянных по приказанию Максуэлла, были родителями, женами, сыновьями большинства сипаев, которые участвовали в осаде и просили Сагиба отомстить за них.

Рама‑Модели и его брат не принимали участия в этих жестоких забавах, но они пустили на площадь крепости стрелу, запачканную кровью, с следующей надписью:

«Майору Кемпуэллу и капитану Максуэллу, Рама‑Модели и Сина‑Тамби‑Модели, сыновья Нараяны‑Модели, убитого палачами Гоурдвара».

Вечером индусы иллюминовали свой лагерь и провели всю ночь в пиршестве; решение, принятое совещанием, проникло к ним, и все они, узнав, что капитуляция назначена на завтра утром, готовились к мести. Только Нариндра и Сами, сидевшие вместе с Рамой и его братом, не присоединились к этим диким выражениям злобы, но, чтобы товарищи не обвинили их в слабости, они под предлогом усталости легли спать рядом с двумя махратскими солдатами, которые оставались перед этим в подземельях Эллора. Сердар не счел нужным брать с собой весь отряд, который остался охранять Эдуарда и Мари; он не взял с собой последних, считая неосторожным брать их в лагерь индусов, где достаточно было малейшей оплошности, чтобы их узнали, тогда он даже с опасностью собственной своей жизни не мог бы спасти их от ярости сипаев. Что мог бы отвечать он индусам, если бы они сказали ему:

— Более пятисот детей было убито на груди их матерей. Отдай же нам сына и дочь палача, который запятнал себя этими преступлениями.

Спасение майора само по себе уже представляло слишком затруднительное дело, чтобы осложнять его еще другими затруднениями; прощаясь с молодыми людьми, которых он оставил на расстоянии двух недель пути от Гоурдвара, он поклялся им, что привезет их отца здоровым и невредимым. Нариндра, который играл самую важную роль в этом похищении, просил Сердара дать ему на помощь двух махратов, его родственников, которые вернулись тогда с караваном.

Сердар употребил целый месяц на путешествие из Гоа в Гоурдвар‑Сикри. Вы поймете, что он не особенно приятно провел время в дороге, когда узнаете, что расстояние между двумя городами составляет восемьсот миль и что все оно покрыто обширными лесами и бесконечными джунглями. Во время этого продолжительного путешествия к нему постепенно доходили весьма серьезные известия, которые подтвердились по прибытии его в лагерь. Молниеносный поход Гавелока через Бенгалию, снятие осады Шиншары д'Айрака, Бенареса, Ауда и всех промежуточных постов; победа над армией Наны во всех стычках с нею, неизбежное снятие осады Лукнова — все это окончательно разбило его иллюзии и нанесло сильный удар его сердцу. Сомневаться нечего больше: восстание было подавлено, это было вопросом времени, и надо было ожидать, что и Дели сдастся через два месяца. С этим городом падал последний оплот независимости индусов, и английский леопард снова сжимал своими хищными когтями землю лотоса.

Итак, напрасны были десять лет неимоверных усилий, тяжелых и полных приключений и переходов, заговоров, борьбы и сражений, чтобы водрузить знамя Франции в этой чудной стране, где оно когда‑то развевалось с таким почетом! И все это по вине Нана‑Сагиба и его генералов, которые вместо того, чтобы на другой же день восстания идти на Калькутту, где одного присутствия их достаточно было, чтобы отнять у англичан последнее, державшееся еще за ними место, тратили напрасно время в празднествах и разных манифестациях при дворе в Дели.

Разочарованный всеми неудачами, не надеясь больше ни на что, Сердар спешил спасти майора, чтобы затем вернуться вместе с преданными ему людьми и Ауджали в непроходимые леса Малабарского берега и вести там свободную и независимую жизнь, которую он так любил.

В лагере его встретили со всем подобающим его заслугам уважением, но он испугался, увидя возбуждение, в котором находились все индусы. Вместо того чтобы чувствовать себя угнетенными и быть по возможности осторожнее ввиду известий, которые они получили относительно похода Гавелока и его успехов, сипаи еще больше жаждали мести. Мысль о том, что Англия потопит все восстание в крови и заставит их дорого заплатить за жестокое обращение, которое они собирались устроить своим пленниками, не останавливала ни на одну минуту их проектов мести. Напрасно Сердар, не смея все‑таки быть откровенным, пытался внушить им, что для них несравненно полезнее пощадить осажденных, что это спасет головы вождей восстания, когда последнее будет подавлено. Ему на это ответили, что души жертв носятся каждую ночь с жалобными криками над разрушенной деревней и что только кровь одна может успокоить их.

Прислушиваясь ко всем этим ответам. Сердар впервые понял, что все силы его и преданность делу пали на сухую истощенную почву и что народ этот, который он надеялся пробудить к жизни словами «отечество и свобода», погрязал в бездне невежества и суеверия и не по плечу ему было бороться с расой англосаксонцев. Он понял смелость Гавелока, который бросался очертя голову с шестью тысячами человек на эту человеческую гниль, годную только на то, чтобы служить удобрением для более молодой и сильной расы.

Мечтавший в течение стольких лет о восстановлении Индии с помощью Франции, которая, что бы там ни говорили, всегда была носительницей идей прогресса и свободы, он вдруг понял, что здесь окончательно и на многие столетия восторжествует открытая эксплуатация коренных жителей жестокими англосаксонцами… И, как Ахилл, он удалился в свою палатку и поклялся отказаться от бесполезной борьбы.

На рассвете следующего дня на укреплениях Гоурдвара поднялся парламентерский флаг. Индусские вожди подошли к крепости и выразили желание, чтобы к ним в лагерь прислали для переговоров о сдаче английского офицера, но так как последние соглашались идти только в том случае, если вместо них будет послан заложник‑индус, то Сердар вызвался сам пойти в крепость, чтобы узнать условия англичан и передать им условия осаждающих. Посредничество его было принято, и Сердар один, без всякого оружия, прошел в крепость, где его тотчас же провели к коменданту, с которым он просил разрешения говорить без свидетелей.

Сильное волнение овладело им, когда он входил в кабинет полковника:

— Муж Дианы, — прошептал он про себя и несколько минут смотрел на него.

— Очень благодарен вам, что вы согласились взять на себя такое тяжелое поручение, но, мне кажется, нам легче было бы сговориться, если бы они прислали мне одного из туземных вождей.

— Увы, майор! — отвечал Сердар. — Я не могу и не желаю убаюкивать вас надеждами; немного погодя я сообщу личные побуждения, заставившие меня принять на себя это поручение. В настоящее же время, чтобы скорее покончить с этим делом, я в кратких словах передам вам условия туземных вождей. Весь гарнизон, со всем оружием и имуществом, должен сдаться на волю осажденных.

— Согласиться на это мы не можем, если жизнь наша не будет гарантирована.

— Вы слишком хорошо знакомы с индусами и знаете, что они всегда готовы согласиться на всевозможные условия, а затем не исполнять их. На этот раз они даже обманывать вас не желают, они прямо отказываются гарантировать жизнь кого б то ни было из вас.

— В таком случае мы будем защищаться до самой смерти.

— Вас даже атаковать не будут, и дня через три вы умрете от голода.

— Лучше это, чем смерть среди мучений, как это видно по предлагаемым условиям.

— Вам не избежать пыток, сипаи возьмут крепость, когда ни один человек не в состоянии будет держать оружия.

— И вы, цивилизованный человек, европеец, вы согласились передать нам эти предложения?

— Я сделал все возможное, чтобы смягчить их, но страшное избиение в Гоурдваре, когда погибли тысячи женщин и детей, сделало бесполезным все мои старания.

— Увы! Никто больше моего не оплакивает этого варварского распоряжения, и, командуй я в то время Гоурдваром, я не допустил бы совершиться такому гнусному злодеянию.

— А! — воскликнул с радостью Сердар. — Я знал, что вы не способны на такой низкий поступок.

— На каком же основании вы могли подозревать меня и на каком оправдывать? Вы ведь не знаете меня.

— Это моя тайна, но я был уверен, что вы честный и благородный человек, а потому я с величайшей радостью говорю вам: майор Кемпуэлл, Сердар потому лишь согласился взять на себя это поручение, чтобы иметь возможность сказать вам, что он явился в лагерь с целью спасти вас.

— Что вы говорите! Как! Благодаря вам жизнь наша будет спасена… Верьте моей признательности…

— К сожалению, я должен рассеять ваше заблуждение… Вы меня не поняли; я пришел спасти только вас и никого больше спасти не могу.

— В таком случае мне остается ответить вам только одно, и вы, конечно, не удивитесь этому после того, как сказали сами, что я честный и благородный человек. Я отказываюсь от спасения, предлагаемого вами: или спасение, или смерть, но вместе со всеми.

— Но ведь невозможно то, что вы говорите.

— Это мое последнее слово.

— И, однако, — продолжал Сердар нерешительно, — у вас должны быть жена, дети…

— Ах, не говорите мне о них, не лишайте меня мужества… Имею ли право я сохранить им мужа… отца обесчещенного!

«Ах! — подумал Сердар. — Какого мужа избрала себе моя Диана!.. Но я спасу его против воли…»

И он продолжал громко:

— Утро вечера мудренее, майор, завтра…

— Завтра, как и сегодня, вы не получите другого ответа от меня.

— Я не то хотел сказать.

— Объясните тогда, я не понимаю вас.

— Я так тронут величием вашей души, что хочу употребить весь этот день и затем ночь на то, чтобы отговорить индусских вождей от принятого ими решения.

— О, если вы это сделаете…

— Постарайтесь только, чтобы ваши люди, несмотря на свои страдания, не сделали какой‑нибудь неосторожности и терпеливо ждали до утра.

— За это я отвечаю вам.

— До завтра, в таком случае… я буду у вас в этот же самый час.

— Дай Бог вам успеха!

— Я надеюсь на успех сегодня ночью.

Сердар поспешно вышел из Гоурдвара. Отказ майора вынуждал его изменить все сделанные им приготовления. Передав индусским вождям ответ майора, несколько измененный им: «Гарнизон просит разрешения подумать до завтра!» — он поспешил в свою палатку, где заперся с Нариндрой, Сами и двумя махратами. Совещание между ними длилось долго. Они говорили на теллингском наречии, которое на Декане было понятно одним только бенгальским сипаям, а потому были уверены, что ни одно нескромное ухо не поймет ни одного слова из их разговора.

День прошел, как и накануне, в похвальбах со стороны индусов и в сдержанных жалобах со стороны англичан. Обильный дождь, падавший в течение нескольких часов, наполнил настолько цистерны, что люди в крепости могли удовлетворить жажду и с этой минуты с большим мужеством переносили свои страдания.

Наступила ночь, последняя для гарнизона Гоурдвар‑Сикри. Густые черные тучи, собравшиеся сначала на горизонте, покрыли теперь весь небесный свод: на нем не видно было ни единой звездочки, точно ночь эта была нарочно создана для предсмертного бдения. Лагерь индусов, которым надоело играть и забавляться, был погружен в темноту; стаи шакалов бродили взад и вперед перед укреплениями города, как бы предчувствуя обилие мяса, и зловещее тявканье их смешивалось порою с жалобными воплями умирающих от голода.

Один в своем кабинете, майор приводил все дела в порядок и запечатывал конверты с духовным завещанием и семейными бумагами. Затем он снял с шеи медальон, в котором находилось изображение прелестного личика, и, покрывая его поцелуями, говорил:

— Ты, конечно, одобришь мой поступок, милая и благородная женщина. Не краснела бы ты разве за меня, узнав, что я был способен покинуть своих солдат ради спасения собственной жизни? Я завещаю своим детям неизгладимое воспоминание о том, что я поступил честно.

Не успел он закрыть медальон, как послышался легкий шум. Он обернулся и, несмотря на все свое хладнокровие, не мог удержаться от крика: четыре совершенно голых индуса вошли в комнату и с быстротою молнии набросились на него. В одну минуту они повалили его на пол, заткнули рот и обмотали веревками, чтобы он не мог ни кричать, ни выбиваться из рук, затем двое из них взвалили его себе на плечи и бегом вынесли вон.

Глаза в него не были завязаны, и он мог, несмотря на темноту, видеть, что его пронесли через городок, а затем через укрепления. Скоро они очутились на равнине; четыре индуса скользили, как тени мимо индусского лагеря. На расстоянии мили оттуда он увидел какую‑то движущуюся черную массу и затем услышал голос, заставивший его вздрогнуть. Это был голос Сердара, который говорил носильщикам:

— Положите его осторожно на дно хаудаха Ауджали.

— Сделано, господин, — ответили носильщики.

— Хорошо! В путь к Эллору! Живей!

И говоривший сел в хаудах, где был майор, который понял по движению, что они едут на спине слона.

Месяц спустя майор вместе со своими детьми находился на пакетботе, который из Бомбея направлялся в Европу, а рядом с ним стоял Сердар; он пришел проститься с ними и был очень растроган.

Раздался звук колокола, приглашавший посторонних удалиться в свои лодки.

— В последний раз прошу вас, мой спаситель, — сказал майор, — ваше имя в знак воспоминания! Что скажу я своей милой жене, когда она спросит, кого ей благословлять за то, что детям ее сохранили отца, а ей — мужа?

Сердар, переходивший уже за борт, обернулся и со взором, в который он, казалось, вложил все воспоминания и всю душу свою, сказал:

— Вы скажете моей милой Диане, что вас спас Фредерик де Монмор де Монморен.

— Праведное Небо! Ее брат! — воскликнул майор.

И он хотел броситься за ним… но пароход закачался на волнах, и лодка Сердара очутилась в двадцати метрах от него.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. НУХУРМУРСКИЕ ЛЕСА

I

Гатские горы Малабарского берега. — Жители девственного леса: туги, хищные звери и Тота‑Ведда. — Английские шпионы. — Исчезновение Нана‑Сагиба. — Сердар и Барбассон. — На озере Нухурмур. — Сюрприз.

Вся западная часть Индостана, известная под названием Малабарского берега, окаймлена длинной цепью гор неравномерной высоты, которая тянется на протяжении семи‑восьмисот миль от мыса Коморина, где она начинается едва заметными уступами, до диких и суровых провинций Мейвара и Бунделькунца. Здесь она разделяется на несколько отрогов, главные из которых, продолжая свои путь к северу сливаются с первыми уступами Гималаев, пройдя сначала по границе Афганистана; другие же уклонившись в стороны, подобно нервным жилкам пальмового листа или пластинкам веера, понижаются постепенно, направляясь к равнинам Бенгалии, и умирают, так сказать, на берегу Ганга, как умирают благочестивые индусы, которые, чувствуя приближение смерти, приходят испустить последний вздох на берегу священной реки.

Горы эти носят сообразно своему положению разные названия, как Триводерамских гор, Гатских, Нильгернских, Беар; все они покрыты непроходимыми девственными лесами, которые тянутся капризными извилинами то по глубоким долинам, покрытым пятью или шестью поясами растительности, куда с трудом проникает луч солнца, то по крутым склонам, которые подымают до 2500 метров свои зеленые вершины среди небесной лазури или тянутся по обширным плато, покрытым дикими скалами, лощинами, где ревут потоки, шумят и пенятся каскады, где сверкают озера неизведанной глубины.

Несколько редких проходов, которые известны только проводникам, ведут отсюда в Триводерам, Гоа, Мирпур и другие города, но они так опасны и так мало посещаются, что большинство путешественников предпочитает ехать к месту назначения на маленьких пароходах, которые еженедельно ходят между Коромандельским берегом и Малабарским.

Густые и мрачные леса, покрывающие долины и склоны гор, до такой степени заселены дикими слонами и хищниками всякого рода, что сами проводники откажутся вести вас через них, если вы не наймете слона, специально дрессированного для такого опасного путешествия и способного защитить вас. На концах всех тропинок, которые извиваются по равнине и соединяют между собою деревни индусов, поставлены в том месте, где они приближаются к уступам, столбы с надписью на пяти или шести наречиях: тамульском, куарском, телингском, индостанском, пальском и английском, которая гласит: «Не ходите дальше из опасения встречи с хищниками». Можно было бы прибавить «из опасения тугов», потому что ужасная каста душителей, которых преследует и травит европейская полиция, нашла себе убежище в самых неприступных местах этой дикой страны, где никто не осмелится ни преследовать их, ни мешать в исполнении мрачных таинств Кали, богини крови.

Несмотря однако на бесчисленные опасности, которые угрожают существованию, несчастные изгнанники, известные под именем Тота‑Ведда, скрываются там в течение уже многих столетий после приказа Дахира‑Раджи, властителя Декана, который за какую‑то провинность, забытую уже всеми, объявил их недостойными жить, как нечистых тварей, и запретил им употребление воды, риса и огня. Когда проклятие такого рода постигало какую‑нибудь касту во времена браминского владычества, убийство члена этой касты становилось заслугой, и несчастные, на которых тяготел гражданский закон и религиозный предрассудок, не имея никаких средств укрыться от избиения массами, вынуждены были скрываться в чаще девственных лесов Малабарского берега. Потомки несчастных Тота‑Ведда, присужденных к такой печальной участи в течение целых семи‑восьми столетий, дошли постепенно до настоящего отупения и в настоящее время почти ничего не имеют общего с людьми. Чтобы избежать преследования людей и диких зверей, они строят себе жилища на верхушках самых высоких деревьев; они потеряли даже привычку ходить по земле, зато они умеют необыкновенно искусно и ловко лазить по деревьям и перепрыгивать с ветки на ветку. Благодаря пище, которая состоит у них, как и у обезьян, из плодов и нежных листьев, рост их уменьшился и члены их сделались до того худы, что общее строение их тела подходит ближе к строению шимпанзе, чем человека.

Жилье, которое они устраивают обыкновенно на верхушках исполинских банианов, настолько велико, что свободно может вместить в себе пять‑шесть человек; оно состоит из пола, который искусно сделан из бамбуковых палок и поддерживается вилообразными ветками; кругом него стены из тростниковых циновок вышиною в два метра, а вверху крыша из листьев кокосового дерева.

Несчастные потеряли всякую способность членораздельной речи и говорят между собою с помощью целого ряда односложных междометий, применимых только к самым элементарным потребностям жизни. Они боятся соседства других индусов еще больше, чем тигров, потому что традиции, обрекшие их на изгнание и смерть, еще не ослабели у народа и всякий наир или раиот, который встретит случайно одного из этих проклятых, не задумается убить его, как змею или шакала. Тота‑Ведда поэтому почти не выходят из лесу и путешествуют обыкновенно среди листвы деревьев, никогда, без крайней необходимости, не спускаясь на землю. Такое передвижение — настоящая игрушка для них, и они так ловко действуют при этом руками и ногами, что одерживают победу над обезьянами в этом воздушном путешествии.

Эти жертвы человеческого невежества встречаются обыкновенно между Гоа, столицей португальских владений в Индии, и Бомбеем в той именно местности, где горы, о которых мы говорили, достигают наибольшего развития в ширину и вышину. Под именем Нухурмурских гор они в ширину занимают пространство земли в пятьдесят‑шестьдесят миль, а в длину в пять‑шесть раз больше; они находятся в полном распоряжении тигров, ягуаров, пантер, слонов, которые живут там обществами в несколько тысяч голов, не считая аллигаторов, которые населяют озера высоких плато, сервалей, которыми по величине и хищным их наклонностям не следует пренебрегать, и громадных стад буйволов с мрачным и тупым взором, с блестящей и черной мордой, дикий рев которых разносится по долинам. Там, одним словом, вы найдете массу всевозможных животных, которых хватило бы, чтобы заселить весь мир, если бы цивилизация истребила их в других частях земного шара.

Мы не без основания сделали общий обзор этой дикой местности, а также тех странных живущих там существ, которые находят соседство диких зверей менее опасным, чем соседство себе подобных. Здесь именно произошли главные события, о которых мы теперь повествуем.

Несколько слов об общем положении Индии в тот момент, когда начинается наш рассказ, пополнят картину места действия.

Мы начинаем на другой день после обратного взятия Дели англичанами по окончании восстания сипаев: великое патриотическое восстание было потушено в море крови генералом Говелаком и его офицерами; избиение гарнизонов Шивераха, Бенареса, Гоурдвара‑Сикри, бывшее только репрессией со стороны индусов, было в сто раз больше отомщено массовыми избиениями, которые продолжались целый год, да англичанин и теперь продолжает убивать железом, огнем и картечью — всем, одним словом, что попадается ему под руку.

Общий лозунг гласил: терроризировать Индию, чтобы раз и навсегда отнять у нее охоту возвратить свою независимость; старый император Дели умер от ужаснейших пыток, но, несмотря на все поиски и обещанную премию в сорок тысяч фунтов стерлингов, т.е. миллион франков, тому, кто доставит Нана‑Сагиба и главных членов его европейского штаба, которым удалось скрыться от ярости англичан, их не могли найти.

Головы этого принца и трех европейцев, которые помогали ему защищать Дели, а затем способствовали его побегу, были оценены в эту сумму сэром Джоном Лауренсом, генерал‑губернатором Индии. Узнав об этом, все авантюристы, находившиеся в это время в Индии, разлакомились такой прекрасной наградой и бросились выслеживать беглецов, которым удалось бежать, скрываясь среди дымящихся развалин Дели. Напрасно, однако, все эти случайные сыщики входили в союзы с самыми искусными туземными ищейками, они не могли открыть ничего, что навело бы их на след тех, кого они искали.

Мало‑помалу и тем, и другим надоели бесплодные поиски, а так как при этом распространился слух, что Нана и маленький отряд его успели скрыться в Тибете, то большинство отказалось от своих проектов.

Из Лондона тем не менее постоянно присылались официальные приказы овладеть во что бы то ни стало главным вождем восстания. Полное и продолжительное умиротворение Индии могло быть достигнуто лишь этим способом, так как надо было или отнять насильно, или получить добровольно скипетр императоров могольских, ибо никто, кроме Нана‑Сагиба, не имел права, по верованию народа, передать его своему преемнику.

Два человека, однако, которым высшие власти специально поручили это преследование, упорно продолжали поиски беглецов, и чем больше встречали затруднений, тем ожесточеннее преследовали свою цель. Первый был Кишная, начальник шайки душителей на Малабарском берегу; что касается второго, капитана Максуэлла, он, как мы видели, стяжал себе печальную известность своей жестокостью во время восстания. Во главе целого батальона шотландцев и артиллерийской батареи негодяй нападал на безобидные деревни, сжигал их дотла и расстреливал тех, кто пытался бежать, не разбирая при этом ни пола, ни возраста. Несколько раз попадался он в руки индусов, также и во время осады Гоурдвара‑Сикри, но каждый раз каким‑то чудом избегал участи, ожидавшей его и вполне заслуженной им, после чего еще вдвое более жестоким образом мстил за испытанный им страх.

В случае успеха кроме награды, обещанной вице‑королем, капитана Максуэлла ждало еще производство в чин полковника сингалезских сипаев, но не за поимку Наны, а за поимку авантюриста Сердара. Обещая такое быстрое повышение этому офицеру, который занимал второстепенный пост в индийской армии, сэр Вильям Броун, коронный губернатор Цейлона, сказал ему:

— Помните, что мне надо доставить Сердара живым, это единственное условие для исполнения моего вам обещания. Арест Нана‑Сагиба не касается меня.

На острове Цейлон, который находился в исключительной зависимости от королевы, считаясь принадлежностью королевства Англии, сэр Вильям Броун ни в чем не зависел от вице‑короля Индии; он пользовался почти безграничной и бесконтрольной властью, назначая по своему усмотрению чины в армии туземцев и всем гражданским чиновникам колонии.

Мы знаем уже, что Кишнае за то же самое обещали высокое отличие, которое давалось только принцам королевского происхождения, а именно: право носить трость с золотым набалдашником не только ему, но и его потомкам мужского пола. Это единственное туземное отличие в Индии, и ценится главным образом потому, что основание его относится к баснословному периоду первой национальной династии Сурия‑Вонза, т.е. солнечной династии.

Служа высшим политическим интересам, капитан Максуэлл и Кишная были в то же время бессознательными орудиями частной злобы, которые ни перед чем не должны были останавливаться, чтобы завладеть Сердаром.

К счастью для Нана‑Сагиба и Сердара, им удалось по неожиданному стечению обстоятельств успешно скрыть свои следы от озлобленных и могущественных противников. Последние тем временем удвоили энергию ввиду того, что в непродолжительном времени предполагалось устроить празднество в честь королевы Виктории, которое вице‑король хотел обставить таким торжеством и блеском, каких никогда еще не видели в Калькутте. Он решил, между прочим, что в том случае, если к этому времени будет пойман Нана‑Сагиб, знаменитого вождя революции поставят на возвышении прикованным за ногу к статуе королевы, а в двух шагах от него на эстраде будут венчать лаврами генерала Говелака, залившего страну морем крови.

Сэр Джон Лауренс посылал к капитану Максуэллу и к Кишнае курьера за курьером, приказывая пустить все возможное в ход, чтобы привести в исполнение такую прекрасную и истинно английскую идею.

Таково было на другой день после взятия Дели положение обеих партий Индии, побежденных и победителей, положение, описание которого служит, так сказать, необходимым прологом к изложению последующих любопытных событий.

25 октября 1859 г. солнце начинало уже спускаться к поверхности Индийского океана, освещая последними пурпуровыми и золотистыми лучами верхушки столетних лесов, которые покрывают вершины Нухурмурских гор на Малабарском берегу; а с противоположной стороны в то же время медленно длинной вуалью развертывались сумеречные тени, шаг за шагом вытесняя свет и постепенно окутывая тьмой и безмолвием равнины Декана и величественную массу гор, которая служит им укреплениями.

Почти на самой вершине этих громад по обширному озеру, окруженному первобытными девственными лесами, быстро неслась по направлению к правому берегу небольшая шлюпка особенного устройства, планшир которой всего только на несколько сантиметров подымался над водой. На палубе никого не было, и не будь в задней части ее заметно легкого сотрясения, указывающего на присутствие винта, трудно было бы составить себе понятие о таинственной силе, которая управляла этим судном; как бы внимательно мы ни всматривались в этот феномен, мы не могли бы решить этой сложной проблемы, если бы разговор двух человек, только что вышедших на палубу, не разрешил наших сомнений.

Один из них, с лицом, обросшим, как у шимпанзе, — одни только глаза и нос выглядывали из‑за черных лохматых волос, — похожий по своему типу и несколько грубым манерам на наших матросов с берегов Прованса, крикнул, вылезая из люка и присоединяясь к своему товарищу, вышедшему раньше него:

— Клянусь бородою Барбассонов, я начинаю думать, Сердар, что вы тонкую штуку придумали, перетащив «Эдуарда‑Мари» в эту чертовскую трущобу.

— Как видите, Барбассон, — сказал, улыбаясь, тот, которого назвали Сердаром, — во всем надо ждать всегда конца.

— Мы, клянусь Богом, прекрасно делаем наши двадцать два узла с этой механикой, как вы ее там называете! Никак не могу удержать в памяти этого дрянного названия.

— Электромотор, мой милый Барбассон!

— В открытом море при сильном ветре не очень‑то она расходится, ну а здесь, на этой утиной луже, она окажет нам большие услуги.

Вам, я думаю, нет надобности представлять, вы и без того узнали знаменитого адмирала флотов Маскатского имама, Шейка‑Тоффеля, как гласит его мусульманское имя.

— Очень важные услуги, верно, — продолжал Сердар, — благодаря своей быстроте и запасу ящиков с картечью в трюме мы можем несколько месяцев пренебрегать силами, которые вице‑король вздумал бы выслать против нас, если только шпионы его сумеют открыть наше убежище.

— Не считая того, Сердар, что я буду водить их до дня Страшного Суда по всему озеру, прежде чем они найдут вход в подземелья Нухурмура.

— И если это им удастся, а мы решили, что не отдадимся живыми в руки англичан, то обещаю вам, что ни один из наших противников не принесет вице‑королю известие о нашем последнем подвиге.

— Как и об его исполнении… Мы даем им проникнуть в подземелье, подносим огонь к пороху, и прости‑прощай вся компания… Мы прыгаем на три тысячи футов вверх над поверхностью моря… Вот род смерти, которого не предвидел Барбассон‑отец, а это был человек, который предвидел далеко вперед. Я помню, что с самого нежного детства моего он всегда предсказывал, что я умру на веревке или буду расстрелян… бедный человек, он был бы доволен, увидя, что предсказание его должно исполниться… если англичане схватят меня…

— Только неосторожность или измена могут выдать нас, а так как между нами нет изменников…

Сердар произнес последние слова и вдруг остановился: едва заметная дрожь пробежала по его телу и глаза его пристально устремились в чащу леса, как бы желая проникнуть в самую глубину ее. Лес в этом месте так близко подходил к озеру, что ветки банианов и тамариндов тянулись сводом над поверхностью воды.

— Что случилось? — спросил Барбассон, удивленный видом своего спутника.

— Спуститесь в каюту и остановите шлюпку! — отвечал шепотом последний.

Моряк выпустил руль, который он держал рукой, выйдя на палубу, и поспешил вниз исполнить приказание Сердара. Последний тем временем, пользуясь быстротой судна, поставил его параллельно берегу, но слегка наискось, чтобы удобнее было пристать, а затем, в ту минуту, когда шлюпка собиралась остановиться, направил ее таким образом, чтобы она стояла левым бортом к берегу.

Последние содрогания легкого судна не прекратились еще, когда Сердар с карабином в руке прыгнул на берег, говоря Барбассону:

— Ждите меня и будьте готовы ехать по первому моему сигналу.

И, согнувшись вдвое, чтобы не зацепить за низкие ветки, он скользнул в лес.

II

Раненый. — Тота‑Ведда. — Поспешная помощь. — Охота на пантеру. — Открытие Нухурмура. — Таинственные подземелья. — Покинут на берегу. — Преследование на озере. — Ури! Ури! — Возвращение в подземелья.

Моряк не успел еще опомниться от удивления, как послышался на недалеком расстоянии выстрел, а вслед за ним крик боли и испуга.

— Стань на место… ко мне! — послышался в ту же минуту голос Сердара.

Барбассон исполнил приказ и в несколько прыжков очутился подле Сердара.

Там, барахтаясь и испуская жалобные стоны, лежало на лесном мхе тощее и безобразное существо с руками и ногами невероятной худобы, почти без мяса, нервы и мускулы на которых были натянуты, как сухожилия. Цвет кожи его был черен, как сажа, а пальцы на ногах, худые и длинные, были такие же неподвижные, как и на руках, и загибались внутрь, как у обезьян. С первого взгляда его можно было принять за одну из них, не будь у него довольно большой курчавой головы и не отсутствуй шерсть на всем его теле. Из раны в правом боку сочилась яркая и пенистая кровь; это заставило Сердара думать, что пуля попала в легкое.

Бедное создание смотрело на него с выражением такого ужаса, который брал, по‑видимому, верх даже над его страданиями. Барбассон, взглянув на него, ошибся сначала в его происхождении.

— Тс! — воскликнул он довольно равнодушно. — Вы убили обезьяну! Бедному животному, черт возьми, недолго осталось жить.

— Вы ошибаетесь, Барбассон, — грустно отвечал ему Сердар, — это один из несчастных Тота‑Ведда, живущих в этих уединенных местах, где они скрываются от людей, которые относятся к ним более жестоко, чем дикие звери, и я тем более огорчен этим случаем, что это вполне безобидные существа. Но что делать? В нашем положении мы то и дело должны быть настороже; малейший недосмотр может погубить нас. Я принял его за шпиона этого проклятого Кишнаи, который, по словам Рамы‑Модели, несколько дней уже шныряет по равнине.

— Вы тут не виноваты, Сердар.

— Я заметил какое‑то странное движение среди листвы в то время, как мы приближались к берегу озера, и подозрительность понудила меня доискаться причин этого движения; несчастный вместо того, чтобы скрыться среди листвы банианов подальше от меня, как поступают обыкновенно люди его племени, попробовал притаиться, чтобы не обратить на себя моего внимания, как настоящий шпион. От этого‑то и произошло все зло.

— Вы говорите, что Кишная шныряет по окрестностям? — спросил Барбассон, которого новость эта взволновала больше раны туземца. — Вы не говорили нам об этом.

— К чему нарушать спокойствие Нана‑Сагиба? Несчастный принц считает себя в безопасности в этих подземельях, да времени всегда хватит, чтобы предупредить его, когда опасность станет более острой. Рама‑Модели вернулся вчера вечером в Нухурмур.

— Знаю… его очередь была следить за равниной. Он утверждал, что ничего не встретил угрожающего нашему спокойствию.

— По моему приказанию. Вы знаете, что Нана, мужественный на поле битвы, дрожит, как лист, при одной мысли о возможности попасть в руки англичан. Я предупредил поэтому Нариндру и Раму, которые одни только могут выходить оттуда, потому что враги наши не знают их, чтобы все важные, собранные ими известия они поверяли мне, — не потому, чтобы я хотел сделать из этого тайну для вас и Барнета, но из желания избавить принца от преждевременных и бесполезных тревог. Смерть он предпочитает в сто раз больше позорной публичной выставке, которой ему угрожают и которая лишит его престижа — англичане это знают — в глазах туземных народов.

— По мне так все равно! Убиваться из‑за такого пустяка!

— Вы, мой милый Барбассон, не принц и не индус, вы не понимаете всей силы предрассудка у этого по‑детски наивного и суеверного народа. Я говорил уже, что Рама предупредил меня о присутствии Кишнаи на Декане, но в этом нет ничего необыкновенного, потому что люди его касты живут среди отрогов этих гор, которые тянутся внутрь между Бомбеем и Эллором. Что мешает ему отправиться к ним? Великая пуджа, праздник Кали, приближается, и он захотел присутствовать на кровавых и таинственных церемониях, которые всегда бывают в это время года. Успокойтесь, впрочем! Если он обыщет эти горы на протяжении всех семи‑восьмисот миль, начиная от Коморина до Гималаев, то и тогда еще останется довольно места для его поисков. Повторяю, опасаться можем мы только собственной неосторожности, ибо измена здесь немыслима. Нариндра и Рама пожертвуют жизнью по одному моему знаку, а что касается молодого Сами, то никакие самые жестокие пытки не вырвут у него ни единого слова.

— А так как сами мы не отдадимся в руки, то я начинаю думать, что веревка, обещанная Барбассоном‑отцом своему наследнику, еще не скручена…

— Мы, однако, болтаем с вами, — сказал Сердар с видом глубокого сожаления, — и не думаем помочь этому несчастному, который, быть может, ранен смертельно. Помогите мне, Барбассон! Перенесем его на шлюпку… день склоняется к вечеру, и здесь становится слишком темно.

Оба нагнулись и общими усилиями подняли осторожно Тота‑Ведду, который принялся стонать, употребляя отчаянные усилия, чтобы вырваться от них. Напрасно старался Сердар успокоить его ласковыми словами на разных местных наречиях, несчастный не знал ни одного из них. В конце концов он понял, однако, бесполезность своего сопротивления и подчинился беспрекословно; только изредка издавал он глухие стоны, вырываемые у него неосторожными движениями, которые увеличивали только его страдания.

Взобравшись на шлюпку, Сердар и спутник его осторожно положили свою ношу на палубу и поспешили отплыть дальше из‑под тени, бросаемой на воду деревьями, чтобы воспользоваться последними минутами дня. Сердар приказал снова остановиться и занялся осмотром раны Тота‑Ведды; он осторожно обмыл ее свежей водой и к удовольствию своему увидел, что пуля, скользнувшая по ребру, сделала нечто вроде царапины, тем менее глубокой, что бедняга состоял из кожи да костей; таким образом не только жизнь его не была в опасности, но достаточно было нескольких часов, чтобы он стал на ноги.

Барбассон тем временем принес ящик с медикаментами; Сердар еще раз обмыл рану, на этот раз бальзамом, разведенным водой, и положил на нее компресс из той же смеси, а затем прикрепил его бинтом. Туземец, умственные способности которого были чрезвычайно слабо развиты, не отдавал себе отчета в уходе, которым его окружали; самые фантастические мысли вертелись в этом слабом мозгу, который, благодаря вековечным страданиям, дошел до уровня обыкновенного животного. Но как только он почувствовал, что боль в его ране уменьшается, он успокоился и с меньшим уже ужасом смотрел на белых людей.

Кончив перевязку, Сердар уложил своего пациента на матрас, набитый водорослями, затем приготовил укрепляющий напиток из рома, сахара и воды и предложил ему. Удивленный Тота‑Ведда взглянул на него нерешительно, не понимая, что он хочет от него, и принимаясь снова дрожать. Чтобы разуверить его и дать ему понять, что он должен делать с предлагаемым напитком, Сердар поднес к губам серебряный бокал и, отпив из него глоток, подал ему снова.

Бедный дикарь не заставил себя просить на этот раз, хотя все же попробовал напиток сначала с некоторым беспокойством, зато потом с жадностью поднес бокал к губам и выпил все одним залпом. Затем он взял руку Сердара, прижал ее несколько раз ко лбу в знак благодарности и зарыдал, как ребенок.

— Мне очень больно видеть такое наивное горе, — сказал Сердар своему спутнику, — я не могу не подумать при этом, до какого животного состояния может довести человека злоба ему подобных… Что нам с ним делать теперь?

— Не можем же мы тащить его с собою в Нухурмур? — сказал Барбассон.

— Ни одно существо в мире, — отвечал ему Сердар, — не должно знать тайны нашего убежища. Это недоступное место, которому нет подобного, быть может, на всем земном шаре, было открыто случайно нашим другом Рамой‑Модели, заклинателем пантер. Это стоит того, чтобы послушать, если только вы не слышали уже об этом от него самого.

— Вы забываете, Сердар, что в течение всей войны за независимость я управлял вашей шхуной «Диана», которая ждет меня теперь в порту Гоа. Бедная «Диана», увижу ли я ее когда‑нибудь? Затем я был с вами во время осады Дели, где я командовал артиллерийским отрядом в крепости, а потому почти не имел случая видеть Рамы. Со времени нашего приезда сюда я нахожусь постоянно на борту «Эдуард‑Мари» и не мог ни часочка поболтать с заклинателем.

— Он мог бы рассказать это в нескольких словах, если бы только вспомнил; это так же коротко, как и трогательно. Однажды, когда он вместе со своим отцом охотился на этих вершинах за пантерами, он спустился и полетел через край пропасти, стены которой были почти вертикальны, но, к счастью, сплошь покрыты кустарниками достаточно крепкими, чтобы выдержать тяжесть его тела. Он инстинктивно схватился за один из них, но уже на двадцати метрах расстояния от верхнего края. Он прежде всего крикнул своему отцу, чтобы успокоить его, затем попробовал, держась руками за ветки, взобраться наверх, но напрасно; он мог схватывать их за концы, а тут они были слишком хрупки, чтобы довериться им. Совсем не то было бы, имей он необходимость спуститься; ему легко было бы перевешиваться с одного куста на другой, держась рукой за ствол у самого корня, т.е. за самую прочную часть кустарника. Но другого пути спасения ему не оставалось, и он, уведомив об этом отца, склонился над пропастью и, задыхаясь от волнения, начал опасный спуск. Отличаясь от природы необыкновенной силой, он, к счастью, встречал на пути своем целые группы пальм и молодых бамбуков, которые так близко стояли друг от друга, что ему удалось наконец добраться до дна после того, как он раз двадцать едва не сломал себе шеи. Он думал, что теперь спасен, когда перед ним возникло новое затруднение: он находился на глубине обширной воронки в форме конуса, самую широкую часть которой представляла почва, куда он добрался благодаря своей смелости и ловкости. Напрасно ходил он кругом, стена со всех сторон подымалась на высоту двухсот или двухсот пятидесяти метров, образуя с дном довольно острый угол; чтобы выйти из этой тюрьмы, где вместо крыши виднелось небо, ему нужно было подняться по такой же стене, по какой он спустился. Это то самое место, знаете, которое находится в конце подземелий и названо нами колодцем Нухурмура.

— Я так и думал.

— Вы понимаете остальное, потому что мы каждый день проходим тот лабиринт. Маленький ручеек, протекавший на дне этой огромной пропасти, терялся под одной из скал и, казалось, направлялся в самые недра земли. Рама‑Модели не побоялся растянуться на дне ручья, который был, к счастью, неглубок, и в таком положении стал ползти под скалой, придерживаясь извилин ручейка. Так прополз он метров около пятидесяти, когда почувствовал, что туннель над ним становится выше и он очутился наконец среди целого ряда обширных пещер, откуда он, несмотря на все свое мужество, мог и не выйти. Только на второй день своего подземного заключения, чуть не умирая от голода и усталости, заметил он вдали луч света, который послужил ему проводником и дал возможность дойти до конца другого прохода, выходившего на озеро.

— Так вы, значит, эти два туннеля — один из колодца Нухурмура, другой со стороны озера — расширили, чтобы легче было проходить по ним, и устроили там убежище для себя и Нана‑Сагиба?..

— Совершенно верно, мой милый Барбассон! И, как вам уже известно, мы закрыли с помощью камня, вращающегося на стержне, единственный вход со стороны озера, который легко мог кто‑нибудь увидеть, несмотря на густую растительность, прикрывающую его. Нам никак нельзя открыть тайны нашего убежища этому туземцу; он может заметить его и затем, благодаря отсутствию сообразительности, может поддаться на подарки и обещания хитрого Кишнаи, если тот случайно проследит наши следы вплоть до этих гор. А случиться это может, ибо для достижения противного нужно было бы, чтобы никто из нас не выходил из подземелий Нухурмура.

— Они так великолепны, Сердар, что в них можно жить до конца дней своих. Вы ведь и сад устроили там?

— Да… а между тем, судя по наружному виду, ни за что не сказать, чтобы дно этой пропасти занимало поверхность в двадцать тысяч квадратных метров. Еще задолго до подавления восстания, когда Говелак шел на Дели и вопрос полного поражения был только вопросом одного месяца, я думал уже об этом убежище, о котором мне сказал Рама‑Модели, как о месте весьма пригодном для Нана‑Сагиба и тех из наших товарищей, которые останутся нам верными. Я поручил тогда же нашему заклинателю пантер перевезти туда с помощью Ауджали всякую утварь и запасы; он так хорошо исполнил все мои приказания, что мы можем жить там роскошно и в полном изобилии в течение нескольких лет. Что бы там ни было, но ввиду того, что на наши следы могут напасть совершенно случайно или во время охоты в горах, или во время рыбной ловли в озере, — две несчастных страсти, от которых не отучить Барнета, — нельзя ни под каким видом и ни единой душе открывать тайны относительно нашей крепости.

— Я с вами согласен, Сердар! Но я возвращаюсь к вопросу, поставленному вами в начале этого разговора. Что мы сделаем с этим беднягой?

— Мы можем сделать только одно, тем более что я совершенно успокоился относительно последствий его раны. Я уверен, что она зарубцуется дня через три, четыре, самое большее. Мы высадим его на том месте, где он находился, когда я выстрелил в него, он найдет сам свое жилье.

Приняв это решение, Сердар пощупал пульс раненого; он нашел его спокойным и не лихорадочным. На борту хранилась провизия, и Сердар решил накормить его, чтобы подкрепить его силы; он употребил тот же способ, как и при напитке, и, прежде чем предложить ему кушанье, сам отведал его. Туземец в ту же минуту набросился на то, что ему предлагали, и принялся пожирать с жадностью, выражая при этом на своем языке явные знаки удовольствия. Барбассон не в состоянии был удержаться, чтобы не сказать:

— Нет, право, мы сделали доброе дело… бедняга, черт возьми, умирал от голоду.

Шлюпку направили к берегу и сделали знак Тота‑Ведде прыгнуть на землю, но бедняга не понимал, по‑видимому; тогда они без всякой церемонии взяли его и положили на траву, потому что им некогда было тратить времени на бесполезную мимику. Думая, что теперь отделались от него, они поспешили отчалить от берега, но не отплыли они от него и десяти метров, как услышали шум тела, нырнувшего в воду, и невольно обернулись. Каково же было их удивление, когда они увидели над водой голову Тота‑Ведды, который плыл, стараясь догнать их!

Ночь быстро последовала за днем, как это всегда бывает под тропиками, где нет почти сумерек, а потому, несмотря на небольшое расстояние, разделявшее их, туземец казался обоим французам маленькой черной точкой на поверхности воды.

— Надо ускорить ход! — сказал Сердар. — Когда он потеряет нас из виду, он вынужден будет вернуться на землю.

Барбассон увеличил силу тока, и шлюпка понеслась по спокойным водам озера, но в ту же минуту до слуха Сердара донеслись жалобные крики.

— У него может открыться кровотечение из раны; в воде оно бывает еще сильнее; несчастный потеряет силы и утонет, — сказал Сердар, как бы говоря сам с собою.

Затем, под влиянием невыразимой жалости, он воскликнул:

— Я не могу допустить, чтобы человек этот умер таким образом.

Крики усиливались, и голос становился все более жалобным и похожим на голос плачущего ребенка.

Сердар колебался: на карте стояли такие важные интересы, что он не считал себя вправе подвергать их опасности ради жизни этого несчастного дикаря. Но тут у него в голове блеснула мысль и положила конец всем его колебаниям.

— Что ж, — сказал он себе, — можно попытаться. Спасем его сначала, а там увидим.

И, наклонившись к люку, он крикнул:

— Задний ход, Барбассон! Я не хочу, чтобы на совести у меня оставалась смерть этого несчастного.

Провансалец, служивший несколько лет на государственной службе, выучился образцовой дисциплине, которая ставит наших моряков на первое место во всем мире. Он повиновался всегда и рассуждал только потом, если находил нужным сделать какое‑нибудь замечание. Шлюпка слегка задрожала, и с минуту казалось, будто в ней происходит борьба между выработанной скоростью и новым движением в противоположную сторону, но в следующую за этим минуту она уже с прежней скоростью неслась по направлению к берегу. Прислушиваясь к жалобам, Сердар по звуку их понял, что шлюпка теперь в том районе озера, где находился туземец.

— Слабее, Барбассон, слабее! — сказал он. И шлюпка, сразу изменив ход, медленно заскользила по воде.

Крики прекратились… Тьма ночная была так велика, что положительно ничего нельзя было видеть кругом себя.

— У него, вероятно, ослабели силы, — бормотал Сердар с искренним огорчением. — Бедняга! Мы сделали все, что могли.

Не успел он произнести этих слов, как в шлюпке почувствовался легкий толчок и черная масса, одним прыжком выскочившая из воды, упала вдруг на палубу. Это был Тота‑Ведда; туземец молчал, видя, что к нему спешат на помощь. То, что люди его племени потеряли в своем умственном развитии, пополнилось, с другой стороны, их необыкновенно развитыми физическими качествами: привыкшие жить в чаще лесов и двигаться среди глубокой тьмы, они видят ночью почти так же хорошо, как и днем, и положительно не знают усталости; они перегоняют самых быстрых животных; некоторые видели, как они перебирались вплавь через морские заливы в пятнадцать, двадцать миль и плыли два дня, направляясь к прибрежным островам, чтобы отыскать себе там убежище, прельщенные видом гор, которые синеватой линией выделялись вдали на горизонте.

Тота‑Ведда, очутившись на шлюпке, тотчас же бросился к ногам Сердара и, подымая поочередно одну его ногу за другой, ставил себе на голову в знак почтения и подчинения; затем, ударяя себя в грудь, он горловым тоном произнес в несколько приемов: «Ури! Ури!»

В эту минуту луна, вырвавшись из чащи лесов, покрывавших верхушки гор, залила всю поверхность озера серебристыми волнами своего света. Ночное светило это отличается под ясным небом Индии таким сильным светом, что туземцы на своем образцовом языке называют тот период, когда спутница нашей земли достигает полнолуния, «лунными днями».

— Ури! Ури! — продолжал Тота‑Ведда, снова повергаясь ниц перед Сердаром.

— Что он там говорит? — спросил Барбассон, вышедший в эту минуту на палубу.

— На тамульском наречии, которым говорят у подошвы этих гор, «ури» значит «собака», — отвечал Сердар. — Нет ничего особенного, если он запомнил это слово и, вероятно, хочет дать нам понять, что он будет нам предан, как собака; с другой же стороны, он, быть может, хочет сказать нам, как его зовут. Будь здесь Рама‑Модели, он объяснил бы нам все это; он провел свое детство в этих горах и говорит на языке этих бедных людей так же хорошо, как и они сами… Пора, однако, возвращаться домой; в Нухурмуре, вероятно, беспокоятся, мы никогда еще…

Он не докончил начатой им мысли; меланхолический и пронзительный звук рога нарушил ночную тишину, и жалобные нотки его три раза скользнули по водам озера, принесенные легким ветерком, который в этих обширных долинах дует каждый вечер после захода солнца, когда в раскаленной атмосфере восстанавливается равновесие воздушных течений.

— Это Рама зовет нас, — сказал Сердар. — Вперед, Барбассон, и поскорее. Нам достаточно и двадцати минут, чтобы пролететь шесть миль, отделяющих нас от друзей.

— А Тота‑Ведда? — спросил Барбассон.

— Я беру его на себя.

— All right! — как говорит Барнет. — Отвечал моряк.

И шлюпка снова понеслась по волнам. Туземец заснул, скорчившись в углу. Менее чем через полчаса вдали показался противоположный берег озера. Сердар, который не мог отвечать на сигнал, посланный ему из Нухурмура, потому что ветер дул ему навстречу, взял теперь в каюте висевший там буйволовый рог и извлек из него три звучных ноты, которые друг за другом и с различными изменениями разнеслись эхом по долинам.

— Теперь, когда мы предупредили наших товарищей, — сказал он своему спутнику, — остановитесь на минуту и помогите мне. Я должен принять небольшую предосторожность, чтобы этот туземец никогда не мог открыть тайны нашего таинственного убежища.

— Я не любопытен, — отвечал моряк, — это наше семейное качество, но клянусь бородою всех Барбассонов, прошедших, настоящих и будущих, предполагая, что знаменитая ветвь эта не угаснет со мною, я все же с нетерпением жду, что вы сделаете, чтобы скрыть вход в подземелье от этого «комка сажи».

Сердар не мог удержаться от смеха, выслушав эту тираду, прелесть которой увеличивалась акцентом, от которого наш марселец никогда не мог отделаться.

— Очень просто, — отвечал он, — я употреблю тот же способ, который так успешно заставил его есть; он, как ребенок, подчинится всему, что мы ему скажем. Одолжите мне свою голову, Барбассон!

— Обещаете мне отдать ее обратно?

— В полной сохранности.

— Получайте же! Это самое драгоценное, что я имею в этом мире, хотя Барбассон‑отец всегда утверждал, что Бог забыл наполнить ее мозгами.

— Я сделаю вид, что завязываю вам глаза, и я уверен, что Тота безропотно позволит сделать и себе то же самое.

— Вот об этом я не мог бы догадаться. А как это просто! Как и все гениальные мысли, Сердар! Но я всегда говорил, что в вашем мизинце гораздо больше ума, чем у всех нас вместе взятых.

Хохоча от души над многословием своего спутника, Сердар приступил к исполнению своего проекта, который удался вполне. Разбуженный Тота с любопытством следил за тем, что он делает с Барбассоном, и позволил завязать себе глаза, нисколько не сопротивляясь.

В ту минуту, когда шлюпка пристала к берегу, авантюристов приветствовали Рама‑Модели и Сами, которые с самого захода солнца с тревогой ждали их возвращения. Рама собирался уже передать своему другу тревожившие его заботы, но слова замерли у него на губах, когда он увидел третье незнакомое ему лицо; удивленный этой неожиданностью, он не мог отдать себе отчет, к какой касте принадлежит это существо.

— Это несчастный Тота‑Ведда, которого я ранил, приняв его за шпиона, — поспешил Сердар, предупреждая его вопросы. — Я все подробно расскажу тебе потом; помоги мне сначала провести его в подземелье. Я завязал ему глаза, чтобы он не догадался, куда мы привели его.

Влияние Сердара на всех окружающих было так велико, что Рама‑Модели не позволил себе сделать ни малейшего замечания. Он взял одну руку Тоты, тогда как друг его взял другую, чтобы помешать ему снять повязку, и оба вынесли его из шлюпки. Несчастный туземец снова принялся дрожать всем телом.

— Скажи, что ему незачем бояться нас, — сказал Сердар, обращаясь к Раме.

— Не знаю, поймет ли он меня, — отвечал последний, — некоторые из этих дикарей, заброшенные своими родителями с детства, доходят до такого состояния, что только кричат и от радости, и от горя, и от удивления и никогда не в состоянии запомнить тех выражений, из которых состоит язык их братьев, хотя и в нем всего только тридцать слов, не более.

Заклинатель пантер был прав: он никак не мог добиться, чтобы его понял Тота‑Ведда. Несчастный был, вероятно, покинут матерью с самого раннего детства своего, и перед нами возникает мудреная проблема, каким образом мог он существовать среди всякого рода опасностей, окружающих его.

В нескольких шагах от озера среди чащи пальм, бамбуков и гуявов находился целый ряд утесов, нагроможденных друг на друга и доходящих до пятидесяти‑шестидесяти метров высоты. Сердар притронулся к одному из них, часть которого тотчас же повернулась, открывая вход, устроенный самой природой и только с одной стороны несколько расширенный рукою человека. Маленький отряд скрылся спустя минуту внутри этого входа; Сами толкнул камень, закрывший вход, и он принял прежнее свое положение, так естественно прикрывавшее отверстие, что даже самый опытный глаз не мог бы ничего заметить.

Снаружи оставался один только Барбассон, который должен был, по своему обыкновению, отвезти шлюпку в небольшой залив вроде гавани, хорошо скрытый за ветвями деревьев, густо переплетенных лианами и ползучими растениями и образующих нечто вроде свода, где она была скрыта от всякого нескромного взгляда.

Пройдя двадцать метров среди полной темноты, Сердар и спутники его повернули вправо и очутились в обширном гроте, великолепно освещенном старой индусской лампой из массивного серебра с шестью рожками, которая висела на потолке пещеры, прикрепленная к нему посредством металлической цепи.

Сердар говорил правду, рассказывая Барбассону, что он за несколько еще месяцев вперед приготовил это убежище для последнего наследника древней империи моголов. Весь пол был устлан мягкими коврами из Кашмира и Непала, и вдоль стен, покрытых шелковой бенгальской материей, затканной серебром и золотом, стояли широкие и роскошные диваны с подушками всевозможной формы и величины. Мебель и разные вещи, дорогие Нана‑Сагибу по воспоминаниям, были также перенесены сюда из дворца его в Беджапуре на Декане, который находился всего в пятидесяти милях расстояния от Нухурмура. Благодаря почти полному уединению этой местности, совершенно опустошенной последними войнами махратов, верные Нариндра и Рама‑Модели, переодетые разносчиками, могли в несколько приемов перевезти эти вещи на спине слона, прикрыв их парусиной.

Вот почему принц, очутившись в этом месте после своего побега, полного треволнений, не верил своим глазам, увидя себя среди роскошного помещения, напоминающего одно из помещений его дворца. Целый ряд других гротов, обставленных более скромно, был занят спутниками изгнанного принца. Отсюда через коридор, увеличенный беглецами, можно было пройти в глубокую долину с отвесными стенами, которую Рама‑Модели открыл с опасностью для жизни и которую назвали колодцем Нухурмура.

Нана‑Сагиб жил здесь уже почти шесть месяцев с небольшим числом людей, оставшихся ему верными, а англичане до сих пор еще не могли напасть на его следы.

Но напрасно превращена была долина в прелестный сад, напрасно был он окружен всем, чего только желал, напрасно спутники, полные уважения к его несчастью, обращались к нему, как к царственному лицу, — жизнь, которую он вел в подземельях Нухурмура, так тяготила его, что он готов был отдать все спасенные им миллионы золота и драгоценных камней, чтобы вести свободную жизнь самого последнего из кули, ибо свобода есть первое благо в жизни, хотя ее ценят только тогда, когда потеряют. С некоторого времени он жил одною только мыслью: Сердар обещал ему отправиться на «Диане» вместе с Барбассоном на поиски какого‑нибудь пустынного острова среди бесчисленных групп островов в Зондском проливе и на Тихом океане, куда все они собирались переселиться вместе с ним, вдали от мстительной Англии. С этого дня он то и дело побуждал его к исполнению своего обещания; но Сердар не хотел ехать в такое далекое путешествие раньше, чем не будет уверен в том, что утомленные войной англичане и целая армия их шпионов прекратят всякие преследования. В настоящее же время нечего было и думать о том, чтобы не только Нана‑Сагиб, но еще более Сердар, который своими подвигами прославился по всей Индии, покинули это убежище, не рискуя быть немедленно узнанными и переданными в руки врагов.

III

Нана‑Сагиб и Сердар. — Серьезный разговор. — Существование Барнета в Нухурмуре. — Орест‑Барнет и Барбассон‑Пилад. — Честолюбивый проект. — Слава Барнета мешает спать обоим друзьям. — Отсутствие Нариндры. — Грустные мысли. — Барбассон — лингвист.

В ту минуту, когда Сердар входил в грот, Нана‑Сагиб сидел на диване и курил свой гука; шум шагов пробудил его от глубокой задумчивости, и он бросился к входившему.

— Как я рад твоему возвращению, Сагиб! — принц никогда не звал его иначе. — Ты запоздал сегодня, и я боялся, не случилось ли с тобой какого‑нибудь несчастья.

— Нас задержало маленькое приключение, принц, в котором мы, к счастью, не подвергались никакой опасности. Но мы вынуждены были взять с собой нового сожителя, который, пожалуй, будет несколько стеснять нас.

И Сердар в нескольких словах рассказал Нана‑Сагибу о том, что произошло. Тота‑Ведда, которому сняли повязку с глаз, тотчас же упал к ногам Сердара, которого он, по‑видимому, признавал своим господином.

— Дай Бог, чтобы тебе не пришлось раскаиваться в том, что ты спас его,

— сказал Рама, — я знаю людей этого племени, — у них нет середины: или они бывают злы и дики, как хищные звери, с которыми они живут, или кротки и привязчивы, как собаки, и бывают такими же мирными, как и они, если только привязываются к кому‑нибудь.

— Ты знаешь, что говорит наш божественный Ману, — отвечал Нана‑Сагиб.

— «Каждому доброму делу назначена своя награда владыкою всех вещей».

После нескольких минут разговора Сердар попросил именитого изгнанника позволить ему удалиться вместе со своими товарищами, потому что всем им необходимо подкрепить себя пищею и затем ввиду позднего часа отправиться на покой.

— Всегда один! — грустно прошептал принц, склоняя голову в знак согласия.

Предрассудки его касты абсолютно запрещали ему есть с Нариндрой и Рамой‑Модели, которые не принадлежали к его касте, и с европейцами, которые не принадлежали к его племени.

Гастроном Барнет, целый день охотившийся в верхних долинах, где никто не мог беспокоить его, ибо ни один шпион не рискнул бы туда отправиться, вернулся домой с двумя молодыми оленьими телятами и поджарил их на вертеле, следя за приготовлением их со всем вниманием гурмана. Жаркое было дожарено в самый раз… и он начинал уже браниться за промедление, когда приход друзей вернул ему снова хорошее расположение духа.

Сибарит вел здесь жизнь как нельзя более подходящую к его вкусам: он охотился, ловил рыбу, готовил, благодаря всевозможным консервам, которыми изобиловал Нухурмур, самые изысканные кушанья, какие он придумывал для собственного своего удовольствия и для удовольствия своего друга Барбассона. Он почти не сожалел теперь о своем великолепном дворце в Ауде, откуда его без всякой церемонии выгнал некий капитан Максуэлл после конфискации этого королевства лордом Далузи, генерал‑губернатором Индии. Ненависть его к вышеупомянутому капитану даже ослабевала со дня на день, не потому, чтобы он просто в этот момент ничего не желал в этом мире; свежая дичь каждый день, великолепная лакс‑форель из озера, полное изобилие всевозможных тропических плодов, затем консервы: паштеты из гусиной печенки, норвежские анчоусы, оренбургская икра, копченая лососина из Сакраменто, окорока из Йорка и т.д… всего не перечислить. Прибавьте ко всему этому лучшие вина Франции, Венгрии, Рейнские, из Капштадта, бесчисленное количество ящиков с портером и индийским пэль‑элем, шкап с ликерами, где Вдова Амфу, Бордо сочетались с Гарнье де ла Шартрез, и вы поймете, как должен был наслаждаться Барнет среди такого изобилия, которого он нигде больше не мог надеяться найти.

Он ни в чем не терпел недостатка, даже в дружбе, этой усладе жизни, на которую так скупы боги, что она встречается на земле лишь в виде исключения. Барнет встретил Барбассона, как Барбассон встретил Барнета; они дополняли друг друга, и посмотрите, сколько сходства между ними! Один родился в Марселе, другой в Нью‑Йорке, в двух морских портах; когда один говорил о Канебьере, другой говорил о Бродвее. Оба почти в одно и то же время были выгнаны своими отцами пучками веревок; оба получили от почтенных виновников их существования одно и то же предсказание, что их или расстреляют, или повесят; заметьте, что в данный момент они находились на дороге к тому или другому и остановка была только за выбором; для окончательного решения вопроса им достаточно было прогуляться на равнину к англичанам. Оба бродили по всему миру и практиковались в разных ремеслах; если один вырывал зубы в тридцать пять секунд, то другой подшивал новые подметки под сапоги в двадцать пять минут; если Барбассон был адмиралом без флота у его высочества имама Маскатского, то Барнет был артиллерийским генералом без пушек у экс‑раджи Ауда. Мы никогда не покончили бы с этим, если бы захотели перечислить все черты сходства, существующего между этими двумя знаменитыми особами, которые прибавляли ко всем их качествам еще одно

— быть верными несчастью: правда, они находили это для себя выгодным и не могли выйти отсюда, не рискуя испытать на себе справедливости предсказания своих отцов; но совершенства нет на земле, и они во всяком случае отличались неоспоримым качеством безусловной храбрости, которого никто не мог отрицать у них. Они, конечно, не бежали сами навстречу опасности, они предпочитали не встречаться даже с нею, но, если к этому их вынуждали обстоятельства, бились, как безумные. Чего же больше спрашивать от них?

Они были связаны узами такой тесной дружбы, что Барбассон‑Орест не мог обойтись без Барнета‑Пилада, а Пилад‑Барнет не мог обойтись без Ореста‑Барбассона. Они пользовались жизнью, не заботясь о завтрашнем дне. Два существа эти были самые счастливые из всех людей, окружающих Нана‑Сагиба; подчиненные абсолютному влиянию Сердара, они были всей душой преданы ему и готовы в огонь и воду броситься за него, в том случае, конечно, если огонь этот был недалеко.

Одна только мысль мешала им быть совершенно счастливыми: доказательство того, что полного счастья нет на земле. Англичане могли в один прекрасный день схватить Нана‑Сагиба, несмотря на охрану и преданность, окружающие его. Друзья не сомневались в том, что они найдут способ скрыться, но что будет тогда с ними, после того как они привыкли к наслаждениям жизни покойной, свободной от угрызений совести? Начинать снова бродячую жизнь вокруг света было им не по вкусу; Барбассон мог вернуться в Маскат, но, во‑первых, казначей имама всегда забывал ему платить жалованье в течение двух лет его службы, что вынуждало его вознаграждать себя, увеличивая в свою пользу сбор таможенных пошлин в размере 50 на 100, а во‑вторых, он мог найти свое место занятым, ибо благодарность государя — вещь неверная: «Настроение государя меняется, и безумец тот, кто ему доверяет», — сказал поэт. Правда, Барбассон Мариус исполнял обязанности адмирала и дантиста его величества, но так как он вырвал у него последний зуб за неделю до отъезда своего в Индию, то не мог больше рассчитывать на зубную боль, чтобы вернуть все прежнее свое влияние. Друзья много раз ломали себе голову над решением этой трудной задачи; несколько уже месяцев думали они все об этом, когда в одно прекрасное утро Барбассон в костюме Архимеда ворвался в грот, где спал Барнет:

— Нашел! Нашел! — крикнул он, как сумасшедший.

— Что такое? — спросил янки.

— Средство устроить свои дела в тот день, когда наш бедный принц…

— Понял, покороче!

— Не ты ли рассказывал мне, что соотечественники твои отличались страшным легковерием и какой‑то Барнум нажил себе от них целые миллионы, показывая им кормилицу великого Вашингтона?

— Ничего нет более верного, я сам стоял у дверей и зазывал публику…

— По боку Барнума! Мы соблазним какого‑нибудь индуса.

— Золотом!

— Где ты его возьмешь? Обещаниями… в этом отношении мы достаточно богаты.

— Догадываюсь…

— Дай мне кончить. Мы наденем на него старый ковер, тюрбан и саблю и перевезем его в твою страну.

— Барбассон, ты поражаешь меня!

— Мы будем брать один шиллинг за вход и показывать индуса под именем великого, несравненного Нана‑Сагиба, о которого в течение двух лет разбивались все силы Англии.

— Барбассон, ты велик, как мир!..

— Это не твои слова, но все равно, я принимаю их — они вполне к месту. Мы скопим денег, купим дачу в окрестностях Марселя и будем проводить дни, обладая золотом, вином из Бордо, трюфелями и шелком.

Друзья упали в объятия друг друга и с тех пор не беспокоились больше о будущем.

Простившись с Нана‑Сагибом, наши авантюристы отправились в свой грот, который выходил на внутреннюю долину, и сели ужинать. Нариндра не занимал сегодня своего обычного места; вот уже неделя, как он уехал в Бомбей за получением европейской почты, которая приходила туда для Сердара на имя преданного члена тайного общества «Духи Вод», к которому принадлежали также он и Рама.

В этот вечер Барнет и Барбассон были особенно веселы и воодушевлены, но оригинальные выходки их не веселили сегодня Сердара, который ел с рассеянным видом и все время после возвращения своего в Нухурмур был мрачен и озабочен; он не обращал даже внимания на Тота‑Ведду, который, сидя на корточках, ловил на лету, как собака, все, что ему бросали. Отсутствие махрата, который был всегда олицетворением точности и должен был вернуться еще сутки тому назад, внушало ему грустное предчувствие. Он не мог определить своих чувств, но ему казалось, что в воздухе висела какая‑то опасность, против которой он чувствовал себя бессильным, а между тем в последних известиях, принесенных Рамой‑Модели, не было ничего, что указывало на неминуемую гибель, — он сам это сказал Барбассону.

Все тут, быть может, заключалось в одном только контрасте. От природы чуткий и деликатный, несколько нервный, человек этот, которого вид и выдержка указывали на высокое происхождение и которого какое‑то странное, таинственное приключение выбросило из привычной ему среды, должен был по временам страдать, находясь между авантюристами самого обыкновенного сорта, не имевшими с ним ничего общего ни по своим мыслям, ни по своим чувствам.

Рыцарь в душе, он мечтал о независимости Индии как о мести Франции и Дюплекса своим вечным врагам; десять лет своей жизни употребил он на то, чтобы соединить и держать в своих руках все нити обширного заговора, который должен был навсегда уничтожить английское владычество на берегах Ганга. И вот на другой день успеха, когда во власти притеснителей этой древней страны оставалось всего только три города, без всякого почти укрепления, Калькутта, Бомбей и Мадрас, он не мог заставить вождей восстания, чтобы они шли против этих оплотов чужеземца и затем уже принимались за восстановление трона Дели. Он никак не мог заставить их понять, что реставрация могольской империи (показав индусам, что они, сбросив иго одного господина, кладут на себя иго другого) должна была парализовать общее воодушевление и придать восстанию характер обыкновенного бунта, а не народного движения. Юг Индии, не желавший владычества мусульман, отказался принять участие в восстании, и Сердар понял с того же дня, что победа англичан — вопрос времени. Но он поклялся отнять у них трофей этой победы и спасти Нана‑Сагиба; после целого ряда настоящих чудес отваги и хитрости он добился своей цели, но сколько еще времени удастся ему скрывать принца от поисков своих врагов? Бывали дни, когда он совсем отчаивался в этом, а сегодня вечером будущее казалось ему еще более мрачным и закрытым черными тучами. Если его схватят, то ему не сделают чести умереть от двенадцати пуль, как солдату, с ним поступят как с авантюристом больших дорог и повесят в Калькутте на показ индусам, которых он хотел освободить.

Какой грустный конец для него… и какое горе для Дианы, его милой сестры! Она должна знать теперь, что этот брат, которого она еще лет двадцать тому назад считала умершим, жив еще… Но почему она не пишет ему? Неужели ее воспитали в той уверенности, что брат обесславил ее?.. Да, он покинул Францию обесчещенным, разжалованным… он носил уже эполеты и шпагу… Богу известно, виновен ли он. Что ж из этого? Жизнь отца ее детей стоила нескольких строчек благодарности… И ни одного слова, ни одного воспоминания от имени жены и матери, по крайней мере, если сестра не захотела признать брата… Нет, она не пишет! Фридерик де Монмор де Монморен не существует больше, есть только авантюрист, которого англичане повесят в первый удобный момент…

Таковы были размышления, волновавшие Сердара, в то время как другие два товарища его пили, смеялись и забавлялись с Тота‑Ведда, как с животным, которого дрессируют. Последний, не бывавший никогда на таком празднестве, пожирал со страшною жадностью все, что ему давали, повторяя за всяким куском тот членораздельный крик, который он издавал раньше на шлюпке: Ури! ури! ури! Так как слово это следовало за питьем, предложенным ему Сердаром, а теперь за каждым куском, который ему давали, то Барбассон решил, что восклицание это служит дикарю для выражения удовольствия и должно соответствовать тем словам в других языках, которые выражают понятие о доброте, превосходстве и применяются ко всем вещам, употребляющимся в пищу и доставляющим наслаждение.

— Я не знал еще, что вы такой лингвист, Барбассон, — сказал Сердар, который поборол мало‑помалу свои мрачные мысли и с любопытством следил за упражнениями своего питомца, забывшего, по‑видимому, о своей ране.

— Тс! — воскликнул провансалец с комическим увлечением. — Это явилось у меня по вдохновению.

— Он, быть может, останется с нами, ему здесь нравится, — продолжал Сердар. — Я того мнения, что его следует назвать Ури, первым словом, которое он произнес.

Услышав знакомое слово, произнесенное тем, который нравился ему больше других, Тота взял его руки и несколько раз приложил их себе ко лбу.

— Это знак привета у этих несчастных, — сказал Рама‑Модели. — Он хочет дать тебе понять, Сердар, что он любит тебя и будет предан тебе до смерти.

— И ты думаешь, Рама, что у него могут быть такие высокие мысли?

— Все же у него мозг человеческий, Сердар, но только, живя среди листвы деревьев, как обезьяна, он не имел сношения с другими людьми и не научился думать.

— И не имеет понятия о цивилизации, Рама, которая представляет собрание всех человеческих традиций. В этом отношении ему не много досталось на долю. Ты сам говорил, что у людей его племени всего тридцать‑сорок слов для изображения тех физических потребностей, которые они вынуждены удовлетворять. Если же предположить, что привезенный нами бедный Тота, как это видно по отсутствию у него членораздельной речи, был брошен в детстве своими родителями, то в мозгу его не могли возникнуть понятия о привязанности, благодарности и т.д., и мы имеем перед собой существо, способное поддаться некоторой культуре, но не превосходящее в данный момент своим духовным развитием тех обезьян, с которыми он жил. Я думаю даже, что он никогда не научится говорить, потому что мозговые центры, управляющие членораздельной речью, атрофируются при отсутствии упражнения. Когда человек в таком виде достигает зрелого возраста, зло уже непоправимо и орган мышления не поддается развитию.

— Вы говорите как по книге, Сердар, — вмешался Барбассон. — Вы думаете, следовательно, что это выродившееся существо не способно усвоить себе никакого языка?

— Нам удастся, конечно, внушить ему кое‑какие понятия, он будет даже понимать смысл наших выражений, я думаю только, что теперь слишком поздно развивать его мозговой центр речи, т.е. научить его говорить. Это своего рода опыт; за ним будет очень интересно следить, и он даст нам некоторое развлечение в нашей уединенной жизни, если только Богу угодно, чтобы она была такой же мирной, как раньше, и если дикарь этот, дитя леса, согласится остаться с нами, потому что воля его должна быть в той же мере подвижна, в какой мозг его мало развит.

Время прошло быстро среди этого разговора, и наступил час отдыха. Каждый из обитателей Нухурмура удалился в ту часть пещеры, которая ему была предназначена; Сердар, уходя, поручил Сами непременно разбудить его, как только вернется Нариндра.

Когда Тота‑Ведда, которого мы впредь будем называть данным ему именем Ури, увидел, что все готовятся ко сну, он стал выказывать явные признаки беспокойства, и Рама‑Модели догадался, что он по привычке своей проводит ночи на деревьях, ищет также, где бы ему примоститься для сна. Сердар приказал открыть дверь, сообщавшуюся с долиной, где находилось несколько вековых банианов, на широких внутренних разветвлениях которых туземец мог удобно устроиться сообразно своим привычкам. Увидя их, Ури вскрикнул от радости и бросился на первое из деревьев поближе к нему; скоро послышался треск ломаемых веток и шум срываемых листьев. Тота готовил себе постель на ночь.

Европейцы и туземцы вернулись в свои пещеры; мало‑помалу все стихло в Нухурмуре, и молчание нарушалось только криком диких зверей, вышедших на поиски добычи, или мычаньем буйволов, спешащих на водопой, в ответ на которые раздавался по временам раздраженный голос Ауджали, стоявшего недалеко оттуда в помещении, устроенном исключительно для него. Но авантюристы привыкли к этим крикам; вместо того чтобы стеснять их, эти лесные голоса вполне гармонировали своей суровой и дикой поэзией с настоящими их чувствами.

IV

Ночь в Нухурмуре. — Странное рычание. — Танец пантер. — Ури заклинатель. — Минута страха. — Заслуженное наказание. — Ури спаситель. — Попытка бежать. — Бегство Ури. — Сон Нана‑Сагиба. — Крик силена. — Ночная экскурсия по озеру. — Сигнал Нариндры. — Почта из Франции. — Душевное волнение. — Приезд Дианы. — Новости извне.

Они спали уже несколько часов, когда их внезапно разбудил странный концерт, раздававшийся, по‑видимому, во внутренней долине. Это было нечто вроде смягченного рыгания, сопровождаемого мяуканьем, похожим на мяуканье кошки, но более громкое и резкое; в ответ на это раздавалось другое, еще более нежное, по‑видимому, того же самого происхождения.

Сердар, Рама‑Модели и Сами мгновенно вскочили на ноги, но Барнет и Барбассон продолжали спать спокойным сном людей, легко переваривающих пищу и не желающих беспокоить себя из‑за пустяков.

— Ты слышишь эту бешеную музыку, Рама? Что случилось? — спросил Сердар.

— Это рычанье, Сагиб, походит на рычанье пантеры, когда она в хорошем настроении духа играет с своими детенышами и когда ничто не нарушает ее веселья. Слушайте… Это более нежное мяуканье издают ее детеныши, отвечая матери.

— Все это происходит в нашей внутренней долине, не правда ли?

— Да, крики эти оттуда.

— И ты думаешь, что это пантеры забавляются там, а не сервали… это было бы менее удивительно.

— Это пантеры, Сагиб, — настаивал Рама‑Модели.

— Странно! — прошептал Сердар.

— Пантеры так же ловки, как и дикие кошки, и им ничего не стоит спуститься вниз, цепляясь за бамбук и кусты. Я же сделал это.

— Да, но детеныши?

— Они последовали за матерью.

— Удивительно! Сколько месяцев мы уже здесь, и в первый только раз осмеливаются дикие звери проникнуть в эту долину.

— Верно, Сагиб! Но в первый раз также в долине спит человеческое существо, добыча значит.

— А ведь твоя правда, но в таком случае, если животные эти привлечены запахом Ури, они съедят его.

Заклинатель пантер кивнул в знак согласия.

— О, нет, этого не будет… Идем к нему на помощь, нашего присутствия достаточно, чтобы обратить их в бегство.

— Благоразумнее посмотреть сначала, что там происходит. Нам это будет тем легче, что луна освещает теперь всю долину и слишком веселое настроение пантер не показывает, чтобы они ловили добычу.

— Ты уверен в этом?

— Тебе известно, Сагиб, что я всю свою молодость вместе с несчастным отцом своим, убитым в Гоурдваре, провел в изучении нрава молодых пантер, которых мы дрессировали для продажи фокусникам. Этих животных, особенно больших полосатых пантер из Малабара, которые достигают роста королевского тигра, легче всего укротить и приручить. Я очень хорошо изучил все изменения их голоса и могу уверить тебя, что те, которые находится теперь в долине, думают только об игре, а не об удовлетворении своего голода. Когда пантера преследует или подстерегает добычу, она молчит, и вот почему она так ужасна для охотника.

— Полагаюсь на тебя, Рама! Будем действовать осторожно и захватим на всякий случай карабины; мы должны быть наготове, чтобы помочь бедному Тота. Сами останется здесь; он невооружен и будет стеснять нас.

Они дошли до конца узкого коридора, толкнули осторожно камень, служивший вместо двери, как у входа со стороны озера, но открыли его не совсем, а лишь настолько, чтобы в случае надобности его можно было бы сразу закрыть. Они старались не делать шума, чтобы не встревожить пантер, и стали на пороге, задерживая даже дыхание и смягчая по возможности свои шаги. Перед ними открылось тогда зрелище самое странное, самое оригинальное и самое прелестное в то же время. На некотором расстоянии от того места, где они находились, Ури спокойно играл с двумя прекрасными полосатыми пантерами из той породы, о которой говорил Рама‑Модели. Он то катался с ними по земле, причем все трое так сплетались между собой, что превращались в бесформенную массу, напоминающую одно из фантастических животных, придуманных воображением китайских живописцев; то, разделившись сразу, они принимались бегать друг за другом, перепрыгивая один через другого и принимая самые грациозные кошачьи позы. Зрители этой трогательной сцены, прислушиваясь и присматриваясь к ней, сразу поняли значение криков, которые так заинтриговали их. Пантеры, играя со своим другом, ворчали самым нежным и шаловливым тоном, а Тота в свою очередь подражал им в таком совершенстве, хотя и не мог придать той же звучности своему голосу, что даже Рама‑Модели ошибся и приписал его крики детенышам пантеры.

— Я никогда не видел ничего более любопытного и более необыкновенного,

— шепнул Сердар на ухо Рамс.

— Это случается не так редко, как думают, — отвечал последний таким же шепотом. — Тота‑Ведда берут пантер еще детенышами, кормят, постепенно приручают их и так привязывают к себе, что те никогда не расстаются с ними и ведут вместе один и тот же образ жизни. Когда Тота поймает лань или дикую козу, он даст пантере известную часть и животное терпеливо ждет подле него, пока тот делит дичь на куски. Если, напротив, пантера задушит вепря или теленка буйвола, то дальнейшее совершается в таком порядке: животное предоставляет дележку своему хозяину и получает кусок, какой тому вздумается дать ему. Тота‑Ведда старается всегда приучить пантеру брать пищу только из его рук, чтобы ей и в голову не приходило, что она может сама распоряжаться ею. Большая часть этих животных, которых мы обучали, была продана нам жителями леса. И всегда это были детеныши, взятые в логовище во время отсутствия матери, но никогда ни один Тота не соглашался отдать нам пантеры, спутницы своей жизни.

Пока они шепотом разговаривали между собой, Ури и пантеры, все еще продолжая играть, удалились на другую сторону долины, и Сердар, не видя их больше, потому что они скрылись за деревьями, совершенно машинально подвигался в том же направлении, а за ним Рама, по‑прежнему продолжавший свои объяснения.

Ни тот, ни другой не думали о том, как неосторожно они поступают, ввиду того особенно, что, увлеченные грациозной игрой, они оставили свои ружья у входа в пещеры, чтобы ничто не мешало им любоваться зрелищем, столь же любопытным, как и трогательным. Вдруг одна из пантер, прыжками возвращавшаяся назад, заметила двух неожиданных посетителей, которые осмелились нарушить их дружеские забавы. Она сразу остановилась и, положив морду на передние лапы, приняла кошачью позу, собираясь броситься на добычу, и громко зарычала… Сердар и Рама хотели бежать, но было уже поздно… они не успели бы пробежать пространство, отделявшее их от входа, и были бы настигнуты пантерой… Вторая пантера, продолжавшая играть с Тотой, присоединилась к ней в четыре, пять громадных прыжков и приняла выжидательную позу.

Сердар и Рама чувствовали себя погибшими. Стоило им повернуться, и кошки будут у них на плечах; им ничего больше не оставалось, как стоять неподвижно и испробовать влияние человеческого глаза на этих животных, чего нельзя отрицать, хотя средство это удастся не всегда. Взгляните на укротителя, усмиряющего своего льва или тигра, он ни на секунду не выпускает их из виду, держа все время под влиянием своего взора. Но ночью, во всяком случае, сила этого впечатления уменьшается; прошло несколько секунд — и обе кошки, как бы по обоюдному согласию, испустили еще более пронзительное рычание, чем в первый раз, съежились и, ударяя себя хвостом по бокам, приготовились прыгнуть, когда… вся сцена мгновенно изменилась.

Тота подбежал к ним почти в одно время с пантерами, но, не понимая еще опасности, которой подвергались люди, он остановился подле животных и скорее с любопытством, чем со страхом, наблюдал за происходившим перед ним зрелищем. Прошло несколько секунд самого невероятного напряжения, и Сердар и его товарищ считали уже себя погибшими. К счастью, у людей, закаленных среди всевозможного рода опасностей, умственная деятельность становится тем яснее, чем сильнее угрожающая опасность.

— Неужели это грубое создание допустит, чтобы нас разорвали на куски?

— подумал Сердар.

И в ту же минуту в голове его мелькнула мысль, заставившая его похолодеть от ужаса. Что если Тота думает, что и они также будут играть с пантерами? Тогда они действительно погибли. И он с отчаянием вскрикнул:

— Ури!

Слово это было произнесено с выражением такого ужасного отчаяния, что в неподвижном мозгу дикаря что‑то шевельнулось… У него, без сомнения, мелькнуло вдруг сознание опасности, угрожавшей его другу… тому, кого он два раза признал своим господином, упав к его ногам… Он схватил моментально висевшую подле него ветку дерева, сломал ее с такой силой, какой у него и подозревать нельзя было, и, бросившись на пантер, принялся бить их, как попало, и с выражением необычайного гнева издавал по их адресу целый ряд восклицаний и странных криков, каких не встретить ни на одном языке мира.

И удивительная вещь! Пантеры, вместо того чтобы разозлиться за такое обращение, сразу, успокоившись, подползли к ногам своего хозяина, прося у него прощения, как это делают молодые щенята, когда их наказывают. Но дикарь не удовольствовался этим; он погнал их перед собой, как бы приказывая им воздать должную дань и его новым друзьям. Затем он передал Сердару ветку и сделал ему знак, чтобы и он в свою очередь хорошенько наказал пантер. Когда последний отрицательно покачал головой, Ури принялся жестикулировать с необыкновенным жаром, то указывая ему на животных, то на свои зубы, и, чтобы лучше дать понять себя, открывал и закрывал рот, делая вид, что хочет укусить и разорвать что‑нибудь.

— Повинуйся ему, Сагиб! — сказал Рама‑Модели. — Тота хочет тебе сказать, если ты не желаешь, чтобы эти животные съели тебя когда‑нибудь, ты сегодня же должен дать им почувствовать свою силу… Он прав, поверь моей опытности и бей посильней!

Сердар не колебался больше, и пантеры покорно приняли от него наказание. Он протянул затем ветку Раме, чтобы тот исполнил ту же экзекуцию, но индус тихонько отстранил его руку.

— Нет, — сказал он, — я не пользуюсь такими средствами, но так как животные теперь успокоились, то хочу посмотреть, не забыл ли я своего прежнего ремесла… Оставьте меня одного с ними, на четверть часа только.

— Разве эта последняя формальность необходима? — спросил Сердар, улыбаясь.

— Непременно, Сагиб! Я, вы знаете, принадлежу к касте заклинателей, которая состоит из небольшого числа членов; перед тем как нас обучают этому искусству, мы должны поклясться Питре, т.е. душами наших предков, что никому не откроем тайны, доверенной нам. Кто нарушает эту клятву, тот сразу теряет свою власть, вот почему я не решился прибегнуть к заговору, когда эти ужасные животные набросились на нас.

Сердар не настаивал; он знал давно уже, что нет возможности бороться с предрассудками даже самых развитых и умных индусов. Он сделал Ури знак следовать за собой и, взяв его тихонько за руку, заставил войти в пещеру. Влияние его на этого дикаря было так велико, что последний не выказал ни малейшего знака удивления к такому поступку, которого он не понимал.

Когда спустя несколько минут Рама позвал Сердара, он лежал, небрежно развалившись на обеих пантерах, которые нежно лизали ему руки. Не успел, однако, показаться Тота, как пантеры оставили Раму и бросились к своему хозяину, осыпая его ласками с нежным прерывистым ворчаньем, чтобы показать, вероятно, как они рады снова увидеть его. Сердар не пытался даже скрывать своего удивления при виде такого быстрого результата, потому что друг его в первый раз показывал ему свое искусство.

— Действительно чудеса! — сказал он Раме, поздравляя его. — Ты также быстро можешь усмирить и пантер из джунглей?

— Это будет немножечко подольше, Сагиб, — отвечал заклинатель. — Я уверен, однако…

Он не кончил начатой им фразы. Хорошо знакомые всем обитателям Нухурмура звуки рога, которыми они давали друг другу знать о себе, послышались вдруг где‑то вдали, но так слабо, что, не будь ночной тишины, никто не услыхал бы их.

— Это Нариндра, — сказал Сердар с невыразимой радостью. — Это он, я узнаю его сигнал; слушайте! Ауджали отвечает ему. Умное животное поняло призыв своего махута.

Это был действительно Нариндра, к числу обязанностей которого принадлежали и заботы о слоне. Вмешательство последнего произвело поразительное действие. Испуганные криками колосса, которого боятся все жители леса, пантеры мгновенно вскочили на ноги и пустились вдоль по долине; добежав до противоположной оконечности ее, они, нисколько не колеблясь и не уменьшая быстроты бега, начали карабкаться вверх по вертикальной почти стене, цепляясь за карликовые пальмы и бамбуки, пока не добрались до плато, где исчезли из виду в одну минуту. Присутствующие не успели еще опомниться от удивления, как Тота, следуя данному примеру, пустился с поразительной быстротой по долине и начал в свою очередь опасный подъем, хватаясь руками за ветки и кусты. Присутствующие были поражены; они не считали его способным на такой подвиг, особенно ввиду его раны.

Не сказав ни слова друг другу, Сердар и его товарищ бросились его преследовать, — у них блеснула одна и та же мысль. Собственная безопасность их требовала не выпускать из рук этого туземца, который знал теперь тайну их убежища и мог со дня на день, сам, быть может, не желая и не понимая важности такого поступка, выдать их врагам. Ему захочется, быть может, вернуться в долину, и тогда достаточно будет какому‑нибудь шпиону видеть его спуск, чтобы удивиться и пожелать узнать, куда и для чего он спустился. Оттуда до открытия Нухурмура один шаг… Случай делает и еще более странные вещи. Несмотря на быстроту бега, Сердар и Рама добежали до конца долины только для того, чтобы увидеть бесполезность своей попытки… Тота‑Ведда был уже почти наверху.

— Бегство это, Рама, большое несчастье, — сказал Сердар тоном полного уныния… Ты знаешь, суеверен я или нет? Так вот, у меня предчувствие, что бедный идиот этот, не желая, без сомнения, этого, будет причиной нашей гибели.

— Ты напрасно так беспокоишься, Сагиб! Надо невероятное, можно сказать, невозможное сочетание обстоятельств, — отвечал Рама, — чтобы этот дикарь, немножко поумнее двух пантер и не говорящий ни на одном понятном языке, мог бы выдать тайну нашего убежища. Ты знаешь, что одного вида людей достаточно, чтобы заставить его бежать.

— Я желал бы ошибиться, Рама! Будущее скажет, кто из нас двух прав.

Все случилось с такою быстротой и Сердар придавал такое важное значение всему этому происшествию, что оба забыли на минуту о сигнале Нариндры, который, изнемогая, без сомнения, от усталости, не хотел обходить кругом озера и просил, чтобы за ним выслали шлюпку. Повторные крики Ауджали напомнили им об этом. Слон очень любил своего махута, у которого всегда были наготове какие‑нибудь лакомства для него; вот почему он не переставал плакаться и волноваться с первых же звуков рога.

— Не стоит никого будить, — сказал Сердар, — мы одни переедем на ту сторону озера, а Сами прикажем не спать до нашего возвращения. Я с нетерпением жду новостей от друзей, — и он прибавил со вдохом: — ах, если бы получить почту из Франции!.. Прогоним, впрочем, эту тщетную надежду… так горько бывает разочарование.

Они молча направились в пещеры, закрыли скалу за собой и, сделав необходимые распоряжения Сами, направились к выходу. Все спокойно спали в гротах, куда никакой шум не проникал извне. Проходя через комнату Нана, они остановились на минуту; принц ворочался на диване, который служил ему вместо постели; ему что‑то не спалось, и он говорил бессвязные слова. Вдруг он приподнялся и, протянув руку, ясно произнес на индусском наречии: «За веру и отечество, вперед!». Потом снова лег, продолжая бормотать невнятные слова.

— Бедный принц! — воскликнул Сердар, проходя мимо. — Это те самые слова, которыми он двигал сипаев на англичан. Будь у него столько же ума, сколько мужества, ни он, ни мы не были бы здесь.

Придя на берег озера, Сердар взял свой буйволовый рог, чтобы отвечать Нариндре, который то и дело повторял свои сигналы, не зная, слышат его или нет. Он извлек из него сначала звучную и продолжительную ноту, которая означала на условном языке: «мы слышали»; затем вторую — отрывистую, быструю: «мы поняли», и наконец две, одну за другой: «мы сейчас будем в шлюпке».

Он остановился и ждал.

В ту же минуту из‑за озера послышался целый ряд условных звуков — ответ Нариндры: «Это я, Нариндра, я вас жду».

Осторожность требовала, чтобы они имели в своем распоряжении целый ряд всевозможных сигналов; без этого они могли, ничего решительно не подозревая, попасть в засаду, тогда как при таком способе малейшего изменения не только количестве нот, но и известной интонации их достаточно было, чтобы возбудить подозрение.

Пять минут спустя шлюпка быстро и безмолвно неслась по поверхности воды. Луна скрылась в это время по другую сторону гор, и полная темнота царила на озере, которое было окружено со всех сторон высокими вершинами Нухурмурских гор и, не освещенное ни одним лучом света, казалось черным, как чернила. Темное беззвездное небо нависло над безмолвным пейзажем, точно мраморная покрышка над могилой.

Зрелище это было создано не для того, чтобы прогонять мрачные и грустные предчувствия, угнетавшие Сердара в течение всего вечера. Два друга проехали уже две трети пути, не обменявшись ни одним словом между собою, когда пронзительный крик, похожий на свист макака‑силена, род обезьян, очень многочисленных в лесах Малабарского берега, прервал вдруг их молчание.

— Что это значит? — воскликнул Сердар, вскочив на ноги. — Не сигнал ли это?

— Это значит, что мы приближаемся к берегу, — отвечал Рама, — потому что леса, окаймляющие берега, дают убежище огромному количеству обезьян этого рода и крик этот ничего не может представлять для нас особенного.

— Да, но тебе, должно быть, известно также, что в тех случаях, когда звук рога может выдать наше присутствие врагу, мы заменяем последний криками животных, которых так много в этих лесах, что это никому не может внушить подозрения. Так, например, крик макака‑силена, повторенный два раза, означает…

Слова замерли на губах Сердара… тот же крик повторился вторично среди ночной тишины.

— А! на этот раз я не ошибаюсь, это сигнал, — воскликнул Сердар с большим еще волнением и, не дожидаясь ответа Рамы, бросился к машине. В ту же минуту шлюпка уменьшила ход, сотрясения винта прекратились мало‑помалу и судно остановилось на некотором расстоянии от берега, близость которого невозможно было определить в темноте.

— Я повиновался сигналу, — сказал Сердар Раме, который в этот вечер был очень оптимистически настроен. — Он означает остановку, в каком месте земли или воды мы не находились бы! Там происходит что‑то необыкновенное.

— В том случае, конечно, Сагиб, — отвечал Рама, — если сигнал этот подал Нариндра. Я, например, ничего не нахожу удивительного, если второй макак отвечал первому или один и тот же крикнул два раза.

— Во всяком случае, я должен был повиноваться из осторожности, — продолжал Сердар с оттенком нетерпения в голосе.

— Я не порицаю того, что ты считал нужным сделать, Сагиб, я ищу только естественного объяснения фактов, в которых нет ничего удивительного в таких местах, как эти.

— Я желал бы, Рама, чтобы ты был прав… Во всяком случае, мы скоро узнаем, в чем тут дело. Третий крик, продолженный с намерением указать его происхождение, будет означать: «вернуться обратно». Тогда уж никаких сомнений не будет.

Прошло четверть часа томительного ожидания, но третьего сигнала не было… напротив, тихий звук рога, придерживаясь условных правил, дал знать людям в шлюпке, чтобы они продолжали свой путь. Вскоре после этого они без всяких затруднений пристали к берегу.

— Это ты, Нариндра, мой верный друг? — крикнул Сердар, не выходя даже из шлюпки.

— Да, Сагиб, — отвечал звучный голос, — это я. — И Нариндра тотчас же прибавил:

— Почта из Франции, Сагиб!

Услышав эти простые слова, Сердар почувствовал, что у него подкашиваются ноги и кружится голова. Известие, которого он ждал целые месяцы и которое должно было показать ему, остались ли у него еще семейные связи, привязывающие его к жизни, или он ни более ни менее как пария для своих и авантюрист для общества, это известие Нариндра привез наконец. Оно здесь, в двух шагах от него; через десять секунд он прочтет его; жизнь его стояла на карте, решалась судьба… если ему нечего больше любить, не на что надеяться… но нет, это невозможно. Его милая Диана, обожаемая сестра не могла изгнать его из сердца… И, весьма понятно, если в тот момент, когда мысли роем теснились у него в голове, мешались, сплетаясь одна с другой, ноги не могли его больше держать, руки дрожали, голос был сдавлен… Вот уже двадцать лет, как он бродит по миру, склоняя голову, удрученную презрением родных и проклятием своего отца!.. И ничего этого он не заслужил… Бог тому свидетель! Правосудие людей ошибается, но Его — никогда!

Вы не можете не понять теперь жгучей скорби человека, так несправедливо опозоренного… скорби авантюриста, известного под названием Сердара, при воспоминании об этой прелестной белокурой головке, о сестре, которую он покинул ребенком и затем в один прекрасный день нашел ее сына и дочь, явившихся к нему с просьбою спасти их отца от мести сипаев… Он спас их всех троих, послав им свое имя вместо привета, когда пакетбот уносил их с бомбейского рейда. Да, при воспоминании об этой сестре, сделавшейся женщиной, женой и матерью в семье, которая могла быть и его семьей, он чувствовал ненависть к тем, которые изгнали его, не пожелав даже выслушать его, и у него в то же время являлось безумное желание вернуться во Францию с гордо поднятой головой и доказательством своей невинности в руках, чтобы принудить людское правосудие, поразившее его, признать свое заблуждение и возвратить ему честное имя, украденное негодяями… Он знал теперь, где ему достать эти доказательства и то, чего он не сделал для тех, которые прокляли кровь от своей крови, плоть от своей плоти, не желая его принять, выслушать, снова разобрать дело, он сделает это во имя воспоминаний своего детства, во имя сестры, которую он так любил, а для этого было достаточно, чтобы она написала ему: «Брат, вернись… я никогда не обвиняла тебя, я никогда не проклинала тебя… брат, вернись, я люблю тебя».

И человек этот узнает минуты через две… секунды через две, написала ли ему это сестра. — Неужели вы думаете, что он не имел права волноваться?

И он даже не спросил Нариндру, что за причина, по которой он дал ему сигнал остановиться посреди озера, не спросил своего ловкого посла, следили ли за ним шпионы, занимаются ли до сих пор английские газеты Наной и им, Сердаром, подозревают ли о том, где они скрываются… Ее письмо… он думал только о ее письме, и когда Нариндра в тот момент, как ступил на землю, протянул ему пакет, он схватил это письмо, как скупец, хватающий потерянное им и снова найденное сокровище, прижал его к бьющемуся сердцу и, вернувшись немедленно на борт шлюпки, бросился в каюту, закрыл двери и люки, зажег лампу и положил драгоценное послание на стол. Писем оказалось пять; почему пять, когда только три человека знали, куда писать ему: лорд Инграхам, верный друг, всегда веривший его невинности и давший совет Эдуарду и Мари обратиться к нему с просьбой спасти отца, бывший консул Калькутты, уполномоченный восстания в Париже, и сестра, которой он писал.

Он взял наудачу одно из них, желая знать, поможет ли ему слепой случай найти именно то, которое он желал, и случай не обманул его, — он взял то, которое бросилось ему в глаза своим изящным видом. Заметили ли вы, что наружный вид писем почти всегда служит изображением характера тех, кто их пишет, особенно у женщин; а на этом, кроме изящества, находилась еще печать с гербом Монморов и Кемпуэллей. Дрожащей рукой сломал он печать, пробежал первые строчки и остановился… он задыхался от волнения.

Да, это было письмо сестры, и оно начиналось так:

«Дорогой брат!

Я никогда не обвиняла тебя, а следовательно, никогда не судила, но я много плакала о тебе и люблю тебя, как всегда любила…»

У него не хватило сил читать дальше, он опустил голову на руки и заплакал… Вот уже двадцать лет, как он не плакал… с того дня, когда военный совет лишил его чинов, когда с груди его сорвали орден Почетного Легиона… он плакал теперь второй раз.

Плачь, бедный мученик чести! День оправдания наступит. Какова же будет твоя радость, когда ты, увидя свою любимую сестру, протянешь ей доказательства твоей невинности, говоря:

«Читай… Оправданный уже в твоем сердце, я хочу быть оправданным и твоим умом, прежде чем ты поцелуешь меня в ответ на мой поцелуй».

Фредерик‑Эдуард де Монмор де Монморен дал себе действительно клятву, что он увидится с сестрой только в тот день, когда ему удастся вырвать доказательство своей невинности у негодяев, которые погубили его. Говорят, что слезы успокаивают; они, во всяком случае, производят благодетельное действие на нервы, и Сердар почувствовал мало‑помалу их действие… Он мог продолжать чтение письма.

Письмо было полно благодарности за спасение и за сохранение жизни мужа и отца. Она все знала, прелестная женщина: насилие, употребленное для спасения майора, которого честь обязывала умереть на своем посту; она была ему благодарна за то, что таким способом он спас честь офицера, спасая жизнь мужа; она знала, что он открыл свое имя Лионелю Кемпуэллю, Эдуарду и Мари в тот только момент, когда лодка, увозившая его обратно на берег, отчалила от парохода, шедшего в Англию, и ласково пеняла его за то.

Вдруг Сердара снова охватило сильное волнение. Что он прочел? Почему вскочил весь бледный, дрожащий?.. Диана писала ему, что Лионель назначен полковником 4‑го шотландского полка, стоящего гарнизоном в Бомбее, а Эдуард прапорщиком того же полка. Могла ли она после этого оставаться в Англии с Мари, когда муж ее, сын и брат, все, что для нее дорого в мире, будут вдали? Нет, сердце ее не могло устоять, а потому все они едут вместе на следующем военном судне, отправляющемся в Бомбей, и судно это называется «Принц Уэлльский». Первоклассный броненосец этот находится под командой лорда Инграхама, который всегда защищал его, всегда был искренним другом Фредерика де Монмор, т.е. Сердара… Через три недели или через месяц после того, как он получит это письмо, «Принц Уэлльский» будет на рейде Бомбея… Диана надеялась, что брат будет там, чтобы получить их первые приветствия… Она знала об его участии в восстании, но все теперь кончилось, умиротворение полное, и муж ее, поддерживаемый лордом Инграхамом, получил от королевы приказ даровать амнистию Фредерику де Монмор де Монморену, признать его невиновным в участии, принимаемом им в восстании, как и во всем предыдущем и последующем, и запрещая всякому, кто бы он ни был, преследовать упомянутого Фредерика де Монмор де Монморена, за исключением того случая, если он будет по‑прежнему упорствовать и с оружием в руках препятствовать восстановлению власти ее величества в принадлежащих ей индо‑азиатских владениях… И Диана надеялась, что брат ее давно уже сложил оружие и не нарушит королевского благоволения, продолжая служить идее, великодушной, без сомнения, но химерной… Быть не может, чтобы он пожелал иметь своими противниками зятя и племянника, которые, как солдаты, вынуждены будут повиноваться данным во всякое время приказаниям! Диана не думала этого, она была убеждена в противном…

— Бедная Диана, если бы она знала! — сказал Сердар, дочитав длинное письмо до этого места. — Ах! рок преследует меня, несчастие не перестало рушиться на мою голову. Я не могу изменить своим клятвам, предоставить этого несчастного принца на волю англичан, которые в виде трофея повезут его из города в город, отдав его на поношение первым встречным… А с другой стороны, могу ли я отказаться от свидания, назначенного мне сестрою, не рискуя ослабить любовь ее к себе?.. И эта амнистия, которая дается только мне, могу ли я воспользоваться ею, не рискуя прослыть изменником в глазах моих товарищей?.. Что делать, Боже мой? Что делать? Просвети меня лучом Твоей бесконечной мудрости… Ты не допустишь торжествовать злу, разве только с той целью, чтобы заметнее было Твое правосудие… Неужели я мало еще страдал и не имею право надеяться на мир и покой?

В конце письма Диана сообщала брату, что отец, умирая, простил его, убежденный в его невинности, благодаря стараниям и доказательствам лорда Инграхама. Остальные письма были от его зятя, племянника и Мари; в них говорилось только о любви к нему и подтверждалось все, написанное в письме Дианы; пятое ему писал его корреспондент из Парижа — оно не представляло ничего важного.

Прочитав несколько раз письмо своей сестры и покрыв его поцелуями, Сердар долго думал о том странном положении, в которое его поставили. Напрасно ломал он себе голову, придумывая план, который мог бы удовлетворить всем его требованиям, и наконец остановился на одной всепримиряющей мысли, а именно: предоставить решение этого вопроса своим товарищам и затем поступить так, как будет решено большинством.

Решение это вернуло спокойствие его измученному сердцу; в первый раз после долгих лет почувствовал он, что оживает; любовь сестры и ее семьи вернула ему надежду, это высокое благо, без которого человечество давно уже впало бы в уныние. Когда к нему снова вернулось обычное самообладание, он вспомнил, что совсем забыл своих товарищей за эти долгие часы размышлений. Было, вероятно, четыре часа утра; ночь все еще была темная, но мрачные тучи, заволакивавшие небо, теперь уже рассеялись, и мириады звезд, мерцавших на небе, достаточно ярко освещали поверхность озера.

Сердар вышел на палубу. Нариндра и Рама‑Модели спали, завернувшись в одеяла. Он решил, что их незачем будить, так как махрат перед этим почти падал от усталости. Он пустил машину самым умеренным ходом. Ему было решительно все равно, когда вернуться в Нухурмур, раньше или позже; он совсем не хотел спать, а приятная свежесть ночи окончательно успокоила его кровь, как огонь бурлившую в его жилах под наплывом испытанных им недавно волнений. Он приладил румпель по направлению к пещерам, чтобы не тревожить своих мыслей заботами об управлении шлюпкой, и сел на переднем планшире, откуда удобнее было следить за ходом судна. Плавание это, — впрочем, не представляло ни малейшей опасности. Недолго оставался он предоставленным самому себе. Пробужденный дрожанием винта, Нариндра встал и, увидя Сердара, сел подле него.

— Сон не хочет знать меня, — сказал Нариндра тем мелодичным голосом, который поражал всех, кто первый раз слышал его.

— Я и не поблагодарил тебя, как ты того заслуживаешь, — отвечал ему Сердар. — Тебе обязан я самыми великими радостями своей жизни с тех пор, как приехал в эту страну.

— Жаль очень, если я омрачу твою радость, — сказал махрат, — я должен передать весьма важные известия своему другу.

— Говори!.. Я готов ко всему; после радости — грусть, после счастья — горькие разочарования. Такова участь всех человеческих существ и моя особенно больше чем кого другого, мой друг.

— Известия, привезенные мною, могут быть приятными и неприятными, смотря по тому, как ты на них посмотришь, Сердар! Английское правительство издало декрет о всеобщей амнистии относительно всех лиц, скомпрометированных последним восстанием; оно дает слово оставить жизнь Нана‑Сагибу и платить ему пенсию, сообразную его сану. С ним, одним словом, будут обращаться, как со всеми принцами, лишенными трона; к тем же, которые в течение месячного срока не сложат оружия, отнесутся как к разбойникам с большой дороги и повесят. Случай этот мне кажется весьма благоприятным, чтобы положить конец жизни, которую мы ведем, потому что рано или поздно…

— О! Я знаю англичан, — прервал его Сердар, — они нарочно притворяются ласковыми, чтобы захватить Нана‑Сагиба и привязать его к триумфальной колеснице Говелака. Нет! Мы не можем допустить, чтобы знамя независимости втоптали в грязь и унижали его в глазах индусов!

— Однако, Сердар…

— Продолжай свой рассказ, увидим потом, как лучше поступить.

— Англичане узнали самым странным образом, что Нана не покидал Индию.

— Каким же образом?

— Боюсь причинить неприятность своему другу.

— Говори, не бойся… Я сказал тебе, что готов ко всему.

— Да, я буду говорить, потому что должен сказать правду. В газетах Бомбея пишут, что правительство из Лондона прислало депешу вице‑королю Калькутты, предупреждая его, что из рассказов твоей семьи…

При этих словах Сердар так вздрогнул, что Нариндра остановился, не решаясь говорить дальше.

— Продолжай! Продолжай! — сказал Сердар дрожащим голосом.

— От родных твоих в Европе узнали, что ты остался в Индии, а так как всем известно, что только благодаря твоей помощи мог бежать Нана‑Сагиб, то все уверены, что он не расстался с тобой. Вот почему отдано приказание осмотреть по всем направлениям окрестности Ганга и большую цепь гор на Малабарском берегу, единственные места, где благодаря джунглям и густым лесам возможно долго скрываться от самых тщательных поисков.

— А затем…

— А затем, не доверяя туземцам, вице‑король отправил батальон четвертого полка шотландцев из Бомбея, чтобы осмотреть Гатские горы, начиная от Бомбея до мыса Коморина, тогда как другой батальон сделает то же самое между Бомбеем и границами Кашемира.

— Прекрасно, нагуляются вдоволь, — холодно отвечал Сердар.

— Надеюсь… Сердара не так просто поймать. Не будет ли, однако, более благоразумным вместо того, чтобы противиться без всякой патриотической цели…

— Все? — перебил его Сердар.

— Я должен еще предупредить тебя, что большое количество индусов и иностранных авантюристов, соблазнившись суммой обещанной премии…

— Да, миллион, ни более, ни менее… Англичане хорошо платят изменникам…

— Готовятся идти вслед за войсками.

— Что касается этих, то мы заставим их раскаяться в своей смелости. У солдат же не тронем ни одного волоска на их голове; они повинуются тому, что им приказывают.

— Начальник их получит тоже снисхождение?

— Кто он?

— Капитан Максуэлл.

— Мясник Гоурдвара, Лукнова, Агры, Бенареса и сотни других мест?

— Он самый.

— Война кончена, и он нападает не на меня, у нас с ним нет ничего личного, но у него старые счеты с Барнетом и Рамой‑Модели, вот случай для них свести балансы. Я думал, что этот убийца женщин и детей служит в туземной артиллерии.

— Да, но вице‑король послал его в Бомбей с приказом к губернатору назначить его командиром экспедиции.

— Человек этот счастлив только среди крови и слез.

— Мне осталось сказать еще одно слово, и Сердар будет знать все.

В эту минуту перед Нариндрой и Сердаром выросла тень и сказала, пожимая им руки:

— Спасибо, Нариндра, спасибо за хорошую новость.

Это был Рама‑Модели, привлеченный разговором.

— Ты слышал? — спросил Сердар.

— Я никогда не сплю, когда говорят об убийце моего отца, — мрачно отвечал заклинатель, — продолжай, Нариндра!

— У нас есть еще более опасный враг.

— Мы его знаем, это Кишная.

— А что вы о нем узнали?

— Рама‑Модели был недавно на равнине; ему сказали там, что Кишнаю видели в окрестностях.

— Говорят, что правительство следит за всеми душителями в провинции, чтобы помешать им совершить празднество пуджа в честь Кали, а потому все они скрываются в горах на расстоянии десяти миль от Нухурмура. Закрывать глаза на это празднество обещали только с тем условием, чтобы взять в плен Нана‑Сагиба; в таком случае им разрешат кровавые таинства, лишь бы только человеческие жертвы были взяты из их собственного племени.

— Это вещь серьезная, и надо быть настороже, — сказал задумчиво Сердар. — Один из этих демонов мне страшнее всех шотландцев. Мы с Нариндрой знаем кое‑что об этом.

— Да, благодаря Кишнае нас едва не повесили в Пуант де Галле.

— И, не хвати присутствия духа у нашего друга‑заклинателя, мы не разговаривали бы так спокойно на Нухурмурском озере.

При этом воспоминании оба с чувством пожали руку Раме‑Модели.

V

Торжественный час. — Совещание. — Комическое появление Барнета и Барбассона. — Клятва. — Планы защиты. — Донесение Барбассона. — Ури говорит. — Шпион Кишнаи, начальника тугов. — Факир попал в свою западню. — Ловкая защита. — Рам‑Шудор. — Разговор между Рамой и Нариндрой.

В продолжение всего этого разговора шлюпка спокойно продолжала свой путь и наши авантюристы скоро уже должны были пристать к тому месту, которое находилось недалеко от входа в пещеры.

— Кстати, — сказал Сердар Нариндре, — наш разговор был так интересен, что мы забыли спросить тебя о причине твоего сигнала, который ты послал нам на озеро незадолго до нашего приезда к тебе.

— О, ложная тревога, — отвечал махрат, — мне послышался шум в кустах, и я на всякий случай, не узнав даже, в чем дело, хотел предупредить вас, чтобы вы были настороже…

Шлюпка приближалась к берегу, и обязанности Сердара и Рамы‑Модели, один из которых должен был уменьшать быстроту хода, а другой направить шлюпку к месту остановки, не позволили Нариндре дать им более полное объяснение. К тому же факт, который так сильно взволновал обоих, когда ночью они были посреди озера, потерял свое значение с той минуты, как Нариндра назвал его ложной тревогой.

День не начинался еще, когда шлюпка была уже поставлена на место в укромный угол в заливе, скрытом деревьями, и все трое вернулись в Нухурмур. Все спали еще, за исключением Сами, раба своей обязанности. Сердар приказал ему немедленно разбудить принца и двух других товарищей своих, — положение было так важно, что требовало немедленного совещания.

Нана‑Сагиб встал уже и приказал передать своим друзьям, что готов принять их.

— Что‑то новое, кажется, — сказал он с тем покорным судьбе видом, который не покидал его со дня несчастья.

— Да, принц, — отвечал Сердар, — обстоятельства исключительной важности… Нам необходимо сговориться, чтобы составить план поведения и защиты, возлагающий на каждого известную роль и долю ответственности. Я подожду говорить, пока не явятся на зов наши другие два товарища.

В ту же минуту в помещение принца ворвались с растерянным видом и вооруженные с ног до головы Барнет и Барбассон.

— Что случилось? — спросил Барбассон. — Нас атакуют?

Сердар, догадавшийся, что Сами подшутил над ними, не мог удержаться от улыбки, несмотря на все свое серьезное настроение духа.

Молодой Сами, на обязанности которого лежала тяжелая задача будить каждое утро неразлучников, знал, с чем было сопряжено это удовольствие, когда он являлся, чтобы заставить их покинуть свои гамаки: направо и налево сыпались толчки и тумаки, которыми они щедро сопровождали свое вставание. Но это нисколько не беспокоило Сами, и он всегда добивался своего. Заметьте при этом, что адмирал и генерал сами назначали ему час, в которой он должен был разбудить их в те дни, когда они не были дежурными. Молодой индус, видя своего господина озабоченным, хотел сократить три четверти церемоний, включая сюда и тумаки, а потому сразу вбежал в грот Ореста и Пилада, крича во все горло:

— Тревога, тревога! Атака на Нухурмур!

И в одну секунду оба были готовы.

— Извините эту маленькую шутку, — сказал Сердар вошедшим друзьям, которые не знали, сердиться им или смеяться. — Мальчик виноват только наполовину; вы приглашены на военный совет, а такого рода совещания бывают только накануне битвы.

Серьезные слова эти как бы по волшебству успокоили Барнета и Барбассона; они поставили свои карабины и заняли места на диване, где уже сидели их друзья. По приглашению принца, занимавшего место председателя, Сердар обратился ко всем с речью и изложил, ничего не выпуская, все факты, уже известные читателю, к которым мы не вернемся больше.

Он рассказал о письме своей сестры, о предстоящем приезде ее со всей семьей в Индию, об амнистии для себя, — не поднимая, однако, покрова, скрывающего таинственное происшествие, разбившее всю его жизнь, рассказал также своим слушателям о том, что по странной и необыкновенной случайности доказательства его невинности находятся у него почти в руках, в самой Индии, и что, благодаря содействию своих друзей, он надеялся даже одно время завладеть ими, несмотря на трудность этого предприятия. В первую минуту у него под влиянием воспоминаний мелькнула мысль сделать их всех судьями своего положения и сообразно советам своих великодушных друзей он думал оставить на некоторое время пещеры Нухурмура, но не один, а с двумя из них, чтобы добыть доказательства людской несправедливости и принести их сестре, когда она ступит на почву Индии, это было бы для него величайшим счастьем, о каком может мечтать человек! Когда он составлял этот план, в Нухурмуре уже шесть месяцев все было совершенно спокойно; ему было известно, что все считают принца и его приверженцев бежавшими в Тибет или куда‑нибудь в другое место и что преследование почти прекращено… Но вслед за этим он узнал один факт, и собственная честь приказывает ему забыть и отказаться от взлелеянной им мечты.

Здесь голос Сердара понизился и дрогнул от волнения, но он сейчас же продолжал с твердостью:

— Я отказался от этого проекта или, вернее, отложил его до лучшего времени, ибо мне тяжело думать, что все кончено для меня. Сделал я это потому, что положение вещей изменилось. Горы эти собираются осматривать на днях и туги, и отряд английской армии, не говоря уже о бесчисленном множестве авантюристов, состоящих из отбросов всех наций и алчущих премии, обещанной за поимку нас. Наши следы будут скоро открыты, мы вынуждены будем запереться в пещерах, выдерживать осаду, сражаться… и все это потому, что родные мои, испрашивая у королевы помилования для меня, имели неосторожность сказать, что я остался в Индии. Это тотчас же навело наших врагов на мысль весьма логичную, что только среди уединения этих гор могли мы найти себе убежище, потому что в течение шести месяцев нигде в другом месте не открыто наших следов. Но ошибка моих родных должна тяготеть на мне одном, и если я говорю о ней, то лишь потому, что хорошо знаю, к чему меня обязывает долг и уважение к данному слову, и знаю, что не допущу до обсуждения этого факта. Мы все клялись защищать принца до самой смерти, и все мы, я уверен, готовы сдержать эту клятву.

— Да, да! — крикнули Барнет и Барбассон, протягивая руку в сторону Нана‑Сагиба. — Мы клянемся защищать его против англичан до самой смерти и скорее схоронить себя под развалинами Нухурмура, чем допустить, чтобы они взяли его в свои руки.

Странная вещь! Ни Нариндра, ни Рама‑Модели не приняли участия в этой манифестации. Сердар не заметил этого, но слегка нахмуренные брови Нана‑Сагиба показывали, что он обратил на это внимание.

— Благодарю, друзья мои! — отвечал Нана‑Сагиб, с жаром пожимая протянутые к нему руки. — Я и не ожидал другого от великодушных сердец, оставшихся мне верными.

Когда волнение улеглось, Сердар продолжал:

— Теперь что мы должны делать? Подумайте и изложите каждый свой план. Я же со своей стороны предлагаю следующее; мы можем попытаться сделать одно из двух и по большинству голосов: во‑первых, увидя, что нас окружают, мы можем покинуть Нухурмур и, переодевшись в разные костюмы, добраться по вершинам гор до самого Бомбея. Раз мы будем там, мы можем сесть на «Диану» и отправимся на поиски какого‑либо неведомого острова в Зондском проливе или на Тихом океане, где принц, спасший свои богатства, может жить спокойно и счастливо.

— И вы все со мною, — прервал его Нана‑Сагиб, — я захватил с собою одних драгоценных камней на десять миллионов, не считая золота.

— Мой второй проект, — продолжал Сердар, — запереться в Нухурмуре, где, мне кажется, нас очень трудно открыть. Два подвижных камня, которые закрывают входы, так хорошо подобраны ко всему остальному, что составляют как бы одно целое с теми, которые окружают их; толщина их такова, что они не издают никакого подозрительного звука при исследовании, да к тому же мы окончательно можем заглушить их. Съестных припасов у нас на два года, и, мне кажется, мы можем считать себя в полной безопасности. Все заставляет меня думать, что это их последняя атака против нас; через два‑три месяца никто не будет больше думать об этом приключении и, если какой‑нибудь случай не откроет нашего убежища, нам легко будет тогда сесть на «Диану», не возбуждая ничьих подозрений, и отправиться, как мы и хотели, на поиски более гостеприимной страны. Вот! Первый проект весьма опасен для исполнения, потому что над всеми портами учрежден самый тщательный надзор и ни одного судна не выпускают, не узнав имени пассажиров и куда оно отправляется, а если арестуют, то тут же и повесят. Второй проект имеет то преимущество, что без всякой опасности приведет нас к первому и во всяком случае, если нас захватят, мы взорвем себя на воздух, но не дадим повесить. Я кончил; ваша очередь говорить, друзья мои! Я готов присоединиться к тому из этих планов, который вам больше нравится, и ко всякому другому, который вы найдете лучшим.

— Ей‑богу, Сердар, — сказал Барбассон, — невозможно найти что‑нибудь лучшее, и, говоря это, я уверен, что передаю мнение всех присутствующих. Что касается меня, я принимаю ваш последний проект, во‑первых, потому, что он не исключает первого, во‑вторых, я считаю, что Нухурмур легко защитить, и мне здесь нравится; наконец, потому, что предсказание Барбассона‑отца относительно повешения его наследника становится ложью. Я сказал.

— Что касается меня, — заявил Барнет, желавший показать, что он не забыл прежнего ремесла ходатая по делам, — я принимаю все заявления, оговорки, доводы и заключения своего товарища. Барнет‑отец, который жив еще, не знаю, впрочем, наверное, был бы слишком счастлив, что младший из Барнетов сделал с помощью веревки свой последний жизненный прыжок.

Нариндра и Рама заявили, что не имеют собственного мнения и привыкли всегда и во всем следовать за Сердаром. Нана, заинтригованный этим новым уклонением от прямого ответа, устремил на них долгий и проницательный взгляд. Сердар был так озабочен, что мало обращал внимания на все происходившее кругом него. Ввиду того, что никто не возразил ему открыто, он решил, что они во всяком случае остаются в Нухурмуре.

— Не боитесь вы, — сказал Барбассон, — что присутствие вашего слона может указать шпионам, что хозяева находятся недалеко?

— Видно по всему, что вы не знаете Ауджали, — отвечал живо Нариндра. — Тот, кто подойдет к нему, не будет в состоянии никому рассказать, что видел его.

— Так… извините, пожалуйста, мое замечание, но теперь я получил объяснение и чувствую себя спокойным.

— Вы совершенно правы, Барбассон, — продолжал Сердар, — советую всем друзьям брать с вас пример. Не имеете ли еще чего сказать?

— Еще небольшое замечание, — отвечал провансалец. — Я готов отдать свою жизнь, но мне было бы величайшим утешением, имей я возможность сказать в последний час, что я все обдумал, все предусмотрел и что, ей‑богу, не было возможности поступить иначе. Что думает об этом генерал?

— All is well that ends well, господин адмирал.

— Я не понимаю твоей тарабарщины.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — перевел, улыбаясь Сердар.

— Видишь, это значит, что я всегда одного с тобой мнения.

— Ты мог бы сделать хуже, черт возьми! Говори ты на провансальском наречии — ты был бы самым умным из американцев… Теперь я перехожу к своему замечанию.

Разговор с Сердаром, всегда такой серьезный, становился, несмотря на важность обсуждаемых предметов, комичным, когда вмешивался Барбассон, как и всегда и во всех случаях, когда говорил этот потомок фокеян.

— Мы слушаем вас, Барбассон, — сказал Сердар с оттенком нетерпения в голосе.

— Вот как это пришло мне в голову. Вы сами сказали, Сердар, что только случай какой‑нибудь может выдать наше убежище. Так вот, я думаю, что Тота‑Ведда, которого нам не следовало, быть может, приводить сюда вчера вечером, и есть один из этих случаев. Тоту не следовало допустить до побега, чтобы нам не пришлось раскаиваться. Или, говоря иначе, надо задержать этого дикаря в Нухурмуре на все время, пока мы будем оставаться здесь.

— Как! вы не знаете… впрочем, вы спали и только мы с Рамой присутствовали при всем этом приключении. Мы действительно совершили из человеколюбия некоторую неосторожность, но теперь нет времени исправлять ее.

— О каком Тота‑Ведде говорите вы? — живо перебил их Нариндра.

Сердар поспешил удовлетворить любопытство махрата и в нескольких словах рассказал ему о том, что случилось накануне, начиная с того, как Тота‑Ведда был ранен в присутствии Барбассона, до появления пантер на зов своего хозяина и бегства их, о котором провансалец не знал.

По мере того, как рассказ его подвигался вперед, Нариндра выказывал все большие признаки волнения; бронзовый цвет его лица принял синеватый оттенок, и крупные капли пота выступили у него на лбу.

Сердар, весь поглощенный своим рассказом, не замечал этого, а другие свидетели этой немой сцены были так поражены внезапной переменой лица Нариндры, что не смели прервать его, думая в то же время, что Сердар сам прекрасно замечает, что происходит. Но вот Сердар взглянул на махрата, и у него невольно вырвалось восклицание самого горестного изумления.

— Бог мой, что с тобой, Нариндра?

— Мы погибли, — пробормотал Нариндра, еле держась на ногах, так сильно было овладевшее им волнение, — сигнал, посланный мною вам с берега…

— Ну?.. Успокойся и говори!

— Я слышал… шум… в кустах вдоль озера… и я спрятался, крикнув два раза, как макак… чтобы на всякий случай предупредить вас… А минут через пять мимо меня прошил знакомый мне факир, друг Кишнаи, начальника душителей. Своей ужасной худобой он так походит на Тота‑Ведду, что можно ошибиться; за ним шли две ручных пантеры, которых он показывает любопытным жителям деревень. Они весело прыгали кругом него, а он говорил им: «Тише, Нера! Тише, Сита! Добрые мои животные, надо спешить. Хороший день заработали мы сегодня». И он шел все дальше по направлению к равнине.

Нариндра, к которому мало‑помалу вернулось его хладнокровие, кончил рассказ без всяких остановок.

— Одурачены! Одурачены этим подлым негодяем Кишнаей; он один в мире способен задумать, подготовить и выполнить такой ловкий маневр!..

— В таком случае ничего больше не остается, как бежать из Нухурмура. Шансы Барбассона‑отца подымаются… берегись веревки, мой бедный Барнет! — жалобным тоном сказал марселец.

Он был способен шутить даже на эшафоте.

— Нет еще, — сказал Сердар, ударив себя по лбу, — я думаю, напротив, что мы спасены. Слушайте! Не подлежит никакому сомнению, с моей стороны, по крайней мере, что ложный Тота‑Ведда был подослан Кишнаей. Эти люди, как вы знаете, готовы за несколько су нанести себе самые ужасные раны, изуродовать себя и броситься под колеса колесницы, на которой во время бывших празднеств возят Шиву и Вишну; они, так сказать, питают абсолютное презрение к жизни и страданиям. Не останавливаясь на некоторых более темных для нас обстоятельствах, как появление двух пантер на зов своего хозяина, обстоятельство, во время которого мог легко сыграть свою роль роковой случай, упомянутый недавно, надо обратить внимание на тот важный факт, что факир не знает и не может указать входа в пещеру со стороны озера; я, к счастью, сам завязывал ему глаза и отвечаю за то, что он ничего не видел. Будьте уверены, что Кишная и приверженцы его не посмеют никогда спуститься в долину под огнем наших карабинов и захватить нас. Шотландцы могут, конечно, сделать это с помощью крепостных лестниц, если им прикажут спуститься, но начальник душителей пожелает сохранить для себя честь поимки и не передаст им о своем открытии…

— Клянусь бородой Барбассонов, — воскликнул провансалец. — Сердар, вы выше всех нас… Вы все растете в моих глазах! Сюда, к нам, дети юга, достаточно говорить в полслова.

— Я желал бы знать…

— Что, я отгадал?

— Верно… И если вы отгадали, то можно держать какие угодно пари, что наши предположения сбудутся.

— Так вот, Сердар, нет ничего легче, как дополнить ваше рассуждение. Кишная, не считая возможным спуститься в долину, пожурит факира за то, что он не остался подольше с нами, чтобы узнать, где находится таинственный вход, через который его провели с завязанными глазами; тогда весьма возможно, что мнимый Тота‑Ведда осмелится вернуться той же дорогой, какою вышел, как будто бы уходил только погулять со своими пантерами. Я вполне уверен, что так все произойдет. Разве только Кишная дурак и не пожелает воспользоваться неожиданным случаем, давшим ему возможность провести шпиона в самые пещеры… Вы сами сказали, Сердар, что мы спасены, а потому бьюсь об заклад, что ни один из душителей в мире не найдет среди сотни долин на вершине горы ту, в которой находится вход в пещеры.

Сердар сиял… Его мысль именно передал Барбассон так ясно и точно, что он хотел уже выразить ему свое удивление его проницательностью, когда появился Сами, совсем испуганный и расстроенный.

— Сагиб, — сказал он Сердару, — я не знал, что там происходит, но мне кажется, кто‑то стучит по стене со стороны долины, и Ауджали несколько минут уже кричит, как сумасшедший.

— Это Тота, черт возьми! — воскликнул торжествующий Барбассон, — кто же кроме него мог пробраться в долину… Ловкий парень этот Кишная, он хочет воспользоваться этим случаем… Большой ум вредит, говорят в моей стране.

— Открыть? — спросил Сами.

— Отчего же нет! Чем мы рискуем? — воскликнул провансалец.

Все присутствующие окаменели от удивления при таком быстром обороте дел, хотя все случившееся было вполне естественно. Ничего не могло быть логичнее того заключения, что Тота поспешил за своими пантерами, испуганными криком слона, и что Кишная не удовольствовался теми неполными сведениями, которые он принес, зная хорошо противников, с которыми ему приходилось бороться. В последнем случае немедленное возвращение Тота‑Ведды было лучшим средством для удаления всяких подозрений. Начальник тугов тем менее должен был колебаться, отправляя его обратно, что лично он ничем не рисковал в этом деле, а, напротив, в случае успеха выигрывал все. Он не мог даже сомневаться в успехе ввиду дружеского приема, сделанного туземцу, тем более что не знал, как изменилось положение после сообщения, сделанного Нариндрой. Во всем этом не было даже никакого странного стечения обстоятельств; факты всегда совмещаются и всегда вытекают один из другого, как и понятия. Сердар и Барбассон рассуждали сообразно логике событий.

После минутного колебания Сердар сделал знак Сами, и последний, поспешив в коридор, повернул камень не без некоторого волнения, охватившего и всех жителей Нухурмура. В ту же минуту Тота‑Ведда — это был он — оросился большими прыжками через отверстие и, добежав до Сердара, упал к его ногам. Пантеры его не посмели следовать за ним и остались снаружи. Сами закрыл на всякий случай вход; он не хотел, чтобы кошки эти явились на помощь своему хозяину. Сердар дал знать друзьям едва заметным знаком, как важно, чтобы они предоставили вести разговор ему одному.

— Ну‑с, мой милый Ури, вот ты и вернулся, — сказал он туземцу, гладя его ласково по руке, как это он делал накануне. И он нарочно обратился к нему на канарском наречии, на котором Тота, как слышал Нариндра, говорил со своими пантерами.

— Ури! Ури! — повторял Тота с таким прекрасно разыгранным видом невинности, что все невольно любовались совершенством, с каким он исполнял свою роль.

— Злой, — продолжал Сердар, — оставить своих друзей, не предупредив их об этом! Неужели же тебе не понравилась кухня Барнета? А ведь он вчера превзошел самого себя.

— Ури! Ури! Ури! — отвечал факир с полным равнодушием животного.

Сердар подумал, что, разговаривая долго таким образом, они не подвинутся ни на шаг вперед; он чувствовал, как кровь у него кипела в жилах, и сдерживал себя, чтобы не слишком резко перейти к самому делу. С другой стороны, он с нетерпением ждал, когда какое‑нибудь судорожное, едва заметное движение на лице хитрого мошенника покажет, что он не ошибался. Слова, слышанные Нариндрой, были, само собою разумеется, самым подавляющим из доказательств, но во всей наружности этого тощего существа было столько естественного, неподдельного, все черты лица его дышали такой наивной радостью, когда он снова увидел своего вчерашнего друга, что Сердар невольно спрашивал себя, не был ли Нариндра игрушкой заблуждения.

Он хотел испробовать еще одну последнюю попытку, прежде чем прибегать к принудительным мерам, к которым он не питал особенного доверия. Принуждение мало действует на факиров, привыкших считать пустяком всякую физическую боль и лишения, и нет примера, чтобы таким путем добились чего‑нибудь от этих людей, раз они дали клятву молчать.

Самое лучшее было поразить чем‑нибудь, получить хотя бы самое ничтожное указание, а затем подействовать на него с помощью одного из тех предрассудков касты или религии, которые имеют такое сильное влияние на индусов. Сердар остановился на этом решении, с тем чтобы в случае неуспеха лишить свободы ложного Тота‑Ведду и поставить его в невозможность вредить. Сделав вид, что он без всякого особенного внимания смотрит на него, чтобы не возбудить его подозрений, но в то же время не теряя из виду его лица, он продолжал по‑прежнему дружески говорить с ним.

— Ты хорошо сделал, вернувшись к нам, бедное ты заброшенное создание,

— сказал он. — Ты ни в чем не будешь терпеть недостатка у нас, так же как и пантеры, которых ты так любишь.

Взглянув затем ему в лицо, он быстро, как молнию, бросил ему фразу, услышанную Нариндрой:

— Тише, Нера! Тише, Сита! Надо спешить, мы хороший денек заработали сегодня.

Как ни был он подготовлен к своей роли, удар был слишком силен и непредвиден, чтобы ложный Тота отнесся к нему с обыкновенным своим равнодушием. Глаза его загорелись, брови сдвинулись, и он бросил быстрый взгляд в сторону коридора, по которому пришел, как бы спрашивая себя, есть ли у него какие‑нибудь шансы для побега. Но это продолжалось одно лишь мгновение; больше он никаким движением не выдал своих мыслей. Лицо его сохранило детски‑наивное выражение, которое так удавалось ему, и он третий раз повторил слово, служившее ему для передачи всех впечатлений: «Ури! Ури!», сопровождая его веселым взрывом хохота, чтобы скрыть охвативший его ужас, потому что в эту минуту он должен был считать себя погибшим.

Как ни мимолетно было впечатление, пробежавшее по лицу факира, оно не ускользнуло от Сердара, который выждал окончания припадка веселости и сказал ложному Тоте тоном, исключавшим всякую попытку к дальнейшим фокусам:

— Прекрасно играешь свою роль, малабар, но комедия продолжалась довольно долго… Встань и, если дорожишь жизнью, отвечай на предлагаемые тебе вопросы.

Это было ясно и внушительно, и факир понял, что ничего не выиграет притворством. Повинуясь данному приказанию, он встал, прислонился к стене и ждал, что ему скажут, с выражением глубокого презрения и полнейшего равнодушия. Это не был больше тот тщедушный идиот‑недоносок, которого присутствующие видели перед собой всего каких‑нибудь пять минут тому назад, а существо мужественное, все состоящее из нервов и мускулов, несмотря на страшную худобу свою, с энергичными чертами лица.

Человеку этому нужны были большая сила воли и необыкновенное искусство, чтобы исполнить роль с таким совершенством, что все были обмануты и даже одну минуту сомневались в правдивости показаний Нариндры.

— Хорошо, — сказал Сердар, когда тот повиновался его приказанию. — Ты признаешься, следовательно, что понимаешь Канарское наречие; продолжай так поступать, и, надеюсь, мы сговоримся с тобой. Главное, не лги.

— Рам‑Шудор отвечает, когда хочет, молчит, когда хочет, но Рам‑Шудор никогда не лжет, — отвечал индус с достоинством.

— Кто прислал тебя, чтобы шпионить за нами и выдать нас?

Факир покачал головою и не сказал ни слова.

— Напрасно скрываешь ты его имя, — сказал Сердар, — мы его знаем: это Кишная, начальник касты тугов в Мейворе.

Индус с любопытством взглянул на своего собеседника, пораженный и удивленный. Присутствующие вывели из этого заключение, что Кишная, по своему обыкновению, действовал в тени и не думал, чтобы присутствие его в этой местности было замечено.

— Посмотри на нас хорошенько, — сказал Сердар, продолжая свой допрос,

— знаешь ты всех, кто находится здесь?

— Нет, — отвечал факир, с большим вниманием рассматривая по очереди всех присутствующих.

— Можешь поклясться?

— Клянусь Шивой, который наказывает за ложную клятву.

— Так ты не знаешь нас, у тебя нет мести против нас и ты соглашаешься служить человеку, который принадлежит к касте, презираемой всеми в Индии, чтобы предать нас ему.

Индус не отвечал, но всем было ясно, что в эту минуту он боролся с каким‑то сильным волнением.

— Я думал, — продолжал Сердар, — что факиры посвящают жизнь своим богам и что между ними не найдется ни одного, который согласился бы служить шпионом разбойников и убийц.

— Рам‑Шудор не был шпионом, Рам‑Шудор никогда не делал зла, — мрачно отвечал индус, — но у Рам‑Шудора есть дочь, которая была радостью его дома, а теперь старая Парвади оплакивает свою дочь Анниаму, которую туги похитили, чтобы принести ее в жертву на следующую пуджу… и Рам‑Шудор стал малодушен, когда Кишная сказал ему: «Сделай это, и твоя дочь будет тебе возвращена». И Рам‑Шудор сделал, что ему сказал Кишная, чтобы старая Парвади не плакала дома и чтобы ему отдали Анниаму.

И по мере того, как он говорил, все больше и больше прерывался его голос и крупные слезы текли у него по лицу. Глубокое молчание царило в гроте; все эти закаленные люди, которые сто раз жертвовали своею жизнью на поле битвы, чувствовали, что ими овладевает волнение и глубокое сожаление к этому человеку, этому отцу, который оплакивал свою дочь, забывая, что он хотел предать их самому жестокому врагу. Спустя несколько минут Сердар снова заговорил с ним, стараясь придать строгий тон своему голосу.

— Итак, ты признаешь, что нашей жизнью ты хотел выкупить жизнь твоей дочери. Какое наказание заслужил ты за это?

— Смерть, — отвечал индус, совершенно уверенным на этот раз голосом.

— Хорошо, ты сам произнес свой приговор.

Бросив многозначительный взгляд на своих товарищей, Сердар продолжал:

— Даю тебе пять минут, чтобы приготовиться к смерти.

— Благодарю, Сагиб, — сказал факир без всякого бахвальства, — я хотел бы только проститься с бедными животными своими… они всегда были мне верны и так любили Анниаму.

— Ага, вот куда! — воскликнул Барбассон по‑французски, думая, что индус не понимал, вероятно, этого языка. — Это своего рода маленький фокус, чтобы пантеры защищали его, а самому дать тем временем тягу. Ах, черт возьми! Это слишком хорошо… нет, слишком хорошо, это своего рода антик, честное слово… я готов расплакаться.

— Ошибаешься, Барбассон, — сказал Рама‑Модели, — ты не знаешь людей нашей страны. Человек этот приготовился к смерти и не сделает попытки бежать.

— Эх! Эх! Я готов на опыт, не будь только опасно прибегать к нему.

— Что ты скажешь на это, Рама? — спросил Сердар, несколько поколебавшийся в своем намерении.

— Я отвечаю за него, — отвечал заклинатель.

— И я также, — прибавил Нариндра.

Нана‑Сагиб склонил голову в знак согласия.

Сердар подчинился этому единодушному заявлению.

— Если все удастся, как я думаю, — сказал он, — мы сделали хорошее приобретение.

Он сделал знак факиру следовать за собой и направился к выходу во внутреннюю долину, где оставались пантеры, приказав Сами стоять наготове с карабином в руках, ибо не имел никакого желания сделаться жертвой своего великодушия.

Тут произошла сцена действительно необыкновенная. Перейдя через порог входа в пещеру, Рам‑Шудор кликнул животных, весело прыгавших по долине. Пантеры бросились к нему и осыпали его ласками; они лизали ему руки, лицо, весело вскрикивая и мурлыча с невыразимой нежностью, затем сворачивались у его ног, подымались и одним прыжком перепрыгивали ему через голову, делая вид, что хотят убежать от него, затем возвращались, ложась у его ног и взглядом вымаливали ласки, которыми он щедро осыпал их.

— Я взял их к себе совсем маленькими, — сказал он Сердару, — всех из одной берлоги; в то время они почти ничего не видели, а когда они стали ходить и играть, то принимали меня за мать и кричали, если я уходил от них. Они никогда и никому худого не сделали, возьми их в награду за то зло, которое я хотел всем вам сделать… Ну, теперь кончено, я готов.

— Хорошо, — сказал Сердар, заряжая револьвер.

— О, только не здесь, они разорвут тебя, как только увидят, что я падаю.

— Войдем в пещеру, они ничего не увидят тогда.

Они вошли в пещеру, и камень тотчас же закрылся за ними. Кончено! Пантеры не могли защитить своего хозяина.

— Ну‑с, Барбассон, убедились вы теперь? — спросил Сердар.

— Это выше моего понимания, ей‑богу! И мне, как говорят, надо было видеть, чтобы поверить.

Рам‑Шудор ждал…

— Итак, жизнь твоя принадлежит нам.

— Да, принадлежит, — просто отвечал индус.

— Ну, так мы сохраним ее тебе, и так как ты нам более полезен живым, чем мертвым, то мы предлагаем тебе служить нам, пока ты нам будешь нужен.

Факир, ожидавший получить роковой удар, не верил своим ушам; он, не моргнувший до сих пор бровью, вынужден был прислониться к стене, чтобы не упасть.

— Ты даришь мне жизнь?

— С условием, что ты будешь верно служить нам.

— Я буду твоим рабом.

— Знай, что мы сумеем вознаградить тебя; пуджа Кали совершится еще через пять недель, мы успеем за это время наказать Кишнаю и вернуть тебе дочь твою.

— Сагиб! Сагиб! Если ты сделаешь это… Рам‑Шудор будет твоею тенью, будет смотреть твоими глазами и думать твоей головой… я буду почитать тебя, как Питре, ибо наш божественный Ману говорит: «Кто умеет прощать, тот близок богам».

И Рам‑Шудор, подняв руку к небу, произнес страшную клятву, которую ни один индус, будь он сто раз изменником, вором и убийцей, ни за что не нарушит, раз она сорвалась у него с языка.

«Во имя великого Брамы Сваямбхувы, существующего самим собою, вечная мысль которого живет в золотом яйце, во имя Брамы, Вишну и Шивы, святой троицы, явленной в Вирадже, вечном сыне, пусть я умру далеко от своих, в самых ужасных мучениях, пусть ни один из моих родных не согласится исполнить на моей могиле погребальных церемоний, которые открывают врата Сварги, пусть тело мое будет брошено на съедение нечистым животным, пусть душа моя возродится в теле ястребов с желтыми ногами и вонючих шакалов в тысяче тысяч поколений людей, если я нарушу клятву служить всем вам и быть преданным до последнего издыхания. Я сказал; пусть дух Индры запишет в книге судеб, чтобы боги‑мстители помнили это».

И, кончив эту клятву, Рам‑Шудор обошел всех присутствующих, брал у каждого руку и прикладывал ее к своей груди и голове; подойдя к Сердару, он три раз повторил эту формальность, чтобы показать, что своим господином он признает исключительно его и в случае разногласия будет повиноваться исключительно ему одному.

— Теперь, — сказал Рама‑Модели Сердару, — в какой бы час дня или ночи ты ни нуждался в этом человеке, какова бы ни была вещь, которую ты прикажешь ему, он твой телом и душой и никогда, будь уверен, не изменит этой клятвы. Чтобы ты понял всю ее важность… ты знаешь, Сердар, я люблю тебя и предан тебе, но я не произнес бы тебе такой клятвы, потому что в том случае, если я нарушу ее, даже не намеренно, боги‑мстители не забудут мне этого.

— Тебе этого не нужно, Рама, — сказал Сердар, — чтобы быть преданным и поступать хорошо.

Сердар и Рама обменялись крепким рукопожатием, в котором сказалось все, что они пережили за эти десять лет обоюдных опасностей и страданий.

— А я? — сказал Нариндра, подходя также к Сердару.

— Ты, — отвечал Сердар, — не есть ли ты, как показывает твое имя (Нара

— дух, Индра — бог), что ты дух, соединяющий две наши души.

Трудно было действительно встретить таких трех существ, как эти люди, столь различных по происхождению, традициям и правам и так тесно соединенных душой и сердцем. Скоро должен был пробить час, когда оба индуса должны были дать своему другу новое доказательство любви и преданности.

Видя, как Сердар, чтобы остаться с Наной‑Сагибом, мгновенно отказался от давно лелеянной им мечты восстановить свою репутацию, Рама и Нариндра, которым друг их открылся в тяжелую минуту, были очень огорчены этим. Сколько раз видели они, как этот гордый и чувствительный человек чуть не падал под тяжестью грустных воспоминаний и готов был покончить с жизнью, чтобы найти вечный покой в вечном сне… Когда кончилась трогательная сцена, прибавившая еще новое лицо к маленькому обществу Нухурмура, и в ту минуту, когда все прощались с Наной‑Сагибом, Нариндра быстро шепнул на ухо Раме:

— Мне нужно по секрету поговорить с тобою, зайди ко мне через минуту.

— Я то же самое хотел сказать тебе, — отвечал заклинатель.

— Смотри только, чтобы никто не догадался о нашем разговоре!

— Даже Сердар?

— Сердар в особенности.

И они расстались. Нариндра под предлогом усталости (он, действительно, после того, как покинул Бомбей, шел сорок восемь часов, день и ночь, не переставая) просил разрешения уйти на покой и удалился в тот грот, где он помещался вместе с заклинателем.

Несколько минут спустя Рама уже подымал циновку, служившую вместо двери, и входил к своему другу.

— Вот и я, Нариндра, — сказал он.

— Будем говорить шепотом, — сказал махрат, — Сердар не должен знать о нашем проекте, который мы исполним, если ты согласишься. Я знаю его, он не согласится на это.

— Я имею тоже нечто предложить тебе, но ты говори сначала, ты первый подал мысль об этом разговоре.

— Весьма возможно, что у нас с тобой одна и та же мысль… выслушай меня и отвечай мне откровенно. Что ты думаешь об эгоизме и равнодушии, с каким Нана‑Сагиб принимает в жертву привязанности самую дорогу мечту, все, что Сердар приносит ему?

— Я думаю, как и ты, Нариндра, что принцы смотрят на людей, как на орудие, как на рабов своей воли, и считают важным лишь то, что касается их самих.

— Очень хорошо, я уверен теперь в твоем содействии. Когда я увидел сегодня, как Сердар жертвует собой, даже забывая о восстановлении своей чести, о любви сестры, которая едет в Индию, чтобы вырвать брата из этой жизни авантюриста, которую он ведет так давно, — мне показалось одну минуту, что мы будем свидетелями одного из тех чудных зрелищ, какие, мои бедный Рама, встречаются только в «Парнасе» или «Састрасе», ибо века героев прошли. Я думал, что Нана‑Сагиб не захочет уступить в великодушии и величии души тому, кто столько раз жертвовал собою для него; но мечта моя была непродолжительна и отвращение наполнило мое сердце, когда я увидел, с какою легкостью он принимает все от других, ничего не давая им взамен. Чем рискует он во всяком случае? Он кончит дни свои во дворце, получит изрядную пенсию от англичан после того, правда, как послужит трофеем во время празднества в честь подавления восстания, тогда как нам угрожает позорная смерть, ибо, будь уверен, если прощают вождю, то лишь для того, чтобы сильнее поразить его приверженцев, а Сердара тем менее пощадят за то, что он пренебрег амнистией королевы, дарованной ему по просьбе его семьи. Ах! Скажи только Нана: «Сердар, я принимаю в жертву твою жизнь, но не могу допустить, чтобы ты жертвовал своей честью. Иди и исполни то, что ты хотел, восстанови свое доброе имя, верни себе всеобщее уважение и любовь семьи, я здесь в безопасности, как при тебе, так и без тебя. Когда ты все это исполнишь и затем пожелаешь устроить мой побег, чтобы доставить меня в свободную страну, где потомку императоров могольских не грозит никакое унижение, я буду счастлив, если ты именно меня обяжешь такой услугой»… Ах, да! Скажи он это, как бы это было прекрасно, как достойно внука двадцати королей, которые, продолжая спать в пыли веков, почувствовали бы, что последний отпрыск их далек от малодушия… Нет, он удостоил только благодарности людей, которые жертвуют своею честью и жизнью, чтобы гордость его не страдала и на гербе не было ни одного пятна… Так не будет же этого, Рама! Довольно! Я не хочу, чтобы истинный герой независимости умер, обесчещенный этой куклой, которая играла в цари, вместо того чтобы с мечом в руке гнать англичан до самого океана и кончить начатое дело. Нет, этого не будет, потому что я, воин махратского племени, т.е. чистой индусской расы, я не обязан преклоняться перед этим мусульманином могольской расы, предки которого еще за шестьсот лет до владычества англичан поработили мою страну. Этого не будет, потому что Сердар ошибается… Ничему иному, как собственному мужеству удивляется он, восхищаясь героизмом принца, бессильного лицом к лицу с противником и не умеющего добиться успеха. Мы охраняем его, а он все время проводит в том, что курит гуку на диване или спит. Да, в лице Нана‑Сагиба Сердар уважает знамя независимости, тогда как только сам он и может быть символом последней и останется навсегда надеждой и образцом чести для таких патриотов, как мы с тобой. Я не хочу поэтому, чтобы Сердар жертвовал для него собою и рисковал выйти с оружием в руках против полка, которым через месяц будет командовать его зять, а знамя нести племянник. Мы, Рама, должны спасти нашего друга помимо его воли, и, повторяю, так, чтобы он не подозревал ничего, ибо сам он не согласится на это.

— Я слушал, не перебивая тебя, Нариндра, — отвечал заклинатель, — и каждое твое слово отвечало на мою мысль. Но к какому средству прибегнем мы, чтобы добиться своей цели? Ты знаешь характер Сердара и непоколебимость его убеждений.

— Я нашел это средство, Рама!

— Какое?

— Сам Нана‑Сагиб должен действовать в этом случае, мы сами по себе ничего не сделаем.

— Он никогда не согласится.

— Ошибаешься, Рама, — холодно отвечал Нариндра, — я решился на все, чтобы устранить непоправимое несчастье.

— Даже изменить Нане? — спросил заклинатель.

— Ты забываешь, Рама, что я королевского происхождения; я также потомок древних королей, я последний представитель династии махратов, которая царствовала на Декане и никогда не подчинялась могольским владыкам Дели. Сама Англия признала право моего отца на титул раджи, но я не хотел быть пенсионером англичан и войти в стадо набобов без королевства, которое украшает собою зало вице‑короля Калькутты. Я никогда не склонял головы перед Наной и не связывал себя клятвой с его судьбой… Но не бойся, я не изменю ему, я хочу только принудить этого малодушного человека действовать, хоть раз в своей жизни, как подобает царственному лицу… И я хотел просить тебя сегодня же вечером присутствовать при нашем разговоре, в тот именно час, когда Сердар совершает свой обычный объезд кругом озера… Мне необходимо будет твое присутствие, Рама!

— Хорошо, я пойду с тобой.

— Я хочу просить у тебя одного обещания.

— Какого?

— Что бы ты ни видел и ни слышал — не вмешивайся.

— Это так важно?

— Я хочу спасти Сердара.

— Даю тебе слово.

— А теперь, что ты хотел мне сказать?

— Мне ничего не остается, как удалиться, Нариндра, у нас с тобою одинаковые мысли. Как и ты минуту тому назад, я находил, что Сердар губит себя навсегда, не принося никакой пользы нашему делу, которое так неумело защищал Нана‑Сагиб; но напрасно я ломал себе голову, я не находил исхода.

— До вечера! Если я не проснусь сам, так как с самого ухода своего из Бомбея ни минуты не отдыхал, то дай мне знать, едва только Сердар выйдет.

— Хорошо… Да хранит твой сон Индра, твой покровитель, и да пошлет он тебе во сне счастливое предзнаменование.

VI

Свидание Нариндры и Рамы с Нана‑Сагибом. — Бурный разговор. — Страшная клятва. — Нана освобождает Сердара отданного им слова. — Приготовление к отъезду. — Экскурсия для восстановления чести. — Еще шпион Кишнаи.

В тот час, когда Сердар отправлялся на обычный осмотр озера — мера предосторожности, которой он никогда не упускал из виду, — он послал предупредить Барнета и Барбассона, чтобы они готовились сопровождать его. Накануне еще пришел он к тому убеждению, что на шлюпке недостаточно иметь двух человек, из которых одному приходится следить за машиной, а другому управлять рулем, а потому в случае какой‑либо тревоги ему с одним спутником трудно располагать свободой действий.

Он был еще печальнее и мрачнее обыкновенного. Увлеченный великодушием своего характера, он дал клятву утром, что не покинет Нана‑Сагиба, пока не водворит его в безопасное место. Он не сожалел об этом, потому что приписывал неосторожности своих родных новые меры, принятые вице‑королем, чтобы завладеть изгнанником; он не мог только побороть горьких душевных мук, исполняя то, что считал своим долгом. Он не скрывал от себя, что он погубил не только планы своего счастья, которые составлял в течение стольких месяцев, видя в будущем свое честное имя восстановленным, свой собственный очаг, любовь близких, счастливую жизнь, наконец… свою сестру, которая спешила в Индию, чтобы обнять его. Она к великому огорчению своему узнает, что он, вопреки ее призыву, продолжает безрассудную борьбу, сделавшуюся преступной после амнистии правительства, которое поступило в этом случае очень умно, выказав себя великодушным. Каково же будет горе этой дорогой сестры, когда она увидит, что он остался глух к голосу сердца и рассудка? А между тем не исполнил он разве своего долга, приготовив это убежище в Нухурмуре, куда он привез принца после побега, и неужели он до конца своей жизни должен находиться в зависимости от капризов изгнанника? Мысли эти толпились в его голове и мучили его. Увы, еще накануне он был свободен… свободен ехать, куда хочет, и Нана только одного просил у него: отыскать какой‑нибудь отдаленный остров и свезти его туда на «Диане», но позже… увлеченный своей рыцарской натурой, он связал себя клятвой, которая не позволяла ему даже встретить своей сестры, потому что для этого он должен был выказать покорность… обезоружить себя… а он не мог этого сделать.

Но ведь ничего нет бесчестного в таком подчинении… Когда борьба кончена, когда нет армии, нет регулярных войск, закон победителя есть закон страны… а когда не сражаются, особенно за свою страну, это дает право обращаться с тобою, как с разбойником большой дороги… Жизнь Нана‑Сагиба в полной безопасности, его одного пощадят, а остальных повесят… Не безумие ли это, безумие, которого никто не поймет, упорствовать и не сложить оружия?

Странно, что Сердар пришел мало‑помалу к тому же рассуждению, какое Нариндра изложил Раме, но у логики есть свои несокрушимые законы. Нана отказался сдаться, пусть так, это его дело, и пока борьба продолжалась при обыкновенных условиях, честь требовала оставаться ему верным; но с того дня, как англичане объявили, что они не лишат жизни вождя восстания, а повесят всех, кто не сложит оружия, было низостью со стороны Нана держать при себе горсть верных ему людей, которые вследствие этого должны были кончить жизнь свою на веревке, тогда как он, по словам Нариндры, рисковал только тем, что становился пенсионером Англии.

Сердар, конечно, не доходил до таких крайних заключений, чувство чести было у него слишком сильно, чтобы рассуждать таким образом, но он чувствовал, сам не признаваясь себе в этом, что на месте Нана он не поступил бы таким, по выражению Нариндры, эгоистичным образом. Долго прогуливался он по долине, предаваясь мучительным думам, но в конце концов, как и всегда, поборол себя и свои болезненные сожаления.

— Жребий брошен, — сказал он, — слишком поздно; я поклялся и сдержу свою клятву.

И он послал сказать Барнету и Барбассону, чтобы они отправлялись к шлюпке.

Не успели они отъехать от берега, как Нариндра и Рама отправились к Нана‑Сагибу.

— Что нужно? — спросил принц, приподымаясь на диване, удивленный тем, что они вошли к нему без всякого доклада.

— Нам нужно поговорить с тобою, Нана, — отвечал Нариндра, — а так как все это должно остаться тайной между тобою, Рамой и мною, мы ждали отъезда Сердара, чтобы прийти к тебе.

— Что случилось? — спросил принц, заинтригованный торжественным тоном махрата.

— Я прямо пойду к цели, Нана, — продолжал Нариндра.

— Мы пришли просить тебя освободить Сердара от клятвы, которую он дал тебе сегодня утром под влиянием великодушия, ибо этим он подписал свой смертный приговор, а твоя, — он хотел сказать «особа», но поправился, — твоя свобода не стоит жизни такого человека.

— По какому праву явились вы сюда? — надменно спросил принц.

— По какому праву? — перебил его Нариндра. — Приступим же сейчас к решению нашего вопроса, нам некогда терять времени. Вот оно, мое право.

И он навел револьвер на Нана‑Сагиба.

— Ты хочешь убить меня?

— Нет, но убью, если ты будешь упорствовать. Я спасу тогда жизнь шести человек, а это чего‑нибудь да стоит.

— Как смеешь ты третировать меня, потомка императоров могольских?

— Во мне также течет королевская кровь, Нана, и еще более древняя, чем твоя. Не будем спорить, я держу тебя в своей власти и пользуюсь этим.

— Чего ты хочешь от меня?

— Я говорил уже, но могу объяснить еще раз, чтобы ты меня лучше понял. До амнистии, объявленной англичанами, известие о которой я принес сегодня утром, мы все могли одинаково биться за твою жизнь и, конечно, до самой смерти защищали бы тебя. Сегодня положение изменилось: англичане дали слово пощадить твою жизнь и назначить тебе пенсию, сообразную твоему сану, тогда как нам, если мы не воспользуемся амнистией, обещают три сажени веревки, т.е. позорную смерть воров. Ты заметил, вероятно, что ни я, ни Рама не присоединились к клятве, данной тебе европейцами?

— Да, заметил.

— Но этого нам мало; ты можешь поступить с другими двумя, как хочешь, но что касается Сердара, мы дали себе слово спасти его против его воли и против твоей. С твоей стороны, Нана, будет беспримерной подлостью, если ты, как это и случится рано или поздно, будешь жить во дворце в Калькутте, пользоваться английским золотом, после того как повесят настоящего героя войны за независимость, человека, которого мы почитаем, как Бога. Вот почему сегодня же вечером, когда он вернется, ты позовешь его и, освободив от клятвы, потребуешь от него, прикажешь ему отвечать на зов сестры, сделать все необходимое для восстановления своей чести и возвращения должного места на своей родине. Ты можешь прибавить, что, раз он исполнил задуманные им планы, ты попросишь его помощи, но не для того, чтобы защищать тебя и сражаться с английскими войсками, а чтобы отвезти тебя на «Диане» в какую‑нибудь отдаленную страну, где ты будешь жить на покое с твоими богатствами.

— Я вижу, в чем дело, — сказал Нана‑Сагиб с горькой улыбкой. — Под предлогом спасти Сердара вы хотите сохранить свою собственную безопасность.

— Ах, как ты нас мало знаешь, Нана! Слушай! Рама, произнеси следующие слова вместе со мной.

«Я, Нариндра, клянусь Нитре моими предками и „страшной клятвой“, если Нана‑Сагиб исполнит верно то, о чем я его прошу, защищать его до самой смерти в том случае, если он предпочтет славный конец английскому плену».

— И вы это сделаете?! — с удивлением воскликнул Нана‑Сагиб.

— Мы поклялись твоя очередь.

— А если я откажусь?

— Я прострелю тебе голову сию минуту. — И махрат приставил дуло револьвера ко лбу принца.

— Остановись! — крикнул последний в ужасе. — Остановись! Я согласен на все, но вы не покинете меня?

— Мы поклялись тебе.

— Хорошо, я сегодня же вечером сделаю то, о чем вы меня просите.

— Поклянись священной клятвой.

Принц колебался, и Нариндра снова поднял револьвер. Приходилось покориться ужасной необходимости, и Нана‑Сагиб произнес клятву.

— Этого было бы довольно минуту тому назад, — продолжал Нариндра, — но теперь мы требуем, чтобы ты написал эту клятву и подписал ее своим именем.

Несчастный был побежден и без малейшего возражения покорился новому требованию.

— Все, — сказал Нариндра, пряча на груди листок пальмы, на котором писал принц. — Мне остается только дать тебе совет. Сделай это с величием и великодушием, подобающим царственному лицу, и Сердар, не имея никакого подозрения, сохранит еще более сильную привязанность к тебе.

— Вы оставите мне, по крайней мере, двух чужеземцев?

— О! Тех‑то! Так как они рано или поздно будут повешены в Индии или где‑нибудь в другом месте, то нам это решительно все равно. К тому же у тебя достаточно золота, чтобы выкупить их.

— А вы?

— Не беспокойся, мы будем биться в первом ряду подле тебя, мы тебе не подданные, не друзья, не наемники на твоем жалованьи.

И с этими словами Нариндра и Рама удалились. Да и пора было, Сердар вернулся, объехав только ближайшие к Нухурмуру берега.

Нана‑Сагиб поступил по совету Нариндры… по‑царски. Трудно описать удовольствие Сердара, когда его не только освободили от клятвы, но он услышал еще полные достоинства слова Наны:

— Я не могу после того, как англичане объявили, что пощадят мою жизнь, требовать от тебя, чтобы ты жертвовал мне своею. Что скажет история, которая составляет список малейших поступков принцев, если я соглашусь принять твою жертву, когда мне не угрожает больше никакой опасности? Ты приготовил мне убежище в Нухурмуре, которое трудно отыскать, и я подожду здесь лучших дней. Если позже, когда ты кончишь свои дела, ты вспомнишь меня, я приму гостеприимство твое на «Диане», и мы отправимся вместе на поиски земли, где потомок Ауренг‑Цеба и Надир‑Шаха может жить и умереть спокойно, не испрашивая милости у англичан.

Сердар ушел от него со слезами на глазах и с сердцем, переполненным восторженным удивлением к своему герою, слабостей которого он никогда не хотел видеть.

— Какая жалость, что нам не удалось освободить Индию! — сказал он своим друзьям. — Какой великий государь был бы у нее!

— Так вот всегда и пишут историю! — шепнул Нариндра на ухо Раме‑Модели.

Всю ночь не мог Сердар закрыть своих глаз; он не помнил, чтобы испытывал хоть раз такую радость с того дня, когда двадцать два года тому назад, вечером во время битвы при Исли, маршал Бужо приколол ему на грудь крест Почетного Легиона, сорванный потом, благодаря тому негодяю… Он был свободен… Свободен наконец… А виновник всех его несчастий находился, по соизволению неба, в Индии. Человек этот, который добился того, что военный суд лишил Сердара чина и ордена, который был причиной того, что отец его проклял, вся семья оттолкнула от себя, что он вот уже двадцать лет бродит по всему миру, чтобы заглушить свое отчаяние беспрерывным передвижением с места на место, заговорами, битвами, — этот человек назывался Вильямом Броуном и был губернатором острова Цейлона. Год тому назад он встретился с ним лицом к лицу и думал, что убил его во время дуэли без свидетелей, но Богу было угодно, чтобы он остался жив, дабы дать возможность бывшей его жертве вырвать у него признание и доказательство его подлого поступка. Вот куда немедля хотел отправиться Сердар, теперь снова Фредерик де Монмор де Монморен; ему хотелось привести это доказательство своей сестре, чтобы первое слово, услышанное ею от него, было: «Твой брат был всегда достоин тебя».

За час до восхода солнца на берегу озера стоял Ауджали с хаудахом на спине и ждал, пока маленький караван кончал свои последние приготовления в путь. Сердар брал с собою только Нариндру и Раму, которым Нана‑Сагиб разрешил сопровождать его. Беспечный принц, помня слова индусов: «Мы будем биться в первом ряду, но с тобою», — предпочитал оставить у себя чужестранцев, которые не придут каждую минуту тревожить его покой и будут хорошо служить ему благодаря его золоту. Не странно ли, что человек этот, выказавший столько мужества во главе восставших сипаев, впал после поражения в полную апатию, присущую всем восточным принцам? Не будь у него той беспредельной гордости, которая заставляла его бояться, как смерти, публичной выставки перед народом, которая на основании индусских предрассудков должна была низвести его на один уровень с париями, он бы давно уже сдался англичанам и поселился в одном из дворцов на берегах Ганга, чтобы вести там созерцательную жизнь, какую ведут лишенные трона раджи.

В ту минуту, когда маленький отряд готовился отправиться в далекий путь к Гоа, чтобы сесть там на шхуну «Диана» и ехать в Пуант де Галь, к Сердару подошел со своими пантерами Рам‑Шудор и просил его, как милости, позволения сопровождать его. Сердар хотел сначала отклонить его просьбу, когда в голове у него мелькнула одна мысль.

— Кто знает, что может случиться? — пробормотал он.

Пантеры, привыкшие уже к слону, которому Нариндра преподал урок, как он должен вести себя с ними, весело прыгали вокруг него. Сердар указал факиру на них и сказал:

— Можешь ты заставить их сидеть в хаудахе?

— Если желаешь, Сагиб, — отвечал факир, — эти животные дрессированные, которых я показываю на праздниках в деревне, они привыкли повиноваться одному моему знаку.

И, чтобы доказать это, приказал пантерам прыгнуть на спину колосса. Ауджали, успокоенный присутствием своего махута, принял довольно хорошо этих новых еще для него путешественников.

— Закрыть хаудах и в путь! — громким и звучным голосом скомандовал Сердар.

Кто может описать неизмеримую радость, наполнявшую его грудь! Двадцать лет ждал он этого сладостного часа!.. Да, это правда, его ждет борьба с врагом могущественным, в распоряжении которого находились все средства для защиты, но мысль эта не могла удержать его ни на минуту. План его давно уже созрел… Он был уверен в успехе, да, наконец, чего нельзя было сделать с такими отважными людьми, как Нариндра и Рама‑Модели! Когда маленький отряд перешел гору Нухурмур, Сердар остановился. У ног его лежали свежие тихие воды озера, сверкавшие под первыми лучами восходящего солнца; со всех сторон тянулись друг за другом пригорки и долины, покрытые непроходимыми лесами, среди которых трудно было различить тот именно, где шел путь к таинственному жилищу в Нухурмуре.

— Нет, — сказал он после нескольких минут глубокого размышления, — только измена может открыть это убежище… Я спокойно могу ехать.

Повернувшись затем к слону, высившемуся над обширным Индийским океаном, волны которого слегка отливали лазурью под первыми лучами пробуждающегося дня, он сделал вызывающий знак рукой в сторону острова Цейлона и воскликнул:

— Теперь наша очередь с вами, сэр Вильям Броун!

Путешественники и не заметили, спускаясь к берегу, вдоль которого они должны были ехать вплоть до самого Гоа, как из‑за группы пальм выглянула чья‑то голова и долго с зловещей улыбкой следила за ними. Это был Кишная, начальник тугов. Спустя несколько времени после того, как противники его потерялись среди извилин леса, он вышел из‑за деревьев, где скрывался.

— Хорошо, — сказал он, — Рам‑Шудор с ними, они скоро узнают, что значит доверяться Рам‑Шудору… Ха‑ха! Славную историю придумал он им… Его дочь, прекрасная Анниама у тугов!.. И «страшная клятва»… Безумцы, они не знают, что туги признают одну только Кали, мрачную богиню, и что для них не существует никаких клятв, кроме тех, которые они произносят над трепещущими внутренностями жертв…

Уверенный в том, что никто его не слышит, он с зловещим хохотом воскликнул:

— Ступайте, спешите в пасть волка. Вильям Броун предупрежден уже, что Рам‑Шудор везет ему друзей… Вы будете довольны приемом. — И он повернул в сторону озера Нухурмур.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. РАЗВАЛИНЫ ХРАМОВ КАРЛИ

I

Идеи Барбассона и мечты Барнета. — Рыбная ловля. — Таинственное движение шлюпки. — Зловещие предчувствия. — Отпечаток человеческой ноги. — Непонятный арест. — Неизбежная смерть. — Заколдованная шлюпка.

В это утро Барбассон был в прекрасном настроении духа, а Барнет видел все в розовом цвете; отъезд Сердара не нарушал ни в чем довольства двух друзей. Мы даже не поручимся за то, чтобы отъезд этот в сильной степени не способствовал увеличению спокойствия духа, душевного мира и жизнерадостности, которую в данную минуту испытывали оба они в равной степени.

Этот человек знатного, по‑видимому, происхождения, с изысканными манерами, приветливый, но сдержанный, внушал им почтение; они чувствовали себя неловко в его присутствии: его нельзя было похлопать по жилету, обращаться к нему с бесцеремонными шуточками, какие позволяются между друзьями. Он не был, одним словом, из их общества, и, хотя позволял им обращаться с собой просто, что вполне допускалось их настоящим образом жизни и положением, они никогда не могли решиться на это; между тем нет ничего более фамильярного по своей натуре, чем провансалец, а тем более — янки. Вот вам пример — ничто так не даст надлежащего понятия, как пример, — одолжите лошадь провансальцу раз, другой, а в третий он скажет: «Доброе животное эта наша лошадь». А янки со второго раза не отдаст вам ее больше, если не забудет отослать вам ее в первый.

Несмотря на то, что в Нухурмуре пользовались полной свободой, руки у Барбассона и Барнета были не так развязаны, как они того хотели бы; присутствие Сердара сдерживало их, что происходило более от сознания собственного ничтожества, чем от того, как он всегда относился к ним.

Раз он уехал, они становились хозяевами пещер, потому что о Нана‑Сагибе бесполезно и говорить; принц жил один в той части пещер, где Сердар приготовил для него помещение, пил только воду, курил все время гуку и не мог стеснять наших двух авантюристов, которые дали себе слово кататься как сыр в масле за время отсутствия Сердара. Они в тот же день принялись за исполнение своего намерения. Было уже двенадцать часов, а стол все еще был покрыт остатками десерта.

— Скажи мне, Барнет, — начал Барбассон после вкусного завтрака, который привел его в прекрасное расположение духа, потому что оба несколько злоупотребили прекрасным бургундским, — скажи мне… у меня накопилось множество идей, и мне хочется, чтобы ты одобрил их.

И он налил себе вторую чашку душистого мокко, отливавшего золотистыми искрами.

— Как и мне, Барбассон.

— Зови меня Мариусом, хочешь? Как‑то приветливее… Ты мой друг, не правда ли?

— Идет на Мариуса, — отвечал Барнет с сияющим лицом, — с одним условием.

— С каким?

— Чтобы ты звал меня Бобом, это нежнее; ты мой друг, как и я твой, не так ли?

— И получается два друга.

И приятели расхохотались с тем глупым видом, какой бывает у людей, дошедших до границы опьянения.

— Условие заключено, — сказал Барбассон, — ты будешь звать меня Мариусом, а я тебя Бобом.

— Я говорил тебе, мой милый Мариус, что у меня в голове скопилась куча проектов, относительно которых мне хотелось бы знать твое мнение.

— И я, как ты, мой милый Боб, — отвечал марселец, — если бы ты мог видеть все мысли, которые шевелятся у меня в мозгу, их… их как звезд на небосклоне… Как ты находишь, однако, удобно нам здесь рассказывать или нет… Эта лампа прожигает мне череп, а с меня довольно и моих идей, которые сталкиваются, переталкиваются… К тому же я не нахожу нужным, чтобы Сами присутствовал при нашем конфиденциальном разговоре… Не пройтись ли кругом озера? Разговаривая о своих делах, мы можем употребить с пользой время и наловить превосходных лакс‑форелей… недурное блюдо к ужину.

— Браво, Мариус! Не считая того, что мы подышим свежим воздухом, насладимся прекрасной природой, голубыми волнами, обширным горизонтом, листьями лесов, мелодичным пением птиц…

— Я не знал, что ты поэт, Боб…

— Чего ты хочешь? Можно разве вдохновиться, когда живешь в норе?

— Идем…

— Возьму только карабин и сейчас к тебе…

— Вот еще, Боб, погоди… Никакого оружия, кроме наших удочек.

— С ума ты сошел, Мариус? Или на тебя действует это превосходное бургундское…

— Ни слова больше, не то пожалеешь… Слушай и удивляйся моей проницательности. Что сказал махрат, вернувшись из Бомбея?

— Ей‑богу, не помню.

— Он сказал, — продолжал Барбассон, отчеканивая каждое слово, — что англичане даровали полную амнистию всем иностранцам, участвовавшим в восстании, с условием, что иностранцы эти сложат оружие.

— Так что ж, мы ведь не можем сложить его, мы… мы клялись защищать до самой смерти…

— И наивен же ты, мой бедный Боб! Дай я кончу…

И он продолжал поучительным тоном:

— Видишь, Боб, надо уметь жить, иначе ты сделаешься жалкой игрушкой событий, с которыми человек сильный должен уметь справиться. Ясно, что пока Нана‑Сагиб платит нам и мы не вынуждены будем бежать, мы не складываем и не сложим оружия; что касается англичан… представь себе, что мы в одно прекрасное утро попадаем, — ведь они, смотри, тут как тут, — попадаем среди отряда Хигландеров*.

></emphasis>  * Highlander — горный житель, шотландец. Барбассон выговаривает неправильно: вместо Хай, он говорит Хиг.

— Хайландеров!

— Что ты говоришь?

— Хайландеров!

— Хайландеров, хайландеров, мне‑то что до этого? В Марселе мы говорим «хигландер». Ну, предположим, что они захватили нас: «Что вы делаете?» — говорит нам их начальник. — «Дышим свежим воздухом». — А так как у нас не будет другого оружия, кроме удочек, нас не имеют права повесить, мой добрый Боб!.. Если нас обвинят в том, что мы участвовали в восстании, мы ответим: «Очень может быть, но мы сложили оружие». Что они скажут на это, раз мы исполнили условия амнистии? Если же у нас найдут револьвер, даже простой кинжал, мы погибли; первое попавшееся дерево, три метра веревки, — и предсказание Барбассон‑Барнет‑старших исполнится… Понимаешь теперь?

— Мариус, ты великий человек.

— Понимаешь, что таким способом мы сохраняем наше положение у Нана‑Сагиба и удовлетворяем англичан.

— Понимаю… Понимаю, что я ребенок в сравнении с тобою.

— И потом, не видишь ты разве, что при настоящем положении вещей всякая попытка к сопротивлению была бы абсурдом… Нет, клянусь честью, занятная штука: Барнет и Барбассон вошли в соглашение и объявили войну Англии. Надо быть экзальтированным, как Сердар, чтобы мечтать о подобных вещах.

— Но ты кричал еще громче меня: «Умрем до последнего! Взорвем себя на воздух и схороним с собою и врагов наших под дымящимися развалинами Нухурмура!»

— Ну, да, мы люди южные, мы всегда таковы, мы горячимся кричим сильнее других… К счастью, обратный толчок наступает скоро и мы останавливаемся как раз в ту минуту, когда другие начинают в свою очередь глупить. Ну так как же? Одобряешь ты мою идею?

— Превосходная… Берем удочки.

После этого достопамятного разговора друзья вышли и направились к заливу, где находилась шлюпка.

— Стой, — сказал Барбассон, который вошел первым на борт, — люки закрыты! Черт бы побрал этого Сердара, он не доверяет нам.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Неужели ты не помнишь, что он предупреждал нас, чтобы мы не плавали в шлюпке по озеру из боязни какого‑нибудь шпиона поблизости. На тот же случай, если бы мы не устояли против искушения, он и запер люки.

— Это неблагородно с его стороны.

— Ага, вспомнил! Там, на задней части шлюпки, подле винта и компаса есть такая рукоятка, ею можно привести шлюпку в движение, если только не прерван электрический ток. Вот посмотрим сейчас.

При первой же пробе, сделанной Барбассоном, шлюпка немедленно повиновалась толчку… ток не был прерван.

— Мы спасены! — воскликнул провансалец. — У нас будет лакс‑форель!

Шлюпка скоро вышла из залива, и друзья двинулись прямо к середине озера; там на каменистой мели среди эрратических валунов ледникового периода встречалась обыкновенно эта чудная рыба, которую они так жаждали поймать. Они двигались вперед умеренным ходом и готовили свои удочки, урывками продолжая начатый разговор.

— Чем больше я рассуждаю, тем меньше понимаю поступок Сердара, — сказал Барбассон, хлопая себя по лбу, как бы думая этим породить в голове объяснение факта, так занимавшего его, — это недоверие в человеке, который всегда думает, чтобы не оскорбить чьей‑нибудь щепетильности, совсем не согласуется с рыцарским великодушием, доказательство которого мы столько раз уже видели даже в самых ничтожных вещах.

— Он, быть может, без всякого намерения закрыл вчера эти люки.

— Мы были с ним, Барнет, и я прекрасно помню, что он не запирал их на ключ. Задвинь он просто двери, мы могли бы открыть их, а между тем они не поддаются никаким моим усилиям.

— Ба! Чего ты так беспокоишься? Ключ может быть только у Сердара, не так ли? А сегодня утром ему сразу пришла какая‑нибудь фантазия в голову. Он мог, например, бояться, чтобы Сами не совершил экскурсии по озеру…

— Сами не знает способа управлять шлюпкой.

— Хитро, ей‑богу, нечего сказать. Нажать рукоятку проводника, и шлюпка повинуется. Да всякому ребенку достаточно будет пяти минут, чтобы найти этот замечательный секрет.

— И что же с того? Сердар сделал это не из‑за Сами; он знает, что молодой индус не способен нарушить его приказание, ему достаточно выразить свое желание на этот счет.

— Ты становишься скучным… день так хорошо начался, а ты испортишь мне все удовольствие.

— Что делать, я нахожу это до того необыкновенным, что против воли говорю об этом… Не моя вина, если все так складывается, чтобы указать мне на непонятную странность нашего положения.

Барбассон не шутил; чем больше размышлял он, тем сумрачнее становилось его лицо, и он с беспокойством начинал всматриваться в окружающий берег, точно опасаясь, что вот‑вот кто‑нибудь вынырнет из лесу. Зато Боб продолжал по‑прежнему подшучивать над ним, желая затронуть его самолюбие и тем изменить направление его мыслей.

— Можешь говорить, что хочешь, — сказал ему Барбассон, — в жизни бывают предчувствия неизвестной опасности, основанные на едва уловимых признаках, и как горько сожалеешь о потом, когда не послушаешься их. Побудь серьезным хотя бы пять минуточек, и, если ты найдешь какой‑нибудь, возражение на то, что я скажу тебе, обещаю, что сам первый жестоко осмею все мои, как ты называешь, смешные предубеждения.

— Хорошо, я слушаю, Мариус, но только пять минут, ни больше, ни меньше.

— Я допущу на одну минуту, как и ты, что Сердар, рекомендовав нам по возможности меньше пользоваться шлюпкой, — это его собственное выражение, — раздумал затем и вместо того, чтобы довериться нашей осторожности, хотел поставить нас в невозможность пользоваться ею. Неужели в таком случае человек точный и рассудительный оставил бы снаружи рукоятку проводника машины?

Барнет был поражен таким решительным аргументом, но он решил упорствовать, не желая быть побежденным. Он отвечал, стараясь засмеяться:

— Так это ты называешь прямым ударом, неопровержимым доказательством? Простая забывчивость Сердара, и в этой забывчивости нет ничего необыкновенного ввиду поспешности, с которой он готовился к отъезду.

Но веселость Барнета не была на этот раз так естественна, как раньше; он был поражен логикой товарища и шутил так себе, без всякого убеждения. Барбассон заметил это; но вместо того, чтобы торжествовать, сообразно естественному складу своего темперамента, он под влиянием своих впечатлений удовольствовался только тем, что отвечал:

— Хорошо, пусть будет так! Ничто не доказывает, конечно, что опасность эта угрожает непосредственно нам, а если бы и так, то открытый нами факт не может еще служить указанием… Вот мы и на середине озера, я остановлю шлюпку, и мы закинем удочки… Какую сторону предпочитаешь ты? Невозможно вдвоем удить рыбу в одном и том же месте, не рискуя перепутать веревочки.

— Я на задней части шлюпки и остаюсь на ней, — отвечал Барнет.

— Хорошо, я стану на передней части; теперь хочешь ты или нет, но мы удовольствуемся первой попавшейся кому‑нибудь из нас штукой и вернемся в пещеры.

— Клянусь честью, я тебя не узнаю.

— Слушай, Барнет, ты видел меня при осаде Дели и знаешь, что я не отступаю перед опасностью, но ничто так не действует на меня, как неизвестное, таинственное, непонятное; это безрассудно, глупо признаваться в том, что я чувствую. Скажи, может ли озеро быть покойнее, вода прозрачнее, небо чище и более залито солнцем, лес веселее и берег безмолвнее? Не правда ли?.. И, однако, я боюсь чего‑то, Барнет. Чего? Не знаю, но боюсь… Я не знаю, чего только не дал бы, чтобы вернуться в Нухурмур, туда, под защиту наших скалистых стен.

— Полно тебе, лови рыбу и прогони от себя эти мысли, ты меня заразишь в конце концов.

— Барнет, — важным тоном отвечал ему Барбассон, — я уверен, что в природе существуют жидкие флюиды, которые ускользают от научного анализа, но, помимо нашего сознания поражают наши чувства и предупреждают иногда об опасностях и катастрофах, совершенно нами непредвиденных. Тот, кто подвергается влиянию этих флюидов, чувствует себя беспокойным, взволнованным, нервным, не будучи в состоянии объяснить этого, и только когда опасность поражает его, понимает он таинственное предупреждение, которое неведомые силы почерпнули извне и передали ему без всякого указания на источник этих ощущений. Ты удивляешься, Барнет, что я так рассуждаю, я, такой всегда покойный и веселый, но я одним словом объясню тебе сейчас эту аномалию. Мой дедушка умер от ран, нанесенных ему вором, который за четыре часа до того, как он лег спать, спрятался под кроватью, выжидая, пока больше никого не будет на ногах в доме. Бедный старик, живший еще два дня после этого, рассказывал, что в этот злосчастный вечер он никак не мог уснуть и раз двадцать, не бойся он только показаться смешным, собирался положить кого‑нибудь спать в своей комнате, так он боялся… Почему же в тот именно вечер это замечалось, если нет таинственных эманации? Сегодня я, как мой дедушка, Барнет, боюсь, не зная чего, и вот этот инстинктивный страх, с которым я не могу бороться, больше всего действует на меня, тем более что по моей вине мы не взяли оружия.

— Полно, успокойся, Барбассон, — отвечал Барнет, сильно взволнованный этими словами, — забросим раз‑два удочку и вернемся домой.

Направляясь к передней части шлюпки, Барбассон вдруг остановился и пронзительно вскрикнул.

— В чем дело? — спросил Барнет, оставляя удочку и подбегая к нему.

— Смотри! — отвечал ему товарищ, бледный, как смерть. И он пальцем указал на палубу. Янки наклонился, чтобы лучше видеть, и в свою очередь вскрикнул от ужаса.

У самого края на досках шпардека они увидели ясный отпечаток человеческой ноги, мокрый еще и покрытый песком.

— Видишь, — продолжал Барбассон, — кто‑то приходил сюда, уже довольно долго спустя после отъезда Сердара и за несколько минут до нашего прихода. Этот песок мелкий, из залива, я узнаю его, и, несмотря на то, что солнце вот уже полчаса с тех пор, как мы плывем, жжет палубу, след еще не высох. Кто мог оставить этот отпечаток? Не Сами… он не выходил с утра, а на отпечатке — нога вдвое больше, чем у него.

— Едем домой! — оборвал его Барнет, побледневший вдруг, как и его товарищ. — Я не беспокоился бы так, будь с нами револьверы и карабины Кольта! Впрочем, если на нас нападут, то не здесь на озере, а потому скорее в Нухурмур! Кто знает, мы там нужны, быть может.

— Едем! Лучше этого мы ничего не можем сделать в том состоянии духа, в каком мы находимся теперь. Все наши страхи были основаны на пустяках, не будь у нас перед глазами этого недавнего и необъяснимого следа.

— Особенно, мой милый Барбассон, если мы поставим его в связь с другим фактом — закрытия люков, — с которым это ничего общего не имеет.

— Кто знает? — сказал провансалец. — Дай Бог, чтобы не на нашей шкуре это было доказано!..

Но друзьям сегодня пришлось переходить от одного удивления к другому. Не успел Барбассон взяться за рукоятку проводника, тогда как Барнет держал руль, поворачивая вправо, как лицо его из бледного превратилось вдруг в сине‑багровое и он едва не упал навзничь, как бы под влиянием апоплексического удара. Барнет, ничего не понимавший, бросился к нему на помощь и поддержал его, говоря:

— Ради Бога, что с тобой?.. Полно, Барбассон, я не узнаю тебя, верни себе обычное хладнокровие!

Несчастный, который под влиянием сильного волнения не в состоянии был произнести ни слова, напрасно делал ему молящие жесты, приглашая молчать. Но Барнет продолжал его пилить до тех пор, пока товарищ его, к которому вернулся дар слова, не сказал ему глухим голосом:

— Молчи ты, ради Бога! Ты не понимаешь, что мы погибли и твои проповеди раздражают меня, вместо того чтобы успокаивать.

— Погибли! — пролепетал Барнет. — Погибли! Что ты хочешь сказать?

— Вот тебе, смотри! — сказал Барбассон, успевший вернуть себе силы. — И он одним пальцем ударил по рукоятке, которая тотчас же завертелась, не останавливаясь.

— Ну? — спросил все еще ничего не понимавший Барнет.

— Ну! Рукоятка соскочила с крючка внутри, как только я дотронулся до нее, и теперь она не имеет никакого сообщения с машиной, а раз последняя не действует, нельзя управлять винтом. Мы находимся в десяти километрах от берегов, не имея возможности двинуться к ним, а потому мы обречены на смерть от голода посреди озера.

На этот раз дрожь неподдельного ужаса пробежала по телу Барнета, который еле мог пролепетать:

— Неужели это правда?

— Убедись сам.

Американец взял рукоятку; она без всякого сопротивления повернулась вправо и влево, как это бывает с колесами механизма, которые не соединены между собою. С отчаянием выпустил он ее из рук, и бессильные слезы заструились по его лицу.

Что касается Барбассона, он сразу изменился и сделался другим человеком. То, что он называл неведомой опасностью, указанной предчувствием, теперь (так он думал, по крайней мере) открылось ему, и к нему в ту же минуту вернулись его обычные хладнокровие и энергия.

— Полно, Барнет! — сказал он своему товарищу. — Будем мужчинами, мужайся! Теперь моя очередь уговаривать тебя не падать духом. Обсудим все вместе, придумаем средство, как выпутаться отсюда, должно же быть какое‑нибудь… мы не можем умереть, покинутые всеми.

— А между тем нас ждет смерть, неизбежная, роковая, потому что никто не может помочь нам. Быть может, подымется буря и погонит шлюпку к берегу, но это будет по прошествии нескольких месяцев, когда ястребы и другие хищные птицы склюют наши тела!..

Самое ужасное во всем их положении — была мысль о возможности умереть от голода в нескольких всего километрах от берега; видеть его, покрытого зелеными лесами, и не иметь возможности перейти через это короткое пространство, ничтожное само по себе для хорошего пловца. Как горько сожалели они теперь, что в молодости своей не упражнялись в этом легком искусстве!.. И ничего кругом, что могло бы помочь им держаться на воде; шлюпка вся была сделана из железа и составлена из тяжелых пластин, которые носил Ауджали, а два искусных работника‑индуса, принадлежавших к знаменитому тайному обществу «Духов Вод», работали над нею втайне. Не было поэтому никакой абсолютно возможности снять без всяких инструментов болты с люка, чтобы проникнуть во внутренности шлюпки и исправить случившееся. Оба в один голос вскрикнули:

— Будь бы только Сердар здесь!

— О, да! — сказал Барбассон. — Будь он по крайней мере в пещерах… стоило бы ему заметить, что мы не возвращаемся, он навел бы свой морской бинокль на озеро; одного взгляда было бы ему достаточно, чтобы понять наше положение, и в два часа он устроил бы плот и явился бы к нам на помощь… Тогда как Сами, привыкший к тому, что одни, затем другие отправляются в какую‑нибудь экспедицию, не обеспокоится нашим отсутствием.

— Да, — вздохнул Барнет, — он уехал недели на две по крайней мере… будь у нас еще провизия в ожидании его приезда.

Последние слова заставили Барбассона задуматься.

— Правда, — бормотал он про себя, — провизия, будь у нас только провизия!..

Мысль, как молния, осветила его… И в несколько секунд лицо его преобразилось, и он принялся смеяться, хлопая в ладоши. Барнет подумал, что он помешался.

— Бедный друг!.. Бедный Мариус!.. — сказал он с состраданием. — Такой ум!

— Ты что это там говоришь?.. Не думаешь ли, что я потерял рассудок?

— Не следует противоречить, — подумал Барнет. — Я много раз слышал, что «их» не следует раздражать.

Последние слова он против воли произнес громко.

— Кого «их»? — спросил Барбассон. — Объяснишь ты мне или нет?.. «Сумасшедших», не так ли? Ага! Ты считаешь меня сумасшедшим.

— Нет, нет, мой друг! — прервал его испуганный Барнет. — Успокойся, взгляни, как все мирно кругом нас, природа, кажется, спит под покровом голубого неба.

— К черту этого болвана! — воскликнул Барбассон, хохоча во все горло.

— Он воображает, будто я не понимаю, что говорю… да выслушай ты меня! Я нашел возможность жить до возвращения Сердара.

— Ты нашел… ты?

— Ну, разумеется! Это так просто, что даже глупо… Воды не хватает нам, что ли?

— Нам и не выпить всей, — вздохнул Барнет.

— Ну! Озеро утолит нашу жажду, оно и прокормит нас! А прекрасная лакс‑форель, о которой мы мечтали?! Приманок хватит нам на несколько месяцев… слава Богу! Мы спасены…

— Придется есть сырыми…

— Советую тебе быть благоразумнее… Ты собираешься умереть от голода, я спасаю тебя одним словом гения.

— Хитро, нечего сказать…

— Хитро, не хитро, а придумать надо было, ты же только одно и отвечаешь мне: «Придется есть сырыми!».. Другой пришел бы в экстаз, целовал бы мои руки, восклицая: «Спасен! Слава Богу!», вот это дело. Нет, видите ли, госпожей форелей надо ему еще уложить на постель из свежего масла, обложить их разными приправами, полить лимонным соком, по‑поварски, да‑с!.. Ты, Барнет, честное слово, внушаешь мне отвращение… и не будь ты моим другом…

— Полно, не сердись, я только констатировал факт.

— Так! Начинается спор.

— Нет! Нет! Сдаюсь, сознаюсь, что сказал глупость.

— Счастье твое! Не будем терять времени… я чувствую уже пустоту в желудке… Что если мы займемся обедом!

— Лучше этого мы ничего не можем сделать.

И оба принялись хохотать, сами не зная чему.

— Мы будем знамениты, Барнет! — воскликнул Барбассон. — Подумай только, мы будем жить собственными средствами в течение двух недель, месяца, на этой ореховой скорлупе. Нас назовут «Робинзонами шлюпки». Ты будешь моим Пятницей, и в один прекрасный день я опишу нашу историю.

К провансальцу вернулась обычная веселость, а с ней вместе и неистощимая шутливость. Барнет, не считавший обжорство одним из семи смертных грехов и не приходивший в восторг от такой примитивной пищи, заразился, однако, веселостью своего товарища… Но разнородные сюрпризы не кончились еще, и день этот готовил им еще более ужасные и непредвиденные… Одному из двух — увы! — не суждено было видеть восход солнца на следующий день.

Друзья снова опустили свои удочки и, устремив взор на поплавок, с тревогой и нетерпением ждали, кому из них первому будет благоприятствовать судьба.

— Скажи, Барбассон, — заговорил Барнет спустя минуту, — что если не клюнет?

— Шутишь ты… приманки, приготовленные мною по всем правилам искусства… secundum arte!

— Если ты будешь говорить на провансальском наречии, я заговорю по‑английски и тогда…

— Как ты глуп! Это из воспоминаний о коллегии.

— Так ты был в коллегии?

— Да, до шестнадцати лет; мне отказали в степени бакалавра, в Ахене, — небольшой провансальский факультет, устроенный специально для приема провансальцев. — Это было целое событие. За все тридцать лет отказали только одному парижанину, который хотел выдать себя за провансальца, но, понимаешь, у него не было акцента, и это выдало его. Но я был уроженец Марселя… это было слишком и едва не подняло целую революцию на Канебьере. Хотели идти целой толпой на Ахен… но дело уладилось, экзаменаторы обещали не повторять этого.

— И тебя приняли?

— Нет!.. Отец‑Барбассон якобы нечаянным образом уронил на мои чресла целый пук веревок, я бежал из отцовского дома и с тех пор не возвращался туда.

— Ну, а я, — отвечал Барнет, — никогда не ходил в коллегию и не умел ни читать, ни писать, когда дебютировал в роли профессора.

— Скажи, пожалуйста! Да вы там еще ученее, чем мы в Марселе!

— Нет, видишь… надо было жить чем‑нибудь, я и взял место директора сельской школы в Арканзасе.

— Как же ты справился?

— Я заставил больших учить маленьких, а сам слушал и учился; недели через три я умел читать и писать. Месяца через два я с помощью книг давал уроки, как и другие.

— Ах, Барнет, как освежается сердце воспоминаниями старины! Я чувствую себя растроганным. Ничего не вызывает так на откровенность, как ловля удочкой. Мне кажется, шнурочек этот — проводник, по которому… стой, клюет!.. Внимание, Барнет, полно болтать.

Ловким движением руки, как настоящий знаток, Барбассон остановил удочку и затем вытащил ее не сразу, как это сделал бы новичок, а потянул медленно, еле заметно, и не мог удержаться от крика торжества, когда на поверхности воды показалась чудная лакс‑форель в пять‑шесть фунтов. Спустить ее в сетку и поднять на борт было делом одной секунды. Это была превосходная рыба, с розоватой чешуей, темно‑красной кожей, того нежного цвета, который напоминает луч солнца и так ценится гурманами.

Барнет вздохнул с сожалением.

— Вспомнил масло и приправы… дьявольский обжора! — сказал Барбассон и вслед за этим крикнул своему другу: — Обрати же внимание на свою удочку… уже клюнула и тащит поплавок под шлюпку.

Но заблуждение его продолжалось недолго; он остановился, выпучил глаза, раскрыл рот, и все лицо его приняло глупое выражение, как бы под влиянием какого‑то непредвиденного удара…

Шлюпка двигалась медленно, почти незаметно, но двигалась, — и это движение, придвинув ее к поплавку, заставило Барбассона подумать, как будто поплавок, наоборот, двигался к ней, увлекаемый рыбой.

— Не шути только, Барнет, пожалуйста… Двигается она действительно? — пролепетал несчастный, близкий на этот раз к сумасшествию.

Барнет был не в состоянии отвечать; он хотел крикнуть, но голос остановился у него в горле… Захлопав руками по воздуху, он тяжело рухнул на палубу. Падение друга привело в себя Барбассона; инстинктивно бросился он к нему на помощь и, не понимая, что делает, окатил свежей водой; внезапное ощущение холода принесло обычные результаты, и Барнет, придя в сознание, осматривался кругом безумными глазами, бормоча:

— Это дьявол… Барбассон… Дьявол преследует нас!

Слова эти во всех других случаях заставили бы расхохотаться провансальца, но в эту минуту он употреблял напрасные усилия, чтобы хоть сколько‑нибудь собрать свои мысли… Перед глазами его совершался неопровержимый факт: шлюпка двигалась. Скорость ее постепенно увеличивалась, и винт все сильнее шумел в воде, оставляя позади себя длинную полосу пены… И действительно, мозг его в данную минуту не был способен дать какое бы то ни было объяснение. Только по прошествии нескольких минут почувствовал Барбассон, что кровь не так сильно приливает к его вискам и он может хоть сколько‑нибудь привести свои мысли в порядок.

— Слушай, Барнет, — сказал он, — мы живем, однако, не в стране фей… будем рассуждать просто, как будто мы с тобой не на шлюпке, а видим ее, стоя на берегу.

— Будем рассуждать, хорошо, — пробормотал Барнет, который не совсем еще оправился.

— Что сказали бы мы?

— Да, что сказали бы мы?

— Мы сказали бы, Барнет: если она двигается, то ее кто‑то двигает.

— Ты думаешь, мы это сказали бы?

— Да, думаю… Примочи себе еще голову холодной водой, это тебе необходимо… так… лучше тебе?

— Да, как будто начинает…

— Так вот, почему здесь, на борту, мы не можем прийти к тому же заключению, как и на земле? И смотри, как все теперь ясно и легко объяснится. Один или два человека забрались в шлюпку и отпечаток ноги одного из них мы видели с тобой на палубе; они заметили, что мы идем, и, не имея возможности или не желая выйти оттуда, закрыли люк. Теперь же, так как им не нравится долгое пребывание в трюме, раз мы наверху, они двигают шлюпку к берегу, чтобы мы могли сойти на землю и уйти, потому что мы без оружия, а затем и сами они сделают то же самое, если пожелают.

— Да, если пожелают, а если не пожелают?

— Что же им делать иначе, не могут же они унести шлюпку в кармане… мы всегда найдем ее.

— А если это англичане?

— Ну, мы сложили оружие, поступили по правилам, и моя предосторожность спасет нас.

— Ты, быть может, прав…

— Впрочем, мы скоро узнаем, в чем дело; шлюпка приближается к берегу, будь готов следовать за мной и действовать ногами.

— О! Я был профессором гимнастики в Антенее в Цинцинатти.

— Ты прошел все ремесла?

— И много чего еще другого, — отвечал янки, которому эти объяснения вернули обычную самоуверенность.

— Внимание, наступает время прыгать! — воскликнул Барбассон, становясь ногою на планшир и готовясь к прыжку.

Шлюпка пристала; друзья с математической точностью прыгнули одновременно вперед и упали на землю.

— Теперь удирать, и поскорее, — крикнул провансалец, быстро вскакивая на ноги.

Не успел он произнести этих слов, как из кустов выскочило человек двадцать индусов, которые окружили их, повалили на песок, связали веревками из волокон кокосовой пальмы и, привязав их к бамбуковой палке, понесли бегом, как носильщики носят паланкины.

Все это случилось так быстро, что они не успели даже заметить, как из люка шлюпки вылез ужасный Кишная и бегом последовал за уносившими их индусами.

II

Пленники тугов. — Развалины Карли. — Предложение Кишнаи. — Попытки к бегству. — Подземный ход. — Невозможность двинуться вперед и вернуться назад. — Безнадежно погибшие. — Барнет съеден шакалами. — Бегство Барбассона. — Отъезд на Цейлон.

Дьявольское воображение этого человека было неистощимо в изобретении разных хитростей. Вот уже сорок восемь часов, как он скрывался на берегах озера, поджидая случая, чтобы похитить хотя бы одного из жителей Нухурмура; несмотря на все самые тщательные поиски, он никак не мог найти входа в таинственное жилище, который был скрыт среди чащи кустов и карликовых пальм. Все исполнилось, как он желал, и будь он главным руководителем всех событий, он и тогда не мог бы лучше управлять ими.

Он один добился успеха там, где все шпионы и полиция вице‑короля и губернатора Цейлона вынуждены были признать свое бессилие. Рам‑Шудор, его зять, скоро должен был предать сэру Вильяму Броуну его смертельного врага, Сердара, которого он без всякого труда и без малейшей тени сопротивления завлек в ловкую западню: «Диана» сама станет под пушки броненосца первого разряда, ожидающего ее на рейде Пуант де Галль. Он же сам дня через два‑три захватит Нана‑Сагиба, не подвергаясь ни малейшей опасности. В Нухурмуре никого не оставалось больше, чтобы защищать принца, а от своих двух пленников он узнает, как пробраться к Нане, и захватит его там раньше, чем тот догадается о присутствии врагов. Для этого достаточно действовать, когда он будет спать. Начальник душителей надеялся не добром, так силой получить все необходимые ему сведения. Таким образом он отбивал у капитана Максуэлла почет и богатство, звание раджи и миллионную премию.

В двадцати километрах оттуда, в одном из горных отрогов находились знаменитые подземные храмы Карли, высеченные в скалах в эпоху, которая теряется во тьме доисторических времен. Бесчисленное множество подвалов, проходов и пещер, высеченных человеческими руками, окружают развалины храмов и в прежнее время служили убежищем кающимся и факирам; последние в течение долгих лет готовились в одиночестве к разным фокусам, которые они потом показывали толпе в дни религиозных торжеств.

Места эти, окруженные джунглями и девственными лесами, посещаются, по словам индусов, духами мертвых, которые, не найдя помилования на суде Индры, судьи ада, ждут в этих уединенных местах того часа, когда им разрешено будет начать в теле самых низких животных целый ряд переселений, предшествующих человеческому образу, который они потеряли за свои преступления. Здесь же блуждали каждую ночь ракшазы, наги, супарны, вампиры, которые заманивали путешественников в засаду и пожирали их.

Здесь, изгнанные из всех обитаемых центров, поселились туги, живя под защитою суеверия, удалявшего туземцев от этих проклятых мест. Они надеялись, что здесь никто не помешает им совершать их кровавые и таинственные мистерии приближающегося празднества пуджи.

Вот сюда‑то и принесли Барбассона и Барнета. С них сняли веревки и бросили в одно из подземелий, куда можно было проникнуть через длинный коридор, высеченный в камне и такой узкий, что в нем можно было двигаться только гуськом; в конце он закладывался деревянными столбами, которые можно было снимать и класть по желанию в особенные, прилаженные к ним, выемки в скале. В других подземельях находились молодые жертвы, украденные тугами и предназначенные для жертвоприношения на алтарь богини. Это были обыкновенно молодые юноши и девочки от двенадцати до четырнадцати лет; взрослых мужчин и женщин они приносили в жертву только в тех случаях, когда не находили более молодых.

В продолжение всей дороги, пока носильщики несли их, Барбассон и Барнет не имели возможности обменяться ни единым словом, зато имели достаточно времени, чтобы оправиться от внезапного потрясения. С ними по приказанию Кишнаи должны были обращаться не как с пленниками, а потому им сейчас же принесли рису и курицу, разных фруктов, сладостей и малабарских пирожков, свежей воды, пальмового вина и старого аррака, т.е. рисовой водки, которою не следует пренебрегать, когда она хорошо приготовлена и стоит нетронутой в течение многих лет подряд. Настоящее туземное пиршество! Начальник тугов был себе на уме, поступая таким образом: он хотел их подкупить хорошим обращением. Их прежде всего освободили от веревок, что доставило им немалое удовольствие, потому что туземцы в своей поспешности так крепко стянули им руки и ноги, что они у них совершенно онемели.

— Ну‑с, Барнет, — сказал Барбассон, когда они остались одни, — как ты находишь наше положение?

— Я нахожу, что идея наша идти удить рыбу в озере была превосходная.

— Ты, пожалуй, найдешь, что я причина всего этого?

— Нет, я только констатирую факт.

— Ты всегда констатируешь, ты… Если ты будешь говорить со мною таким тоном, то черт меня возьми, — чего он не замедлит, конечно, сделать, — если я еще раз заговорю с тобою… Выворачивайся тогда сам, как можешь.

— А ты?

— О! Меня не будет здесь завтра утром.

— Барбассон! Слушай, Барбассон! Ты вспыхиваешь, как порох. Тебе ничего нельзя сказать, ты тотчас начинаешь сердиться.

— Нет, я только констатирую.

— Ты сердишься… полно, Барбассончик!

— Ага! Теперь Барбассончик.

— Что же я тебе сказал, наконец?

— Ладно, не будем говорить об этом, если ты сожалеешь; какая польза в твоих объяснениях? Ты знаешь, в чьих руках мы находимся?

— Да, нас похитили проклятые туги.

— Подозреваешь ты их намерения?

— Это вполне ясно, они хотят отдать нас англичанам.

— Нас? У тебя достаточно тщеславия для янки.

— Но миллион…

— Предложен за поимку Сердара и Нана‑Сагиба; что касается нас, мой бедный Боб, то англичане не дадут и тридцати пяти су за нашу шкуру.

— Ты прав, быть может.

— Тут нет «может быть»… Я прав.

— Зачем же они взяли нас, а не их?

— Но, прусская ты голова…

— Благодарю.

— Не за что, я хотел сказать «глупая голова»… Так вот‑с, трехэтажный Боб, — потому, что двумя защитниками в Нухурмуре будет меньше, и затем потому, что этот негодяй Кишная хочет узнать, каким образом туда попадают. Вот тебе и все хитрости.

— Должен сознаться, что твой ум гибче моего и…

— Тс! Идут! Если это Кишная, то ты, ради Бога, молчи, дай мне самому хорошенько повертеть его, ты ведь натворишь одних только глупостей. Если ты будешь слушать меня, мы сегодня же ночью удерем отсюда.

Он не успел больше прибавить ни слова; в отверстии коридора показался индус и тотчас же вошел в подземелье. Пленники не сразу узнали Кишнаю при слабом мерцающем свете коптившей лампы.

— Привет вам, чужестранные властители, — сказал он слащавым голосом, приближаясь к ним.

— Властители! Властители! — пробормотал про себя Барнет. — Болтай, лицемер! Не знаю, что удерживает меня, чтобы раздавить тебя, как клопа.

— Что говорит твой друг? — спросил индус Барбассона.

— Он говорит; да пошлет Небо долгие дни, затканные миром, счастьем и благоденствием, сыну твоего отца.

— Да низведет то же и Кали на тебя, — отвечал Кишная. — Догадываются ли чужестранцы‑властители, зачем я пригласил их посетить меня здесь?

— Пригласил… Пригласил! — проворчал Барнет, еле переваривший это слово.

— Твой друг снова сказал что‑то? — спросил туг.

— Он говорит, что давно уже желал познакомиться с тобою.

— Мы виделись уже на Цейлоне.

— Да, но не так коротко… Тем не менее он сохранил воспоминание о тебе.

Барнет задыхался, но он обещал молчать, а потому воздерживался, так как и без того много уже сказал.

— Раз вы так настроены, мы, значит, сговоримся вами. Я немногого буду просить у вас. Я хотел бы лишь посетить Нана‑Сагиба в Нухурмуре, а так как принц меня не знает, мне пришла счастливая мысль, что оба вы проведете меня к нему.

— Лучшего ты не мог придумать, мы — его друзья, — отвечал ему в тон провансалец. — Желаешь, чтобы мы представили тебя Сердару?

— Сердара нет в Нухурмуре, он уехал на Цейлон.

— А, ты знаешь…

— Да, я знаю, что он отправился с приветствием к сэру Вильяму Броуну. Я сегодня же ночью послал дать ему знать об этом через курьера, который на шесть часов опередит его, чтобы его превосходительство мог приготовить достойный прием для него. Я так заинтересован этим, что приказал своему зятю, Рам‑Шудору, сопровождать Сердара.

«О, негодяй!» — подумали Барнет и Барбассон, понявшие, какая ужасная истина скрывалась под этой холодной насмешкой.

— Сердар погиб! — прошептал Барнет с глубоким огорчением.

— Пока еще нет, — сказал ему Барбассон. — Сердара не так просто погубить.

— Вы что там говорите? — спросил Кишная.

— Мы советуемся с моим другом, можем ли мы взять на себя обязанность представить тебя Нане.

— И вы решили?

— Что мы настолько близки с принцем, что можем взять это на себя.

— Я ничего другого и не ожидал от вас.

«Эти люди смеются надо мной, — думал Кишная, — но я сейчас дам им понять, до чего могут довести их шутки, если они зайдут слишком далеко.» И он продолжал:

— Я должен сообщить вам то, что сказал сегодня утром, среди тишины храма, оракул, говоривший от имени богини Кали:

«Если Нана‑Сагиб откажется принять посланника, которого я посылаю к нему, я хочу и приказываю, чтобы двух охотников, избранных тобою проводниками к принцу, в ту же ночь принесли мне в жертву на моем алтаре.

— Хитра она, эта богиня, — сказал Барбассон Барнету.

— Не задушить ли нам этого старого мошенника? — отвечал Барнет.

— К чему это нам послужит? Нас изрубят его товарищи.

— Смерть за смерть, но я буду счастлив собственными руками помять хорошенько шею этому мерзавцу.

— Но мы еще не умерли, Барнет! Предоставь мне действовать.

— Поняли? — спросил Кишная.

— Великолепно! Я сейчас передал своему другу слова оракула великой богини… он не совсем хорошо понял их.

— Я должен отложить это посещение до завтрашнего вечера, мы всю ночь сегодня проводим в молитвах. Итак, решено: вы проводите меня в Нухурмур, пройдете со мной к тому месту, где принц спит, — будить его не надо, я беру это на себя, — и только на этом условии вам разрешено будет или остаться в подземелье, или идти, куда хотите. До завтра… не сердитесь, что я продолжаю еще предлагать вам свое гостеприимство.

— Мы согласны, — отвечал Барбассон.

— Очень счастлив, что у вас такие добрые намерения. Если вам нужно что‑нибудь на сегодняшнюю ночь, скажите.

— Благодарю, мы падаем от усталости и желаем, чтобы нам не мешали отдохнуть.

— Все будет по вашему желанию. Да пошлет Сома, бог сна, хорошие предзнаменования в ваших сновидениях.

Не успел он выйти, как Барбассон поспешил ближе придвинуться к своему товарищу.

— Барнет, — сказал он, — шутки в сторону. Люди смотрят на нас, как на авантюристов и висельников, мы не стоим, пожалуй, многого, но у нас свои понятия о чести и мы сохранили их нетронутыми. Мы, одним словом, сражались направо и налево за тех, кто нам платил, мы играли в Азии роль кондотьери* средних веков, но мы никогда не изменяли тем, кому клялись служить. Мы солдаты не без упрека, но мы не рыцари больших дорог, а потому ты понял, что я смеялся над этим самохвалом Кишнаей и что мы с тобой никогда не проведем тугов в Нухурмур.

></emphasis>  * Condottieri — предводитель партизанского отряда.

— Никогда! Смерть лучше в двадцать раз.

— Хорошо, Барнет, дай мне руку, мы понимаем друг друга.

— Я перерезал бы тебе горло, будь ты способен провести Кишнаю к Нана‑Сагибу.

— Неужели ты сомневался во мне?

— Нет, я только сказал, что бы я сделал, сомневайся я в тебе.

— Но это не все… ты слышал, что этот мошенник говорил относительно Сердара. Засада так хорошо устроена, что он туда попадет еще вернее нашего, а потому, знаешь, он погиб.

— Как не знать, God bless me! Мы вместе были присуждены к смерти на Цейлоне и без Рамы‑Модели были бы казнены. Заклинатель вовремя явился со своим Ауджали, чтобы спасти нас… мы шли уже на виселицу.

— Я знаю… Я на другой же день принял вас на борт «Дианы». Вот на основании этого приговора губернатор Цейлона и прикажет повесить Сердара, если мы до тех пор не найдем средства спасти его.

— Ты забываешь, что мы пленники и что нам прежде всего надо самим найти средство выйти отсюда.

— В нашем распоряжении целая ночь. Если нам удастся бежать, мы тогда возьмем двух лошадей и во весь карьер понесемся к Гоа, чтобы прибыть туда до того времени, как Сердар покинет порт.

— Сомневаюсь… ты знаешь быстроту его действий, когда он решает что‑нибудь.

— Да, но я сомневаюсь, чтобы «Диана» была готова сразу ехать в открытое море. Сива‑Тамби‑Модели, брат заклинателя, исправлявший у меня обязанности второго офицера и командующий в мое отсутствие шхуной, просил у меня несколько дней тому назад разрешения исправить котлы. Будем надеяться, что работа эта не кончена и задержит Сердара на двадцать четыре часа, — это все, что нам нужно, чтобы поспеть вовремя. Ты знаешь, что у Анандраена из Веглура всегда стоит четыре лошади наготове.

— Я готов на все, когда дело идет о Сердаре, но, мне кажется, нам трудно будет выйти отсюда до завтрашнего вечера. Может быть, притворившись, будто мы согласны проводить Кишнаю, нам удастся улучить счастливую минутку и бежать… И все‑таки будет поздно.

— Вот почему нам надо удрать ночью.

— Ты говоришь так, как будто нам достаточно открыть дверь и сказать: «До свиданья, господа!». Будь у нас еще оружие, мы могли бы попытаться выйти силою, но у нас ничего нет.

— У тебя сегодня мрачные, отчаянные мысли.

— Будут поневоле… а затем, вот что я тебе скажу, я, как и ты сегодня утром, нахожусь под влиянием мрачных предчувствий. Мне кажется, что сегодня вечером мое последнее ночное бдение, древнее бдение осужденных на смерть, когда их клали в гроб, окруженный свечами… Как и они, я не увижу завтра восходящего солнца.

— Но во всем этом нет здравого смысла; что заставляет тебя предполагать это?

— Ничего! Должен сознаться, что сейчас непосредственно ничего. Кишная сдержит свое слово, если мы не сдержим своего, которое ты дал ему шутя. Ты же сам говорил, что у нас есть неизвестные чувства, которые воспринимают и передают нам эманации опасности. Ну, так вот, я чувствую в себе предсмертные вибрации… Больше всего меня поражает то, что никогда и ни при каких опасностях, с которыми встречался лицом к лицу, не чувствовал того, что чувствую теперь.

— Ты не отдаешь себе в этом отчета, а между тем виной всему наш смешной разговор мистико‑философского направления.

— Нет, нет! Я знаю, что чувствую, и сознательно отношусь ко всему этому… Представь себе, Барбассон, — тут Барнет понизил голос, точно боялся звука его, — представь, у меня бывают по временам галлюцинации; я вижу себя в таком же точно месте, со всех сторон на меня набрасываются нечистые животные и пожирают меня живым. Это продолжается всего только несколько секунд, но это ужасно… как я ни стараюсь прогнать от себя это видение, стоит только мне пробыть минуту без движения или не говорить ничего, как глаза мои закрываются против воли и страшный кошмар снова начинается.

— Полно! Ты назвал все это настоящим словом. Галлюцинации эти являются следствием волнений сегодняшнего дня и физической усталости. Эти скоты так крепко стянули веревки, что руки и ноги у нас стали как парализованные. Полно! Вставай, осмотрим хорошенько нашу тюрьму, это рассеет твои мысли и ты не будешь больше думать о глупых видениях.

Место, где были заключены друзья, походило на склеп, высеченный в скале; с правой стороны он был выложен кирпичом, который от времени потрескался местами и свалился вниз. Корни деревьев, которые пробились сюда сквозь трещины и были видны на тех местах, где обрушилась внутренняя стена, указывали на то, что место это находилось недалеко от наружной почвы; но нужны были инструменты, чтобы прорыть себе путь, да и то еще было неизвестно, каков будет результат. Они продолжали свои исследования. В самой глубине подземелья обвал был сильнее, чем в других местах, и когда наши друзья приблизились к нему, они увидели вдруг, как какое‑то животное, промелькнув мимо них с быстротою молнии, скрылось позади этого обвала. Барбассон признал в нем шакала.

— Как он попал сюда? — пробормотал провансалец. — Если он вошел не по тому коридору, по которому мы пришли сюда, то он пришел через какую‑нибудь дыру, выходящую наружу. Будь она только достаточно велика, чтобы мы могли пробраться через нее! — прибавил он с легким трепетом радости.

Они прошли по другую сторону обвала и увидели позади кучи кирпича нечто вроде четырехугольного отверстия, какие бывают в подземных ходах для воды; часть его была закрыта обломками кирпича из обвалившейся стены, и они поэтому не могли с точностью определить ее ширины. Вид ее, однако, усилил проблески надежды, закравшейся к ним в душу, и они, по общему согласию, принялись удалять кирпичи, мешавшие им оценить вполне значение сделанного ими открытия.

— Будь она только достаточно широка! — сказал Барбассон своему другу.

— Вышина ее, судя по отверстию, должна соответствовать нашим желаниям.

По мере того как подвигалась их работа, волнение все сильнее овладевало ими и они вынуждены были останавливаться вследствие нервно‑судорожного подергивания рук.

— После тех странных событии, жертвами которых мы были сегодня, — сказал провансалец, — я не думал уже, что способен еще на такое сильное волнение. Дай Бог, чтобы шансы в этот раз были на нашей стороне.

И они с лихорадочной быстротою снова принялись за работу. Когда отверстие подземного хода было совершенно освобождено, они увидели, к невыразимому счастью своему, что оно одинаковых размеров в ширину и вышину, а потому человеку их роста легко было ползком пробираться в нем. Вопрос же о том, есть ли из него выход наружу, мог быть решен только на опыте; бегство шакала было для них весьма важным показателем. Они не колебались ни минуты и решили попытать счастья. Лампа, поставленная на пороге для осмотра входа, сразу погасла от сильного тока воздуха, и друзья остались в полной темноте. Но маленькое неудобство это вознаграждалось удовольствием, какое им доставляла уверенность в существовании наружного выхода.

Несколько минут спорили они еще, решая вопрос, кому из них лезть первому. Барбассон находил этот вопрос не важным, но Барнет заметил ему, что он должен лезть первый, потому что он толще и если случайно попадет в более узкую часть, так что не будет в состоянии двинуться ни вперед, ни назад, то Барбассон, находясь позади него, будет в состоянии его вытащить, тогда как это ему положительно невозможно, если он будет впереди. Барнет поэтому полез первый на четвереньках, а за ним уже его товарищ.

Трудно изобразить чувства, волновавшие их в этот торжественный час среди тишины узкого прохода… Они слышали биение своего сердца, так быстро и сильно оно билось. Оба подвигались медленно, не произнося ни единого слова.

Так проползли они пространство, которое Барбассон определил в пятьдесят метров, и без всякого при этом затруднения, потому что размеры хода нисколько не изменялись и весь он со всех четырех сторон был выложен плитами и покрыт цементом. Затем он делал поворот влево под прямым углом, и Барнет нашел, что он менее широк в этой второй части. Он полез в него, однако, сгибаясь и теснясь сообразно его очертаниям, и наконец после бесчисленных усилий, которые угрожали остаться бесплодными, протиснулся в него и мог принять более удобное положение. Не прополз он и одного метра, как услышал глухой шум и вслед за этим кирпича два и несколько комков земли упали ему на ноги. Эта часть прохода, подточенная сыростью и потрясенная усилиями Барнета, обвалилась таким образом, что лишила друзей всякой надежды вернуться обратно. Барбассон прополз назад на расстояние метра, чтобы убедиться, так ли это, и наткнулся на плотную массу земли и кирпичей, что указало ему на серьезность их положения. Оставалось теперь употребить все усилия и во что бы то ни стало добраться до выхода, — не то их ждала ужасная смерть без всякой надежды на помощь. Кто мог услышать их на таком расстоянии, какое они уже проползли!

Провансалец почувствовал, что волосы его становятся дыбом. Предчувствия Барнета пришли ему вдруг в голову, и он, похолодев от ужаса, несколько минут не в состоянии был сделать ни одного движения. Но авантюрист отличался энергичным характером, он понял, что невозможно и опасно допускать себя до обморока в том ужасном положении, в котором он находился, а потому, собрав все свои силы, поспешно двинулся вперед и скоро догнал Барнета. Он решил не сообщать ему о том, что случилось, зная, как легко тот поддается унынию, а в такую минуту опасно было отнимать даже малейшую дозу мужества.

Стены, выложенные кирпичом и цементом, скоро кончились, и проход, служивший для приема воды во время периодических дождей, состоял теперь из земляных стен с неровностями на каждом шагу. Они ползли по каким‑то ямам, местам, расширенным и изрытым водами, или, напротив, попадали в такие пространства, что им приходилось с невероятными усилиями протискиваться, причем несчастный Барнет изо всех сил работал руками и ногами, царапая и раня их до крови. Провансалец в сравнении со своим другом покоился, можно сказать, на розах… Но это было еще не все; с изменением устройства прохода изменилось и положение друзей. Каждую минуту слышал Барнет впереди какое‑то странное шуршание, сопровождавшееся тоненькими вскрикиваниями; все это заставляло его вздрагивать и приводило в неописуемый ужас, которого он никак не мог побороть. Целые толпы нечистых животных избрали своим убежищем эту сырую землю, где они могли легко рыть себе норы и устраивать гнезда. Толстые крысы, вонючие мангусты выбегали, захваченные врасплох, из своих нор, пробегая мимо, притрагивались к лицу его своим тошнотворным мехом. Несчастный двигался вперед, хлопая руками то направо, то налево, чтобы испугать зловонных обитателей этого места и заставить их бежать подальше от себя. Отовсюду, из всех нор, из всех ям неслись зараженные испарения, которые останавливались у него в горле и вызывали невыносимое отвращение. Воспользовавшись тем, что попал, наконец, в такое место, где можно было свободно двигаться, он остановился и сказал Барбассону, что хочет немного отдохнуть.

— Мужайся, мой бедный друг, мы приближаемся к концу, — отвечал ему Барбассон. — Я вполне отдаю себе отчет о том направлении, по которому мы следуем; верь мне, нам осталось недолго ползти.

— Да услышит тебя Бог, Барбассон! Твое положение ничто в сравнении с моим; клянусь тебе, что я ни за что не согласился бы начать снова, если бы это понадобилось… я выбился из сил.

— Не допускай себя до уныния в тот момент, когда мы приближаемся к цели.

— Из чего ты это заключаешь?

— Очень просто… Пока путь пролегал под храмами, необходимо было для прочности всего сооружения и особенно для оздоровления его, чтобы ход этот, предназначенный для стока воды, мог противостоять сильному давлению, — отсюда кирпичи и цемент на всем протяжении его первой части. Раз храм кончился, достаточно было обыкновенного рва; ты хорошо знаком с равнодушием и ленью индусов, а потому должен быть уверен, что они не продолжили его больше, чем нужно для удаления вод из‑под фундамента храма.

— Возможно, но мне кажется, что мы никогда не выйдем отсюда.

Барбассон понял, что во что бы то ни стало надо помешать своему другу предаваться зловещим предчувствиям.

— Полно, — сказал он, — подумай, что Сердар погибнет без нас… Еще одно усилие, последнее.

И они снова принялись ползти… Ход шел теперь наклонно и с каждой минутой становился круче; провансалец поспешил заметить своему другу, что это доказывает приближение их к выходу… Зловещие обитатели галереи становились еще более многочисленными, и испарения их делались положительно невыносимыми. Вдруг голова Барбассона стукнулась о ноги товарища, которые судорожно ерзали по земле, но ни на шаг не подвигались вперед.

— Что случилось? — спросил провансалец.

Несчастный Барнет отвечал сдавленным голосом, который еле достиг слуха Барбассона.

— Я застрял… Здесь слишком тесно, я не могу двинуться вперед.

Наступила очередь Барбассона прийти в отчаяние.

— Мужайся! — крикнул он. — Соберись с силами!

— Я сделал все, что только в человеческих силах… Я только сильнее застрял между стенами… Я попробую двинуться назад… Вернемся обратно.

Неужели придется умереть здесь? Кровь Барбассона застыла в жилах, — он один знал весь ужас их положения. Барнет был еще относительно спокоен, он воображал, что возврат возможен. На это, конечно, потребуется время, потому ползти назад не так удобно, как вперед, но во всяком случае там, где они прошли, они пройдут еще раз. Но он, Барбассон! Он знал, что узкая галерея сделалась непроходимой… О! Что он чувствовал!

— Барнет, — крикнул он в приступе бессильного бешенства, — копай землю ногами, зубами, но ради всего, что у тебя есть святого на свете, двигайся вперед, несчастный, вперед! Это необходимо… галерея сзади нас обрушилась!..

При этих словах Барнет испустил крик ужаса и, почти обезумев от страха, собрал остаток всех своих сил, уперся ногами в стены и сверхчеловеческим усилием двинул свое тело вперед… Ему удалось втиснуть себя всего на несколько сантиметров дальше, и он остановился неподвижный, разбитый, задыхающийся… ничего не оставалось теперь, как ждать смерти…

Тут произошла потрясающая сцена.

— Вперед! Вперед! — кричал, ревел Барбассон, который от страха дошел до безумия, — я не хочу умирать здесь… Вперед! Вперед, несчастный, или я тебя убью.

И подкрепляя слова действием, он принялся колотить своего друга кулаками и царапать его ногтями.

— Ты мне делаешь больно, — простонал янки умирающим голосом.

Слова эти, сказанные голосом ребенка, которого мучают, сразу привели в себя провансальца. Ему стало стыдно, и он заплакал.

В ту же минуту он услышал голос своего друга, в котором ничего больше не было человеческого.

— Тащи меня, Барбассон! Спаси меня! Спаси меня! Змея!

Змея! Как не подумали об этом несчастные прежде, чем отправиться сюда, в эту галерею? В Индии все решительно колеи на дорогах и полях служат убежищем этим несчастным животным, а здесь, среди развалин… Достаточно было самого простого размышления, чтобы понять, как безумна была их попытка. Змеи, да их были миллионы впереди Барнета; они бежали от него, пораженные непривычным шумом, а там, в углу, которого янки не мог видеть, в нескольких футах от его головы, сидела в гнезде кобра вместе со своими детенышами… Разбуженная шумом, она вылезла из своей грязной дыры, где спала, и бросилась к нему, шипя от злобы… На этот раз все было кончено, и бедный Барнет погиб; по его собственному предсказанию, ему не суждено было видеть восход солнца на следующий день.

Одним прыжком бросилась кобра на несчастного; она обвилась вокруг его шеи и с бешенством принялась кусать ему щеки, нос, губы, всюду, где только могла притронуться ее слюнявая, зловонная пасть… А несчастный ревел в ее ужасных объятиях, открывая рот и пробуя в свою очередь разорвать чудовище; но усилия его продолжались недолго; крики становились постепенно слабее, яд производил свое страшное, неотразимое действие… Всего три минуты продолжалась эта ужасная сцена… и все стихло… Барнет был мертв.

Барбассон потерял сознание.

Когда после продолжительного обморока он пришел в себя, — обморок длился два часа, — ему показалось, что он в Нухурмуре и лежит в своем гамаке. Но заблуждение это продолжалось недолго. Подземелье было полно каких‑то странных криков, глухих ворчаний, тявканий, прерываемых пронзительными криками и страшным щелканьем зубов; можно было подумать, что здесь собрались хищники и стучат челюстями, раздробляя кости.

Ошибиться нельзя было — шакалы пожирали труп умершего… Барбассон едва снова не потерял сознания, но страх вернул ему силы. Он знал, что шакалы не нападают на живых, и затем, не было у него разве мускулистых рук, чтобы задушить первого, который вздумал бы сунуться к нему? Он осторожно протянул руку вперед… но ничего не нашел перед собой, а между тем он притрагивался к своему бедному другу перед тем, как потерять сознание. Он прислушался… Теперь он лучше отдавал себе отчет в своих чувствах и, судя по крикам шакалов, догадался, что последние должны быть далеко от него… Кончили ли они свое страшное дело?.. На свежем воздухе они менее чем в два часа могут съесть человека, но там, в этом узком пространстве, им не так легко было бы справиться. Отрывая, однако, мясо кусок за куском, им удалось освободить из тисков свою жертву и вытащить ее на воздух.

Барбассон установил этот факт, постепенно и осторожно подвигаясь вперед; узкий проход, через который не мог протиснуться Барнет ввиду своей тучности, для него, сухощавого и мускулистого, не представлял никакого затруднения, и он пополз со всею быстротой, на какую был способен. Менее чем через двадцать метров он увидел мерцающие на небе звезды, и перед ним было свободное пространство… Несчастный Барнет погиб у самого выхода.

В один момент вскочил Барбассон на ноги, и испуганные шакалы с громким тявканьем разбежались по кустам. Первым движением его было бежать к тому месту, где перед ним была стая шакалов, в надежде отнять у прожорливых животных останки своего бедного друга, но он ничего не нашел там, — беглецы унесли с собой в джунгли все до последнего куска.

Осторожно стал он пробираться в чащу, время от времени оглядываясь назад, чтобы убедиться, не заметили ли его побега в лагере тугов. К счастью, выход из галереи находился в совершенно противоположной стороне, а в шалашах, устроенных среди развалин, все покоилось мирным сном. Как безумный, бросился он в сторону Веглура, находившегося в десяти милях оттуда, на окраине равнины, где начинались первые уступы Нухурмура. Было часа три утра, и свежий ночной воздух действовал успокоительно на его взволнованную кровь; он употребил два часа на то, чтобы пробежать это пространство, — настоящий подвиг, которому позавидовали бы древние состязатели в беге и который боги Индии совершают ежедневно.

Солнце не показывалось еще, когда он постучался в дверь Анандраена, члена общества «Духи Вод», который втайне исполнял все поручения обитателей Нухурмура.

— Кто там? — спросил индус, не выходя из дверей.

— Отвори скорее, это я, Барбассон.

— Пароль?

— Ах, да, — воскликнул авантюрист, — я и позабыл: «Мысль Нары (божественный дух) носится над водами».

— Войди! — сказал индус, отворяя дверь.

— Скорей, скорей! Лошадь! — крикнул Барбассон. — Дело идет о жизни Сердара.

Спокойно, не волнуясь, вынул индус серебряный свисток и извлек из него пронзительный свист, на который тотчас же явился молодой метис.

— Куда ты хочешь ехать? — спросил Анандраен.

— В Гоа.

— Через сколько времени ты хочешь быть там?

— По возможности скорее.

— Оседлай Нагура, — приказал индус метису.

Затем он обратился к провансальцу, называя его тем именем, которое было известно туземцам:

— Что случилось, Шейк‑Тоффель?

— Сердар уехал на Цейлон.

— Знаю. Сами приходил вчера вечером из Нухурмура и спрашивал меня, не видел ли я тебя с Барнетом.

— Барнет умер.

Индус не моргнул бровью и спросил только:

— А Сердар?

— Сердара ждет не лучшее, если я не попаду в Гоа раньше его отъезда. Вильям Броун, губернатор, предупрежден об его приезде, и наш друг рискует угодить прямо в засаду.

— Надо присоединиться к нему раньше, чем он прибудет в Пуант де Галль, если ты не застанешь его в Гоа.

— Как же догнать «Диану»?

— Найми яхту!

— Найду ли в Гоа?

— Найдешь.

— Где? Я никого не знаю.

Анандраен тотчас начертал чье‑то имя на пальмовом листе, какие балаганы или люди с весом носят всегда при себе. Барбассон прочитал:

— Ковинда‑Шетти.

— Это туземный судохозяин, — продолжал индус, — член нашего общества на португальской территории.

В эту минуту привели Нагура, чудную лошадь с острова Суматры, которая была достойна занимать место в конюшнях раджи.

— Обыкновенной лошади нужно два дня, чтобы добежать до Гоа, — сказал Анандраен, трепля лошадь по шее, — с Нагуром ты будешь там сегодня вечером.

— Салам, Анандраен, — сказал провансалец, вскакивая в седло.

— Салам, Шейк‑Тоффель!

— Чуть не позабыл! — воскликнул Барбассон. — Предупреди в Нухурмуре, что их ждет посещение тугов; пусть ни Сами, ни принц не отворяют никому, каков бы ни был сигнал или пароль, данный им, и так до нашего возвращения.

— Хорошо! Поезжай с миром, это уже сделано.

— Как ты узнал?

— Я знаю все… Для Духов Вод не бывает тайн.

— Хорошо, я ничего не боюсь, раз ты заботишься о них. До свидания, Анандраен, да благословят тебя боги.

— До свидания и да хранят тебя боги, Шейк‑Тоффель!

Барбассон слегка щелкнул языком и понесся, как стрела… Час спустя он проезжал мимо Нухурмура, но не останавливался там, чтобы не терять времени. Взобравшись на гору, он пустил Нагура во всю прыть по крутым склонам Малабарского берега, чтобы выбраться таким образом на дорогу, по которой следовал Сердар.

К вечеру он был уже в Гоа и поспел как раз к тому времени, чтобы видеть «Диану», выходившую из порта с французским флагом и на всех парах спешившую в открытое море.

— На двадцать четыре часа опередил меня! — с отчаянием воскликнул он.

— Да, Сердар не имеет привычки забавляться в дороге. Догоню ли я его теперь? Я не знаю судна, которое могло бы соперничать с «Дианой»… Что ж! Пойдем до конца… если час его наступил, ничто не устранит судьбы.

Он тем же аллюром помчался через Гоа и, встретив сиркара, просил указать жилище Ковинды‑Шетти; он прибыл к индусскому судохозяину в тот момент, когда тот стоял с подзорной трубой в руке, следя за всеми движениями «Дианы», которая скоро скрылась на горизонте. Барбассон тотчас же передал ему «олле» Анандраена и приготовился отвечать на его вопросы, когда богатый купец, с минуту измерив его пристальным и холодным взглядом, сказал ему прямо и без всяких предисловий.

— Я дам тебе свою собственную яхту; ночью будет попутный ветер и ты с парусами и паром догонишь «Диану» за пять часов до прихода ее в Пуант де Галль.

Барбассон был поражен, ошеломлен. Как мог этот человек с такой точностью знать о цели его посещения? Ничего не было проще как объяснить это. Под именем, начертанным большими буквами, Анандраен поставил целый ряд линий, напоминающих собою клинообразные письмена, которые провансалец принял за обыкновенные штрихи. Линии эти говорили между тем следующее:

«Податель сего должен во что бы то ни стало догнать „Диану“ до ее прихода в гавань?

Члены общества «Духи Вод» всегда переписывались между собой с помощью таких шифрованных знаков.

Кованда‑Шетти попросил Барбассона следовать за со бой, и оба направились к порту, где на воде грациозно покачивался «Раджа» — название, данное купцом своей яхте; она вполне заслуживала этого названия красотой своих форм и быстротой. Маленькое судно, которое будет играть важную роль в этом эпизоде нашей истории, было все целиком выстроено из тикового дерева. Длинное и узкое, оно было оснащено как бриг, несмотря на вместительность всего в пятьдесят тонн; свинцовая обшивка на всем киле делала его необыкновенно прочным и позволяла выдерживать высокие снасти. Оно было снабжено машиной в сто лошадиных сил — огромная мощь для его величины, а потому делало двадцать два узла, тогда как «Диана» делала восемнадцать‑двадцать.

Барбассон сразу понял, что при такой скорости, увеличенной еще попутным ветром, все шансы на его стороне, чтобы догнать Сердара, несмотря даже на короткий срок. Полчаса было совершенно достаточно, чтобы развести пары на «Радже». Провансалец пришел положительно в восторг при виде порядка и дисциплины, с какими машинисты, кочегары и матросы исполняли свои обязанности и приказания своего капитана. Подобное ему приходилось видеть только на военных судах, где он раньше служил.

— Я даю тебе первоклассное судно, — сказал Кованда‑Шетти, — каких ты найдешь мало. Если ты не достигнешь своей цели, то лишь потому, что боги не пожелают изменить того, что написано в книге судеб.

Вот от какого маленького судна зависела жизнь Сердара… Да, она действительно зависела от нескольких часов неверного управления, от уклонения в компасе или в определении места по карте, от небрежности рулевого…

Барбассону поэтому приходилось призывать на помощь не только все свои качества превосходного моряка, но еще следить за тем, чтобы никто на борту не совершил ни малейшей оплошности. Когда он объяснил судохозяину абсолютную необходимость встретить Сердара до его прибытия на Цейлон, тот отвечал ему:

— В таком случае тебе незачем гоняться за «Дианой», держи прямо на остров, а так как ты наверное придешь в Пуант де Галль раньше нее, то крейсируй у входа, пока не заметишь ее. Раз тебе не нужно будет искать подвижной точки в пространстве, тебе нечего бояться ошибки, тем более что отсюда до Пуанта де Галль самый короткий путь вдоль берега.

— Ты прав, — сказал Барбассон, пораженный верностью этого суждения, — успех моего предприятия теперь обеспечен.

— Желаю тебе этого, — отвечал индус, — но помни, что на море никогда нельзя быть уверенным в следующем часе, а тем более в следующем дне.

Спустя несколько минут «Раджа» выходил из порта легкий, как чайка, и несся к морю. Провансалец, стоя на мостике вахтенного офицера с развевающимися по ветру волосами, чувствовал, как им овладевает то жгучее удовольствие, которое истинные моряки испытывают всякий раз, когда выходят в открытое море после долгого пребывания на земле. И он, обратившись к грациозному судну, указал ему движением руки на обширное пространство воды, сверкавшее тысячами огней, и воскликнул, пародируя древнее изречение:

— Вперед! Ты везешь Барбассона и счастье Сердара!

ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ТАЙНЫ ПОДЗЕМЕЛИЙ

I

Последние уловки Рам‑Шудора. — Приезд «Дианы» на Цейлон. — Барбассон замечен на яхте. — Хитрость факира. — Вильям Броун предупрежден. — План Барбассона. — Смертный приговор факиру. — Заклинатель и пантеры. — Повешен.

«Диана» очень быстро совершила свой переезд. По прошествии сорока восьми часов, — а даже самые лучшие суда употребляют на это от пятидесяти шести до шестидесяти часов, — она на заходе солнца была уже в виду Паунт де Галль, т.е. на другой день после своего отъезда из Гоа. Прибудь она получасом раньше, она могла бы войти в порт, теперь же она должна была провести ночь на море; после шестичасовой пушки фарватер становится недоступным ввиду множества песчаных мелей, которыми он был усеян.

Всякий, кому приходилось раньше жить с Сердаром, не узнал бы его теперь; веселый, довольный, неистощимый говорун, он как будто бы начинал вести новое существование, и друзья его Нариндра и Рама, всегда видевшие его мрачным и сосредоточенным, удивлялись бы, конечно, такой радикальной перемене в его характере, не знай они печальной тайны его жизни, бывшей причиной его мрачного настроения, а также текущих событий, которые возвращали семью их другу и объясняли его настоящую веселость.

Но не все еще было кончено, и, как ни основательно был очищен горизонт, преданные люди видели на нем много еще черных точек, которые вполне оправдывали их беспокойство относительно последнего, задуманного Сердаром предприятия. Они не испытывали ни малейшей боязни за себя лично; преданность их человеку, который пожертвовал собой для борьбы за независимость их страны, доходила до полного забвения их собственных интересов и даже жизни, а потому личные расчеты их не имели ничего общего с тревогой, которую внушало им будущее.

Они думали только о своем друге, видели только его и если в своем беспокойстве о нем не выражали, как он, ничем не омраченной радости, то лишь потому, что боялись, как бы не рухнул задуманный им светлый план. Достаточно было какого‑нибудь непредвиденного препятствия, чтобы случай отдал Сердара во власть его жестокого и беспощадного врага, ненависть которого увеличилась еще страданиями после трагической дуэли, едва не стоившей ему жизни.

Как бы увеличились их опасения, подозревай они только роль, которую негодяй Рам‑Шудор согласился играть в этих событиях. Увлеченные великодушием своего характера и ловкостью, с какою презренный играл свою роль, они приняли его сторону, когда скептик Барбассон выразил недоверие к этой комедии. Но всякий мог бы тут ошибиться: ни один факир, ни один индус, каким бы негодяем он ни был, не осмелится произнести напрасно «страшную» клятву и тем самым попирать ногами не только религиозные верования, но и все кастовые традиции, все понятия о чести своей страны. Один только туг способен на подобную вещь, а они не знали, что мнимый факир принадлежал к этой всеми презираемой касте. Власть клятвы над индусами всех классов такова, что Рам Шудор наотрез отказался бы, если бы от него потребовали поклясться именем богини Кали, а если бы он произнес требуемую клятву, то ничто в мире, даже месть родных, не заставило бы его нарушить ее.

За некоторыми весьма редкими исключениями, примером которых могут служить Рама и Нариндра, вопрос о чести представляет в Индии ни более ни менее, как формулу, человек может быть честным и бесчестным, смотря по роду клятвы, которую он произнес. Несмотря, однако, на то, что присущая им наблюдательность была усыплена, они чувствовали инстинктивное отвращение к Рам‑Шудору, а потому были очень довольны, когда Сердар согласился взять его с собой, вместо того чтобы оставить в Нухурмуре, где он мог поддаться искушению (по их мнению по крайней мере) и воспользоваться известной ему тайной, чтобы получить от англичан обещанную премию за поимку Сердара и Нана Сагиба. Теперь же, напротив, они могли следить за всеми его поступками и при малейшем подозрении сделать его безвредным.

Но оказалось, что в этом случае они столь же ошибались, как и были правы, ибо задуманный Кишнаей план был так ловко составлен, что представлял собою обоюдоострое оружие, режущее с обеих сторон. Оставшись в Нухурмуре, Рам‑Шудор предавал Нана‑Сагиба; отправившись на «Диане», он готовился предать Сердара. Нариндра и Рама не предвидели возможности первого факта; что касается второго, то, раз было пробуждено их недоверие, они ждали малейшего указания, чтобы убедиться в его возможности.

С тех пор, как они покинули Гоа, недоверие их все усиливалось. Кроме тощего тела, в Рам‑Шудоре ничто не напоминало факира. Люди этого сорта, воспитанные в походах, привыкшие к общению с браминами, приобретают известного рода привычки, образ жизни, разговор, чего они не замечали в нем. Факиры, кроме того, совершают утром и вечером известные обряды, которые предписываются им религией; утром при восходе солнца и вечером при заходе этого светила они простираются ниц, преклоняясь перед Индрой, богом света и огня; три раза в день они читают гимны Веды в честь своих предков и всякое дело и всякий поступок в своей жизни сопровождают стихами и «ментрамами» — заклинаниями, призывающими на помощь добрых духов и отгоняющих злых. Ничего этого не исполнял Рам‑Шудор; он был, по‑видимому, так чужд всем обычаям, что это на второй же день бросилось в глаза Раме и Нариндре, и они тотчас сообщили друг другу о своих подозрениях.

Рам‑Шудор, одним словом, имел так мало общего с факирами, что не знал даже самых простых правил для исполнения роли этого лица, — иначе он исполнил бы все предписания, чтобы еще лучше усыпить бдительность тех, кого он хотел обмануть. Друзья пришли к этому заключению после двадцати четырех часов пребывания на борту, где все были так тесно соединены друг с другом, что не имели возможности уединиться.

Но если Рам‑Шудор не факир, в чем нельзя было сомневаться, если он только выдал себя за такого, чтобы лучше скрыть свои намерения, то кого хотел он обмануть и в чью пользу совершал он этот обман?

Таково было заключение или, вернее, двойной вопрос, который вытекал из этого заключения и который Нариндра и Рама поставили друг другу на второй вечер, когда они, удалившись в свою каюту, делились своими впечатлениями. Первый вопрос они решили легко: Рам‑Шудор не мог иметь никого в виду, кроме Сердара, на борту «Дианы», по крайней мере. Только это лицо, которое играло такую выдающуюся роль в войне за независимость и прославилось своими подвигами, которое приобрело множество врагов, с ожесточением преследовавших его, могло внушить большой интерес предателю. Что касается второго — в чью пользу действует мнимый факир, — они тоже в силу рассуждения пришли к логическому заключению, и весьма точному, как это показывают знакомые нам уже события.

Рам‑Шудор, пойманный врасплох в Нухурмуре, сознался еще тогда, что он агент Кишнаи, а потому следовало искать, в чью пользу действовал начальник тугов. Лицо, вполне подходящее для того обстоятельства, было одно: сэр Вильям Броун, губернатор Цейлона, который еще раньше пользовался услугами Кишнаи, чтобы завладеть Сердаром, когда последний приговорен был к смерти вместе с Нариндрой и вместе с ним же спасен Рамой‑Модели и Ауджали.

Поспешность, с которой Рам‑Шудор просил Сердара взять его с собой, указывала также на известное его намерение. Накануне отъезда он мог незаметно выйти ночью через внутреннюю долину и затем отправиться для совещания к начальнику тугов, который, выбирая между Наной и Сердаром, предпочел по известным ему причинам последнего, — или, точнее, поручил своему верному шпиону предать Сердара Вильяму Броуну, а сам рассчитывал воспользоваться отсутствием защитников и завладеть принцем.

Придя к такому заключению, друзья решили посвятить весь следующий день неустанному наблюдению за Рам‑Шудором, не привлекая к себе его внимания. Решено было также предупредить Сердара и употребить все свое влияние на него, чтобы заставить его запереть мнимого факира на все время, пока экспедиция на Цейлон потребует их присутствия на земле.

К убеждению в измене Рам‑Шудора они пришли на основании собственного рассуждения и близкого знакомства с правами и обычаями настоящих факиров. Тем не менее они не скрывали от себя, что все эти факты, важные для них, нелегко повлияют на великодушную натуру Сердара, особенно ввиду того обстоятельства, что сорок восемь часов тому назад они сами поддержали правдивость слов Рам‑Шудора, а с тех пор не случилось ни одного факта, чтобы изменить это мнение.

Надо было, следовательно, добыть во что бы то ни стало этот осязательный, очевидный факт, указывающий на измену; без этого, они чувствовали, будет трудно убедить Сердара. Между тем Рам‑Шудору достаточно было перекликнуться двумя‑тремя словами с одним из тех «макуа», которые на своих пирогах окружают вновь приходящие судна, чтобы предупредить сэра Вильяма Броуна. Они были индусы и знали, как ловко, несмотря ни на какой надзор, переговариваются между собой туземцы.

Но как добыть этот факт? Они решили употребить для этого все силы своего ума. В их распоряжении был еще целый день, а в один день можно много чего сделать.

Счастливая звезда Сердара снова всходила на горизонте, несмотря даже на то, что Барбассон мог опоздать и не приехать вовремя. Проницательности и чутья Нариндры и Рамы было достаточно, чтобы и на этот раз спасти его.

На следующий день вечером, когда с «Дианы» можно было различать вершины Кюранайгалла и пика Адама, Нариндра, прогуливаясь по палубе, обратился к Раме и сказал ему:

— Я нашел средство сорвать маску с Рам‑Шудора; но для того, чтобы я мог привести в исполнение свой план, необходимо устроить так, чтобы мы сегодня вечером не попали в порт.

— Я это возьму на себя, — отвечал Рама — мне достаточно сказать одно слово моему брату. Уменьшив быстроту движений винта, но так, чтобы Сердар этого не заметил, мы опоздаем и не попадем в проходной канал, а потому вынуждены будем провести ночь на море.

— Иди же и скажи ему… Да, будем лучше говорить о других, совершенно посторонних вещах; мне кажется, что Рам‑Шудор о чем‑то догадывается… Он не спускает с нас глаз.

Шпион тугов действительно, продолжая забавляться со своими пантерами, с которыми он в проекте, касающемся Сердара, должен был играть весьма важную роль, был, видимо, чем‑то встревожен. Неужели он заметил, что служит предметом наблюдений? Догадаться об этом было невозможно, а между тем он время от времени бросал злобные взгляды на двух индусов, и лицо его как‑то странно передергивалось. Не боялся ли он также, что предприятие его рухнет в последнюю минуту? В первый раз, когда негодяй был пойман врасплох, он вывернулся, благодаря своему хладнокровию и комедии, которую раз двадцать разучивал под руководством хитрого Кишнаи, никогда ничего не делавшего наобум; но он чувствовал, что на этот раз, если его поймают, ничто не спасет его от заслуженной им участи.

Одна вещь интересовала его в высшей степени. Со времени отъезда из Гоа Рама‑Модели под предлогом развлечься сколько‑нибудь и припомнить прежнее ремесло заклинателя пользовался всяким удобным случаем, чтобы испробовать свое влияние на пантер, и, как это ни странно, в течение двух дней он приобрел такую власть над этими животными, что всякий раз, когда он устремлял на них пристальный взгляд и обращался к ним коротко и повелительно, они переставали заниматься своим хозяином и повиновались только человеку, который положительно очаровал их.

Негодяй, однако, принял все предосторожности, чтобы никто до последней минуты не догадался ни о чем и чтобы сам он казался чуждым тому, что произойдет в назначенный час. Он должен был передать губернатору Цейлона «олле», которое было написано Кишнаей и на котором самый опытный глаз не мог бы разобрать ни одного знака. С этой стороны ему нечего было беспокоиться в том случае, если бы у него нашли этот пальмовый лист. Что касается передачи его, то проще этого ничего не было.

Когда суда ждут посещения санитарной комиссии, которая должна выдать им свидетельство о пропуске, появляется задолго еще до официальной пушки целая толпа туземцев, которые подъезжают к ним на пирогах и предлагают пассажирам разные съестные припасы, местные редкости, попугаев, обезьян. Достаточно было передать одному из них «олле» и прибавить при этом магические слова: «Для губернатора!», чтобы послание минут через десять достигло своего назначения.

Рам‑Шудор и не подозревал, что такой простой способ не ускользнул от проницательности двух индусов, и считал себя с этой стороны совершенно обеспеченным от всякой неожиданности.

Он был очень раздосадован, узнав, что «Диана» вынуждена провести ночь в открытом море. На основании естественного психологического закона у него с той минуты, как в душу его закрались смутные опасения, они с каждым часом все усиливались и превращались в невыносимую пытку. С трудом пересилил он овладевший им ужас, когда увидел, что должен еще одну ночь провести на борту «Дианы»… Он чувствовал инстинктивно, что во всем скрывается нечто для него неведомое и ничего хорошего не предвещающее.

Когда «Диана» очутилась в виду Коломбо и, обойдя восточную оконечность острова, направилась к Пуант де Галль, то оказалось, что официальная пушка еще минут за двадцать перед этим объявила проходной канал закрытым. Бесполезно было поэтому идти к порту, и шхуна остановилась в шести‑семистах саженях от небольшой красивой яхты, бросившей там якорь всего за каких‑нибудь четверть часа до ее приезда.

Вдали виднелся китайский пакетбот, который приближался, изрыгая, наподобие водяного чудовища, целые потоки дыма. Он прошел мимо двух стоявших на якоре судов и стал совсем почти поперек парохода, чтобы на следующий день пройти первым в канал. Пакетботы имеют то преимущество, что у них всегда свои собственные лоцманы, которые избавляют их таким образом от необходимости ждать очереди, что весьма важно для коммерческих судов. На этот раз опоздание приходилось на долю «Дианы», которая, не имея собственного лоцмана, не могла пройти в порт раньше пакетбота и раньше яхты, пришедшей до нее. Это составляло три‑четыре часа ожидания, включая сюда и все необходимые формальности. Рам‑Шудор перечислял про себя все эти неблагоприятные для него обстоятельства и был бы готов отдать десять лет своей жизни за то только, чтобы очутиться в тени великолепных кокосовых пальм, окаймляющих берега острова.

Будь подле него Барбассон, тот, наверное, прочел бы ему небольшую речь относительно предчувствий, которая вряд ли бы способствовала уменьшению его тревоги. Несчастный рассчитывал только на защиту своих пантер в случае какого‑нибудь непредвиденного происшествия; много лет уже подряд готовил он их к тому, чтобы они могли защитить его, и был уверен, что они не изменят ему в час опасности. Мысль эта успокоила его, и он с покорностью судьбе ждал хода событий.

Когда были кончены все операции, необходимые перед тем, как стать на якорь в таких морях, как Индийский океан, где очень часто налетают циклоны, Сердар и его два друга, стоя на задней части судна, с любопытством рассматривали маленькую яхту, вблизи которой они бросили якорь. Никогда еще не видели они такого красивого и изящного судна, которое осмелилось бы рискнуть на путешествие в такую опасную область и с такими высокими мачтами, какие были на нем.

— Это чья‑то увеселительная яхта, — сказал Сердар, — она принадлежит, вероятно, какому‑нибудь богатому англичанину, которому вздумалось объехать кругом света на такой ореховой скорлупе. Только у этого народа и могут быть подобные фантазии.

Он взял подзорную трубу и навел ее на маленькое судно… Едва, однако, бросил он на него взгляд, как вскрикнул от удивления, но тотчас же из предосторожности поспешил скрыть свои чувства.

— Что такое? — с беспокойством спросили в один голос Нариндра и Рама.

— Но это ведь невозможно, — говорил сам с собою Сердар. И он снова взглянул в ту сторону, продолжая бормотать про себя: — Странно… какое сходство! Но, нет, это он! Нет, я сплю, вероятно… это физически невозможно… он был там с нами.

— Ради Бога, Сердар, что все это означает? — спросил Рама.

— Смотри сам! — отвечал Сердар, передавая ему подзорную трубу.

— Барбассон! — воскликнул заклинатель.

— Как, Барбассон? — рассмеялся Нариндра, — не на воздушном ли шаре явился он сюда?

— Тише! — сказал Рама. — Надо полагать, в Нухурмуре произошло что‑нибудь особенное, трагическое, быть может… Будем говорить тише, мы не одни здесь.

Заклинатель снова долго смотрел в подзорную трубу.

— Да, это Барбассон, — подтвердил он, — взгляни сам.

И он подал подзорную трубу Нариндре, сгоравшему от нетерпения. То же имя сорвалось и у Нариндры с губ.

— Барбассон! Да, это Барбассон!

Все трое молча переглянулись друг с другом; они были так поражены, что не знали, что им думать и говорить. Сердар хотел еще раз проверить себя, но на палубе яхты не оказалось больше того лица, которое он искал.

— Ну‑с! — сказал он своим друзьям. — Это ни более ни менее, как обман наших чувств вследствие случайного сходства, которым мы не должны увлекаться ввиду физической невозможности подобного факта.

— Это Барбассон, Сердар, — отвечал ему Рама, — я узнал его шляпу, его обычную одежду… Каково бы ни было сходство, оно не может доходить до таких мельчайших подробностей.

— Но рассуди сам, — сказал Сердар, — мы ведь ни единой минуты времени не теряли в дороге. «Диана» занимает первое место по своему ходу среди судов на этом море и обгонит какой угодно пакетбот. И вот мы приезжаем сюда, а Барбассон, которого мы оставили в постели, благодушный Барбассон, который так дорожит своими удобствами, спит чуть не до полудня, очутился вдруг здесь на судне, бросившем якорь прежде нас!.. Полно! Это такие факты, против которых нельзя ничего возразить.

— Как себе хочешь, Сердар, но глаза мои говорят, что это сам Барбассон, а рассудок прибавляет: там произошла какая‑то страшная драма и наш товарищ бросился за нами вдогонку, чтобы сообщить нам об этом. В Гоа он нашел эту красивую яхту и перегнал нас.

— Чистейший самообман, мой бедный Рама!

— Смотри, вот он опять на палубе, не спускай с него подзорной трубы; если это он, то сейчас же ты увидишь с его стороны какой‑нибудь знак.

— Но, неисправимый ты резонер, если он догонял нас с той целью, чтобы сообщить что‑нибудь важное, почему же он до сих пор не явился сюда? Он двадцать раз мог подплыть сюда на своей лодке.

— Это, по‑моему, неопровержимое доказательство, — нерешительно поддержал его Нариндра.

— Это Барбассон! — упорствовал Рама. — И я прекрасно понимаю, почему он ждет ночи, чтобы явиться сюда.

Сердар для очистки совести навел еще раз на яхту подзорную трубу. В ту же минуту индусы увидели, как он побледнел… Не успели они еще обратиться к нему с вопросом, как Сердар с совершенно расстроенным лицом обратился к ним и сказал шепотом:

— Это Барбассон! Он также смотрел в подзорную трубу и, узнав меня, три раза притронулся указательным пальцем к губам, как бы в знак молчания. Затем он протянул руку к западу, что я понимаю так: как только наступит ночь, я буду у вас. Ты был прав, Рама, — в Нухурмуре случилось что‑нибудь особенное.

— Или только готовится еще!

— Что ты хочешь сказать?

— Подождем до вечера; объяснение будет слишком долгое и не обойдется без восклицаний, жестов удивления, компрометирующих выражений лица… и без этого уже довольно… Нариндра меня понимает.

— Если ты все будешь говорить загадками…

— Нет! Ты знаешь, Сердар, как мы тебе преданы, так вот» одолжи нам несколько секунд еще, ну, несколько минут, солнце скоро уже сядет… Мы хотим объясниться непременно в присутствии Барбассона; сердце говорит мне, что нам при нем легче будет объяснить то, что мы хотим тебе сообщить.

— Однако…

— Ты желаешь… пусть будет по‑твоему! Мы скажем тебе, но ты предварительно дай слово исполнить то, о чем мы тебя попросим.

— О чем же это?

— Мы вынуждены сказать, что нарушим молчание только с этим условием.

— Как торжественно! — сказал Сердар, невольно улыбаясь, несмотря на все свое волнение. — Ну! Говори же!

— Прикажи немедленно, не спрашивая у нас объяснения, заковать Рам‑Шудора и посадить его в трюм.

— Я не могу сделать этого, не зная, на каком основании вы требуете такого приказания. — отвечал Сердар, переходя от одного удивления к другому.

— Хорошо, тогда подождем Барбассона.

Сердар не настаивал, он знал, что друзья не будут говорить, а потому оставил их, чтобы отдать необходимые приказания на ночь и распорядиться относительно сигнальных огней — необходимая предосторожность при стоянке на якоре для избежания столкновения с другими проходящими мимо судами. Затем он поднялся на мостик, чтобы как‑нибудь убить время и пораздуматься на свободе… Он не мог понять, на каком основании обратились к нему друзья с такою просьбою… Она так мало согласовалась с тем, как они недавно еще защищали Рам‑Шудора, что он принял ее за самую обыкновенную уловку, за желание прекратить всякий дальнейший спор… Рам‑Шудор со времени своего отъезда не сделал ничего, чем можно было бы оправдать такую суровую меру; к тому же он предназначал ему весьма деятельную роль в последующих событиях, а раз факир исчезал со сцены, он вынужден был радикально изменить весь свой план… впрочем, он посмотрит! И это необъяснимое появление Барбассона, таинственный способ действия… Все это до такой степени заинтриговало его, что все личные заботы его отошли на задний план. Он не выпускал из виду маленькой яхты и, когда сделалось совершенно темно, заметил, как от нее отделилась черная точка и направилась в сторону «Дианы»; минут пять спустя к шхуне пристала лодка — и Барбассон, плотно завернутый в матросский бушлат, чтобы никто не мог его узнать, моментально вскочил на борт.

— Сойдем в вашу комнату, — поспешно сказал он Сердару, — никто, кроме Нариндры и Рамы, не должен знать, что я здесь, на судне, а в особенности никто не должен слышать то, что я скажу.

Дрожа от волнения, Сердар провел его в свою комнату, находившуюся в междупалубном пространстве, где никто не мог их подслушать, не попав на глаза рулевому. Нариндра и Рама последовали за ним. Закрыв дверь каюты, Сердар бросился к провансальцу и схватил его за руки, говоря:

— Ради Бога, мой милый Барбассон, что случилось?.. Не скрывайте от меня ничего.

— В Нухурмуре произошли ужасные вещи, а еще ужаснее те, которые должны случиться здесь. Но прежде чем сказать хотя бы одно слово, прошу не спорить, — дело идет о жизни всех нас, — не спрашивать никаких объяснений, вы узнаете все… Охраните себя прежде всего от Рам‑Шудора.

Услышав эти слова Барбассона, произнесенные им с необыкновенной быстротой, без всякой почти передышки, Рама и Нариндра вскрикнули и бросились к дверям… Но в ту минуту, как выйти, они вспомнили вдруг, что только один Сердар вправе распоряжаться… Остановившись, они ждали, еле переводя дыхание…

— Да идите же, — крикнул им Барбассон, — не допускайте его говорить с кем‑нибудь.

— Идите, — сказал Сердар, понявший деликатность своих друзей, побудившую их остановиться. — Скажите, что по моему приказанию.

Рама и Нариндра поспешили на переднюю часть судна, уверенные, что найдут там мнимого факира.

— Спокойно и без борьбы, Нариндра, — сказал Рама, — будем действовать лучше хитростью.

— Рам‑Шудор, — сказал Рама индусу, который курил, спокойно облокотившись на планшир, — командир требует, чтобы сегодня вечером все сидели у себя в каюте.

— Хорошо, я пойду, — отвечал туземец.

Не успел он войти в каюту, как Нариндра спокойно закрыл задвижку и поставил на страже одного из матросов, поручив ему не выпускать оттуда пленника. Исполнив эту обязанность, оба поспешили к Сердару и рассказали ему, с каким хладнокровием позволил Рам‑Шудор запереть себя.

Бесполезная предосторожность! Поручение Рам‑Шудора было уже на пути к исполнению. Они опоздали! Барбассон должен был распорядиться об этом еще на палубе в самый момент своего прибытия.

Не успела дверь запереться за Сердаром и его спутниками, как какой‑то человек, скрывавшийся позади гросс‑мачты, поспешно спустился по лестнице в лодку Барбассона и передал «олле» одному из малабарских матросов, сказав ему при этом:

— Греби изо всей мочи, проезжай канал… это губернатору Цейлона… дело идет о твоей жизни… приказ капитана.

Человек этот был Рам‑Шудор. В два прыжка, как кошка, вернулся он обратно на борт и встал у планшира, где его нашли потом Нариндра и Рама. В то время, как последние сопровождали его вниз, лодка отчалила от «Дианы» и понеслась среди ночной тьмы, унося с собою ужасный пальмовый лист, предназначенный для губернатора сэра Вильяма Броуна.

Долго разговаривали между собой собравшиеся в каюте Сердара о событиях в Нухурмуре… Печальный конец Барнета вызвал у всех слезы на глазах, и бедный Барбассон, рассказывая все подробности этой ужасной драмы, смешал свои слезы со слезами своих товарищей.

Когда улеглось первое волнение, все приступили к обсуждению дальнейших действий. Решено было сегодня же ночью подвергнуть Рам‑Шудора наказанию, которое он заслужил за свои бесчисленные преступления. Сердар предлагал просто‑напросто застрелить его, но Барбассон настаивал на более тяжелом, хотя и таком же почти быстром наказании.

— Привязать ему ядро к ногам и бросить животным в воду! — сказал провансалец.

— Во имя человеколюбия и ради нас самих, — отвечал Сердар, — не будем поступать как дикари.

— Очень он заботился бы о человеколюбии, этот негодяй, добейся он успеха в своих злобных планах!

Нариндра и Рама присоединились к Барбассону, и Сердар не возражал больше, рассчитывая на то, что в самую последнюю минуту он вмешается как командир судна.

Разговор продолжался очень долго; прошло два часа, прежде чем Сердар стал объяснять Барбассону неизвестный последнему план, который должен был предать их в руки сэра Вильяма Броуна без всякого шума и борьбы, потому что открыто, силой его нельзя было похитить на глазах всего гарнизона Пуант де Галля… Вдруг послышался легкий стук в двери. Это был брат Рамы, явившийся предупредить Барбассона, что хозяин лодки желает его видеть.

— Пусть войдет! — сказал провансалец.

Сива‑Томби вышел из скромности, пропустив в каюту матроса.

— Капитан, — сказал матрос, — губернатор Цейлона приказал мне передать это вам.

Если бы молния влетела внезапно в каюту, то и она не произвела бы такого действия, как эти слова… Только быстрый и проницательный ум провансальца вывел всех из затруднительного положения.

— Подай сюда и можешь идти! — скомандовал он коротко, и тот немедленно повиновался.

— Вы в переписке с губернатором? — пролепетал Сердар.

Нариндра и Рама были поражены и с недоверием смотрели на Барбассона. Последний, прочитав письмо, побледнел от бешенства и воскликнул:

— О, я задушу тебя собственными руками! Никогда в мире не видано было таких негодяев!

— Что все это означает? — повелительным тоном спросил его Рама.

— Это означает, тысяча чертей, — отвечал провансалец, — что мы болваны… мы никуда не годны… мы… мы разбиты на голову, разбиты этими негодяями!.. Вот, читайте… нам ничего не остается больше, как сняться с якоря и спасаться… благо, мы еще можем это сделать.

Рама взялся прочитать письмо. Губернатор не позаботился даже о том, чтобы замаскировать свое сообщение. Письмо было написано на тамульском наречии одним из его туземных секретарей:

«Сэр Вильям Броун горячо благодарит Кишнаю и хвалит его за ловкость. Завтра все будет готово, чтобы принять их прилично. Как было ранее условлено, в порту ждет броненосец и осыплет шхуну огнем своих батарей. Дня через два Кишная может явиться в загородный дом губернатора в Канди и получить там, по случаю дня рождения его превосходительства, обещанную ему награду.»

— Итак, негодяй предупрежден! — воскликнул Сердар, сжимая кулаки с налитыми кровью глазами. — Но кем? Ради Бога, кем?

— Не ищи долго, Сердар, — прервал его Рама. — Все объясняется теперь само собою. Пока Барбассон просил тебя арестовать Рам‑Шудора, негодяй не терял времени и отправил письмо Кишнаи губернатору Цейлона через хозяина лодки, на которой приехал наш друг.

— Быть не может!..

— И сомнений никаких нет… сам хозяин привез ответ.

— Ах! Как эти люди хитры и как досадно, когда они тебя одурачат, — сказал Барбассон, но уже более спокойным голосом на этот раз.

— Какой демон преследует меня по пятам, разрушая все мои предприятия?.. Нет, не стоит бороться против своей судьбы, я проклят от самого дня своего рождения! А недели через две приезжает моя сестра!.. И как я радовался при мысли, что покажу ей доказательство своей невинности!

— Она никогда не сомневалась в ней, как и мы, — сказал Рама, — не был ли ты всегда в наших глазах самым честным и великодушным из людей?

— Знаю и мне всегда служило большой поддержкой в жизни уважение людей, которых я люблю… Но ты должен понять мое отчаяние, Рама, что от меня, как неуловимый мираж, бежит час восстановления моей чести. С того самого дня, как я нашел свою нежно любимую сестру, которая, думал я, росла с презрением в душе к несчастному изгнаннику; когда я издали почувствовал, что сердце ее бьется в унисон с моим, — я захотел сделаться в глазах всех достойным ее. Я был опозорен приговором военного суда и только приговором того же суда могу занять снова надлежащее место. И подумать только, что доказательства здесь, в двух шагах от меня, а я не могу заставить негодяя дать мне их!..

— А ты никогда не пробовал действовать на него убеждением? — спросил Нариндра.

— Это невозможно… доказательства, восстанавливающие мою честь, должны погубить его. Генеральский чин, место в Палате Лордов, губернаторство Цейлона, бесчисленные ордена… все будет у него отнято. Приговор суда, оправдывая меня, в свою очередь опозорит его, потому что меня судили за преступление против чести, совершенное им и взведенное им же на меня с помощью его сообщника. Друзья мои! Друзья мои! Я слишком несчастен!..

И бедный изгнанник не выдержал и громко зарыдал. Это душу раздирающее горе тронуло до глубины души Нариндру и Раму, и слезы показались у них на глазах.

— Ах, что я только чувствую, когда вижу слезы этого прекрасного человека, — пробормотал провансалец сквозь зубы. — Ну‑ка, сын мой, Барбассон! Вот тебе случай плыть на всех парусах и прибегнуть к неисчерпаемым источникам твоего воображения… Подумаем‑ка немножечко… Так… так!.. Мне кажется, это было бы неглупо… Не будем, однако, увлекаться… Возможно ли это? А почему нет? Нет, ей‑Богу, изложим‑ка наше дело, — и Барбассон обратился к Сердару.

— Полноте, мой добрый Сердар, клянусь Барбассоном, вы предаетесь отчаянию из‑за пустяков… Я, напротив, нахожу, что положение наше несравненно лучше, чем было раньше.

При этих словах все подняли голову и с жгучим любопытством устремили глаза на своего собеседника; зная гибкость и изворотливость его ума, они с удвоенным вниманием приготовились слушать, что он им скажет.

— Да, мои добрые друзья, — продолжал Барбассон, польщенный интересом, который возбудили его слова, — мы отчаиваемся, тогда как, напротив, должны были бы радоваться. Проследите внимательно придуманный мною план.

Сердар приготовился, можно сказать, пить его слова.

— Я не знаю плана друга нашего Сердара, — продолжал Барбассон, — но думаю, что он не имел никакого намерения вступать в борьбу с флотом и гарнизоном, которым командует этот Вильям Броун, а потому силу, которой у нас нет, приходится заменить хитростью. Сейчас можете судить, имеют ли сходство ваши планы с моими. Ваш враг настороже теперь, говорите вы? Но ведь он настороже против открытой атаки, я же думаю, что вы не имели никакого решительно намерения пойти к нему еще до измены этого мошенника Рам‑Шудора и сказать: «Здравствуйте, господин губернатор, придите‑ка поболтать немножко со мною на моей шхуне „Диана“, я ваш заклятый враг, и вы, конечно, узнаете меня!» Так как я предполагаю, что вы имели намерение переодеться и затем, захватив его, скрутить хорошенько и доставить сюда на борт со всем почетом, подобающим его сану, то спрашиваю, кто мешает вам сделать то же самое и теперь?.. Прибытие «Дианы» известно, и она не может войти в порт… дайте в таком случае необходимые приказания Сива‑Томбе, который управляет ею, пусть он два или три раза проедет мимо прохода с Рам‑Шудором, повешенным на реях. Когда губернатор, приняв его за Кишнаю, увидит, что его провели, больше даже, одурачили, он прикажет своему броненосцу отправиться в погоню за шхуной, которая, как хороший ходок, будет подсмеиваться над ним да и затащит его к мысу Горн. А в то время, как любезный Вильям Броун будет находиться в той приятной уверенности, что все мы на борту «Дианы», мы себе преспокойно войдем в порт на нашем «Радже», куда переберемся сегодня же ночью. Это португальское судно, все бумаги у меня в порядке, есть также и документ на право владения, в котором на всякий случай были пропущены места. Я заполнил их своим именем, и там значится, что яхта принадлежит Дон Хозе‑Эммануэло — у них там всегда много имен подряд… Генрико‑Хоакино‑Васко де Барбассонто‑Карваяль, богатому дворянину, который путешествует для собственного удовольствия… вот! Если мой план хорош, Сердар, мы исполним его; если же он не годится…

Он не мог продолжать… Сердар бросился к нему и крепко обнял его, называя своим спасителем.

— Да, — сказал он, когда прошла первая минуту волнения, — вы спасаете мне жизнь, давая мне возможность вернуть себе честное имя. С некоторым изменением вследствие исчезновения одного из действующих лиц, т.е. Рам‑Шудора, мой план целиком тот же, а потому его легко будет исполнить.

Рама и Нариндра рассыпались в похвалах и поздравлениях Барбассону.

— Все устроилось к лучшему, — прервал их провансалец, — не будем же терять времени в бесполезных разговорах… надо действовать по возможности скорее, нам осталось всего каких‑нибудь два часа до утра. Хотите слушать меня, так сейчас же немедленно и без всяких допросов повесим Рам‑Шудора.

— Следовало бы выслушать его, — отвечал Сердар.

— К чему! В делах подобного рода я на стороне англичан, которые, словив какого‑нибудь разбойника или даже неудобного для них честного человека, отправляют его сейчас же танцевать на верхушку талей, и все кончено… К чему слушать целую кучу лжи… Послушай меня тогда в Нухурмуре

— и мой бедный Барнет был бы еще жив… Не будь Рам‑Шудора, вы взяли бы с собой Сами, а так как нам тогда нельзя было оставить пещер без сторожа, мы не пошли бы на рыбную ловлю… Вот оно, соотношение причин. Если сердце ваше слабеет, позвольте мне самому заняться этим маленьким дельцем, я все беру на себя.

Сердар хотел протестовать, но Нариндра и Рама энергично восстали против него. Индусы знали, что негодяю достаточно будет затронуть чувствительную сторону Сердара и последний дарует ему жизнь, поставив его только в невозможность вредить им.

— Нет, Сердар, — решительно отвечал ему Рама, — мы знаем, что вы закуете его в цепи и посадите в трюме, где он не будет в состоянии мешать вашим планам, но кто может поручиться, что он, благодаря своей дьявольской хитрости, не удерет оттуда? Согласитесь, что, не приди в голову губернатора глупая мысль отвечать нам, мы погибли бы безвозвратно; милосердие не всегда бывает источником человеколюбия, а является следствием слабости характера.

Бедный Сердар все еще колебался… Он принадлежал к числу тех избранных душ, которым загадка жизни кажется настолько великой, что вне волнений битвы они ни за что не решатся хладнокровно прекратить человеческое существование.

— Сердар, — торжественным тоном обратился к нему Барбассон, — в Гоа живет честный человек, который доверил мне жизнь двенадцати матросов. Если вам нужна моя жизнь, скажите мне, но я не считаю себя вправе жертвовать их жизнью… А потому, так же верно, как то, что меня зовут Мариус Барбассон, если через пять минут туг не будет повешен, я снимаюсь с якоря и везу их обратно…

— Делайте что хотите! — отвечал побежденный Сердар. — Но не будьте слишком жестоки.

— Будьте покойны, — сказал провансалец, — мне нет равного в делании мертвых петель.

Он сделал индусам знак следовать за собой, и все трое поспешили вон из комнаты. Две минуты спустя Рам‑Шудора повесили на палубе с крепко связанными позади спины руками. Негодяй был бледен, как мертвец, но старался держать себя непринужденно и бросал кругом злобные взгляды. Было решено не говорить с ним ни одного слова. Четыре матроса, окружавшие его, держали штыки наготове.

— Зачем меня связали, что нужно от меня? — спросил он с мрачным видом.

Никто не отвечал ему.

Взглянув тогда на Барбассона, приготовлявшего мертвую петлю, туг сказал ему, сдерживая свое бешенство:

— Вы хотите убить меня, но и всех вас повесят.

Барбассон не проронил ни слова.

— Слышишь, ты, — крикнул ему пленник, — повесят! повесят! повесят!

Провансалец не выдержал.

— Ошибаешься, мой Шудорчик! Я не желаю, чтобы ты унес с собою сладкую надежду, что будешь отомщен. Ты хочешь что‑то сказать о твоем друге губернаторе? Знай же, что он сделал большую глупость ответить тебе… Хозяин лодки принес письмо мне… из этого следует, мой Шудорчик, что за ученого двух неученых дают, и дня через два твой друг будет в нашей власти… И если он вздумает хитрить… видишь, как я мастерски делаю галстуки из конопли… я и ему надену такой же. Посмотрим, как этот придется на тебя…

В ту минуту, когда Барбассон, желая подтвердить слова свои действием, собирался накинуть петлю на шею Рам‑Шудора, последний ударом головы опрокинул одного из матросов и одним громадным прыжком очутился вне сомкнутых штыков.

— Ко мне, Нора! Ко мне, Сита! — крикнул он.

Услышав этот призыв, обе пантеры, спавшие в межпалубном пространстве, выскочили оттуда, дрожа всем телом, и бросились к своему хозяину.

— Защитите меня, добрые мои животные! — крикнул им негодяй. — Защитите меня!

Страшные кошки с вытянутыми вперед лапами, сверкая глазами и раздувая ноздрями, готовились вцепиться в первого, который вздумал бы приблизиться к Рам‑Шудору. Все это произошло с такою быстротою, что никто решительно и не подумал вовремя о том, чтобы запереть люк в помещении, где были пантеры.

— Ну‑ка, подойди теперь, храбрец! — ревел туг. — Подойдите, нас всего трое против всех вас.

Весь экипаж моментально схватился за оружие, и двадцать карабинов направились на пантер.

— Стойте! Не стреляйте! — крикнул Рама, храбро выступая вперед.

— Нора, Сита! Чужой, чужой! Берите его! — ревел на тамульском наречии Рам‑Шудор.

Пантеры присели, вытянувшись на гибких лапах и готовясь броситься по первому знаку.

Рама стоял, склонившись вперед, смотрел на них в упор и, вытянув вперед руки, не делал ни малейшего движения, чтобы избежать их прыжка. Все присутствующие затаили дыхание и ждали, что будет; Сердар, привлеченный шумом, вышел на палубу и с лихорадочным волнением смотрел на всю эту сцену.

Слушая приказания своего хозяина, пантеры ворчали, волновались, но не трогались с места.

Кто восторжествует, заклинатель или человек, который их воспитал?

С одной стороны их осыпал строгими выговорами и бессильными криками Рам‑Шудор; с другой — перед ними стоял Рама, неподвижный, с сверкающими глазами, в которых сосредоточились, казалось, все силы его и откуда вылетали огненные искры, прожигающие насквозь мозг хищников и парализующие их волю.

Мало‑помалу раздражение животных улеглось под влиянием этого взора и, к великому удивлению свидетелей этой сцены и самого Рам‑Шудора, они ползком, с легким визгом приблизились к Раме и легли у его ног.

Заклинатель победил укротителя.

Прошло еще несколько минут — и туг искупил свои преступления.

II

Вход яхты в порт Пуант де Галль. — «Королева Виктория» преследует «Диану». — Дон‑Хозе‑Генрике‑Хоакиио‑Васко де Барбассонто‑Карвайаль, герцог де Лас‑Мертигас. — Ловкая мистификация. — Приглашение на праздник. — Приезд заговорщиков в Канди. — Ужин. — Барбассон играет роль джентльмена.

Время близилось к рассвету и наши авантюристы, дав все необходимые инструкции Сива‑Томби, которому они могли слепо довериться, поспешили на борт «Раджи».

На заре маленькое судно вошло в порт вслед за китайским пакетботом. После посещения санитарной комиссии ему был выдан следующий пропуск:

«Раджа», яхта в 50 тонн, принадлежащая Дону Васко де Барбассонто‑Карвайаль, который путешествует для собственного удовольствия с тремя офицерами — 1 европеец, 2 туземца — и 12 матросами, прибыла из Гоа. Больных на борту нет».

Сердар и его товарищи числились среди экипажа. Бросив якорь почти у самой набережной, потому что яхта неглубоко сидела в воде, они заметили необыкновенное движение на борту «Королевы Виктории», первоклассного броненосца, который готовился выйти в море. Да и весь город Пуант де Галль находился в сильном волнении ввиду небывалого еще случая: какое‑то неизвестное судно крейсировало, начиная с самого восхода солнца, у входа в канал на конце талей, соединенных с брам‑реей, висел труп, и губернатор отдал приказание, чтобы «Королева Виктория» отправилась за ним в погоню. Броненосец случайно развел пары еще накануне, а потому ему достаточно было нескольких минут, чтобы приготовиться в путь.

Все жители, солдаты и офицеры гарнизона собрались на террасах домов и на возвышенных местах вблизи берега с целью полюбоваться этой погоней.

Как и в тот день, когда Сердар и Нариндра шли на казнь вместе с бедным Барнетом, вся огромная терраса во дворе губернатора была наполнена дамами и высшими сановниками, включая сюда и многочисленный штаб во главе с сэром Вильямом Броуном.

Поимка морских разбойников и наказание, которое должно было их постигнуть, являлись настоящим праздником для всех присутствующих, слышавших, как губернатор сказал командиру «Королевы Виктории».

— Вы знаете, что на море имеете полное право чинить правосудие, а потому, надеюсь, избавите наши судебные места от разбирательства дела этих негодяев.

— Через час, господин губернатор, они, как четки, повиснут на моих реях!

Час спустя оба судна исчезли из виду на западе. День прошел и солнце уже заходило, а «Королева Виктория» все еще не возвращалась.

По прибытии в город Барбассон отправился передать свою визитную карточку губернатору, как это всегда принято делать у знатных иностранцев. Туземный художник выгравировал ему эти карточки на великолепном картоне в десять сантиметров длины и украсил их герцогской короной… Барбассон не задумался бы выдать себя и за принца.

Дон Хозе‑Эммануэль‑Генрика‑Хоакино‑Васко де Барбассонто‑Карвайаль, герцог де Лас‑Мартигас — пэр королевства.

— Ле‑Мартиг, — объяснил Барбассон своим друзьям, — маленькая деревушка в окрестностях Марселя, где я воспитывался у кормилицы. Титул мой, как видите, относится к воспоминаниям моего детства.

В ответ на визитную карточку губернатор пригласил благородного герцога де Лас‑Мартигаса на празднество в Канди, которое должно было состояться дня через два.

— Передайте его превосходительству, что я принимаю его любезное приглашение, — отвечал Барбассон дежурному адъютанту, который явился с визитом от имени сэра Вильяма Броуна и передал ему приглашение на празднество.

— Вы забыли разве, — сказал Сердар после отъезда офицера, — что именно сегодня ночью, на исходе празднества… вы, быть может, отказываетесь от участия с нами?

— Напротив, Сердар!.. Но, так и быть, признаюсь вам… Хотя я и не такой гурман, как бедный Барнет, но не прочь присутствовать на обеде его превосходительства. Англичане хорошо устраивают эти вещи, а с овцы хоть шерсти клок и то хорошо… Что касается нашего дела, не беспокойтесь, я успею улизнуть и присоединиться в нужное время.

«Королева Виктория» не вернулась и на следующий день, но происшествие это не было настолько важно, чтобы из‑за него откладывать празднество, которое сэр Вилльям устраивал по случаю дня своего рождения для сингалезских принцев и для выдающихся лиц английской колонии.

Авантюристы употребили время, отделявшее их от великого дня, на то, чтобы приготовиться к своим ролям и проникнуться ими; малейшая ошибка, малейшая неосмотрительность могли стоить жизни им всем, ибо в случае неудачи не было сомнения, что сэр Вильям не пощадит никого из них.

Сердар всю последнюю ночь провел в том, что писал своей сестре полный отчет о своей жизни; он изложил ей, как в предсмертной исповеди, каким образом произошло то роковое событие, которое сгубило всю карьеру его и принудило, как отверженного парию, скитаться двадцать два года по всему миру. И он клялся ей, что в этот торжественный час, накануне того дня, когда он предстанет, быть может перед Всевышним Судией, ни одна недостойная ложь не осквернила его предсмертного рассказа. Письмо свое он заканчивал подробным изложением попытки, которую он предпринимал вместе с избранными друзьями не для того, чтобы отомстить, а чтобы вырвать у негодяя, сгубившего его ради собственного спасения, бумаги, необходимые для восстановления его чести. Он говорил ей, что в том случае, если это письмо дойдет к ней, это будет служить доказательством того, что план его не удался и она никогда больше не увидит его, ибо неудача — это смерть.

Одновременно с этим он послал ей свое завещание, в котором передавал ей все свое значительное состояние, доставшееся ему по разделу после смерти отца, точный список которого она найдет у его нотариуса в Париже, честно управлявшего имением за все время отсутствия хозяина.

Кончив письмо, он вложил в него прядь своих волос, кольцо, доставшееся ему от матери и никогда не покидавшее его; все это он положил в конверт, запечатал его, написал адрес, передал одному из членов общества «Духов Вод», к которому он питал полное доверие, и просил его доставить по назначению в Бомбей, если по прошествии недели он не потребует его назад.

Когда солнце взошло в этот великий для него день, он был на все готов. Всякое волнение исчезло бесследно из его сердца; он готовился совершить в высшей степени правое дело, хотя люди, он знал это, осудят способ, которым он пользовался для этого. Но совесть заранее оправдывала его, потому что правосудие в той же мере было бессильно помочь ему исправить свою ошибку. Кончив все эти приготовления, он призвал к себе своих друзей, высказавших желание помочь ему в предприятии.

— Обнимем друг друга, — сказал он им, — сегодня, быть может, последний день, что все мы вместе; для меня, для меня одного, жертвуете вы, — тут голос его дрогнул, — я не прав, быть может, соглашаясь…

Ему не дали кончить. Нариндра и Рама протестовали против его слов, прижав его крепко к своей груди, а Барбассон в это время клялся и божился, говоря, что он имеет право распоряжаться своей жизнью, как ему нравится, что он никого не оставляет после себя и что, наконец, это уже вовсе не такой драгоценный подарок, чтобы Сердар так дорого ценил его!

Настаивать было невозможно больше, и Сердар, предполагавший в последнюю минуту возвратить данное слово тому из трех, кто выскажет об этом сожаление, удовольствовался тем, что крепко пожал всем руку, говоря:

— Итак, до вечера!..

Обед, предшествовавший балу в загородном доме сэра Вильяма Броуна, был великолепен; его смело можно было сервировать на царском столе в торжественный день. Никогда еще не присутствовал Барбассон на подобном празднестве; он заказал себе на скорую руку фрачную пару у одного из портных Пуант де Галля и украсил его большим бантом ордена Христа. Можете представить себе нашего провансальца в этой сбруе с его простым лицом, покрытым целым лесом взъерошенных бакенбард, черных, как смоль, и шапкой волос на голове, доходивших чуть ли не до самых бровей и остриженных теперь ежом, с кирпичным цветом лица вследствие загара, с огромными руками, сутуловатыми плечами и шатающейся походкой, наподобие морской качки… тип истого матроса с берегов Прованса.

Но этикет и происхождение имеют такое значение в глазах англичан, что одного его титула — его считали герцогом и пэром — достаточно было для того, чтобы находить его изысканным в своем роде и, главное, оригинальным. К счастью для него, никто из приглашенных не знал португальского языка. Но если бы случайно и нашелся такой, то Барбассон нисколько не смутился бы этим: он просто‑напросто заговорил бы с ним на провансальском наречии.

За столом он сидел по правую сторону жены губернатора, ибо среди присутствующих, за исключением сэра Вильяма, не было никого, равного ему по своему происхождению и положению, занимаемому в обществе. Всякий на его месте чувствовал бы себя неловко от несоответствия, существующего между почетом, который ему оказывали, и его настоящим положением, но Барбассон не удивлялся ничему. Поведение его в продолжение вечера отличалось поразительной смелостью и фамильярностью, присущей морякам; англичане находили это весьма оригинальным и приписывали все эти вольности и бессмыслицы португальским привычкам. Понадобился бы целый том для подробного описания этого смехотворного вечера.

Когда доложили, что обед подан, Барбассон встал с торжественным видом, поправил свой орденский бант, провел рукой по волосам и, выделывая ногами па, как для танцев, подошел к жене губернатора и предложил ей руку. Привыкнув выбирать по установленному этикету сама себе кавалера, она была сначала очень удивлена этим, но затем по знаку своего мужа встала и приняла его предложение. Он повел ее к столу, отставляя в сторону ноги, чтобы не наступить ей на платье, и держа руки калачиком с таким видом, что, будь здесь французы, они задохнулись бы от смеха. Проведя ее к столу, он отвесил ей великолепный реверанс, какой делал обыкновенно, провожая танцовщиц в кабаках Тулона.

Она грациозно отвечала ему тем же, подумав про себя: «Это один из португальских обычаев». Остальные приглашенные, подражая знатному иностранцу, сделали то же, — вельможа ведь, привыкший стоять с открытой головой в присутствии короля и называющий его кузеном…

— Мы с ним немного родственники, — говорил он во время обеда.

— Я не знаю португальского языка, — сказала леди Броун, занимая свое место.

— И я также, — отвечал легкомысленный Барбассон, но, к счастью, на провансальском наречии.

— Но если вы говорите по‑французски…

— Немножко говорю, — отвечал Барбассон, улыбаясь, — прошу только извинить мои patagues, прекрасная дама.

Англичанка улыбнулась и слегка покраснела. «Это, надо полагать, португальское выражение», — подумала она.

— Очень рада, это дает нам возможность поболтать немного, — продолжала она.

— Да, да! — отвечал Барбассон. — Мы можем маленько покалякать.

И в таком роде весь обед.

— Он не очень худо говорит по‑французски, — шепотом сказала леди Броун своему мужу, — он примешивает только много португальских слов.

Постепенно «герцог» дошел до непозволительного состояния, он пил все время крепкие вина и притом полными стаканами, говоря своей соседке:

— Не худо оно, ваше винцо… кто поставляет вам его?

По мере опустошения бутылок разговор Барбассона становился все более и более пикантным. Пробуя стакан капштадского, он конфиденциально заявил своей соседке:

— Ну, этого голубенького не выхлещешь шести бутылок подряд… Здоровую затычку забьешь себе им в голову.

На этот раз англичанка подумала, что он все сказал по‑португальски.

Желая показаться еще более интересным и припомнив фокусы, которыми угощаются приказчики, сидя за обедом, он клал бисквиты на нос и затем легоньким щелчком отправлял их в стакан, или, положив на стакан, отправлял тем же манером себе в рот. Затем он проделывал фокусы эквилибристики со всеми предметами, которые попадались ему под руку, как ножи, вилки, бутылки, тарелки, к великому удивлению всех присутствовавших, громко выражавших свой восторг:

— Verg nict, indecol! (Право, это очень мило!).

Пример его заразил мало‑помалу всех, и каждый в свою очередь пробовал проделать то же самое, но, конечно, безрезультатно, а так как англичане всегда преклоняются перед превосходством, то благородный герцог имел поразительный успех. Одобренный единодушными аплодисментами, Барбассон вдруг встал, схватил стул и, поставив его одной ножкой на нос, обошел таким образом кругом стола, рискуя убить кого‑нибудь из гостей в случае нарушенного равновесия.

Восторженными браво приветствовали англичане этот фокус, безумными ура и разными тостами; но что творилось, когда после подражания крикам животных он, чтобы закончить свой сеанс, принялся ходить на руках! Крики дошли до полного неистовства, все принялись поздравлять его, и каждый пожелал выпить бокал шампанского за его здоровье. Барбассон чокался со всеми, отвечал на все тосты и говорил:

— Да, да! Вы хотите споить меня, но этого вам не удастся! — и он действительно пил… пил, как бездонная бочка, и этого не было совсем заметно.

Степенные люди говорили:

— Удивительно оригинальны его португальские обычаи.

Молодые люди делали ему овации, а губернатор говорил с восторгом, что никогда еще не было у него так весело.

Вот вам прямое доказательство того, что этикет — вещь условная, выдуманная людьми, чтобы наскучить друг другу.

Одна знатная старуха‑англичанка сказала нашему провансальцу:

— Мосью Барбассонте, неужели все герцоги у вас и пэры такие же веселые, как и вы?

Барбассон отвечал:

— Все, прекрасная дама, и король первый подает нам пример.

Все пришли к тому заключению, что придворная жизнь португальского короля самая оригинальная и самая веселая в мире.

Но наибольшей популярности достиг Барбассон во время бала, когда успех его превратился в настоящий триумф. Вместо холодного танца, состоящего из спокойных прохаживаний взад и вперед, как это было принято в то время в официальных салонах, наш провансалец познакомил англо‑сингалезов со всеми красотами хореографического искусства самого сомнительного свойства и, по собственному выражению своему, задал им такого танца, что самому Шикару не угнаться за ним. Это был такой вечер, одним словом, о котором долго помнили на острове Цейлон; англичане до сих пор еще говорят о знаменитом португальском герцоге, а в семьях высшего общества, когда подается десерт, все джентльмены и леди забавляются тем, что поддерживают в равновесии бисквиты на носу, и многими другими фокусами, которым их научил Лузитанский вельможа… Вот что значит сила традиции!

Развеселив таким образом все общество, Барбассон и не подозревал, какую большую услугу оказал он делу Сердара. Для успеха последнего необходимо было, чтобы друзья его могли, не внушая никому подозрения, пробраться во дворец сэра Вильяма; дело это было не последней трудности, ибо после своей дуэли с Фредериком де Монморен губернатор удвоил число караулов, отдав приказание, чтобы часовые стреляли беспощадно во всякого, кто попытается пробраться во внутренность дворца или его службы. Вот почему, когда в полночь, в самый разгар бала, губернатору доложили, что три индуса‑фокусника просят разрешения показать ему двух пантер, нарочно выдрессированных к дню рождения его превосходительства, — фокусники эти были поражены количеством военных караулов, мимо которых их вели во дворец.

— Милорд герцог, — сказала леди Броун, обращаясь к Барбассону, — вы познакомили нас с любопытными обычаями Португалии, позвольте же и нам в свою очередь показать вам зрелище, которое не часто встречается в вашей стране.

— Какое зрелище, прекрасная дама? — спросил провансалец, который так называл всех дам и тем приобрел репутацию прелестного человека.

— Мы покажем вам хищников, дрессированных туземцами.

Барбассон вздрогнул, услышав эти слова, указывавшие на приход друзей его во дворец. До сих пор он только забавлялся от души, как и в те времена, когда, будучи матросом флота, выходил на берег, чтобы проесть и пропить все свое жалованье, но теперь на сцену выступало настоящее действие, когда после поднятия занавеса должна была начаться драма, в которой он сам собирался участвовать по прошествии нескольких часов.

Одного этого напоминания достаточно было, чтобы из головы его испарились все винные пары, которыми он так злоупотреблял, и вернулось его обычное хладнокровие.

III

Фокусники. — Танец хищников. — Барбассон‑дипломат. — Покупка пантер. — Блестящая мысль. — Ночь празднества во дворце Канди. — Похищение губернатора. — Отъезд из Цейлона.

Известие о новом зрелище, устроенном, по словам губернатора, в честь его гостя, благородного герцога, заставило всех удалиться на один конец зала, тогда как на другом конце его слуги разостлали циновки для предстоящих упражнений.

Когда в залу вошли три туземца в сопровождении двух пантер, которые покорно, как собаки, следовали за ними. Барбассон сразу узнал Нариндру и Раму, переодетых фокусниками, зато он раза два‑три присматривался, прежде чем отдать себе отчет в тождестве третьего лица, — так искусно загримировался Сердар. Не было никакой возможности признать европейца в человеке с бронзовым цветом лица и с волосами, заплетенными в косы, которые были положены на верхушке головы, как это делают обыкновенно фокусники. Чтобы убедиться в этом тождестве, провансальцу пришлось напомнить себе, что, кроме Сердара, никто не мог быть с махратом и заклинателем.

Костюм Сердара, более богатый, чем у его спутников, указывал на него как на начальника труппы и позволял ему в то же время играть второстепенную, наблюдательную роль, не привлекая к себе исключительного внимания публики. Он принял эту предосторожность, чтобы не быть узнанным своим врагом, хотя был так искусно загримирован, что ему нечего было бояться с этой стороны.

Пантеры маневрировали великолепно и, по приказанию Рамы‑Модели, исполнили большую часть тех упражнений, которым их обучают фокусники. Изящное общество, собравшееся в зале, показало своими аплодисментами и количеством рупий, брошенных туземцам, с каким удовольствием присутствовало оно при этом зрелище, главная прелесть которого заключалась в том, что хищные животные так покорно и непринужденно подчинялись человеку.

Сердар прекрасно знал, что по окончании представления туземцам прикажут удалиться из дворца, а потому присматривался как можно внимательнее к расположению его, чтобы без всяких затруднений вернуться сюда обратно ночью. Здесь на месте убедился он, с какими затруднениями будет сопряжена эта операция, которая может подвергнуть их обстрелу со стороны часовых, так искусно расставленных кругом дворца, что им легко было следить за всем, что происходило вблизи него. Вот тут Барбассону снова пришлось пустить в ход новое доказательство своего гения, всю важность которого Сердар понял сразу, так как эта выдумка устраняла самую трудную часть опасного предприятия. В ту минуту, когда ложные фокусники собирались удалиться, провансалец вернул их обратно:

— Позвольте, господин губернатор, — сказал он, — маленький каприз пришел мне в голову…

— Пожалуйста, мой милый герцог, распоряжайтесь, как у себя дома.

Туземцы приблизились к ним.

— Скажите мне, добрые люди, не согласитесь ли вы уступить мне за хорошую цену ваших умных животных?

— Ты смеешься над нами, бедными людьми, — отвечал Сердар, радуясь в душе; он сразу понял, как мы уже сказали, последствие такого вопроса.

— Клянусь Бар… нет, честью, я говорю серьезно; в моем Коимбрском парке есть нечто вроде зверинца, выстроенного еще моим отцом. Я пополняю его мало‑помалу новыми экземплярами, которых встречаю во время своих путешествий, но беру только хорошо дрессированных и спокойных животных. Герцогиня моя настолько боязлива, что я до сих пор еще не нашел для нее подходящих пантер, а ваши как раз мне подходят.

Во всякое другое время Сердар от души похохотал бы над герцогиней, придуманной воображением Барбассона, но в данный момент положение дел было слишком серьезно, чтобы развлекаться оригинальными выдумками своего друга.

— Полно же! — продолжал Барбассон с величайшим апломбом. — Пользуйтесь моим хорошим настроением духа; это моя фантазия, и я заранее согласен на ту цену, которую вы спросите.

— Но животные эти наш единственный заработок.

— Ба! Выдрессируйте других.

— Целые годы употребляешь на то, чтобы довести их до того совершенства, которого они теперь достигли.

— А если я дам столько, что вам хватит на несколько лет?

— О, тогда другое дело.

— Прекрасно! Цена?

— Это как твоему превосходительству будет угодно.

— Нет, я не люблю таких запросов, они всегда стоят дорого.

— Две тысячи рупий за пару.

— То есть пять тысяч франков?

— Если твое превосходительство находит, что это много…

— Нет… нет! Всякому жить хочется, пусть будет пять тысяч франков; пантеры мои, и я теперь же оставляю их у себя, чтобы вы не вздумали отказаться. Явитесь завтра на борт «Раджи»… впрочем… да, так будет лучше… Есть у вас клетка, в которой вы возите этих животных?

— Да, есть… нельзя же вести по городу пантер на свободе!

— В таком случае, с вашего позволения, сэр…

— Позвольте мне прервать вас, мой милый гость, я вам уже сказал, что вы можете распоряжаться, как вам угодно.

— Пользуюсь вашей любезностью и прошу приказать перенести моих пантер на веранду помещения, отданного в мое распоряжение.

— Нет ничего легче этого, милорд герцог! Пусть даже люди эти остаются подле них, чтобы смотреть за ними до тех пор, — надеюсь, это будет не так скоро, — пока ваше сиятельство не пожелает покинуть нас.

— Ваша любезность неисчерпаема, мой милый губернатор. Итак, решено: следуйте за моими людьми, они укажут вам место, где вы будете помещаться.

— Ваше помещение рядом с моим, милый герцог, — отвечал, смеясь, губернатор. — Позаботьтесь о том, чтобы новые пансионеры ваши не съели нас сегодня ночью.

— Во избежание этой маленькой неприятности, потому что они могут начать с меня, — отвечал Барбассон тем же тоном, — я и позаботился, чтобы их сразу заперли в клетку. Я боюсь, впрочем, чтобы они не стеснили здесь всех, а потому, как только слуги мои отдохнут, я прикажу им свезти их рано утром на борт, а может быть, даже и ночью. Прошу убедительно сделать распоряжение, чтобы тогда открыли двери и часовые не беспокоили их.

— Все будет исполнено. Слышите, О'Келли, — сказал сэр Вильям, обращаясь к стоявшему подле него адъютанту, — предупредите часовых, чтобы они пропустили в какой бы то ни было час людей герцога.

Адъютант почтительно поклонился и тотчас же отправился исполнять данное ему поручение.

Сердар смотрел на Барбассона глазами, в которых выражались и удивление необыкновенной изворотливости его ума, и благодарность, которую он до конца жизни своей будет чувствовать к нему за неоценимые услуги его в этом знаменательном для него случае. Теперь только понял он, как трудно было бы ему преодолеть затруднения, которые по милости провансальца устранялись как бы по волшебству; весьма возможно, что сам он и не справился бы с ними.

Все было исполнено, согласно данному распоряжению, и спустя несколько минут Барбассон, спешивший присоединиться к своим друзьям, спросил у жены губернатора разрешения удалиться к себе.

— Я не замедлю последовать вашему примеру, — сказал сэр Вильям, — я не хочу присутствовать на ужине. Леди Броун займет мое место, а гости извинят меня, потому что я не отличаюсь крепким здоровьем.

— Вы были жертвой какого‑нибудь несчастного случая? — спросил провансалец, которому все было прекрасно известно.

— Да, было покушение на убийство, и презренный виновник его, который до сих пор ускользал от всех поисков, в этот час получил уже, вероятно, заслуженное им наказание… он находился на судне, которое отправился преследовать броненосец «Королева Виктория»… Зачем, впрочем, я рассказываю вам о таких вещах, которые мало интересуют вас, и мешаю вам отправиться на отдых?

Оба крепко пожали друг другу руки, и Барбассон медленно, не спеша, направился в свои комнаты, находившиеся в первом этаже правого флигеля дворца. Ему одному из всех приглашенных на бале было отведено помещение во дворце; те же из остальных, которые не желали возвращаться ночью в Пуант де Галль, заняли помещение в гостиницах Канди. Таким образом, никто из посторонних не мог помешать своим присутствием исполнению планов Сердара.

Загородный дом губернатора Цейлона, выстроенный в изысканном вкусе, представляет настоящий дворец по своей обширности и величине своих служб и пристроек. Он находится в прелестной долине с богатой растительностью, тенистыми и благоухающими рощами, большим количеством ручейков и потоков, которые журчат по склонам гор, окружающих ее со всех сторон. Непосредственно над нею громоздится целый ряд крупных уступов, которые постепенно переходят в знаменитый пик Адама, где, по преданию, появился в первый раз праотец человеческого рода. Путешественникам до сих пор еще показывают на верхушке знаменитого пика след ноги, оставленный там Буддой, когда он перед восходом на небеса извлек из своего мозга первую человеческую чету.

Этот загородный дом, в котором губернаторы живут обыкновенно в течение всего жаркого времени года, начиная от мая и до октября, снабжен всем комфортом, какого только можно желать и о котором самые роскошные дома Европы дадут лишь весьма слабое понятие. Он состоит из главного корпуса, где находятся гостиные, праздничные залы, приемные, рабочий кабинет губернатора, столовые и зал совета, в котором, по желанию начальника колонии, собираются служебные лица. К главному корпусу примыкают два боковых флигеля, где находятся жилые помещения. В левом находились комнаты «леди губернаторши», так зовут на Цейлоне жену губернатора, а в правом — комнаты сэра Вильяма Броуна. Дети и прислуга европейского происхождения занимали соседний павильон.

Обширная веранда окружает весь второй этаж, соединяя между собой все комнаты и давая таким образом возможность не проходить через внутренность дворца. Комнаты, отведенные сэром Вильямом для Барбассона, примыкали, как уже сказано, к его собственному помещению. Они оставались всегда пустыми за исключением тех редких случаев, когда губернатор Цейлона принимал у себя своих коллег из Мадраса и Бомбея или вице‑короля Калькутты.

Заблуждение сэра Вильяма Броуна относительно настоящего происхождения человека, выдававшего себя за благородного португальского пэра, не так уж неправдоподобно, как оно кажется с первого взгляда, если принять во внимание богатство и красоту яхты ценностью в несколько миллионов, — воистину королевская прихоть, возможная только при известном богатстве и высоком социальном положении.

За исключением адъютанта, друга и поверенного губернатора, никто другой не спал в этой части дворца, где кроме спальни находились курильная, ванная, библиотека, семейная гостиная, бильярдная, частный кабинет — все, что требуется комфортом для джентльмена, любящего свои удобства; это был, так сказать, частный «home» сэра Вильяма, куда могли входить только жена его, дети и близкие друзья. В Индии, где температура воздуха требует постоянного проветривания, двери в различных комнатах существуют только для виду; их никогда не закрывают, и обыкновенные портьеры, всегда подхваченные и приподнятые с одной стороны, — единственный известный там способ изолирования. Прислуга поэтому никогда туда не допускается и появляется только, когда раздается электрический звонок и на табличке показывается номер комнаты и имя слуги, который туда требуется.

Поднявшись во второй этаж, Барбассон немедленно воспользовался удобством расположения комнат и отсутствием прислуги, чтобы познакомиться с порядком помещений и наметить направление, которого друзья его должны будут держаться, чтобы проникнуть в спальню губернатора. Он нигде не останавливался, чтобы полюбоваться неслыханным богатством внутреннего убранства, из боязни быть застигнутым врасплох сэром Вильямом, который сам говорил ему, что желает раньше удалиться на покой.

Он застал на веранде трех друзей своих, которые по обычаю туземцев сидели на полу у дверей его комнаты; подле них стояла клетка, предназначенная, по‑видимому, для пантер, но тот, кто знал это назначение ее, очень удивился бы, открыв дверцу и найдя ее пустою. Внизу у веранды спали на циновках четыре матроса из свиты дона Васко Барбассонто… или, вернее, им приказано было казаться спящими. Друзья не сопровождали Барбассона во время осмотра им комнат во избежание могущих случиться важных последствий. И хорошо сделали, ибо не прошло и пяти минут после возвращения его из этой экскурсии, как появился губернатор, сопровождаемый двумя слугами с факелами в руках.

— Как ведут себя ваши новые пансионеры? — спросил сэр Вильям мимоходом.

— С мудростью, достойной высших похвал, милый губернатор, — отвечал Барбассон с обычной находчивостью, — не желает ли ваше превосходительство взглянуть на них?

— Не стоит беспокоить их, мой милый герцог!

И он прошел мимо, послав ему привет рукой. Спустя несколько минут он сказал своим слугам, отправляя их:

— Передайте господину О'Келли, — это был его любимый адъютант, — что я прошу его не оставлять всей тяжести приема на одной миледи; пусть остается с нею до конца бала.

Губернатор сам удалял таким образом последнее препятствие, которое могло помешать его похищению. Слуги скромно удалились, и Барбассон остался со своими друзьями.

Было два часа утра. Ночь принадлежала к числу тех чудных ночей, о которых имеют понятие только люди, бывшие под тропиками. Луна серебрила верхушки лесов, расположенных этажами по уступам долины и прорезанных там и сям, смотря по расположению почвы, огромными полосами непроницаемой черной тьмы. Тишина прерывалась одними только звуками оркестра, и аккорды его смешивались с звонким и журчащим шумом ручьев, прозрачные волны которых низвергались каскадами с высоких скалистых утесов. Прохладный ветерок, пропитанный приятным запахом гвоздичных деревьев, корицы и злаков полей, освежал атмосферу, раскаленную дневным зноем. Все покоилось мирным сном среди этой тихой и мечтательной природы: туземцы в своих шалашах из ветвей, усталые птицы среди пустой листвы и насытившиеся хищники, загнанные утренней свежестью в свои логовища. Одна только неутомимая молодежь, опьяненная аккордами вальса, все еще носилась по залам дворца, тогда как заспанные слуги, завернувшись в свои запоны и ожидая выхода господ, пестрили белыми пятнами луга и соседние рощи…

Не спали также на веранде и четыре человека, готовые по условному знаку одного из них исполнить самый отважный, самый необыкновенный, самый неслыханный план, на какой решались когда‑либо авантюристы… похитить из собственных покоев, в самый разгар бала, несмотря на присутствие многочисленных гостей, бесчисленных слуг, стражи, караульных, офицеров и целой толпы любопытных позади решеток двора… первого сановника в стране, сэра Вильяма Броуна, коронного губернатора Цейлона. О, как билось у них сердце, у этих людей, и особенно у начальника, управлявшего остальными тремя.

Сэр Вильям уже спал давно глубоким сном; двадцать раз уже пробирался Барбассон к дверям его комнаты и, возвращаясь обратно, объявлял всякий раз, что он ясно слышал спокойное дыхание спящего… Приступая, однако, к задуманному им плану, который являлся справедливым воздаянием за двадцать лет страданий и нравственных пыток, Сердар колебался… В данный момент он боялся не неудачи, но успеха… Великодушный человек этот, высеченный из античного мрамора, не думал в этот час о неоспоримой законности своего поступка, нет! Он говорил себе: человек этот погубил меня, это правда; он поступил хуже, чем отняв жизнь у меня, он лишил меня честного имени, изгнал из общества, к которому я принадлежал, из армии, мундир которой я носил… Но с тех пор прошло двадцать лет; теперь он генерал, член Палаты Лордов, он занимает одно из самых высоких положений в своей стране… Будь только это, моя ненависть еще увеличилась бы, — ибо и я мог бы достигнуть такого положения, чина и почестей… Но он женат, у него пять человек детей, которые, насколько я заметил, одарены всем, что может наполнить сердце отца гордостью и любовью к ним. Пять молодых девушек, которых я видел, когда мы ждали у решетки, раздавали несчастным обильное подаяние и обращались к ним с кроткими словами утешения… Сердар спрашивал себя, имеет ли он право разбить в свою очередь эти пять жизней, повергнуть в отчаяние ни в чем не повинных девушек, поразить двойным ударом сердце жены и матери. Бог заповедал людям прощение грехов ближних, и само общество учредило юридическую давность для самых ужасных преступлений, а потому не будет ли и с его стороны великодушнее простить?

А пока он размышлял, время быстро неслось вперед… Барбассон начинал терять терпение, а Сердар не смел сообщить друзьям своих мыслей… он чувствовал, что они ответят ему: твой отец умер от отчаяния, твоя мать с горя последовала за ним в могилу, родители твои, которых преждевременно сгубило твое бесчестие… наконец твоя сестра… Диана скоро должна приехать.

— Полно! — сказал Барбассон, вернувшись еще раз после своей рекогносцировки, — будет это сегодня или же вы хотите дождаться восхода солнца, чтобы нас легче было схватить еще до прибытия нашего в Пуант‑де‑Галль?.. Сердар, если вы опять ломаете себе голову над какой‑нибудь сентиментальностью, то я сейчас же отправлюсь спать и остаюсь по‑прежнему Васко Барбассонто… разбирайтесь там сами, как хотите.

— Полно колебаться, — в свою очередь шепнул Сердару Рама, — подумайте о вашей сестре, племянниках, о нас, наконец, которых вы затащили сюда.

Отступать было поздно. Сердар употребил над собой последнее усилие воли и отогнал осаждавшие его мысли. Затем, чтобы отрезать себе всякое отступление, он сказал друзьям:

— Вперед!

— Давно пора, — отвечал провансалец. — Следуйте за мной! У меня с собой кляп, веревки, платок и… тысячи чертей! Никаких колебаний.

Все четверо медленно, скользя по веранде, как тени, двинулись вперед и с этой минуты не произнесли ни единого слова. Роли были распределены между всеми: по человеку на каждую руку, Нариндре, как человеку с геркулесовой силой, две ноги, а четвертый, т.е. Барбассон, должен был заложить кляп в рот и обвязать голову платком, чтобы губернатор не мог видеть своих похитителей.

Все живущие в Индии имеют обыкновение, ложась в постель, надевать короткие, по колени, панталоны из легкого сырцового шелка и из такого же материала курточку, — ввиду известного устройства комнат, открытых для всех сквозняков.

Заговорщики скоро добрались до гостиной, которую они прошли, стараясь по возможности умерить шум своих шагов. Барбассон приподнял портьеру и сделал друзьям знак, означавший: он здесь. Все четверо остановились; при свете ночника — «веррин» — они увидели, что лица их бледны, как у алебастровых статуй. Барбассон заглянул в комнату.

— Он спит! — сказал он еле слышным шепотом.

Отступать было поздно, надо было действовать быстро… Сэр Вильям мог проснуться каждую минуту и надавить электрическую кнопку, находившуюся у него под рукой. Они вошли… восемь рук опустились сразу на несчастного; он не успел еще проснуться, как во рту у него был уже кляп, а на голове платок, и вслед за этим руки и ноги его были так крепко связаны веревками, что он не в состоянии был шевельнуть ими. Нариндра в одно мгновение подхватил сэра Вильяма на руки и, как перышко, снес его на веранду, где его уложили в клетку для пантер, снабженную матрацем.

— Возьмите его одежду, чтобы он мог одеться завтра, — скомандовал Барбассон Раме в тот момент, когда Нариндра уносил свою ношу… С той минуты, когда сэр Вильям был связан, Сердар не притронулся к нему.

Едва слышное «Гм!» предупредило матросов, спавших в саду, что пора отправляться. Четыре малабара вскочили все сразу и мгновенно исчезли из виду. Приближался момент, требовавший наибольшего хладнокровия, чтобы на виду у всех уйти спокойно, не внушив никому ни малейшего подозрения.

— Я беру все на себя, — сказал торжествующий Барбассон.

Клетку несли на палках, прикрепленных с двух сторон; Рама и Нариндра подняли ее и двинулись вперед с Сердаром во главе. Провансалец заключал шествие. Все шло хорошо, пока они двигались по веранде и спускались с лестницы; это была наименее опасная часть пути и — хорошее предзнаменование

— пленник не делал ни малейшего движения. А между тем, хотя он был крепко связан веревками, он ничем не был прикреплен внутри клетки и потому ничто не могло помешать ему стучать локтями и ногами по ее стенкам. Наши авантюристы поступили, таким образом, крайне неосторожно, оставив ему свободу движений. В ту минуту, когда они приблизились к самому опасному месту своего пути, т.е. к веранде перед парадной гостиной, которой никак нельзя было миновать, внутри клетки послышался сильный стук и клетка так покачнулась, что Рама и Нариндра еле удержали равновесие. Они были моментально окружены гуляющими, которых было очень много, так как танцующие вышли немного отдохнуть и подышать чистым воздухом в промежуток времени между двумя кадрилями.

— Мы погибли! — подумали авантюристы.

Сердар и оба носильщика страшно побледнели. К счастью для них, провансалец не растерялся.

— Предоставьте мне свободу действий, а сами идите вперед, — шепнул он своим друзьям.

— Ах, гадкие животные, им там по‑видимому, не очень‑то нравится! — сказал он громко, чтобы все могли его слышать.

К нему подошел адъютант О'Келли.

— Вы, следовательно, милорд герцог решили отослать их на борт?

— Да! Они подняли там такой шум, что я боялся, как бы они не разбудили сэра Вильяма.

Не успел Барбассон произнести этих слов, как в клетке поднялось такое движение и она так сильно раскачалась, что Раму едва не отбросило к одной из ближайших колонн; но он, по счастью, не выпустил из рук своей ноши.

— Странно, — послышался женский голос, — почему они не рычат? Можно подумать, что там внутри сидит человек, а не животное.

Сердце Сердара и обоих носильщиков замерло от ужаса, одну минуту они подумали, что все погибло.

— Прекрасная дама, — сказал Барбассон, — да будет вам известно, что пантеры рычат только на свободе!.. Ну, вы там, вперед! — грубо крикнул он на носильщиков. — Вы обманули меня, говоря, что пантеры ваши привыкли к клетке… А если двери откроются под их толчками, кто поручится мне, что обезумевшие животные не бросятся на толпу? — и он прибавил еще громче, чтобы слова его были слышны: — Со мною к счастью, револьвер, и прежде чем они успеют выскочить, я размозжу им голову!

Он нарочно сделал ударение на последних словах: «я размозжу им голову!»

И несчастный губернатор, несмотря на состояние, в котором находился, понял это, вероятно, так как толчки прекратились, как бы по волшебству. Благородный герцог продолжал, и на этот раз с намерением делая ударение на своих словах.

— Имей возможность бедные животные понять, как хорошо будут с ними обращаться, они не тратили бы напрасно своих сил.

Так или иначе, но веранда осталась позади. Адъютант, сам провожавший их до дверей, снова предупредил стоявший у выхода караул, и авантюристы скоро очутились на улице. Карета, запряженная четверкой лошадей, которая привезла Барбассона и его людей и наружным видом своим напоминала охотничий экипаж, стояла уже наготове, и лошади от нетерпения фыркали и раздували ноздри.

— Вы также нас покидаете, господин герцог? — спросил удивленный адъютант.

— О нет — отвечал Барбассон с невозмутимым хладнокровием, — мне необходимо только отдать кое‑какие приказания.

Адъютант из скромности удалился и направился в танцевальный зал.

— А теперь, друзья мои, — шепотом сказал провансалец, — во весь дух, вперед! Счастливо же мы отделались, клянусь Богом! Пары разведены на «Радже»… часа через два мы выйдем из форта.

— Нет, — отвечал Сердар, — вы сказали, что не уезжаете, и часовой, слышавший ваши слова, может удивиться.

— Вы правы, чуть не сделал промаха! Садитесь все в экипаж и поезжайте шагом до того места, где нас не будет больше видно. — И затем он громко добавил: — Сойди сюда, Рама, мне нужно поговорить с тобою… я хочу прогуляться и не прочь пройтись сотню метров.

Заклинатель понял и поспешил к нему. Экипаж проехал медленно, шагом, расстояние в четверть мили, а затем, когда дворцовый караул не мог больше никого ни видеть, ни слышать, Барбассон и Рама заняли места подле своих друзей. Лошади, почувствовав, что поводья опущены, понеслись, как стрела, по направлению к Пуант де Галлю.

— Спасены! Спасены! — кричал с торжеством Барбассон.

— Пока еще нет! — отвечал Сердар.

— Эх, милейший! Хотел бы я знать, кто догонит нас теперь.

— А телеграф? Не слишком‑то еще хвастайте победой, мой милый! Не знаете вы разве, что кабинет губернатора в Канди соединен проволокой с Пуант де Галль и с его береговыми фортами. А потому, если происшествие это заметят раньше, чем через два часа после того, как мы выйдем в открытое море, нас не только арестуют по приезде нашем в Пуант де Галль, но еще пошлют ко дну ядрами из форта: ведь туда дадут знать в тот момент, когда мы сядем в лодку.

— Верно, вы ничего не забываете, Сердар! — сказал разочарованный Барбассон. — Ба! Надо иметь больше доверия к своей звезде.

Легко понять после этого, с каким тяжелым сердцем проезжали наши авантюристы пространство, отделявшее их от Пуант де Галля, куда они все же прибыли без всяких препятствий. На «Радже», как сказал Барбассон, были уже разведены пары и из предосторожности даже поднят якорь, а потому ничего не оставалось больше, как сесть на борт вместе с ящиком, в котором находился несчастный губернатор. Луна только что зашла, и как нельзя более кстати, так как это давало возможность пройти канал, не будучи замеченными. Что касается опасности наскочить на берег, то на борту находились прекрасная карта и компас, а провансалец, как опытный моряк, брался вывести яхту в море без всяких приключений. Он сам поместился у руля и взял к себе двух матросов, чтобы те помогли ему в случае надобности. Машинисту он дал один только приказ:

— Вперед! На всех парах!

И как раз вовремя! Не успели они выйти из узкого входа в канал, как два потока электрического света, пущенных из фортов, скрестились друг с другом и осветили порт, канал и часть океана, ясно указывая на то, что похищение и побег уже открыты. В ту же минуту раздался выстрел из пушки и ядро, скользнув по поверхности воды, пролетело в нескольких метрах от борта.

— Да, как раз вовремя! — сказал Сердар, вздохнув с облегчением. — Только теперь вправе мы сказать, что спасены.

Он приказал двум матросам поскорее освободить сэра Вильяма от связывающих его пут и затем запереть его в комфортабельной каюте в междупалубном пространстве, не обращая внимания на его протесты и не отвечая на его вопросы. Прежде чем вступить в разговор, для которого он только что рисковал своею жизнью, он хотел убедиться в том, что «Раджа» окончательно вышел из цейлонских вод. Сэр Вилльям, против всякого ожидания, увидя, с кем он имеет дело, замкнулся в презрительном молчании. Когда матросы собрались уходить от него, он сказал им с величественным видом:

— Скажите вашему хозяину, что я прошу только одного: я желаю, чтобы меня расстреляли, как солдата, а не вешали, как вора.

— Тоже еще фантазия! — сказал Барбассон. — Знаем мы этих героев, подкупающих Кишнаев для убийства!

— Он вспомнил, что хотел нас повесить, — вмешался Нариндра, — и сам боится той же участи.

— Так же верно, как и то, что я сын своего отца, он хочет показать себя стоиком, чтобы затронуть чувствительную струнку Сердара и тем спасти свою жизнь… Увидим, увидим, но, по‑моему, он в сто раз больше Рам‑Шудора заслуживает веревки.

Из форта послали вдогонку еще несколько ядер, но, убедившись в своем бессилии перед быстрым ходом «Раджи», который находился теперь вне выстрела, решили прекратить стрельбу.

Так как во всем порту Пуант де Галле не оказалось больше ни одного судна, которое можно было бы отправить по их следам, наши авантюристы решили не ждать «Дианы» и направились в Гоа.

Они буквально падали от усталости после целого ряда ночей, проведенных без сна, а потому Сердар, несмотря на все свое желание тотчас же вступить в решительный разговор со своим врагом, вынужден был уступить просьбе своих товарищей и дать им несколько часов отдыха. Решено было поэтому отложить до вечера торжественное заседание, на котором все они должны были присутствовать.

IV

Суд чести. — Сэр Вильям Броун перед судом. — Обвинительный акт. — Ловкая защита. — Важное показание. — Хитрость Барбассона. — Бумажник сэра Вильяма Броуна.

День прошел без всяких приключений, и в условленный час, после того как Барбассон дал нужные приказания для дороги, чтобы ничто не мешало им, Сердар и товарищи его собрались в большой гостиной яхты, приготовленной для этого случая.

— Друзья мои, — сказал Сердар, — вы представляете настоящий суд, и я приглашаю вас быть моими судьями; я желаю, чтобы вы могли взвесить все, что произошло с той и с другой стороны, и решить, на какой из них все права и справедливость. Все, что вы по зрелом и спокойном размышлении найдете справедливым, чтобы я исполнил, — я сделаю без страха и колебания, клянусь в том моею честью. Забудьте все, что я говорил вам в часы душевного излияния, потому что ради Барбассона, который ничего или почти ничего не знает, я должен рассказать все с самого начала.

Барбассон был избран двумя своими коллегами президентом военного суда, как более способный дать отпор сэру Вильяму. Все трое сели кругом стола, и тогда по приказанию их привели сэра Вильяма. Последний с презрением окинул взглядом собравшееся общество и, узнав Барбассона, тотчас же открыл словесную пальбу, бросив ему в лицо следующую фразу.

— Вот и вы, благородный герцог! Вы забыли познакомить меня со всеми вашими титулами и не прибавили к ним титулов атамана разбойников и президента комитета убийц.

— Господа эти не ваши судьи, сэр Вильям Броун, — вмешался Сердар, — и вы напрасно оскорбляете их. Они мои судьи… я просил их оценить мое прошлое и сказать мне, не злоупотребил ли я своими правами, поступая известным образом по отношению к вам. Вы будете иметь дело только со мной, и если я приказал доставить вас сюда, то лишь для того, чтобы вы присутствовали при моих объяснениях и могли уличить меня в том случае, если какая‑нибудь ложь сорвется у меня с языка.

— По какому праву позволяете вы себе…

— Никаких споров на этой почве, сэр Вильям, — прервал его Сердар, голос которого начинал дрожать от гнева при виде человека, столько лет заставлявшего его страдать. — Говорить о праве не смеет тот, кто вчера еще подкупал тугов убить меня… Клянусь Богом, замолчите, не смейте говорить оскорблений этим честным людям, которые не способны на подлый поступок, иначе я прикажу бросить вас в воду, как собаку!

Барбассон не узнавал Сердара, не узнавал того, который, по собственному выражению его, был «мокрая курица». Он ничего не понимал потому, что никогда не имел случая видеть Сердара, когда вся энергия его подымалась на защиту справедливости, — а в данный момент дело шло о том, чтобы не позволить низкому негодяю, сгубившему его, оскорблять близких ему друзей. Выслушав это обращение, сэр Вильям опустил голову и ничего не отвечал.

— Итак, вы меня поняли, сударь, — продолжал Сердар, — собственные свои поступки предаю я на суд своих честных товарищей… Будьте покойны, мы с вами поговорим потом лицом к лицу. Двадцать лет ждал я этого великого часа, вы можете подождать десять минут и затем узнаете, что я, собственно, от вас хочу.

И он начал:

«Друзья мои, вследствие обстоятельств более благоприятных, быть может, чем того заслуживали мои личные достоинства, я уже в двадцать два года был капитаном, имел орден и был причислен к французскому посольству в Лондоне. Как и все мои коллеги, я часто посещал „Military and navy Club“, т.е. военный и морской клуб. Там я познакомился с многими английским офицерами и в том числе с поручиком „horse's guards“ Вильямом Пирсом, который после смерти его отца и старшего брата унаследовал титул лорда Броуна и место в Палате Лордов. Человек этот был моим близким другом.

Я работал в то время над изучением береговых укреплений и защиты портов. Мне разрешили черпать необходимые для меня сведения в архивах адмиралтейства, где находится множество драгоценных документов по этому предмету; я часто встречался там с поручиком Пирсом, который был тогда адъютантом герцога Кембриджского, начальника армии и флота и президента совета в адмиралтействе. Как‑то раз, придя в библиотеку, я застал там всех чиновников в страшном отчаянии; мне объявили, что вход и чтение в архивах навсегда запрещены иностранным офицерам; — тут я узнал, что накануне кто‑то открыл потайной шкап и похитил оттуда все секретные бумаги и в том числе план защиты Лондона на случай, если бы он был осажден двумя или тремя союзными державами.

Я ушел оттуда сильно взволнованный. Вечером ко мне зашел Вильям Пирс с одним из своих молодых товарищей, которого звали Бюрнсом; мы долго разговаривали о происшествии, так сильно взволновавшем меня ввиду того, главным образом, что я не мог кончить начатой мною весьма важной работы. Молодые люди сообщили мне, что между украденными бумагами находились настолько важные документы, что, будь виновником этого похищения английский офицер, его расстреляли бы как изменника; затем они удалились. Не знаю почему, только посещение это произвело на меня тяжелое впечатление. Оба показались мне крайне смущенными, сдержанными, что вообще не было свойственно им; затем, странная вещь, они попросили меня вдруг показать им планы, рисунки и разные наброски, которыми я сопровождал свои письменные занятия, тогда как раньше никогда этим не интересовались. Они их ворочали, переворачивали, складывали в картон, снова вынимали оттуда… Одним словом, вели себя крайне непонятным образом.

Каково же было мое удивление, когда на следующий день рано утром ко мне явился старший секретарь посольства в сопровождении английского адмирала и двух незнакомых мне прилично, в черный костюм одетых мужчин, принадлежавших, по‑видимому, к высшим чинам полиции.

— Любезный товарищ, — сказал мне секретарь, — посещение наше исключительно формальное и делается по распоряжению посланника с целью положить конец неблаговидным толкам по случаю похищения в адмиралтействе.

— Меня! Меня! — пробормотал я, совсем уничтоженный. — Меня обвиняют!

Посетители с любопытством следили за моим смущением, и я уверен, что оно произвело на них худое впечатление. Ах! Друзья мои, правосудие слишком много придает значения внешним проявлениям, чтобы сразу напасть на истину. Верьте мне, никто так худо не защищается в подобных случаях, как люди невинные.

Секретарь отвел меня в сторону и сказал:

— Успокойтесь, мой милый, я понимаю ваше удивление, но дело в том, что среди исчезнувших бумаг находится переписка английского посланника по поводу смерти Павла I, бросающая странный свет на это происшествие, в котором русские обвиняли англичан, а потому правительство делает все возможное, чтобы помешать этой переписке выйти за пределы государства. Вы работали в адмиралтействе в двух шагах от потайного шкапа, а потому весьма естественно, что находитесь в списке тех лиц, которых желают допросить.

— Хорошо, — отвечал я, — пусть меня допрашивают, но предупреждаю вас, что я ничего не знаю; о происшествии я узнал от чиновников адмиралтейства, которые сообщили мне также о мерах, принятых после похищения.

— Вам придется также, — продолжал секретарь со смущенным видом, — допустить нас к осмотру ваших бумаг.

— Только‑то? — воскликнул я, уверенный в своей невинности. — Все, что у меня здесь, в вашем распоряжении.

— Я был в этом уверен, — заметил секретарь. — Господа, мой товарищ — и он сделал ударение на этом слове — не противится исполнению вашего дела.

Ах, друзья мои, как мало был я опытен тогда! Мне следовало прибегнуть к дипломатическим тонкостям, против которых сам посланник не мог бы ничего поделать. Прежде чем министр иностранных дел и военный министр во Франции пришли бы к какому‑нибудь решению, а оно во всех случаях было бы благоприятно для меня, я имел бы достаточно времени, чтобы разрушить злые оковы, опутавшие меня… Уверенный же в своей честности, я погубил сам себя.

Что было дальше? Между моими рисунками чиновники нашли два самых важных письма из знаменитой похищенной переписки. Вся сцена моментально изменилась…

— Вы нас опозорили! — воскликнул секретарь с презрительным видом.

Уничтоженный этим непредвиденным ударом, я упал, как громом пораженный.

Напрасно, когда поднялся, негодовал я, напрасно протестовал, рассказывая о посещении накануне.

— Не доставало еще этого, — прервал меня секретарь, — обвинить людей, принадлежащих к самому древнему дворянству Англии.

Я понял, какая глубокая пропасть разверзается подо мною… я должен туда упасть — и ничто не может спасти меня оттуда… Я сокращаю свой рассказ… Двадцать лет прошло со времени этих событий, но я до сих пор при одной мысли о них испытываю самые ужасные страдания… Я был отправлен во Францию на усмотрение военного правительства, настоятельно требовавшего моего наказания, а потому меня судили военным судом.

Там я сумел защищаться… Я рассказал все подробности посещения двух английских офицеров и их необъяснимого поведения; я сообщил о том факте, что тот из двух офицеров, который сделался впоследствии лордом Броуном, уплатил неожиданно более полумиллиона долгов. Я закончил свою речь следующими словами: «Это дело, господа, стоило, вероятно, нескольких миллионов и могло соблазнить младшего сына знатной семьи, не имеющего никакого состояния. Но чего мог желать французский офицер, капитан двадцати двух лет, награжденный орденом и имеющий ежегодный доход в триста тысяч франков… Офицер, который, как я уже доказал вам, не играл в карты, не держал пари, не участвовал в скачках и расходовал только десятую часть своих доходов? На что мне было золото России, которая будто бы купила эти нужные ей бумаги»…

Я говорил два часа, говорил отрывисто, внушительно, с негодованием — и меня выслушали… Но была одна существенная улика, которой я никак не мог уничтожить, — присутствие двух писем у меня. Я убедил своих судей, но они не могли оправдать меня. Они сделали все, что могли: устранили обвинение в краже со взломом и в простой краже, но так как обвинение было необходимо во избежание серьезных столкновений с Англией, то мне предъявили обвинение в злоупотреблении доверенными мне документами, содержание которых было будто бы мне сообщено, что являлось крайней нелепостью и в нравственном отношении было равносильно оправданию. Последствия этого были для меня ужасны; я избежал тюрьмы, но меня разжаловали и отняли орден Почетного Легиона.

Не буду говорить вам об отчаянии своей семьи, я много рассказывал вам об этом в минуты своего отчаяния… Я хотел умереть, но мать заклинала меня жить и искать доказательств своей невинности для восстановления своего честного имени. Я поклялся ей, что ни при каких обстоятельствах не буду покушаться на свою жизнь. Я отправился в Лондон и, как призрак, как тень, преследовал двух негодяев, которые погубили меня, надеясь рано или поздно найти что‑нибудь для уличения их в подлости. Я был богат и мог бросать золото, покупать преданных себе людей; я достиг того, что завел свою собственную полицию, которая день и ночь преследовала их. Горе тому, который совершил бы какую‑нибудь неосторожность, чей разговор подслушали бы, ибо даже у стен были глаза и уши. Негодяи, чувствуя себя окруженными непроницаемой сетью шпионов и надсмотрщиков, обратились к влиянию своих родных и добились, чтобы их отправили в Ост‑Индскую армию. Но об этом я узнал только, когда потерял их из виду и не мог найти их следов.

Был, однако, один человек, который знал, что я невиновен, но не мог исправить ошибки правосудия. Лорд Инграхам, бывший в то время английским посланником в России, сделал по время интимного разговора с одним из тамошних высоких сановников, когда они заговорили о пропаже знаменитой корреспонденции, следующее заявление:

— Клянусь честью, капитан де Монмор де Монморен неповинен в том, в чем его упрекают.

Да будет благословенно имя благородного лорда! Он всегда, при всяком удобном случае, защищал меня, и мой отец, благодаря ему, мог закрыть глаза, сняв с меня проклятие, которое он призвал на мою голову; он был в отчаянии, что ему не удастся дожить до дня моего оправдания.

Я мог бы кончить на этом, друзья мои, но я хочу познакомить вас еще с одним фактом, который является главной побудительной причиной, заставившей меня просить вас помочь мне в сегодняшнем акте правосудия. Один из двух негодяев, которые похитили переписку и затем, чтобы отвлечь от себя подозрение, положили мне два письма в мои папки, — а именно поручик Бюрнс, получивший затем чин полковника и смертельно раненный в крымской кампании,

— не хотел умереть, имея такое преступление на своей совести. Он написал подробный отчет о случившемся, указал своего сообщника, способ, с помощью которого они открыли потайной шкап, и как погубили меня; в конце он просил у меня прощения, чтобы, говорил он, получить прощение верховного Судии, перед которым он готовился предстать… Он просил католического священника, который присутствовал при этом, и тот согласился в качестве свидетеля подписать этот отчет.

Вильям Пирс, бывший в то время генералом, командующим бригадой, в которой служил Бюрнс, был свидетелем его раскаяния. Он боялся его порицания, а потому поручил следить за ним и и решительную минуту дать ему знать обо всем. В ночь, последовавшую за смертью полковника, это важное признание, отданное на хранение священнику, было украдено из палатки последнего в то время, как он спал. Кем? Вы должны догадаться… генералом Пирсом, теперешним лордом Броуном».

— Это ложь! — прервал его последний, не произнесший ни единого слова во время этого длинного рассказа.

— О! Только на это из всего моего показания вы нашли возможность возразить мне? — спросил Сердар с презрительной улыбкой. — Вот что уличит вас: сообщение священника, который, негодуя на совершенную у него кражу, написал обо всем этом моей семье.

И Сердар вынул из своего портфеля письмо и передал его Барбассону.

— Клянусь честью, — продолжал сэр Вильям, — я не похищал признание Бюрнса, о котором вы говорите.

И он сделал инстинктивное движение рукой, как бы собираясь достать какую‑то бумагу. Жест этот поразил Барбассона.

— Надо будет посмотреть! — подумал он про себя.

— Честь сэра Броуна! — воскликнул Сердар с нервным смехом. — Не играйте такими словами! Кому же другому, кроме вас, интересно было завладеть этим письмом? Если вы не сами взяли его, то поручили украсть кому‑нибудь из ваших уполномоченных. Я кончил, друзья мои! Вы знаете, что он с тех пор, опасаясь моей мести, преследовал меня, как дикого зверя, унижаясь до союза с тугами, лишь бы убить меня. Мне только одно еще остается спросить у вас: неужели двадцать лет моих страданий и преступлений этого человека недостаточно для того, чтобы оправдать мое поведение, и что право жизни и смерти, которое я присвоил себе, не есть мое самое обыкновенное право законной защиты?

После нескольких минут совещания Барбассон отвечал торжественным голосом:

— По единодушному согласию нашему и по чистой совести человек этот принадлежит вам, Сердар.

— Благодарю, друзья мои, — отвечал Сердар, — это все, чего я хотел от вас. — И, обернувшись к сэру Вильяму Броуну, он сказал ему: — Вы сейчас узнаете мое решение. Я не могу просить вас возвратить мне признание Бюрнса, которое вы, конечно, уничтожили; но я имею право требовать, чтобы вы написали это признание в том виде, как оно было сделано, чтобы не оставалось никакого сомнения в моей невинности и в вашей виновности и чтобы я имел возможность представить его военному суду для отмены приговора, позорящего меня. Только на этом условии и ради жены вашей и детей могу я даровать вам жизнь… Напишите, о чем я вас прошу, — и, когда мы приблизимся к берегу Цейлона, лодка свезет вас на берег.

— Следовательно, — возразил сэр Вильям, — вы хотите отправить к жене моей и моим детям опозоренного мужа и отца?.. Никогда!.. Скорее смерть!

— Не выводите меня из терпения, сэр Вильям; бывают минуты, когда человек самый кроткий становится беспощадным, неумолимым… и забывает даже законы человеколюбия.

— Я в вашей власти… мучьте меня, убейте меня, делайте со мной что хотите, мое решение непреложно… Я совершил в молодости преступление, большое преступление, и не отрицаю этого… я горько сожалею об этом и не хочу, сославшись даже на Бюрнса, игравшего главную роль во всем этом деле, умалить значение этого преступления. Но так постыдно отказаться от положения, которое я занимал, потерять чин генерала и место в Палате Лордов, вернуться к жене и детям, чтобы они с презрением встретили меня, — здесь он не мог побороть своего волнения и со слезами, которые вдруг оросили все его лицо, задыхаясь от рыданий, закончил свой монолог, — не могу согласиться, никогда не соглашусь… Вы не знаете, что значит быть отцом, Фредерик де Монморен.

— Бесчестие сына было причиной смерти моего отца, сэр Вильям!

— Не будьте же на меня в претензии, если я хочу умереть, чтобы не опозорить своих детей! Выслушайте меня, и вы не будете настаивать и возьмете мою жизнь, которую я отдаю, чтобы искупить свой грех. Да, я был негодяем, но мне было двадцать лет, мы проиграли огромную сумму, Бюрнс и я; я не хочу, поверьте мне, оскорблять его памяти, уменьшая свою вину против вас, но должен сказать все, как было. Он один взломал шкап в адмиралтействе, он против моего желания согласился на постыдный торг, толкнувший его на преступление; я виновен только в том, что согласился сопровождать его к вам, чтобы разделить с ним плоды его преступления. Вы почти не были знакомы с ним, и посещение его показалось бы вам странным… Это, конечно, не уменьшает вины и преступление не заслуживает извинения, но искупление, которого вы требуете от меня, выше моих сил… Неужели вы думаете, что и я не страдаю? Двадцать лет живу я с этим угрызением совести; я пытался преданностью своей стране, честным исполнением своих обязанностей войти, так сказать, в соглашение со своею совестью, но это не удалось мне… И с тех пор, как вы блуждаете по всему миру, мысли мои, трепещущие, беспокойные, следуют за вами, и я дрожу каждую минуту, что вот наступит час возмездия. Ибо этого часа, часа правосудия Божьего, я жду также двадцать лет, уверенный, что он наступит, роковой, неумолимый! Какая пытка!

Лоб несчастного покрылся крупными каплями пота, и члены его судорожно подергивались. Невольное чувство сострадания начинало овладевать Сердаром; великодушный, он в эту минуту тем легче поддался этому чувству, что не было возможности думать, чтобы пленник играл комедию, заранее придуманную им.

— Вы говорите о семье вашей, пораженной вашим несчастьем! — продолжал несчастный среди рыданий. — Чем больше вы правы, тем больше я думаю о своей… помимо моих детей и всего рода Броунов, мой позор падет еще на четыре ветви… многочисленный род Кемпуэллов из Шотландии, Канарвонов из графства Валлийского.

— Кемпуэллов из Шотландии, говорите вы… Вы в родстве с Кемпуэллами из Шотландии? — прервал его Сердар с горячностью, которая удивила всех свидетелей этой сцены.

— Леди Броун, — бормотал пленник, выбившийся из сил, — урожденная Кемпуэлл, сестра милорда д'Аржиль, главы рода, и полковника Лионеля Кемпуэлла из 4‑го шотландского полка, прославившегося во время осады Гоурдвар‑Сикри.

Услышав эти слова, Сердар судорожно поднес руку ко лбу… Можно было подумать, что он боится потерять рассудок; глаза его с безумным взором устремились в пространство… тысячи самых несообразных мыслей зашевелились в мозгу… Жена лорда Броуна урожденная Кемпуэлл? И месть должна поразить их… Вдруг точно черный покров заслонил ему глаза; он сделал несколько шагов вперед, размахивая руками… кровь прилила ему к сердцу, к вискам, он задыхался… Наконец, под влиянием какой‑то высшей силы он хрипло вскрикнул и упал на руки Рамы, который бросился, чтобы поддержать его. Барбассон вне себя хотел броситься на пленника, но Нариндра удержал его знаком.

— Сэр Вильям Броун, — сказал махрат громовым голосом, — знаете вы, кто этот человек, которого вы поразили в самое сердце… знаете ли?

Последний, пораженный всем происшедшим, не знал, что ему отвечать, а потому Нариндра с ожесточением бросил ему в глаза следующие слова:

— Этот человек, молодость которого вы загубили, зять Лионеля Кемпуэлла, брата леди Вильям Броун.

Черты лица несчастного сразу изменились; он всплеснул руками и, рыдая, упал на колени подле Сердара, лежавшего без сознания.

— Поди‑ты! — пробормотал Барбассон сквозь зубы. — Плачь слезами крокодила, ты можешь поставить пудовую свечу этому случайному родству, ибо, клянусь Магометом, моим также случайным пророком, без этого ничто не помешало бы мне надеть на тебя конопляный галстук и отправить в гости к твоему другу Рам‑Шудору.

Сэр Вильям Броун схватил руки Сердара, все еще лежавшего неподвижно, и с выражением глубокого горя воскликнул:

— Боже Великий, да поразит Твое правосудие виновного, но пощади этого человека, так много страдавшего! Клянусь перед всеми вами, что честь его будет восстановлена!

— Неужели он говорит искренно? — сказал Барбассон, начиная колебаться… Ба! Не будем терять его из виду!

Придя в себя, Сердар долго смотрел на сэра Вильяма, все еще стоявшего на коленях подле него и орошавшего слезами его руку.

— О, оставьте ее мне, — говорил сэр Вильям с выражением отчаяния, казавшегося на этот раз глубоким и искренним, — не отнимайте ее у меня в знак прощения, я сделаю все, чего вы ни потребуете от меня. Я дал клятву в этом, когда вы лежали без сознания, и каковы бы ни были для меня последствия этого, ваша честь будет восстановлена.

Сердар не отнимал руки, но и не отвечал; видно было по всему, что в нем происходит та героическая борьба, из которой благородные и великодушные люди всегда выходят победителями. Рама и Нариндра, хорошо знавшие характер своего друга, ни одной минуты не сомневались в том решении, которое он примет, а также в том, что на этот раз они не должны мешать Барбассону. Говоря языком матросов, последний был «опрокинут вверх дном» оборотом, какой принимали события, и, чтобы не присутствовать при том, что он называл слабостью характера, отправился на капитанский мостик, чтобы бросить взгляд на маневры, как сказал он Раме. Уходя, он бормотал про себя:

— Все это притворство!.. Видал я уже это в Большом театре Марселя, когда давали «Два брата поляка»… Павловский хотел убить Павловского, который украл у него документы… Там тоже были украденные бумаги, и был также болван, исполнявший комическую роль, тоже Барбассон. В ту минуту, когда Павловский хочет помиловать Павловского, который не хочет отдавать ему бумаги, вот как Вильям Броун, они вдруг узнают друг друга и проливают слезы на жилете один другого: «Мой брат!.. Мой брат! Прости меня!..» А Женневаль, который играл Павловского, бросился на колени, как Броун, восклицая: «Прости! Прости!» И Павловский простил Павловского, как Сердар простил Вильяма Броуна. Все это было красиво, черт возьми! Но тогда я заплатил всего двадцать пять су, а сегодня я раз десять чуть не потерял своей шкуры… Хватит с меня и одного раза, я ухожу.

И, довольный своим монологом, провансалец отправился на мостик; но что бы там он ни говорил, как ни старался придать всему смешной вид, он был гораздо больше взволнован, чем хотел показать. Несомненно, что некоторые чувства, и особенно родственные, всегда находят отголосок в сердце человека, всего наименее расположенного чувствовать их, даже в тот момент, когда их изображает искусный актер.

Сердар, как и предвидел Барбассон, не замедлил произнести это слово прощения, которое хотело сорваться с его языка еще накануне, когда он увидел хорошеньких дочерей губернатора. Нет поэтому ничего удивительного, если открытое им родство положило конец его колебаниям.

— Да, я прощаю вас, — сказал он с глубоким вздохом, — я останусь проклятым людьми, авантюристом, Сердаром… Зачем призывать отчаяние и несчастье на голову молодых девушек, которые еще только начинают жить, имеют все, чтобы быть счастливыми, и первые серьезные мысли которых будут, так сказать, осквернены презрением к отцу?

— Нет, Сердар! Дело так поставлено в настоящую минуту, что я не приму этой жертвы, хотя бы вся семья моя погибла от этого… Но могу вам сообщить, что… жертва ваша не нужна.

— Что вы хотите сказать?

— Бюрнс в своем признании не говорит о сообщнике; перед смертью он обвинял только себя и в воровстве, и в том, что подбросил письма в вашу папку, не считая себя, вероятно, вправе призывать на меня правосудие людей, когда сам готовился предстать перед правосудием Бога. Вы можете оправдать себя, нисколько не замешивая меня в это дело… я все время хранил это признание.

— Быть не может! — воскликнул Сердар с невыразимым восторгом и счастьем. Затем он с грустью прибавил, взглянув на своего прежнего врага: — Вы, должно быть, очень ненавидите меня, если не хотите отдать мне…

— Нет! Нет! — прервал его сэр Вильям. — Но после того, что вы выстрадали, я не верил вашему прощению, и хотя признание Бюрнса не могло служить основанием для обвинения меня, но я хотел избежать скандала, который должен был неминуемо разразиться, если бы вздумали привлечь меня к ответственности…

— А признание это? — живо спросил его Сердар.

— Оно заперто в моем собственном письменном столе в Пуант де Галль… Нам стоит только вернуться, и завтра же оно будет в вашем распоряжении.

Сердар устремил на него продолжительный взгляд, который хотел, казалось, проникнуть в самую душу его собеседника.

— Вы не доверяете мне? — спросил сэр Вильям, заметив это колебание.

— Моя сестра приезжает через пять‑шесть дней, — отвечал Сердар, не умевший лгать, а потому избегавший прямого ответа, — мне некогда больше сворачивать в сторону, если я хочу вовремя встретить ее… Но, раз слово прощения сорвалось с моего языка, я не буду больше удерживать вас здесь!

Точно молния, сверкнула радость в глазах негодяя, который все еще не верил своему спасению. Сердар это заметил, но чувство радости было так естественно в этом случае, что он продолжал:

— Сегодня вечером, когда пробьет полночь, мы проедем мимо Жафнапатнама, последнего сингалезского порта; я прикажу высадить вас на землю. И если вы действительно заслуживаете прощения прошлого… вы немедленно перешлете мне это признание по каналу через Ковинда‑Шетти, хорошо известного судохозяина в Гоа. Клянусь вам, сэр Вильям Броун, что имя ваше не будет упомянуто на разборе дела, возбужденного мною по приезде во Францию.

— Через сорок восемь часов после приезда моего в Пуант де Галль признание Бюрнса будет у Ковинды, — отвечал сэр Вильям, который не мог скрыть своих чувств, несмотря на всю свою хитрость.

В эту минуту Барбассон открыл дверь.

— Парус! Траверс впереди! — сказал он. — Я думаю, это «Диана», которая, прокатив порядком «Королеву Викторию», посеяла ее преспокойно по дороге и бежит теперь на всех парах к Гоа.

Все поспешили на мостик, чтобы удостовериться в этом. Да, это была «Диана», которая виднелась вдали на севере и со своими белыми парусами казалась огромным альбатросом, несущимся над волнами.

— Держитесь ближе к берегу, Барбассон! — сказал Сердар. — Мы высадим сэра Вильяма в Жафнапатнаме.

— А! — отвечал провансалец, кланяясь губернатору. — Вы лишаете нас своего присутствия?

— Я очень тронут выражением такого сожаления, — отвечал ему в тон сэр Вильям.

Сердар удалился со своими друзьями… Барбассон подошел к англичанину и, глядя на него в упор, сказал:

— Смотрите прямо на меня! Вы насмеялись над всеми здесь, но есть человек, которого вам не удалось провести, и это я! — и он ударил себя в грудь. — Если бы это зависело от меня, вы бы еще два часа тому назад танцевали шотландский джиг у меня на реях. — И он повернулся к нему спиной.

— Если ты только попадешься мне на Цейлоне!.. — мрачно пробормотал сэр Вильям.

Спасен! Он был спасен! Негодяй не мог верить своему счастью; но зато как хорошо играл он свою роль… сожаления, угрызения совести, нежности, слезы, все было там… Он отправился к себе в каюту, чтобы на свободе предаться радости, овладевшей всем существом его; он сел на край койки, скрестил руки и, склонив голову, предался размышлениям… Никогда еще не подвергался он такой опасности! Приходилось играть во всю… малейшая неосторожность, и он погиб… Как ловко затронул он чувствительную струну! И как кстати открылось это родство, о котором он не знал… Так сидел он и размышлял, а глаза его и голова все более и более тяжелели… Он очень устал после ночи, проведенной в клетке для пантер, и мало‑помалу склонился на койку и заснул.

Провансалец не терял из виду ни одного из его движений и все ходил взад и вперед мимо полуоткрытой каюты (как это делают вахтенные офицеры, которые пользуются часами службы, чтобы прогуляться), приучая слух сэра Вильяма к равномерному шуму своих шагов. Последнему не могло прийти в голову никакое подозрение, потому что он занимал единственную каюту на палубе маленькой яхты. Барбассон был себе на уме! Отличаясь необыкновенно изворотливым умом, как это мы не раз уже видели, он в ту минуту, когда сэр Вильям горячо клялся, что не похищал признания Бюрнса, заметил один из тех инстинктивных жестов, в которых сознательная воля не принимает никакого участия. Психолог на свой манер, Барбассон старался доискаться причины такого бессознательного движения сэра Вильяма и занялся целым рядом своеобразных выводов одного из тех «maistres en revasseries"*, которых Рабле называет «des asttracteurs de guintessence"**. Он также попытался найти квинтэссенцию мысли, управлявшей рукою сэра Вильяма, — и задал себе вопрос, не находилось ли признание, о котором говорил Сердар, в бумажнике самого губернатора.

></emphasis>  * Опытных, упорных мыслителей.

** Буквально: извлекатели квинтэссенции.

— Бумаги такого рода, — говорил он себе, — не доверяют мебели, которую можно взломать или которая может сгореть. К тому же это такого рода вещи, что их уничтожают рано или поздно, и с этой целью их держат при себе, вследствие чего они забываются, долго залеживаются в карманах. У меня и до сих пор торчит в кармане старого пальто письмо Барбассона‑отца, в котором он на просьбу мою о деньгах отвечает мне проклятием, и это лет четырнадцать тому назад…

Заключение. В ту минуту, когда сэр Вильям заснул, поддаваясь страшной усталости, ловкая рука осторожно вытащила из его кармана кожаный бумажник такой величины, что он не мог нисколько затруднить того, кто его носил. Это была рука Барбассона; поддаваясь неодолимому желанию проверить свои психологические заключения, он решил прибегнуть для этого к некоторому опыту. В бумажнике находилось одно только письмо, написанное по‑английски; Барбассон не знал этого языка, но он увидел имя Фредерика де Монмор де Монморена, повторенное несколько раз рядом с именем сэра Вильяма. С нервным волнением пробежал он последние строчки… там оказалась подпись: полковник Бюрнс.

Провансальцу этого было достаточно; он заглушил крик радости, сложил письмо и спрятал его в карман, а бумажник положил обратно туда, откуда взял; затем он по‑прежнему продолжал свою прогулку, потирая руки от удовольствия, к которому не примешивалось ни малейшего угрызения совести… Не взял ли он украденный предмет просто‑напросто для того только, чтобы возвратить его законному владельцу? Он колебался минуту, не зная, что ему предпринять: не воспользоваться ли своим открытием, чтобы заставить Сердара прибегнуть к крутым мерам? Напрасный труд; последний никогда не согласится отправить зятя своей сестры качаться в десяти футах от земли… Что касается того, чтобы оставить его пленником, нечего было и думать… Ну, что делать с ним по приезде в Гоа? Посадить в клетку и отвезти в Нухурмур? Нет, Сердар не сделает этого, родство спасало негодяя. Да, наконец, не у него ли, у Барбассона, это оправдание, которого добивались в течение двадцати лет; нет, он лучше отправит Вильяма Броуна искать другого места, где его повесят, и Сердар будет ему благодарен за то, что он избавил его от новой мучительной сцены и от необходимости принять последнее решение. И он решил предоставить вещам идти своим порядком.

Приближалась полночь; маленькая яхта бежала по направлению к земле; вдали виднелся уже маяк и огни дамбы Жафнапатнама. Барбассон разбудил Сердара и его друзей и все вышли на мостик; затем он отправился к сэру Вильяму и обратился к нему с тем же шуточным тоном, каким обыкновенно говорил с ним:

— Ваше превосходительство прибыли к месту своего назначения.

— Благодарю, господин герцог, — отвечал англичанин тем же тоном. — Верьте мне, я никогда не забуду тех кратких минут, которые я провел на вашем судне.

— Ба! — отвечал Барбассон. — Благодарность — такая редкая вещь среди человечества!.. Только позже ваше превосходительство поймет всю важность услуги, которую я ему делаю сегодня!

Яхта входила на рейд, и он быстро крикнул:

— Слушай! Спусти лодку! Готовься! Руль направо! Стоп!

Все приказания исполнялись с поразительной точностью, и «Раджа», сделав полукруг, сразу остановился по направлению руля, который поставил судно кормой к берегу, чтобы оно было готово немедленно двинуться в открытое море. Яхта остановилась в двадцати метрах от берега; в десять секунд была спущена лодка, и Барбассон, пожелавший сам доставить на берег благородного лорда, сказал ему, отвесив глубокий поклон:

— Лодка вашего превосходительства готова!

— Не забудьте моих слов, Сердар, — сказал сэр Вильям, — через два дня… у Ковинды‑Шетти.

— Если вы сдержите ваше слово, я постараюсь позабыть все зло, сделанное вами.

— Не хотите ли дать мне руку в знак забвения прошлого, Фредерик де Монморен?

Сердар колебался.

— Ну, это уж нет, вот еще! — воскликнул Барбассон, становясь между ними: — Спускайтесь в лодку, да поживее, не то, клянусь Магометом, я отправлю вас вплавь на берег!

Барбассон призывал Магомета только в минуту величайшего гнева; губернатор понял по тону его голоса, что колебаться опасно, и, не сказав ни единого слова, поспешил в лодку.

— И дело! — вздохнул Барбассон, в свою очередь занимая место в лодке.

— Греби! — крикнул он матросам.

В несколько ударов лодка была у набережной, и сэр Вильям поспешно прыгнул на землю.

Таможня находилась от него в десяти шагах, и губернатору нечего было бояться больше; приложив ко рту руки вместо рупора, он крикнул:

— Фредерик де Монморен, я уж раз держал тебя в своей власти, но ты бежал; ты держал меня в своих руках, но я ускользнул из них, мы, значит, квиты!.. Чья возьмет? До свидания, Фредерик де Монморен!

— Негодяй! — донесся с яхты звучный и громкий голос.

Тогда Барбассон привстал в лодке и с величественным жестом послал ему в свою очередь приветствие, сказанное насмешливым тоном:

— Вильям Броун, предсмертное завещание полковника Бюрнса достигло своего назначения. — И, потрясая в воздухе бумагой, которую он так ловко похитил, Барбассон крикнул своим матросам:

— Налегай на весла, ребята! Дружнее!

Сэр Вильям поднял дрожащую руку к груди и вытащил бумажник… он оказался пустым. Негодяй испустил крик бешенства, в котором ничего не было человеческого, и тяжело рухнул на песок.

Он солгал, чтобы легче провести Сердара: это признание Бюрнса было страшной уликой для него… оно сообщало «факт», который ставил не только честь его, но даже жизнь в зависимость от доброй воли тех, кого он оскорбил.

Дня четыре спустя авантюристы прибыли в Нухурмур, где их ждало ужасное известие.

V

Приезд в Нухурмур. — Зловещее предчувствие. — Анандраен. — Что случилось? — Исчезновение Дианы и ее семьи. — Пленники тугов.

Когда Сердар и его спутники взобрались на верхушку большого пика Веилор, царствовавшего над отрогами всех окружающих гор, солнце находилось в зените, освещая во всем его великолепии открывающийся перед ними ландшафт. Природа, залитая потоками солнца, золото которого рассыпалось волнами по обширным лесам, высоким горам с волнистыми очертаниями, озерам, отливающим заревом пожара, пенистым каскадам, каждая капля которых, сверкая брильянтом, скатывалась в пропасть, — вся казалась теперь полной такого величия и такой необыкновенной красоты, что при взгляде на нее даже человек с наименее поэтической натурой и тот останавливался, пораженный восторгом и ослепленный целым рядом чудес. Он чувствовал, как кругом него со всех сторон подымаются безмолвные аккорды чудного гимна, который поэты называют гармонией природы, имеющей для глаз то же значение, какое имеют для уха бесконечные сочетания звука. Когда вы находитесь перед лицом такого зрелища, у вас невольно пробуждается сожаление к некоторым красильщикам полотна, которые имеют претензию идеализировать природу, как будто бы может существовать идеал красоты вне живой природы.

— Какой чудный день! — сказал Барбассон после нескольких минут молчаливого созерцания дивного пейзажа, выражая таким образом чувства всех своих спутников.

В ту же минуту Ауджали, воспитанный сектантом Сурии, три раза воздал «salam» солнцу, став одним коленом на землю и протянув вперед хобот; затем, узнав издали озеро и очертания Нухурмура, он от радости испустил два крика, тихих для него, но в общем напоминающих собой звуки тромбона.

— Ну, уж это, мой толстый дяденька, совсем не подходит ко всему окружающему, — сказал провансалец, — тебе следовало бы взять несколько уроков гармонии у твоего маленького товарища соловья.

Все тотчас же двинулись в путь после шутки Барбассона, который никогда не был еще в таком хорошем настроении духа.

Путешествие совершилось очень быстро, и Сердар, получив признание полковника Бюрнса, испытал величайшую радость в своей жизни, потому что это удовлетворение его чести умирающим избавляло его от горя всей жизни. Ужасное обвинение полковника против Вильяма Броуна доказывало самым неоспоримым образом, что адъютант герцога Кембриджского не ограничился одним только преступлением, в котором обвинял Сердара, но торговал в течение многих лет, злоупотребляя своим положением, секретными бумагами, планами защиты и атаки адмиралтейства. Это омрачило на несколько минут счастье авантюриста, — всегда великодушный, он не мог не думать о детях и жене негодяя. Но, сообразив, что все преступления Броуна погашаются давностью и что на этом основании он легко убедит заседание военного совета, которому не были подсудны поступки его врага, чтобы в приговоре не было упомянуто имя виновного, Сердар успокоился, и ничто больше не смущало его.

Тем не менее, приближаясь к Нухурмуру, он, как бы по контрасту с чудесами окружающей природы, почувствовал, что им снова овладевают мрачные мысли. Что случилось в пещерах? Что он узнает нового? И затем вспоминал, что найдет пустым обычное место бедного Барнета, так ужасно погибшего. Все это наполняло душу его самыми грустными предчувствиями.

— Что с вами, Сердар? Вот уже несколько часов, как веселость отлетела от вас.

— Я очень беспокоюсь, не случилось ли чего‑нибудь во время нашего отсутствия, мой милый Барбассон!

— Ничего худого, Сердар, поверьте мне, а вы знаете, что предчувствия мои всегда сбываются. Смерть Барнета, например, — я могу сказать, что предвидел ее. А маневры Рам‑Шудора, кто первый почувствовал их, отгадал? А Вильям Броун? Видите ли, когда я говорю: есть что‑то в воздухе, надо быть настороже, когда же я говорю, как сегодня, ничего нет, положительно ничего! По местам к повороту! Можно плыть без боязни! Мы приедем и застанем, что Сами просто‑напросто занимается приготовлением «popotte"*, a Нана‑Сагиб тянет свою вечную гуку. Вот субъект, который поистине ведет жизнь ракушки, с тою разницею, что он не на скале, а под скалой.

></emphasis>  * Суп на языке французских детей.

— Желаю, чтобы была твоя правда, — отвечал Сердар, который не мог удержаться от улыбки, слушая тираду провансальца.

— Кстати, о Нана, — продолжал последний, — надеюсь, он будет очень доволен предложением Ковинды‑Шетти, который взялся свезти его на «Диане» на маленький остров около Пуло‑Кондора, где у него, кажется, устроена табачная плантация. Нана может там курить в свое удовольствие.

— Вряд ли принц согласится на это.

— А придется, между тем. Надеюсь, что он не выразит претензии, чтобы мы вечно охраняли его? При бедном Барнете жизнь была сносна во время вашего отсутствия. Мы так хорошо понимали друг друга: две половины одного и того же лица, да! Но теперь, когда нет Пилада, не останется и Орест. Сколько слов я наговорил; вот посмеялся бы он, но только двадцать четыре часа спустя… понимал‑то он туго, не сразу. Но раз, бывало, поймет, так уж не остановится.

— Вы слишком веселы сегодня, Барбассон, — сказал Сердар, которого очень забавляло это южное многоречие, — а это, знаете, приносит несчастье.

— Нечего бояться, говорю вам… Мои предчувствия, видите ли, Сердар, непогрешимы… Я только им и верю.

Рама и Нариндра шли молча и задумавшись; они знали Кишнаю и знали, что он не пропустит случая воспользоваться их отсутствием, чтобы устроить какой‑нибудь фокус. Оба так хорошо понимали друг друга, что не находили нужным делиться мыслями.

Они приближались к месту назначения. Еще несколько шагов, и они увидят таинственную долину, которая служила садом для жителей пещер, и сердце билось у всех от волнения. Даже Барбассон молчал, чувствуя, что на нем отражается общее настроение. На повороте, скалистом и очень крутом, который Барбассон в своем «курсе» географии Нухурмура окрестил названием «Дорога в рай», Сердар остановился. Часть этой дороги, которая затем сразу поворачивала в сторону, шла на расстоянии нескольких метров вдоль окраины пропасти, где находилась долина, дна которой нельзя было видеть ввиду ее необыкновенной глубины; но листва баобабов подымалась зато так высоко, что сразу бросалась в глаза. Сердар слегка наклонился и заглянул туда; почти вслед за этим он бросился на землю и высунулся вперед над пропастью, придерживаясь руками за кусты.

— Берегитесь, — крикнул ему Рама‑Модели, — я упал таким образом в тот день, когда нашел наше убежище.

— Держите меня покрепче, чтобы я мог высунуться еще дальше, — отвечал Сердар, — мне кажется, я что‑то вижу на верхушке одного из фикусов.

Нариндра, отличавшийся необыкновенной силой, взялся держать Сердара, и последний, совсем почти повиснув над пропастью, мог наконец удостовериться в том, что он видит. На одной из самых верхних ветвей сидел неподвижно какой‑то туземец.

— Кто может быть этот человек, сидящий в такой выжидательной позе? — сказал Сердар, заинтригованный этим в высшей степени. Только он замолчал, как из глубины долины послышался слабый голос, точно шепот, доносившийся до слуха присутствующих.

— Он говорит, — обратился Сердар к своим друзьям, — но не настолько громко, чтобы я мог понять, что он говорит; замолчите, я хочу слушать.

На этот раз голос с видимым усилием крикнул громче:

— Это я, Сами, ко мне сюда эхо доносит малейшее ваше слово, а также малейший шум в горах.

— Зачем ты забрался туда? — с тревогой спросил Сердар.

— Чтобы первым узнать о твоем приезде. Тебя здесь ждут на пике Вейлор; я со вчерашнего дня то и дело прихожу сюда… Анандраен в пещерах, он имеет нечто важное сообщить тебе.

— Хорошо, мы сейчас спустимся.

Сердар встал с помощью Нариндры и передал товарищам все, что слышал, потому что только он один мог настолько ясно слышать слова Сами, чтобы понять их. Странная вещь! Звук передавался только вниз, но не вверх. Сердар был очень бледен, и легкое дрожание голоса указывало на волнение, причиненное ему словами молодого метиса.

— Вы видите, Барбассон, — сказал ему грустно Сердар, — что сегодня мои предчувствия вернее ваших.

Они двинулись вперед со всею скоростью, какую только позволял уклон почвы, устройство которой было таково, что от того места у окраины пропасти до входа в пещеры со стороны озера было добрых полчаса ходьбы.

— Что может быть нужно от нас Анандраену? — говорил Сердар, спускаясь со скалы. — Здесь, должно быть, что‑нибудь, не терпящее отлагательства, если он решился оставить свой дом и поселиться в Нухурмуре.

Но вот они достигли входа и вбежали во внутренность пещеры, где их ждал Анандраен. Им не понадобилось даже спрашивать его.

— Вот и вы наконец, — сказал он, как только заметил их. — Я еще со вчерашнего дня жду вас и не ушел бы до вашего приезда.

— Что случилось? Говори скорей, — сказал Сердар с невыразимым волнением.

— Пароход, который привез твою сестру, ее мужа и детей, приехал шесть дней тому назад, когда ты уезжал на Цейлон. Мне дал знать об этом член нашего общества в Бомбее; в то же время он сказал мне, что на настоятельные вопросы твоей сестры, удивленной, что ты не встретил ее, он нашел нужным открыть ей тайну твоего убежища и сообщить о том, какой долг чести удерживает тебя вдали от нее. — «Не я, само собою разумеется, буду порицать брата за то, что он остался верен в несчастии», — сказала она.

— Милая и благородная сестра! — воскликнул Сердар. — Продолжай, Анандраен!

— Она попросила провести ее к вам в Нухурмур.

— Так она здесь!.. У тебя, быть может? — прервал его Сердар с криком радости.

— Мужайся, Сердар!

— Ну говори же, не томи меня.

— Ты прерываешь меня и замедляешь мой рассказ, — спокойно отвечал ему индус.

Сердар понял и замолчал. Анандраен продолжал:

— Меня уведомил твой корреспондент, что он отправил ко мне маленький караван, который я должен провести в Нухурмур; леди Кемпуэлл, ее муж и дети выехали дня четыре тому назад в повозках, запряженных буйволицами…

— Ну? Ради Бога!

— Ну… с этой минуты о них ничего больше неизвестно.

— Но это невозможно! — воскликнул Сердар. — Они должны были приехать к тебе еще вчера.

— Нет! Иначе сын мой проводил бы их сюда.

— Но как же ты знаешь?

— Спокойствие, Сердар, спокойствие! Выслушай меня сначала, а затем будешь возражать, хотя несравненно лучше, если ты вместо возражений подумаешь, что тебе предпринять. Я сказал, что о них никто и ничего больше не слышал потому, что они не явились в назначенный день. Обеспокоенный их отсутствием, я пошел им навстречу и дошел до самого Бомбея, но нигде не встретил их. Тогда я поспешил назад с несколькими членами общества «Духов Вод»; мы обыскали дорогу по всем направлениям, спрашивали жителей, с которыми встречались, но не могли узнать, что с ними случилось. Я разделил все пространство между своими товарищами, чтобы они продолжали поиски, а сам поспешил сюда.

Несчастный Сердар ломал руки от отчаяния и то и дело повторял:

— А я‑то, я был в отсутствии! Ах! Будь проклято это путешествие!.. Да буду я проклят за то, что не был там, чтобы помочь им, защитить!..

— Успокойся, Сердар, — сказал Анандраен отрывистым и повелительным тоном. — Теперь некогда горевать, надо действовать.

— Ты прав, извини меня! Я не могу рассуждать, я действую, как сумасшедший! Я успокоюсь… да, я… О! Горе тому, кто задумал поставить им западню!.. Нет такой ужасной пытки, нет такой медленной смерти…

— Сердар, мы просим тебя, все мы, твои друзья, не допускай себя до таких взрывов гнева, которые лишают тебя способности рассуждать и мешают нам хладнокровно обсудить дело и найти средство выйти из трудного положения.

— Да, вы мои друзья… я вас слушаю; видите, я спокоен теперь…

Но поступки несчастного не согласовались с его словами; он, как безумный, вцепился ногтями в свое тело и рвал на себе волосы… Но это был кризис и надо было дать ему пройти. После целого потока слез, рыданий, вскрикиваний он сделался снова тем же энергичным человеком, каким его знали.

— Довольно. Поговорим теперь, — сказал он мрачным тоном. — Если они умерли, я буду жить, чтобы отомстить за них.

— И мы с тобой, Сердар! — крикнули хором присутствующие.

Анандраен принадлежал к числу самых важных членов тайного общества «Духов Вод», которое представляет собою не романтическую выдумку, а существует действительно в Индии и существовало в течение многих веков подряд. Начало свое оно ведет с первых времен мусульманского владычества и было устроено с целью защитить народ от лихоимства завоевателей. Только благодаря этому обществу могли Нана‑Сагиб и Сердар подготовить великое восстание, которое едва не уничтожило английского владычества; благодаря ему также мог Нана‑Сагиб до сих пор еще укрываться от поисков англичан. Всем известен тот бесспорный исторический факт, что принца этого не могли найти, что он бежал, унося с собой скипетр императоров Дели, и живет в неведомом никому уголке далекого Востока под покровительством этого могущественного общества.

Анандраен был человек спокойный, хладнокровный, который, на основании давнего знакомства с Сердаром, мог говорить с ним таким языком, каким никто из окружающих его не осмелился бы с ним говорить.

— Сердар, — сказал индус, видя, что тот успокоился, — я исполнил свой долг и должен вернуться к моему посту, но сначала хочу высказать тебе свое мнение об этом печальном для нас происшествии. Твои родные похищены тугами, с этой стороны не может быть никакого сомнения; тебе, я думаю, только чудом удастся найти их и явиться туда вовремя, чтобы спасти их. Я говорю не для того, чтобы лишить тебя мужества, а хочу, чтобы ты употребил все свои усилия и собрал все силы своего ума, всю энергию своей воли, ибо великая пуджа, или праздник душителей, будет через три дня, и все пленники, которых они забрали несколько месяцев тому назад, будут зарезаны на алтаре богини Кали по случаю этого торжества. На этот раз они так сумели скрыть свои следы, что мы никак не могли узнать места, назначенного для исполнения их кровавых таинств, а между тем я пустил в ход своих самых искусных людей. Мне остается одна только надежда. Если Рудра приехал из Бегара, где он живет и куда я послал нарочно за ним, он, может быть, успеет там, где другие потерпели неудачу. Это самый удивительный человек на свете; ты знал его во время войны за независимость и видел его на деле. Если он у меня, я сейчас пришлю его к тебе.

— Благодарю тебя, Анандраен, — отвечал Сердар, который слушал последнего, не прерывая его, — благодарю, что ты не скрыл от меня ужасной истины. Мы с друзьями постараемся по возможности скорее составить план кампании; нельзя же ехать наудачу, несмотря даже на неотложную спешность дела, но через час мы будем во всяком случае в дороге.

— Спускайтесь по Слоновой горе, это самый долгий, может быть, зато самый легкий путь сюда; я указал его Рудре на тот случай, если бы он вздумал явиться сюда в Нухурмур. Я очень удивлен, что его нет до сих пор. Салам, Сердар, и да хранят тебя боги!

— Я пришлю кого‑нибудь на его место. Не беспокойся, впрочем, одни только туги могут задумать что‑нибудь против него, но они не посмеют показаться сюда.

— Не беспокойся обо мне, — сказал принц, присутствовавший при этом разговоре, — я слишком многим обязан тебе, мой друг, чтобы не сочувствовать твоему горю. Иди спасай своих родных, со мной может случиться лишь то, что угодно небу.

VI

Последнее совещание. — Где туги? — Совет Барбассона. — Каста душителей. — Жертвы, предназначенные для великой пуджи. — Следы похитителей. — Подвиг Рудры. — Барбассон и изменник Максуэлл. — Засада. — Поимка тугов. — Диана спасена. — Правосудие и месть. — Съеден пантерами. — Восстановление чести.

Не успел уйти Анандраен, как тотчас же началось горячее поспешное совещание, — без излишних и праздных споров; все находились в крайне лихорадочном возбуждении, каждый понимал трудность предприятия после серьезных слов, сказанных начальником поста на Вейлоре.

— Туги должны были иметь какое‑нибудь основание, — начал Сердар, — чтобы оставить развалины Карли, где они могли выдержать продолжительную атаку, но где их легко было открыть. В то время, как все думали, что они находятся там, они были в другом месте, в каком‑нибудь мрачном убежище среди чащи леса, и занимались там приготовлениями к празднеству, куда затем из предосторожности и отправились в последнюю минуту.

— Да ушли ли они из этих развалин? — сказал Барбассон. — Они тянутся на громадное пространство и с самыми разнообразными разветвлениями; туги могли вернуться обратно через какое‑нибудь место, выходящее в лес, сделав предварительно вид, что совсем покидают развалины.

— Это необходимо проверить, — отвечал Сердар. — Не думаю, во всяком случае, чтобы они ушли далеко. Их более двухсот человек, не считая женщин и детей, а такая толпа не может ведь не оставить после себя следов. Если бы Анандраен не заверил меня, что он послал на поиски своих самых ловких ищеек, я бы ни за что не поверил, чтобы их не могли найти в течение целых четырех дней.

— Позвольте мне сказать слово, Сердар! — вмешался снова Барбассон.

— Говорите, мой друг! Мы научились ценить справедливость ваших слов.

— Я буду по возможности краток, — отвечал провансалец, — позвольте мне только высказать несколько соображений, я всегда придерживаюсь логических выводов. В нашем распоряжении три дня: это мало и в то же время много. Вы сейчас увидите почему. Я желаю установить тот факт, что время, потраченное на обсуждение, не только не потеряно, но, напротив, употреблено с величайшею пользою, ибо от нашего решения, принятого твердо и быстро исполненного, зависит успех нашего предприятия. Родные ваши покинули Бомбей четыре дня тому назад, ровно двадцать четыре часа после того, как корреспондент этого города уведомил Анандраена об их отъезде. Последний тотчас же отправился к ним навстречу, то есть уехал из Вейлора в то время, как путешественники двинулись в путь; он должен был встретить их почти на половине дороги, то есть у развалин Карли. Но он никого не встретил и дошел до самого Бомбея. Это указывает яснее ясного, что родные ваши исчезли в первый же день своего отъезда и что туги, совершив это похищение, не выказывают больше признаков жизни. Подумайте: в этом случае им оставалось всего несколько часов, чтобы оставить эту местность и перекочевать в другую. Если же они действительно уехали, как же случилось, что Анандраен и его люди не встретили их, несмотря на то, что два раза в один и тот же день избороздили одну и ту же дорогу, а после них исколесили всю местность посланные общества «Духов Вод»? Я считаю физически невозможным, чтобы Кишная и его приверженцы могли сделать хотя бы один шаг и не быть встреченными, если вспомнить при этом, что местность заселена как с одной, так и с другой стороны развалин. Ручаюсь собственной головой и головой почтенного Барбассона‑отца — провансалец ни при каких обстоятельствах жизни не мог отказаться от шуток и всегда разнообразил ими свою речь, — да, я ручаюсь двумя этими благородными головами, что туги набросились на караван, затащили его в подземелье Карли и затем уничтожили свои шалаши, избушки и палатки, устроенные кругом храмов, чтобы заставить всех думать, будто они ушли. Это самое простое, что они могли сделать, потому что жить постоянно в уединенной местности они не могут и должны вернуться в деревню после празднования своих мистерий… Я сказал и не прибавлю больше ни единого слова, потому что, видите ли, логика — вот главное!

По лицу Сердара, несмотря на его горе, пробежала бледная улыбка удовольствия.

— Барбассон, — сказал он, — вы избавили нас от целого часа споров и хождений ощупью. Ваше рассуждение так ясно, так точно, что нет возможности не согласиться с ним. Туги, действительно, не имели времени удалиться в другое убежище, если бы даже оно было приготовлено у них, как я думал сначала. Остается направить поиски к Карли, и это подаст мне некоторую надежду; нам ни в каком случае не могло хватить трех дней на то, чтобы тщательно осмотреть двадцать миль, покрытых лесами, горами, долинами и ущельями, которые отделяют нас от Бомбея.

— Это не уменьшает предстоящих нам затруднений, — заметил Нариндра. — Я слыхал, что подвалы и подземелья Карли так обширны и многочисленны, что в первые времена мусульманского завоевания в них несколько месяцев подряд скрывалась часть жителей целой провинции.

Факт, приведенный махратом, неоспоримо верен. В Индии, а именно в Эллоре, Элеоранте, Сальцете и Карли встречается огромное количество пещер, подземелий и храмов, которые в свою очередь высечены из цельного гранита; они относятся к первобытным временам троглодитов, когда человек не умел еще строить и рыл себе жилье в самой земле кругом пагод, посвященных богам. С тех пор, как англичане стали преследовать касту тугов, последние воспользовались этими местами, пустынными и покрытыми густыми лесами, для совершения своих ужасных мистерий.

В Европе рассказывали множество самых нелепых басен относительно этой мрачной касты, которая в настоящее время насчитывает очень мало приверженцев. Изложим в нескольких словах их верования. Тугизм не есть собственно каста, а религиозная секта, которая принимает к себе людей всех каст Индии, начиная от последнего судры до брамы, за исключением парий, которые не принадлежат ни к какой касте и считаются отбросами человечества. В этой стране различных пережитков секта эта является последним остатком эпохи, когда на всем Индостане совершались человеческие жертвоприношения. Со времени смягчения нравов, естественного явления цивилизации, жертвоприношения эти перестали быть общей принадлежностью культа всей нации и сохранились только среди небольшого количество фанатиков, которых не смели преследовать все время, пока длилось владычество браминов, — на том основании, что они являлись первобытными традициями предков, а ни в какой стране не уважаются так традиции, как в Индии.

Мусульманское нашествие, хотя и не могло совершенно уничтожить их, все же принудило поклонников Кали приносить свои кровавые жертвы втайне среди пустынных мест: ужас, который они внушали всем, был так велик и они так ловко умели скрывать свое местопребывание, что англичане в течение ста лет своего владычества не подозревали даже о существовании такой касты. С тех пор они делали все возможное, чтобы уничтожить ее, и воображают, благодаря полному и непроницаемому молчанию, воцарившемуся кругом них, что тугов не существует больше в Индии или, по крайней мере, кровавые жертвоприношения их низведены на степень исключения. На самом же деле туги научились прятаться более тщательно и по‑прежнему продолжают праздновать каждый год знаменитую пуджу, или великий праздник Кали, который является в настоящее время единственной церемонией культа, совершавшегося в течение столетий.

Туга нельзя узнать ни по каким признакам; он может быть вашим соседом, другом, родственником, и вы не будете знать этого. В один прекрасный день он поступает в касту и затем каждый год с помощью знаков, понятных только ему, получает таинственное уведомление о том, что в такой‑то час, в такую‑то ночь и в таком‑то месте будет совершено кровавое жертвоприношение. Место для этого выбирается всегда в каком‑нибудь мрачном лесу, или на пустынном песчаном берегу, или в развалинах древнего храма, или в древних пещерах троглодитов, или же в уединенном доме, принадлежащем одному из начальников.

Место это никогда не освещается ярко, чтобы посвященные, мужчины и женщины, не могли узнать друг друга; одна только коптящая лампочка бросает зловещий свет на алтарь, где приносятся жертвы. Обычно их бывает восемь, десять и более; нечетная цифра предпочитается. Обнаженные, они привязаны к столбу и ждут своей очереди. Жрец вскрывает тело одним ударом огромного ножа, вытесанного из камня, ибо металлический нож считается негодным, затем погружает руки в дымящиеся внутренности, как это делали древние гаруспексы* и волхвы, и начинает целый ряд предсказываний. Каждый зритель мог подойти и спросить оракула; сердце и внутренности сжигались потом на треножнике. Когда последняя жертва убита, когда последний крик прозвучит под мрачными сводами развалин, в уединенных подвалах или на пустынных песчаных берегах, тогда лампа гаснет и начинается оргия, на которую всякое пристойное перо накинет негодующий покров. Затем участники этих отвратительных собраний уходят крадучись домой и не думают о них до будущего года.

></emphasis>  * Утробогадатель.

На западе, вблизи гор и джунглей Малабарского берега, некоторые деревни, целиком населенные тугами, оставались нетронутыми до последнего восстания сипаев; но англичане воспользовались присоединением Индии к королевским владениям вследствие этой войны, которая показала неспособность Ост‑Индской Компании, и разослали повсюду до того строгие приказы, что туги рассеялись и слились с населением, как и собратья их из других провинций.

Такова была участь, ожидавшая родных несчастного Сердара, если бы он не поспел вовремя спасти их. Какое сверхчеловеческое мужество надо было иметь этому человеку, чтобы не пасть под тяжестью горя и смертельного беспокойства, удручающих его!

Была минута, когда он думал воспользоваться амнистией и отправиться в Бомбей, чтобы захватить там 4‑й шотландский полк, командир которого находился в плену у тугов, и напасть с ним на развалины, чтобы не оставить в живых ни одного из скрывающихся там негодяев. Но Рама остановил его одним словом:

— Не делай этого! Ты хорошо знаешь Кишнаю и потому должен знать, что при первом шуме, при первой попытке твоей все жертвы будут безжалостно убиты.

Увы, он был прав! Надо было спасать осторожно, пробраться ползком в это логово, когда его найдут, схватить за горло палачей и, воспользовавшись общим смятением, вырвать у них добычу… Какую страшную нравственную пытку испытывал Сердар, думая о сестре своей Диане, о прелестной юной Мари, доставшихся этим диким зверям!

— Скорее, друзья мои, — сказал он, — каждая лишняя минута увеличивает мою душевную тревогу… Я чувствую, что только тогда успокоюсь, когда мы доберемся до места, где укрываются эти проклятые.

— Отправляемся, — отвечал Барбассон, — вы сами увидите, Сердар, что я был прав.

Это был не тот Барбассон, который так любил свои удобства и ничего больше не желал, как кончить дни свои в Нухурмуре. Как хорошая охотничья собака, почувствовавшая дичь, провансалец, почуяв дело, жаждал приключений и опасностей.

В ту минуту, когда все приготовились следовать за Сердаром, послышался вдруг сигнал, хорошо известный всем посвященным. Нариндра побежал отворить вход и не успел повернуть камень, как в пещеры вбежали два человека и крикнули:

— Закройте, закройте скорей! Нас преследуют!

Это был Анандраен и с ним какой‑то туземец, неизвестный авантюристам.

— Сердар, положение усложняется, — сказал он, входя в пещеру, где заседало совещание. — Я встретил по дороге Рудру, и первые слова его были: «За мною по пятам гонятся два туга и английский офицер». Мы бросились с ним в хорошо знакомую мне лощину, думая, что преследователи будут продолжать свой путь по склону Слоновой горы. Но, огибая озеро, мы увидели вдруг, что они быстро карабкаются по горе, направляясь в нашу сторону. Офицер этот известный негодяй Максуэлл.

— Убийца моего отца! — прервал его Рама‑Модели с выражением необыкновенной радости. — Да будет благословен Шива, посылающий его мне, — на этот раз он не убежит от меня.

Анандраен продолжал:

— Товарищи офицера — это проклятые души Кишнаи, его правые руки во всех экспедициях; все трое идут сюда для осмотра местности, так как начальник тугов узнал от Рам‑Шудора, что тот нашел убежище Нана‑Сагиба, хотя не мог указать ему, где находится вход в пещеры, потому что сам этого не знал.

— Мы все же отправимся, — отвечал Сердар, энергию которого ничто больше не могло сокрушить, — и тем хуже для препятствий, которые мы встретим по дороге: мы их устраним.

— Худое известие вознаграждается хорошим, — отвечал Анандраен. — Рудра

— я представляю его тебе — пришел вчера и, узнав от моего сына, чего я желаю от него, тотчас же направился прямо к развалинам Карли, чтобы отыскать следы тугов и… Впрочем, он здесь, а потому сам лучше меня расскажет, что с ним случилось.

— Охотно, — отвечал вновь пришедший. — Мне сказали, будто Кишная и его шайка покинули развалины, и, странная вещь, я нигде кругом не видел их следов, а между тем у развалин были заметны признаки поспешного бегства… Тогда я стал еще внимательнее присматриваться ко всему, но с тем же неуспехом, тогда как несколько выше я нашел следы европейцев, двух женщин, из них одна совсем молодая, и двух мужчин, тоже разных возрастов.

— Ты видел их? — прервал его Сердар.

— Нет… Среды, найденные мною, останавливались у развалин.

— Как же ты знаешь…

— О! Это так просто, даже ребенок не ошибется; следы бывают разные, смотря по полу и возрасту. С европейцами были два туземца; они сходили с повозок у самых развалин, чтобы осмотреть их, потому что еще выше я нашел на песке следы колес и ног буйволиц.

— О! Неосторожные! Сами предали себя этим негодяям!

— Не найдя обратных следов, я сделал заключение, что они попали в руки тугов, но по отсутствию следов последних я заключил, что они скрываются в подземельях, одно из которых тянется на семь‑восемь миль и соединяется с подземельями Эллора. Это сообщение устроено было еще древними буддистами, которые скрывались там от преследования браманистов. Я решил тогда провести ночь в развалинах, чтобы удостовериться в этом факте. Я спрятался в одном из передних подвалов и стал ждать. Только что село солнце, как подъехал английский офицер верхом на лошади и с ним два сипая. Офицер слез с лошади и, войдя в первый подвал, вынул свисток и свистнул три раза; несколько минут спустя я увидел, как явился к нему туг, личность которого я сразу узнал из первых же слов офицера.

— Ну, Кишная, — сказал он, — я сдержал свое слово; благодаря мне никто не будет тебя беспокоить и вы спокойно можете отпраздновать в этом году великую пуджу. Настало время исполнить твое слово и передать мне по твоему выбору Сердара или Нана‑Сагиба: ты ведь утверждал, что можешь сделать это.

Кишная отвечал, что не может оставить подземелий раньше окончания праздника, потому что, говорил он, за ним следят члены общества «Духов Вод»; потом же он передаст ему Сердара… того самого, который был в плену на Цейлоне и который будет, вероятно, скоро казнен…

— Сердар — это я, — прервал его Сердар, которому слова Рудры вернули надежду.

Рудра поклонился и продолжал рассказ.

— Я знал, что Кишная не мог передать Сердара, зато он серьезно рассчитывал передать в руки офицера Нана‑Сагиба. Офицер с презрением взглянул на него и отвечал: «Ты все тот же, Кишная, но ты напрасно пробуешь обмануть меня; если завтра вечером, после захода солнца, Нана‑Сагиб не будет в моей власти, я нападу на развалины с целым батальоном шотландцев, которыми я командую, — он расположен в полумиле отсюда по моему приказанию

— с единственной целью — помешать вам удрать отсюда. Ты видишь, я принял свои меры. Если ты не доставишь мне Нана‑Сагиба, я прикажу всех вас перевешать на крепких деревьях. Это так же верно, как то, что я зовусь Максуэллом, а ты знаешь, умею я справиться с этим или нет». — У меня, значит, был перед глазами знаменитый Максуэлл, который залил Индию кровью женщин и детей. Но далее будет еще интереснее. «Ты понимаешь, — говорил он Кишнае, — что меня всегда оправдают за то, что я повесил двести, триста негодяев, подобных тебе, так как вы похитили полковника того же полка, батальон которого находится поблизости, и всю его семью».

— О, негодяи! — воскликнул Сердар.

— Часы его сочтены, — мрачно сказал Рама.

— Кишная, — продолжал Рудра, — видя, что шутки плохи, дал офицеру все указания, какие имел, чтобы найти Нана‑Сагиба. Он указал ему долину, которая сообщается с пещерами, и объяснил ему, что достаточно взорвать камень, который находится против последнего баобаба, чтобы проникнуть во внутренности пещер, прибавив при этом, что необходимо запастись лестницами для спуска вниз. Довольный этим указанием, Максуэлл просил его дать ему двух человек для осмотра местности, а затем уже собирался провести шотландцев и сделать окончательную атаку. Кишная обещал дать ему их сегодня. Я решил тогда дождаться их, чтобы предупредить вас об их присутствии; я узнал от сына Анандраена, что отец его был в Нухурмуре. Я сидел, притаившись, в соседних кустах, готовый каждую минуту опередить их, как только они двинутся в путь. Ты знаешь остальное.

— Рудра, — сказал Сердар, — ты не подозреваешь, какую услугу делаешь всем нам и особенно мне. Достаточно тебе сказать, что европейские пленники тугов связаны со мной самыми дорогими узами… Ты можешь просить у меня награду, какую желаешь. Я заранее обещаю тебе ее, если только она в моей власти.

— И в моей, — прибавил принц.

— Так это твои родные, — сказал Рудра, — очень хорошо; нет ничего легче, как их спасти…

— Неужели ты нашел средство… И их не убьют при первой же попытке нашей проникнуть в развалины?

— Нет ничего проще, — настаивал индус.

— Скромен он, наш друг, — сказал Барбассон, которому не удавалось до сих пор вставить ни словечка, — устраивает всякие чудеса одним мановением руки, успевает там, где такие старые, опытные люди, как Анандраен, терпят неудачу, а он, видите ли, говорит… не поморщившись даже… что это очень просто.

— На свете есть только один Рудра! — с гордостью воскликнул индус.

— В таком случае довольно, — сказал Барбассон, — единственный экземпляр, могу сказать… Беру назад свой комплимент.

— Какое же средство? — с нетерпением прервал его Сердар.

— Очень простое, повторяю, — продолжал индус, пристально всматриваясь в Барбассона (индусы мало понимают шутки), — вооружитесь хорошенько и отправляйтесь туда сегодня же вечером; спрячьтесь в развалинах… Надеюсь, вы не дадите уйти Максуэллу и его двум спутникам… Я свистну три раза, и, когда появится Кишная, думая, что это свисток офицера, мы схватим его и, приставив ему нож к горлу, прикажем провести нас к пленникам, которых немедленно и освободим.

Только утопающий, который чувствует вдруг спасительную руку, испытывает радость, равную той, какая наполнила вдруг сердце Сердара; реакция была так сильна, так неожиданна, что глаза его наполнились слезами и он несколько минут не мог произнести ни одного слова. Как все нервные люди, он был рабом тех маленьких нервных узлов, которые передают ощущения мозгу и на минуту парализуют его под влиянием слишком сильного волнения. Но все поняли, что на этот раз то были слезы радости.

— Не само ли небо послало тебе внушение, мой милый Анандраен, — сказал Сердар, пожимая последнему руки, — и ты привел нам такого союзника?

— Черт возьми! — воскликнул Барбассон с некоторым оттенком зависти. — Говорил же я вам, что эти мерзавцы туги не ушли из развалин!

В эту минуту вбежал Сами, еле переводя дыхание.

— Господин, — сказал он Сердару, — я был сейчас на верхушке баобаба и слышал целый разговор. Англичанин говорил тугу: «God bless me! Настоящая чертова дыра эта долина, но — ба! — мы спустим лестницы». И потом он стал говорить, что заставит сто человек спуститься вниз, а весь остальной батальон разместит со стороны озера и заставит охранять выход…

— Хорошо, Сами! Очень хорошо, кончай!

— Я не слушал больше, я думал, что важнее дать знать сюда… но, если хочешь, я вернусь туда.

— Бесполезно, мое дитя! — отвечал Сердар. — Мы знаем уже достаточно, а теперь, господа, берите карабины и постараемся не впустить их. Мы спрячемся в небольшом пальмовом лесу, который находится у лощины, и если сами они не заставят нас принять крутые меры, то приведем их здравыми и невредимыми в Нухурмур. Надо оставить их всех пока в живых, если только окажется возможным. Я хочу представить этих негодяев нашему судебному трибуналу в Нухурмуре.

Сердар произнес эти слова с необыкновенно странной и несвойственной ему улыбкой; глаза его, обыкновенно добрые, блеснули при этом металлическим блеском, придав лицу его выражение ненависти и жестокости, которого никогда еще не видели у него.

Когда маленький отряд вышел из пещер, направляясь под руководством Сердара к тому месту, где он должен сесть в засаду, последний заметил, что Рудра безоружен, и спросил его, не забыл ли он взять с собой карабин.

— У меня его нет, — отвечал индус со вздохом, — оружие белых слишком дорого для нас, туземцев.

— Позвольте мне, Сердар, предложить ему вот это, — сказал Барбассон, передавая индусу прекрасный американский карабин Кольта. — Это мой, и я прошу его принять в воспоминание блестящих услуг, оказанных нам.

— Все это хорошо, Барбассон, но как же вы…

— Я возьму себе карабин бедного Барнета; он будет напоминать мне превосходного друга, которого я потерял.

Получив подарок, имевший для него необыкновенную ценность, индус запрыгал от радости, как ребенок. Никогда за всю бытность свою следопытом и собирателем корицы, — два ремесла, доставлявшие ему пропитание, — не смел он даже и во сне мечтать о таком оружии.

В ожидании врагов они разместились по три с каждой стороны дороги, на расстоянии четырех метров друг от друга, чтобы иметь возможность задержать Максуэлла и его двух тугов, преградив им путь своими карабинами. Не успели они занять свои места, как выше над ними послышался разговор; это был Максуэлла, который излагал своим спутникам план на завтрашний день.

— Слушай! — сказал Сердар шепотом.

Все поспешно скрылись за пальмами. Барбассон взял на себя главную, руководящую роль, мотивируя свой смелый план желанием избежать напрасной траты зарядов. Все с удовольствием согласились на его предложение. Когда Максуэлл и оба туга дошли до середины группы, все карабины моментально опустились по команде Барбассона — гоп! — и окружили их железным кругом, готовым каждую минуту осыпать их выстрелами.

Вслед за этим на дорогу выступил Барбассон. Максуэлл и спутники его едва не опрокинулись навзничь, так были они поражены непредвиденным нападением.

— Добрый день, джентльмен! — начал провансалец, обращаясь к офицеру. — Рад видеть вас в моем государстве. Ни шагу назад! Оставайтесь там, где стоите. Видите вы эти маленькие жестяные трубочки… Они так походят на трубки органа… Они могут сами по себе двинуться на вас, к великому моему сожалению.

Максуэлл, столь же трусливый, как и жестокий, дрожал всем телом, как лист, колеблемый ветром, и был бледен, как солнце Лондона в самый разгар лета.

— Что значит эта шутка? — спросил презренный трус.

— Шутка, синьор Максуэлл? Как мало знакомы вы с моим характером! Спросите джентльменов, которые наслаждаются свежим воздухом позади этих пальм; они знают, что я никогда не шучу.

Слыша, что его зовут настоящим его именем, убийца женщин задрожал еще сильнее, придя к тому заключению, что засада эта сделана ради него, и поняв, что он погиб.

— Взгляните мне в лицо, любезный лорд, — продолжал Барбассон. — Может быть, у меня нет одного глаза? Ну же, отвечайте, любезнейший милорд, или мы начнем серьезно сердиться.

Несчастный, не понимая, к чему ведет эта матросская шутка, отвечал «нет» сдавленным от ужаса голосом, стуча зубами.

— Так вот‑с, — продолжал провансалец торжествующим голосом, — вы видите, что я никогда не шучу, ибо всякий раз, когда это со мной случается, я теряю один глаз.

И довольный своей остротой моряка, он прибавил:

— Давно, мой друг, горю я желанием познакомиться с вами. Когда вы избивали жителей Шиншера, я говорил себе: «Хорошо он работает, мой Максуэлльчик! Поставят перед ним две, три тысячи мужчин, женщин и детей, и не успеешь сказать „нет!“ — никого уж и нет!» Когда мне рассказывали о ваших удалых подвигах в Лукнове, о двухстах женщинах, утопленных в озере вместе с детьми, я воскликнул: «Черт возьми! Что за хитрая бестия этот Максуэлл моего сердца; другой на его месте оставил бы детей, а он, поди ты! Они вырастут, малютки, если Бог пошлет им жизнь!.. В воду карапузов!» Наконец, когда мой друг Рама‑Модели — он здесь, большого роста, налево, всмотритесь в него хорошенько, вам еще ближе придется познакомиться — сообщил мне, что ты расстрелял его отца в числе пяти‑шести сот других стариков и такого же количества женщин, не считая детей… О! Тогда я не выдержал и сказал: «Да неужели я никогда не увижу его, этого душечку Максуэлльчика? Божественного Максуэлла! Милого Максуэлла! Нет, Барбассон, тебе необходимо познакомиться с ним!» — Барбассон — это мое имя. Барбассон Мариус, законный и единственный сын Филиберта‑Петруса Барбассона, родившийся в Марселе (Буш на Роне); нос не орлиный, средний рот, как утверждают эти шутники парижане… Итак, мой любезный, остроумный капитан Максуэлл, отрада души моей…

— Сократите, пожалуйста, вашу речь, Барбассон, — сказал ему Сердар, — вы видите, что этот презренный трус сейчас упадет в обморок, и нам придется нести его на руках!

Что касается тугов, то оба хладнокровно уселись на корточках и вид их был несравненно приличнее вида английского офицера.

— Вы этого непременно хотите, Сердар?.. Пусть по‑вашему! Я просто желал доставить вам удовольствие, — отвечал провансалец. — Если бы вы знали, какое счастье я испытываю, имея возможность видеть, как негодяй этот трясется, точно обрывок соломы, крутимый вихрем. Итак, мой Максуэлльчик, в своем великом желании познакомиться с тобой я просил нескольких друзей сопутствовать мне, — я знал, что ты собираешься в наши места, — чтобы они помогли мне пригласить тебя посетить владения Мариуса Барбассона, владетеля Нухурмура и других окрестностей по соседству. Я уверен, что ты с удовольствием примешь это приглашение.

— Чего хотите вы от меня? — спросил негодяй, совершенно уничтоженный этими словами.

— Предложить на несколько минут гостеприимство у себя… О! Это будет ненадолго, — продолжал Барбассон с жестоким смехом. — Ты пробудешь столько, сколько потребуется для сведения счетов с присутствующим здесь Рамой‑Модели и со мной, как с исполнителем завещания моего друга Барнета, должником которого ты состоишь после того, как обокрал его и выгнал из дворца в Ауде. Но это пустячки, тебе предстоят несравненно более серьезные счеты… Желаешь взять меня под руку?.. Ну же, кроткий мой лорд!

— Нет, я не желаю идти с вами. По какому праву мешаете вы гулять английскому офицеру? — пролепетал несчастный, призвав к себе весь остаток своих сил.

— По какому праву, мой добрый Максуэлл? По какому праву? И ты еще спрашиваешь, неблагодарный, ты не видишь, что по своему расположению к тебе я желаю избавить тебя от опасности быть расстрелянным за то, что ты предал тугам своего полковника со всей семьей, — потому что ты хотел занять его место.

Максуэлл понял, что никакие увертки не помогут ему больше, и дал увести себя, как бык, не сознающий, что его ведут на бойню.

— Полно, мой друг, мужайся! — сказал ему Барбассон, передавая его на руки Раме и Нариндре.

Затем провансалец обратился к Сердару и указал ему на тугов, сидевших на корточках.

— Не стоит вести этих в Нухурмур, не правда ли?

Сердар наклонил голову в знак согласия. «Две проклятые души Кишнаи», по выражению Анандраена, которые захватили его Диану, и Мари, и молодого Эдуарда, и благородного Лионеля Кемпуэлла… у него для них не было жалости в сердце.

— Не беспокойтесь, мои ягнятки, — сказал им Барбассон, — вы и так хороши, как есть.

Он взял револьвер и пулей размозжил голову тугу, сидевшему ближе к нему. Второй туг моментально вскочил на ноги.

— На лету! — крикнул Барбассон.

Раздался выстрел, и туг с размозженной головой упал рядом со своим товарищем. Зловещий исполнитель правосудия Бога и людей одним ударом ноги отправил в пропасть обоих негодяев, мера преступлений которых переполнилась.

Максуэлл, при виде такой быстрой казни упал без сил на руки своих проводников. Поблизости протекал ручеек; Барбассон наполнил свою шляпу водой и брызнул ему в лицо. Ощущение свежести сразу привело капитана в себя.

— Полно, мужайся! — сказал ему Барбассон. — Это ничего, свежей водицы тут немного… в озере у Лукнова несравненно больше… Не дрожи так, твой черед еще не наступил. Офицер ее величества заслуживает большего… К тому же надо сначала объясниться и свести счеты, которые ты забыл. Ты знаешь пословицу: «Счет дружбы не портит»? Ты и сам ведь не захочешь уйти, не подведя итогов?

Маленький отряд вошел в Нухурмур.

— Ну‑с, что мы сделаем с ним? — спросил Сердар. — Бесполезно разыгрывать комедию правосудия с этим презренным чудовищем человеческого рода. Существа такого рода стоят вне закона и даже вне человеколюбия. Я, по крайней мере, отказываюсь от этого. Как подумаю я только, что он уведомил Кишнаю о прибытии моей сестры и семьи ее в Бомбей, а также о поездке их в Нухурмур!.. Вся кровь закипает в моих жилах, и я нахожу, что смерть слишком легкое наказание для этого чудовища.

— Сердар, — отвечал Рама‑Модели, — в один прекрасный день он велел расстрелять под стенами Гоурдвар‑Сикри две тысячи человеческих существ, и в то время, когда он командовал расстрелом, слышны были крики грудных детей, лежавших у груди своих матерей*; после четвертого выстрела артиллерийской батареи, изрыгавшей картечь на стадо людей, все крики прекратились, но в первом ряду среди трупов находился старик, который был только ранен; он встал и просил помилования… только он избежал смерти. Среди солдат послышались крики, заглушенные волнением: помиловать! помиловать! Но человек, который командовал, повернулся к ним и спросил: «Кто смеет говорить здесь о помиловании?» — С ним была одна из тех собак‑догов, у которых английская голова, потому что они водятся в Англии. Он сказал этой собаке, указывая на старика: «Пиль, Том! Пиль!» И собака прикончила старика. Этот старик, — продолжал Рама глухим от волнения и гнева голосом,

— этот старик был мой отец, Сердар! Отдай же мне убийцу моего отца для достойной мести!

></emphasis>  * Исторический факт.

— Человек этот принадлежит тебе, — отвечал Сердар. — Я не чувствую никаких угрызений совести в том, что не защищаю его от твоей мести. Совершай правосудие за Шиншера, Гоурдвар‑Сикри, Лукнов!

И обернувшись к своим спутникам, Сердар сказал им:

— Друзья мои, солнце сядет через час, нам пора к развалинам Карли. Разрушим логово разбойников. Мы недостаточно скоро поспеем туда, чтобы спасти жизнь и честь несчастных, которые так много настрадались и так близки мне.

— Если я не нужен тебе, Сердар… — начал Рама‑Модели с мрачным видом.

Сердар понял… С минуту он колебался, но великодушное чувство скоро отошло на задний план… Что мог ответить он старинному спутнику своих трудов, своих страданий, своего изгнания в тот час, которого тот с таким нетерпением ждал, чтобы отомстить за своего отца и тысячи невинных жертв, умерших в ужасных пытках?.. Максуэлл оставил за собой целое море крови… Сердар отказался от него, но все же, желая снять с себя нравственную ответственность, он отвечал:

— Я увожу Сами, ты будешь охранять Нухурмур.

Сердар и спутники его удалились… В пещерах остались Нана‑Сагиб в своих апартаментах и Рама‑Модели со своим пленником. Тишина, наступившая после ухода авантюристов, производила мрачное, зловещее, ужасное впечатление… Тишина, которую не нарушал ни единый звук извне… Тишина погребального склепа!

Максуэлл, почувствовавший чуть больше уверенности в себе, когда увидел, что остался с одним индусом, тоже поддался влиянию этой ужасной тишины… Он стоял под каменным сводом, в узком проходе, слабо освещенном тусклым светом закоптевшей лампы, которая стояла на земле, загоняя все тени на потолок и придавая им самые причудливые формы… Тени эти двигались при мелькающем свете лампы, точно мстительные призраки.

Сидя в углу на корточках, Рама‑Модели смотрел на Максуэлла глазами хищника, который наслаждается видом жертвы прежде, чем ее пожрать… Он не спешил покончить с ним; перед ним впереди целые часы, даже дни, чтобы наслаждаться своей местью и выбрать для этого лучший способ, потому что он не решил еще, что ему делать с этим человеком… Убийца был в его власти, и этого было пока достаточно.

Он зажег гуку и, окружив себя густыми облаками дыма, погрузился в безумный бред курителей гашиша… Взгляд его подымался и опускался от хрустального кальяна к пленнику и от пленника к кальяну… Страх Максуэлла переходил постепенно в безумный ужас; он знал, что дым индийской конопли имеет страшное свойство возбуждать мозг в голове курильщиков и доводит до безумного экстаза мысль, наиболее озабочивающую его. В ту минуту, когда возбуждение это начнет действовать, когда наступит час безумия, что сделает с ним индус?.. О, он знал, что позавидует тогда быстрой и легкой смерти своих спутников на склонах Нухурмура… ибо для него не оставалось больше надежды. Нельзя смягчить этого человека, отца которого он приказал разорвать своей собаке! И нигде нет выхода, чтобы попытаться на отчаянный побег… Кругом толстый и безмолвный камень, заглушающий призывы о помощи и крики жертв, да и кто услышит его, чтобы прийти к нему и освободить?..

Попробовать бороться? Нечего было и думать о борьбе с таким сильным противником с револьвером и индийским кинжалом за поясом… Нет, надо покориться смерти.

Но какой род варварской, небывалой казни придумает этот мозг, когда он дойдет постепенно до ярости, до бешенства, которое не рассуждает?

Крупные капли пота струились по лбу несчастного и только инстинктивный страх ожидающих его ужасных пыток поддерживал его силы и мешал ему упасть в обморок…

Ах! Имей он только возможность довести гнев индуса до такой степени, чтобы тот сразу нанес ему смертельный удар… Надо было спешить, еще несколько минут, и палач перестанет понимать его; глаза индуса блестели странным светом, то сверкая ярким огнем и зверской злобой, то становясь тусклыми и мрачными… А едкий, густой дым гуки, надушенной запахом роз и жасмина, пропитанной соком индийской конопли, по‑прежнему вырывался густыми облаками изо рта курильщика… И Рама‑Модели начинал как‑то странно посмеиваться; ему, вероятно, представлялась его жертва, корчившаяся среди пыток, и несвязные слова срывались у него с языка: «Пиль! Том! Пиль, моя добрая собака!» Нет, перед глазами его проходила смерть отца, вызванная в его памяти влиянием ужасного гашиша, который придаст видениям впечатление полной реальности.

Похолодев от ужаса и чувствуя, что пора кончить под страхом иметь скоро перед собой безумца, способного грызть его, как Уголино грыз Роджера в ужасном видении Данте, Максуэлл бросился вперед. Одним ударом ноги он опрокинул гуку и, схватив за горло индуса, повалил его на землю; это удалось ему потому, что он не дал Раме‑Модели времени вскочить на ноги; обняв его затем рукой за шею, он принялся его душить. Но как ни быстро набросился он на него, Рама все‑таки успел крикнуть:

— Ко мне, Нана!

Пораженный этим раздирающим криком, Нана‑Сагиб поспешил на него и, поняв сразу в чем дело, набросился на Максуэлла, опрокинул его в свою очередь и освободил Раму‑Модели, который одним прыжком опять очутился на ногах.

Пары гашиша не успели докончить своего дела, и индус мгновенно вернул себе свое хладнокровие.

— Благодарю, Нана, — сказал он принцу, — ты спас мне жизнь, и я не забуду этого!

Взглянув на Максуэлла с выражением дикого гнева, он сказал:

— Тебе мало было отца, негодяй, ты захотел еще и сына… Слышишь ты крики женщин и грудных детей, — продолжал он с возрастающим возбуждением, — они кричат о мести… Ага! Посмотрим, умеешь ли ты умирать… Закури‑ка свою сигару и покажи, как презирает смерть капитан Максуэлл… В таком виде ты бахвалился тогда в Гоурдвар‑Сикри… Кто просит здесь о помиловании? Пиль! Пиль! Мой добрый Том! Ха, ха! Ты и не подозревал, что в тот день ты сам себе избрал род смерти. Зубы за зубы… раны за раны… кости за кости, ха! ура! ура! капитан Максуэлл!

И в экстазе он толкал его и гнал его перед собой по коридору.

Вдруг камень повернулся, и лучи солнца залили вход в пещеру… Максуэлл подумал, что спасен… испустив крик удивления и безумной радости, в котором соединилась вся оставшаяся еще у него сила, он выскочил из пещеры и бросился вперед, не видя того, куда он попал… Сзади него раздался взрыв зловещего хохота, и он услышал, как звучный голос Рамы‑Модели произнес следующие слова:

— Пиль! Нора! Пиль! Сита! Живо, мои добрые животные!

И в ту же минуту, несмотря на быстроту своего бега, Максуэлл услышал треск веток, слабый сначала, затем все более сильный, затем глухой, поспешный топот по земле… Он смутно почувствовал, что его преследуют…

Кто мог бежать по его следам? Он слегка повернул голову назад… О! Ужасное видение!.. Две пантеры с открытой пастью, высунутым языком, горящими глазами догоняли его… Все последующее произошло с быстротою молнии… он мгновенно был опрокинут на землю… с первого же нападения затрещали кости, брызнула кровь, и среди невыразимой боли, в ту великую минуту, когда слабое дыхание, оживляющее тело, готовится улететь в неведомые пространства, последнее, что он еще слышал, были слова Рамы, продолжавшего кричать: «Пиль! Нора! Пиль! Сита! Живей, мои добрые пантеры!»

Максуэлл погиб…

Наступила ночь, теплая, благоуханная, молчаливая, и в рощах тамаринд, розовых акаций и мастиковых деревьев, окружавших развалины храмов Карли, засверкали среди листвы тысячи беловатых блестящих точек. Это были шотландцы, предупрежденные Сердаром о плене их полковника; они окружили со всех сторон древнее убежище буддистов, чтобы ни один из негодяев, собравшихся там для совершения кровавых мистерий, не мог бы убежать оттуда.

Вдруг от группы пальмовых деревьев отделился небольшой отряд, вошел в пещеру, и вслед за этим раздались три пронзительных свистка, раскатившись звучным эхом под мрачными сводами. Это был Рудра, а с ним Сердар со своими спутниками, на которых блестели мундиры английских офицеров.

Через несколько минут к ним вышел Кишная; он не успел ни сделать какого‑либо жеста, ни крикнуть на помощь, как был уже схвачен и крепко‑накрепко скручен веревками…

Вслед за тем все, друг за другом, — Сердар, его товарищи, офицеры и солдаты шотландского полка — проскользнули тихо, не делая ни малейшего шума, в подземелья храмов, где и застали тугов, занимавшихся приготовлениями к ужину.

И в то время, как английские офицеры приказывали связывать их попарно, из соседнего подземелья донеслись крики радости и счастья, каких своды эти никогда еще не слышали.

— Диана! Фредерик!

Брат и сестра были в объятиях друг друга… Двадцать лет ждали они этого торжественного часа!

И слышно было, как Барбассон среди рыданий говорил:

— Черт возьми! Какая жалость, что у меня нет сестры!

Двадцать лет уже не плакал провансалец.

Два месяца спустя «Диана» на всех парах неслась к берегам Франции, унося с собой Фредерика де Монмор де Монморена и его семью. Сердар спешил подать просьбу об оправдании.

По получении окончательного оправдания он решил вернуться обратно в Индию, где должна была жить вся семья его сестры; он дал слово жить и умереть в этой прекрасной стране, колыбели наших древних предков индоевропейцев, которая сделалась вторым отечеством этого великодушного человека.

Мы еще встретимся с ним там когда‑нибудь.

Нана‑Сагиб, который не мог без отвращения подумать о возможности сделаться пленником‑пансионером англичан, остался в Нухурмуре ждать возвращения Сердара, чтобы окончательно решить, какой остров выбрать для своего местопребывания.

Капитан Максуэлл умер, Кишнаю вместе с его мрачными приверженцами повесили вокруг развалин Карли; никто, следовательно, не мог больше тревожить принца в тишине его таинственного и поэтического убежища, в подземельях Нухурмура.

Барбассон был назначен комендантом Нухурмура, а Нариндра, заклинатель и Сами — его помощниками. Он написал Барбассону‑отцу, что предсказание его не исполнилось, и, как добрый сын, послал ему сто тысяч франков из того миллиона, который Нана‑Сагиб дал ему в награду за его услуги.

Сэра Вильяма Броуна все забыли, но он не забыл никого…

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. ДУХИ ВОД

I

Ночной сторож. — Таинственный дворец. — Шпион англичан. — Фантастические видения. — Посланец от губернатора.

Старинный город Беджапур, столица древней династии Омра, низвергнутой великим Ауренгом‑Цебом, тихо покоился, окруженный историческими развалинами и целым лесом тамаринд, гранатов и олеандр, которые мало‑помалу заполнили все внутренние дворы, сады дворцов и памятников, превратив в недоступное почти убежище эти места, — свидетели былой роскоши и великолепия раджей Декана.

Было, вероятно, часа два утра. Полный диск луны, медленно плывший среди золотистой пыли беспредельных пространств, освещал серебристыми лучами этот океан зелени и цветов, откуда, подобно островам, выглядывали четырехугольные башни, террасы из белого мрамора, полуразрушенные купола, колонны и портики — остатки роскошных зданий этого города, который современные ему поэты называли «городом чудес». История его походит на главу из «Тысячи и одной ночи».

Историк рассказывает, что Феришта‑Магомет, сын Баязета II, низвергнув с трона своего отца, приказал, по обычаю всех Стамбульских калифов той эпохи, убить всех своих братьев, дабы не иметь ни одного соперника. Но вместо младшего из них, Юзуфа, палачи убили, сами этого не подозревая, черкесского пленника, которым мать принца подменила последнего.

Юзуф жил, никому неизвестный, лет до шестнадцати, когда болтливость кормилицы, открывшей тайну его рождения, принудила его удалиться в Персию, где он получил от набоба Дели, с которым очень подружился, разрешение собрать войско, чтобы затем, по совету того же набоба низвергнуть браминское владычество, всесильное на Декане. В тот час, когда он во главе своих войск отдавал приказание двинуться в путь, над его головой несколько минут парил гума, род коршуна, появление которого в таких случаях считается предзнаменованием великой судьбы; это вызвало взрыв энтузиазма у его приверженцев. Юзуф завоевал весь Декан и провозгласил себя императором под именем Адила‑Шаха. Чтобы ознаменовать свое царствование, он заложил первое основание того города, развалинами которого мы теперь любуемся…

Ни малейшее дуновение ветерка не шевелило листвы деревьев и не давало даже тени движения всем этим остаткам прошлого. Среди величественного безмолвия ночи кажется, что жизнь навсегда отлетела из этих мест и что перед вашими глазами одно из тех обширных кладбищ, где в тишине веков спят и воспоминания, и люди, и памятники, и боги. Но это впечатление, производимое развалинами и темнотой, скоро рассеивается, ибо, заглянув внутрь Мульке‑Медан — развалины на равнине, — вы замечаете разбросанные там и сям, без всякого порядка дома, хижины и шалаши, указывающие, что люди не совсем еще покинули древний Беджапур.

Весь день был невыносимо знойный и душный. Индусы с наслаждением сидели теперь на пороге своих жилищ, курили и разговаривали в течение всех первых часов ночи, вдыхая полной грудью свежий и ароматный воздух, охладивший закаленную атмосферу. Шум разговоров, однако, постепенно смолкал, и вместе с тем гасли на верандах лампы из чеканной меди или из черной глины; а когда на верхушке гопарама (род минарета) великой пагоды падиал священным гонгом дал знать, который час, все удалились во внутренность жилища, и тишина ночи с этих пор нарушалась только пронзительным тявканьем шакалов, к которым примешивалось сердитое ворчанье домашних слонов… Беджапур спал.

Нет возможности представить себе всей поэтической и сказочной прелести этих громадных развалин, царствующих на всем пространстве, видном глазу, над роскошной растительностью. У подошвы их, прилепившись к колоннадам из порфира, портикам из мрамора, цоколям из яшмы и розового гранита, выстроены в разном стиле, сообразно касте и состоянию, дома и хижины нынешних жителей.

Одного факта достаточно будет, чтобы дать вам понятие о великолепном, волшебном зрелище, которое еще и поныне представляют собою эти развалины. Там и теперь насчитывают до семисот мечетей и столько же дворцов и мавзолеев из мрамора, в которых вы найдете все виды архитектуры: византийские купола, готические шпицы, греческие полукруги, чудеса арабского искусства перемешиваются друг с другом, доказывая лучше всех историков правдивость легенды, которая утверждает, что Адил‑Шах призвал со всего мира сведущих художников и искусных рабочих, чтобы они помогли ему выстроить город, равного которому не было бы во всей вселенной.

При воспоминании об этих развалинах в воображении невольно возникают песчаные и пустынные равнины Пальмиры, Ниневии, Фив, Мемфиса. Постепенное истощение почвы было одной из самых главных причин, поразивших в самое сердце древние цивилизации, как Ассирия и Египет. Но ничего подобного не было в плодородных странах Декана; развалины Беджапура находятся среди редкой по своему великолепию природы, и мы напрасно доискивались бы причин такого разрушения, не будь нам известно, что из зависти Ауренг‑Цеб приказал разрушить «город чудес», чтобы ни один город Индии не мог бы соперничать с чванной пышностью Дели, столицы империи моголов.

Беджапур, насчитывавший в свое время более пятисот тысяч жителей, заключает теперь всего четыре‑пять тысяч душ, разбросанных по всему огромному пространству, которое он когда‑то занимал. Это немало способствует прелести всего волшебного зрелища, так как индус, устраивая себе дом, выбирал наудачу место и лепил его у памятника, который больше нравился ему. Это своеобразное распределение дало в результате город без улиц, жилища которого раскинуты среди исполинских развалин, украшенных всеми богатствами растительного царства.

Все это придаст ландшафту поистине волшебный вид, особенно если смотреть на него в тихие благоуханные ночи Индии, при ярком свете месяца, блеск которого увеличивается несравненной чистотой неба Малабарского берега.

Самый любопытный среди этих памятников древности — не с точки зрения архитектуры, но по своему особенному расположению — это Дворец в семь этажей. Представьте себе огромную башню с семью этажами и с семью сторонами, а на каждой стороне семиугольника обширный висячий сад, украшенный самыми красивыми растениями и редкими деревьями. Каждый этаж и каждый сад не соединены друг с другом; пройти в них можно при помощи разных лестниц, вход на которые доступен только с помощью особой системы подъемных мостов. Даже пушка бессильна против этих плотных масс земли, поддерживаемых стенами в 10 метров толщины.

Ауренг‑Цеб, несмотря на всю свою жажду разрушения, пощадил это великолепное здание, истинное чудо архитектуры, которое стоило жизни своему строителю. Кималь‑Хан, опекун молодого короля, сына Адила‑Шаха, приказал умертвить строителя, чтобы он не разгласил тайны устройства этой башни, делавшего из нее недоступную крепость. Этот Камиль‑Хан, жаждавший трона, хотел таким образом приготовить для себя верное убежище на тот случай, если бы народ вздумал мстить за смерть Измаила‑Шаха, которого он предполагал задушить; но королева‑мать, подозревавшая его намерения, предупредила его и приказала своему служителю заколоть его кинжалом.

Махратские воины, докончившие затем дело Ауренга‑Цеба, не посмели, как и он, тронуть таинственный дворец, охраняемый легендой, по словам которой памятник этот должен был принести несчастье всякому, кто осмелится поднять на него руку. Следующий факт немало способствовал тому, чтобы верование это укоренилось в народных массах.

Мосты каждого этажа, когда они были подняты, так плотно примыкали к стене, что составляли с нею как бы одно целое, и раджи, — одни только знавшие, как управлять ими, — сообщали эту тайну своему наследнику только на смертном одре. Дора‑Адил‑Шах, последний властитель этой династии, сошел в могилу скоропостижно, не успев никому сообщить этой тайны, — и с тех пор в течение трех столетий никто не поднимался выше первого этажа, подъемный мост которого был опущен во время смерти монарха. Аурен‑Цеб хотел силою проникнуть в это странное здание, — но при первом же ударе по камню мотыгой, она отскочила назад и убила работника, исполнявшего приказание своего повелителя. Последний, увидев в этом наказание неба, бежал оттуда в страхе, — и происшествие это, раздутое воображением народа, защищало дворец несравненно лучше многочисленного и хорошо вооруженного войска.

Повсюду носились слухи, что в известные эпохи года все Омра, умершие от кинжала или яда, — а таких было много, — составляли адский хоровод, и тогда в верхних этажах дворца, куда никто еще не проникал после смерти Дора‑Адила‑Шаха, мелькали в окнах призраки и огни. Так как эти зловещие собрания не отличались периодической правильностью, а жители Беджапура избегали после заката солнца подходить к таинственному зданию, то мало кто мог похвастаться тем, что видел, хотя бы издали, похоронные собрания ночных призраков. Но те, кому случайно удавалось быть свидетелями этих странных фактов, подтверждали их; басни эти так гармонировали с суеверным характером индусов, что никому из них не приходила мысль сомневаться в них.

Итак, в эту ночь жители Беджапура спокойно спали, не предчувствуя тех таинственных и странных событий, местом действия которых будет древний замок Адила‑Шаха.

Падиал, согласно древнему азиатскому обычаю, только что прокричал на все четыре стороны горизонта медленным и монотонным голосом следующую фразу: «Два часа утра! Люди высшей и низшей касты, спите мирным сном, нового нет ничего!» Он готовился уже растянуться на своей ротанговой циновке до следующего часа, когда, взглянув случайно в сторону дворца Адила‑Шаха, невольно вздрогнул. Из узких верхних этажей, величественно подымавшихся над верхушками больших деревьев, тянулись легкие полосы света, которые, отражаясь на темной зелени окружающей листвы, пестрили их желтоватыми пятнами. Луна начинала уже спускаться на восток, а тени, увеличивающиеся все больше и больше, окружали тьмой все здание.

— Питри, мертвые! — пробормотал падиал с суеверным ужасом.

Он стал шепотом читать ментрамы — заклинания, которые способствуют удалению призраков и злых духов… Парализованный страхом, бедняга не мог оторвать свой взгляд от этого странного зрелища… В первый раз представлялись такие вещи глазам ночного сторожа, и впечатление, полученное им, было тем сильнее, что он до сих пор принадлежал к числу скептиков, которые с сомнением качали головой всякий раз, когда во время продолжительных вечерних бдений поднимался вопрос о странных явлениях во дворце Омра. Вот уже двадцать лет, как он после своего отца исполнял обязанности падиала, с незапамятных времен переходившие по наследству в его роде, — и никогда еще не замечал он ничего особенного в старом здании, которое каждый вечер поднималось перед его взором, мрачное и безмолвное. Но ужас его еще более усилился, когда он заметил тени, мелькавшие взад и вперед мимо окон и затемнявшие по временам свет; бедняга, бывший трусом не меньше других и беспомощный против этих, по его мнению, сверхъестественных явлений, чувствовал, что волосы его становятся дыбом и ноги подкашиваются под ним… Несколько минут стоял он, прислонившись к балюстраде минарета, чтобы не упасть, повторяя с необыкновенным жаром все известные ему формулы заклинаний.

Народная мифология индусов населяет небеса, землю, леса и воды целым сонмом духов, призраков, гномов, вампиров и т.д.; все это — души умерших, грехи которых преградили им доступ в «сваргу», или жилище блаженных. Все образование низшей касты ограничивается поэтому изучением с самого детства множества ментрамов, которые относятся ко всем категориям злых существ и ко всем случаям жизни; всю жизнь свою индус проводит в чтении молитв и заклинаний, предназначенных для защиты от невидимых врагов, которые постоянно мучат его и мешают всем его предприятиям.

Прошло несколько минут, и, как бы под влиянием заклинаний, свет мгновенно исчез во дворце семи этажей; огромное здание погрузилось в полную темноту. Счастливый своим успехом, который он приписывал ментрамам, падиал успокоился и принялся раздумывать, что ему делать; он спрашивал себя, не лучше ли будет вместо того, чтобы придерживаться обыкновенной формулы, ударить в следующий час в гонг гопарама и объявить всем о случившемся событии?.. Но в таком случае не подвергнется ли он мести тайных сил и проклятых ракшаза, избравших дворец Омра для своих посмертных заседаний?.. Раздумывая об этом, он громко говорил сам с собою — по примеру всех боязливых людей, почерпающих мужество в звуках собственного голоса, — как вдруг ему показалось, что какая‑то неясная тень бесшумно скользнула в соседнюю рощу. Живые меньше трогали его, чем мертвые; он спрятался позади одной из колонн, поддерживавших капитель минарета, и, затаив дыхание, решил наблюдать, желая удостовериться, не было ли все это лишь игрой воображения.

Этот падиал, по имени Дислад‑Хамед, был во время великой войны за независимость шпионом на жалованьи у англичан; член знаменитого тайного общества «Духов Вод», он уведомлял губернатора Бомбея о всех решениях, принятых Нана‑Сагибом, и следил за всеми раджами Декана, которых подозревали в желании примкнуть к защитникам народных прав. Теперь же, когда Нана‑Сагиб был побежден и скрывался от врагов в тайном убежище Нухурмура, посреди пустынных гор Малабарского берега, падиал все еще продолжал доносить победителям о жителях провинции, которые втайне или открыто принимали сторону восстания. Много тысяч людей было убито по одному его донесению во время кровавых расправ, которыми англичане опозорили свою победу. Он тем более был уверен в своей безнаказанности, что слыл за горячего патриота и умел так ловко вести свои темные дела, что никому не внушал ни малейшего подозрения.

Надо правду сказать, что до сих пор он тщательно избегал всяких доносов на Беджапур; город этот таким образом избежал военных судов, которые переезжали из провинции в провинцию, чтобы отыскивать и наказывать патриотов. Но и он не вполне избежал угрожавшей ему участи, так как сэр Джон Лауренс, вице‑король Индии, назначил военную комиссию, долженствовавшую оперировать исключительно в Декане — ввиду событий, о которых достаточно будет упомянуть вкратце.

Мы знаем уже, что после окончательного подавления восстания Гавелком Сердар вместе с марсельцем Барбассоном и несколькими преданными ему индусами спас Нана‑Сагиба при осаде Дели и что принц, скрывавшийся в пещерах Нухурмура, не был отыскан англичанами. Спокойный за судьбу Нана, Фредерик де Монмор де Монморен отправился во Францию, чтобы добиться оправдания перед военным судом, который обвинял его.

Во время его отсутствия Нана‑Сагиб оставался в недоступных пещерах Нухурмура под охраной знаменитого Барбассона из Марселя и четырех туземцев: Рамы‑Модели, заклинателя; Нариндры, махратского воина, потомка древних королей Декана; Рудры, следопыта, и Сами, доверенного слуги Сердара.

Фредерик де Монморен должен был после своего возвращения, несмотря на тщательные выслеживания англичан, помочь принцу бежать и доставить его на один из многочисленных островов Зондского пролива, где Нана мог бы спокойно жить вдали от британской мести.

Сэр Джон Лауренс, вице‑король Индии, совершенно потерял следы вождя восстания сипаев и, несмотря на то, что несколько раз доносил в Лондон о неизбежном аресте Нана‑Сагиба (в этом его уверяли шпионы, разосланные им по всей Индии), все же должен был сознаться самому себе, что так же мало подвинулся вперед, как и в первые дни. Последние известия, полученные им, указывали на полную неудачу всех поисков принца. Капитан Максуэлл исчез месяц тому назад, и не было возможности узнать, что с ним случилось. О Кишнае, вожде тугов, услугами которого не брезговал благородный лорд, говорили, что его повесили с большею частью его приверженцев по приказанию офицеров 4‑го шотландского полка; отряд захватил их в тот момент, когда они собирались приносить человеческие жертвы на алтаре Кали, богини убийства и крови.

Все соединилось для того, чтобы препятствовать намерениям вице‑короля, а между тем ему необходимо было во что бы то ни стало завладеть Нана‑Сагибом; дело шло об окончательном успокоении Индии, а это было невозможно до тех пор, пока в руках его не будет принц, осмелившийся поднять знамя независимости.

Недаром Индия — классическая страна тайных заговоров; это, пожалуй, единственная страна в мире, где возможен такой факт, что двести пятьдесят тысяч сипаев знали за целый год вперед день и час, назначенные для восстания, — и между ними не нашлось ни одного изменника!

Странная вещь: Нана‑Сагиб не покидал Индии после своего поражения, а между тем вице‑король, несмотря на могущественные средства, которыми он располагал, никак не мог узнать, где он скрывается. Он догадывался, что таинственный Декан со своими древними развалинами, бесчисленными пещерами, храмами, высеченными в недрах земли и соединенными с подземельями, тянувшимися на пятьдесят‑шестьдесят миль, с крупными горами и непроходимыми лесами, мог доставить беглецу прекрасное убежище. Но вице‑король не знал, в какой части этой обширной местности принц спрятался. Последняя депеша Максуэлла, посланная им из Бомбея, гласила только: «Дня через три Нана будет нашим пленником». И вот прошло пять недель, а офицер этот не давал о себе никаких вестей. Вице‑король был почти уверен, что Максуэлл погиб при исполнении своей миссии. Несчастный вице‑король не мог придумать, что ему делать. Лондонская пресса начинала возмущаться постоянными неудачами этого сановника, поговаривали о его неспособности и даже об измене. На нескольких митингах требовали уже смещения сэра Джона, и лорд Руссель, председатель верхней палаты, в последней официальной бумаге намекнул уже о возможности отозвания вице‑короля, если по прошествии месяца дело это не будет кончено к полному удовлетворению правительства.

История, думаем мы, никогда еще не заносила на свои страницы бесследного исчезновения лица, игравшего столь важную роль, как Нана‑Сагиб. Но неоспоримо, что труп последнего не был найден среди убитых во время осады Дели и что английские власти неоднократно получали доказательство пребывания принца в самой Индии. Власти судили по участи, постигавшей большинство тех людей, которые рьяно преследовали принца (их никогда не видели больше и не было даже возможности узнать, что с ними случилось), а также по тому драматическому происшествию, которым закончилась эта необыкновенная эпопея; с ним‑то мы и познакомим читателя.

Этот эпизод в истории Индии так искусно скомбинирован из самых невероятных событий, что нет даже надобности призывать на помощь воображение для придания ему большего интереса. Все факты, излагаемые нами, абсолютно точны; все лица, которые играют здесь роль, существовали в действительности, — мы только изменили их имена, и истории не придется переделывать ни одного из важных событий, здесь описанных.

Даже и теперь, несмотря на несколько десятков лет, прошедших с тех пор, жизнь, приключения и смерть Нана‑Сагиба покрыты непроницаемой тайной, и мы не имеем претензии уверять читателя, будто совершенно приподняли этот таинственный покров. Все, описанное здесь, взято со слов товарища принца по оружию, марсельца Барбассона (последний — не кто иной, как М. В‑her, которого мы знали в Пондишери). И все‑таки кончина этой легендарной личности неизвестна… Никто не знает — и никогда, быть может, не будет знать, — в каком месте земного шара провел изгнанный принц последние дни и где он спит вечным сном, — если только Рама‑Модели, единственный индус, согласившийся покинуть Индию вместе с принцем, не оставит какого‑нибудь документа, из которого мы узнаем, где Нана‑Сагиб провел последние годы своей жизни.

Сэр Джон Лауренс не знал, без сомнения, что ставит в этом приключении свою жизнь на карту; но свое вице‑королевство он ставил на нее несомненно. А так как ему страстно хотелось сохранить за собой это великолепное наместничество, где он пользовался более обширной властью, чем королева Виктория в Британии, то и решил отправиться в Декан, в самый Беджапур, желая лично распоряжаться последней попыткой, предпринимаемой для поимки Нана‑Сагиба и его товарищей. Чтобы замаскировать свой план, он скрыл от всех, даже от близких к нему лиц, свои настоящие намерения и объявил, что едет в древнюю столицу Декана вследствие необходимости учредить верховное судилище, уполномоченное наказывать тех, кто действовал заодно с бунтовщиками, и призвать на суд раджей Майсура и Травенкора; последние обвинялись в том, что они предлагали губернатору Пондишери свергнуть иго Англии и поднять восстание на юге во имя Франции. Беджапуру таким образом предстояло видеть в своих стенах те репрессии, которые залили кровью Бехар, Бенгалию и Пундаб.

Лауренс открыл свой план начальнику полиции, полковнику Джемсу Ватсону, и объяснил ему причину, понуждающую его действовать всеми способами, чтобы добиться успеха. Он просил полковника отправить туда несколько лучших своих сыщиков и указать ему самого ловкого следопыта в Декане, которому он лично хотел передать свои инструкции. Полковник Ватсон немедленно указал вице‑королю на знакомого уже нам падиала Дислада‑Хамеда, как на самого ловкого и самого верного шпиона из всех, соглашавшихся служить Англии. Негодяй исполнял действительно с поразительной точностью все приказания притеснителей своей страны.

В достопамятный вечер, когда он пришел в такой ужас при виде света и теней во Дворце семи этажей, падиал и не подозревал еще, какую честь окажет ему скоро сэр Лауренс, доверив деликатную и опасную миссию открытия следов Нана‑Сагиба. Но он и без того должен был скоро узнать или, по крайней мере, понять это.

Внимание падиала привлекла тень, скользнувшая в соседнюю с минаретом рощу; не успел он спрятаться за колонну, откуда собирался наблюдать за всем происходящим, как услышал, что его зовут:

— Дислад! Дислад!

— Кто там? — спросил последний.

— Нанда‑Сами, сын Канда‑Сами, — отвечал незнакомец, — первый скороход его светлости сэра Лауренса, вице‑короля Индии… посланный от него к падиалу.

— Что нужно вице‑королю от меня? — с удивлением спросил падиал. — Поднимись ко мне, Нанда‑Сами, я не могу оставить свой пост ранее первого часа дня.

Через несколько минут скороход был уже на верхушке гопарама.

— Привет тебе, — сказал падиал. — Чего желает вице‑король от своего недостойного слуги?

— Мой господин, — начал скороход без всяких предисловий, — приезжает сегодня в Беджапур и приказывает тебе явиться к нему вечером, как только покров бога ночи спустится на землю, незадолго до восхода луны.

— Повинуюсь! Я явлюсь к властителю властителей, как только покров бога ночи спустятся на землю, незадолго до восхода луны. Но куда должен я явиться?

— Во дворец Омра.

Падиал едва не вскрикнул от удивления, но тут же вспомнил, что первый и второй этажи дворца вполне доступны, что они роскошно убраны и предназначены для приема губернаторов и других знатных путешественников. Он не находил нужным сообщать своему собеседнику о ночном происшествии и ограничился тем, что отвечал:

— В назначенный час я буду во дворце Омра. Но пропустит ли меня стража?

— Ты не должен обращаться к ней и ни к кому из служащих там людей… Я сам буду там и проведу тебя так, что никто не заметит твоего присутствия; вице‑король хочет говорить с тобой втайне… Вот все, что мне поручено сказать тебе… Салам, Дислад, да будут к тебе благосклонны боги‑покровители!

— Салам, Нанда, да спасет тебя Шива от худых встреч!

II

Сигнал посвященных. — Послы «Духов Вод». — Ночное странствование. — Ужас шпиона. — Собрание заговорщиков.

— Страшная клятва. — План начальника полиции. — Поручение к Нана‑Сагибу. — Серьезное решение. — Честолюбие ночного сторожа.

Едва только посол удалился, падиал, исполняя свои обязанности, снова ударил в гонг и медленно произнес обычную фразу:

— Три часа утра, люди высшей и низшей касты, спите в мире… Нового нет ничего!

Нового нет ничего! Такова власть формул и вековых обычаев! «Нового нет ничего» — а дворец Адила‑Шаха, необитаемый в течение трехсот лет, осветился в самых неприступных своих частях. «Нового нет ничего», а между тем должно было совершиться одно из крупнейших событий, виденных в провинции, — приезд вице‑короля. Но этим не исчерпывались еще все новости.

Прошло минут десять после того, как падиал лег на циновку, завернувшись в свой запон, — и вдруг его разбудило пение хохлатого буль‑буль на недалеком расстоянии от гопарама. Оно доносилось как будто бы с большого тамаринда, огромные ветви которого поднимались над развалинами целым куполом. Дислад‑Хамед вздрогнул; он не ошибался относительно происхождения этого пения, несмотря на все совершенство подражания, ибо певчая птичка, грустную мелодию которой он только что слышал, никогда не поет после захода солнца.

Это был сигнал.

Приподнявшись на своей циновке, ночной сторож стал прислушиваться, и почти в ту же минуту снова повторилось пение, на этот раз более громкое и продолжительное.

— Ну, это, конечно, они, — прошептал Дислад‑Хамед, — надо повиноваться.

И он в свою очередь с необыкновенным искусством воспроизвел тот же сигнал; затем, не колеблясь ни минуты, сошел вниз и направился к тамаринду, росшему неподалеку оттуда среди развалин древнего храма Шивы. Два туземца с лицами, закрытыми волнами белого газа, ждали его там.

— Откуда держите путь? — спросил падиал.

— Из страны, где Духи летают над водами, — отвечал один из незнакомцев.

— Тень священных слонов падает на восток, — сказал падиал.

— И час правосудия пробил, — суровым голосом отвечал второй незнакомец. — Ты готов?

— Готов.

— Хорошо. Следуй за нами!

— Долго я буду в отсутствии?

— Это ведомо только тому, кто вышел из золотого яйца.

— В таком случае я скажу сыну, чтобы он заменил меня на гопараме.

И отойдя на несколько шагов, падиал громко свистнул. На зов его тотчас же прибежал мальчик лет четырнадцати‑пятнадцати.

— Ты будешь стучать ночные часы, — сказал ему Дислад. — Если я не возвращусь ни сегодня вечером, ни в следующие дни, заменяй меня, пока не вернусь… Не забывай читать ментрамы против духов, которые будут мучить тебя каждую ночь, чтобы ты забыл часы. Уведоми свою мать и отправляйся на гопарам.

Мальчик поклонился, не говоря ни слова, и так же быстро исчез, как и явился.

Один из незнакомцев приблизился к падиалу и надел ему на голову род капюшона, предназначенного для того, чтобы он ничего не мог видеть; затем каждый из них взял одну его руку и оба повели его среди развалин. Уверенность их походки указывала, что они хорошо знакомы с этими местами. Все трое хранили полное молчание, но падиал все время думал о том, нельзя ли узнать, куда его ведут, следя за поворотами, которые его заставляли делать. Но спутники, как бы отгадав эти мысли, всеми силами старались сбить его с толку; каждую минуту они заставляли его возвращаться, поворачивали налево, направо, останавливались без всяких поводов и снова начинали идти, описывая незаметно для него круг, и приводили его к тому месту, которое только что оставили. Дислад‑Хамед скоро понял, что ориентироваться при таком образе действий невозможно. Он решил идти машинально, не заботясь больше о дороге, по которой его вели, и мысли его приняли другое направление. Он спрашивал себя: даст ли ему какое‑нибудь поручение один из верховных вождей общества «Духов Вод», которые никогда и никому, даже посвященным второй степени, не сообщали места, избранного ими для совещания, или, быть может, уведомленные о бесчисленном множестве случаев измены с его стороны, они зовут его перед лицо тайного трибунала, состоящего из семи членов, которые не произносили другого приговора, кроме смертного… И в том, и в другом случае члена общества предупреждали и приводили точно таким же образом к верховным начальникам. Только посвященный первой степени, то есть жемедар, получал заранее сообщение о месте собрания и о часе, когда туда следовало явиться; но Дислад‑Хамед был субедар, то есть посвященный второй степени.

Мысль, внезапно мелькнувшая у него в голове, что через несколько минут его ждет, быть может, наказание за все его преступления, заставила его похолодеть от ужаса; он не мог удержать невольной дрожи, которую его спутники заметили, вероятно, так как сильнее сжали его руки, как бы желая помешать ему бежать. Падиал слишком хорошо знал обычаи знаменитого тайного общества, а потому был уверен, что дрожь эта не останется неизвестной верховным вождям; понимая, какое важное значение это может иметь для него, он несколько раз повторил это движение, чтобы заставить их подумать, что у него простой приступ болотной лихорадки, весьма распространенной среди индусов, живущих на равнине. Тогда один из проводников спросил его с видимым участием:

— Брат Хамед болен… Не желает ли он, чтобы мы шли медленнее?

— О, это ничего, — отвечал падиал, — легкая лихорадка… Я захватил ее в болотах Травенкора.

И все трое снова замолчали. Но падиал с радостью заметил, что руки проводников сжимали его слабее. Он заключил из этого, что подозрение их не только прошло бесследно, но что он явится перед тайным судилищем не в качестве обвиняемого.

После получаса ходьбы проводники остановились, и Дислад получил приглашение сесть в паланкин, куда вместе с ним вошли и его спутники. Когда двери закрылись, ночному сторожу Беджапура показалось, что экипаж, в котором он находился, отделился от земли, — и затем он больше ничего не чувствовал… ни малейшего признака какого‑либо движения. Так прошло десять минут, и даже человек с необыкновенно тонко развитыми чувствами не в состоянии был бы сказать, двинулся ли паланкин с того места, где он находился, или нет. Вдруг Хамед почувствовал, что экипаж его снова стоит на земле; дверцы открылись — и ему приказали следовать за проводниками, которые подали ему руку, чтобы помочь сойти на землю. Все трое прошли несколько шагов вперед, и ночному сторожу показалось, что подняли портьеру, которая опустилась потом позади него. Вслед за тем он почувствовал, что находится в теплой и душной атмосфере, какая бывает, когда соберется большая толпа людей в плохо проветренной комнате с наглухо закрытыми окнами. Он ясно слышал шум, неопределенный и смутный, который всегда бывает среди многочисленного собрания, даже если оно хранит полное молчание.

Проводники сняли с него капюшон, и он увидел себя посреди огромного зала в присутствии четырехсот или пятисот членов общества «Духов Вод», которые собрались со всех концов Индии; все они, кроме него одного, принадлежали к классу жемедаров. Он вздохнул свободнее. Вместо того, чтобы предстать на судилище, ему сделали, напротив, честь, разрешив присутствовать на собрании посвященных первой степени. Он тотчас же понял, что ему хотят поручить исполнение какой‑нибудь очень важной задачи.

На возвышенной эстраде сидели семь членов Тайного Совета, президентом которого был браматма, или верховный вождь. Все они были замаскированы, потому никто не должен был видеть их лица. Запрещение это соблюдается так строго, что в тех случаях, когда маска нечаянно падала с лица одного из семи, остальные тотчас же набрасывались на него и душили его; затем на экстренном собрании выбирали его заместителя. Никто из входящих в состав Семи, которым известны были все тайны общества, не имел права отказаться от своего места, и только смерть освобождала его от этого почетного, но опасного поста. Члены Верховного Совета казались бессмертными, потому что они пополняли сами себя, и никто никогда не замечал, как один заменялся другим.

При выборе нового члена не обращалось внимания ни на его желания, ни на его склонности. В один прекрасный день к нему подходил факир, который подавал ему листок голубого лотоса с начертанным на нем таинственным словом: «Аум». С этого момента выбранный уже не принадлежал самому себе; он пользовался, правда, необыкновенной властью и распоряжался по своему усмотрению в том кругу, который находился в зависимости от него, но зато отказывался от личной жизни и в свою очередь слепо и пассивно повиновался Комитету Трех и браматме. Он имел право отказаться от почетного поста; отказ этот был бы его смертным приговором… Мы скоро будем иметь случай пополнить эти краткие сведения о «Духах Вод».

Никакое учреждение не могло по силе своей сравниться с этим таинственным обществом; это было настоящее тайное правительство, которое в течение многих веков подряд существовало бок о бок с явным политическим правительством страны, причем первому больше повиновались и больше уважали. Вся Индия разделена была на пять округов, которыми управляли четыре члена Совета Семи, переходя ежегодно из одного округа в другой, дабы не создать себе особенных привязанностей в стране. Три остальных члена составляли так называемый Комитет Трех, на обязанности которого лежал надзор за браматмой, который не знал никого из них. Комитет этот возобновлялся периодически и управлял пятой провинцией.

Несмотря на то, что организация эта была прекрасно известна англичанам, последние не могли наложить своей руки ни на одного из членов Совета Семи; ни разу не удалось им также узнать, кто были верховные начальники этого страшного общества, которое уничтожало их декреты и отменяло их приговоры о лишении прав, если они были несправедливы.

Как это ни странно, общество «Духов Вод» фактически признавало это правительство и в нормальное время не ставило ему никаких преград, никаких затруднений, ограничиваясь только тем, что запрещало индусам повиноваться тем из актов, которые, по мнению Совета Семи, противоречили праву и справедливости. До великого восстания сипаев, которое неминуемо должно было бы освободить Индию, если бы Нана‑Сагиб вместо того, чтобы играть в правители и задавать празднества, двинул войска на Калькутту и Бомбей, общество «Духов Вод» лет двадцать подряд предупреждало Ост‑Индскую компанию, какая участь ее ждет, если она не реформирует своей администрации. Оно только тогда разрешило восстание Бенгалии и северных провинций, когда увидело, что все советы его отвергаются.

Даже и в настоящее время* оно является единственным противником безграничной власти вице‑короля и губернаторов. Оно преследует больше всего концессионеров, сборщиков налогов, которые несколько раз собирают один и тот же налог, бесцеремонно присваивая большую часть его.

></emphasis>  * Роман «В трущобах Индии» написан в 1888 году.

Влияние общества тем сильнее, что не было еще примера, чтобы оно поразило невинного или чтобы виновный сановник избежал кинжала «Духов Вод» иначе, как покинув свой пост и вернувшись в Англию. По обычаю, укоренившемуся в течение нескольких веков, всякого, кто изменял долгу совести, предупреждали три раза, чтобы он переменил свое поведение, затем ему объявляли приговор письмом, которое попадало к нему неизвестным путем, и по прошествии семи дней приговор этот исполнялся, несмотря ни на какие принятые осужденным предосторожности. Мы должны еще прибавить, что не было ни одного приговора, который не оправдывался бы и общественным мнением.

Способы, посредством которых это общества получало сведения обо всем происходившем, были так искусны и разнообразны, что становится положительно непонятным, как могло оно не знать об измене Дислада: его раз двадцать уже могли бы схватить, не будь он членом общества: последнее давало ему возможность знать, как следует действовать, чтобы не навлечь на себя подозрений. Он переписывался с одним только лицом, директором полиции, и то при помощи шифрованных знаков, понятных только тому, кто знал к ним ключ; а так как пост ночного сторожа вынуждал его иметь иногда сношения с полицией, то никто за это не предъявлял к нему претензий. Мы говорили уже, что в доносах своих он никогда не касался Беджапура. Это оказывало до сих пор большую службу негодяю, но теперь ему приходилось удвоить свою осторожность: учреждение военного суда в древней столице Декана и роль, предназначенная ему при репрессиях, представляли много случаев, чтобы скомпрометировать низкого предателя.

Не успели ввести Дислада‑Хамеда в огромный зал, где собрались посвященные первой степени и Совет Семи, как браматма, занимавший председательское место, нарушил благоговейное молчание:

— Брат Хамед, — сказал он вновь пришедшему, — в силу власти, весьма редко употребляемой нашими предшественниками, призвали мы тебя в этот зал, чтобы ты мог присутствовать на собрании, в котором принимают участие одни только жемедары. Желая поручить тебе одно из самых трудных дел, могущественный и верховный Совет Семи нашел, что мы можем дать тебе доказательство нашего доверия. Приблизься и произнеси нашу обычную клятву, что ты никому, даже своей тени, не скажешь того, что увидишь и услышишь сегодня ночью.

Падиал повиновался призыву браматмы и, поблагодарив Совет за оказанную ему высокую честь, отвечал твердым голосом:

«Пусть тело мое, лишенное погребения и брошенное в пустынном месте, сделается добычей вонючих шакалов и ястребов с желтыми ногами, пусть в течение пребывания на земле тысячи тысяч поколений людей душа моя пребудет в образе нечистых животных, пусть имя мое проклинается на всех собраниях „Духов Вод“ как имя клятвопреступника и изменника, если я скажу кому‑нибудь и даже своей тени то, что я увижу и услышу сегодня ночью».

— Духи Вод слышали твою клятву, — сказал браматма. — Ты знаешь, какая ужасная смерть ждет тебя, если ты изменишь?

Это мрачное общество не сразу предавало смерти изменников; их подвергали, смотря по степени виновности, целому ряду пыток, из которых многие были поистине ужасны. Падиал невольно вздрогнул при мысли об ужасных пытках, которые он заслужил уже целым рядом своих изменнических поступков; но он ступил на путь, откуда уже не было возврата; решение его было непоколебимо, и, чтобы избежать участи, которая рано или поздно должна была его постигнуть, ему необходимо было при первом же удобном случае выдать англичанам браматму и Совет Семи.

Он давно уже сделал бы это, будь это в его власти; но он вынужден был ждать посвящения в члены первой степени, ибо, как простой субедар, не мог знать ни места, ни времени собраний. Когда его призывали, чтобы дать ему какое‑нибудь приказание, он являлся только перед членом‑администратором своей провинции, который окружал себя теми же предосторожностями, какие приняты были и сегодня, когда падиала вели на собрание. Не зная, когда его позовут, он не мог предупредить англичан, и дай он им даже возможность арестовать одного из Семи — это нисколько не изменило бы его положения. Чтобы заручиться раз и навсегда спокойствием, ему необходимо было поразить одним ударом весь Верховный Совет и браматму, — этого одного достаточно было, чтобы уничтожить все общество, которое не могло бы восстановиться вновь; предатель оставался бы, следовательно, безнаказанным.

Купив услуги падиала обещанием самой высокой награды, директор полиции, полковник Джемс Ватсон, сделал сильный ход; он с самого начала стремился к уничтожению общества «Духов Вод», организация которого была ему известна. Вице‑король и падиал знали, какую важную роль играло это общество во время восстаний, — и мечтою сэра Джона Лауренса стало добиться успеха там, где терпели неудачу все его предшественники, то есть уничтожить это неуловимое общество, всегда стоявшее на пути английского владычества в Индии. Это побудило полковника подкупить одного из самых низких членов общества и терпеливо ждать, пока предатель достигнет степени жемедара, которая разрешала присутствовать на собраниях Верховного Совета. Тогда, узнав от падиала место его и час, когда назначено собрание, легко было завладеть не только Советом Семи и браматмой, но почти всеми посвященными первой степени; это привело бы к полному разложению всего общества, которое в течение пяти веков заставляло трепетать всех властителей Индостана.

Лауренс убаюкивал себя надеждою одновременно донести в Лондон не только о захвате Нана‑Сагиба, но и об уничтожении «Духов Вод». Надо сознаться, что заговор относительно последнего был задуман необыкновенно хитро и должен был неминуемо кончиться успехом, продолжай только падиал вести дело со свойственной ему ловкостью.

Человек этот был слишком суеверен, чтобы не сдержать данной им клятвы; но одаренный в то же время весьма изворотливой совестью, которая сделала бы честь самым знаменитым казуистам, он сказал себе, что клятва эта обязывала его не оглашать только того, что он мог видеть и слышать в эту ночь; впоследствии же он был совершенно свободен сдержать обещание, данное англичанам.

Когда кончился прием падиала, браматма дал слово администратору Декана, которому поручено было объяснить собранию причины его созыва и познакомить его с важными решениями, принятыми тайным Комитетом Трех и одобренными Верховным Советом Семи и браматмой.

— Братья и Духи Вод, вы, которые слышите нас! — начал администратор голосом, дребезжащим от старости. — Мы, к несчастью, потерпели неудачу, сделав попытку изгнать чужеземцев из Страны Лотоса. Нет сомнений в том, что какой‑нибудь упущенный нами из виду поступок прогневил богов, ибо, дав нам сначала победу, они покинули нас и дали нашим притеснителям власть разбить достойных сынов Индостана. Что же случилось после того, как мы, не желая проливать бесполезно крови, посоветовали прекратить повсюду сопротивление? Нарушив клятвенное обещание прощения и забвения, англичане избивают беспощадно не только тех, которые сложили оружие, но и старцев, женщин, детей; недовольные еще такими зверствами в странах, восставших против них, они разорили огнем и залили кровью Бунделькунд и Мейвар, которые не поставили ни единого человека для армии Нана, а теперь хотят сделать то же самое и со всем Деканом. Мы знаем через наших тайных соглядатаев, что Джон Лауренс собирается действовать с самой неуловимой строгостью; он хочет, по словам его, утопить в крови все мечты о свободе, прозябающие на почве Индии. Сотни тысяч трупов посеяли англичане на своем пути. Не лучше ли будет снова начать борьбу и умереть сражаясь? Раджи Майсура, Травенкорда, Малаялума поняли теперь, какую они сделали ошибку, не присоединившись к своим северным братьям; они ждали слова Франции — слова, которого та не произнесла; за свою нерешительность они поплатились теперь своими тронами, ибо вице‑король, который через несколько часов прибудет в Беджапур, приказал им явиться к нему для объяснений, — и мы знаем из достоверных источников, что они не вернутся обратно в свои государства. Если бы они послушались наших советов, Индия теперь торжествовала бы победу. Но, может быть, не все еще потеряно: случилось великое событие, которое, мы надеемся, изменит ход вещей, и мы приветствуем его, как предвестника нашего освобождения. Великий друг индусов, герой нашей войны за свободу — тот, которого народ зовет Срахдана, Сердар, вернувшись в свою страну, добился отмены постыдного приговора, поразившего его некогда, и чтобы вознаградить его за несчастья, причиненные ему судебной ошибкой, его назначили губернатором французской Индии!

Безумные крики восторга встретили эти слова администратора Декана, и вслед за этим со всех сторон послышались крики: «Война! Война! Смерть англичанам!»

Когда снова восстановилась тишина, член Совета Семи продолжал:

— Нет сомнения, что тот, кто менее года тому назад хотел заменить собою губернатора Пондишери, чтобы поднять весь Декан и доставить генералов и офицеров для южной армии вместе с французским гарнизоном этого города, — тот не мог изменить своих чувств по отношению к нам. Если он занял пост, которым хотел завладеть раньше, то лишь для того, чтобы служить нашему делу. Мы решили поэтому начать общее восстание в Декане по приезде нового губернатора. Три раджи с юга готовы уже и подадут сигнал, расстреляв резидентов, которых Англия держит подле каждого из них и которые постепенно отняли у них все — до последнего призрака власти.

Они могут доставить пятьсот тысяч пехоты, не считая добровольцев, которые сбегутся со всех сторон. Север, несмотря на ужасное поражение и расправу победителей, возьмется за оружие одновременно с нами; вожди просят, чтобы Нана‑Сагиб снова стал во главе их, и мы не сомневаемся, что последний потомок Ауренга‑Цеба с радостью воспользуется случаем отплатить за поражение. Мы еще не предупреждали его об этом, потому что убежище его окружено шпионами, и мы опасаемся, слишком рано отправить ему посла, открыть врагам тайну пещер Нухурмура или подвинуть Нану на какую‑нибудь неосторожность от нетерпения начать действовать, когда он получит от нас известие.

Граф де Монморен, как зовут теперь нашего друга, уже выехал, чтобы занять назначенный ему пост, но в Пондишери он приедет не ранее, как через двадцать дней. Раджи, несмотря на официальный приказ вице‑короля явиться к нему, попытаются выиграть время, чтобы подготовить восстание к приезду французского губернатора. Вот краткое сообщение ко всем народам Индии, которое будет прибито во всех деревнях, не исключая даже самых маленьких поселений:

«Во имя божественной Триады, которая совмещается в Браме, бессмертном Творце всех вещей. Во имя Магомета, его божественного пророка, ибо Аллах в Браме, как Брама в Аллахе, вселенная знает только одного единого Бога, Истинного Бога!

Мы, Три и Семь, говорящие от имени Духов Вод!

Мы, Нана‑Сагиб, принц Пенджаба и Бенгалии!

И мы, раджи Майсура, Травенкора и Малаялума, соединились для защиты Саптазиндху, страны семи рек (Индии).

Приказываем всем индусам, без различия происхождения и религии, забыть свои ссоры и взяться за оружие для защиты земли своих предков.

Да будет сие исполнено немедленно!

Народы севера и юга, вперед за веру и отечество!»

Слова эти, трогательные по своей простоте, возбудили общее волнение в собрании, и пятьсот человек крикнули в один голос:

— Вперед за веру и отечество!

— Вернувшись в свои провинции, — продолжал оратор, — вы обязаны приготовить народ к этому великому делу. Вы соберете всех субедаров своего округа и объявите им нашу волю.

Что касается нас, Трех и Семи, а также верховного начальника браматмы, то мы остаемся в Беджапуре, который до великого дня будет центром действия; сюда вы должны будете доставлять нам все сведения.

Остается сообщить вам еще одно важное решение, принятое нами. Джон Лауренс, которого мы три раза уже предупреждали, чтобы он прекратил свои гнусные зверства против женщин, детей и людей совершенно невиновных, не принял этого в расчет и словно решил удвоить свою жестокость. Мера терпения нашего переполнилась. Желая дать другим пример, мы решили сначала потребовать его к тайному трибуналу, чтобы он или защитил себя, или выслушал свой приговор. Ввиду высокого положения, занимаемого им, мы нашли необходимым отступить от правила, требующего, чтобы подсудимые были судимы после долгих и тщательных справок. Наказание этого человека, занимающего почти королевское положение, докажет всем, что никто не может избежать нашего правосудия. Я сказал, — кончил администратор Декана, — и да хранят нас Духи Вод!

— Брат Хамед, — начал тогда браматма, — вот поручение, которое мы хотим тебе доверить: ты отправишься в Веймур, у подошвы гор Малабарского берега; там сын нашего брата Анандраена, присутствующего здесь, проведет тебя до Нухурмура, где скрывается Нана‑Сагиб. Ты сообщишь принцу о событиях, которые готовятся, и передашь ему наше желание, чтобы он присоединился к нам как можно раньше и был бы готов к важным событиям; затем ты доставишь его сюда вместе с его товарищами, стараясь действовать так, чтобы англичане не захватили вас врасплох. Мы не скрываем от тебя всех трудностей этого дела, ты вынужден будешь избегать прохожих тропинок, прятаться днем, а ночью пролагать себе путь через джунгли по бесконечным болотам и непроходимым лесам. Но, так как ты хорошо знаком со страной, мы уверены, что ты успешно исполнишь это поручение и доставишь нам Нана‑Сагиба здравым и невредимым. В Беджапуре он найдет такое же надежное жилище, как и в Нухурмуре. Когда ты вернешься, мы посвятим тебя в первую степень, в воздаяние за твою преданность.

— Я согласен, браматма! — отвечал падиал. — Я исполню дело, которое ты мне доверяешь, и думаю, что исполню его с успехом. Прежде чем занять после смерти отца место ночного сторожа в Беджапуре, я двадцать лет ходил вдоль и поперек по джунглям, сдирая корицу и отыскивая следы, и мне знакомы все уголки этих стран.

Негодяй не чувствовал себя от радости; Нана‑Сагиб, которого никто не мог открыть, будет в полной зависимости от него! Само общество «Духов Вод» предавало принца ему в руки. Он не знал еще, что вице‑король хотел также поручить ему это опасное предприятие; зато он знал, что все усилия, употребленные до сих пор, чтобы завладеть вождем восстания, кончились неудачей, — и предатель дал себе слово увеличить свои требования ввиду важности услуги, которую он мог оказать англичанам.

В каждом уезде находится сборщик‑туземец, известный под названием серестадара; это самый высокий пост, которого может достигнуть индус, и многие добиваются его, так как он даст возможность обогатиться в весьма короткое время. На него назначаются только люди высокой касты, что еще более увеличивает их значение в глазах жителей. Дислад‑Хамед согласился быть шпионом притеснителей своей страны с тем только условием, что ему дадут место сборщика по окончании восстания. Когда он требовал исполнения этого условия, ему не давали формального отказа, но отвечали, что еще нуждаются в его услугах или же что нет вакантного места. На самом же деле его обманывали: ни один из податных инспекторов провинции не соглашался брать к себе на службу человека низкой касты, к которому относились с таким же презрением, как и к падиалу. Негодяй, которого сгубило его чрезмерное честолюбие, вынужден был по‑прежнему играть свою гнусную роль; он так опозорил себя, что достаточно было одного слова со стороны агентов высшей полиции, чтобы сограждане изрубили его.

«Ладно! Я возьму теперь свое, — закончил он свои размышления, — на этот раз они должны будут дать мне это место и не в каком‑нибудь уезде, а в самом Беджапуре.»

Голос браматмы неприятно пробудил его от задумчивости и вывел из сладких мечтаний о богатстве.

III

Изменник. — Приговорен к трем пыткам. — Браматма. — Зловещие предчувствия. — Смерть обвинителя. — Комитет Трех и Совет Семи. — Дворец Омра. — Свидание в Башне Мертвых. — Обморок.

Только что выбрали депутацию из пяти членов, во главе которой находился Анандраен, близкий друг Сердара; депутация эта должна была отправиться в Пондишери, чтобы встретить нового губернатора при высадке на берег, и для виду передать ему приветствие трех провинций Декана, но на самом деле предупредить его о решениях, принятых обществом «Духов Вод». Передав депутации все необходимые инструкции, браматма снова обратился к собранию:

— Братья, прежде чем расстаться, я должен исполнить еще одну грустную обязанность. Мы получили достоверное известие, могу сказать — доказательство, что среди нас есть изменник…

— Назови его! Назови! — крикнули сразу сто голосов. — Мы хотим сейчас же совершить над ним правосудие!..

Падиал побледнел, и смущение, овладевшее им, выдало бы его присутствующим, если бы все взоры не были с жадностью устремлены на верховного вождя в ожидании, что вот сейчас с губ его сорвется имя брата.

— К счастью, он не принадлежит к классу «жемедаров», — продолжал браматма, — одновременно с известием об этом мы получили также и перечень всех его злодеяний. Это простой субедар, но лицо, которое знает его имя и имеет письменные доказательства его измены, соглашается выдать его не иначе, как за плату в целое озеро рупий (250.000 фр.). Несмотря на то, что Совет Семи имеет полное право распоряжаться, не давая отчета, всеми богатствами общества, мы все же сочли нужным спросить вашего мнения прежде, чем согласиться на выдачу такой большой суммы. Предложение это сделал нам один из агентов европейской полиции в Калькутте, которому случайно попалась записная книжка директора полиции; там он нашел имя изменника и число жертв, казненных по его доносу, — их выше тысячи пятисот человек!..

Ропот гнева и ужаса пробежал по всему собранию. Со всех сторон поднялись многократные крики: «Мщение! Мщение! Смерть клятвопреступнику! Да погибнет он! Подвергнуть его трем пыткам: водой, железом и огнем!..»

— Хорошо, — продолжал браматма, — через несколько минут мы узнаем имя негодяя, который решился изменить своим братьям, отечеству и богам…

При этих словах Дислад‑Хамед, чувствуя, что сейчас потеряет сознание, вынужден был прислониться к одной из колонн зала, позади которой и спрятался… Но тут же он понял, что малейшая неосторожность может привлечь к нему внимание всего собрания; сделав усилие над собой, он с необыкновенным присутствием духа принялся кричать вместе с другими: «Мщение, мщение!..» Затем, чтобы придать себе беспечный вид, сел на корточки, как и все присутствующие.

Браматма продолжал:

— Англичанин этот, который совершенно случайно вошел в сношение с одним из членов Верховного Совета, принадлежит к чинам личной охраны вице‑короля и был послан в Беджапур по случаю приезда сюда сэра Лауренса, чтобы заранее увериться в состоянии умов здешнего населения и подготовить, если возможно, манифестацию галоу (караван‑сарай для путешественников), где и ждет нас; нам достаточно привести его сюда, соблюдая необходимые предосторожности, и мы узнаем, кого должны наказать с примерной строгостью… Каково бы ни было общественное положение виновного и положение его семьи, он умрет после трех родов пыток, а тело его, лишенное погребения, будет брошено в джунгли на съедение нечистым животным!

Слова эти, сказанные суровым голосом, произвели на присутствующих глубокое впечатление. Чтобы понять всю важность этого приговора, павшего на человека неизвестного, надо знать, что индусы смотрят на такой приговор, как на самое ужасное, что может постигнуть человека на земле, ввиду последствий его в будущей жизни. Религиозные верования их говорят, что для всякого существа, лишенного погребения, беспощадно закрываются после смерти врата сварги (неба); оно попадает в разряд вампиров и вынуждено в течение многих веков блуждать в пустынных местах и питаться мертвечиной. Отголосок этих индо‑азиатских традиций проник и в Германию и Галлию, где в средние века лишение погребения сопровождало всякий приговор к смертной казни, — несмотря на то, что смысл этого наказания, имевший важное значение в древности, окончательно потерялся в христианском мире.

Индусы и до сих пор верят, что результатом такого наказания является лишение после смерти человеческого образа, — и самый несчастный из них не задумается над тем, чтобы отказаться от богатства и счастливого существования, если оно связано с лишением погребальных церемоний и могилы.

Дислад‑Хамед чувствовал, что он погиб; охваченный невыразимым ужасом, он напрасно придумывал способ, как избежать ожидавшей его участи; ум, парализованный страхом, изобретал лишь самые безумные планы… Он думал сначала бежать, — но как пройти среди окружавшей толпы, не возбудив ничьего подозрения? Он находился у самого подножия эстрады, где заседал Совет Семи, почти касаясь крайнего из его членов, который с самого начала смотрел на него из‑за маски с неприятным упорством, — так ему казалось, по крайней мере; предатель был слишком на виду и не мог надеяться, что ему удастся проскользнуть, не будучи замеченным, к единственной двери в глубине огромного зала, куда его провели с такими предосторожностями. Да если бы это и удалось ему, все же было безумием думать, будто ему позволят переступить за порог этой двери без пароля, известного только посвященным первой степени.

Все эти мысли быстро промелькнули у него в голове, и он, несмотря на волнение, душившее его, спокойно отвернулся слегка в сторону, чтобы уклониться от упорного взгляда, который, казалось, был все время обращен на него. Вдруг он услышал легкий, едва уловимый шепот:

— Ни жеста, ни слова, чтобы не возбудить подозрения, иначе ты погиб.

Это предупреждение, предназначенное для успокоения несчастного, произвело совсем противоположное действие. Видя, что среди собрания есть лицо, — быть может, член Совета, все время пугавший его своим взглядом, — которое знало его тайну, падиал поддался такому страху, что, не думая об опасности, вскочил на ноги, собираясь бежать. Но чья‑то рука моментально опустилась ему на плечо и принудила его сесть на корточки. Он не противился, ибо в ту же минуту у него с быстротою молнии мелькнула мысль о важности совета, преподанного ему таинственным голосом.

Туземец, принудивший его сесть, принадлежал к числу факиров — фанатиков Индии, которым вековые предрассудки разрешают жить вне всяких религиозных и гражданских законов. Долгие годы поста, умерщвление плоти и благочестивые упражнения поставили их на такую ступень святости, что, какую бы человеческую слабость они ни проявили, она не налагает на них пятна. Они могут совершить даже преступление и не отвечают за него перед другими людьми, которые не имеют права выражать ни малейшего осуждения их поведению. Становится понятным после этого, почему брамины и раджи старались всеми силами, чтобы мысль эта укоренилась среди людей: они сделали этих факиров исполнителями своей воли, своих капризов, своей мести, заставляя их делать все, чего не могли или не смели делать сами из боязни потерять свой престиж. Они всегда держали у себя на жалованьи несколько факиров, слепо повиновавшихся им, как французские сеньоры и мелкие принцы средних веков держали при себе «bravi» и «condottieri». Но так как в Индии ко всему и всегда примешивается таинственное, то факиры практически изучали тайные науки и показывали перед народом самые необыкновенные фокусы, пользуясь силой магнетизма, доведенной до совершенства продолжительным упражнением в уединении.

Кроме факиров, обязанных исполнять приговоры тайного трибунала Трех, каждый из Семи и браматма имели собственного, лично им служившего факира. Тот, вмешательство которого помешало падиалу совершить большую неосторожность, назывался Утами. Этот факир служил одному из Семи и по едва заметному знаку своего господина пришел так кстати на помощь негодяю, который едва сам не выдал себя мщению «Духов Вод».

Какой же интерес заставлял это таинственное лицо откладывать месть правосудия? Мы увидим это из последующих событий.

Объяснения эти мы считаем необходимыми ввиду того, что факир Утами и член Совета Семи, которому он служил, играют весьма важную роль в этой истории. Эпизод, едва не сделавшийся роковым для падиала, длился не более двух секунд, а потому среди общего волнения никто его не заметил.

В ту минуту, когда браматма, исполняя желание присутствующих, называл четырех лиц, которые должны были отправиться в белатти‑бенгалоу и принести англичанина в паланкине, Дислад‑Хамед снова услышал таинственный голос, шептавший ему на ухо:

— Спокойствие, падиал, я спасу тебя.

Ночной сторож снова почувствовал невольное содрогание, но на этот раз сдержал себя. Он решил, что незнакомое ему лицо для того пришло ему на помощь, чтобы затем защитить его от неизбежной опасности, которая угрожает ему после сообщений англичанина. Вооружившись поэтому мужеством в надежде, что таинственный союзник будет подле него в критический момент, он продолжал слушать, не выказывая волновавших его чувств.

— Сегодня вечером, — продолжал гость, — между одиннадцатью и двенадцатью у подножия Башни Мертвых ты узнаешь, чего я хочу от тебя.

Голос этот, как ни странно, исходил, казалось, не из человеческой гортани… Он был глух и доносился откуда‑то издалека, как пение, которое на уединенных песчаных берегах доносится к вам откуда‑то ветром, или как звуки, которые поднимаются из долины в сумерки и происхождения которых слух ваш не может понять.

Заинтригованный в высшей степени необыкновенным случаем, падиал бросил быстрый взгляд кругом… Член Совета Семи, упорный взгляд которого произвел на него в самом начале такое неприятное впечатление, говорил с браматмой на каком‑то непонятном ему языке; падиал заключил из этого, что, вероятно, не это лицо обратилось к нему только что со странными словами… Каково же было его удивление, когда он обернулся в другую сторону и увидел, что сосед его, факир Утами, куда‑то исчез.

По окончании официальных сообщений и в ожидании прибытия англичанина все присутствующие разделились на группы и каждый по‑своему объяснял случившееся; присмотревшись к ним внимательно, падиал убедился, что факира нет между ними. Очевидно, Утами вышел из зала. Дислад‑Хамед был так взволнован, что не заметил, как факир по знаку, данному членом Совета, осторожно проскользнул к выходу незадолго до ухода четырех послов, которым поручено было доставить англичанина, потребовавшего такую дорогую цену за свой донос.

Увидя, что факир Утами вдруг исчез куда‑то, предатель с ужасом пришел к тому заключению, что факир посмеялся над ним и, пробудив в душе его искру надежды, был настолько жесток, что предоставил его собственной судьбе.

Размышления эти, смутно толпившиеся у него в голове, довели его волнение до крайней степени… В эту минуту снова, как отдаленное эхо, послышался тот же странный, глухой голос:

— Не бойся ничего, — говорил он, — ты спасен! До вечера… Не вздумай только уклоняться от свидания, которое я тебе назначаю: мщение мое будет ужасно!

Не успел голос договорить этих слов, как четыре посла, отправленные браматмой, опрометью вбежали в зал, причем один из них держал в руке окровавленный кинжал; все четверо находились в невероятном возбуждении. Тревога охватила всех присутствующих, но никто не осмеливался говорить раньше верховного вождя:

— Что с вами?.. Что случилось?.. Где англичанин? — поспешил спросить браматма.

— В ту минуту, когда мы подошли к белатти‑бенгалоу, — начал начальник маленького отряда, — мы услышали громкий крик… Мы бросились вперед и вошли в комнату, занятую англичанином, в ту минуту, когда какой‑то человек выпрыгнул из окна и скрылся среди соседних развалин. Мы подошли к англичанину: кровь его текла ручьем из раны в сердце; он был мертв. Мы вынули кинжал из раны, и каково же было наше удивление, когда мы узнали в нем кинжал правосудия «Духов Вод».

— Ты говоришь правду? — спросил браматма.

— Вот он.

Верховный вождь осмотрел оружие, на одной стороне которого оказались вырезанными следующие священные слова: «Во имя славного, могущественного и справедливого», а на другой — кабалистический знак тайного трибунала.

Это был действительно кинжал правосудия «Духов Вод».

Браматма тотчас же понял, что здесь была какая‑то тайна, которую не следует разъяснять при всем собрании, не рискуя затронуть достоинство Совета Семи в лице одного из членов его, по крайней мере, а потому с необыкновенным присутствием духа воскликнул, увидя кинжал:

— Братья! Трибунал Трех произнес свой приговор. Нам ничего не остается больше, как преклониться перед неопровержимым доказательством невинности нашего брата, несправедливо обвиненного английским шпионом. К счастью, англичанин получил наказание за свои преступления раньше, чем мы по его наущению совершили непоправимую несправедливость. Воздадим же должное предусмотрительности Трех и возблагодарим Шиву, давшего им свою бессмертную мудрость.

Глубокое молчание царило среди присутствующих; уважение, к которому примешивался ужас, внушаемый этим знаменитым трибуналом, члены которого были неизвестны даже браматме, было таково, что самое ничтожное одобрение считалось уже как бы посягательством на достоинство и беспристрастие его решений.

Мы говорили уже, что тайный трибунал выбирался из Совета Семи, но выборы эти происходили таким образом, что не только браматма, но даже Совет, взятый во всем своем составе, не знал, из кого он состоял. Трибунал действовал постоянно, но каждый месяц один из его членов, раньше других выбранный, заменялся по жребию новым; ежемесячная сессия, таким образом, никогда не бывала в одном и том же составе. Понятно после этого, что при постоянной перемене членов и абсолютной тайне, хранимой под страхом смертной казни как выходящими из состава членами, так и вновь избранными, никто положительно не мог проникнуть в тайну этой организации.

Объяснение браматмы было принято всем собранием с благоговейным почтением, и никому не пришло даже в голову сомневаться в нем. Что касается падиала, то парализованный странностью целого ряда событий, которых он не понимал и которые спасли ему жизнь, он ждал с нетерпением конца собрания, чтобы без помехи предаться душившей его радости. В первый момент он понял только одно: враг его умер и не в состоянии донести на него; равнодушный ко всему, что происходило кругом него, он не видел, как факир Утами занял свое место во время волнения, произведенного известием о смерти английского полицейского, не заметил также и знака, которым тот обменялся с членом Совета Семи, игравшим, очевидно, первую роль во всем этом таинственном происшествии.

Успокоившись до некоторой степени во время речи браматмы, он увидел вдруг факира, который стоял у колонны неподвижно, как сфинкс, устремив созерцательный взор вперед и машинально перебирая четки из янтаря и красного дерева. Он едва не вскрикнул от удивления, но, к счастью, сдержал себя; удивление его еще увеличилось, когда он увидел, как этот странный человек поднял на него взор и медленно поднес к губам палец, как бы призывая его к осторожности.

Это движение в связи со всем, что падиал перед этим видел и слышал, сразу объяснило ему, чья рука нанесла удар «кинжалом правосудия». Но в то время, как общее положение его дела выяснялось, мысли его все больше и больше путались. После бесчисленных случаев измены, в которых он был виноват перед обществом «Духов Вод», он никак не мог убедить себя в том, что один из членов этого общества не остановился перед преступлением, чтобы спасти его. Даже браматма, торжественно обещавший примерное наказание изменнику, примкнул в самую последнюю минуту к его неизвестным защитникам.

Все было до того таинственно и непонятно в этом приключении, что Дислад‑Хамед почувствовал, как странный ужас снова охватывает его, и он спрашивал себя, чего, собственно, хотят от него эти люди, которые ни перед чем не останавливались, чтобы избавить его от участи, сто раз уже им заслуженной.

Охваченный беспокойством, которое усиливалось еще невозможностью дать себе логическое объяснение всему, что случилось с ним в эту памятную ночь, падиал положительно не видел и не слышал того, что происходило кругом. Из этого состояния его привели в себя крики восторга, которыми собрание приветствовало слова браматмы, приглашавшего всех через двадцать дней для нового совещания. После этого все стали расходиться, поклявшись в том, что посвятят жизнь и имущество свое защите священной земли Индии.

— Идите, — сказал браматма жемедарам в знак прощального приветствия, — идите и несите священный огонь в провинции, и пусть ни один человек, который в силах держать в руках оружие, не отсутствует в тот великий день, когда мы призовем его!

— Вперед за отечество и веру! Смерть англичанам! — отвечали ему.

Два человека, проводившие сюда падиала, уже находились подле него, чтобы вести его обратно.

— Да поможет тебе Шива, брат Хамед, — сказал ему верховный вождь. — Будь перед восходом солнца на пути к Малабарскому берегу. Передай принцу результат нашего совещания, а также расскажи о великих предстоящих событиях и в особенности посоветуй ему быть осторожным. Все погибнет, если англичане схватят его… Салам! Да удалят добрые духи все препятствия с твоего пути!

Это краткое напутствие и тон, которым оно было произнесено, повергли падиала в такое удивление, что он еле‑еле пролепетал несколько слов о своей преданности… Машинально последовал он за своими проводниками, мучимый самыми противоречивыми предположениями: неужели браматма ничего не знал и его внезапное вмешательство явилось только следствием того, что он увидел кинжал правосудия, который открыл ему участие тайного трибунала в этом таинственном деле?..

Не в первый раз уже это ужасное судилище, перед которым все преклонялось, действовало против своего фиктивного вождя; последний всегда подчинялся, как дож Венеции подчинялся когда‑то Совету Десяти; но ему никогда не приходилось объяснять перед всем собранием этого противоречия между волей Совета и волей браматмы.

Нужна была весьма важная причина, значение которой выяснилось только в последнюю минуту, чтобы Совет решился поступить таким образом, тем более что браматма не в первый уже раз вел переговоры с английским полицейским по распоряжению тайного трибунала. Было также вполне очевидно, что по крайней мере один из членов этого трибунала знал имя изменника, за открытие которого так дорого должен был заплатить Верховный Совет. Но удивительнее всего было то, что один из членов Совета, а быть может, и весь тайный трибунал не только спас изменника от заслуженного им наказания, но подтвердил через браматму миссию, которую решено было ему поручить в тот момент, когда недостойное поведение его не было еще известно.

Дислад‑Хамед прекрасно понимал, что целый ряд таких непонятных поступков не был игрою случая; он слишком хорошо знал утонченный способ, которым «Духи Вод» подготовляли иногда свою месть, а потому не мог быть спокоен, пока находился в их власти.

Колеблясь весь вечер между страхом и надеждой и не допуская даже мысли, что ему могли вернуть свободу, негодяй ждал каждую минуту, что под ногами его разверзнется зияющая пропасть, ибо измена — такое преступление, которого тайное общество никогда не прощало ввиду того, что она подвергала опасности каждого из его членов… Он старался, однако, сдержаться, и хотя едва не пожертвовал своею жизнью, у него все еще оставался слабый проблеск надежды.

В то время как проводники вели его через огромный зал, опустевший как бы по мановению волшебного жезла, они приблизились больше, чем следовало, к одному из окон. И хотя они тотчас же схватили падиала за руку и оттащили его назад, он все же успел взглянуть туда. Этого было ему достаточно, чтобы увидеть Башню Мертвых, черный силуэт которой виднелся в нескольких шагах оттуда. Развалины Беджапура так хорошо были ему знакомы, что он сразу сориентировался и не мог удержаться, чтобы не прошептать с удивлением:

— Дворец Омра!

Итак, свет и тени, замеченные им с гопарама пагоды, двигавшейся взад и вперед в верхних этажах древнего здания, — а следовательно, и вековая легенда о призраках предков, посещающих дворец, — объяснялись самым естественным образом!.. Духи Вод нашли способ управлять гранитными подъемными мостами, которые закрывали разные этажи, и с незапамятных времен устраивали там свои торжественные заседания.

Чтобы не возбуждать ничьих подозрений, они не трогали тех частей дворца, которые оставались доступными после смерти последнего властителя династии Омра и состояли из первого и второго этажей, роскошно меблированных англичанами на случай приезда сюда их губернаторов. Это было тем легче исполнить, что в каждом этаже, как мы уже объясняли, имелся на одной из сторон семиугольника отдельный и совершенно независимый от других вход.

Падиалу некогда, впрочем, было предаваться размышлениям по случаю неожиданного открытия; он подошел уже к двери, за которую не имел права переступить с лицом, не покрытым маской. Проводники надели ее ему на голову и, удостоверившись в том, что он ничего не видит, схватили его за руки и предложили идти одним шагом с ними.

За дверью все произошло так же, как раньше: падиал вошел в паланкин, а через несколько минут вышел из него и снова вынужден был принять руки своих проводников, которые после целого ряда изворотов, бесполезных на этот раз, вернули ему свободу возле большой пагоды Беджапура, откуда все трое ушли два часа тому назад. В ту же минуту сын Дислад‑Хамеда возвестил селению, что было пять часов утра, и объявил жителям, что они спокойно могут продолжать свой сон, не опасаясь, чтобы кто‑нибудь нарушил его.

Служба ночного сторожа кончилась; минут через тридцать должно было взойти солнце.

Во время перехода, который на обратном пути совершили с необыкновенной быстротой, сердце Дислад‑Хамеда билось так сильно, что у него несколько раз захватывало дыхание и он едва не упал в обморок. В течение двух часов он вынес столько тревог и душевных пыток, сколько может доставить человеку ощущение, что жизнь его висит на волоске, готовом оборваться каждую минуту.

Он не считал себя спасенным, даже когда проводники сняли с него непроницаемый капюшон; до этой минуты он чувствовал, что надежды его растут параллельно с его страхами, но затем, не будучи в состоянии поверить своему освобождению, он решил, что его проводникам поручено заколоть его кинжалом, а тело бросить в один из многочисленных колодцев, которые находились среди развалин и служили жителям во времена славы Беджапура.

Сняв с него капюшон, один из проводников поспешно шепнул на ухо слышанные им еще раньше слова:

— Сегодня вечером у Башни Мертвых… Горе тебе, если ты не явишься!

Свободный, наконец, падиал оглянулся кругом… Трудно представить себе темноту ночей Индии в последний час перед рассветом; падиал поэтому еле различал белые силуэты двух незнакомых ему проводников, бесшумно исчезавших в тени апельсиновой рощи. Впереди него высилась черная масса древней пагоды Шивы… Он узнал, где находится: проводники привели прямо к его жилью.

Только теперь почувствовал он себя спасенным!.. Реакция была так сильна, что он не в состоянии был ее вынести; кровь прилила ему к голове, что‑то черное спустилось ему на глаза, ноги подкосились… Он упал у подошвы индийского фикуса, под тенью которого часто сидел во время дневного зноя, — и остался без движения.

Он потерял сознание.

IV

Общество «Духов Вод» — Факиры‑фанатики. — Тайный трибунал и браматма. — Оживленные прения. — Смертельное оскорбление. — Факир Утсара. — Убийство. — Побег. — Спрятанные в колодце. — Избавление.

После ухода жемедаров, или посвященных первой степени общества «Духов Вод», в большом зале дворца Омра остались только семь замаскированных людей и с ними браматма.

Никогда еще тайное общество, как мы уже заметили, не устраивалось на таких странных началах. Основанное семь или восемь веков тому назад, во время нашествия мусульман, с целью противиться ему и защищать индусов от пришельцев, оно внушило ужас могольским князьям, разделившим между собой всю страну, и сократило донельзя их безграничный деспотизм.

Никогда факиры, которых это общество воспитывало для исполнения своих решений, не отказывались от данных им поручений. Вооруженные «кинжалом правосудия», они убивали осужденных набобов в то время, когда те сидели на тронах, окруженные своей стражей, а затем улыбались среди самых ужасных пыток, которые не могли вырвать у них ни одного слова признания.

В самом начале раджи составили союз с целью уничтожить это могущественное общество; но они натолкнулись на удивительно стройную организацию, — и все усилия их привели лишь к тому, что против них самих были приняты весьма решительные меры. Нужно знать все искусство восточных народов, всегда готовых ко всевозможным интригам и заговорам, чтобы придумать такое учреждение.

Общество это имело начальника, браматму, известного всем, действующего при дневном свете и грозящего раджам даже в собственных дворцах их, — а между тем ни один из князей не смел наложить на него своей руки. Он находился под покровительством трибунала Трех, приговоры которого наводили на всех ужас, ибо не было такой власти в мире, которая могла бы помешать их исполнению.

Комитет Трех управлял самим обществом и администрацией одной из пяти провинций. Второе место после него занимал Совет Четырех, заведующий администрацией других провинций.

Затем следовали жемедары, или посвященные первой степени, субедары, или посвященные второй степени, — и, наконец, серкары, простые члены‑единомышленники. Все это были индусы немусульмане, которые, начиная уже с шестнадцати лет, спешили получить листок лотоса в знак присоединения их к обществу.

Такова была по своему составу эта удивительная организация, которую никто из правителей, даже англичане, не мог никогда уничтожить. Последняя попытка относится к великому восстанию сипаев, и исторически несомненен тот факт, что сэр Джон Лауренс, который был губернатором во время этого восстания, поплатился жизнью за такую попытку. Мрачные события, которые вызвали и подготовили это памятное убийство, привели Англию в страшное уныние и принудили ее покончить с гнусной политикой репрессий, о которых мы теперь рассказываем.

Чтобы уничтожить это общество, которое состояло из всей побежденной нации и представляло настоящее национальное правительство бок о бок с правительством победителей, мусульманские набобы первое время поражали видимого вождя, и многие браматмы поплатились жизнью за смелое предупреждение и угрозы. Но князья эти скоро вынуждены были прекратить попытки такого рода, ибо за всякого казненного браматму Комитет Трех немедленно приговаривал к смерти раджу, отдавшего приказание о смертной казни, и всю семью его, — и в течение последующих за приговором девяти дней кинжал правосудия совершал свое дело…

Тогда набобы пытались уничтожить таинственный трибунал, но все попытки их разбились о чудесную организацию.

Добраться до Комитета Трех не было никакой возможности, ибо не только сам браматма не знал их, но даже великий Совет Семи, состоящий из Трех и Четырех сам не знал, кто были три члена Верховного Совета. Каждый месяц все трое бросали жребий, кто из четырех должен занять место в тайном трибунале, а выходящий член трибунала заменял собой управлявшего перед этим провинцией. Выборы делались за месяц вперед, чтобы дать обоим членам время подготовиться к перемене своих занятий. Три, как и Семь, заседали всегда в масках на всех торжественных собраниях, вне которых они не имели никаких между собою сношений, а потому никакие доносы не были возможны при подобной организации.

Каждый администратор находился под непосредственным началом Трех и все распоряжения получал от них. Браматма был, так сказать, конституционный монарх, лишенный самодержавной власти; он исполнял роль посредника между тайным Комитетом Трех и членами всех трех категорий: посвященными двух первых степеней и единомышленниками. Он также передавал царствующим государям и их сановникам три предостережения, предшествующие окончательному приговору.

После целого ряда попыток, кончавшихся смертью их виновников, набобы, видя, что не в состоянии уничтожить этого общества, решили мало‑помалу подчиниться предупреждениям, которые они получали от браматмы, передававшего их с большой предосторожностью: в один прекрасный вечер они находили запечатанное письмо с гербом общества — кинжал правосудия — в своем кабинете или же получали его под видом петиции от какого‑нибудь нищего. Престиж их, таким образом, не падал в глазах их подданных, и они могли повиноваться, никому не внушая мысли, что делают это из страха.

Не может быть никакого сомнения, что кротость, с какою мусульманские князья управляли своими подданными индусами, была следствием всего вышесказанного. Общество «Духов Вод» до сих пор еще представляет собою единственную силу, внушающую страх и обуздывающую лихоимство английских чиновников, губернаторов и вице‑короля.

Три члена тайного трибунала никогда не расставались. В каждой провинции они имели свою собственную резиденцию вроде Беджапура, куда допускались по заранее условленному паролю только посвященные первой степени, и где в известную эпоху и только раз в год назначались общие собрания членов общества.

Что касается их частного жилья, то оно представляло собой роскошный дворец, где в течение столетий собирались все художественные чудеса Индии, Китая и Японии, а также добровольные приношения местного населения. Сокровища их, состоящие из слитков золота и серебра и драгоценных камней, достигали, вероятно, баснословной цифры, но никто не знал общей их суммы. Место, где находился этот дворец, было известно только Семи, которые по очереди входили в состав тайного трибунала, и в течение веков ни одно из следовавших друг за другом правительств не могло найти его, несмотря на самые тщательные поиски.

Причины, на основании которых браматма не имел права знать этого таинственного убежища Трех, весьма понятны. Достаточно было его измены, чтобы захватить этих лиц и вслед за ними и других членов Совета Семи, — а это повело бы неминуемо к уничтожению всего общества, которое осталось бы таким образом без традиций, без организации, без вождей. Какова бы ни была осторожность при выборе видимого вождя, всегда можно было ожидать, что его подкупят; в течение прошлых столетий это, надо полагать, случалось не раз.

Сношения и переписка между комитетом Трех и браматмой, жившим в Беджапуре, совершались при посредстве факиров, которые, как мы увидим дальше, совершали чудеса смелости и ловкости. Утами, Варуна и Рами, служащие исключительно тайному трибуналу, пользовались в этом отношении большою известностью. Такова была организация общества, с которым нам необходимо хорошенько познакомиться, прежде чем продолжать этот рассказ, где оно играет столь важную роль.

Все было здесь предусмотрено и с такою поразительною заботливостью, что не было никакой возможности добраться до тайного комитета Трех, в котором заключалась вся сила общества. Несмотря на многочисленные неудачи своих предшественников, сэр Джон Лауренс не побоялся, однако, завязать борьбу, ради которой жизнь его ставилась на карту, — это было ему хорошо известно. Захватить Нана‑Сагиба и уничтожить общество «Духов Вод» — такова была смелая цель, которой он хотел добиться; путешествие в Беджапур указывало на то, что он хотел взять в свои руки ведение всего этого дела и был, по‑видимому, уверен в своем успехе.

Подкупить одного из низших чинов общества и терпеливо ждать, пока он дойдет до первой степени посвящения и сможет предать сразу Семь и браматму

— был весьма ловко задуманный план. Тем не менее, мы теперь же должны сказать, что успеха здесь не могло быть, ибо обстоятельство это давно уже предусмотрено обществом и все необходимые меры приняты были заранее.

Накануне того дня, когда комитет Трех собирался покинуть свое тайное убежище, чтобы отправиться на собрание, в котором оно ежегодно заседало, он выбирал между самыми старыми посвященными первой степени четырех администраторов для провинции, три члена тайного трибунала и браматму. Документ о назначении их и необходимые инструкции, запечатанные печатью общества, передавались факирам, которым вменялось в обязанность отнести их к заместителям и передать им немедленно после ареста действительных чинов. Результатом такого распоряжения, неизвестного Джону Лауренсу, было то, что общество «Духов Вод» покоилось на несокрушимом основании: самые ловкие ухищрения не могли разрушить его. Весьма возможно, что на этот раз ему не пришлось даже прибегать к такому способу, так как только что происшедшие на глазах наших события достаточно показали, что тайному трибуналу были известны планы вице‑короля и директора полиции, Джемса Ватсона, а также измена Дислада‑Хамеда.

Одно обстоятельство не было, однако, выяснено на собрании, и мы разделяем удивление ночного сторожа Беджапура при виде того, что тайный комитет «Трех» не остановился в последнюю минуту даже перед убийством, чтобы спасти человека, который готовился предать общество. Не следует ли заключить из этого, что настоящее имя изменника сделалось известно лишь в тот момент, когда вмешательство комитета оказалось почему‑то необходимым, и свою месть он отложил, чтобы сделать ее еще более ужасной? Или он руководствовался совсем другими и несравненно более важными мотивами?.. Мы это скоро узнаем, без сомнения, ибо семь замаскированных членов, оставшихся в зале вместе с браматмой после ухода жемедаров, не замедлят заняться рассмотрением этого важного вопроса.

Когда последний из присутствовавших покинул зал дворца Омра, факиры, состоящие в распоряжении Семи и браматмы, стали тотчас же на страже внутри и снаружи единственной двери, чтобы ничто не помешало тайному совещанию.

Движение и шум толпы сменились тишиной и благоговейным молчанием. Неподвижные кругом стола, за которым они заседали, и окруженные волнами белой кисеи, эти Семь походили своими очертаниями при тусклом свете лампы на те смутные призраки, которыми воображение народа населяло древний дворец Омра.

Арджуна — так звали браматму — ходил взволнованный взад и вперед мимо Семи, взоры которых были с странным вниманием обращены на него: чувствовалось невольно, что между вождем общества «Духов Вод» и семью членами Верховного Совета существовало какое‑то недовольство, готовое разразиться каждую минуту. Случай с падиалом неминуемо должен был вызвать его. Не зная важных событий, о которых комитет Трех узнал только к концу заседания и которые были главной причиной его внезапного вмешательства, браматма решился протестовать против вынужденной роли, сыгранной им сегодня вечером. С другой стороны, тайный трибунал не терпел никакого посягательства на свой престиж и не хотел давать никому объяснений своего поведения, которого никто не смел контролировать. Странно только, что он сам по себе не объяснил положения дел, которое для него не было никакого интереса скрывать от браматмы; весьма возможно, что причиной этого был задорный вид последнего, неоднократные попытки которого присвоить себе преимущества Верховного Совета заставили трибунал дать ему строгий урок, который должен был напомнить, чтобы он не переходил границ своих обязанностей. Уже одно присутствие его в зале, когда Семь не приглашали его остаться, было нарушением этикета; он никогда и ни в каком случае не имел права присутствовать при совещаниях, и тот факт, что Семь остались в зале, указывал ему на необходимость удалиться вместе с жемедарами. Упорное стремление его остаться на собрании служило доказательством его желания вступить в борьбу с верховным трибуналом.

Арджуна воображал, что его спросят о причине его присутствия; это, конечно, облегчило бы ему начало спора, ибо ему небезызвестно было, что всем запрещалось говорить в присутствии Трех без их разрешения. Арджуна ошибся в своем ожидании; члены Верховного Совета отвечали полным молчанием на этот вызов с его стороны.

Но браматма задумал опасную игру и после нескольких минут колебания решился первым нарушить молчание. Подойдя к столу, он сделал, по принятому обычаю, три поклона перед молчаливой группой.

— Высокие и могущественные вельможи, — начал он с видимым волнением, — простите, что я прерываю ваши мудрые размышления, но часы проходят быстро, скоро начнется день и обязанности, лежащие на мне, заставят меня покинуть вас.

— Надо думать, сын мой, — сказал самый старый из Трех, — у тебя есть какая‑нибудь важная причина, раз ты осмелился попрать ногами самую священную твою обязанность — повиновение нашим правилам. Мы слушаем тебя, уверенные, что должны будем простить тебе это нарушение… Но почему голос твой дрожит, когда ты говоришь?

Председательское место Семи принадлежало по праву тому, кто был раньше всех избран в члены тайного трибунала. Вот почему его называли «самый древний из Трех»; он носил также титул Адития, или сына Адити, т.е. земли. Второй получал название Двиты, т.е. второго, а последний название Пайя, или младшего сына. Каждый член тайного трибунала проходил во время исполнения своих служебных обязанностей все три степени по очереди и исполнял обязанности, связанные с ними. Пайя передавал приказания, декреты и инструкции браматме и факирам. Двита управлял пятой провинцией, а именно Беджапуром, и руководил администраторами остальных четырех. Адития председательствовал в трибунале Трех и Совете Семи, когда они собирались.

— Да! — продолжал древний из Трех, — мы желаем знать причины твоей тревоги.

— Я буду говорить, о Адития, — отвечал Арджуна, — и, сильный твоим разрешением, открою сердце свое Трем и Семи и скажу им причины своей грусти.

— Пусть истина без страха выльется из твоей души; если слова твои верны, ты получишь удовлетворение.

— Возведенный вами в достоинство браматмы, чтобы передавать вашу волю народам и королям, я всегда старался исполнять ваши предписания на славу общества и на торжество правосудия, и вы всегда выражали мне свое удовольствие. Почему же, высокие и могущественные вельможи и высокочтимые отцы, потерял я сегодня ваше доверие?.. Вот почему я нарушил установленное правило и не ждал вашего зова, чтобы излить перед вами свое горе.

— Объяснись лучше, о Арджуна: никто из нас не понял твоей мысли.

— Не по вашему ли приказанию, о светила истины, осквернился я прикосновением к нечистому белати — иностранцу, который предложил открыть нам измену одного из наших?

— Ты говоришь правду.

— Когда я передал вам о цене, которую он требовал за оказанную им будто бы услугу, не вы ли решили, что предложение это должно быть принято и виновный будет наказан в присутствии всех жемедаров?

— Совершенно верно, Арджуна!

— Почему же, о Адития, скрыли вы от меня ваши настоящие намерения? Почему же, если донос его был ложный, вы допустили, чтобы я обвинил одного из наших, и наказали клеветника помимо меня, как бы опасаясь, что я спасу его? Так ли поступили бы вы, не потеряй я, по неизвестным мне причинам, вашего доверия?

— Ты произнес слова, полные горечи, о Арджуна, забыв при этом, что решение Трех не подлежит твоему суждению… К чему было бы скрывать от тебя наши имена, скрывать наши лица и не позволять тебе присутствовать на совещаниях, если мы обязаны сообщать тебе о наших действиях и объявлять причины наших решений? Нас Три, а не четыре, нас Семь, а не восемь, Арджуна, и помни, если ты дорожишь жизнью, что есть тайны, которые убивают. Та, в которой ты упрекаешь нас, принадлежит к числу таких… Достаточно и того, что ты заметил ее! Браматма не голова, это — рука, которая повинуется, так же не сознающая того, что она делает, как дождь не сознает, почему он падает, гром — почему он гремит, ветер — почему он волнует море… В своей гордости ты дошел мало‑помалу до того, что вообразил себя настоящим вождем общества «Духов Вод», тогда как ты старший слуга его… Я скажу больше — раб! Благодари Шиву, что он разрешил тебе спросить древнего из Трех и ты остался жив! Я сказал. Убирайся! Вон отсюда, собака!

Затем с мрачным видом, думая, что его понимают одни только его товарищи, прибавил:

— Еще один браматма, который нуждается в покое!

Браматмы никогда не получали увольнения, они отдыхали только в могиле. Слова эти были сказаны древним из Трех, чтобы оскорбить гордость Арджуны; браматмы знали слишком много тайн общества, чтобы им позволяли вернуться к частной жизни. Последние слова Адитии были ударом хлыста для браматмы, и он страшно побледнел. Несмотря на это, он три раза преклонился перед тем, кто нанес смертельное оскорбление его тщеславию, и вышел, бросив на него украдкой взгляд такой ненависти, который ясно указывал, что человек этот не остановится теперь перед самой жестокой местью.

Опустив за собою тяжелую кашемировую портьеру, закрывавшую вход в зал заседания, он прошептал еле слышно про себя, ибо даже стены этого странного здания могли услышать его слова:

— О! Я докажу тебе, что гром иногда умеет сам выбирать голову, которую он хочет поразить!

И с горящим от волнения лицом, обуреваемый невыразимым бешенством, бросился он вон из дворца Омра. Он повернул уже к развалинам, собираясь идти к себе домой, когда заметил, что его факир, Утсара, не следует за ним. Он остановился и громко свистнул… Спустя несколько минут шум и треск кустарников показал ему, что его услышали:

— Это ты, Утсара? — спросил он.

— Да, господин! — отвечал факир.

Факир этот всегда служил Арджуне. С тех пор, как браматма был возведен в достоинство, мало завидное для человека честолюбивого, — лет пять тому назад, — он сам избрал себе этого факира среди послушников, которых общество держало в «аргхаре» Тривандерма. Человек этот, с которым он всегда хорошо обращался, любил его и был ему безгранично предан, а так как он самым бесспорным образом доказал это во многих весьма важных случаях, то Арджуна, забыв всякую осторожность под влиянием только что полученного им смертельного оскорбления, решил открыть ему задуманный им план мести.

— Утсара, — сказал браматма, — могу я рассчитывать на твою преданность?

— До самой смерти, господин, — отвечал последний.

— И даже если бы я захотел отомстить врагу, который вот уже несколько времени осыпает меня оскорблениями и унижает меня?

— Скажи слово, господин, и завтра же этого человека не будет.

— Кто бы он ни был?

— Будь это даже самый древний из Трех, — отвечал факир.

Он произнес эти слова так тихо, что они как легкий шорох дошли до браматмы; несмотря на это, последний невольно вздрогнул.

— Тише! — сказал он. — Есть имена, которые никогда не должны срываться с твоего языка… Если тебя слышали… Видишь ты едва заметный беловатый свет, окаймляющий горизонт на востоке? Это предвестник дня… Ну так знай: мы не увидим восхода солнца…

— Знаю, господин!.. Каждый куст кругом дворца…

Он не докончил своей фразы и, выхватив кинжал, одним прыжком очутился в чаще кустов, росших в нескольких шагах оттуда.

Пронзительный крик огласил воздух… Послышалось падение тела на землю

— и в ту же минуту Арджуна услышал Утсару, говорившего ему вполголоса:

— Скорее, за мной! Негодяй успел крикнуть… через десять, двадцать минут все сбегутся сюда.

Браматма поспешно повиновался: Утсара с телом своей жертвы на спине бежал так легко впереди него, словно не нес с собой никакой тяжести. Он делал множество поворотов, стараясь запутать свои следы, и с необыкновенной быстротой находил дорогу среди целой кучи развалин, где спутник его не мог бы пройти даже днем.

Вдруг Арджуна услыхал шум тела, падающего в воду. Утсара, не замедляя шагов, бросил труп, от которого нужно было во что бы то ни стало избавиться, в один из бесчисленных колодцев древнего Беджапура.

— А теперь, — сказал он, ускоряя свой бег, — слушай, они бегут по нашим следам.

Крик факира — тот, которого Утсара поразил кинжалом, был тоже факир — поднял тревогу среди его товарищей, находившихся по соседству; все они бросились по следам беглецов, — это было не трудно, так как последние уже мало думали о том, чтобы заглушить свои шаги… Факир браматмы, все время внимательно прислушивавшийся, понял скоро по раздающимся кругом восклицаниям, что они были окружены со всех сторон и неминуемо должны были попасть в руки преследователей. Он остановился.

— Круг суживается, — сказал он браматме, — через три минуты они будут здесь… Надо спрятаться…

— Куда?

— О! — отвечал факир, ударяя себя по лбу, — зачем я не подумал об этом раньше!.. Еще одно усилие, и мы, быть может, добежим…

Они молча продолжали бежать по направлению к могиле Адила‑Шаха, среди оглушительных криков преследователей, которые указывали друг другу направление, принятое беглецами… Они не пробежали и пятидесяти шагов, как Утсара остановился.

— Скорее! — сказал он своему господину. — Садись ко мне на плечи, крепко держись за мою шею руками… и не мешай мне…

Спрашивать было некогда, преследователи приближались… Браматма повиновался. Одаренный геркулесовой силой, Утсара вскочил на край колодца, находившийся на высоте двадцати дюймов от земли, и, придерживаясь за выступы стены, исчез среди ползучих растений и лиан; последние росли из расщелин камней в таком изобилии, что плотно соединялись над головами беглецов, скрывая внутренность колодца. Факир остановился, склонившись и упершись головой в стену, чтобы ни малейший шум не выдал их убежища. Он встретил широкий каменный выступ, какие бывают в колодцах на известном расстоянии друг от друга и устраиваются для облегчения работ. Браматма сидел на нем, крепко держась за растения.

В ту же минуту послышались поспешные шаги, приближавшиеся со всех сторон; к ним примешивались голоса преследователей, которые спрашивали указаний друг у друга. Для беглецов наступила минута сильнейшей тревоги; их ждала неминуемая гибель, попади только их колодец в круг исследований, который все более и более суживался. Факиры, искавшие следов, должны были, наверное, прийти к тому заключению, что нужно самым тщательным образом осмотреть все предметы; невозможно было допустить, чтобы колодцы ускользнули от их внимания.

Они, конечно, не посмели бы поднять руки на браматму, но кто мог помешать им донести обо всем совету Трех, а ввиду вражды Арджуны с трибуналом ему нечего было ждать снисхождения: он должен был приготовиться к участи своего предшественника, заживо замурованного в Башне Мертвых.

Уже многие браматмы кончили свою жизнь таким насильственным образом. Пост этот могли занимать только люди вполне почтенные, но рабство, в котором их держал комитет Трех, ревниво охранявший свою власть, представляло такой контраст с роскошью их дворцов, многочисленной свитой и атрибутами могущества, окружавшими их, что они редко удерживались от искушения посягнуть на власть тайного комитета. Попытки эти были их смертным приговором: в один прекрасный день они исчезали бесследно, убитые кинжалом их собственного факира, который был всегда преданным орудием комитета. Утсара был редким исключением, и его давно отправили бы на другую службу, если бы только комитет подозревал, как беспредельна преданность его своему господину.

Тяжелые опасения, сжимавшие сердце двух беглецов, продолжалось недолго. Преследователи их двинулись дальше, не замедляя своих шагов; беглецы скоро услышали голоса их, кричавшие кругом могилы Адила‑Шаха — огромного здания, которое занимало около мили в окружности и содержало в себе так много подвалов и подземелий, что браматме и спутнику его легко было бы скрыться там от всяких преследований.

— Они рассчитывают, что мы в мавзолее набоба, господин, — сказал Утсара. — Воспользуемся еще несколькими минутами темноты, чтобы уйти отсюда, скоро будет поздно…

— Ты думаешь, нас отыщут здесь?

— Факиры думают, вероятно, что это ложная тревога, поднятая одним из шпионов английской полиции: ведь мне удалось скрыть труп. Но днем следы крови и отсутствие одного из их товарищей откроет им истину, и тогда они обыщут все колодцы… Нам тогда не убежать. Но я не об этой опасности хотел говорить с тобой.

— Что же случилось еще?

— Ты ничего не чувствуешь особенного, господин, с тех пор, как мы здесь?

— Из трав, окружающих нас, исходит какой‑то неприятный запах.

— И ты не знаешь, чему приписать его?

— Нет…

— Мы находимся над убежищем змей‑кроталей; они любят заброшенные колодцы, на дне которых находится приятная для них сырая и тенистая земля.

— Кротали! — воскликнул Арджуна, вздрогнув всем телом. — Малейший укус этих животных влечет за собой верную смерть… Что если они нападут на вас?

— Пока ночь, мы ничем не рискуем: животные эти не видят в темноте, но при первых лучах дня они нападут на нас, — а никто не знает, сколько их здесь. В заброшенных колодцах бывает много галерей, вырытых крысами; галереи выходят на землю в разных направлениях, и в них встречаются сотни, тысячи змей, которые легко поднимаются по неровным стенам, наполовину разрушенным.

В эту минуту, как бы спеша подтвердить слова факира, под ногами беглецов послышался целый концерт пронзительных свистков.

— Скорее! — крикнул Утсара. — Ужасны животные проснулись от звука наших голосов… Иди первый, я поддержу тебя… Один ложный шаг — и мы упадем к ним… Мы раздавим несколько, но их еще достаточно останется на нашу долю…

— Тише! — приказал ему Арджуна, выглядывая поверх края колодца. — Слушай, шаги… факиры возвращаются…

— Склонись, высокая трава скроет тебя, — отвечал шепотом Утсара.

— Следуй за мной, напротив, — сказал ему браматма, выскакивая из колодца. — Нам некого больше бояться.

Факир подумал сначала, что господин его, испуганный змеями, не знает сам, что делает; удивление его удвоилось, когда он повиновался и увидел вдруг, что тот совершенно спокойно и улыбаясь направляется к могиле великого властителя, высокий купол которой был уже освещен первыми лучами восходящего солнца.

Преследователи их возвращались обратно, не считая, вероятно, нужным, продолжать дальнейшие поиски. И несчастный Утсара, отличавшийся простым и ограниченным умом, приготовился уже пожертвовать жизнью, не понимая ловкого маневра своего господина. Браматма сначала бежал, видя невозможность объяснить убийство, совершенное его слугой; но теперь, когда труп исчез и следы их были потеряны, нечего было бояться… Кто осмелился обвинить верховного вождя в убийстве факира, служившего обществу? Это было одно из самых логичных рассуждений, сделанное Арджуной, и дальнейшее подтверждало, по‑видимому, его предусмотрительность. Заметив своего начальника, высокочтимого браматму, факиры все сразу пали ниц перед ним и три раза коснулись лбом земли.

— В чем дело, друзья мои, — спросил Арджуна, — что случилось? Я возвращался домой, после заседания Верховного Совета, когда услышал крики и увидел, что все бросились к развалинам… Кого это вы преследовали?

Факиры рассказали ему, что они услышали крик о помощи, когда стояли на страже кругом дворца Омра, но, несмотря на самые тщательные поиски, ничего не могли найти и заключили поэтому, что были жертвой шутки кого‑нибудь из своих товарищей.

— Наверное, Утами сыграл с нами такую штуку, — сказал Варуна, — одного только его не достает между нами… Теперь он боится показаться нам.

Арджуна вздрогнул при этих словах. Утсара убил Утами, доверенного факира древнего из Трех!.. Президент тайного судилища перевернет вверх дном и небо и землю, чтобы отыскать убийцу и отомстить ему!

— Спешите домой, — приказал факирам браматма, желая прекратить неприятный разговор. — Вы знаете, что вице‑король Индии приезжает сегодня во дворец Омра, а вы не должны попадаться на глаза ни одному англичанину.

Факиры снова преклонились перед своим начальником и направились в сторону таинственного здания; дойдя до седьмой стороны семиугольника, они подали особенный сигнал. Одна из гранитных плит в стене повернулась, как дверь, и над рвом тотчас же опустился подъемный мост, по которому весь отряд двинулся к отверстию, ведущему к верхним этажам.

Браматма удалился довольный собой; за ним следовал Утсара, до сих пор еще не пришедший в себя от удивления. Верховный вождь общества «Духов Вод» был бы далеко не так спокоен, знай он только, что факир Варуна заметил, уходя от него, несколько мелких капелек крови, осквернявших непорочную белизну его кашемировой туники.

V

Встреча падиала. — Показания изменника. — Нить найдена. — Декрет об уничтожении общества «Духов Вод». — Переодевание. — Старый пандаром.

Продолжая идти к своему дворцу — древняя столица Декана была всегда резиденцией браматмы, — Арджуна придумывал самые мрачные проекты мести, вспоминая разыгравшуюся ночью сцену с древним из Трех. Он слишком хорошо знал освященные веками обычаи таинственного совета, чтобы не понять значения презрительных слов: «Вон отсюда, собака!», которые были ничем иным, как кратким приговором к смерти; никакое соглашение не было больше возможно с людьми, нанесшими такое оскорбление.

— Дней через восемь, быть может, — говорил он себе, — Утсара получит приказание заколоть меня кинжалом, — разве только поручат сделать это кому‑нибудь другому. С сегодняшнего дня я должен во всяком случае смотреть на себя как на человека, имеющего законное право принимать все меры для своей защиты.

Браматма и факир подходили уже к концу необитаемой части развалин и приближались к старой пагоде, когда вдруг, проходя через густую рощу тамариндов, куда еле проникал дневной свет, Арджуна споткнулся о чье‑то тело и едва не упал в высокую траву. Он наклонился, ожидая увидеть какого‑нибудь бездомного нищего, который спал под открытым небом, и вдруг вскрикнул от удивления.

— Дислад‑Хамед, падиал!

— Не случилось ли и с ним какого‑нибудь несчастья? — сказал Утсара, подходя ближе.

— Он не ранен, — отвечал Арджуна, внимательно осмотрев падиала. — Странно! Совсем не слышно биения сердца, а между тем он дышит… Нельзя оставлять его умирать здесь без всякой помощи.

Роскошное жилище браматмы находилось всего в нескольких шагах оттуда. Арджуна сделал знак факиру, который взвалил падиала себе на плечи, и оба направились в Жахара‑Ранг, или дворец святых, — название, присвоенное жилищу браматмы.

Отдавая приказание перенести к себе немного сторожа Беджапура, Арджуна действовал не только под влиянием человеколюбия, но и под влиянием какого‑то инстинктивного любопытства; тайное чувство подсказывало ему, что здесь кроется что‑то особенное и в высшей степени важное и интересное для него. Вместо того чтобы войти через главный вход, охраняемый постоянно дюжиной серкаров, он обошел сад, открыл маленькую дверь и провел Утсару с его ношей в свои частные апартаменты.

Падиала положили на кровать, и, пока факир смачивал ему виски уксусом, Арджуна дал ему несколько капель укрепляющего средства, рецепт которого был известен только браминам; прошло несколько минут — и негодяй очнулся от довольно продолжительного обморока. Он открыл глаза и, узнав браматму, чуть снова не потерял сознания. Вид верховного вождя общества «Духов Вод» подтвердил его уверенность, что его спасли для того только, чтобы посмеяться над ним и затем подвергнуть ужаснейшим пыткам.

— Пощади! Пощади! — воскликнул он, складывая руки. — Клянусь служить вперед с верностью собаки.

— О! О! — подумал Арджуна. — Что за преступление совершил он, чтобы так молить о пощаде? Будем осторожны, если хотим все узнать… Он, видимо, уверен, что мне известны все его злодеяния.

Затем он с необыкновенной проницательностью продолжал делать разные выводы, которые дали ему возможность видеть часть истины.

«Не меня просит он о пощаде, а браматму, и, обещая верно служить мне, он в моем лице обращается также к обществу „Духов Вод“; а обещание, которое он дает на будущее время, указывает на то, что он не был верен в прошлом. Так как я никогда не пользовался услугами этого простого субедара, значит, он имел дело с Советом Трех».

Точно молния, осветила радость лицо Арджуны при мысли о том, что он, быть может, узнает важную тайну трибунала. Но для этого ему необходимо было сделать вид, что он все знает и заставит падиала признаться во всем, что, по мнению последнего, уже известно браматме. Одно только затрудняло его: если Совет Трех знал виновность этого человека, как мог он не только отпустить его на свободу, но еще приказать браматме доверить ему важное поручение относительно Нана‑Сагиба? Он решил вести допрос с большой осторожностью.

— Видишь ли, — сказал он Дислад‑Хамеду, который с невыразимой тревогой ждал его ответа, — я ничего лучшего не желаю, как дать тебе пощаду, о которой ты просишь; но кто поручится мне, что ты снова не изменишь своему слову?

— Ты знаешь, о браматма, что это невозможно теперь… Общество предупреждено, и при малейшем проступке с моей стороны наказание будет еще ужаснее.

— Но одного моего согласия мало, — продолжал Арджуна, — я могу действовать только с согласия Трех. А я получил очень строгие приказания и не смею противиться им.

— Увы! Что же ты сделаешь со мною? — воскликнул несчастный, который не мог понять, по какому стечению обстоятельств он очутился у браматмы, и думал, что его арестовали по выходе из собрания. — Зачем было внушать мне надежду, чтобы потом разбить ее?

Арджуна молча покачал головой; он чувствовал, что малейшее неосторожно сказанное слово может показать падиалу, что тайна его еще не раскрыта.

— Сжалься, господин! Сжалься! Я презренный негодяй, я это знаю, но когда я понял, что обвинитель мой пал под ударом кинжала правосудия, мог ли я не подумать, что Совет Трех хочет простить меня… А свидание, назначенное мне сегодня вечером у Башни Мертвых между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи?.. Неужели все это пустые хитрости?..

Услышав эти слова, сразу освещавшие положение вещей, Арджуна едва не вскрикнул от радости. Одаренный тонким умом, он сразу понял, какую выгоду мог извлечь из этого открытия.

Итак, изменник, имя которого хотел ему открыть англичанин, был Дислад‑Хамед, и знаменитый трибунал, такой точный и суровый, удалявший браматму за малейшую ошибку, — этот трибунал не остановился перед убийством, чтобы спасти изменника, благодаря доносам которого англичане совершили избиение более тысячи пятисот единомышленников общества!..

«Ага, мои милые, — подумал Арджуна, — на этот раз я поймал вас… Вы забыли, что в случае измены устав „Духов Вод“ дает браматме право призвать четырех членов Совета Семи и выдать им весь тайный трибунал… Но что я говорю? — остановил он себя сейчас же. — И наивен же я! Как будто бы Три и Четыре не составляют одно в Совете Семи… Нет, нет! Затронуть часть значит затронуть все… А этим путем мне не осуществить своей мести. Людей этих я должен предать общему суду жемедаров — и тогда увидим, имеет ли право Совет Семи спасать от нашего правосудия поставщика английских виселиц!

Арджуна видел исполнение давно лелеянных им мечтаний: добиться реформы всего устава общества, доказав всем опасность, связанную с тайной и бесконтрольной властью, и уничтожить Комитет Трех и Семи, заменив его советом из двенадцати сменяемых членов во главе с ним, как с президентом этого совета, которым он будет управлять по своему усмотрению. Власть будет тогда в его руках, а с тем вместе и все средства для ведения будущего восстания, которое навсегда освободит его родину, Индию, от гнусного ига Англии…

Надо только действовать быстро и с величайшей осторожностью, ибо ввиду положения, занимаемого им теперь по отношению к Совету Семи, достаточно малейшего подозрения, чтобы он присоединился к своему предшественнику в Башне Мертвых. Но прежде чем начать борьбу, необходимо быть в курсе всего дела и дальнейших проектов своих врагов.

Падиал только и ждал, чтобы ему позволили говорить. Спрошенный осторожно Арджуной, он рассказал все, что знал, — между прочим, и то, как во время собрания незнакомый ему голос обещал ему спасти его и приказал явиться на свидание вечером у Башни Мертвых, угрожая самой ужасной местью, если он не сдержит своего слова.

Браматма сразу понял, что вся разгадка дела кроется в этом; надо полагать, древний из Трех нуждался в очень большой услуге со стороны падиала, если приказал Утами убить англичанина; он не сомневался относительно роли, которую играл факир после поспешного ухода своего из зала: по слуге он дошел до господина и увидел во всем этом руку президента Совета Трех и Семи, самого жестокого врага своего.

Необходимо было поэтому прежде всего узнать результат предстоящего разговора между членом Совета и падиалом; а до тех пор он не мог остановиться на каком бы то ни было плане. Для этой цели он заставил ночного сторожа дать страшную клятву, что он передаст ему все, что произойдет во время этого свидания. Он потребовал от него под той же клятвой, чтобы он не открывал ни единой душе того, что решено между ними, и пригрозил ему — он заметил, что негодяй, как и все подлые люди, был трус, — в противном случае привязать его заживо подле гнезда красных муравьев, которые так мелки, что мучения несчастных, отданных им на съедение, длятся несколько дней.

Падиал, счастливый тем, что так дешево отделался, рассыпался перед ним в уверениях безграничной преданности. Он так близко видел смерть, что решил воспользоваться первым благоприятным случаем и бежать в какую‑нибудь отдаленную провинцию, где месть не в состоянии будет настичь его; он понимал, что служа англичанам и Духам Вод, он при такой двойной игре кончит рано или поздно веревкой или кинжалом. В ожидании же благоприятного случая к побегу он давал все обещания и все клятвы, какие только от него требовали. Когда он вышел из дворца браматмы, последний сказал Утсаре:

— Отправляйся за этим человеком и следи за ним, мне необходимо знать все, что он делает. Не забудь присутствовать сегодня вечером при разговоре с древним из Трех. Свидание назначено среди развалин: постарайся же спрятаться поближе к ним, чтобы слышать все, что они будут говорить.

— Повеление твое будет исполнено, господин, — просто отвечал ему факир и поспешил по следам ночного сторожа.

Удалившись в комнату, служившую ему рабочим кабинетом, Арджуна долго думал о борьбе, которую он решил начать. Браматма этот был человек выдающийся, и способности его равнялись его гордости. Чувство гордости явилось у него следствием сознания собственных достоинств, которые до сих пор настолько признавались всеми, что Совет Семи и даже тайный трибунал ничего не предпринимали, не посоветовавшись с ним. Положение его изменилось всего несколько месяцев тому назад — и странная, необъяснимая вещь: несмотря на ежемесячные выборы, изменившие состав комитета Трех и назначившие нового президента, каждый новый член наследовал ту же ненависть и обращался к нему с тем же оскорбительным пренебрежением.

Устав, удалявший верховного вождя из заседаний тайного Совета, в действительности никогда не был применяем к нему; можно даже сказать, что он существовал лишь для того, чтобы Совет мог заседать без браматмы в том случае, если последний будет заподозрен в измене. Эта исключительная мера никогда не применялась против Арджуны — и вот в один прекрасный день древний из Трех, воспользовавшись ежемесячными выборами, уведомил его, что Совет Семи решил по‑прежнему строго применять все правила устава, а потому с этого времени ему не только запрещается присутствовать на совещаниях Трех и Семи, но, кроме того, он не имеет права принимать сам по себе никаких мер, так как Верховный Совет решил принять исключительно на себя все решения и всякую ответственность за них.

С этого времени Арджуна очутился в роли простого исполнителя приказаний этих двух советов, члены которого не вступали ни в какие личные отношения с ним, передавая ему свою волю через находившихся в их распоряжении факиров.

Он думал сначала, что в Совете Семи у него должен быть враг, которому удалось мало‑помалу передать свою ненависть к нему всем своим товарищам. Но Совет этот, который выбирался на трехлетие, возобновился в предыдущий месяц, — он думал, по крайней мере, что закон соблюдается точно, — а между тем поведение новых членов по отношению к нему было копией с поведения прежних; мало того, — они, по‑видимому, усилили еще свое недоброжелательство, которое вылилось, наконец, в острую форму, вызвавшую разрыв, свидетелями которого мы были. Смутные подозрения зародились в душе его; подозрения его еще усилились после непонятной снисходительности Совета к падиалу.

В прошлом столетии все семь членов Совета, избираемые обыкновенно на три года, устроили по единодушному соглашению, чтобы власть оставалась за ними в течение пятнадцати лет. Устав этого Совета, требовавший, чтобы все решения его оставались втайне, способствовали тому, что Совет сам производил собственные выборы, облегчая таким образом подлог. Каждые три года они составляли протокол новых выборов и оставались на прежних местах, но под новыми именами. Неосторожность открыла этот обман во время одного из заседаний жемедаров, и все семеро были повешены.

Несмотря на такое примерное наказание, Арджуна подозревал, не происходит ли то же самое и в настоящее время; и чем больше он присматривался ко всему, что делалось в эти пять, шесть месяцев, тем больше согласовалось это с его подозрением. Если же предположение такого рода было верно, то тайна, которою эти лица окружали себя, усиливая строгость устава и удаляя браматму из своих собраний, объяснялась сама собою; было совершенно ясно, что узурпаторы не могли считать себя в безопасности, пока не возведут в достоинство верховного вождя браматму собственного выбора.

Арджуна не мог поверить подобной дерзости. Но став на этот путь, он решил дойти до конца, каковы бы ни были последствия начатой им борьбы. И чем больше он размышлял, тем упорнее становилось принятое им решение. Среди этих размышлений в уме его то и дело возникал вопрос о падиале Дислад‑Хамеде. Зачем было спасать изменника, заслуживавшего смертную казнь, и убивать человека, принесшего доказательства его измены? Он чувствовал инстинктивно, что в этом, собственно, и кроется ключ всей тайны.

В то время, как он ломал себе над этим голову, строя гипотезы за гипотезами, на эспланаде, окружавшей его жилище, раздались вдруг звуки браманской трубы. Правительство Индии не имело никаких официальных газет в провинции и потому давало этим способом знать жителям каждого города и деревни о распоряжениях вице‑короля и провинциальных губернаторов.

Сэр Джон Лауренс приехал в Беджапур несколько часов тому назад, и Арджуна, уверенный в том, что воззвание это относится к прибытию генерал‑губернатора, вышел на веранду, тянувшуюся с передней стороны дома, против сквера.

Спрятавшись позади соломенного мата, он слушал с большим вниманием и скоро понял всю важность этого документа, объявляемого во всеуслышание. Вице‑король хотел ознаменовать свой приезд в Беджапур смелым ударом и объявлял войну обществу «Духов Вод». Вот содержание указа, прочитанного тотти, или общественным чтецом.

«Всем жителям Бенгалии, Бехара, Бунделькунда, Мейвара, Пенджаба и Декана; всем людям, живущим по ту и по сю сторону Ганга, которые будут слушать здесь написанное, привет и благопожелание!

Мы, Вильям Эдмунд Джон Лауренс, генерал‑губернатор Индии, по воле нашей всемилостивейшей государыни Виктории, королевы Англии и Индии, и по данной ею нам власти.

Решили и решаем следующее:

Согласно с нашим верховным совещательным советом, ввиду постоянных смут, которые с незапамятных времен производит в этом государстве тайное общество «Духов Вод», общество это считается и будет считаться упраздненным, через три дня после обнародования сего.

По прошествии этого срока всякий, считающий еще себя членом этого общества, будет призван в заседание военного суда, устроенного специально для этой цели, и судим по всей строгости законов.

А чтобы всем это было ведомо, обнародование приказа будет повторяться в течение трех дней, следующих за нынешним.»

Затем следовало чтение подписей вице‑короля, а также чиновников министерства внутренних дел и полиции, обязанных наблюдать за исполнением этого указа.

По окончании чтения тотти громко протрубил несколько раз в трубу и продолжал свой путь, чтобы несколько дальше повторить то же самое.

Индусы, собравшиеся вокруг тотти и выслушавшие его чтение, медленно разошлись по домам, не выражая ни одобрения, ни порицания и не делая никаких замечаний. Два полка артиллерии и один полк шотландцев сопровождали вице‑короля; военные силы эти должны были дать понять жителям Беджапура, что на Декане начнутся обычные репрессии. Только сурово нахмуренные брови туземцев указывали на ненависть последних к своим притеснителям, но вместо того чтобы предаваться бесполезным манифестациям, они с терпением, свойственным жителям востока, ждали дня, назначенного для будущего восстания.

— О, о! — воскликнул Арджуна после нескольких минут размышления, — вот что важно и требует быстрого решения. Долг повелевает мне забыть собственные оскорбления и просить свидания у Совета Семи, чтобы совместно обсудить, как лучше действовать в подобном случае.

И не теряя ни минуты, он отправил посла, назначенного для исполнения тайных поручений, и указал ему, как проникнуть во дворец Омра, чтобы никто не заметил его. Посол вернулся через несколько минут и принес ответ на пальмовом листе:

«Пусть браматма не беспокоится: Верховный Совет бодрствует и уведомит его, когда наступит время действовать».

Та же система! Его решили держать в стороне от всех дел общества, даже в самых серьезных обстоятельствах, когда он с минуту на минуту мог поплатиться своею жизнью.

— Нет, тут настоящая измена, — прошептал он, — прекрасно, я буду действовать сам.

Вернувшись обратно в свои апартаменты, он открыл потайную дверь, скрытую за его кроватью, и вошел в комнату, наполненную множеством разных туземных костюмов, начиная от простого костюма судьи до роскошного одеяния раджи.

Он быстро разделся, натер все тело раствором nux indica, чтобы придать коже коричневый цвет, надел на голову парик из длинных волос, заплетенных шнурочками, и вымазал лицо белыми и красными полосами. Надев затем вместо всякой одежды пояс, составленный из трех полос бумажной материи, он накинул лангуту, взял бамбуковую палку с семью узлами, длинные четки из зерен сандала и тыкву, — превратившись таким образом в пандарома, то есть пилигрима, продающего множество мелких вещиц, смоченных в священных водах Ганга. Выйдя через потайную дверь, он побежал по улице, громко восклицая:

— Сиваи! Сивайя! Аппа! Аппа! Вот, вот слуга Шивы, сын Шивы!

Потрясая затем четками, он прибавлял гнусавым голосом:

— Кто хочет, кто хочет зерен сандала, омоченных в священных водах Ганга?

И толпа теснилась кругом него; одни из них покупали зерна четок, другие, еще более благочестивые, целовали следы ног пилигрима. Молодые матери приносили ему своих младенцев и просили его благословить их.

А он направлялся все дальше и дальше к Дворцу семи этажей.

VI

Сэр Джон Лауренс во дворце Омра. — Джемс Ватсон и Эдуард Кемпуэлл. — Рассказ начальника полиции. — Повешенный и воскресший Кишная. — Договор.

Ночь снова опустила свой покров над древним городом, взволнованным ненавистью, злобой и местью. Сэр Джон Лауренс, который провел весь день в приемах, заявил по окончании обеда, что он чувствует себя усталым: он отослал от себя всех своих секретарей, адъютантов и посетителей и под предлогом отдыха приказал строго‑настрого никого не пускать к нему.

С ним остался один только Ватсон — главный начальник полиции — и молодой офицер, говоривший на трех или четырех местных диалектах, — Эдуард Кемпуэлл, сын полковника Кемпуэлла, защитника Гоурдвар‑Сикри, а в настоящее время командир 4‑го шотландского полка в Беджапуре. Молодой поручик был личным переводчиком губернатора во всех делах, которые его милость разбирал сам, без участия администрации и официальных переводчиков.

— Так как же, Ватсон, — спросил благородный лорд, — какое действие произвел наш декрет на туземное население?

— Мне кажется, сэр, мера эта должна была прежде всего ужаснуть его…

— Неужели вы сомневались, Ватсон?

— Я выражаюсь так, сэр, на том простом основании, что мы никогда не можем знать настоящих чувств индусов; касты, предрассудки, религия так разделяют нас с ними, что они нам гораздо более чужды, несмотря на то, что подвластны нам, чем какой бы то ни было народ в мире. Лукавые, хитрые, способные многие годы хранить тайны заговора, они искусно умеют скрывать свои чувства, — и тем скорее нужно ждать взрыва, чем более спокойными они кажутся. Я проехал весь Декан по вашему приказанию и ужаснулся при виде тишины, встреченной мною повсюду.

— Вы большой пессимист, Ватсон! Мы, напротив, убеждены, что нашего приезда в Беджапур и водворения военного суда достаточно, чтобы внушить им спасительный страх; наказав несколько безумных голов за преступный нейтралитет во время восстания на севере, мы надолго водворим спокойствие в этой стране.

— Да услышит вас Бог, сэр! Но вы знаете, что я всегда говорю с вами откровенно…

— Продолжайте, Ватсон! Мы потому и расположены так к вам.

— На вашем месте я ограничился бы лишь энергичным преследованием Сагиба. Он мусульманин и принадлежит к расе, не любимой индусами; это происхождение вождя восстания помешало всему Декану — то есть более восьмидесяти миллионам людей — присоединиться к повстанцам Бенгалии; должно признаться, что только этому мы и обязаны своим торжеством. Продолжая травить Нану, который не всегда же будет ускользать от нас, ибо мы имеем положительные сведения, что он не покидал Индии, было бы недурно отделить его дело от индусов, поклонников Брамы, и отнять таким образом у последних всякий предлог к новому восстанию, результаты которого трудно предвидеть.

— У них нет ни вождей, ни оружия.

— Ошибаетесь, сэр! Они в изобилии найдут все это в нужную минуту, и, поверьте, на этот раз Север и Юг, Брама и Пророк соединятся против нас. Удовольствовавшись эффектом, произведенным приездом военного суда и декретом об уничтожении общества «Духов Вод», я оставил бы эти обе меры в виде угрозы, вечно висящей над головой индусов, не прибегая в данный момент ни к каким экзекуциям. Но зато я сделал бы все возможное и невозможное, чтобы захватить Нану. Поймав последнего, объявите полную амнистию; затем не принуждайте его унижаться перед вами, чтобы не унизить его перед своими подданными. Сделайте визит всем четырем раджам Юга. Осчастливленные вашим милосердием, они не пожелают больше восстать против вас, а, напротив, устроят в вашу честь царское пиршество, и мир водворится на Декане, а следовательно, и во всей Индии.

— Вы, быть может, правы, но не таково мнение уполномоченного министерством внутренних дел.

— Вполне естественно.

— Что вы хотите сказать?

— Ваше превосходительство будет вторым вице‑королем, отозванным за то, что слушали его советов.

— Вы думаете, Ватсон?

— Разумеется!.. Нам он читает проповеди об энергичных репрессиях, а в тайных корреспонденциях своих в Лондон, которые он посылает членам парламента и кабинета, поддерживающих его, восхваляет, напротив, благодеяния политики прощения и умиротворения.

— Откуда вы это знаете?

— Это относится к моим служебным обязанностям, сэр!

— Что если он услышит вас! — сказал, улыбаясь, сэр Джон.

— Ваши уши, сэр, не его уши.

— Но какой ему интерес к этому? — спросил генерал‑губернатор с видом полного, по‑видимому, равнодушия.

— Эх, сэр!.. В Индо‑британской империи есть только одна корона вице‑короля.

— У вас худой язык, Ватсон, — отвечал сэр Лауренс, закуривая сигарету.

— Не хотите ли?

— Если позволит ваше превосходительство…

— А вы, мадемуазель Кемпуэлл? — продолжал, смеясь, вице‑король.

Когда сэр Джон бывал в хорошем настроении духа, он всегда так называл своего адъютанта, свежее и розовое лицо которого невольно вызывало на эту шутку.

Эдуард покраснел при этом фамильярном обращении и отвечал в смущении:

— Я не позволю себе курить при вашем превосходительстве.

— Полно, Кемпуэлл, — продолжал ласково вице‑король, — один раз не в обычай, как говорят французы. — И он подал ему ящик с ситарами, а затем снова обратился к начальнику полиции.

— Я подумаю о том, что вы мне сказали, Ватсон!.. Я подумаю, будьте уверены… Но не буду больше посылать своих писем на почту, — прибавил он с лукавой улыбкой.

— О, сэр, — отвечал Ватсон с некоторым смущением.

— Исполняйте ваш долг, Ватсон… исполняйте ваш долг; мы читаем с удовольствием все сведения, которые вы присылаете нам утром…

— И которые известны только вам и мне, сэр!

— Кстати, Ватсон! Сегодня вечером, кажется, должен явиться знаменитый следопыт, который откроет убежище Нана‑Сагиба?

— Да, сэр, он передал мне, что готов служить вашему превосходительству.

— Неужели же вы думаете, что он успеет там, где погиб несчастный Кишная?

— Он, напротив, имел успех, сэр! Вспомните последние депеши, полученные нами. Не допусти он так глупо повесить себя, завладев несколькими европейцами…

— В числе которых находился и я вместе с отцом и матерью, — прервал его молодой офицер.

— Ба! Я и не знал этого, — удивился вице‑король.

— Он не знал, вероятно, какое положение в обществе занимают его пленники, — продолжал Ватсон, — а так как в награду за оказанные услуги мы разрешили ему праздновать тайно великую пуджу тугов, то он нашел, что несравненно лучше будет предложить богине Кали кровь людей более высокого происхождения, чем первых встречных бродяг, пойманных в лесу.

— Расскажите мне всю эту историю, Ватсон, она очень интересует меня; всего девять часов, и мы имеем достаточно времени, чтобы поболтать за сигарой. Эти свободные часы досуга, когда я могу жить, как живут обыкновенные люди, и беседовать с друзьями, не обдумывая каждого слова, каждого поступка, бывают так редко…

— Участь всех властителей, сэр!

— К счастью, я буду им всего пять лет…

— Возобновимо, ваша милость!

— Не желаю, Ватсон! Мое самолюбие пострадает, разумеется, если меня отзовут отсюда до истечения срока, но верьте мне, мой друг, видеть кругом себя пошлые лица, которые стараются проникнуть в ваши мысли, ваши намерения, дабы сообразовать с ними свои собственные поступки, — лица, которые всегда готовы на самые низкие извороты и с утра до вечера курят вам фимиам, а за спиной вашей строят козни, лгут, устраивают заговоры, надувают, — все это так грустно и дает вам в то же время такое жалкое представление о человечестве, что я решил по истечении пяти лет вернуться в свое родовое поместье в Шотландии и жить вдали от всех этих душу надрывающих мерзостей. А я еще властитель pro tempore! Какое же зрелище должна представлять наследственная власть?.. Ну‑с, ваш рассказ, Ватсон! Каким образом сделались Кемпуэллы пленниками начальника тугов?

— Мне, как начальнику полиции, многое известно, сэр, а потому рассказ может быть длинен или короток, смотря по вашему желанию.

— Пользуйтесь вашей сигарой, как хронометром, Ватсон… курите ее спокойно, не торопясь… Затем пойдут дела серьезные и мы примем вашего следопыта.

— Изволили что‑нибудь слышать о Сердаре?

— Как будто… Француз, кажется?

— Да, француз, бывший офицер при посольстве в Лондоне, который был лишен в своем отечестве чинов и орденов за то, что будто бы похитил секретные бумаги из английского адмиралтейства… Кстати! Журналы сообщают о восстановлении его имени: обвинение, взведенное на него, оказалось ложным, ибо он представил военному суду подлинное признание одного из воров, — оно‑то совершенно оправдало его.

— Ага! Их было несколько.

— Два, сэр! Один из них сам себя обвинил в предсмертной своей исповеди, и ради семьи его, а также ради сознания военный совет умолчал об имени виновного, который в настоящее время отдал уже отчет Верховному Судье.

— А второй?

— Второй, сэр, принадлежит, как я слышал, к самой высокой аристократии и заседает в Палате Лордов. Он не был упомянут в признании, подписанном его сообщником, а француз, которого зовут, кажется, граф Фредерик де Монмор де Монморен…

— Верно, — прервал его Эдуард.

— Вы знаете его? — удивился сэр Джон.

— Это мой дядя, — отвечал молодой человек.

— Вот как! Ваш рассказ, по‑видимому, обещает быть очень интересным, но я не вижу, какое отношение имеет все это к Кишнае, отъявленному негодяю и начальнику тугов.

— Вы спросили меня, каким образом могли Кемпуэллы сделаться пленниками Кишнаи; я и начинаю поэтому с самого начала.

— Вы правы, не буду больше перебивать вас. Вам предстоит рассказать целую сигару, вот и стройте на этом ваше повествование.

— Француз был настолько великодушен, что не назвал второго виновника, имя которого останется, вероятно, неизвестным. В вознаграждение за все перенесенные им страдания граф де Монморен назначен своим правительством на пост губернатора французской Индии.

— Мой коллега, следовательно… И это, вы говорите, бывший Сердар… и дядя Кемпуэлла?.. Прекрасно! Однако я снова перебиваю вас, но все это так странно…

— Возвращаюсь к Сердару. После произнесенного над ним обвинения Фредерик де Монморен отправился в Индию, где в течение двадцати лет вел жизнь странствующего рыцаря и защитника угнетенных, забытый совершенно своей семьей. Сестра его тем временем вышла замуж за Лионеля Кемпуэлла, отца присутствующего здесь молодого Эдуарда. Когда разразилось восстание сипаев, Фредерик де Монморен, получивший благодаря своим подвигам, название Сердара, принял горячо к сердцу дело Нана‑Сагиба и своей ловкостью и мужеством едва не способствовал отпадению от нас Индии. В то время как в Европе вас считали уже погибшим, молодой Эдуард, которому тогда было лет шестнадцать, и сестра его Мари поспешили в Индию, получив от лорда Инграхама рекомендательное письмо на имя Сердара, чтобы просить его спасти их отца, находившегося в Гоурдвар‑Сикри, осажденном войсками Наны. Встреча молодых людей, не знавших, что у него есть дядя в Индии, и Сердара, не знавшего, что у него есть племянники в Европе, была в высшей степени драматична… «Дядя! Племянник! Племянница! Зять мой!»

— Не шутите этим, сэр Ватсон! — грустно сказал ему Эдуард.

— Да и плакать незачем, мой молодой друг! Вы, впрочем, должны знать, как я вас люблю и далек от того, чтобы желать огорчить вас. Продолжаю. Сердар спас Лионеля Кемпуэлла, который был тогда майором и комендантом Гоурдвара. Во время этой войны Сердар отправился на остров Цейлон с тою целью, вероятно, чтобы произвести там возмущение, но был взят в плен губернатором острова, сэром Вильямом Броуном, благодаря чертовской ловкости Кишнаи, бывшего у него на службе. Приговоренный к смерти вместе с своими товарищами, Сердар бежал с места самой казни. В следующую за этим ночь Вильям Броун был тяжело ранен Фредериком де Монмореном, который был настолько смел, что проник во дворец своего врага. С этого момента между всеми этими лицами начинается настоящее состязание во всевозможных хитростях, засадах, о которых слишком долго рассказывать. Губернатор Цейлона так рьяно принялся за преследование Сердара и назначил такую высокую цену за поимку его, что я всегда думал, — мы, люди полиции, по природе своей всегда несколько подозрительны, — что между этими двумя людьми существовали какие‑то другие причины ненависти, которые не могли явиться следствием одной только борьбы в Индии. Весьма возможно, что сэр Вильям был вторым сообщником в знаменитом деле о краже секретных планов, имя которого было скрыто Сердаром.

— О, сэр Ватсон! — воскликнул Эдуард Кемпуэлл, — такое обвинение неблагородно. Простите, милорд, — продолжал он, отвешивая почтительный поклон вице‑королю, — но дело идет о чести моей семьи. Губернатор Цейлона женат на сестре моего отца.

— Успокойтесь, Эдуард! — ласково сказал ему сэр Джон. — Ватсон, вы зашли немного далеко.

— С вашего позволения, милорд, — продолжал молодой человек, — я попрошу сэра Ватсона взять обратно свое несколько смелое обвинение.

— Ну же, Ватсон, не портите мне вечера.

— Если вам угодно, милорд, — холодно отвечал начальник полиции, — предположим, что я ничего не сказал…

— Это не значит взять свое слово назад, — заметил Эдуард.

— Я сокращаю свой рассказ, — продолжал Ватсон, как бы не замечая слов молодого адъютанта. — Падение Дели и окончание восстания, подавленного Гавелоком, не прекратили озлобления противников, которым пришлось встретиться при совершенно других обстоятельствах. Нана‑Сагиб, спасенный Сердаром, скрылся в убежище, давно уже, по‑видимому, приготовленном для него стараниями общества «Духов Вод», и с тех пор, — как это уже известно вашей милости, он ускользал от всех наших поисков. Кишная, взявшийся доставить нам его, нашел, я уверен, его убежище, когда желание отомстить Сердару на его семье внушило ему глупую мысль захватить Кемпуэллов, которые возвращались из Европы и ехали по Малабарскому побережью. Захваченный батальоном 4‑го шотландского полка, который явился на выручку своего полковника, Кишная был повешен вместе со своими товарищами. Вот и весь мой рассказ, милорд, а сигара моя еще не кончена… Я не растянул своего повествования, как видите.

— Напротив, Ватсон, вы с некоторого времени чересчур спешили кончить его.

— Последние факты почти известны вашей милости… Вы же дали Кишнае поручение открыть убежище Нана‑Сагиба.

— Это чрезвычайно ловкий и хитрый человек… Уверены вы в том, Ватсон, что он повешен?

— Настолько, по крайней мере, насколько можно верить официальному донесению.

— Я могу подтвердить, сэр, что негодяй не избежал участи своих товарищей, хотя и был повешен последним. Я сам присутствовал при этом акте правосудия. Мы возвращались из Англии по окончании отпуска моего отца и отправились сопровождать мою мать, ехавшую на поиски брата, которого она не видела с самого детства.

— Почему же начальник тугов не обратился к офицеру, командовавшему отрядом? Он мог показать ему ордер, написанный моей рукой, и это спасло бы его.

— Сколько мне помнится, он о чем‑то очень долго разговаривал с капитаном шотландского полка, и тем не менее его повесили.

— Это весьма неприятное дело для меня, господа! Я не хочу скрывать от вас, что несколько раз уже докладывал правительству королевы о неминуемой поимке Нана‑Сагиба и теперь рискую быть отозванным обратно, если по прошествии этого месяца бывший вождь восстания не будет в моих руках.

— Мы потому ничего достигнуть не можем, милорд, что нет ни одного индуса, способного открыть убежище, где скрывается Нана.

— Странно, Ватсон, очень странно! В Европе мы с несколькими фунтами стерлингов давно уже добрались бы до конца.

— Не тот народ, милорд! Вспомните, что за два года еще до восстания сипаев все знали о заговоре, кроме нас, что среди населения в двести миллионов не нашлось ни одного изменника, чтобы предупредить нас! С тех пор, несмотря на все свои старания, я мог найти только двух человек, которые согласились служить нам против своего народа: Кишнаю, согласившегося на это из религиозных мотивов, — чтобы мы не мешали тугам совершать их кровавые мистерии, — и Дислада‑Хамеда, ночного сторожа Беджапура, которого я убедил, что он делает этим приятное Браме, так как восстание задумано мусульманами.

— Не этого ли человека вы хотите представить мне, Ватсон?

— Да, милорд!

В то время как в одном углу огромного зала дворца Омра начальник полиции беседовал с вице‑королем и Эдуардом, в другом, против того места, где находились все трое, слегка отодвинулась часть стены, пропустив какого‑то человека, закутанного с ног до головы волнами белой кисеи, драпированной так же, как драпируют ее члены Совета Трех. Стена бесшумно закрылась за незнакомцем, который остановился неподвижно и слушал.

— Так вот, — сказал сэр Джон, — вы можете распорядиться, Ватсон, чтобы его привели сюда, и дай Бог, чтобы он заменил нам бедного Кишнаю.

— Я сейчас распоряжусь, — отвечал директор полиции.

— Нет надобности, сэр Ватсон, — прервал его незнакомец и быстро придвинулся к месту, освещенному огнем.

Все вскрикнули от удивления и схватили револьверы.

— Что это за человек?.. Откуда он? — вскрикнул вице‑король.

— Откуда я? Это моя тайна, — отвечал призрак. — Кто я?.. Узнайте меня!

— И с этими словами он откинул назад часть кисеи, скрывавшей его лицо.

— Кишная!

Восклицание это вырвалось одновременно у всех троих.

— Да! Кишная повешенный, — отвечал начальник тугов, — Кишная воскресший к вашим услугам, милорд!

— Я так и знал, что он не допустит повесить себя, — сказал вице‑король, прежде других пришедший в себя от удивления.

— Простите меня, милорд, — отвечал, смеясь, мошенник, — я был повешен… повешен без дальних рассуждений, как говорится в приговорах вашего правосудия. Дело только в том, что можно заставить себя повесить, а затем самому вылезти из петли, — вот и все!

— Полно, не шути и объясни в чем дело.

— Охотно, милорд… Когда нас взяли шотландцы, мне объявили, что мой титул начальника тугов дает мне право быть повешенным последним. Я спросил тогда разрешения поговорить с командиром и показал ему полученный мною ордер, который давал мне право требовать услуг этого офицера и всего его отряда, если найду нужным. У меня было мелькнула мысль воспользоваться этим, чтобы спасти своих товарищей, но солдаты были так раздражены, что я счел более благоразумным не подвергать их этому испытанию: «Ты свободен», — сказал мне командир после довольно продолжительного чтения моей бумаги. Затем он прибавил: «Не встречайся мне больше никогда на дороге, не то, даю тебе слово шотландца, я заставлю тебя вздернуть, несмотря на все твои бумаги». Я тогда попросил его, если ему так уж хочется этого, повесить меня сейчас же и тем избавить себя от этого труда в будущем. Он вообразил, что я смеюсь над ним, а потому я, не желая, чтобы он слишком серьезно отнесся к моей просьбе, познакомил его с данным мне поручением и объяснил ему, что мне гораздо легче будет исполнить его, если распространится слух о моей смерти, — так как Нана‑Сагиб и его страна будут тогда менее осторожны; ведь из всех туземцев только я знаю его тайное убежище.

— Ты хочешь сказать, — прервал его Ватсон с презрением, — что один только ты из всех туземцев согласился выдать их.

— Если хочешь, джентльмен, — отвечал наглец. — Офицер не очень охотно согласился на мою просьбу, но я все же добился желаемого результата, и меня повесили, причем я сам приладил веревку, как нужно, чтобы она не представляла никакой опасности. Меня повесили за левое плечо и голову, которая была значительно наклонена на бок. Не успели меня вздернуть на дерево, — которое я выбрал, потому что оно было покрыто густой листвой, хорошо скрывавшей обман, — как офицер по заключенному нами условию отдал приказ отряду идти вперед. Прыгнуть вниз с тамаринда, броситься к брату, который был повешен раньше меня, перерезать веревку и привести его в чувство — было делом одной минуты. Мы попробовали спасти еще одного‑двух, но это было невозможно. Вот вам и вся моя история. Для всех я умер, и это дало мне возможность, как вы сами видите, нанести сильный удар.

— Прежде чем продолжать свой рассказ, — сказал сэр Джон Лауренс, — не можешь ли ты удовлетворить наше любопытство и сказать нам, каким образом ты вошел сюда, несмотря на то, что у каждого входа столько людей?

— Не спрашивай меня об этом, мне невозможно отвечать на это, клянусь!

— Хорошо, я не настаиваю.

— В настоящее время, — продолжал негодяй, — я должен сообщить тебе нечто до того важное…

— Продолжай!

— Я не хочу никого оскорблять, — отвечал негодяй, бросив взгляд на Эдуарда Кемпуэлла, — но есть тайны…

— Ты желаешь, чтобы мой адъютант удалился? — спросил вице‑король.

— Да, милорд! Я не могу говорить при нем, ты сам согласишься с этим.

Эдуард встал при этих словах, но сэр Лауренс просил его снова сесть на свое место.

— Не бойся, — сказал он Кишнае, — у меня нет тайн от него.

— Понимаю. — отвечал Кишная, — у тебя нет тайн от него, я согласен; но у меня есть тайны, которых я не хочу открывать в его присутствии.

— Что это значит, господин Кишная?

— Милорд, — отвечал начальник тугов с такою твердостью, в которой не видно было никакого притворства, — тайны мои принадлежат мне, и если ты не согласен на то, о чем я тебя прошу, я не буду говорить ни при нем и ни при ком другом.

— Негодяй! — воскликнул сэр Джон. — Как смеешь ты так говорить? Не знаю, что удерживает меня от того, чтобы для укрощения твоего характера не приказать дать тебе хороших двадцать ударов ротангом по спине.

Глаза Кишнаи загорелись огнем; он было отскочил шага на три назад и, держась рукой за стену, крикнул дрожащим от волнения голосом:

— Ни слова больше, сэр Лауренс, — я пришел оказать тебе большую услугу, а ты обращаешься со мной, как с низким парией… Людей моей касты не бьют палками, сэр Джон… Ни слова больше или я уйду, и ты за всю жизнь свою не увидишь меня больше…

Вице‑король сделал знак Эдуарду Кемпуэллу, и тот немедленно вышел.

— В добрый час, — сказал Кишная, подходя ближе, — не сердись на меня за это, милорд… Хотя не я виноват в этом случае… спроси сэра Ватсона.

— Довольно, вопрос исчерпан, — сухо отвечал ему Лауренс, — мы слушаем тебя.

— Минут через пять худое расположение твоей милости улетит, и ты скажешь, что я прав. Я хочу дать тебе возможность одним ударом овладеть не только Наной‑Сагибом, но и семью членами верховного совета общества «Духов Вод».

— Быть не может! Ты шутишь?

— Ничего нет более серьезного, милорд, и я сейчас объясню тебе, что я сделал для этого… Позволь мне только предложить тебе сначала вопрос, который касается того, что сейчас произошло… Мог ли я, должен ли я был говорить о таких вещах перед племянником Сердара, другом и защитником Нана‑Сагиба, до сих пор еще поддерживающим самые близкие отношения с обществом «Духов Вод»?.. Ведь он скоро нагрянет сюда, милорд, а мы не настолько быстро действуем, чтобы покончить с набобом и обществом до приезда этого человека в Индию.

— Неужели ты думаешь, что адъютант мой способен нас выдать?

— Нет, милорд, но его не следует ставить между долгом и привязанностью; к тому же у меня старые счеты с Сердаром и я не желаю, чтобы моего противника предупредили о моих намерениях.

— Кишная прав, милорд, — сказал сэр Ватсон, — дела такого рода слишком важны и должны оставаться между нами… Что касается возвращения графа де Монморена, я могу успокоить тебя на этот счет.

— Он должен был сесть на последний пакетбот и дней через двадцать он будет здесь, — прервал его начальник тугов.

— Сведения твои не верны, — отвечал директор полиции.

— Я прочел об этом в газете «Indian Star».

— Но вот последний номер французской официальной газеты: здесь пишут, что граф де Монморен получил отпуск по семейным делам месяцев на шесть, а потому кригс‑комиссар Пондишери назначается заменяющим его по всем делам французских колоний в Индии.

— В таком случае, — сказал Кишная, — мы можем быть уверены в успехе. Лишенный поддержки Сердара, Нана скоро попадет в наши руки. Теперь я сообщу вам план, который я составил, чтобы добиться успеха, и часть которого исполнил уже. Я давно уже открыл убежище Нана‑Сагиба; оно находится в неприступном месте, среди диких лесов Малабарского побережья. Пришлось бы пожертвовать жизнью нескольких тысяч людей в бесполезной борьбе, но успех был бы все еще неверен; оружия и патронов надолго хватит той горсти людей, которые остались верными принцу. Ими командует соотечественник Сердара Барбассон, который поклялся скорее взорвать все место на воздух, чем сдать его. Я думал поэтому, что лучше не проливать напрасно крови, а выдать его со всеми приверженцами его и членами Совета Семи здесь в Беджапуре, во дворце Омра, где вы живете.

— Что значит эта шутка? — воскликнул сэр Лауренс.

Ватсон слушал с напряженным вниманием, ничем не выказывая своих чувств.

— Достаточно одного слова, чтобы убедить тебя, милорд!

И Кишная, став в гордую позу перед своими слушателями, сказал им напыщенным тоном:

— Ты видишь перед собой древнего из Трех, то есть президента страшного тайного трибунала, который управляет обществом «Духов Вод»!

Ничто не может описать удивления двух англичан при этом признании; они знали, что туземец не способен мистифицировать их, но это известие было так невероятно, так поразительно, что они спрашивали себя, не помешался ли туг? Последний понял, какое впечатление произвело на них его сообщение и поспешил дать им настолько точные и положительные объяснения, что они вынуждены были поверить ему.

— После событий, только что рассказанных мною, — сказал он, — я остался один с своим братом, а потому мне и думать нечего было о данном мне тобою поручении; мы решили с ним отправиться в Беджапур и набрать здесь достаточное количество людей нашего племени, чтобы снова начать дело… Проходя ночью мимо одного из уединенных караван‑сараев в лесу, которые служат убежищем для путешественников, мы увидели, что он освещен. Пробираться ползком в высокой траве, без шума, чтобы осмотреть местность, — это дело привычное для нас. Каково же было наше удивление, когда мы увидели там трех замаскированных людей, которые спокойно разговаривали между собой; из слов их мы узнали, что это три члена тайного судилища; их только что выбрали по жребию по случаю окончания трехлетия службы семи членов Верховного Совета общества «Духов Вод». Они отправились в Беджапур для совещания с браматмой прежде, чем занять роскошное жилище, которое служит резиденцией тайному судилищу и куда выбывающие из совета члены должны водворить их. Они были одни, так как лица, предназначенные служить им, находились еще с их предшественниками… Счастливая мысль мелькнула у меня в голове! Новые члены неизвестны прежним; обязательство носить маску постоянно до конца своего трехлетия благоприятствовало моим планам! Почему не занять их места! С нами у пояса была веревка, какую хорошие туги всегда носят при себе, и чего легче задушить их ночью; затем, взяв костюмы их и маски и, заменив третьего одним из наших родственников уже по приезде в Беджапур, явиться с визитом к браматме, который должен будет водворить нас на место; и мы — полные властители общества «Духов Вод»… Я сообщил свой план брату, который с восторгом согласился на него. Два часа спустя, — прибавил холодно душитель, — благодаря покровительству доброй богини Кали мы шли уже по дороге в Беджапур с имуществом тех, которых случай предал нам в руки.

Сэр Лауренс и Ватсон не могли удержаться от невольной дрожи при этих словах мрачного злодея.

— К счастью, мы нашли у наших жертв, — продолжал туг, не обращая внимания на произведенное им впечатление, — золотые листья лотоса, знак их достоинства, на которых были начертаны пароль и шифр их. Пополнив «триаду» прибавлением третьего лица, выбранного среди наших, мы отправились к браматме Арджуне; он в тот же день приказал факиру, назначенному исключительно для этого, отвести нас к тем, кого мы должны были заменить собой и которые тотчас же водворили нас вместе с другими четырьмя членами, также вновь избранными и не подозревавшими нашего обмана.

— Это изумительно по своей ловкости и смелости! — прошептал вице‑король.

— Я не кончил, милорд, — с гордостью отвечал ему туг. — Мы сделались властителями, но ежемесячные выборы должны были нас один за другим перемещать в менее деятельных членов Совета Семи. Надо было устроить так, чтобы факиры не успели раньше времени узнать наших четырех коллег и в первую же ночь нашего пребывания во дворце четыре наших родственника заменили собою тех, которые мешали нам. Таким образом я очутился во главе Трех и Семи и мог распоряжаться советом по своему усмотрению… Понимаешь теперь, как мне легко выдать тебе весь верховный совет, если только мы придем с тобою к соглашению? Ты сделаешь вид, что захватил нас врасплох, разыграешь величие души, дав нам амнистию с условием уничтожить общество, повесив предварительно браматму, если только он еще существует, и таким образом прославишься тем, что уничтожил знаменитое общество «Духов Вод»! А ведь этого не могли сделать никакие власти в мире… Без Совета Семи и браматмы ничто больше не может восстановить его.

— С каким удовольствием повесил бы я, с разрешения вашей милости, такого негодяя! — не то серьезно, не то шутливо заметил Ватсон.

— Полно тебе, сэр Ватсон, — отвечал дерзкий мошенник, — не будь смешон! Посчитай‑ка число людей, которых вы, англичане, расстреляли или повесили под предлогом ваших репрессий… Разве народы цивилизованные убивают своих пленников, жгут деревни, режут женщин, детей и стариков, как вы делали, когда весь народ сложил свое оружие?!.. Два миллиона людей по вашим спискам исчезли во время этих жестоких преследований, и все по твоему распоряжению, сэр Джон Лауренс, и по твоему, сэр Ватсон. И без всякого страха! Вы и до сих пор еще продолжаете преследовать Нана‑Сагиба и общество «Духов Вод», которые сегодня, завтра, через две недели, быть может, подадут новый сигнал к восстанию, — и на этот раз, могу заверить вас, вся Индия ответит на зов своих вождей, начиная от Коморина и до Гималаев… Когда же я, чтобы предупредить такую катастрофу, которая ближе, чем вы предполагаете, жертвую семью людьми, мешающими исполнению моих планов, вы не прочь обращаться со мной, как с обыкновенным убийцей… Ты смешишь меня, сэр Ватсон, с твоею британской совестью… Знайте оба, что мы нашли все уже подготовленным нашими предшественниками для будущего восстания и что, находясь под наблюдением браматмы, мы вынуждены были продолжать начатое дело, чтобы не возбудить ничьего внимания и не навлечь на себя подозрения. Сегодня ночью состоялось в самом Беджапуре собрание из пятисот субедаров общества, которым поручено проповедовать священную воину во всех провинциях, и даже вполне определенный день назначен для восстания. Дней через двадцать, сэр.

Джон Лауренс, двести пятьдесят миллионов индусов восстанут за свою независимость под предводительством Нана‑Сагиба, четырех раджей юга и браматмы Арджуны — и молите тогда своего бога, чтобы Сердар не присоединился к ним! Ты смеешься, сэр Джемс Ватсон?

— Мы пошлем им Гавелока, — отвечал начальник полиции. — Хоть вы и превосходные заговорщики, но и нам вот уже несколько месяцев известно, что Индия готовится возобновить борьбу.

— Гавелок! — воскликнул туг. — Что сделает ваш лучший генерал против тысяч фанатиков, которые надеются получить сваргу, защищая веру своих предков?

— Этот человек прав, Ватсон, — заметил вице‑король. — Если бы я в течение этих шести месяцев не был так слаб, чтобы слушать ваших советов о милосердии, то Декан, наказанный военными судами через десятого виновного, терроризованный казнями, не думал бы о восстании… Теперь поздно, и нам ничего не остается, как следовать советам Кишнаи. Только арест Нана‑Сагиба и полное уничтожение общества «Духов Вод» могут спасти Индо‑британскую империю.

— В добрый час, милорд! Ты верно понял положение: голова прочь и члены теряют деятельность.

— Каким образом ты доставишь нам Нана‑Сагиба?

— Дислад‑Хамед, ваш шпион…

— Как! Ты знаешь?

— Нет ничего неизвестного Духам Вод… Вашему шпиону, которого я прошлую ночь спас от наказания, заслуженного всеми изменниками, поручено передать о результате совещания жемедаров потомку набобов Дели и привести его с собой под предлогом, что нам необходимо посоветоваться вместе с ним о дальнейшем ходе дел. Он сегодня же ночью отправляется на Малабарское побережье с моими инструкциями, и дней через десять Нана‑Сагиб прибудет секретно в Беджапур… Как видите, план настолько искусно придуман, что ничего нельзя ждать, кроме успеха.

— А какую цену назначаешь ты за свое содействие? — спросил сэр Лауренс.

— За поимку Нана‑Сагиба — награду тростью с золотым набалдашником, какая дастся раджам, а за поимку Семи членов Верховного Совета — титул мирасдара с придачей в десять тысяч райотов, и не только мне, но всем потомкам моим мужского пола. Все Семь, в числе которых нахожусь и я, должны, разумеется, получить прощение в награду за согласие на уничтожение общества, и должна быть амнистия эта дарована всей Индии, включая сюда Нана‑Сагиба и четырех раджей юга.

— Мы согласны, — отвечал сэр Джон Лауренс после нескольких минут размышления, — с условием, что амнистией будет дарована жизнь Нана‑Сагибу, но я буду иметь право без нарушения данного слова отправить его в Ботанибейскую колонию для преступников, которая находится в Австралии.

— Я прошу только пощадить жизнь Нана, дальше ты можешь делать с ним что хочешь. Я прошу также хранить в величайшей тайне все это дело. Я укажу вам в надлежащую минуту место, где мы соберемся на совещание вместе с Нана‑Сагибом, и ты наравне со всеми арестуешь нас. Затем, когда я сделаюсь принцем, я не хочу, чтобы имя мое до скончания века считалось бы в Индии именем изменника.

Вся земля Индии принадлежит властителю, который разрешает пользоваться ею райотам, то есть земледельцам, за известную годовую плату. Когда раджи желали вознаградить своих любимцев, они давали им титул мирасдара и известное количество райотов, десять, двадцать, сто, тысячу.

Мирасдар платил ему должную сумму за землю, которую обрабатывали райоты; все же, что получалось сверх этой суммы, принадлежало ему. Райоты не были рабами, приписанными к земле, и если находили требования мирасдара слишком тяжелыми, то могли отказаться от уплаты и идти жить в другое место. Но несчастным так трудно бывало отказаться от земли, которую с незапамятных времен обрабатывали их предки, и от дома, где они родились и где родились их дети, что они в большинстве случаев исполняли все требования мирасдаров.

В плате, установленной обычаем, преобладала десятая часть, отсюда «закон десятины», принесенный в Германию и Галлию нашими предками индо‑европейцами. Английский крестьянин до сих пор еще живет под гнетом таких условий; он только пользуется доходами с земли, которую обрабатывает, и требования лордов, этих британских мирасдаров, бывают подчас таковы, что несчастному земледельцу приходится бросать землю, которую предки его обрабатывали в течение семи, восьми столетий.

Вот такого‑то высокого положения мирасдара, или земельного князя, добивался Кишная в награду за свою измену. Сэр Джон Лауренс дал ему свое вице‑королевское слово, что исполнит в точности все его условия, и тогда туг дал страшную клятву сдержать верно свои обещания.

— А браматма, — спросил сэр Джон, — почему ты не включаешь его в амнистию?

— Браматма! — отвечал душитель с зверской улыбкой. — Я сам пристрою его.

В эту минуту одна из тяжелых портьер, сделанных из непальских ковров и скрывавших амбразуры окон зала глубиною в два метра сообразно той же толщине стен, слегка приподнялась, — и оттуда выглянуло испещренное кабалистическими знаками лицо пандарома, который несколько минут тому назад продавал зерна сандала. Лицо его окинуло трех собеседников быстрым взглядом, сверкавшим мстительным огнем… Странное явление исчезло так же быстро, как и показалось, не обратив на себя внимание присутствующих. Сэр Джон Лауренс не подозревал, что, заключая постыдный договор с душителем, он тем самым подписал свой смертный приговор…

VII

Падиал и вице‑король. — Лев и лисица. — Зловещие предчувствия. — Старый пандаром. — Гадание. — Приятные предзнаменования. — Крик рогиты. — Посол смерти. — Не более трех часов жизни.

Когда Кишная собирался проститься с вице‑королем, последний обратился к Ватсону и сказал:

— Теперь мне кажется бесполезным принимать падиала, нам не нужны больше его услуги.

— Попрошу твою милость ничего не изменять из того, что ты решил, — сказал туг, — мне важно знать, насколько я могу доверять этому человеку, скроет ли он от меня это посещение и сообщит ли тебе о поручении, данном ему.

— Хорошо! Стань за портьеру одного из окон; ты все услышишь.

Ватсон приказал ввести Дислад‑Хамеда.

Негодяй стал осторожнее за последние двадцать четыре часа; страх убил в нем честолюбие, и он думал только о том, чтобы спасти свою жизнь. Все старание он употребил поэтому на то, чтобы не скомпрометировать себя. Узнав, что вице‑король хочет отправить его по следам Нана‑Сагиба, он прикинулся робким и униженным, удивляясь, что его признали годным для такого дела, которое требовало человека более способного, чем он; он согласился на это поручение только после формального приказания вице‑короля, не проронив ни одного слова, которое могло бы заставить предположить, что ему поручено передать принцу результат совещания жемедаров. Он дал слово употребить все свои усилия, чтобы открыть убежище Нана, не рассчитывая, однако, на успех. Вице‑король, принявший его только для формы, удовольствовался этим ответом и отпустил его.

Ватсон положительно не узнал человека, которому он в течение стольких лет давал самые опасные поручения.

— Вот, — сказал он сэру Лауренсу, — как терроризирует их всех мрачное общество «Духов Вод».

Обернувшись затем в сторону портьеры, позади которой скрывался Кишная, он спросил с некоторым разочарованием:

— Ты, надеюсь, доволен испытанием?

Слова его остались без ответа.

Начальник полиции бросился к окну и поднял портьеру. Кишная исчез.

— Удивительно! — воскликнул вице‑король. — Можно подумать, что это средневековый замок с потайными ходами, подвальными колодцами, пустотами в стенах!

— Все древние замки Индии таковы, милорд. Древние раджи заботились о том, чтобы выстроить себе жилище, где в каждой комнате можно было бы спрятаться, войти и выйти так, чтобы никто этого не видел. Ведя постоянную борьбу с конкурентами из своей собственной семьи, которые не останавливались ни перед ядом, ни перед кинжалом, они, — как, например, Дера‑Адил‑Шах, — ели пищу, приготовленную только их любимой женой, принудив ее попробовать сначала, и никогда не спали две ночи подряд в одной и тон же комнате. Вот почему Адил‑Шах, предок Дары, приказал выстроить этот таинственный дворец, названный Семью этажами. Говорят, будто даже самые близкие друзья шаха никогда не знали, в каком дворце находится их властитель, и он переходил из одного в другой по никому не известным коридорам, до сих пор еще не открытым. Заметьте, что, кроме того этажа, где мы теперь находимся, ни в одном не видно наружного входа и чтобы проникнуть туда, нам пришлось бы разрушить стену в десять метров толщины! Можно судить поэтому, какое количество потайных коридоров и убежищ находится внутри. Нет ничего удивительного после этого, если такой хитрый, упорный и ловкий человек, как Кишная, открыл один из потайных ходов в апартаментах вашей милости.

— Знаете ли, Ватсон, мы здесь далеко не в безопасности, особенно при настоящем состоянии умов. Достаточно кинжала фанатика…

— Кто же осмелится посягнуть на вашу жизнь, милорд? Одна вещь должна вас успокоить: как ни богата история Индии претендентами, ведущими между собою борьбу, в ней не упоминается ни об одном цареубийстве, совершенном подданными. Властители ее, погибшие насильственной смертью, все пали от руки членов собственной семьи; ни один не был убит своим подданным.

— Признаюсь вам, Ватсон, с некоторого времени меня волнуют самые мрачные, черные предчувствия; я не могу выгнать из своей головы той мысли, что Индия будет для меня роковой и что я поплачусь жизнью за старания обеспечить англичанам эту прекрасную страну.

Взрыв хохота прервал печальные мысли короля. Этот припадок веселости донесся к ним со двора, окружающего дворец.

— Там люди забавляются, — сказал сэр Джон с бледной улыбкой, — они вполне счастливы, надо думать!..

Спрошенный слуга объяснил, что это пришел пандаром и гадает солдатам шотландской стражи.

— Не позвать ли его сюда? — сказал Ватсон, у которого мелькнула мысль, нельзя ли будет рассеять этим мрачные предчувствия вице‑короля.

Сэр Джон улыбнулся в знак согласия, и спустя несколько минут пандарома ввели в гостиную. Последний, войдя, сделал селактанг, то есть прикосновение к полу шестью частями своего тела перед сэром Лауренсом; встав затем, он только почтительно поклонился Ватсону, подчеркнув таким образом разницу, которая, по его мнению, существовала между этими двумя лицами.

— Чем ты занимаешься? — спросил его начальник полиции.

Пандаромы, как и факиры, не все занимаются одним и тем же: одни из них, простые акробаты, показывают разные фокусы с помощью кинжалов или, чего не сделает ни один из наших паяцев, с помощью железных, раскаленных докрасна, шаров; другие магнетизируют и обладают замечательной гипнотической силой; третьи вызывают духов умерших; некоторые заклинают змей и хищных зверей или гадают; но каждый из них твердо держится традиции своего сословия.

— Я предсказываю будущее, господин, — отвечал пандаром.

Молодой Эдуард Кемпуэлл к тому времени вернулся, после ухода Кишнаи, и также сидел в зале.

— Вам на руку, Кемпуэлл, — сказал ему вице‑король. — Пред вами еще долгие годы жизни, и вам приятно будет знать, что случится с вами.

— Я не любопытен, милорд! Но, желая доставить вам удовольствие, охотно дам свою руку этому колдуну.

И Эдуард, улыбаясь, подошел к пандарому. Со времени прихода молодого человека старый пандаром не спускал с него глаз и смотрел на него с невыразимым волнением. Он взял его руку и долго рассматривал ее линии; медленно подняв затем глаза на молодого человека, он сказал ему, отчеканивая каждое слово, тем гортанным тоном, какой всегда принимают эти странники, говоря свои предсказания:

— Исания, присутствующий при рождении, осыпал тебя своими милостями; судьба не перекрещивает ни одной из твоих линий, ни одно облако не затемняет горизонта твоих дней; ты достигнешь крайней границы, определенной богами для существования человека, и будешь окружен сыновьями твоих сыновей.

— Принимаю твое предсказание! — засмеялся Эдуард.

— Вот так счастливая будущность, — прибавил сэр Лауренс. И с этими словами он попросил соверен, который покатился к ногам пандарома.

Глаза последнего блеснули мрачным огнем, по лицу пробежала молнией ненависть, и руки его поднялись к поясу, как бы отыскивая кинжал. Но прежде чем присутствующие заметили это, он снова принял почтительный и скромный вид; поклонившись вице‑королю, чтобы лучше скрыть свои чувства, он поднял золотую монету и бросил ее в тыкву.

— Вот предсказание, — сказал Ватсон, смеясь, — которое не скомпрометирует своего автора, ибо его можно без опасений применить ко всем. Всякому приятно услышать, что он будет долго жить и что у него будет много детей.

— Вы страшный скептик, Ватсон, — отвечал сэр Лауренс. — Хотелось бы услышать, что он скажет вам.

— Если ваша милость желает…

— Вы ведь сами приказали привести этого человека, Ватсон, и не можете отказать ему в заработке соверена.

— Пожалуй, милорд! Могу заверить вас, что мне положительно безразлично, что он скажет.

Разговор этот происходил на английском языке, и все трое были уверены, что туземец не понял их. Последний стоял бесстрастный, неподвижный, и ни один мускул лица не выдавал его чувств.

Повинуясь желанию вице‑короля, начальник полиции с насмешливым видом протянул руку пандарому. Туземец мрачно взглянул на него исподлобья и, окинув быстрым взглядом линии жизни, сказал:

— Чаша дней полна, Жуна, Верховный Судья, пустил уже черных послов смерти; прежде чем Сова — луна — кончит свой обход, Сагиб отправится в страну Питри; нет больше для него места на земле, глаза его не раскроются при свете приближающегося солнца. Мрачная Рогата считает, сколько часов ему остается жить…

В эту минуту, как бы подтверждая слова пандарома, послышался среди ночной тишины жалобный троекратный крик совы, сидевшей на соседнем дереве.

Зловещее предсказание, сопровождаемое криком птицы, которая по народным верованиям предсказывает смерть, произвело на всех сильнейшее впечатление. Невольная дрожь пробежала по телу присутствующих; насмешливая улыбка Ватсона сразу исчезла, и лицо его покрылось смертельной бледностью; вице‑король, находившийся еще раньше под влиянием грустных предчувствий, не мог удержать лихорадочной дрожи; даже молодой Кемпуэлл, мало поддающийся суеверию, почувствовал, как сжимается его сердце под влиянием странного чувства. Ватсон сделал невероятное усилие, чтобы овладеть собою.

— Это сумасшедший, — засмеялся он, стараясь придать своему смеху саркастический тон.

— Птица Ионнера пропела три раза, — продолжал пандаром, — тебе осталось, Сагиб, жить три часа.

— Шутки в сторону, старик, — сказал начальник полиции, сконфуженный тем, что выказал столько слабости, — ступай и показывай твои фокусы в другом месте; нам не нужны больше твои услуги…

В ответ на эти слова мнимый нищий, в котором читатель узнал, конечно, браматму, поспешно направился к выходной двери, поднял портьеру и скрылся за нею.

— Ну‑с, мой бедный Ватсон, — сказал вице‑король, — несчастная мысль пришла вам в голову: желая отвлечь меня от тяжелых предчувствий, вы навлекли на себя довольно странное предсказание…

— Негодяй хотел посмеяться надо мной, а главное, напугать меня. Вам известно, что моя служба обрекает меня на вечную ненависть всех этих бродяг, против которых я принимаю всегда самые строгие меры… Он узнал меня, вероятно, а быть может, ему приходилось уже иметь столкновение с моими агентами. И вот ему захотелось сыграть со мною нечто вроде фокуса. Этим не возьмешь меня, нужно что‑нибудь посильнее; я три раза уже получал предупреждение от тайного трибунала, который даже приговорил меня к смерти за то, что я не обращал внимания на его угрозы. Но, как видите, мне ничуть не хуже от этого…

— Признайтесь, однако, что вы испытали некоторое волнение.

— Я не отрицаю этого, милорд, но тут играла роль неожиданность, да и вся окружающая обстановка… Скоро полночь, час таинственных видений; в этой огромной комнате, еле освещенной во всех углах и закоулках, где все предметы принимают неясные формы, появляется вдруг старый пандаром с дьявольской физиономией и вызывает перед вами призрак смерти, затем, в довершение эффекта, к нему присоединяется проклятая сова… Признайтесь, милорд, есть от чего прийти в смущение!

— Вы были осуждены тайным трибуналом? — спросил сэр Лауренс, видимо озабоченный.

— Да, ваша милость, но это было до того еще, как управление обществом перешло в руки Кишнаи.

— И вам сообщили о приговоре?

— Дней восемь тому назад; простая формальность, исполненная кем‑нибудь из низших членов общества, помимо нового трибунала.

— Будьте осторожны, Ватсон, — сказал вице‑король, — вам известно, что приговор исполняется браматмой, а он не сообщник Кишнаи.

— О, я не боюсь, милорд! Они могли, конечно, захватить врасплох несколько бедняг, которых и убили с целью поддержать ужас, внушаемый им таинственным обществом. Но никогда он не осуществлял своих приговоров над теми, которые способны защититься или за смерть которых им могли отомстить. Разве осмелились они тронуть Гавелока, победителя Нана‑Сагиба, или сэра Вильяма Броуна, губернатора Цейлона, который на каждом шагу травит членов их общества и которого они еще несколько месяцев тому назад приговорили к смерти? На всякий случай я ношу тонкую кольчугу, которая предохраняет меня от кинжала, а ночью все выходы из моих апартаментов охраняются стражею… Впрочем, я намерен предупредить начальника тугов об этом предсказании…

— Только бы Кишная сдержал свое слово, — мы скоро избавимся от этих людей.

— Он сдержит его, милорд, и дней через десять вы дадите знать в Лондон об уничтожении общества «Духов Вод», об аресте Нана и об окончательном умиротворении Индии.

— Готов верить вашему предсказанию… Пора, однако, господа, на покой; мы, я думаю, долго будем помнить первый вечер в Беджапуре… Пришлите мне ночного дежурного, Кемпуэлл!

— Старший камердинер ждет ваших приказаний, милорд!

— Прекрасно!.. Не удерживаю вас больше.

Перед уходом оба почтительно поклонились сэру Лауренсу.

— Спокойной ночи, господа, — приветливо сказал им вице‑король.

Не успел директор полиции переступить за порог комнаты, как сэр Джон знаком подозвал к себе адъютанта.

— Удвойте число человек вокруг замка, — приказал он, — поставьте часовых у всех дверей, ведущих в комнаты Ватсона и возвращайтесь с дежурным адъютантом Пири… Проведете эту ночь со мной. Я предчувствую, что здесь произойдут странные вещи.

Минут через десять все приказания вице‑короля были исполнены. Шум в древнем дворце Омра стихал мало‑помалу, и ночная тишина не нарушалась ничем, кроме криков часовых, перекликавшихся через равномерные промежутки: «Слушай!» — «Слушай!» И крик этот, удаляясь все дальше и дальше по мере того, как переходил от ближайшего часового к более отдаленному производил странное впечатление среди таинственной и зловещей тишины этой ночи.

VIII

Странствование пандарома. — Тайное посещение дворца Омра. — Поразительное открытие. — Кинжал правосудия вручен Судазе. — Быстрые приготовления. — План Арджуны.

Браматма, резиденция которого находилась постоянно в Беджапуре, прекрасно знал все потайные коридоры, которые проходили внутри толстых стен и сообщались со всеми комнатами огромного здания посредством целого ряда особых ходов. Копия плана этих ходов находилась у него в секретных бумагах, которые достались ему от его предшественников; как и последние, он знакомил членов Совета Семи, возобновлявшихся несколько раз со времени вступления его в должность, лишь с главной артерией этих сообщений, устроенных Адилом‑Шахом, чтобы иметь возможность пройти по всему дворцу и не быть никем замеченным.

Благодаря этой предусмотрительности, сохраненной им по традиции, он мог в тот день, когда в уме его возникли серьезные подозрения против членов Совета Семи и древнего из Трех, присутствовать при их совещаниях, дабы убедиться в основательности своих опасений. Он прежде всего переоделся пандаромом и смешался с толпой, чтобы судить, насколько искусно он переоделся. Мы оставили его раздающим в ожидании ночи зерна сандала, омоченные в священных водах Ганга.

Когда наступил удобный, по его мнению, час, он медленно направился к дворцу, пробираясь среди развалин и стараясь никому не попадаться на глаза. Придя на место, он немедленно прошел к коридор, неизвестный Семи; коридор вел к верхнему этажу здания, где жили в это время последние. Он добрался туда без всяких затруднений, несмотря на то, что всего только один раз проходил здесь, знакомясь с тайным расположением здания. Он осторожно проскользнул в комнату, где в это время собрались все Семь. Через потайное окошечко, скрытое между балками потолка, которое он мог открывать и закрывать по желанию, он заглянул внутрь комнаты — и едва не вскрикнул от удивления, но, к счастью, удержался. Только взглянув на зрелище, открывшееся перед глазами Арджуны, можно было понять, какую силу характера нужно было иметь последнему, чтобы побороть свое волнение.

Кругом стола, на котором стояла амфора из черной глины, наполненная аррек‑пати (напиток), сидели все Семь и спокойно пили, разговаривая о событиях предыдущей ночи. Ни на одном из них не было установленной правилами маски, — что, главным образом, и вызвало удивление браматмы, которое ему удалось подавить; сначала он взглянул на это, как на нарушение строгих уставов, которое обыкновенно наказывается смертью. Но когда, всмотревшись в каждого из членов совета, он узнал Кишнаю‑душителя в лице древнего из Трех, а в лице остальных членов Совета — родных и союзников знаменитого туга, принадлежащих к той же проклятой секте, — он едва не забыл всякую предосторожность и чуть не позвал факиров, чтобы приказать им выгнать этих негодяев.

К счастью, он вовремя опомнился и понял, какой опасности едва не подверг себя. При малейшем шуме все Семь немедленно надели бы свои маски, и Арджуна, убитый на месте факирами, поплатился бы жизнью за свой неразумный поступок. Напрасно кричал бы он последним:

— Этот человек не кто иной, как туг Кишная, которого вы все знаете; его товарищи принадлежат к самой низкой касте. Сорвите с их лиц маски — и вы увидите перед собой отребье населения Беджапура!

Никто из них не поверил бы ему и не посмел бы поднять руку на древнего из Трех и на других членов Совета Семи. Он вряд ли добился бы этого даже от собственных факиров; нечего было поэтому рассчитывать на помощь служащих Совету. Дрожа всем телом, Арджуна решил отложить месть до другого раза, чтобы лучше обдумать, какие средства употребить для захвата этой шайки разбойников. Он понял, что прежде всего нужно узнать их проекты, и, приложившись ухом к потайному окошечку, стал слушать. С первых же слов он понял, что пришел слишком поздно; Кишная говорил своим сообщникам:

— Пусть будет по‑вашему, миллион рупий за поимку Наны принадлежит вам; я отдам даже свою часть. Варуна только что уведомил меня, что вице‑король в большом зале с одним из своих офицеров и Ватсоном, я сейчас же сговорюсь с ним… Подождите меня здесь, я вернусь и передам вам его ответ.

Затем Арджуна ничего больше не слышал. Догадавшись, что тот отправился к сэру Лауренсу по одному из внутренних ходов, он стал осторожно пробираться по известным лишь ему одному коридорам, которые соединялись с главной артерией, где должен был проходить Кишная. Он выбрал самый короткий путь, чтобы опередить предателя, и, спрятавшись позади подвижной части стены, стал терпеливо ждать… Несколько минут спустя он по легкому шороху догадался, что туг прошел мимо этого пункта. Медленно, стараясь не делать ни малейшего шума, повернул браматма пружину и направился по следам Кишнаи. Когда последний вошел к вице‑королю, Арджуна воспользовался одним из разветвлений, ведущих к каждому окну, и подошел по возможности ближе к тому месту, где сидел сэр Лауренс; отсюда он мог следить за вышеприведенным разговором. В тот момент, когда туг произнес зловещие слова: «Браматма! Я сам пристрою его!», — Арджуна не устоял против желания взглянуть на это странное собрание, — и вот тогда‑то негодующее лицо его и показалось среди кашемировых портьер, закрывавших окно.

Из данного рассказа душителя Арджуна узнал все, что ему нужно было, потому что негодяй не скрыл ни одного из своих адских планов. Трудно описать волнение, с которым он слушал изложение дьявольского заговора; не приди ему в голову счастливая мысль переодеться пандаромом — неминуемо погибли бы и Нана‑Сагиб, и общество «Духов Вод». Герой войны за независимость сгнил бы в английской тюрьме, а древнее общество, которое в течение нескольких веков держало всех в страхе и защищало бедных индусов против целой армии чиновников, жаждавших наживы, распалось бы безвозвратно.

Он решил не ждать появления падиала и приступить к действию; при первых словах вице‑короля о падиале он, не зная, приведут ли Дислад‑Хамеда или нет, поспешил скрыться. Предстоящий разговор с ночным сторожем Беджапура не мог сообщить ему ничего нового. Между тем необходимо было собрать по возможности скорее нескольких субедаров, к которым он питал доверие, и обсудить с ними, какие меры лучше всего будет принять. Но, проходя мимо дворца по направлению к своему жилищу, он очутился среди толпы шотландских солдат, находившихся в веселом настроении духа по случаю обильных возлияний; они тотчас же потащили его к надворным постройкам дворца, где помещались, и, приняв его за настоящего пандарома, просили погадать им.

Оказать сопротивление этим развеселившимся грубым людям, для которых жизнь индуса в те смутные времена стояла на одной степени с жизнью собаки, было бы безумием, и браматма решил следовать за ними добровольно, надеясь этим обезоружить их. Но скрытое бешенство его дошло до крайних пределов, когда он вынужден был, по капризу Ватсона, повторить ту же комедию перед вице‑королем. Мы присутствовали при том, что произошло, и слышали зловещее предсказание, которое он в раздражении бросил в лицо начальнику полиции.

Индусы ненавидели последнего. Сторонник амнистии и мелких мер для умиротворения исключительно из политических видов, он в исполнении своих служебных обязанностей отличался беспощадной и холодной жестокостью; во многих случаях он опозорил себя самыми бесчеловечными поступками; немилосердный лихоимец, как и все высокие сановники Индии, которые смотрели на свои места как на источник дохода, он в короткое время обогатился за счет подвластных ему людей, против которых он придумывал все новые и новые преследования с единственною целью получить от них обильный дар.

Несколько лет подряд получал он предостережения и, наконец, был приговорен к смерти предшественниками Кишнаи; известие о приговоре передал ему факир, который исполнял обязанности палача и который не должен был докладывать об этом Совету. Факир на этот раз опоздал вследствие того, что все последние месяцы у него было много поручений на юге.

Что касается приведения приговора в исполнение, то приказ об этом мог исходить только от браматмы, который сам должен был уведомить о том древнего из Трех. Среди тяжелых забот Арджуна совсем забыл об этом приговоре, но несчастная звезда Ватсона напомнила ему о приговоре. Когда браматма вырвался, наконец, на свободу из дворца Омра, он остановился среди развалин и, протянув руку к окнам вице‑короля, пробормотал:

— А, господа!.. Доносы, измена, подлые договоры с разбойниками, подкупы и низости, — все кажется вам достойным средством, когда дело идет о нас! Я покажу вам, что древнее общество «Духов Вод», которое заставило отступить Джехангира и капитулировать Ауренг‑Цеба, не находится еще в зависимости от горсти воров!

И он пустился по направлению Джахара‑Бауг. Он вошел к себе, никем не замеченный, и тотчас же занялся уничтожением следов своего переодевания; при этом он заметил с некоторым беспокойством, что не принес с собой ни четок из зерен сандала, ни палки с семью узлами… Забыл ли он эти предметы в тайных ходах дворца или в гостиной вице‑короля? Память ничего не подсказывала ему на этот счет, и он решил не терять времени на рассуждения о таком ничтожном предмете; надев свой официальный костюм, он прошел к себе в кабинет и дернул звонок, ведущий к факирам.

Один из них тотчас же появился.

— Утсара вернулся? — спросил браматма.

— Нет, Сагиб!

— Скажи ему, когда он вернется, чтобы сейчас пришел ко мне… Да пришли сюда Судазу.

Факир, совершив перед браматмой селактанг, вышел из комнаты, пятясь назад со всеми знаками уважения, в котором проглядывали любовь и безграничная преданность.

Как только появился Судаза, браматма передал ему пальмовый лист, на котором начертал предварительно несколько строк.

— Умеешь читать? — спросил он.

— Да, Сагиб!

Факир бросил быстрый взгляд на олле и спрятал его, причем ни один мускул лица не выдал волновавших его чувств.

— Понял? — продолжал Арджуна.

— Да, Сагиб!

— Приказание это должно быть исполнено до восхода солнца.

— Хорошо, Сагиб!

Арджуна встал и, подойдя к арматуре, составленной из кинжалов в форме горящего пламени и известных под названием «канджары», взял один из них и передал Судазе, говоря:

— Вот кинжал правосудия. Будь тверд, рази смело и не бойся ничего.

— Приказание браматмы, — отвечал Судаза, — воля Неба.

— И помни, — прибавил браматма, — тот, кто гибнет при исполнении долга, избавляется навсегда от переселений низшего разряда и получает в сварге вечную награду… Иди же, и пусть Шива управляет твоей рукой, достойный сын Земли Лотоса!

Факир вышел тем же порядком, как и предыдущий, сжимая крепко кинжал. Рука его не дрожала, и сердце не билось сильнее обыкновенного.

Тогда браматма позвонил снова, но на этот раз несколько иначе. На зов явился факир Суакана. Это был несравненный скороход, который перегонял даже лошадь; накануне битвы при Серампуре он сделал шестьдесят миль в двадцать четыре часа, чтобы предупредить Нана‑Сагиба о прибытии армии.

— Суакана, — сказал ему Арджуна, — ты знаешь, что Анандраену из Вейлора и четырем субедарам было приказано вчера отправиться с приветствием к новому губернатору французской Индии; беги к дому, где он живет в Беджапуре, и, если он не отправился еще, привези его поскорее в этот дворец. Я должен видеть его сегодня же ночью.

— А если он покинул город, Сагиб?

— Ты догонишь его по дороге в Пондишери, он не мог еще далеко уйти; в сумерки у него не были еще кончены приготовления к отъезду.

Суакана повиновался.

Арджуна отправил еще несколько послов к разным членам общества, которые по своим годам и заслугам могли помочь ему справиться с ужасным кризисом. В ожидании прихода Утсары он сел к столу; вынув из ящика шкатулочку, взял оттуда семь золотых листьев лотоса и начертал на них семь имен.

План, составленный Арджуной, был самый простой и общеупотребительный в случае неожиданной измены членов Совета Семи; не имея времени созывать собрание из жемедаров, браматма имел право, основываясь на правилах устава, заменить их семью членами общества, самыми старыми и самыми почтенными, какие только будут под рукой. Действуя таким образом на основании данной ему власти, Арджуна начертал на листьях лотоса имена избранных им семи лиц, начиная с Анандраена, старого друга Нана‑Сагиба и Сердара, — того самого Анандраена, который из Вейлора, где он жил, отправлялся в Нухурмур, чтобы предупредить их об опасности; ему предназначал Арджуна титул древнего из Трех и президентское место в Совете.

При таком восстановлении общества уничтожение его становилось уже невозможным. Кишнае хорошо было известно это обстоятельство, и негодяй, собираясь помешать исполнению его, сказал сэру Лауренсу: «Браматма… Я сам его пристрою!». Раз не было верховного вождя, никто больше не имел права созывать собрание жемедаров и выбирать новый Совет Семи.

В ту минуту, когда Арджуна кончал надписи, сзади него послышался вдруг легкий шорох; он быстро обернулся и увидел у входа в свой кабинет Утсару и падиала Дислад‑Хамеда: последний держал в одной руке пальмовый лист, похожий на тот, который браматма передал судазе, и в другой кинжал правосудия.

— Что означает это? — спросил Арджуна, понявший все с первого взгляда.

— Господин, — отвечал Утсара, — падиал получил от древнего из Трех приказание убить тебя.

— Ну? — отвечал хладнокровно браматма. — Почему он не исполняет его?

Дислад‑Хамед вместо всякого ответа бросил олле и кинжал правосудия под ноги верховному вождю и распростерся ниц перед ним.

— Хорошо! Очень хорошо! — отвечал Арджуна. — Ты спас свою жизнь, Дислад‑Хамед, и искупил все твои измены.

— Неужели ты думаешь, господин, что без этого он переступил бы порог Джахара‑Бауг? — сказал факир.

— Спасибо, мой честный Утсара, я знаю твою преданность. Древний из Трех, или вернее — душитель Кишная, желая дать тебе это поручение, спас тебя от наказания, заслуженного изменниками, и назначил тебе свидание сегодня вечером? — обратился он к падиалу.

— Как, ты знаешь? — спросил падиал.

— Я все знаю, от браматмы ничего нельзя скрыть. Я знаю, что Кишная и его сообщники убили семь членов Верховного Совета и заменили их собою.

— О, Шива! Неужели все это правда? — прервал его Утсара, забывая даже, что он не имел права останавливать речи своего господина.

— Спроси своего спутника, — отвечал Арджуна, забыв указать любимому факиру на сделанную им ошибку.

— Правда, — пробормотал падиал, начиная дрожать под устремленным на него бешеным взглядом Утсары.

— Я знаю также, что семь негодяев поклялись предать англичанам Нана‑Сагиба и общество «Духов Вод».

— Клянусь тремя судьями ада, проклятый падиал, ты заслуживаешь смерти,

— воскликнул Утсара, не будучи в состоянии сдерживать своего гнева.

— Господин, клянусь тебе, — воскликнул несчастный падиал, которому, казалось, суждено было дрожать до самого конца жизни, — я узнал обо всем только сегодня вечером во время свидания, и если я ничего не открыл Утсаре, то лишь потому, что считал эти события слишком важными и думал, что не вправе говорить кому‑нибудь о них раньше, чем тебе.

— И ты был прав… Я оставляю за тобой дарованное мною прощение за все прошлое потому, что поставленный между обещаниями вице‑короля, страхом, который тебе внушает Кишная, и словом, данным мне, ты предпочел держаться последнего.

Падиал, действительно, вывернулся очень ловко в этом обстоятельстве; он инстинктивно почувствовал, что ни вице‑король, ни начальник тугов не спасут его от мести Арджуны, и потому решил изменить двум первым в пользу последнего. С Кишнаей он разговаривал на карнокском наречии, которого Утсара не понимал, и хотя факир, исполняя приказание, спрятался так близко от двух собеседников, что мог бы слышать каждое их слово, он ушел бы ни с чем, не покажи ему сам падиал после ухода туга олле и кинжала правосудия, предназначенных для его господина и переданных ему Кишнаей.

— А теперь, — спросил падиал, счастливый оборотом, какой принимали события, — что мне делать? Должен ли я ехать на Малабарское побережье и исполнить поручение, данное мне к Нана‑Сагибу?

— Я не знаю еще, что будет решено. — отвечал браматма, — иди домой и никуда не выходи ни сегодня ночью, ни завтра, пока Утсара не придет передать тебе моей воли.

Падиал не заставил повторять себе два раза приглашение вернуться домой; после тех ужасных терзаний, какие ему пришлось перенести со времени своего ухода оттуда, он ничего больше не хотел, как спокойной и уединенной жизни. Больше всего желал он, чтобы о нем совсем забыли и оставили его спокойно исполнять службу ночного сторожа, как и раньше. Он клялся, что никакая честолюбивая мысль не заберется больше ему в голову; более чем когда либо думал он о том, чтобы совсем улизнуть из этой местности, — если ему не удастся отделаться от требований трех противников, из которых он не мог удовлетворить одного, не разгневав других. Между вице‑королем, Кишнаей и браматмой он чувствовал себя несравненно несчастнее знаменитого осла Буридана. Но судьба решила, что несчастный не так‑то скоро добьется страстно желаемого спокойствия… На повороте узенькой тропинки, ведшей к его жилью, на него набросились вдруг четыре человека, скрутили его так крепко, что он не мог пошевелить ни одним членом, и бегом понесли его среди развалин.

Он успел, однако, жалобно, пронзительно крикнуть, и крик этот услышали в Джахаре‑Бауг.

— Бегите! — сказал Арджуна двум своим факирам. — Кто‑то напал на падиала, я узнал его голос… Негодяй Кишная, наверное, заставил кого‑нибудь следить за ним… Бегите же к нему в избу, посмотрите, вернулся ли он, и тотчас же сообщите мне об этом.

Браматма не видел, отдавая это приказание, как чья‑то тень скользнула среди кустов и мелькнула в сторону по более короткому пути к жилью Дислад‑Хамеда, чтобы опередить двух послов.

Спустя несколько минут вернулись факиры и доложили своему господину, что падиал уже лег спать и на вопрос их отвечал, что благодарит браматму за участие к нему. Браматма облегченно вздохнул.

— Похищение этого человека и в такой момент, — сказал он Утсаре, — должно было бы иметь страшные последствия; негодяи не остановятся перед пыткой, чтобы заставить его говорить, а Кишная, узнав о том, что мы проведали про его козни, сделался бы в союзе с вице‑королем непобедимым для нас врагом.

Издали донесся едва слышный звук браминской трубы — сигнал, которым Суакапа возвещал, что он встретил Анандраена. Прошло несколько минут, и друг Сердара входил в кабинет браматмы, который встретил его с золотым листком лотоса и маской в руках — знаками его нового достоинства — и приветствовал его следующими словами:

— Салам древнему из Трех! Да пошлет тебе Индра могущество, Изавия — мудрость в совещаниях и Шива — непоколебимость в действиях!

— Почему ты встречаешь меня этим приветствием? — спросил Анандраен. — Титул этот не принадлежит мне.

— Ты все узнаешь сейчас, — отвечал ему браматма.

Остальные шесть вошли друг за другом, и Арджуна встретил всех их тем же приветствием.

Все были, видимо, взволнованы, потому что в течение долгих лет они достигли только первой степени посвящения; они прекрасно понимали, что браматма пользовался данной ему властью заменять действующих членов Семи новыми, и ждали очень важных сообщений.

Окончив все предписанные уставом формальности, Арджуна низко преклонился перед теми, кого он возвел выше себя, и сказал:

— Приветствую вас, Три и Семь! Пусть Брама, который держит в руках своих судьбы мира, ниспошлет вам свою помощь в делах ваших, ибо дело идет о спасении общества «Духов Вод». Пойдем в зал Джахары‑Бауг, предназначенный для совещаний.

Молчаливо последовали Семь за Арджуной.

Дверь закрылась за ними, и два факира с кинжалами в руке легли у нее, охраняя вход… Неподвижные, как бронзовые статуи в глубине мрачного хода какого‑нибудь древнего памятника, они походили на задумчивых сфинксов, каких в земле Фараонов ставили у входа в подземные храмы.

Утсара тем временем с самого ухода падиала ломал себе голову над исполнением задуманного им плана. Рассчитывая на то, что совещание продолжится долго, он направился к маленькой избушке в глубине сада, где он жил. Сняв с себя всю одежду, он вымазал тело кокосовым маслом, взял в зубы кинжал и перелез через стену, чтобы не проходить мимо стражи, день и ночь охранявшей главный вход, и пустился к старому Беджапуру со всею скоростью, на какую был только способен, бормоча про себя:

— Только бы я пришел вовремя!

Проходя мимо хижины Дислад‑Хамеда, он остановился в нерешительности, не зная, вызвать ли его или самому войти к нему; но опасаясь, что его услышит какой‑нибудь шпион тугов, он осторожно проскользнул в отделение хижины, предназначенное для мужчин, и скоро вышел оттуда, продолжая свой дальнейший путь еще с большим остервенением.

Он нашел хижину пустой…

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. КОЛОДЕЦ МОЛЧАНИЯ

I

Недоумение Кишнаи. — Приготовления в Джахаре‑Бауг. — Что предпринять? — Варуна молчит. — Отчаянное решение.

Трагические события, о которых Индия сохранила еще до сих пор воспоминание, представляют, как мы уже сказали, не выдуманные нами эпизоды, а действительные события; они предшествовали печальному концу вице‑короля Индии, сэра Джона Лауренса, убитого фанатиком по распоряжению тайного общества Духов Вод… Борьба эта, начатая Сердаром, ныне Фредериком де Монморен, — в защиту Нана‑Сагиба, и продолженная его единомышленниками после отъезда Сердара во Францию — достигла своего апогея… Не раз уже в часы затруднения мужественные индусы, выносившие на себе всю тяжесть этой борьбы, сожалели об отсутствии отважного француза, который в течение двух лет отражал все усилия англичан.

Помощник его, марселец Барбассон, заключенный в Нухурмуре вместе с Нана‑Сагибом и горстью туземцев, свято соблюдал данное ему приказание не покидать неприступного убежища до возвращения Сердара. Поэтому вся тяжесть ответственности в этой неравной борьбе осталась на плечах нескольких мужественных людей, которые окружали браматму Арджуну.

Нет сомнения в том, что будь Сердару известна опасность, которой подвергался Нана‑Сагиб и его друзья, он поспешил бы уехать из Франции и прилетел бы к ним на помощь. Смерть Кишнаи, которого повесили на его глазах и хитрая уловка которого была ему неизвестна, способствовала его спокойствию; он знал, что раз исчез этот негодяй, не найдется больше ни одного индуса, который выдал бы Нана‑Сагиба… Ватсон подкупил Дислад‑Хамеда, но этот трус мог только своими доносами способствовать тому, чтобы вешали несчастных туземцев, причастных к восстанию. Но до убежища Нана‑Сагиба ему не добраться, и сэр Лауренс мог бы ждать целые столетия поимки принца.

Между тем при настоящем положении дел случаю угодно было устроить так, чтобы этот человек знал тайны двух партий; успех той или другой мог, пожалуй, зависеть и от него. Утсара все это прекрасно понял, когда браматма, весь поглощенный важностью событий, удовольствовался ответом своих послов, что падиал вернулся домой. Факир подозревал какую‑то западню и, чувствуя, что все погибнет, если негодяй попадет во власть Кишнаи, решил даже пожертвовать своею жизнью, лишь бы только вырвать от тугов падиала прежде чем тот успеет что‑либо открыть им.

Только бы придти вовремя, как и сам он сказал. Он знал трусость падиала и был уверен, что нет тайны, которую он не выдал бы перед страхом пытки. Тем не менее мужественный факир не знал причины похищения, приписывая его исключительно неисполнению смертного приговора, произнесенного мнимым трибуналом Трех против браматмы. Но это было не так. Причина, несравненно более важная, заставила Кишнаю поместить Дислад‑Хамеда в потайное место.

Когда сэр Лауренс приготовился принять ночного сторожа, Кишная, как вы помните, спрятался по приглашению вице‑короля в амбразуре одного из окон, закрытой толстой портьерой, чтобы присутствовать, не будучи видимым, при приеме падиала. Вы помните также, что по окончании аудиенции Кишная исчез, но куда — никто не видел. Место это, или вернее, амбразура окна, оказалось случайно тем же самым, куда браматма, переодетый пандаромом, вышел из потайного коридора, чтобы присутствовать при разговоре начальника тугов с вице‑королем. Удаляясь оттуда, Арджуна, взволнованный слышанным разоблачением, забыл закрыть подвижную часть стены. Когда Кишная, проходя мимо, заметил в стене зияющее отверстие, сходное с тем, через которое он сам прошел, он сейчас же понял, что через это неизвестное ему отверстие проходил кто‑то, желавший подслушать его разговор с Лауренсом. Кто бы это ни был, — он не мог быть другом.

Начальник тугов, мужество которого было выше всяких сомнений, не колебался ни минуты и вошел в этот коридор, который неминуемо должен был привести его к главной артерии лабиринта. С первых же шагов он наткнулся на какой‑то предмет, стоявший у стены, и к своему изумлению признал в нем палку с семью узлами и с привязанными к ней четками неизвестного пандарома, который весь день бродил вокруг дворца, возбуждая в нем сильные подозрения. Ему даже показалось, что это браматма, его враг; он заметил одну подробность, которая ускользнула бы от всякого другого, кроме этого опытного в хитростях и переодеваниях человека. Арджуна, родившийся на Коромандельском побережье в президентстве Мадрасском, хотя и говорил совершенно правильно и чисто на телингском наречии Беджапура, все же сохранил некоторый акцент, который слышен был в его криках, когда он обращался к толпе, предлагая купить зерна сандала.

Кишная отстранил от себя сначала это предположение, не понимая, какой интерес мог заставить браматму ходить среди толпы в таком костюме, тогда как к услугам его была целая армия факиров и слуг, готовых во всякое время собрать для него необходимые сведения. Но когда ему в руки попалась палка и четки мнимого пандарома, он больше не сомневался в этом. Только один браматма мог пробраться в тайные ходы дворца, которые были неизвестны Кишнае. Браматма и пандаром были, следовательно, одно и то же лицо. Но в таком случае, смертельный враг знал все его тайны! Он знал, что Совет Семи состоит из одних только тугов, добившихся этого достоинства после убийства настоящих членов, и что древний из Трех был не кто другой, как Кишная, повешенный в Вейлоре.

Сопоставив все факты, начальник тугов, несмотря на всю свою смелость, не мог не придти в ужас. Противник его был отважен, имел связи, был любим в обществе всеми жемедарами; а потому ему ничего ни стоило не только прогнать самозванцев с занятого им поста, но приказать их собственным факирам убить их, чтобы отомстить за смерть тех, чье место они заняли.

Вот тогда‑то он и решил поспешить с развязкой и избавиться поскорее от браматмы, смерть которого была решена с того самого дня, когда туги захватили свои места. Он не решался поручить этого дела ни одному факиру, потому что Арджуну любили все, даже те, которые находились на службе у Семи; Кишная боялся, чтобы тот, которому он поручит это, не предупредил браматму и тем дал ему возможность бежать.

Мучимый желанием найти кого‑нибудь, кто избавил бы его от этого человека, туг задумал спасти падиала от заслуженного им наказания, чтобы взамен этого поручить ему убийство браматмы. Он хотел назначить день убийства на своем свидании с ночным сторожем, но события этого вечера заставляли его уничтожить своего врага в ту же ночь. Тем временем он приказал стороной навести справки у дорванов и всех служителей Джахары‑Бауг, выходил ли куда‑нибудь их господин сегодня; все отвечали, что он целый день не отлучался из дворца.

Это единодушие поколебало несколько уверенность Кишнаи и, желая успокоиться, он сказал себе, что палка и четки могли быть забыты в потайном коридоре много лет тому назад; точно также и подвижная часть стены могла отодвинуться сама собою вследствие постепенного высыхания здания. Объяснение это, которое он давал себе, чтобы успокоиться относительно последствий всего дела, — ибо он боялся, чтобы браматма не созвал целой толпы субедаров, — не должно было ни в каком случае влиять на его решение. Туг приказал шпионам дежурить кругом дворца браматмы, чтобы знать обо всем, что будет там происходить до того часа, когда падиал исполнит злодейское приказание.

Когда наступил час свидания, он был очень удивлен, не встретив никакого противоречия со стороны падиала, который соглашался на все, что ему предлагали, и просил только разрешения поразить браматму на восходе солнца — по двум причинам, признанным Кишнаей вполне основательными. Дислад‑Хамед не знал внутреннего устройства Джахары‑Бауг и хотел, несмотря на поздний час, пойти говорить с браматмой под каким‑нибудь предлогом, а в это время присмотреться к расположению дворца; за несколько времени до рассвета он вернется туда, уверенный, что все будут спать глубоким сном.

Дислад‑Хамед, как видите, прекрасно играл свою роль: трус этот, чтоб лучше усыпить бдительность Кишнаи, принял по возможности более развязный вид и тем внушил к себе доверие. Но, к несчастью, шпион подслушал разговор его с Утсарой; туг, видя себя одураченным, пришел в бешенство и приказал похитить его при выходе из Джахары‑Бауга.

Он сейчас же хотел расправиться с несчастным, но рассудив, что при отношениях, существующих, по‑видимому, между Арджуной и падиалом, он может получить от последнего очень важные сообщения, Кишная приказал опустить его до поры до времени в одно из потайных подземелий замка.

Но теперь он почти не сомневался в том, что браматме были известны все его махинации; каждую минуту шпионы приходили и уведомляли его, что во дворце его врага происходит какое‑то необычное движение, что туда входят люди, но оттуда не выходят… Надо было принимать решительные меры, иначе все погибло… Но какие меры? Одно только было возможно и давало надежду на успех: разбудить сэра Лауренса, сообщить ему обо всем, попросить у него отряд шотландцев и, окружив Джахара‑Бауг, захватить браматму под предлогом неповиновения указу вице‑короля, уничтожающему общество… Но согласится ли он на это? Это спасало, само собою разумеется, жизнь Кишнаи и самозванных членов Совета Семи, но вместе с тем это открывало их замыслы и делало поимку Нана‑Сагиба невозможной… Раз такое обстоятельство бросится в глаза сэру Лауренсу, последний откажется трогать с места своих солдат на защиту людей, которые не могли больше принести ему никакой пользы… Нет! К этому можно было прибегнуть лишь в последней крайности, когда не останется других средств, кроме побега. Бежать!.. После всего, что он сделал… Какой позор! Он станет посмешищем всей Индии. Пусть его позорят, боятся, пусть презирают

— но быть посмешищем!.. Какой конец для отважного начальника тугов, который составлял договоры, как с равным себе, с полу‑королем! О! Кишная ни за что не решиться на это!

В невыразимом волнении ходил негодяй посреди развалин, окружавших древний дворец Омра… Неужели же он не найдет никого, кто согласится избавить его от проклятого браматмы, который собирается разрушить самый смелый и самый ловкий план, какой он когда‑либо составлял в своей жизни!

Вдруг он вспомнил Утами, преданного ему Утами, — который по одному его знаку убил обвинителя падиала. Вот это человек, который нужен ему!.. И как он не подумал о нем раньше!.. Он позвал Варуну, получившего приказ находиться всегда на расстоянии его голоса, и велел ему отыскать товарища… Но так как факир не двигался с места, Кишная с гневом крикнул:

— Почему ты не повинуешься мне? Не хочешь ли и ты изменить мне?

— Сагиб, — смущенно отвечал ему Варуна, — ты не знаешь разве, что Утами нет с самого утра?

— Что ты говоришь?

— Истину, сагиб! После утренней тревоги он еще не появлялся.

— Куда, ты думаешь, он ушел?

— Не знаю, сагиб! Быть может, это он кричал, когда мы слышали…

— Продолжай…

— И его убили из личной мести.

— Но тогда нашли бы его тело!

— Убийца мог бросить его в колодец среди развалин.

— Почему не отыскали его тела?

— Среди развалин древнего Баджапура, сагиб, больше тысячи пятисот колодцев; отверстие большинства из них заросло кустарником и лианами. Понадобился бы целый месяц, чтобы осмотреть их. Заброшенные много веков тому назад, они служат теперь убежищем змеям.

— Хорошо, оставь меня… Нет, слушай!

— Я здесь, сагиб.

— Ближе ко мне!.. Умеешь ты справляться с кинжалом правосудия?

— Я только объявляю приговоры Совета, сагиб, но не исполняю их, — отвечал Варуна уклончиво.

— Кто из твоих товарищей исполняет эту обязанность?

— Никто из них, сагиб, никогда не исполнял…

— Что ты говоришь?

— Сагибу известно, что один только браматма приказывает исполнять приговоры и вручает кинжал правосудия факирам Джахары‑Бауг.

Несмотря на подозрение, внушенное Варуне пятнами крови на одежде браматмы, он решил не выдавать его.

— Хорошо, ты мне больше не нужен.

Итак все валилось из рук Кишнаи в последнюю минуту… Утами не дал бы ему такого ответа. «Кого поразить, господин?» — спросил бы он только. Вот почему его убили…

И тут, не знавший, как все это произошло, приписал убийство браматме, который пожелал отнять от него единственного преданного ему человека. О! Будь его повешенные в Вейлоре товарищи здесь, у него не было бы недостатка в выборе: двадцать рук поднялись бы на защиту его… Увы! Кости их, обглоданные ястребами, белеют в джунглях Малабара; все выходы закрыты для него. Но нет! Он не побежит постыдно перед своим противником, он не сдастся так… Все увидят, легко ли овладеть Кишнаей!

А между тем голова его, готовая развалиться от приступов бешенства, не придумывала ничего… Он подумал уже о том, не лучше ли будет объяснить положение вещей своим сообщникам; быть может какая‑нибудь мысль блеснет в их мозгу? И к чему во всяком случае терять время на бесполезные терзания? Не лучше ли будет привлечь поскорее к допросу этого труса падиала, который получает отовсюду доходы, служит и изменяет всем?

Было около часу ночи; браматма не мог действовать раньше начала дня, чтобы извлечь пользу из народного движения, — а народ будет, без сомнения, на его стороне. Кишная имел в своем распоряжении еще пять часов для окончательного решения, и в голове его блеснула адская мысль: если до того времени он не придумает никакого выхода из своего положения, если вице‑король, к которому он прибегнет в крайности, откажется взять сторону его союзников в этой борьбе, — тогда он, туг Кишная, мечтавший кончить свои дни мирасдаром и сравняться с раджами благодаря трости с золотым набалдашником, он, Кишная‑душитель, устроит своему обманутому честолюбию и себе самому пышные похороны, о которых долго будут говорить в Индии, и которые обессмертят имя его в летописях мира!.. В подземельях дворца находился ввиду предстоящего восстания запас в пятьдесят тонн пороху, спрятанного там обществом «Духов Вод»… Кишная‑душитель погребет себя под развалинами древнего дворца Омра вместе с браматмой, вице‑королем, его штабом и двумя батальонами шотландской гвардии!

Подбодрив себя этой мыслью, величие которой удовлетворяло его гордость, он вернулся во дворец и отдал приказание привести Дислад‑Хамеда.

II

Таинственные дворцы Индии. — Колодец Молчания. — Утсара и падиал. — Подземелья. — Нравственные пытки. — Обреченные на голодную смерть.

Замки средних веков со своими потайными подземельями и тюрьмами, со своими подземными ходами дают лишь слабое понятие о подобных же сооружениях древней Индии.

Властители этой страны, окруженные со всех сторон заговорами, которые порождались честолюбием членов их семьи, и вынужденные не доверять даже собственным своим детям, жили обыкновенно в дворцах, превращенных их архитекторами в настоящие чудеса по приспособленности для защиты. Мы уже имели случай говорить, что не было ни одного вестибюля, ни одной передней, ни одной комнаты без потайных сообщений, потайных дверей, подвижных стен, темных комнат, неизвестных самым доверенным слугам, потайных трапов, которые при малейшем подозрении поглощали родственников, министров, офицеров и любимцев: подземелий и тюрем, где акустика доведена была до такого совершенства, что не слышны были жалобы заключенных. И в большинстве случаев несчастный архитектор, устроивший такой дворец по приказанию своего властителя, становился первой жертвой своей работы: раджи боялись, чтобы он не открыл тайн, которые должны были быть известны одному только набобу.

Древний дворец Омра был, как мы уже видели, законченным типом такого сооружения. Потайные части его были так хорошо устроены, что до сих пор еще оставались неизвестными, несмотря на то, что знаменитое общество «Духов Вод» занимало его в течение многих столетий подряд и все время производило в нем самые тщательные розыски. Англичане удовольствовались тем, что заняли первый этаж, пристройки которого могли вместить в себя два или три полка. Остальные они предоставили всеразрушающему времени, так они поступили и с большинством чудесных памятников в древней Индии. А между тем вся древняя цивилизация была налицо в этих зданиях, дворцах, храмах, могилах, мечетях, пагодах, из которых самые незначительные хранились бы в Европе с благоговением.

Время от времени, однако, факирам, охранявшим дворец, удавалось открыть во время отсутствия Семи, — которые жили там только в периоды, когда собирались жемедары, — какое‑нибудь новое сообщение, которое приводило их в темные комнаты, к подвалам для пытки; там находили они еще орудия пыток в том же положении, в каком их оставили много веков тому назад. Последнее открытие в этом роде было сделано Утсарой. Заинтригованный плитой, издававшей менее глухой звук, чем остальные, и находившейся в одной из передних зал второго дворца, он поднял ее и под ней нашел вторую с вырезанной на ней надписью:

Палам‑Адербам.

(Колодец Молчания).

Подняв вторую плиту, он увидел нечто вроде колодца, стены которого расширялись книзу; он был до половины наполнен человеческими скелетами, кости и черепа которых перемешивались самым странным образом и представляли собою мрачное зрелище. Утсара спустился вниз, чтобы осмотреть этот мрачный подвал, уверенный, что найдет там сообщение с другими частями здания, — комнатой для пыток, например, куда шли обыкновенно, как спицы колеса, все подземелья. Но он ничего не открыл и пришел к тому убеждению, что это обыкновенный подвал, куда сваливали после смерти трупы казненных. Вот в это‑то мрачное убежище и бросили Дислад‑Хамеда по приказанию Кишнаи.

Он пробыл там всего десять минут, когда Утсара пришел в замок. Войдя туда через один из потайных входов, указанный ему браматмой и неизвестный ни Семи, ни их слугам, факир, задерживая дыхание и заглушая шум шагов, приблизился осторожно к комнате, где жили его товарищи, служившие Верховному Совету. Они тихо разговаривали между собою о последних событиях; самые старшие из них удивлялись тому обороту, какой принимали дела, и не скрывали друг от друга своих чувств при виде странного поведения Совета Семи.

— А вы не знаете еще всего, — сказал Кама своим товарищам, таинственно покачивая головой.

— Что же еще случилось? — спросили они, подсаживаясь к нему ближе.

В этот момент Утсара, несколько минут тому назад подошедший ко входу, приложился ближе ухом, чтобы не проронить ни единого слова.

— Представьте себе, — продолжал Кама, больше прежнего понижая голос, — что сегодня ночью… полчаса тому назад, не более, древний из Трех приказал Дислад‑Хамеду, падиалу, убить нашего браматму!

Ропот ужаса и негодования послышался среди собравшихся факиров.

— А ночной сторож, — продолжал Кама, — вместо того чтобы исполнить приказание, передал браматме оллс и кинжал правосудия.

— Мы сделали бы то же самое, — сказали многие в один голос.

Никто не возражал против этого смелого заявления.

— Не говори так громко, Аврита! Вспомни Притвиджа, которого мы никогда больше не видели после такого неосторожного слова.

— Я не боюсь их, — отвечал Аврита. — Охранять дворец меня назначило собрание жемедаров, я не служу Семи.

Дрожь ужаса пробежала по всем собравшимся, потому что такие слова никогда не оставались безнаказанными.

— Если ты хочешь присоединиться к Дислад‑Хамеду, — сказал Кама, — можешь продолжать…

— А что с ним случилось?

— Древний из Трех приказал бросить его в Колодец Молчания, пока…

Утсара не дослушал окончания фразы; он узнал, где находился несчастный, которого он хотел вырвать у Кишнаи; для этого ему надо было действовать с неотложною поспешностью и некогда было поэтому слушать, несмотря на интерес, который мог этот разговор иметь для него. С теми же предосторожностями, с какими он шел сюда, направился он к месту, указанному Камой и известному ему самому, потому что он еще раньше открыл его.

Начальник тугов, принявший тем временем известное нам решение, возвратился в эту минуту во дворец, и факир слышал, как он приказал Варуне привести падиала в комнату для пыток… Несмотря, следовательно, на поспешность, с которою Утсара собирался похитить ночного сторожа, он все же опоздал… Тем не менее необходимо помешать тугам заставить говорить падиала казалась верному слуге до того важной, что он решил попробовать, не удастся ли ему опередить посланных; это было тем труднее, что ему приходилось скрываться.

Он знал, что, в сущности, ему нечего бояться Варуны, но если товарищ его не захочет лично, сам по себе, сделать ему что‑нибудь неприятное, то, с другой стороны, он ни за что не выпустит из рук своего пленника. Одно обстоятельство, на которое он совсем не рассчитывал, дало ему возможность выиграть несколько минут. Варуна, не доверявший собственным своим силам в случае сопротивления со стороны падиала, отправился в комнату факиров, чтобы попросить двух товарищей идти с ним и помочь ему.

Утсара, видя, что он направляется туда, понял его намерение и с новой надеждой поднялся поспешно по лестнице, ведущей в зал, где находился колодец. Придя туда, он, к удовольствию своему, увидел, что первая плита не положена обратно на место. Факир немедля бросился ко второй, приподнял ее с неимоверными усилиями и, сдвинув ее в сторону, крикнул в отверстие:

— Дислад, это я, Утсара… я пришел к тебе на помощь… Скорей, нельзя терять ни минуты.

Он произнес эти слова, лежа на полу и опустив обе руки в отверстие, чтобы помочь падиалу выйти оттуда.

Ответа не было.

Точно молния осветила факира, и он вспомнил, что накануне утром они с браматмой нашли падиала, лежащим в кустах без сознания; с ужасом подумал он, что страх мог и теперь произвести то же действие на несчастного. Такое объяснение было тем вероятнее, что плита не была поднята, а потому не было возможности предположить, чтобы сторож бежал. Не теряя времени на размышление, Утсара схватился руками за края отверстия и прыгнул вниз.

Падение его на скелеты произвело странный шум среди костей, заставивший его невольно вздрогнуть. В ту же минуту он услышал голоса факиров, шедших вместе с Варуной. Он замер на месте и внимательно прислушался, чтобы знать, какое пространство отделяет его от них, и тут же понял, что у него не хватит времени унести пленника из подземелья; кругом него было так темно, что падиала приходилось искать ощупью, а это отняло бы у него и те немногие минуты, которые были в его распоряжении… Оставалось только бежать, если он хотел ускользнуть от мести тугов. Одним прыжком достиг он отверстия и легко, как акробат, поднялся наверх с помощью рук; еще одно движение, и он вышел бы из колодца, когда в комнате мелькнул свет от фонаря факиров… Секунды через четыре появились и последние. С быстротою мысли опустился Утсара на дно и быстро пополз к одной из стен, где неподвижно притаился и затаил дыхание… В ту же минуту факиры были у входа в Колодец Молчания.

— Ого! — сказал Варуна, увидя зияющее отверстие, — мы закрыли тогда плиту, я в этом уверен… А птица улетела! Тем лучше, неважная участь ждала ее.

Затем он крикнул для успокоения совести:

— Дислад! Дислад! Там ли ты?

Ответа, само собою разумеется, не получилось.

— Ты думаешь, что он действительно убежал? — сказал один из помощников Варуны. — Быть может, он притворяется глухим, потому что ему не так уж приятно следовать за нами.

— Вот наивное рассуждение, мой бедный Крату, — ответил Варуна, — где ты найдешь такую птицу, которая оставалась бы в клетке, когда дверца открыта?..

— Но каким образом мог он поднять изнутри такую тяжелую плиту, если мы вдвоем еле‑еле сдвинули ее с места?

— Нет, ты не напрасно носишь свое имя, Крату! — отвечал весело Варуна.

В Индии Крату представляет собою тип дурачка, которому народ приписывает самые невероятные несообразности.

Взрыв хохота встретил слова Варуны, и в комнату вошло еще несколько факиров, которые пришли посмотреть, как будут тащить падиала из колодца.

— Да, Крату, — продолжал Варуна, — неужели же ты не понимаешь, что раз он не мог сам поднять плиты изнутри, то, следовательно, кто‑то другой оказал ему эту услугу. Если же этот «кто‑то», о умнейший Крату, приходил сюда не для того, чтобы забавляться поднятием тяжелых камней, — то значит он пришел с намерением спасти Дислад‑Хамеда… Дело ясно!

Во время этого разговора Утсара, не проронивший ни одного слова, дрожал при мысли, что упрямство Крату может заставить Варуну осмотреть внутренности колодца, — и в таком случае его неминуемо должны были открыть и отвести к древнему из Трех вместе с падиалом, который, по его мнению, находился без сознания здесь же вблизи него.

Но заключение Варуны было так логично и неоспоримо, что Крату перестал протестовать против очевидности, а, главное, — против единодушного мнения своих товарищей.

— Бесполезно тратить здесь время, — продолжал Варуна, — помогите мне положить на место плиты и пойдем отдать отчет.

Не успел еще Утсара обдумать, что может выйти из такого оборота дела, как обе плиты были уже положены на место, одна на другую; шаги факиров, звонко стучавшие по камню, стихли мало‑помалу в отдалении, и снова водворилась глубокая тишина, царившая обыкновенно под этими уединенными сводами.

Утсара вскочил на ноги и принялся кричать, как безумный… Напрасный труд! Голос его не слышен был снаружи; все жалобы, все крики поглощались стенами подземелья, устроенного именно с этой целью и названного поэтому Колодцем Молчания.

Факир понял, что он погиб безвозвратно… Никакая человеческая сила не могла поднять изнутри обе гранитные плиты, закрывшие отверстие подземелья. Будь еще положена одна только нижняя, Утсара мог бы взобраться на плечи падиала и с помощью своей геркулесовой силы поднять ее плечом; но давление верхней, большей по величине и толщине, делало невозможной всякую надежду на успех… Вот почему пленник без всякого колебания позвал на помощь, предпочитая опасность, которая явилась бы следствием этого, ужасной смерти от голода, ждавшей его в Колодце Молчания.

Крики его превратились мало‑помалу в рев, в котором ничего не было человеческого; и — странная вещь, — несчастному казалось при этом, что кричит не он: вследствие особенного устройства этого мрачного подземелья звуковые волны, ударяясь во все стороны полукруглого свода, возвращались обратно к центру, где находился Утсара, и оглушали его, точно звуки трубы, раздающиеся прямо над его ухом.

Факир подумал сначала, что падиал пришел в себя и кричит вместе с ним; но когда, выбившись из сил, он замолчал, то понял, что один он только зовет на помощь, которая не является и не явится никогда. Сколько криков уже заглушали эти мрачные стены!

Утсара поддался в первую минуту весьма понятному чувству страха, над которым скоро взяла верх его закаленная натура. К нему снова вернулось обычное хладнокровие, не покидавшее его ни при каких обстоятельствах.

— Невозможно, чтобы падиала не было здесь, — сказал он себе, — ведь я поднял вторую плиту, закрывшую отверстие. Надо только отыскать его и привести в чувство от обморока, который, по‑моему, длится слишком долго… А там увидим.

Предвидя возможность борьбы с кем‑нибудь, Утсара, как помнят читатели, снял с себя всю одежду. Теперь он пожалел об этом; страстный курильщик, как все индусы, он мог бы зажечь огонь… Он решил воспользоваться единственным средством, которое ему оставалось, — и придерживаясь стены, приступил к обходу своей тюрьмы… Под ногами его трещали и стучали друг о друга кости скелетов, катились со всех сторон черепа и, заставляя его спотыкаться, напоминали ему каждую минуту, что ни один из тех, кто вошел сюда, не вышел живым. Тошнотворный запах, который душил его, еще более увеличивал непреодолимое отвращение, какое все индусы питают к останкам мертвых… Напрасно, однако, факир осматривал подземелье, — он ничего не нашел! Он начал тот же осмотр второй раз, затем третий, но по‑прежнему без всяких результатов.

— А между тем, — говорил он, сдерживая овладевшее им бешенство, — он не мог убежать. Ему не под силу было открыть отверстие; даже если бы падиал открыл его, он не мог бы выйти из коридора, который ведет в зал, где находится эта страшная тюрьма. Попасть туда возможно только через потайные сообщения, которых падиал не должен был или не мог ни в коем случае знать.

Суеверный, как и все его соотечественники, он готов был уже допустить чудесное вмешательство какого‑нибудь духа, покровителя семьи Хамедов, когда вдруг ему пришла в голову мысль, что ночной сторож Беджапура, имея при себе, вероятно, чем зажечь огонь, нашел одно из боковых помещений, которых факир не заметил при осмотре Колодца Молчания.

Он снова принялся за исследование и, вспомнив вдруг, что в одном месте у стены он заметил довольно сильное понижение в куче костей, поспешил туда. На этот раз он не удовольствовался одним только поверхностным осмотром, а протянул руку, ощупывая стену и отстраняя кости, которые при малейшем прикосновении скользили вниз. Наконец он нащупал верхушку отверстия, настолько большого, — как ему показалось, — что человек свободно мог пройти через него. Продолжая удалять препятствия, состоящие из остатков скелетов, которые в этом месте лежали более плотно, чем где‑либо, (факир объяснил это тем, что падиал нарочно стащил сюда эти кости, чтобы в случае осмотра скрыть вход в найденное им убежище) — он кончил тем, что совершенно очистил проход. Радость, овладевшая им, тотчас уменьшилась тем обстоятельством, что хотя отверстие прохода и было свободно, но в нем, по‑видимому, никогда не было закрывавшей его створки; в этом он убедился с помощью рук. Приходилось заключить, что подземелье предназначалось для заключенных, осужденных на голодную смерть: проход этот должен был кончаться тупиком и не иметь никакого сообщения с другими частями здания, чтобы не дать несчастному возможности убежать.

Тем не менее это не лишило факира последнего проблеска надежды. Зная все способы запоров, употребляемых здесь, он надеялся еще, что выберется на свободу. Кончив очистку отверстия, он осторожно, придерживаясь за стену, протянул вперед ногу, — потому что отверстия в таких подземельях часто бывали лишь приманками, предназначенными для того, чтобы осужденные падали в отвесно вырытую пропасть.

Невыразимая тревога охватила его в тот момент, когда вытянутая вперед правая нога его попала в пустое пространство… Никакого сомнения больше! Перед ним находилась ловушка и ему стало понятно молчание несчастного Дислад‑Хамеда, который свалился, вероятно, на дно пропасти… Но это оказалось ложной тревогой, так как нога его скоро уперлась в твердую поверхность и он, удостоверившись предварительно, так ли это, понял, что ступил на первую ступеньку лестницы. Прежде чем двигаться дальше, он сложил обе руки в виде трубы и крикнул во весь голос:

— О! Э! Хамед!.. Это я, факир Утсара!

Затем он внимательно прислушался. Ни звука голоса, ни малейшего шума не донеслось к нему из глубины…

После нескольких минут молчания он стал спускаться, считая ступеньки. Зная количество ступенек лестницы, шедшей из залы, где находился колодец, до земли, он мог приблизительно составить себе понятие о длине и глубине ее залегания. Он прошел шестьдесят две ступеньки и заключил из этого, что находится наравне с внешней почвой. Прежде чем продолжать спуск, он повторил свой зов делая ударение на своем имени, которое только одно и могло внушить доверие падиалу, — если только тот был еще жив.

Попытка его на этот раз увенчалась успехом; громкий крик удивления и невыразимой, безумной радости раздался в ответ. Чтобы избежать пытки, угрожающей ему, падиал скрылся в этом длинном проходе, который он неожиданно нашел. Имя факира Утсары было для него символом спасения.

— Где ты? — крикнул ему факир.

— Внизу под тобой… Погоди, я подымусь.

— Нет, оставайся там, где стоишь; я сойду к тебе.

И факир продолжал считать ступени; он так хорошо знал внутреннюю и наружную топографию всего громадного здания, что надеялся установить положение, направление, глубину и назначение этой лестницы, — ибо ничто в этом таинственном здании не было сделано без определенной цели.

Падиал с большим нетерпением ждал его, не зная, что факир в данный момент с неменьшим, чем он, нетерпением, ждал возможности выйти из этой мрачной тюрьмы. После сто двадцать пятой ступени Утсара был подле падиала.

Дислад‑Хамед схватил его за руки и стал целовать их с восторгом, называя его спасителем, плакал, бормотал бессвязные слова, готовый каждую минуту снова упасть в обморок.

— Мужайся, мой бедный падиал! Я заперт здесь, как и ты, и не знаю еще, как мы выйдем отсюда.

И в нескольких словах он рассказал ему все, что случилось. В противоположность тому, чего можно было ожидать, Дислад‑Хамед не был слишком поражен этой печальной новостью. Он глубоко верил в находчивость Утсары и был убежден, что последний избавит их обоих от этого ужасного положения.

— Есть у тебя огонь? — был первый вопрос факира после рассказа.

— Да, — отвечал падиал, — у меня, к счастью, есть с собой небольшой ящик восковых свечей, которыми я пользовался, когда надо было взбираться по лестнице в башню пагоды.

— Хвала Шиве! — воскликнул Утсара. — Мы можем познакомиться с расположением этих мест. Но почему ты сидел все время в темноте?

— Несколько минут слышал я какой‑то шум наверху; я предположил, что факиры Кишнаи ищут меня, и боялся, чтобы свет не выдал моего присутствия.

— Хорошо! Давай сюда ящик; только смотри, не урони… от него зависит, быть может, наше спасение.

— Вот он, — сказал ночной сторож.

— Хорошо! Я держу его. Ты дошел до конца лестницы?

— Нет, я не посмел… я боялся, что упаду в какую‑нибудь пропасть.

Утсара зажег огонь и при его слабом, мерцающем свете бросил беглый взгляд кругом себя… Он увидел перед собой черное, зияющее отверстие сечением в два квадратных метра, сделанное из камня и идущее в том же наклонном направлении; казалось, ему не было конца.

— Надо дойти до конца, — сказал факир после минутного размышления. — Пусти меня вперед, я должен осмотреть каждый камень в стене. Во всем замке не знал я подобного места; да даст нам Брама, бессмертный отец богов и людей, чтобы оно соединялось с подземельями… Мне это кажется возможным, — а если это так, то мы выйдем отсюда еще до восхода солнца.

Одно обстоятельство, однако, крайне беспокоило факира: в этом проходе не чувствовалось ни малейшего сквозного ветерка, очевидное доказательство того, что ни с какой стороны не было с ним сообщения извне. Что мог он, в таком случае, найти в конце этого длинного спуска?

Ночной сторож шаг за шагом следовал за своим другом, с тревогой следя за малейшими его жестами; но лицо факира оставалось непроницаемым… По мере того, однако, как он подвигался, в руках его и на губах все больше появлялось нервное подергиванье… Неужели он прозревал ужасную истину?.. Сырость, смешанная с смрадными испарениями, в течение нескольких минут подымалась к ним снизу и не предвещала ничего доброго Утсаре, который привык принимать во внимание самые ничтожные обстоятельства.

— Можно подумать, что мы приближаемся к какому‑нибудь зачумленному болоту, — шепотом заметил ночной сторож.

Товарищ его оставил без ответа это замечание; он сам давно уже подозревал это.

Вдруг впереди них послышался какой‑то странный шум. Можно было подумать, что кто‑то ударяет мокрым бельем по камням… Они увидели на ступеньках целый легион прыгающих, теснящих друг друга исполинских жаб Индии. Эти нечистые животные достигают тридцати трех сантиметров длины и двадцати пяти или тридцати вышины. Их было здесь так много, что тесно сплоченные ряды их производили впечатление целой волны черной и жидкой грязи, медленно переливающейся по ступенькам лестница… Это отвратительное зрелище могло привести в содрогание даже самого хладнокровного человека.

Шум этот сменился скоро другим более резким и напоминающим шум множества тел, погружающихся в воду… Таким‑то омутом кончалась длинная галерея, целая треть которой была вырыта в земле.

Факир почувствовал, что надежда окончательно покидает его… Случилось то, чего он боялся…

Снаружи здания находился колодец, примыкающий непосредственно к стене дворца, из которого во время душных ночей выходили часто языки пламени и дрожа исчезали среди высоких трав. Суеверный народ был убежден в том, что этот колодец сообщается с адом, а потому ни один из жителей Беджапура не посмел бы набрать оттуда воды.

Утсара, который давно уже доискивался причин того, что таинственный колодец устроен был у самого замка, — спрашивал себя, совершая теперь этот длинный спуск и сравнивая расположение его с направлением лестницы: не сообщаются ли оба колодца между собой и не служит ли наружный для удаления зловонных газов, скопляющихся в подземельях от разложения трупов?.. И чем дольше он подвигался, тем более убеждался, что расположение мест подтверждает правильность его предположения…

Газы, вследствие своей тяжести, скопляясь в резервуаре, находившемся внизу лестницы, насыщали воду, выходя затем через колодец; главная составная часть их, фосфористый водород, воспламенялась от соприкосновения с воздухом и разносилась по траве блуждающими огоньками… Предположение это объясняло также и отсутствие створки, служащей для закрытия двери, ведущей к подвалу над лестницей.

Несмотря на то, что мысли эти уже несколько времени мелькали в голове, факир все еще пробовал пробудить в себе хоть какую‑нибудь надежду; но встреча с целой армией жаб и звучное падение их в воду окончательно отняли у него и последнюю тень надежды… Скрывать действительность от себя было невозможно. Оба они погибли безвозвратно…

Когда они подошли к окраинам этой жидкой массы, последняя жаба исчезла уже на ее тинистом дне, и сотни воздушных пузырей на поверхности указывали, что гады медленно выпускали воздух, собранный ими в своих легких.

— Ну! — сказал падиал, тупо уставившись на поверхность воды.

— Ну, мой бедный Хамед! К чему скрывать от тебя, — отвечал ему Утсара,

— вода эта представляет непроходимую преграду; нам ничего больше не остается, как поискать лучшего и менее болезненного способа покончить с собой, — ибо я не предполагаю, чтобы ты имел намерение претерпевать ужасные страдания смерти от голода…

— Смерти! — воскликнул падиал с растерянным видом. — Смерти! Невозможно, Утсара, чтобы ты не нашел способа выйти отсюда.

— Не знаю такого… нет его, — отвечал факир с едва слышным рыданием в голосе. Это было единственное проявление его слабости. На затем он продолжал:

— Падиал, судьба каждого определена заранее, смотря по заслугам его в предыдущей жизни; надо полагать, что мы тогда совершили какие‑нибудь преступления и должны искупить их, ибо с самого дня нашего рождения Исания написал в книге судеб все, что с нами случилось сегодня… Не будем же сопротивляться воле богов, падиал; нам божественный Ману говорит: «Вечная награда ждет того, кто без жалобы перенесет последнее искупление; для него не будет больше земных переселений, и душа его растворится в Великом Духе»…

— Утсара! Утсара! — прошептал вдруг падиал. — Слушай! Нас преследуют… вот они идут. Спрячь меня… защити меня…

— Ошибаешься, Хамед, никакого шума не слышно… Нам уж не дождаться этого счастья. Там думают, что ты бежал, и плита навеки закрылась над нашей могилой.

— Да, я убежал, — прошептал падиал, напевая какой‑то странный мотив, — смотри, как нам хорошо здесь, в тени пальм…

— Успокойся, Хамед, — сказал факир, думая, что это обыкновенное расстройство, причиненное страхом. Вдруг падиал вскочил с безумным взглядом, растрепанными волосами и с судорожно сжатыми руками и крикнул ужасным голосом:

— Прочь отсюда, факир… уходи! Не знаешь ты разве, что я проклят… Руки мои запачканы кровью моих братьев… Прочь пизатча, ракшаза нечистые, прочь! Ко мне! Ко мне! Они идут грызть мои внутренности…

И прежде чем Утсара успел придти в себе от удивления, несчастный одним прыжком бросился в цистерну и исчез в грязной воде, которая обрызгала факира с ног до головы и погасила огонь. Несчастный падиал впал в безумие от страха…

— Так будет лучше! — воскликнул Утсара, когда волнение его несколько улеглось. — Человек этот сумел умереть… Теперь моя очередь.

Но он не хотел бросаться в эту грязную клоаку, а взял кинжал и поднял руку, чтобы нанести себе удар в сердце. Верный слуга, умиравший в эту минуту за великое и благородное дело, которое защищал его господин, — ибо он предчувствовал, как трудно будет победить Кишнаю — не дрожал, принося эту жертву. Факир знал теперь, что туг не проникнет в планы браматмы; он умирал даже с радостью, уверенный в том, что падиал не будет больше говорить…

Рука его была уже готова опуститься; еще две секунды, и он перестанет жить… Вдруг среди цистерны послышалось бульканье и затем донесся голос Дислад‑Хамеда, хриплый и глухой, как у пловцов, которые долго оставались под водой… Ощущение холодной воды, видимо, успокоило волнение падиала. Превосходный пловец, как большинство индусов, он инстинктивно задержал дыхание, когда почувствовал прикосновение воды, и пошел таким образом ко дну, не сознавая, что делает… Опомнившись, он мгновенно всплыл на поверхность… Он не помнил больше, что сам бросился в воду и думал, что случайно упал туда, поскользнувшись на ступеньках. Первые слова его были:

— Ко мне, Утсара!.. Зачем ты погасил свет, я не знаю, куда пристать.

Факир колебался с минуту.

— Где ты? — воскликнул несчастный, и голос его снова начал дрожать от ужаса.

— Зачем помогать человеку, осужденному на смерть? — говорил себе Утсара.

Тут он понял, что не имеет права насильно заставить падиала умирать, и, когда тот вторично обратился к нему, отвечал:

— Сюда, Хамед… Лестница должна продолжаться под водой.

Ночной сторож, плывший в противоположную сторону, вернулся к своему товарищу, руководствуясь его голосом; он вышел из воды с глубоким вздохом облегчения… Давно установлен тот факт, что раз человек избег смерти, то каково бы ни было его положение потом, он с удвоенной силой привязывается к жизни.

— Уф! — сказал он, сделав несколько глубоких дыханий, — скверная смерть, когда тонешь!

— Ты предпочитаешь кинжал? — холодно спросил его факир.

— Я не хочу ни того, ни другого, Утсара! Что ни говори, а мы выйдем отсюда! Я чувствую это…

— В таком случае, так как я не разделяю твоей уверенности, ты останешься здесь один в ожидании чудесной помощи, на которую ты надеешься… Прощай, Хамед!

— Ради самого Неба, остановись, Утсара! Послушай меня, я хочу только одно слово сказать тебе, а там делай, что хочешь… Прежде только дай мне ящик со свечами, я хочу засветить огонь и еще раз взглянуть на тебя.

Оба стояли снова друг против друга, освещенные слабым светом восковой свечи.

— Говори, чего ты хочешь от меня? — сказал факир. — Только предупреждаю тебя, что я не изменю своего решения.

— Выслушай меня, — продолжал падиал с такою важностью, какой факир никогда не замечал у него. — Ты знаешь, что боги запрещают посягать на свою жизнь; божественный Ману, которого ты, кажется, призывал всего только минуту тому назад, наказывает за это преступление тысячами переселений в тела нечистых животных, и только после этого получишь ты снова человеческий образ.

— Боги не могут осудить человека за желание его избежать ужасных и унижающих его достоинство мук голода. Неужели ты хочешь дожидаться той минуты, когда мы, обезумев от страданий, дойдем до бешенства и один из нас бросится на другого, чтобы насытиться его мясом и кровью?..

— Боги не простят нам того, что мы с первого же дня выказали сомнение в их доброте и справедливости. Ты не подождешь ни дня, ни даже часа — и посмеешь сказать Жаме, судье ада, что ты исполнил высшую волю? А если он ответит тебе: «Боги хотели только испытать твое мужество; помощь уже готова была, если бы ты не отчаивался». Послушай, Утсара, что говорит священная книга, и трепещи, что ужасный приговор ее не исполнен на тебе. «Тот, кто посягнул на свою жизнь, будет присужден к следующим мукам. Тысячи раз побывает он в телах пауков, змей, хамелеонов, водяных птиц, зловредных вампиров; затем он перейдет в тело собаки, вепря, осла, верблюда, козла, быка и, наконец, в тело парии». Так говорит Ману… Где же ты тут видишь, чтобы человеку позволено было уничтожить себя для избежания страданий и испытаний, посланных ему богами?

Все ничтожное образование, получаемое индусами, заключается в знании стихов Веды и Ману, которые их заставляют учить на память с самого раннего детства; факир, так же хорошо знавший эти стихи, как и падиал, глубоко задумался, когда последний напомнил ему о них. Слова священной книги всегда производят сильное впечатление на индусов. После нескольких минут размышления Утсара отвечал:

— Ты, быть может, прав; чего же ты хочешь от меня?

— Чтобы ты вместе со мною терпеливо ждал и обратился к духу — покровителю твоей семьи. Я поступлю так же. И если при первых муках голода к нам не явится никакой помощи ни с неба, ни от людей, ну, тогда, клянусь тебе, страшной клятвой, я первый убью себя на твоих глазах, — ибо не думаю, чтобы боги радовались, когда два человека, точно хищные звери, набросятся друг на друга.

— Пусть так! Я согласен, — отвечал факир, пересиливая себя, — но когда наступит час, вспомни свою клятву.

Вера преобразила падиала; это был уже не тот человек. Как все слабые и суеверные люди, он не размышлял о безысходности своего положения, нужно было чудо, чтобы спасти их, но он глубоко верил в такое чудо — и этого было достаточно, чтобы к нему вернулось мужество, на которое факир, привыкший к его трусости, не считал его способным.

Он хотел отвечать своему товарищу, что тот может рассчитывать на его слово, как вдруг остановился в самом начале своей фразы и так громко вскрикнул от удивления, что факир вздрогнул.

— Что с тобой еще? — спросил он.

— Смотри, смотри! — воскликнул падиал с невыразимой радостью.

— Куда? — спросил факир, который успел уже потушить свою свечу.

— Туда! Туда! В воду!

Факир взглянул на указанное ему место и не мог удержать крика удивления. На двадцати метрах глубины под водою виднелся на ровном месте светлый круг, окруженный лучами.

— Видишь, факир! Видишь! — кричал падиал вне себя от восторга. — Не сами ли боги посылают нам этот знак, чтобы показать нам, что они слышали и одобряют наше решение?

— Увы! Еще одна мечта, мой бедный Хамед! — отвечал факир, сразу понявший причину этого явления. — Это напротив уничтожает последнюю надежду, которая нам оставалась, ибо указывает на то, что длинная галерея, в которой мы находимся, устроена для проветривания, как я и предполагал. Солнце, проходя в эту минуту прямо над колодцем, бросает свое изображение, видимое нами на дне. Смотри! Вот круг меняет уже свою форму по мере того, как светило дня дальше совершает свой путь… Он появится завтра и даст нам возможность — жалкое утешение! — точно определять дни, оставшиеся нам для жизни…

Был действительно полдень, и, как сказал факир, светлый круг постепенно изменял свою форму. Затем он исчез, и они снова остались среди безмолвной и зловещей темноты…

III

Смертельная тоска. — Тяжелые сны. — План факира. — Две минуты под водой. — Бегство. — Замурованный в погребе. — Браматма. — Спасение. — Отъезд.

Остаток дня прошел, не принеся никакой перемены в положении пленников; кроме уверенности в том, что никакая помощь не придет к ним извне, их воображение поражала еще зловещая тишина, царствовавшая кругом. Тишина эта в конце концов привела их в состояние, близкое к кошмару.

Им стало казаться, что они слышат странный шум и жужжанье и видят перед собой фантастические призраки; казалось, к лицу их и к полуобнаженному телу прикасаются холодные, костлявые руки скелетов. Они пробовали кричать, но голос, парализованный страхом, останавливался у них в гортани; покрытые холодным потом, еще более увеличивающим муки голода, которые начинали терзать их, несчастные впали в полное физическое изнеможение, перешедшее, к их счастью, в глубокий сон.

Утсара проснулся первый. Он не мог дать себе отчета, сколько времени он спал. Он чувствовал только, что отдых этот подкрепил его силы. Ровное и спокойное дыхание товарища указывало на то, что тот еще спит, а потому, оставив его в этом счастливом забвении своего положения, факир стал в сотый раз обдумывать средство выйти из этой адской тюрьмы. Он приступил к этому без особой надежды, ибо ему казалось, что им исчерпаны уже все разумные предположения. Не могло быть сомнения, что на помощь извне нечего надеяться, и в сотый раз уже приходил факир к сознанию полной беспомощности. Число трупов, скопившихся в верхнем подземелье, говорило ему ясно, что подземелье не возвращало жертв, доверенных ему.

Вдруг в уме его, более спокойном и более ясном, чем накануне, возникла мысль, которую он с первого раза оттолкнул от себя, как совершенно неприменимую. Затем, — как это всегда бывает, когда долго ломаешь себе голову над одним и тем же вопросом, который представлял сначала одни только затруднения, — последние мало‑помалу стали казаться менее ужасными, а шансы на успех более возможными. Результатом такого размышления у факира явилось желание попытаться привести в исполнение задуманный им план, хотя бы даже с опасностью для жизни. Не лучше ли умереть, пробуя спастись, чем ждать терпеливо неизбежного конца?

Придя к такому заключению, он решил разбудить Дислад‑Хамеда и сообщить ему о задуманном; он не знал, обладает ли падиал необходимыми качествами, чтобы следовать за ним в смелом плане, на который он решился. Он уже протянул руку, чтобы пошевелить спящего, и вдруг остановился… Бедный падиал видел какой‑то сон и громко говорил… Снилось ему, что он был на башне и исполнял обязанности ночного сторожа; он только что пробил последние часы ночи, объявив о появлении первых проблесков зари, — и Утсара услышал, что он шепчет чудное воззвание к солнцу, молитву из Риг‑Веды, которое все индусы читают утром при восходе солнца, когда совершают свои омовения:

Дитя златого дня, мать радостной Авроры, Ночь, в усыпальницу проникни божества, Чтоб лучезарный царь из огненных чертогов Восстал сверкающий в молитвах бытия.

О, солнце! Восходя, ты озаряешь жнивы, И лотоса несешь тончайший аромат.

Чисты в лучах твоих рожденные молитвы, Сменяет времена твой светоносный взгляд.

Минувшие века! Да обновит вас Шива, Дыханьем вечности в эфире возродив.

Скажите, сколько раз бессмертное светило Ласкало бренный прах в лобзаниях немых?

Восстанем, смертные!.. Вот Дух, огонь несущий, От лона Вечности пред нами восстает, И «Все Великое» дыханьем вездесущим Малейшим атомам жизнь мощную несет…

Факир при первых же словах падиала вспомнил, что в первый раз в своей жизни, здесь в Колодце Молчания, забыл он исполнить религиозные предписания, которые каждый индус должен исполнять ежедневно при восходе и заходе солнца. Сон товарища он принял поэтому за предупреждение богов и, простершись ниц, прочел громким голосом молитвенное воззвание, первую половину которого произнес во сне Дислад‑Хамед. Потом, спустившись по ступенькам до самой воды, омывающей конец лестницы, он совершил предписанное правилом омовение и прочитал обычный речитатив, которым заканчивается утренний церемониал:

Божественный зародыш, Дух Великий, Сваямбхува, златого сын яйца, Что озираешь вечно хаос многоликий И смертному даруешь благости творца, Не отвращай молитв наших смиренных!

Источник благостный и светлый жизни сей, Прими твоих рабов надежды, гимны тленных У каменных, священных алтарей.

Подкрепив себя этой молитвой, которая должна была умилостивить богов, факир почувствовал прилив новой энергии и уверенность, что не пройдет еще этот день, как они выйдут из ужасной тюрьмы. Он поднялся к своему товарищу, продолжавшему спать, разбудил его и сказал:

— Падиал, во время твоего сна мысль Вишну посетила меня и внушила мне план, от которого зависит наше спасенье.

— Кто говорит со мной? Где я? — спросил сторож, унесенный сном далеко от печальной действительности.

— Это я, Утсара, твой друг… Приди в себя, — отвечал факир.

— О! Зачем ты нарушаешь мой покой? Я находился в своей хижине, среди своей семьи, приносил богам возлияния и читал священные молитвы.

— Падиал, теперь не время снов, надо действовать, если ты хочешь видеть свою семью на яву.

— Ты сам знаешь, что у нас нет никакой надежды выйти из этого ужасного подземелья, мы столько раз пытались… А спать так было приятно. Сон это — забвение…

— В том состоянии, в котором мы находимся без пищи для подкрепления сил, сон — это смерть, падиал! Я не хочу умирать здесь.

— Что же ты хочешь сделать?

— Я уже говорил тебе, что получил внушение свыше. Слушай меня и не перебивай! Время не терпит, и если мы пропустим благоприятную минуту, нам придется ждать завтрашнего дня для исполнения моего плана. А кто знает, хватит ли у нас сил на это…

— Говори, ни одно слово не сорвется у меня с языка.

— Ты заметил вчера светлый круг, — он показал на дне воды в тот момент, когда солнце проходило над отверстием колодца. Нет сомнения, что существует сообщение между водою, омывающей лестницу, на которой мы стоим, и колодцем на поверхности земли. Так вот, когда сегодня снова появится этот круг, мы должны воспользоваться теми несколькими минутами, пока свет его освещает точку сообщения двух резервуаров: нырнув под воду, мы доберемся до светлого круга; а попав туда, нам ничего не будет стоить добраться до выходного отверстия по внутренним выступам стен и выйти на свободу… Что ты скажешь о таком внушении? Не само ли небо послало мне его?.. Ты не отвечаешь!

— Увы, мой бедный Утсара! Весьма возможно, что твой план удастся, но…

— Ты не умеешь плавать? — прервал его факир.

— Плавать я умею, — грустно отвечал Дислад‑Хамед, — но я никогда не нырял, и не в силах буду следовать за тобой.

— Хорошо, — отвечал факир, — я попробую один. А результатом воспользуемся мы оба; тебе даже легче будет, чем мне…

— Как! Ты хочешь меня покинуть и еще смеешься над моей несчастной участью…

— Клянусь Шивой, падиал! Ты еще не совсем проснулся… Ребенок понял бы, что я говорю. Неужели ты не знаешь, что мне известны все тайные входы во дворце Омра; чтобы не возбуждать подозрения, я вернусь к тебе ночью через верхнее подземелье, как я это сделал, когда два дня тому назад пришел к тебе.

— Прости меня, — сказал бедняга, начавший дрожать всем телом при мысли, что останется один в этом мрачном убежище, — но я так ослабел без пищи, что не понял тебя.

— Знай, падиал: Утсара не принадлежит к тем, что бросают своих товарищей в несчастии; хотя ты и повинен во всем, что произошло, но ты будешь спасен, клянусь тебе тенями предков, — если только план мой удастся. Об одном только попрошу я тебя, когда вернусь, — помочь мне отомстить злодею Кишнае.

— О! В этом охотно поклянусь тебе, — отвечал падиал вполне искренним тоном, не дававшим возможности усомниться в его правдивости.

— Хорошо, Дислад!.. Теперь позволь мне приготовиться… мне нельзя терять ни минуты времени, когда появится светлый круг.

Когда факир собирался похитить ночного сторожа у тугов, он снял всю одежду, и на нем оставался только передник, повязанный вокруг чресл. Он снял его и передал товарищу, чтобы ничто не мешало ему, когда он направится вплавь по узкой трубе, служившей сообщением двум резервуарам. Какой‑нибудь самый незначительный выступ мог зацепить за полотно и помешать его движениям.

Сделав это, он набрал рукой воды и принялся растирать ею все суставы на ногах и руках, чтобы предотвратить возможность судорог в самом критическом месте отважного плавания.

— Как жаль, что вчера я из‑за тебя потерял свой кинжал, — сказал он падиалу, продолжая размягчать свои члены, — я выйду отсюда без всяких средств к защите.

— Я нашел его, — отвечал сторож, — но не говорил тебе об этом, чтобы ты снова не обратил его против себя… Вот он!

— Благодарю… он пригодится.

Затем он заплел длинные волосы, падавшие ему на плечи и укрепил их узлом на макушке головы.

— Вот я и готов, — сказал он, — остается подождать… Главное в том, чтобы не пропустить надлежащей минуты и воспользоваться коротким промежутком времени, когда будет освещено место сообщения. Никогда еще не было так дорого время для меня.

Стоя на последней ступеньке и устремив пристальный взгляд на черную глубину впереди себя, оба с лихорадочным волнением ждали появления светлого круга, который должен был принести им освобождение или смерть… Они с нетерпением ждали какого бы то ни было конца; они боялись, что не успеют обменяться впечатлениями до появления солнечного луча, и минуты казались им вечностью…

Готовясь прыгнуть в воду при первом появлении света, Утсара сказал своему товарищу:

— Как только я скроюсь, подымись по лестнице до того места, где кости: если кругом дворца все пусто и если возможно будет войти в него днем, я сейчас же приду освободить тебя.

— А если ты не придешь? — спросил падиал, вздрагивая.

— Неужели ты считаешь меня способным забыть свое обещание?

— Нет, но мне пришла в голову мысль, которая заставляет меня бояться за тебя.

— Какая?.. Ты колеблешься; не бойся, я готов на все.

— Не может ли случиться, — продолжал нерешительно падиал, — что сообщение между этим резервуаром и колодцем окажется настолько узким, что ты, попав туда, не будешь в состоянии двинуться ни назад, ни вперед; в таком случае…

— Я погибну от удушения! Ты это хотел сказать?

— Да, я думал именно об этом.

— Так что ж, мой бедный Дислад‑Хамед; я также думал об этом, но ни ты, ни я ничем здесь помочь не можем, а потому лучше не заниматься такими случайностями… Я добьюсь успеха или погибну… Если ты не увидишь меня через несколько часов, то напрасно будешь смотреть завтра в эту точку: свет не покажется на дне резервуара, если тело мое закроет собою трубу сообщения.

При этих словах, которые факир произнес с беззаботным видом, несмотря на то, что готовился пожертвовать свою жизнь, сторож Беджапура почувствовал, как снова к нему возвращается прежний ужас… И какая, действительно, ужасная смерть ждала его, — медленная, беспощадная и в таком месте, которое воображение его населяло уже призраками и фантастическими существами!

— Я присоединюсь к тебе под водою, — прошептал он факиру, — лучше кончить таким способом, чем умереть от голода…

Снова водворилась тишина под сырыми сводами погреба, и только у ступенек лестницы слышался время от времени дряблый звук, как бы от падающего в жидкую грязь камня: шум производила какая‑нибудь из исполинских жаб, которая, привыкнув к виду двух неподвижно стоящих людей, решалась выйти из воды и принималась за ползанье по ступенькам грязных лестниц.

Так прошел целый час, но свет не показывался. Пленники, не имевшие при себе указателя времени, вообразили уже, что они во время сна пропустили благоприятный момент, и с ужасом начинали думать, что попытку факира пожертвовать собой для общей пользы придется отложить до завтра. Но вдруг в глубине воды показалось едва заметное беловатое пятнышко, отблеск солнечного света, лучи которого падали еще в косом направлении на отверстие колодца. Общий крик вырвался из груди пленников, и в него они вложили всю силу своей души. Факир не ждал больше: схватив в зубы кинжал, он сложил руки и отважно бросился в липкую и грязную воду резервуара, сказав на прощание только два слова Дислад‑Хамеду:

— Жди и надейся!

В течение одной минуты падиал мог следить только за различными движениями, происходившими под водой. Но светлый круг, увеличиваясь в размерах, становился с тем вместе и светлее, и Дислад в продолжение нескольких секунд видел, как к этому кругу приближалась черная масса; вот она остановилась, как бы исследуя место, вот снова двинулась дальше, затем вытянулась, а с тем вместе стало уменьшаться и светлое пространство. Затем все исчезло: факир проник в проход.

Дислад‑Хамед упал на колени и вознес молитвы за своего товарища, обращаясь к добрым духам, которые покровительствуют людям во всех делах их жизни. Но не успел он произнести и нескольких слов своего воззвания, как с криком радости вскочил на ноги и принялся танцевать, как безумный, — рискуя потерять равновесие на скользкой лестнице и упасть в воду… Все страхи его сразу исчезли. Не прошло и минуты, — наибольший промежуток времени, в течение которого самый здоровый человек может остаться под водой, — как светлый круг снова предстал перед восторженными взорами ночного сторожа… Сомнений нет! Факир успел в своем отчаянном предприятии и с большою легкостью, насколько мог судить падиал… Теперь он мог спокойно ждать прихода своего друга; освобождение становилось вопросом минут, часов, — смотря по тому, когда факир проникнет в замок… Когда прошли первые минуты упоения, падиал поднялся по ступенькам подземной лестницы, вошел в подвал, куда Кишная приказал его запереть, — и ждал там, чтобы быть готовым ответить на первый же зов своего товарища.

Утсара провел часть своей жизни в Сальцете и, как все индусы, живущие вблизи океана и больших рек, был превосходным пловцом и водолазом; тем не менее он мог бы потерпеть полную неудачу в своем предприятии, встреть он хоть малейшее препятствие в подводном сообщении между мрачной тюрьмой и колодцем. Сообщение это было устроено на глубине тридцати метров от поверхности воды. Самый искусный ловец жемчуга может нырнуть на глубину не более шестнадцати‑восемнадцати метров, а потому Утсара мог только с сверхчеловеческими усилиями, цепляясь за камни промежуточной стены, добраться до сообщения между двумя резервуарами воды… В ту минуту, когда у него не хватало уже дыхания и сдавленная грудь, несмотря на все его усилия, требовала нового запаса воздуха, невообразимое чувство отвращения едва не заставило его открыть рот, и он с трудом поборол это судорожное движение… Он увидел себя среди целой массы огромных и отвратительных водяных саламандр; дрожа всем телом и понимая, что малейшая капля воды, попавшая в бронхи, может вызвать обморок и погубить его, он призвал на помощь последнюю энергию своих сил и благополучно проплыл сообщение между двумя массами воды. Отверстие, сделанное в стене колодца, было настолько широко, что через него могли сразу пройти четыре‑пять человек; только благодаря такому расположению проникали сверху лучи солнца и, падая перпендикулярно на дно колодца, отражались во втором резервуаре.

Это сообщение, как мы уже сказали, было устроено, чтобы дать выход зловонным газам, продуктам разложения трупов, брошенных в подземелье — иначе они заразили бы весь замок. Никто, конечно, не думал, чтобы при такой глубине всего устройства и той массы воды, которая находилась там, возможно было бегство из подземелья. Как только Утсара очутился в колодце, он тотчас же с помощью рук и ног вскарабкался по стене и очутился на поверхности.

Вздохнув, наконец, полной грудью, он едва не потерял сознание и вынужден был ухватиться за один из каменных выступов, которые устраиваются каменщиками в колодцах для облегчения ремонта. После непродолжительного отдыха он начал карабкаться вверх над водой и, достигнув верхушки колодца, прислушался внимательно прежде чем высунуть наружу голову; он хотел убедиться сначала, не рискует ли он жизнью, покидая убежище, доставляемое закраинами колодца. Жгучие лучи солнца заливали всю равнину у подошвы древнего дворца Омра, и земля пылала раскаленным зноем, при котором даже туземцы не выходят без настоятельной необходимости.

Было около полудня, час, когда лучи солнца, достигнув зенита, падали в колодец, производя тот странный феномен, которому Утсара был обязан своим спасением. Жар в это время становится в Индии удручающим, и все кругом бездействует; люди и животные отдыхают в тени густых тамаринд, на тропинках джунглей, под лиственной крышей шалашей, внутри дворцов; всякая работа останавливается, всякая деятельность замирает. Легкие вдыхают огонь, и по жилам течет вялая, бледная кровь; все ждет, чтобы, смотря по местности, морской бриз или северный ветер принес свежесть и жизнь.

Видя, что все безмолвно кругом, Утсара решился покинуть свое убежище и, как змея, пополз в соседнюю рощу молодых пальм, покрытых ползучими лианами, куда не было доступа жгучим лучам солнца. Он оставался там лишь до тех пор, пока не убедился, что никто его не видел; дворец Адила‑Шаха находился в нескольких шагах и был обращен к нему одной из наименее посещаемых сторон. Кругом дворца шел ров, и в этой части его находился один из потайных входов, известный только священным; факир скользнул в высокую траву, которая скрывала доступ к ходу, и исчез внутри… Он спешил вернуть падиалу свободу и затем бежать в Джахара‑Бауг, чтобы успокоить браматму относительно своего исчезновения.

Мертвое молчание царило в этой части дворца, куда редко кто ходил и где находились потайные тюрьмы, подвалы и подземелья, предназначенные для сотен жертв, которых преследовали раджи; зал, куда выходил Колодец Молчания, был также недалеко. Утсара поспешил туда, задерживая дыхание и заглушая шум босых ног по каменным ступеням.

Факир не знал, что произошло, но инстинктивно чувствовал, что для него было бы опасно встретить одного из своих коллег, служащих тайному трибуналу; он не знал, входит ли в намерения его начальника, браматмы, чтобы факиры замка Омра знали настоящее имя того, кого они принимали за начальника Верховного Совета и кто был ни более ни менее, как начальник душителей, злодей Кишная. Так как факиры бросили падиала в Колодец Молчания по приказанию туга, то ясно, что пойманный ими в тот момент, когда он будет освобождать Дислад‑Хамеда, Утсара для объяснения своего поступка должен будет открыть им тайну. Но может быть это пока не согласуется с планами браматмы? Надо быть во всяком случае осторожным.

Утсара без всяких препятствий дошел до зала, где находилось отверстие в подземелье, и считал уже успех обеспеченным, когда наклонившись, чтобы приподнять плиту, он, к ужасу своему, увидел, что она заделана цементом.

Невыразимое волнение сжало ему сердце, и он вынужден был прислониться к стене, чтобы не упасть… Что делать теперь, чтобы спасти падиала?.. Снять плиту, очистив ее предварительно от цемента с помощью долота — невозможно. На это, во‑первых, потребовалось бы несколько часов, а затем при стуках молотка о долото бесчисленное эхо каменных сводов разнеслось бы по всем направлениям огромного здания, — и тогда Утсара попадет в руки тайного трибунала, не доведя до конца начатого дела… А несчастный падиал ждал уже там, конечно, дрожа от радости и полный доверия к слову факира.

— Что делать? Что делать? — шептал Утсара, уверенный, что не было другого сообщения с Колодцем Молчания. И он стоял неподвижно, не будучи в состоянии привести в порядок свои мысли… Наконец он вспомнил того, о ком должен был подумать с самого начала.

— Один только браматма, — сказал он, — может решить эту задачу… и он должен решить; я не изменю своей клятве, — скорее я вернусь к падиалу, чтобы умереть с ним или чтобы спасти его тем же путем, каким я сам вышел…

— И он сделал бы это, ибо индус согласится скорее умереть какою угодно смертью, чем нарушить клятву. Нет ни одного народа, который был бы в такой мере рабом своей клятвы.

В ту минуту, когда он собирался уже идти в Джахара‑Бауг, где рассчитывал найти верховного вождя общества «Духов Вод», на лестнице, ведущей в зал, где он находился, послышался какой‑то шум… Чтобы не быть захваченным врасплох, он поспешил в потайной ход внутри стены, который соединял две части замка и который, как ему было известно, вел к террасе седьмого дворца. Машинально стал он подыматься по ступенькам с единственной целью добраться до такого места, где он был бы в безопасности и мог дождаться ночи; он пришел к тому убеждению, что днем ему трудно будет пройти во дворец браматмы, не обратив на себя внимания… Но в ту минуту, когда факир хотел войти в комнату, предшествовавшую террасе, он остановился и едва не крикнул… Там был браматма… Он, казалось, спал, опираясь локтем о стол и поддерживая руками голову; восклицание факира вывело его из дремотного состояния. Он обернулся и увидел своего верного слугу.

— Ты здесь, Утсара? — сказал он с удивлением. — Где ты был? Что ты делал в течение этих двадцати четырех часов?

— Господин, — отвечал индус, — где я был? В Колодце Молчания. Что я делал? Я вышел оттуда.

— В Колодце Молчания?! — воскликнул браматма. — Ты вышел из Колодца Молчания?

— Да, господин! Узнав из разговора факиров Великого Совета, что Кишная приказал запереть падиала для пыток, я решил похитить его, дабы он не выдал наших тайн начальнику душителей. Но едва я попал в Колодец Молчания, как пришли факиры, чтобы вести падиала на допрос по приказанию Кишнаи. Увидя отверстие подвала открытым, они подумали, что кто‑то приходил на помощь Дислад‑Хамеду, и что тот убежал. Позвав его два или три раза и не получив ответа, — я лежал в самом темном углу подвала, — они положили плиты на место, убежденные в том, что, по словам их, «птица улетела». Не имея надежды на помощь извне, мы думали с падиалом, что уже погибли. Но мы искали и нашли…

— Другое сообщение, которое ведет туда? — перебил его браматма.

— Нет, — отвечал факир, — мы нашли лестницу, которая идет чуть ли не в самые недра земли.

— Я знаю ее, она ведет в резервуар, воды которого сообщаются с колодцем у рвов северной части дворца.

— Да, господин! Через этот колодец я и вышел.

— Быть не может! — воскликнул Арджуна.

— Клянусь, господин!

— Но как ты это сделал?

— Ведь этот вытяжной колодец сообщается с внутренним резервуаром. Ну, я нырнул в резервуар и, пройдя соединяющую трубу, вынырнул на свежий воздух в колодце.

— Удивительно! — воскликнул браматма. — Не думаю, чтобы кто‑нибудь другой, кроме тебя, исполнил твой сверхчеловеческий подвиг; я знаю глубину этих двух цистерн. Но ты здрав и невредим, а это главное.

— Верно, господин, но падиал не мог следовать за мной.

— Тем лучше! Случай избавляет нас от этого человека и мы должны радоваться этому. Это предатель, всегда готовый предложить свои услуги тому, кто ему больше даст: англичанам, душителям или нам — и я не верю искренности его слов, хотя в последнюю минуту он перешел на нашу сторону. Он неминуемо должен был получить наказание за свои измены.

— Господин, я обещал спасти его.

— Так что ж! Не можешь же ты идти за ним, взвалить его себе на спину и пронести его тем путем, которым ты пришел. Когда невозможно сделать данное слово, оно ни к чему тебя не обязывает, ни перед богами, ни перед людьми.

— А между тем, господин, я вернусь к нему через колодец.

— Ты не сделаешь такого безумства, вы погибнете там оба.

— Я должен сделать это.

— Я запрещаю тебе… ты мне нужен и даже сегодня.

— Господин, — отвечал факир, — я дал страшную клятву.

— Зачем же ты не сказал этого сразу? — сказал Арджуна, быстро вскакивая с места. — Следуй за мной… Через пять минут я верну тебе падиала.

— Неужели?

— Да! Так же легко, как и сам я вышел оттуда всего два часа тому назад со всеми членами нового Верховного Совета, который я созвал третьего дня.

— Что ты говоришь, господин!

— Истинную правду… Сегодня ночью Джахара‑Бауг окружил батальон англичан под предводительством Кишнаи, и всех нас взяли в плен. О! Он хороший игрок, этот Кишная, он ловко перехитрил нас! Он сделал только маленький промах, бросив нас в Колодец Молчания и приказав заделать цементом плиту подвала, который предназначался нам вместо могилы; он не знал, что там есть три тайных прохода, как в подвале, так и на лестницах, а потому через пять минут мы уже были свободны. Теперь мы готовы отплатить ему тем же… Иди за мной, мы освободим Дислад‑Хамеда, но если вперед он будет вести себя так же, — ему не остаться в живых! Мы пришли… Нажми рукой эту каменную глыбу.

— Что это! — воскликнул Утсара. — Стена поддается.

— Она устроена на стержне… Зови своего друга.

— Дислад‑Хамед! Дислад‑Хамед! — крикнул факир.

— Это ты, Утсара? — отвечал голос изнутри.

— Да, я пришел с нашим браматмой освободить тебя; иди сюда на мой голос, мы пришли совсем с другой стороны, а не с той, где ты ждал.

Факир сделал несколько шагов и, протянув руку, взял руку падиала, чтобы помочь ему выйти из мрачной темницы.

— Вот ты и спасен, — сказал он, — я сдержал свою клятву; постарайся не забыть своей, ибо при малейшей измене…

— Я поклялся никому не служить, кроме тебя, Утсара, если ты спасешь мне жизнь. И ты можешь рассчитывать на мою верность, я твой до самой смерти; я разделю с тобой труды и опасности. Мой сын уже вырос и может заменить меня, а я не уйду от тебя.

— И ты не будешь в этом раскаиваться! — с важностью отвечал ему факир.

Ему до крайности льстило, что он мог так распоряжаться, и что его в свою очередь будут называть господином. В этот день честный Утсара, привыкший только повиноваться, узнал, что такое гордость.

Отношения такого рода не редкость в Индии, когда один туземец спасает жизнь другому. Последний в порыве благодарности клянется быть преданным своему спасителю и служить ему до конца дней своих. Он делается членом семьи господина, которому отдает себя, а тот взамен его услуг обязан заботиться о нем, кормить, одевать; если слуга женится, жена его живет также в доме патрона. Это нечто вроде добровольного рабства, которое не признается законом, но освящено обычаями.

Утсара был в восторге, что у него есть человек, которому он может покровительствовать, несмотря на то, что это был такой трус, как Дислад‑Хамед; видя, что честолюбивые планы его потерпели неудачу, падиал не прочь был обеспечить себя пищей на остаток дней своих. Условие, заключенное им, давало ему возможность жить во дворце Джахара‑Бауг, — а он знал, что людям, служащим у браматмы, жилось хорошо во всех отношениях.

Когда все трое вернулись на террасу дворца, браматма сказал факиру без всяких предисловий:

— Ты знаешь, что я отправил нашего друга Анандраена в Пондишери, передав через него поручение к сановнику, который управляет французской территорией во время отсутствия Сердара, а затем вернул его сюда в Беджапур. Ты отправишься туда теперь с твоим помощником и передашь то же поручение. На обратном пути вы будете по всей вероятности проводниками полка морской пехоты… Постарайтесь устроить все попроворнее, чтобы вернуться сюда дней через десять, не позже. Для возвратного пути, как это самому тебе должно быть известно, ты выберешь самую пустынную дорогу; когда вы будете у леса Повмара, в шести милях отсюда, ты скроешь там нашу маленькую армию, затем пошлешь падиала предупредить меня, чтобы я мог принять необходимые меры и в следующую ночь, без боя, захватить Джона Лауренса со всем его штабом и свитой. Я не скрываю от тебя своих планов, чтобы ты понял всю важность поручения и не терял ни минуты в дороге. Я знаю, Утсара, что могу рассчитывать на твою верность, но если падиал вздумает изменить нам, — самой ужасной смерти будет мало, чтобы наказать его за это преступление.

— Не бойся, господин, мы теперь можем довериться ему; ты знаешь, что ни один индус не нарушает страшной клятвы. Дислад‑Хамед два раза произнес ее, а он не захочет подвергнуть себя двойному наказанию в будущей жизни, не считая того, какое ждет его в этой.

Падиал, как и надо было ожидать, рассыпался в уверениях преданности; на него, действительно, можно было теперь вполне полагаться, ибо суеверный, как все люди его племени, он не способен был пренебречь ужасными наказаниями, которые ждали клятвопреступника.

Желая, чтобы путешествие это совершилось без затруднений, браматма разрешил им взять Тамби, великолепного слона из Джахара‑Бауг и затем отпустил их. Факир и падиал поспешили к самой отдаленной части дворца, которая выходила в сторону необитаемых развалин древнего Беджапура, и, выйдя оттуда незамеченными, направились к дворцу браматмы.

Путь их вел мимо избушки падиала, который зашел туда, чтобы торжественно передать свои обязанности сыну, — так как должность ночного сторожа считается в туземных городах наследственной. Спустя несколько минут оба входили в пустой дворец верховного вождя общества «Духов Вод». Когда затем падиал привел свою жену и водворил ее в новом жилище, Утсара доверил ей от имени Арджуны надзор за дворцом Джахара‑Бауг до тех пор, пока обстоятельства не позволят верховному вождю вернуться обратно.

Странная вещь, — но как показывают старые традиции востока, самое роскошное жилище может считаться в безопасности от воров до тех пор, пока находится под защитой женщины. Если вы должны отлучиться куда‑нибудь, вам достаточно оставить в своем доме женщину с ребенком, чтобы бродяги не тронули его даже в том случае, если он открыт. Таковы нравы Декана.

После довольно плотного обеда, в котором освобожденные пленники нуждались после долгой голодовки, Утсара и Дислад‑Хамед отправились в коррал слона Тамби; к своему удивлению они нашли там корнака, не оставившего своего поста. В ту ночь, когда англичане арестовали не только браматму и всех членов Совета Семи, но и всех слуг, они вынуждены были оставить корнака Синнясами ввиду беспокойного поведения слона. Пять минут спустя на спине Тамби поместили хаудах, а затем его подвели к амбарам и кладовым дворца, где нагрузили всякой провизией, чтобы путникам не приходилось останавливаться в дороге.

Они двинулись в путь с наступлением ночи, потому что браматма приказал им ждать захода солнца, чтобы не обратить на себя внимания. Но несмотря на эту предосторожность их заметили. Когда они выехали из развалин Беджапура и направились по старой браминской дороге, третья часть которой тянется вдоль тенистых берегов Кришны, из развалин вышел скороход‑туземец из касты богисов и бросился по следам их росным и легким шагом; такой аллюр они могут поддерживать целые месяцы, утомляя самых сильных лошадей; недаром богисов считают самыми знаменитыми скороходами в мире.

IV

Оправданное подозрение. — Шпион. — Остановка в лесу. — Отдых. — Волшебный куст. — Парализованный страхом. — Призрак. — Покража.

Что же случилось? Кто мог отправить богиса по следам послов?

Несмотря на все старания Сердара скрыть свой приезд в Индию, повсюду разнесся слух, что он инкогнито высадился на берег и снова сделался душою готовившегося восстания. Кто мог распространить этот слух? Фредерика де Монморен видели только двое‑трое из его близких друзей, которые позволили бы скорее четвертовать себя, чем кому‑либо открыть эту тайну. Самые тщательные розыски не могли бы указать источника этих слухов. Но есть вещи, которые носятся в воздухе и которых никто не может объяснить. Весьма возможно, что в этом случае сами индусы, у которых мысль о восстании была всегда неразрывно связана с именем их любимого героя, сказали себе, что общее восстание немыслимо без Сердара… Как бы там ни было, но слух этот носился с таким упорством, что Кишная заявил приверженцам о необходимости иметь этот факт в виду, ибо в одно прекрасное утро они могут проснуться среди пожара, который пожрет их первых. Начальник тугов сообщил также о своих подозрениях сэру Лауренсу, который согласился с ним, что такими слухами не следует пренебрегать и предоставил ему с своей стороны полную свободу действий.

Но как открыть убежище знаменитого авантюриста? Было известно почти достоверно, что он скрывался не в Нухурмуре, потому что оттуда он не мог бы отправлять своих приказаний. Шпионы начальника душителей, которых последний держал постоянно в Вейлуре, не замечали никакого особенного движения в горах, — а они не могли бы не заметить частого появления и исчезновения послов, — что явилось бы следствием присутствия Сердара. Не было его также и в Пондишери, ибо в французском городе он не мог оставаться неизвестным даже и в течение двадцати четырех часов. Не мог он скрываться и у раджей юга, ибо резиденты, от которых ничто не ускользало, официально объявили бы об этом. Даже сам губернатор Бомбея, которому поручено было осторожно навести справки, не нашел ли Сердар приюта у своего зятя полковника Кемпуэлла, отвечал, что хорошо всем известные патриотические чувства полковника ставили его выше всяких подозрений и он ручается за то, что последний никогда не приютит у себя бунтовщика.

И действительно, когда губернатор спросил прямо полковника, как он поступит, если когда‑нибудь зять его попросит у него приюта, тот гордо отвечал ему:

— Как англичанин, я запретил бы ему входить в свой дом; как офицер, я знаю свой долг и никому не поручил бы арестовать его.

Фредерик де Монморен второй раз подвергал опасности британское владычество в Индии, а потому полковник Кемпуэлл не мог дать другого ответа.

Проследив таким образом все места, где мог быть Сердар и где его не оказалось, Кишная пришел к весьма логическому заключению, что в том случае, если Сердар находился в Индии, он мог быть только в Беджапуре, где благодаря внутреннему расположению дворца Омра и Джахар‑Бауг, ему легко скрыться.

Начальник душителей, несмотря на всю свою хитрость, не мог добыть от браматмы Арджуны точного плана внутреннего устройства обеих резиденций, и в древнем замке Адила‑Шаха последний из факиров лучше его знал все потайные ходы. При таком положении дел ему ничего не оставалось, как поручить наблюдение за дворцами своим собственным людям, которым он доверял гораздо больше, чем факирам общества, к которым Кишная питал мало доверия.

В самый день бегства Утсары Кишнае сообщили, что любимый факир браматмы вышел около полудня из колодца, куда он неизвестно почему спрятался, и затем исчез среди кустов на дне рва, который окружает дворец; но следов его нигде не нашли. При этом известии Кишная, который боялся, чтобы факир не содействовал бегству его пленников, отправился немедленно в зал, где находился вход в Колодец Молчания, и пришел туда спустя несколько минут после того, как Утсара оттуда вышел. Он успокоился, видя плиту нетронутой; но прежде чем уйти, он оставил одного из своих слуг с приказанием немедленно уведомить его, если произойдет что‑нибудь особенное.

Факира, как видите, могли застать в самый момент освобождения им падиала: он находился еще в зале, когда шум шагов одного из товарищей Кишнаи привлек его внимание и заставил броситься в один из потайных ходов. Здесь, в этой борьбе хитростей и уловок между двумя партиями, играл большую роль случай, которого никогда нельзя отвергать, как участника дел человеческих. Появись только на лестнице в известный момент один из товарищей Кишнаи — и дела приняли бы совсем другой оборот. Утсара был бы захвачен во время своих размышлений, арестован, а так как он защищался бы, то его убили бы на месте. Последствия же были бы таковы: падиал умер бы от голода в мрачной тюрьме, и — в чем вы убедитесь в свое время — сэр Джон Лауренс, вице‑король Индии, был бы спасен. В жизни нередко случается, что самые ничтожные события становятся необыкновенно важными по своим неожиданным результатам.

Спустя несколько минут после того, как Кишная вернулся к себе, ему доложили, что Утсара и падиал отправились в Джахара‑Бауг, остановившись по дороге на несколько минут в избушке падиала.

На этот раз начальник душителей отказался верить сделанному донесению, пока сам не убедился в этом собственными глазами… Каким образом падиал, всего дня два тому назад бежавший из Колодца Молчания, — так думал он по крайней мере, судя по донесению факиров, которые нашли колодец открытым, — осмелился свободно ходить по улицам Беджапура? Это так мало согласовалось с известной трусостью Дислад‑Хамеда, что недоверие Кишнаи было вполне извинительно. Убедиться в верности донесения было не трудно, — стоило только спрятаться в развалинах, находившихся ближе к дворцу. Так и сделал душитель, — убедившись самолично, что с доверенным человеком браматмы ходит его пленник во плоти и крови. Шпион, скрытый в роще, подслушал несколько слов из разговора и донес ему, что оба отправляются в Пондишери; он видел даже, как Утсара бережно нес в руке белый конверт, не зная, куда лучше его спрятать, чтобы не смять, и положил его, наконец, в ящик хаудаха.

Нем сомнения! Сердар скрывается или в Джахаре‑Бауг, или во дворце Омра. Отсюда он ведет переписку со своими друзьями на французской территории и отправляет, быть может, приказание прислать ему подкрепление… А потому в данный момент важнее всего было завладеть письмом, которое обе посла везли на французскую территорию. Там должно скрываться объяснение многих непонятных фактов.

На одну минуту Кишнае пришла в голову мысль арестовать послов, — но слух об этом немедленно дошел бы до ушей Сердара, если послание это исходит от него; Кишная же выигрывал несравненно больше, сразу удостоверившись в присутствии своего врага, и в его намерениях. Он решил поэтому предоставить послам ехать своей дорогой и постараться похитить у них конверт, который они везли с собой. Он обратился к одному из самых ловких богисов в городе, который согласился за весьма хорошую плату исполнить для него это деликатное поручение. Мы видели уже, как этот туземец бросился по следам маленького каравана, ехавшего вдоль Кришны, по старинной мощеной дороге, которая ведет от Беджапура на Мадрас, а одна из ее ветвей поворачивает на французский город Пондишери, или просто Понди, как его зовут туземцы.

Слон Тамби бежал хорошо, но скороход не поддавался усталости; караван шел целую ночь, не останавливаясь, и до одиннадцати часов следующего дня ничего не случилось особенного ни с той, ни с другой стороны. Но тут голод и жар заставили путешественников остановиться. В это время они ехали по обширному лесу, который еще не кончился. Утсара выбрал для остановки одно из самых тенистых и прохладных мест леса, где он намерен был остаться до четырех часов дня, когда несколько спадет удушливый зной. Каждый день должны они были ходить девятнадцать, двадцать часов, а отдыхать от четырех до пяти, включая сюда еду и сон. При такой езде они должны были прибыть в Пондишери дней через семь.

Тамби освободили от хаудаха, который поставили под огромным банианом, приютившим под свою тенью и туземцев, и пустили слона пастись в лесу на свободе, пока хозяева готовили национальное блюдо индусов, — керри.

Тамби, однако, не занимался восстановлением своих сил; он был, видимо, чем‑то озабочен, смотрел далеко в лес; время от времени он наполнял воздух мелодическими звуками, которыми природа наделила его и которые имели отдаленное сходство с звуками тромбона в руках человека, только что познакомившегося, как справляться с его амбушюрой.

— Что такое с Тамби? — удивился корнак. — Я никогда еще не видел его в таком состоянии.

— Ба! — отвечал факир. — Не стоит беспокоиться. Мы в самой чаще леса, и ветер приносит ему время от времени испарения хищников, — вот он и тревожится. Это не должно мешать нашим занятиям.

Замечание это показалось вполне благоразумным, и все трое вернулись в своим занятиям: один разводил огонь, другой готовил рис, третий с помощью гранитной каталки растирал на камне mossabes, род смеси из кориандра, корней куркумы или индийского шафрана, индийского перца и мякоти кокосового ореха, предназначенной для приправ керри.

Видя, что спутники не обращают внимания на крики, слон успокоился и ни о чем больше не заботился, кроме пищи.

Когда керри был готов и съеден с аппетитом, на который способны лишь люди, не евшие целые сутки, — все трое растянулись на циновках, собираясь уснуть, но так, чтобы не терять из виду хуадаха, где находилось драгоценное письмо. Корнак и Утсара скоро заснули, но не то было с падиалом; крики слона и пристальный взгляд его, устремленный в глубину леса, крайне беспокоил его, и он невольно спрашивал себя, не предвещает ли это более или менее близкой опасности, которой напрасно пренебрегали его спутники… Несмотря на это, сон мало‑помалу овладевал им, усиливаясь еще деятельностью пищеварения; он собирался уже поддаться искушению, когда ему показалось, что в двадцати шагах от хуадаха появился вдруг куст, какого он как будто раньше не замечал. Это казалось ему не особенно важным, и он закрыл глаза, твердо решившись на этот раз уступить сну. Над ухом его пискливо зажужжал москит; он небрежно прогнал его рукой, и тогда ему захотелось еще раз взглянуть на кустарник… Было ли то странное влияние сна, только ему показалось, что куст переменил место и подвинулся еще дальше.

— Клянусь Шивой! — подумал падиал и невольно вздрогнул: — Вот странный лес, где кустарники сами по себе двигаются с места. Буду спать… Это, верно, от усталости.

И на этот раз он закрыл глаза с твердым намерением не открывать их больше. Но он не умел избавиться от непобедимого чувства страха, который овладел им и которого он никак не мог отогнать. Медленно, точно стыдясь своего чувства, приподнял он веки, чтобы взглянуть только сквозь ресницы… Он едва не вскрикнул от изумления и испуга, увидя, что куст совсем почти приблизился к хаудаху. Бледный от ужаса хотел он протянуть руку и разбудить своего товарища или, вернее своего господина, Утсару, — как рослый человек, голый, как червяк и черный, как туземец Малабарского побережья, выскочил из‑за куста с громадным кинжалом в руке и, положив палец на губы, сделал ему знак молчать, не то… ту же руку он приложил затем к сердцу, — что падиал понял, как угрозу вонзить ему в сердце ужасный кинжал.

Бедняга сразу сообразил, что он погибнет прежде, чем его спутники успеют проснуться, а так как от него требовали одного только молчания, то он опустил руку и лежал неподвижно с растерянным взглядом. Призрак был, по‑видимому, доволен его повиновением и, не теряя ни минуты на дальнейшую жестикуляцию, склонился над хаудахом, протянул руку, поспешно схватил находившийся там конверт и исчез за кустом, который с поразительной быстротой стал двигаться обратно и скоро потерялся в соседней роще. Только по прошествии получаса, не видя ничего и не слыша, падиал пришел в себя и… заснул.

Сон его был непродолжителен; ему снились самые фантастические сны, смешанные со всеми событиями, которые произошли за эти несколько дней. Он проходил через разнообразные испытания, подвергался странным приключениям и, наконец, проснулся, еле переводя дыхание и весь покрытый потом… Товарищи его спали еще, и он решил умолчать о том, что видел, во избежание упреков и ответственности, значение которой он понимал. Узнав об ужасе, с которым он не мог справиться и который точно пригвоздил его к земле, Утсара наверное возразил бы ему, что он ничем не рисковал, разбудив его в тот момент, когда фантастический куст уже удалялся от хаудаха. Факир мог бы броситься за похитителем и догнать его с помощью Тамби.

Умолчав о случившемся, он избегал всякого риска, а факир, не находя письма, никого не будет обвинять и подумает, что оно потерялось в дороге.

Покража эта вызвала, между тем, такие последствия, которых никто не мог ожидать. Как только Кишная получил это письмо, он немедленно приказал перевести его себе, — так как оно было написано по‑французски. Отправитель не подписал его и ни одно из употребленных в нем выражений не указывало на него как на автора. Рассчитывая на случайную потерю этого послания, он рекомендовал Утсару исправляющему должность губернатора, как человека, на которого можно положиться, и посылал его от лица браматмы. Одна только последняя фраза могла показаться важной, ибо в ней говорилось следующее:

«Полковник, командующий полком морской пехоты, на нашей стороне; вы можете быть с ним откровенны».

Кишная немедленно передал это письмо сэру Лауренсу, который, не теряя времени, телеграфировал английскому посланнику в Париже, а последний, поняв важность этого дела, бросил все занятия и отправился к министру иностранных дел, и передал ему телеграмму.

Провожая его, министр сказал ему просто:

— Теперь девять часов, а заседание министров начинается в десять; я доложу ему об этом деле. Даю честное слово, что в одиннадцать часов депеша будет уже послана в Индию.

Мы скоро увидим, какие последствия принесло малодушие Дислад‑Хамеда и как повлияло оно на ход всех дел и успех восстания.

Утсара проснулся, ничего не подозревая; ему не пришло даже в голову заглянуть в хаудах и убедиться, там ли еще положенное им письмо. В четыре часа Тамби, призванный свистком своего корнака, был снова нагружен, и все трое продолжали с свежими силами дальнейший путь.

Дней через шесть они без всяких приключений прибыли в столицу французских владений в Индии.

V

Пондишери. — Бал. — Удивительные депеши. — Западня. — Шах и мат.

Мы не знаем ничего прелестнее грациозного города Пондишери, который спокойно греется на солнышке Коромандельского берега за тройным поясом морских волн. Со своими домами самой разнообразной архитектуры, украшенных верандами и окруженных чудными садами, с широкими и хорошо ухоженными садами, с обширной Правительственной площадью, с Шаброльской набережной, усаженной огромными деревьями, с живописным и оживленным базаром, туземным городом, который точно пояс из зелени и хижин индусов окаймляет его с севера на юг, со своими фонтанами хрустальной воды и бульварами — он представляет, действительно, самый восхитительный город Востока. Все дома его изящно выстроены и выкрашены нежными цветами, которые прекрасно сочетаются с вечно чистой лазурью неба; архитектурой своею они напоминают дворцы. Невозможно смотреть на этот город, не любуясь им, жить в нем, не любя его, уезжать из него и не желать вернуться, чтобы кончить в нем свои дни…

В этот день был бал у губернатора; оркестр музыкантов сипаев играл на веранде, устроенной в виде аллеи из пальм, лимонных и апельсиновых деревьев и лиан, вьющихся вокруг колонн, а в бальной зале царило необыкновенное оживление. Де Марси, справляющий должность губернатора, встречал всех посетителей необыкновенно любезно; каждый из них, представившись ему, присоединялся по своему желанию к группам танцующих, играющих в карты или разговаривающих между собою.

Несмотря на любезность, с какою де Марси исполнял обязанности хозяина, брови его хмурились, губы судорожно подергивались, что ясно указывало на то, как ему хотелось скорее отделаться от пытки, налагаемой этикетом. Только когда последние из приглашенных откланялись ему, он мог воспользоваться той же свободой, какую предоставлял всем посетителям своих салонов, — то есть мог делать, что ему было угодно.

Он привык окружать себя двумя‑тремя близкими друзьями, с которыми беседовал о местных делах, о слухах, циркулирующих в городе, о новостях Европы; в эти часы они видели перед собою блестящего собеседника и безупречно светского человека, всегда умевшего поддержать разговор… В этот вечер, однако, несмотря на все усилия побороть себя, он рассеянно слушал своих собеседников и отвечал односложными словами, часто сказанными некстати. Прокурор судебной палаты и военный комиссар скоро поняли, что он озабочен какими‑то крайне важными делами, а потому решили не тревожить его дум и ограничиться только своим присутствием у него.

Часы дворца пробили, наконец, одиннадцать; Де Марси встал с видимой поспешностью и, простившись со своими друзьями, направился прямо к офицеру в мундире полковника, который находился на веранде его собственных апартаментов, неосвещенной и потому пустынной.

— Ну‑с, мой милый де Лотрек, — сказал сановник, беря под руку офицера,

— вы меня ждали?

— С нетерпением, господин губернатор, должен признаться, — отвечал тот.

Полковник де Лотрек, близкий друг семьи де Монморен, был человек лет тридцати пяти, среднего роста, стройный в своем мундире, который как нельзя лучше шел к его фигуре. Он был олицетворением человека военного и светского, часто встречающийся тип в французской армии. Окончив семнадцати лет Сенсирскую военную школу, он прошел постепенно все степени повышения, благодаря своему мужеству во время войны в Крыму, где он служил в отряде морской пехоты, и в Сенегале. Он был известен среди моряков своею ненавистью к англичанам и не стеснялся говорить громко, что в тот день, когда Франция объявит войну своему смертельному врагу, ему больше ничего не останется желать в мире. Вот почему он с такою радостью слушал все проекты Фредерика де Монморена, говоря, что готов пожертвовать и своим положением, и карьерой, чтобы поддержать его предприятие.

Де Монморен, занявший пост губернатора французской Индии, назначил его командиром 4‑го полка морской пехоты и между ними было условлено, что по первому сигналу он перейдет на сторону восставших вместе со своим полком, который должен был образовать ядро туземной армии. Сигнал этот был передан Утсарой, который не беспокоился о потере письма и исполнил словесно данное ему поручение, тем более, что знал пароль, условленный между Сердаром, де Марен и полковником де Лотрек. Никто решительно не подозревал причины его появления, а так как он получил приказание поторопить отправку войска, то последняя по общему согласию была назначена в тот же день на исходе бала, который губернатор затеял с исключительной целью отвлечь внимание колонии и в особенности английского консула. Выступление полка назначено было на два часа утра.

Все было готово: офицеры, ободренные губернатором и полковником, ничего не желали, как выступить в поход; все они жертвовали своим положением в случае неудачи, но все храбрецы эти желали только одного: вернуть Индию Франции. Солдаты были в восторге, ни один из них не отказывался следовать за своими начальниками.

Все шло благополучно, когда в девять часов вечера, в момент открытия салонов, были получены три шифрованных депеши на имя губернатора, полковника де Лотрека и командира Бертье, — офицера, служащего в батальоне туземных сипаев. Первая из них разрешала согласно прошению бессрочный отпуск исправляющему должность губернатора и предписывала взять место на первом же пакетботе, отправляющемся во Францию, передав свои полномочия военному комиссару, — а в случае отсутствия его — прокурору судебной палаты.

Вторая назначала полковника де Лотрека командиром 2‑го полка морской пехоты в Кохинхине, где адмирал Риго де Женульи только что взял Пехио, и приказывал ему оставить командование 4‑м полком немедленно по получению депеши.

Третья назначала Бертье командиром 4‑го полка с приказанием дать знать о своем назначении войскам и вступить в должность сейчас же по получении депеши.

Вторая часть этой депеши строжайше предписывала ему при малейшем сопротивлении со стороны губернатора и полковника де Лотрека арестовать их и немедленно отправить во Францию на авизо «Сюркуф», который находился на рейде Пондишери, и в этом случае принять управление колонией и пользоваться властью губернатора.

Депеши эти сразили де Марси и полковника де Лотрека и привели в отчаяние все войско, ибо полковник Бертье, скрыв вторую часть депеши, которую он должен был показать только в случае сопротивления, немедленно отправился к губернатору и полковнику де Лотреку и сообщил им первую часть.

Все свершилось чинно и мирно, и в четверть десятого полковник Бертье, буквально следуя приказанию, принял командование полком.

Губернатор не желал нарушать удовольствия приглашенных, и вечер шел своим порядком, но, как мы уже видели, хозяин с нетерпением ждал окончания скучной церемонии приема гостей, и затем отправился на веранду к ждавшему его там полковнику.

— И я разделял ваше нетерпение, мой милый друг, — сказал де Марси. — Прошу вас, когда мы так беседуем вместе, откиньте в сторону мой титул губернатора; к тому же он лишь наполовину принадлежит мне, ибо я заменяю вашего друга де Монморена, а через несколько дней и совсем не будет принадлежать мне, когда я вернусь во Францию «согласно прошению». Странное смягчение, которое становится грубым, принимая во внимание сухой приказ вернуться.

Молодой губернатор, — ему было тридцать — тридцать два года, — произнес эти слова тоном, полным горечи, и через несколько минут продолжал.

— Не будете ли любезны пройти ко мне в кабинет, мы там можем побеседовать свободно.

— Охотно, мои друг, — отвечал полковник.

И он последовал за губернатором в его любимую комнату, служившую курильной и кабинетом.

— Ну‑с, — начал де Марси, как только дверь плотно закрылась за ними, — какой удар для нас и особенно для бедного де Монморена!..

— Здесь наверное кроется предательство!

— Мне пришла в голову та же мысль.

— Вы кого‑нибудь подозреваете?

— Нет! Не Бертье ли, хитрая лиса, замешался тут?

— Я не считаю его способным на это… Такой образ действий недостоин мундира.

— Подите!.. Чтобы получить чин полковника?.. Вы знаете, он никогда не добрался бы до него. Если это он, то вовремя догадался.

— Я стою на своем и уверен, что он не причастен к этой подлости; это хороший служака и честный человек. Такие качества не мирятся с изворотливыми и льстивыми речами доносчика.

— Простите, что я подозревал его, я слишком мало его знаю. Что бы там ни было, все это случилось не иначе, как по доносу, и тот, кто взялся за это, получил во всяком случае хорошие сведения… Нам ничего не остается, как повиноваться.

— А я еще так радовался случаю отплатить англичанам за все зло, которое они нам сделали!.. Вы сказали, надо повиноваться… а между тем… если пожелать…

— Объясните вашу мысль…

— Если бы поддержать друг друга… можно было бы сказать, что депешу получили через час после ухода войска… Такой прекрасный случай ведь не повторится больше!

— Я готов с своей стороны сделать все, чего вы желаете… Но надо убедить Бертье. Считаете вы это возможным?

— Ни в коем случае!.. Бертье, как вы знаете, прошел все степени. Это один из тех старых педантов, рабов приказания, которых ничем не убедить, ничем не сломить, особенно когда результатом такого приказания является чин полковника, которого он не мог надеяться получить. Не ждите от него никаких уступок… Но можно обойтись и без него.

— Не понимаю вас.

— Четыре старших капитана полка приходили ко мне час тому назад и сказали мне, что ничто не изменилось в намерениях офицеров и солдат, и если я соглашусь стать во главе полка, все последуют за мной при звуке труб и барабанов.

— А вы что отвечали?

— Я просил позволения подумать до полуночи… Что вы посоветуете мне?

— Так как вы заранее еще готовы были пожертвовать своей служебной карьерой, то я согласился бы на вашем месте.

— В добрый час! Сказано хорошо. В тот день, когда мы вернем Франции не только старые владения ее, но еще протекторат над Бенгалией и королевством Лагорским, которое мы оставим Нана‑Сагибу, — какую славу пожнем мы!.. Надо только занять чем‑нибудь Бертье до утра, чтобы он не помешал нам. Я знаю его… Если он захватит нас, когда мы будем уходить, и новый полк его откажется повиноваться ему, он способен прострелить мне голову…

— Если только вы допустите его до этого.

— Само собою разумеется! Но какой шум подымется! Лучше не допускать до скандала, займите его здесь до двух часов: этого достаточно, а там уже казармы будут пусты.

— Постараюсь.

— Посмотрим, господа англичане! Судя по тому, что мне сказал посланный де Монморена, мы должны будем прежде всего взять в плен генерал‑губернатора Лауренса, который находится в Беджапуре с весьма небольшим отрядом. Недурное начало кампании!

— Любезный полковник, скоро полночь и время дорого. Если вы хотите захватить двенадцать пушек из казарм и двадцать четыре с набережной, не теряйте времени.

— Ухожу, милый друг! Дай Бог мне успеха! Я отдал бы жизнь свою, чтобы только видеть, как будет развеваться французский флаг в Мадрасе, Бомбее и Калькутте.

— Обнимите меня, Лотрек! Бог знает, увидимся ли мы когда‑нибудь…

Они крепко обнялись и затем расстались. Полковник вышел в сад, где его ждали капитаны.

Де Марси после ухода де Лотрека отправился искать по всем салонам нового полковника; он нашел его на веранде, где тот беседовал с таким же, как и он, старым служакой, комендантом города, — и попросил его зайти к нему в кабинет перед окончанием бала.

— К вашим услугам, господин губернатор, — отвечал старый солдат.

Он точно явился на свидание. Было уже около половины второго утра, и все уже удалились, — это был один из тех семейных вечеров, которые устраивались каждую неделю и где участвовали одни только служащие. Настоящие балы, устраиваемые для всей колонии вообще, продолжались обыкновенно до утра.

Губернатор был один, и Бертье увидел на столе шахматы, самые лучшие сигары и бутылку шартрез. Все три слабые струнки его были затронуты: ликер Изерских монахов, тончайшие продукты Гаваны и шахматы, детище Индии.

— Милейший полковник, — сказал де Марси, — мне захотелось попросить вас посидеть немного со мною. Я давно уже собираюсь обыграть вас в шахматы… Вы, говорят, большой мастер на этот счет… и весьма естественно, ведь это прообраз войны.

Старый солдат был польщен вниманием, приправленным такой тонкой лестью, и партия началась. Де Марси был такой же искусный игрок, как и полковник, и скоро оба так углубились в свои ходы, что стали положительно нечувствительны ко всему, что доходило к ним извне. Губернатор забыл в конце концов, что это западня, расставленная им полковнику, и играл с полным увлечением. Ставка стоила того: обладание Индией!..

— Шах королю! — сказал вдруг полковник после целого ряда блистательных ходов, потеряв при этом ладью и двух коней, но загнав зато короля своего противника в угол вместе с его дамой, ладьей, оставшимися еще у него слоном и целой армией пешек. Удар нанесен был ловкий и достаточно было трех ходов, чтобы де Марси получил мат. Он сжал голову руками и задумался, как бы лучше исправить свою ошибку. Можно было кругом него из пушек стрелять в эту минуту, и он не услышал бы.

Играющим прислуживал все время вестовой сипай. Видя, как глубоко задумался губернатор, туземец солдат воспользовался этой минутой и сделал едва заметный знак своему командиру, а затем приложив палец к губам, показал ему свернутый клочок бумаги.

Полковник понял и, как ни в чем не бывало, заложил руки за спину; сипай прошел мимо него и опустил в его руку записку.

— Мат! — говорил губернатор. — Я получу мат! Ну, нет! Я не согласен на такое поражение и должен найти какой‑нибудь выход.

И он снова погрузился в разные соображения и исчисления.

Полковник тем временем развернул записку, которая была не больше ладони его руки. Держа правую руку под столом, он прочел, не выказав при этом ни малейшего знака волнения:

«Полковник! Губернатор и де Лотрек хотят вас одурачить; ваш полк собирается дезертировать со всем оружием и амуницией.

Капитан де Монтале.»

Записка эта была прислана капитаном, командовавшим 2‑м батальоном сипаев, который четыре часа тому назад находился еще под начальством Бертье; возмущенный таким поступком, который компрометировал его бывшего командира, он придумал этот способ, чтобы предупредить его. Бертье, такой же невозмутимый, как и на параде, положил записку к себе в карман. Теперь он все понял.

Губернатор сделал ход; Бертье сделал преднамеренно грубую ошибку и де Марси взял у него ферзя, воскликнув с восторгом:

— Ваша очередь, полковник! Шах королю!

— Я проиграл, — отвечал полковник, вставая.

— Куда же вы? — спросил удивленный губернатор. — А ваш реванш?

— Если вы так желаете, я могу дать вам его через час, — холодно отвечал ему Бертье. — Но я должен прежде всего обуздать маркиза де Лотрека, который принимает меня, по‑видимому, за круглого идиота.

— Что вы говорите, мой милый Бертье? — спросил губернатор, лицо которого сделалось сразу багровым.

Старый полковник повторил свою фразу, резко отчеканивая каждое слово и, направившись к дверям, быстро распахнул их. Сипай штыком преградил ему дальнейший путь.

— Что это значит, Сами? — спросил старик, дрожа от гнева.

— Приказ моего капитана! — отвечал бедняга, не изменяя своей позы.

— По приказу, написанному губернатором, — отвечал капитан де Монталэ, появляясь в коридоре.

Что было сказать этим исполнителям своей службы? Авторитет губернатора безграничен и собственноручно написанный им приказ заставляет всех повиноваться. Бертье обернулся.

— Итак, господин губернатор, вам мало того, что вы насмеялись надо мной, — вы хотите еще обесчестить меня? Смотрите вот… — читайте! — И он бросил губернатору вторую частью депеши.

— Какое мне дело до этого! — отвечал де Марси, затронутый за живое словами старого солдата. — Пока вы не приняли официально власть и не поселились во дворце, — здесь, кроме меня, нет другого губернатора.

— Вы правы, сударь, — отвечал Бертье, — но слушайте внимательно, — он вынул из кармана револьвер. — Не бойтесь, я не убийца… Да, слушайте меня хорошенько. Если вы сейчас же не прикажете пропустить меня, я размозжу себе череп на ваших глазах и на глазах де Монталэ. Франция узнает, что я лишил себя жизни у вас, потому что вы мешали мне исполнить свой долг.

И он поднес дуло револьвера к своему лбу*.

></emphasis>  * Сцена эта — исторический факт.

— Остановитесь! — крикнул де Монталэ, восхищенный таким героизмом.

Затем, обратившись к де Монталэ, он произнес:

— Господин капитан, я беру назад данное мною приказание; пропустите полковника.

Полковник, как безумный, бросился к выходу и направился прямо в казармы…

Спустя несколько часов после этого Утсара, падиал и корнак спешили в Беджапур с вестью о новой неудаче.

VI

Счастливая мысль. — Тайное совещание тугов — Кишная у вице‑короля. — Экспедиция в Джахара‑Бауг. — Арест браматмы и его товарищей.

Нам необходимо вернуться назад и рассказать о целом ряде событий, происшедших в течение тех суток, которые факир и падиал провели в Колодце Молчания.

В конце первой главы этой части мы оставили Кишнаю в глубоком раздумьи. Придя к своим приверженцам, которые ждали его с нетерпением, он поделился с ними своими опасениями. Он был почти уверен, что браматма присутствовал при его разговоре с вице‑королем и знал поэтому все их махинации. Необычайное движение, замеченное шпионами в Джахаре‑Бауг, указывало на то, что вождь общества готовит какую‑то экспедицию, направленную, конечно, против них. Необходимо действовать немедленно, и Кишная поспешил вернуться к ним, чтобы вместе обсудить, какие принять меры. Им незачем скрывать от себя, что они не могут положиться на окружающих слуг; ни один из факиров, по его мнению, не согласится идти против браматмы, как только последний откроет им всю истину. Весьма возможно, что они и теперь уже все знают; он заметил, например, у Варуны недоверчивый тон, чего раньше тот никогда не смел показывать; при таких обстоятельствах весьма легко может случиться, что весьма самозванный Совет Семи в пять минут попадет в мышеловку, не имея возможности оказать какое‑либо сопротивление.

В эту минуту вошел Варуна с докладом, что падиал бежал; факир нашел обе плиты открытыми, а потому не может быть и тени сомнения в том, что помощь пришла к заключенному извне.

— При таких обстоятельствах мы не узнаем ничего положительного, — сказал Кишная, когда факир вышел. — Я нарочно приказал похитить падиала, чтобы вырвать у него признание, в каких отношениях находится он с браматмой. Я узнал недавно, что он изменяет нам в пользу последнего, и возможность убедиться в этом теперь ускользнула от нас… Заметили вы равнодушие, с каким Варуна сообщил нам эту новость? Я едва сдержал свой гнев… Не следует принимать резких мер в данный момент, — но мне очень бы хотелось отправить его туда, откуда только что улизнул ночной сторож.

— И ты хорошо поступил, Кишная! — сказал Тамаза, старый, опытный и хитрый туг, который вместе со своим начальником был душою Совета Семи. — Это послужило бы к тому только, чтобы скорее приступили к исполнению задуманных против нас планов. Мое мнение, что побег этот подтверждает все твои подозрения и показывает, как важно было не допустить падиала к допросу.

— А Утами, единственный, кому я доверял, — он исчез с самого утра…

— Если его не убили, чему я расположен верить, — продолжал Тамаза, — то он перешел на сторону врага. Верь мне или не верь, Кишная, но некогда терять времени на бесполезные слова; надо перехитрить наших врагов и действовать.

— Что сделаешь ты с одними нашими силами?

— Ты ли, Кишная, с твоим изворотливым умом, предлагаешь мне такой вопрос? Неужели ум спит у тебя и ты не видишь, что предпринять?

— Мой план уже давно готов, я хотел лишь узнать твое мнение, прежде чем приступить к его исполнению… Каков твой план?

— Между нами нет сторонников постыдного бегства. Отправляйся к своему союзнику, английскому вице‑королю; расскажи ему обо всем, и он даст тебе батальон, чтобы окружить Джахара‑Бауг. Через десять минут нам нечего будет опасаться наших врагов.

— Об этом думал и я, Тамаза! Но ты не боишься, что англичанин отклонит мою просьбу?

— Почему?

— Слух об этом аресте распространится не в одном только Беджапуре. — Нана‑Сагиб, живущий теперь среди обманчивого спокойствия, узнает также об этом и тогда его не взять. Сэр Лауренс знает это и потому‑то до сих пор не хотел захватить браматму. Для него несравненно важнее поимка Нана‑Сагиба, чем уничтожение общества «Духов Вод».

— Вопрос серьезный, действительно! Но поимка вождя восстания сделается совершенно невозможной, когда мы будем побеждены.

Кишная не успел ответить старому тугу, — портьеры, закрывавшие дверь, раздвинулись, и на пороге показался дежурный факир.

— Что случилось? — спросил с тревогой древний из Трех.

— Во дворце англичан сильное волнение; мы отправились навести справки к слугам‑туземцам и узнали, что полковник Ватсон, начальник полиции, найден умирающим в своей постели с кинжалом правосудия в груди… Вице‑король в страшном гневе. Мы слышали, проходя мимо открытых окон дворца, как он кричал своим людям: «Сто долларов тому, кто приведет мне Кишнаю».

— Чему ты улыбаешься? — спросил начальник тугов; он принял это за намек на себя и покраснел под своей маской.

— Английский сагиб может предложить еще больше и не разорится.

— Я не понимаю тебя.

— Как, сагиб, ты не знаешь Кишнаи?

«Если ты его знаешь, ты умрешь», — подумал туг, судорожно сжимая рукоятку своего кинжала.

— Кишная, — продолжал факир, — был начальником злодеев душителей, которые наводили ужас на всю провинцию; но месяцев шесть тому назад его повесили с двумястами его товарищей.

— Ага! — воскликнул туг, успокоенный этими словами. — А какое отношение может иметь Кишная к смерти полковника Ватсона?

— Я знаю об этом не больше твоего, сагиб; я только повторил слова великого вождя англичан.

— Хорошо, можешь идти к своим товарищам. Скажи им, чтобы они не уходили из караульного зала.

Не успел выйти факир, как Кишная воскликнул с мрачной радостью:

— Браматма сделал неосмотрительную глупость, отдав приказание исполнить приговор, произнесенный прежним советом против Ватсона; теперь месть в наших руках. Подождите меня здесь, я иду к вице‑королю.

И не дожидаясь ответа своих товарищей, Кишная бросился в потайной ход, который вел к Лауренсу. Пройдя через потайное отверстие, он снова закрыл его и с минуту не показывался из‑за портьеры.

Зал был пуст. Вице‑король находился, вероятно, у кровати умирающего. Это обстоятельство благоприятствовало намерению туга. Он подошел к письменному столу, покрытому книгами и бумагами, и нажал звонок.

Появился секретарь.

— Предупреди своего господина, — сказал начальник душителей, — что Кишная к его услугам; пусть приходит один, иначе он не найдет меня.

Туземец поклонился и вышел.

Осторожный туг скрылся за портьерами окна, положив руку на тайный механизм, чтобы моментально исчезнуть, если сэр Лауренс не исполнит его требования.

Спустя несколько минут в зал входил вице‑король. Он был один, а окно, где скрывался туг, было за его спиной; последний вышел из‑за портьеры, сделал несколько шагов и остановился. Удивленный тем, что никого нет, вице‑король быстро обернулся и увидел того, кого искал. На лице его было выражение человека, доведенного до высшего предела гнева.

— Негодяй! — крикнул он дрожащим голосом. — Тебе не пройдет даром, что ты осмелился посмеяться надо мной… Как, после всего, о чем мы условились с тобою, ты осмелился убить одного из самых верных и преданных мне друзей!

— Милорд, — отвечал Кишная серьезно и торжественно, — горе помутило твой рассудок. Я оправдаю себя одним словом…

— Тебе это трудно будет после разыгранной вчера вечером смешной и странной сцены.

— О какой смешной и странной сцене говорить милорд? Мне не помнится, чтобы разговор наш заслуживал этого названия.

— Зачем притворяешься не понимающим? Не ты разве, чтобы выставить напоказ свое могущество, прислал вчера пандорама, который заявил бедному Ватсону, что ему остается три часа жизни? Посмей отрицать это.

Слова эти были лучом света для Кишнаи; он все понял: мнимый пандорам был не кто иной, как браматма, и успех его плана был теперь обеспечен.

— Не только осмелюсь отрицать это, милорд, но через пять минут докажу тебе, что я не мог быть виновен в этом бесполезном и вредном для моего дела поступке… Как можешь ты думать, чтобы я приказал исполнить приговор, произнесенный теми, которых мы задушили с единственною целью быть тебе полезными?.. И против кого был произнесен этот приговор? Против человека, который преследовал одну цель с нами и травил наших врагов… Признавайся, что это было бы большой ошибкой с нашей стороны и показало бы, что мы потеряли рассудок…

— Верно, — отвечал вице‑король, смягченный логичностью этого аргумента, — я положительно ничего не понимаю… Но кто такой этот пандорам, так насмеявшийся надо мною?

— Я говорил уже, что одно слово объяснит тебе все… Пандорам не кто иной, как браматма, действительный вождь общества «Духов Вод», и убийство полковника Ватсона — дерзкий ответ на твой указ о уничтожении этого общества, изданный тобой в день приезда в Беджапур.

Объяснение это было так логично и ясно, что больше не могло быть сомнений. Сэр Лауренс тотчас же переменил тон и объявил, что он вполне удовлетворен. Но Кишная должен немедленно помочь ему в примерном наказании за преступление, наглость которого превосходит все, что он видел до сих пор.

— Я готов помочь тебе, — отвечал Кишная, ликовавший в душе при виде того, что Лауренс идет к той цели, к которой он сам собирался идти. — Могу заверить тебя, что быстрота, с которою ты будешь действовать, произведет хорошее впечатление на все население. Надо, чтобы оно узнало о наказании вслед за известием о преступлении.

— Таково и мое намерение.

— Не позволит ли мне твоя милость, милорд, — хотя я и не смею надеяться на твое доверие к моим советам, — не позволишь ли сообщить тебе одну мысль?

— Я слушаю.

— Браматма не ограничится этим преступлением, а потому надо скорей остановить его на этом пути. Ночью он собрал в своем дворце самых главных членов общества «Духов Вод», чтобы подготовить еще несколько новых преступлений, которые не пощадят самых высоких сановников. На совете было решено призвать тебя на допрос к этому странному трибуналу; он будет судить тебя за все преступления, какие он тебе приписывает.

— Дерзкие! — воскликнул вице‑король.

Туг промолчал о том, что сам присутствовал на совещании, принявшем это решение.

— Если твоя милость, милорд, верит мне, то сию же минуту отправь батальон твоих шотландцев, чтобы он без всякого шума оцепил Джахара‑Бауг и тут же сразу арестовал браматму и его товарищей.

— Мысль превосходная… Но мне говорили, что во дворце этом, как и во всех древних зданиях Беджапура, много тайных выходов, которые могут облегчить побег, — а тебе лучше моего известен характер индусов. Мы сделаемся всеобщим посмешищем, если предприятие не удастся.

— А потому я хочу просить твою милость позволить и мне присоединиться к этой экспедиции; я укажу места, где следует расставить часовых.

— Я сделаю лучше: прикажу офицеру, командующему отрядом, сообразоваться во всем с твоими предписаниями.

И с этими словами сэр Джон позвал дежурного адъютанта.

— Предупредите поручика Кемпуэлла, чтобы он приказал стать под ружье первому батальону шотландцев, — но как можно тише, — а затем пусть явится сюда за приказаниями.

Солдаты, сопровождавшие вице‑короля во время путешествий, спали всегда в полной амуниции, чтобы быть готовыми на всякий случай; достаточно было поэтому нескольких минут, чтобы поставить их в боевом порядке в главном дворе дворца, — и Эдуард Кемпуэлл скоро явился к своему начальнику.

— Поручик Кемпуэлл, — сказал сэр Джон Лауренс и голос его представлял теперь поразительную противоположность тому, каким он говорил обыкновенно с молодым офицером вне служебных обязанностей, — отправляйтесь с вашими людьми, оцепите Джахара‑Бауг, следуя указаниям, которые вам даст этот индус, и приведите сюда всех тех, кого вы найдете внутри и на кого вам укажет этот туземец.

— Будет исполнено согласно вашему приказанию, милорд, — отвечал Эдуард Кемпуэлл, отдавая честь.

— Идите же! Прикажите вашим не стучать ногами и сохранять полное молчание, чтобы не возбудить ничьих подозрений.

— Это очень важно, милорд, — осмелился заметить туг, — мы возьмем самый короткий путь среди развалин; может выйти какой‑нибудь туземец и, увидя нас, поспешит предупредить тех, что в Джахаре‑Бауг; тогда мы никого не найдем там.

— Слышите, Кемпуэлл? — спросил сэр Лауренс.

— Ваша милость может быть покойна, люди наши привыкли к таким ночным экспедициям.

Вице‑король указал движением руки, что ему нечего больше говорить, и молодой офицер, отдав снова честь шпагой, вышел в сопровождении Кишнаи, сердце которого было переполнено восторгом… Успех венчает наконец все его старания; первая часть его программы, и довольно трудная была исполнена.

Ужасное общество «Духов Вод» перестанет существовать через несколько минут и, — кто мог бы поверить, — в этом помогает ему собственный племянник Сердара, друга Нана‑Сагиба, браматмы, Анандраена из Веймура и большинства влиятельных членов общества.

Оставалась теперь только поимка Нана‑Сагиба, без которой он не мог получить трости с золотым набалдашником и титула мирасдара. Но раз общество «Духов Вод» будет уничтожено, а Сердара задерживают в Европе его собственные интересы или удовольствия, — то похищение принца являлось вопросом нескольких дней. И туг в мечтах своих видел себя уже в другой обстановке, среди своего мирасдарата, господином своих рабов и окруженным почестями, подобающими раджам. Он решил, что примет одно из имен своей семьи, а так как официально он считается умершим, то никто не узнает повешенного в Веймуре душителя Кишнаю в лице мирасдара Граджапати.

В своей радости туг совсем упустил из виду, что он был прекрасно известен молодому офицеру, сопровождавшему его, потому что Эдуард Кемпуэлл был его пленником и что похищение молодого офицера и его семьи было главной причиной казни тугов, которой Кишная избежал благодаря ордеру сэра Лауренса, служившему ему до некоторой степени пропуском.

Эдуард Кемпуэлл, покорный военной дисциплине, повиновался приказанию своего начальник, не позволив себе ни малейшего замечания, но дальнейшие события покажут, что для Кишнаи было бы несравненно лучше, если бы молодой офицер остался в этот день в покоях сэра Лауренса.

Роковому случаю угодно было, чтобы ни один запоздалый туземец не повстречался на пути шотландцев и некому было поэтому предупредить скрывшихся в Джахаре‑Бауг; шотландский батальон таким образом мог окружить жилище браматмы, и ни один из присутствующих не догадался об этом. К своему несчастью Арджуна, который первое время не имел никакого основания подозревать Совет Семи, указал древнему из Трех все потайные комнаты, все скрытые выходы, которых было несравненно меньше, чем во дворце Семи Этажей. Кишнае ничего не стоило расставить часовых таким образом, чтобы не выпустить никого.

Когда все приготовления были кончены, Эдуард Кемпуэлл вошел во дворец, а с ним и шотландцы его со штыками наперевес. Сопротивление оказалось невозможным; браматма, Анандраен, шесть членов нового Совета Семи, четыре факира, состоящих при Арджуне и два дорвана, или сторожа, — все были схвачены и скручены веревками. Все они признали бесполезность борьбы и отвечали солдатам молчанием, полным достоинства.

Только в самый момент, когда их уводили, Арджуна заметил вдруг самозванного члена Совета, который прятался позади солдат и крикнул:

— Все вы индусы, мои браться, и вы, солдаты Европы, вы должны знать, кто этот подлый человек, который явился в маске и прячется среди вас. Человек этот присвоил себе высокое положение в нашем обществе, убив наших братьев и надев на себя их одежду. Человек этот, добившийся того, чтобы нас арестовали сегодня, не кто иной, как душитель Кишная: он выдавал себя за умершего, дабы легче исполнить задуманные им злодеяния.

Крик негодования и бессильной злобы вырвался из груди индусов, а шотландцы с отвращением отступили от человека, о котором только что говорил браматма.

— Это неправда! — отвечал туг, который понял, какой опасности подвергает он себя, если оставить без протеста такое обвинение и все в Беджапуре узнают его настоящее имя. — Я древний из Трех, старшина Совета Семи общества «Духов Вод».

— Ложь! — не мог не воскликнуть Эдуард Кемпуэлл.

— Ты отдашь отчет в этих словах при сэре Лауренсе, — отвечал Кишная офицеру и затем обратился к Арджуне, как бы думая, что оскорбление исходит от него.

— Ложь? Осмелился ты сказать, убийца полковника Ватсона! Да, друзья мои, — продолжал наглый туг, обращаясь к шотландцам, — человек, арестованный вами, тот самый, который приказал убить сегодня ночью несчастного полковника в двух шагах от комнаты вице‑короля. И сэру Лауренсу он предназначил ту же участь, не успей мы предупредить его, упросив вице‑короля дать нам возможность арестовать этого человека, позорящего общество «Духов Вод».

Ропот гнева пробежал по рядам английских солдат.

— Ты говоришь правду? — спросил старый сержант, обращаясь к тугу.

Эдуард Кемпуэлл закусил губы, заметив, какую ошибку он сделал, вмешавшись в разговор. Смерть Ватсона давала все преимущества Кишнае, но и сержант в свою очередь нарушил правила дисциплины своим вмешательством в дело, которое не касалось его. Чтобы положить конец этой сцене, которая угрожала принять весьма неприятный оборот, Кемпуэлл крикнул:

— Молчать! Берите пленников и вперед… Марш!

— Ты не прикажешь забить кляп этим людям, сагиб? — спросил Кишная.

— Я исполняю лишь то, что мне сказано, и ничего больше, — отвечал офицер, бросив на туга взгляд презрения.

— Не думаю, чтобы вице‑король позволил арестованным шуметь, когда запретил это твоим людям. И если хочешь, сагиб, я скажу тебе желание твоего начальника; мне известно, по крайней мере, что у него есть весьма важные причины, чтобы аресты такого рода держались втайне.

Молодой офицер колебался… Он боялся порицания вице‑короля, но с другой стороны, как честный воин, чувствовал отвращение к приемам, применяемым к каторжникам.

— Мы будем счастливы, сагиб, — вмешался в разговор браматма, — если нам удастся примирить твои чувства долга с чувствами благородного человека; а потому даем тебе слово сдерживать себя во время перехода по городу. Даю слово и за своих товарищей.

— Верю твоему слову, — отвечал Эдуард Кемпуэлл, довольный счастливым окончанием инцидента.

И он стал во главе своих солдат, чтобы избежать соприкосновения с душителем.

Возвращение в Семь Этажей совершилось без всяких затруднений и ни один из жителей Беджапура не подозревал, какой удар нанес им вице‑король. Пленников поместили в одной из комнат, назначенных для помещения шотландцев, где они должны были ждать решения своей участи. Убийство полковника Ватсона придавало всему этому делу исключительную важность, и сэр Джон хотел созвать совещание, чтобы решить, какие меры следует принять в этом случае.

Мнение Кишнаи взяло верх над остальными и решено было скрыть это событие от туземцев, чтобы облегчить успех экспедиции для поимки Нана‑Сагиба; предполагали, что экспедиция удастся, если никто не предупредит принца об аресте браматмы и его верных товарищей.

До сих пор принца, несмотря на отсутствие его горячего защитника, Сердара, всегда уведомляли о всех опасностях, которые угрожали обществу «Духов Вод». Если же он ничего не будет знать о случившемся, то Кишная и приверженцы его будут занимать свое прежнее место и играть перед жемедарами роль трибунала Трех и Совета Семи, — распространив слух, что браматма послан ими с тайным поручением. Общество таким образом будет продолжать действовать, как будто бы ничего не случилось, и маленький отряд людей под видом посольства, отправленного древним из Трех и браматмой к Нана‑Сагибу, проберется в пещеры Нухурмур, где скрывается принц, которого и арестует вместе с его защитниками. Решено было, что Кишная в этот же вечер отправится туда вместе с несколькими членами своей касты, — настоящими висельниками, которые ни перед чем не отступали и давно уже были известны ему своею смелостью.

Суд над убийцами Ватсона и торжественное уничтожение общества «Духов Вод» были отложены до поимки Нана‑Сагиба. Долгая борьба вождя восстания против английских властей приходила к концу, — ибо ничего не предвещало неудачи так искусно задуманного плана.

Английские солдаты получили строгое приказание хранить втайне события ночи; решено было даже не допускать их до сношений с туземцами. Но что делать с пленниками? Не было тюрьмы, настолько хорошо охраняемой, чтобы сообщение с ними извне было невозможно.

Сэр Лауренс думал в течение нескольких минут, как уладить это затруднение, и Кишная, глядя на него, вдруг злобно улыбнулся: он вспомнил о Колодце Молчания.

— Доверь мне твоих пленников, — сказал он вице‑королю, — я верну тебе их по возвращении из экспедиции. Клянусь тебе, что во время моего отсутствия они не в состоянии будут никому дать знать о своем положении.

— Ты своей головой отвечаешь мне за них, — сказал сэр Лауренс. — Подумай о том, каким посмешищем сделаюсь я, когда после своего донесения Сент‑Джемскому кабинету об открытии и аресте убийц Ватсона, я вынужден буду признаться, что мы не сумели их удержать под стражей.

— Головой своей ручаюсь за них! — воскликнул туг. — Место, назначенное мною для них, никогда не отдавало тех, кого доверяли ему.

В тот же день, под покровом ночи, Кишная и его приверженцы отвели браматму вместе с товарищами в подвал, известный под мрачным названием Колодца Молчания.

Вторую плиту заделали цементом и замазали известкой.

— Это их надгробная плита, — сказал туг, — одни только мертвые не мстят за себя.

Потом он прибавил со смехом, который казался еще более ужасным, разносясь эхом под этими мрачными сводами:

— Я ведь не обещал вернуть их живыми!.. А теперь идемте, — сказал он своим спутникам. — Через пять дней Нана‑Сагиб будет в нашей власти.

Кишная старался произнести эти слова погромче, чтобы их слышали в подвале.

— Через пять дней! — пробормотал браматма на языке, неизвестном другим пленникам. — Через пять дней тебя повесят, и на этот раз по‑настоящему.

VII

Странное сходство. — Кто этот человек? — Спасенные браматмой. — Необходимый отдых. — Трогательное признание.

Звук голоса Арджуны, говорившего на иностранном языке, глубоко взволновал Анандраена; вот уже второй раз находился он вместе с браматмой и второй раз замечает странное сходство с кем‑то, ему знакомым, — сходство, которое производило на него сильное впечатление… Но как и тогда на собрании жемедаров, так и теперь отогнал он от себя эти мысли, осаждавшие его голову, — тем более, что среди этого многочисленного собрания он не нашел никого, кто мог бы помочь ему проверить себя. Общество за два или за три года до восстания, не желая обращать на себя внимание англичан, избегало назначать общие собрания, которые происходили обыкновенно каждый год; а потому никто из приглашенных не знал браматму настолько, чтобы сообщить Анандраену сведения на этот счет… И вот здесь, в темном подвале, где зрение не могло играть никакой роли, слух подтвердил то же впечатление… Затем этот иностранный язык, звуки которого тождественны были с теми, которые он слышал так часто… И мысли начальника Веймура полетели на крыльях фантазии… Но вот, когда шум шагов душителей замер в отдалении, браматма обратился к своим товарищам:

— Братья, — сказал он, — вы, вероятно, спрашиваете, куда этот негодяй, продавший себя англичанам, запер нас? Вы слушали, не издав ни единой жалобы, как замазывали над нашей головой плиту, которую Кишная назвал нашим надгробным памятником, — и мольбы ваши не порадовали сердце этого чудовища в образе человеческом!.. Вы мужественны и сильны — и я был прав, когда выбрал вас, чтобы спасти общество «Духов Вод» и отомстить за Индию… А между тем вы думаете, вероятно, что жизнь ваша, которую вы заранее принесли в жертву, уже кончена? Да, человеческие останки, которые вы попираете ногами, говорят вам, что мы находимся в подвале дворца Омра, куда прежние раджи бросали жертв своей мести. Мертвецы, предшествовавшие нам, указывают, какая участь ждет и нас. Скажите, кто из вас согласился бы сохранить свою жизнь, изменив и древнему обществу, которое всегда защищало слабого от сильного, и изгнанному принцу, который там, в неведомом уголке Малабарского берега, хранит знамя независимости? Есть ли между вами хотя бы один, который согласился бы отказаться от того и другого, чтобы вернуть себе свободу и выйти из этой могилы?

Единодушные восклицания встретили эти слова браматмы.

— Нет! Нет! Скорее смерть, и пусть кости наши присоединятся к костям мучеников, спящих здесь! — сказал Анандраен от имени всех.

И в ту минуту раздался общий крик, повторенный три раза:

— Да здравствует Нана‑Сагиб! Смерть англичанам! Да здравствует браматма!

Старый Анандраен, схвативший Арджуну за руку, судорожно сжимал ее, — и вдруг, как бы пораженный какой‑то внезапной мыслью, громко крикнул:

— Друзья, мы забыли благородного чужеземца, который двадцать лет посвятил себя нашему делу. Если его нет здесь, чтобы руководить нами, то покажем по крайней мере, что он всегда занимает должное ему место в наших сердцах… Да здравствует Сердар!

Все присутствующие с восторгом подхватили этот крик. Анандраен почувствовал при этом, что рука браматмы, которую он держал в своих, судорожно подергивалась.

— Кто ты такой, ради самого неба? — шепотом спросил его Анандраен.

— Темнота мешает тебе узнать того, чью руку ты пожимаешь, мой милый Анандраен!.. Это я, Арджуна‑Веллая, сын Дамары Веллая… я все дни радуюсь счастливому случаю, давшему мне возможность встретить тебя.

— И мое счастье велико, — отвечал начальник Веймура, — ибо боги, желая, вероятно, увеличить мою привязанность к тебе, дали тебе черты и голос самого дорогого из моих друзей; не будь лицо твое бронзового цвета, как у сыновей земли лотоса, я подумал бы, что какие‑нибудь важные причины не позволяют тебе признаться тому, кто любит тебя как своего сына.

— Боги посылают иногда сходство лиц тем, кто сходен сердцами, — отвечал Арджуна.

Анандраен вздохнул и замолчал.

— Друзья! — начал снова Арджуна, обращаясь ко всем. — Туг осмелился назвать нас убийцами за исполнение приговора над Ватсоном, который с сигарой во рту присутствовал при избиении в Серампуре. Более двух тысяч человек пало под ударами его солдат, а в деревне не было ни единого человека, который в состоянии был бы держать в руках оружие; желая избежать мести красных мундиров, индусы без боязни оставили дома детей, матерей и седовласых старцев, думая, что слабость и невинность лучшая защита для них… Нет, никогда еще не было такого справедливого приговора и исполнение его не было так законно!.. Теперь очередь сэра Лауренса… Более миллиона человеческих существ было хладнокровно убито по приказанию этого тигра, жаждавшего крови, — хотя борьба была уже прекращена… Он должен отправиться туда же, чтобы отдать отчет Богу! Три раза уже предупреждали его, чтобы он остановил потоки крови, наводнившей всю Индию, но он не принимал этого к сведению… Бросим же Англии, как вызов, голову ее вице‑короля! Вы спрашиваете, как могу я говорить такие слова, пока мы находимся во власти нашего жестокого врага? Изменник Кишная думал, что клал над нами надгробный памятник, когда замазал цементом верхние плиты. Но это подземелье принадлежит к числу тех, в которых имеется несколько потайных сообщений; некогда они служили палачам для того, чтобы приходить сюда тайком и наслаждаться криками своих жертв, или подслушивать тайны, которыми те делились между собою, мучимые голодом и жаждой. — Следуйте же за мной! Через несколько минут мы выйдем отсюда.

Несмотря на окружающую тьму, браматма твердым шагом направился в сторону подвала, противоположную той, где падиал и Утсара нашли отверстие и ход к вытяжному колодцу. Он нажал рукой часть стены, которая тотчас повернулась и открыла проход, куда через бойницу лился слабый свет, достаточный для того, чтобы идти по узкому коридору. Арджуна шел впереди и легко справлялся с разными механизмами, которые встречались им на пути; достаточно было видеть его уверенность, чтобы понять, как обстоятельно составлен план потайных ходов, который браматмы передавали друг другу. Арджуна привел своих товарищей в большой круглый зал, устроенный во внутренней башне, которая была совершенно скрыта стенами дворца. Зал этот, превосходно освещенный сверху, остался таким же, каким был во время Дара‑Адила‑Шаха: широкий диван шел кругом всей стены зала, середина которого была занята большим столом из красного дерева, покрытого лаком; на столе в некотором расстоянии друг от друга были вделаны шахматные доски, состоящие из белых и черных квадратиков — слоновая кость и черное дерево. Всех досок было девять и все они были расположены таким образом, чтобы у каждой могли сидеть два игрока в шахматы.

Это был шахматный стол Адила‑Шаха и зал, куда он удалялся вместе со своими друзьями, чтобы отдохнуть от государственных дел.

— Вот чудесный зал для совета, — сказал Арджуна, — и несмотря на указ, уничтожающий общество «Духов Вод», мы можем показать нашим врагам, что оно по‑прежнему еще страшно и могущественно.

Когда факир и дорваны удалились через ходы, указанные им Арджуной, последний предложил Верховному Совету Семи немедленно устроить заседание для серьезных обстоятельств данного момента.

Согласно решению, принятому на общем собрании жемедаров, последним были даны новые инструкции, которые относились ко дню, назначенному для восстания. В этот же день сэр Лауренс, на котором лежит ответственность за самые бесчеловечные и жестокие указы, Гавелок, который ознаменовал себя самыми кровавыми экзекуциями, и пять членов совета, способствовавшие вице‑королю в гнусных репрессиях, должны были пасть под ударами кинжала правосудия. Пусть мир узнает о смерти их в одно время с известием о пробуждении Индии, которая вторично взялась за оружие, чтобы отомстить за умерших и вернуть себе независимость.

Был также обсужден и вопрос о том, следует ли требовать вице‑короля к ответу перед Советом Семи, и решен в утвердительном смысле. Ввиду отсутствия Утсары, исчезновение которого браматма никак не мог себе объяснить, это требование поручено было передать Судазе, исполнителю приговора над Ватсоном, доказавшему свою необыкновенную ловкость в этом случае.

Покончив со всеми неотложными делами, браматма, желая остаться один, предложил членам совета пойти отдохнуть. Большинство из них достигли довольно пожилого возраста и чувствовали себя разбитыми под тяжестью волнений и усталости в течение всей ночи. На совете, устроенном браматмой, они несколько раз переглядывались с улыбкой: последний говорил, действительно, как будто бы он не был в заключении, а только что вышел из Джахара‑Бауг. Все они не прочь были отдохнуть, но для этого не хватало по‑видимому места. Арджуна понял их мысли и улыбнулся в свою очередь… Он открыл нечто вроде шкафа, вделанного в стену, где спрятаны были еще шахматы, служившие свите раджи; он нажал пружину — и стенка шкафа вместе со всеми полочками отодвинулась в сторону, открыв перед глазами Семи маленькую винтовую лестницу.

— В каждом этаже, — сказал Арджуна, — находится такая же комната, как и эта, но только разделенная на четыре спальни с широкими диванами; они ничем не освещаются, так как башня устроена в месте пересечения четырех внутренних стен. В темноте сон ваш будет еще крепче, и вы без всяких опасений можете предаться полному отдыху; нигде нет ни малейшего сообщения с нижним этажом и пройти к вам можно только через этот зал.

Все Семь удалились, и браматма остался один.

— Наконец, — сказал он, — наступает тот день, когда я приму участие в борьбе, о которой мечтаю в течение двадцати лет. Юг Индии восстанет, как один человек, под управлением четырех раджей, которых я склонил на свою сторону, а Север, хотя истекающий кровью, с тем же бешенством возьмется за оружие по призыву Нана‑Сагиба. Полк морской пехоты, расположенный в Пондишери и управляемый одним из моих друзей, доставит нам три тысячи человек, которые дадут нам возможность снабдить туземные войска достаточным количеством офицеров. «Диана», «Раджа» и четыре других судна Ковинды‑Шетти только что прибыли в Гоа, снабженные пушками, ружьями нового образца и всеми снарядами. Недели через две мы двинемся против красных мундиров с двумя миллионами хорошо вооруженных людей — и тогда конец Индийской империи и британскому владычеству в мире… Честь моя восстановлена, это правда, но я не могу забыть, что двадцать лет тому назад англичане несправедливыми обвинениями разбили мою жизнь. К моей ненависти человека прибавляется еще ненависть француза, ибо я не могу забыть, что Англия в течение нескольких столетий всегда пользовалась самыми тяжелыми событиями нашей истории, чтобы разорить Францию, вырвав лучшие жемчужины из ее колоний… Теперь я вырву у нее Индию! Все идет по моему желанию, и в этот час я вознагражден за все мои страдания. О! Сэр Джон Лауренс, ты думаешь, что я нахожусь во Франции и спокойно наслаждаюсь шестимесячным отпуском?.. Какое тяжелое пробуждение готовлю я тебе, и ты не знаешь, что близок уже час возмездия за все твои преступления…

«Подумать только, что не приди мне в голову мысль воспользоваться этим странным сходством и просить Арджуну позволить мне присутствовать на последнем собрании жемедаров, чтобы узнать настроение умов, — все принятые мною меры потерпели бы полную неудачу! Этот проклятый Кишная нашел способ взять в свои руки даже укрепление общества „Духов Вод“! Хорошо еще, что я переписывался с одним только Арджуной, — иначе все тайны мои, все проекты были бы известны этому негодяю. Кроме часа, назначенного для восстания, Кишная ничего не знает о наших союзниках, о действительных силах наших, не знает, наконец, о моем пребывании в Индии. А последнее покушение его против нас, которое он считает необыкновенно ловким ударом, совсем отдаст его в наши руки. Слишком понадеялся он на толщину плит, заделанных над нашей головой! Я сыграл большую игру, допустив арест, которого мог избежать, — но бывают случаи, когда смелость полезнее осторожности. Это было единственное средство усыпить бдительность наших противников, дав им возможность наслаждаться своим триумфом. Без этого события дошли бы до такой точки, когда пришлось бы начинать борьбу, не будучи еще к ней подготовленными. Недели две еще необходимы нам для того, чтобы вооружить наших людей, а в это время Кишная, совершенно успокоенный на наш счет, устроит экспедицию в Нухурмуре, где все уже подготовлено Барбассоном к его приему. Вице‑король будет ждать терпеливо взятия в плен Нана‑Сагиба, в котором он теперь вполне уверен. И только после этого думает он начать действия против раджей Декана».

Пока браматма говорил вполголоса, делая обзор всего положения вещей, чтобы проверить, приняты ли все предосторожности и не упущено ли чего‑нибудь из виду, в зал неслышно вошел Анандраен и остановился позади кресла мнимого Арджуны, рискуя выдать свое присутствие охватившим его волнением.

Сердар — читатель, конечно, узнал его — сидел несколько минут молча, подперев голову руками и погрузившись в глубокие размышления. Затем продолжал:

— Я так прекрасно замаскировался, что никто меня не узнал, за исключением Анандраена… Честный друг! Неуверенность, вызванная моими словами, заставила его страдать, я уверен в этом… А между тем старание мое уклончиво отвечать на все его вопросы должно было доказать ему, что он не ошибается!.. Мое недоверие в этом случае огорчило его, конечно, но он должен был понять, что я не мог делать признаний при факирах и при дорванах; я не хотел открывать своего инкогнито и другим членам Совета. Тайна, известная стольким лицам, не тайна больше… Что касается старого Анандраена, то сегодня же вечером я предупрежу его…

— Ты, следовательно, прощаешь мою нескромность, — сказал Анандраен, который не в состоянии был больше удерживаться от душившего его волнения…

— Ты! Здесь! — воскликнул Сердар, оборачиваясь к нему.

— Так же верно, как то, что в течение двадцати лет ни одно облачко не омрачило моей привязанности к тебе — верно и то, что я пришел сюда не подслушать твои мысли… Когда ты появился на собрании жемедаров, я узнал тебя глазами и сердцем, несмотря на твою туземную одежду и на бронзовый цвет кожи, вытертой куркумой… Напрасно старался я заснуть в комнате над тобою, которую я сам себе выбрал, я решил придти и сказать тебе… Сердар, это ты! Зачем скрываешься ты от своего верного друга?

— А я отвечаю тебе: да, это я, и у меня нет тайн от моего самого преданного и старинного друга… Ты первый человек, с которым я познакомился в Индии, Анандраен…

— И ты прощаешь меня?

— Нужно ли это?

— Какое счастье видеть тебя снова!

Оба крепко пожали друг другу руку.

— Что ты слышал? — спросил Сердар.

— Все или почти все, — отвечал Анандраен.

— Одобряешь ты меня?

— Совершенно.

— Как я играл свою роль, по‑твоему?

— Превосходно! Ты обманул даже Кишнаю… Никогда Арджуне, который вот уже несколько месяцев ведет с ним борьбу, не удалось бы проникнуть во все его хитрые планы.

— Его странное поведение и пробудило во мне подозрение… Мне нечего больше передавать тебе.

— Есть еще один пункт, оставшийся непонятным для меня.

— Какой?

— То, что ты говорил о солдатах Пондишери.

— Все это очень просто… В качестве губернатора владений моей родины в Индии я назначил одного из моих друзей полковником тамошнего гарнизона; он предан делу, которое я защищаю, и в одну прекрасную безлунную ночь, недели через две, в тот час, когда вся Индия будет вооружена, полк этот покинет французскую территорию и присоединится к нам. Индийской армии не хватает командиров, к которым она питала бы доверие; всех офицеров полка мы произведем в генералов, унтер‑офицеров в полковников, а солдат в капитанов. Полковник де Лотрек будет назначен командующим армией, которая отправится в Бенгалию против Гавелока; начальник батальона Картье де Лагесней, направится в Мадрас, тогда как Нана‑Сагиб и я двинемся во главе западной армии на Бомбей. Четыре раджи во главе двухсот тысяч махратских всадников под начальством Нариндры займутся очисткой центра, мешая англичанам соединиться и отрезая их от всех пунктов, откуда доставляются съестные припасы… Если все удастся, как я рассчитываю, недель через шесть в Индии не будет ни одного красного мундира.

— Да услышит тебя Шива! — сказал Анандраен. — Это прекрасный сон и я боюсь, что он, как и все сны, не был бы далек от действительности.

— Откуда у тебя такие мрачные предчувствия?

— Я боюсь, чтобы раджи юга не лишились мужества и смелости в последнюю минуту.

— Они слишком скомпрометированы, чтобы колебаться. Не сами ли они, впрочем, всеми силами старались возбудить народ к этому восстанию?

— Да, я знаю. Пока дело идет о заговорах, о героических решениях, они всегда впереди других, но как только слова должны перейти в действие, так никого нет. Один за другим все изнеженные потомки наших древних королей позволили англичанам ограбить себя и лишились трона, и ни один из них не сел на лошадь, чтобы защитить наследие своих предков, ни один из них не предпочел славную смерть на поле битвы печальной чести увеличивать собой придворный кортеж вице‑короля Калькутты.

— Я это знаю, Анандраен! Но в то время древняя Индия не доходила еще до того состояния, чтобы с дрожью нетерпения ждать свержения чужеземного ига. Соперничество между провинциями, между набобами и раджами были главной причиной торжества наших врагов. Но последние увидят теперь перед собой настоящее народное движение, в котором мусульмане севера соединятся с браманистами юга для одной и той же цели. И поверь мне, трудно бороться с народом, состоящим из двухсот пятидесяти миллионов человек! Но оставим это, мой старый друг, теперь время не разговаривать, а действовать… Пойди и отдохни несколько часов; я должен быть один, мне нужно отправить важное письмо Барбассону и кончить еще несколько неотложных дел… Не забудь, что для всех здесь я по‑прежнему Арджуна.

— Не беспокойся, я не выдам твоей тайны… Еще одно слово и я покину тебя: где скрывается тот, которого ты так удачно заменил собою?

— Настоящий Арджуна? Я послал его в Нухурмур к Нана‑Сагибу, чтобы он на словах передал ему обо всем, что происходит в Беджапуре; я жду его возвращения с нетерпением, чтобы вернуть ему знаки его достоинства, а себе

— свободу действий.

После ухода Анандраена Сердар несколько часов подряд работал один.

Но всякая энергия имеет свои границы. Вот уже несколько дней, как этот железный человек не отдыхал ни минуты; глаза его закрылись помимо его воли, голова медленно склонилась над столом до тех пор, пока не встретила точки опоры и… он заснул глубоким сном.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ. КОНЕЦ ЗАГОВОРА

I

Цель сэра Джона Лауренса. — Пиэтисты и политики. — Радость вице‑короля. — Эдуард Кемпуэлл назначен капитаном. — Мрачное беспокойство. — В путь!

Вечером этого памятного дня сэр Джон Лауренс удалился в свою спальню с такою радостью и довольством, каких он давно не испытывал. Смерть Ватсона, который был всегда предан ему, правда, сильно омрачила его настроение, но событие это вознаграждалось другими настолько счастливыми обстоятельствами, что он забыл о нем. Эгоист, как все люди, пользующиеся властью, он видел только, что его вице‑королевство, сильно пошатнувшееся вследствие его неспособности умиротворить Индию, снова должно было укрепиться: уничтожение общества «Духов Вод» почти уже осуществлено; близится и поимка Нана‑Сагиба, которого Кишная обещал доставить через пять дней.

Лауренс был тем более доволен, что совсем не знал о присутствии Сердара в Индии и думал поэтому, что весь заговор — ни более, ни менее, как предлог, выдуманный Кишнаей и его приверженцами для привлечения Нана‑Сагиба в Беджапуре. Он не боялся больше и за свою жизнь, потому что не было головы, которой повиновался кинжал правосудия.

— Бедный Ватсон! — говорил он себе. — Он поплатился жизнью из‑за борьбы, которую я предпринял. Но это последняя жертва ужасной шайки, с которой до сего дня не в силах были бороться никакие власти, управлявшие Индией… Какая слава выпадает на мою долю! Ведь я успел там, где деспот Ауренг‑Цеб и железные губернаторы, как Клайвс и Гастингс вынуждены были капитулировать из боязни, чтобы кинжал общества «Духов Вод» не коснулся их самих. Смерть Ватсона будет иметь важные последствия. Не случись этого, я, быть может, из опасения неудачной поимки Нана‑Сагиба, не решился бы так скоро привести в исполнение свой декрет об уничтожении общества. А кто знает, не вздумал бы в этот промежуток времени фанатик браматма погубить и меня!.. Теперь этот бесноватый заперт со всей своей бандой в подземельи замка. Напрасно только Кишная велел заделать отверстие; посоветуйся он со мной, я не согласился бы на это… Впрочем, это, пожалуй, лучший способ навсегда отделаться от опасного общества! Они исчезнут бесшумно — и никто не узнает, куда они делись…

Этот властитель так же смешивал интересы государства с интересами своего мелочного и эгоистичного честолюбия, как и все его собратья. Двенадцать человек обречены были им на голодную смерть и могли дойти до того, что начали бы пожирать друг друга, — а сэр Джон умывал себе руки…

Управляя одной из самых обширных в мире стран, человек этот думал только о собственном интересе. Раз двадцать уже подвергал он вверенную ему страну самым ужасным бедствиям, не желая прекратить ни на минуту своей политики борьбы с предрассудками, верованиями, нравами восточного народа, которым в сущности легче было управлять, чем кем‑либо в мире. Восемь веков подряд выносил этот народ иго монголов, которые грабили его, требуя лишь уважения к его религии, нравам, традициям, семейным устоям; ему было безразлично, кому он платит налог, — только бы он мог поклоняться своим богам и жить спокойно в деревне, обрабатывая рисовое поле своих предков.

Назначенный вице‑королем, сэр Лауренс, уезжая, обещал обратить всю Индию в лоно англиканской Церкви. Несмотря на то, что по прошествии некоторого времени он убедился в невозможности всякой попытки в таком роде, он для поддержания престижа власти продолжал ту же политику, которая, вызвав восстание сипаев, едва не лишила Англию ее лучших колониальных владений; эта политика поддерживала Индию в состоянии постоянного заговора, который мог кончиться вторым восстанием, еще более грозным, чем первое.

Вице‑король часто получал сведения о том, что все кругом в заговоре. Собственные слуги его были на стороне заговора и почти открыто изменяли ему; все секреты его, все решения его совета становились известными еще до того, как были опубликованы; Нана‑Сагиб ускользал от всех его преследований благодаря упорному и единодушному молчанию индусского народа; даже большинство английских чиновников было на стороне индусов, ибо не желали пасть под ударами кинжала… Сэр Лауренс ничего не хотел понимать и не переставал вступать в сделку с людьми самого низкого происхождения; он составил из них особую туземную полицию, издавая самые нелепые декреты против религиозных обычаев, стараясь насильно ввести Библию вместо Вед.

Монголы после нескольких слабых попыток борьбы кончили тем, что примирились с браматмой, как это сделали во Франции с великим магистром массонов, — с тою только разницею, что последний сохранил меньше власти за собой, чем браматма. Но Франция — не Индия, где обычаи укореняются тем более, чем они древнее.

Даже сами английские губернаторы скоро пришли к тому убеждению, что тайная власть «Духов Вод», — власть, которая никогда не мешалась в гражданские и политические дела, преследовала только постыдное взяточничество и была, так сказать, властью моральной; она даже помогала администрации, обуздывая, сдерживая лихоимцев. Они окружали поэтому браматму самым высоким уважением, предоставляя ему в полное распоряжение его древнюю резиденцию Беджапура, который сделался оплотом древних традиций Индии.

Политика такого рода была хорошая политика и Англия почти сто лет мирно и спокойно владела Индией. Но в Великобритании существовала партий пиэтистов, или святых, как их иронически называли в Лондоне, — с убеждениями которых не мирились такие послабления; с самого начала проповедовала она обращение Индии и обвиняло правительство, что оно не исполняло своего назначения в мире. Так же хорошо организованная, как иезуиты, но более могущественная, эта партия настояла на том, употребила все силы свои, чтобы вице‑королем Индии назначили одну из ее креатур, — человека низкого происхождения, который добился высокого положения в Индии благодаря необыкновенной ловкости, неутомимому терпению, а главное — своему присоединению к могущественной партии святых. Таков и был Джон Лауренс.

Превратившись в «сэра» Джона Лауренса, он предоставил Индию во власть миссионеров, которые буквально наводнили ее. А скоро можно было видеть, как частью по убеждению, а частью из желания возвыситься, все чиновники гражданской службы, офицеры армии и даже генералы ходили не иначе, как с библией в руках; всеми в стране, с одного конца ее и до другого, овладела мания обращения; все проповедовали и раздавали целые груды библий на перекрестках дорог, на площадях деревень и городов, во дворах казарм…

Прошло два года такой ревностной проповеди — и ни один индус не обратился, ибо обратиться значило отказаться от семьи, потерять социальное положение среди своих, другими словами опуститься до уровня парии.

Надо отдать справедливость обществу «Духов Вод»: первые предупреждения исходили от него; браматма, бывший тогда верховным вождем, отправлял к вице‑королю посла за послом, умоляя его положить конец этой мании обращения, если он не хочет вызвать самых страшных бедствий. Ничто не помогало. Вот тогда‑то восстали двести пятьдесят тысяч мусульман, служащих в армии. А так как туземные войска Индии состояли почти исключительно из людей этой религии, то правительство осталось только со своими европейскими солдатами, которых было всего семь‑восемь тысяч человек. Все индусы браминской религии, то есть весь Декан, ждали первых результатов борьбы, чтобы присоединиться к восставшим. Но Гавелок задушил восстание, а сэр Джон Лауренс, чтобы терроризовать страну, буквально утопил Бенгалию в крови.

Тогда‑то француз, известный под именем Сердара, присоединился к Нана‑Сагибу, затем спас его после взятия Дели и скрыл его от англичан. Мы не вернемся больше к этим событиям; мы не можем открыть настоящие имена участников описываемых здесь событий, ибо некоторые из этих лиц еще живы и могут пострадать от мести англичан.

Француз этот, оставшийся верным Нане, живет еще до сих пор с принцем в маленьком уголке земного шара, неизвестном его врагам. Только после смерти их напишем мы историю последних дней жизни Нана‑Сагиба и его верного защитника*.

></emphasis>  * Эти строки написаны в 1889 г.; Л.Жаколио умер в 1894 году.

Первое восстание, вместо того, чтобы послужить уроком сэру Лауренсу, еще сильнее рассердило его, и он затеял борьбу с Деканом, который в восстании не участвовал. Все это должно было привести к тем же результатам, как и в Бенгалии. Не ограничиваясь разосланными им декретами, стеснявшими индусов в исполнении их религиозных обрядов, Лауренс сам явился к Беджапур,

— этот таинственный оплот всех древних традиций.

В этот вечер, несмотря на предупреждения, получаемые им со всех сторон, сэр Джон Лауренс был счастлив. Он верил в упрочение своего положения, и надеялся, что его могущественные покровители добьются продления его полномочий еще, по крайней мере, на целое пятилетие.

Некоторое время сидел он, предаваясь всевозможным размышлениям по поводу событий, которые только что разыгрались, а затем впал мало‑помалу в то дремотное состояние, когда дух освобождается от власти материальной обстановки и улетает куда‑то на волшебных крыльях воображения… В таком полусонном состоянии, находясь еще под впечатлением трагического конца своего друга, вице‑король увидел вдруг словно призрак Ватсона, который протягивает к нему руки, желая прижать его к своей груди… Волнение лорда было так сильно, что он не мог удержать крика испуга и, откинувшись назад, конвульсивно замахал руками, как бы желая оттолкнуть от себя ужасное видение… Когда он, наконец, убедился, что это был лишь плод расстроенного воображения, то пришел в себя.

— Какое счастье, что это был сон! — сказал он со вздохом облегчения.

Вид громадных развалин, выглядывающих ночью из‑за темной растительности, которая окружала дворец Омра, невольно возбуждал в нем какое‑то жуткое чувство. Чтобы отделаться от него, он закрыл окно и позвал дежурного слугу.

Камердинер появился со своими помощниками, чтобы приготовить комнату и постель. В то же время вошел и Эдуард Кемпуэлл, за получением приказаний на ночь. Он был, по‑видимому, чем‑то удручен и делал неимоверные усилия, чтобы не выказать этого.

— Не удвоить ли часовых, ваша светлость? — спросил он, когда слуги вышли по знаку своего господина.

— Всякая предосторожность хороша, Эдуард, — отвечал, улыбаясь, сэр Джон, но не замечая тревожного состояния своего адъютанта. — Возьмите стул, Эдуард, я имею сообщить вам хорошую новость.

— Я к услугам вашей светлости, — отвечал молодой офицер, кланяясь.

— Оставим на минуту дела службы, Кемпуэлл. — сказал вице‑король, — хотя то, что я хочу сообщить вам, косвенно относится к ней… Я уже выражал вам свое удовольствие по поводу аккуратного исполнения вами своих обязанностей и давно ищу случая вознаградить вас, не оскорбляя самолюбия ваших товарищей, которые старше вас чином.

— Назначив меня в штаб вашего превосходительства, вы исполнили все мои желания; в данную минуту я ничего большего не смею желать.

— Скромность — похвальное чувство, молодой друг, но будущее человека всегда почти зависит от первого шага, который дает ему возможность выдвинуться из ряда раньше других; такой шаг не пропадает даром… Я, например, приписываю свое назначение вице‑королем Индии не тем заслугам, которые я оказал своей стране, когда занимал разные служебные посты, — а тому, что в начале своей карьеры мне посчастливилось оказать большую услугу губернатору Мадраса, — и спас его утопающего сына. За это я был назначен ассистентом в Каддулуре на десять лет ранее того, когда назначают обыкновенно на такой высокий пост… Ни один из моих конкурентов не мог потом догнать меня. Благоприятные обстоятельства подняли меня, и с того дня уже можно было предвидеть, что я буду управлять одним из четырех президентств Бомбея, Мадраса, Агры или Лагоры, — чего редко кто достигает из гражданских чиновников. Я хочу оказать вам ту же услугу, возвысив вас на много лет раньше обыкновенного до чина капитана. Вы будете продолжать ваши обязанности поручика, но по власти, данной мне королевой, я назначаю вас капитаном свиты в 4‑м шотландском полку, где вы уже числитесь.

— Я — капитан? — пробормотал молодой человек, который не мог верить своим ушам. — Но ведь надо прослужить пять лет поручиком, а я служу всего год.

— Вы забываете, — прервал его сэр Джон Лауренс, — что этот параграф воинского устава отменяется в экстренных случаях… А ловкость, с которою вы арестовали вождей ужасного общества, столько веков заставлявшего мириться с ним все правительства, дает право на отличие. Вот и патент на чин.

— Ах, ваша светлость! — воскликнул молодой офицер, тронутый этим до слез. — Если представится когда‑нибудь случай отдать свою жизнь за вас… — Он бросился к сэру Джону и покрыл его руки поцелуями.

— Я видел вашего отца в деле, Эдуард, и знаю, что вы принадлежите к семье, на которую можно рассчитывать.

Несмотря на свое счастье, Эдуард Кемпуэлл был видимо чем‑то встревожен; но всякий, кто не знал причин этой тревоги, мог, как и вице‑король, принять это за волнение по случаю повышения.

— На патенте не достает только, — сказал сэр Джон, — печати королевы; я сейчас приложу ее.

Когда он встал, чтобы взять из золотого ящика печать королевы, молодой человек сжал руки и пробормотал:

— Что делать, Боже мой! Что делать? Если я буду молчать, то совершу двойную измену против своей страны и своего благодетеля… А если скажу…

Вдруг он ударил себя по лбу:

— Да, — сказал он, — само Небо внушает мне эту мысль… Только мать моя может помешать непоправимому несчастью…

— Вот и сделано, — сказал вице‑король, кладя печать обратно на место.

— Желаю, мой милый Эдуард, чтобы открывшаяся вакансия дала вам возможность скоро занять ваше место.

— Ваша светлость, — отвечал Эдуард, принявший решение, — если я бы не боялся злоупотребить вашей добротой…

— Вы имеете ко мне просьбу? Говорите, не бойтесь, мой милый капитан, я заранее согласен на нее.

— У нас теперь военное положение, и я не смею…

— Я читаю ваши мысли, — прервал его сэр Джон Лауренс, — вы желаете получить отпуск на неделю, чтобы лично передать новость полковнику и леди Кемпуэлл.

— Неделю! — воскликнул Эдуард, невольно вздрагивая. — О, нет! Это слишком много, достаточно половины.

— Ваша рука дрожит, Кемпуэлл, здоровы вы?

— Это ничего… избыток счастья… удивление… нервный приступ, которого я не могу преодолеть…

— Полно, успокойтесь, дитя мое, — ласково сказал ему вице‑король. — Поезжайте в Бомбей к вашим милым родителям, я не назначаю вам срока вашего отпуска, вы возвратитесь, когда пожелаете. Мы теперь в периоде спокойствия, и я надеюсь, что мне долго не придется прибегать к вашей помощи, а когда вы вернетесь, срок вашего пребывания в Декане будет близиться к концу.

— Прошу вас, ваша светлость, не убаюкивайте себя видом обманчивого спокойствия… С таким фанатичным народом нельзя быть никогда уверенным в завтрашнем дне.

— Поезжайте, мой молодой друг, и без всяких задних мыслей пользуйтесь отпуском, который я разрешил вам, вы не знакомы с положением дел так хорошо, как я, — иначе перестали бы тревожиться. Можно сказать, что общество «Духов Вод» всегда было душой и головой всех заговоров, всех восстаний… Оно исчезло, — и теперь ни один индус не тронется с места. Сам Нана‑Сагиб, предоставленный лишь собственным силам, утратит свое влияние на юге Индии, где ненавидят мусульман, а дней через пять он будет у меня в руках.

«Боже мой! Я не могу убедить его, — подумал молодой человек, — остается только одно средство: ехать в Бомбей.»

— Берегите себя, ваше превосходительство, — продолжал он громко. — Я дрожу при мысли, что драгоценные дни ваши зависят от кинжала какого‑нибудь презренного факира.

— Благодаря вам, Эдуард, те, которые вооружали руку этих фанатиков, не в состоянии больше вредить нам…

— Вы в этом уверены, ваша светлость?

Странная улыбка пробежала по лицу вице‑короля.

— Колодец Молчания, — отвечал он, — никогда не отдавал своих жертв… И потом, верьте мне, они не посмеют так высоко занести свой кинжал.

— Я во всяком случае прикажу удвоить часовых и поставить по одному у всех выходов, которые ведут в ваши апартаменты.

— Хорошо! Предосторожности никогда не излишни… Когда вы рассчитываете выехать?

— Дежурство мое кончается сегодня вечером, и я тотчас же двинусь в путь.

— Счастливый путь… Привет полковнику!

II

Эдуард Кемпуэлл в Джахара‑Бауг. — Слишком поздно. — Эхо выдало. — След в развалинах. — Ради Бога, остановись! — На пути в Бомбей.

Выйдя из покоев вице‑короля, Эдуард Кемпуэлл осмотрел все караулы дворца, которые зависели прямо от него, поставил часовых во всех коридорах и у всех дверей и, приняв таким образом все необходимые при настоящем положении дел предосторожности, передал дежурство офицеру, сменяющему его; затем он вышел из дворца, не заходя в свою комнату.

— Наконец‑то я свободен! — сказал он с глубоким вздохом облегчения.

Перед ним тянулась узкая тропинка, которая извивалась дальше среди развалин и шла по направлению к древнему Беджапуру, где находились пагода Шивы, Джахара‑Бауг и другие здания, устоявшие в борьбе с временем. Молодой офицер пошел по этой тропинке, стараясь по возможности больше заглушать свои шаги.

После двадцати минут ходьбы он добрался, наконец, до Джахара‑Бауг, который казался совсем пустым после экспедиции, предпринятой сюда Кишнаей. Он ловко проскользнул подле небольшого павильона налево, который служил жилищем дорванам, арестованным вместе со своим господином… В эту минуту на верхушке старой пагоды раздался стук гонга, и молодой офицер насчитал двенадцать ударов, за которыми последовала обычная фраза, сказанная свежим и молодым голосом:

— Полночь, люди высшей и низшей касты, спите спокойно, нового ничего нет!

Это был голос сына падиала, заменявшего своего отца, который в эту минуту находился вместе с Утсарой в Колодце Молчания.

— Полночь! — повторил Кемпуэлл с глубоким разочарованием. — Я опоздал на целый час!

Тем не менее он подошел к павильону, задерживая дыхание, которого было достаточно, чтобы выдать его присутствие среди ночной тишины, и приложившись ухом к циновке, закрывавшей вход, внимательно прислушался… Несколько секунд достаточно было, чтобы убедиться, что внутри никого нет. Сильный запах коринги, надушенной жасмином, исходил из павильона, указывая на то, что курившие этот острый табак не так давно ушли оттуда.

— Да, верно, — сказал Эдуард Кемпуэлл про себя, — здесь было у них свидание… Но ведь оно назначено было на одиннадцать часов…

Он не успел докончить своей мысли; со стороны дворца донесся легкий шум, и молодой человек поспешил скрыться в кустах, чтобы не быть застигнутым врасплох. Глаза его свыклись с темнотой, и он увидел двух туземцев, которые медленно шли к выходной двери, разговаривая шепотом между собою. Каково же было его удивление, когда в одном из них он узнал старого пандарома, который два дня тому назад был у вице‑короля и сказал Ватсону, что ему остается жить всего три часа.

В голове Эдуарда сразу блеснула мысль, что перед глазами у него убийца полковника или, по крайней мере, один из его сообщников. Что нужно было в этот час старому нищему и его спутнику в Джахара‑Бауг? Не их ожидал он встретить здесь.

Странное происшествие случилось сегодня при заходе солнца с молодым офицером. С тех пор, как он находился в Беджапуре, он каждый вечер отправлялся на террасу дворца, где жил вице‑король, и любовался чудесными переливами света заходящего светила среди грандиозных развалин древнего города. Зрелище это нравилось его поэтической и мечтательной душе, и ночь часто заставала его в созерцании этих останков другого века, которых ничто не могло спасти от разрушения.

С одной стороны у конца террасы возвышалась средняя стена второго дворца; в ней устроен был ряд отверстий, которыми заканчивались, вероятно, ходы в толще стен для проветривания потайных частей дворца.

Эдуард Кемпуэлл стоял прислонившись к стене, и с тихой, безотчетной грустью любовался прелестным мавзолеем из белого мрамора, воздвигнутым в честь королевы Нухурмаль — и вдруг невольно вздрогнул… Странные слова, как бы выходившие из глубины камня, поразили его слух… Он отскочил от стены, и странный феномен прекратился… Он принял прежнее положение — и к нему снова долетели звуки, которые он мог приписать только человеческому голосу, но не так громко, как в первый раз, когда он ясно расслышал: «Весь Декан по первому сигналу»…

Одно из отверстий находилось почти на уровне его лица; он инстинктивно приложился к ней ухом и с этой минуты мог с возрастающим интересом следить за разговором, который, по‑видимому, начался уже несколько времени тому назад и теперь подходил к концу.

— Ты ручаешься за четырех раджей юга? — спросил первый голос.

— Как за себя, — отвечал второй. — Они знают, что сэр Лауренс приехал в Беджапур с целью низвергнуть их, — и предпочитают борьбу унизительному рабству.

— Особенно если народ узнает, что Сердар вернулся в Индию инкогнито, чтобы стать во главе движения. Тогда возьмутся за оружие все, — и поток унесет за собою и набобов.

Сердар, Фредерик де Монморен, его дядя — в Индии!.. При этих словах Эдуарда Кемпуэлла охватило такое сильное волнение, что кровь прилила к мозгу, в ушах зазвенело, голова закружилась, и он вынужден был прислониться к стене… Это помешало ему слышать ответ второго собеседника; он узнал бы, что один из собеседников был именно Сердар.

— Ты придаешь слишком большое значение моему влиянию, Анандраен, — сказал Сердар своему другу.

Оба продолжали свой секретный утренний разговор в комнате Анандраена, куда тот удалился для отдыха. Не подозревая, кто были эти собеседники, Эдуард Кемпуэлл все же узнал из их разговора все подробности заговора, силы, на которые рассчитывали, и день, назначенный для восстания. Он слышал также, что незнакомцы назначили вечером свидание в Джахара‑Бауг, в павильоне дорванов, но причины свидания он не расслышал; говорившие понизили голос, как поступают обыкновенно при сообщении какой‑нибудь важной тайны.

Не заботясь о том, чтобы открыть убежище, где скрывались заговорщики, молодой офицер погрузился в тяжелые размышления… Как должен вести он себя в виду такого серьезного открытия? Объявить? Но ведь вождь предполагаемого восстания — брат его матери, спаситель полковника Кемпуэлла в Гоурдвар‑Сикри, Фредерик де Монморен, его дядя… Англичане начнут преследовать его; быть может даже они пошлют его, Эдуарда Кемпуэлла, во главе отряда и затем повесят несчастного, как разбойника с большой дороги… Молчать? Но ведь молчанием своим он будет способствовать восстанию, которое уничтожит, быть может, навсегда британское владычество в Индии.

В этот момент он и решил отправиться в Бомбей, чтобы рассказать обо всем леди Кемпуэлл и полковнику и получить от них совет, как поступить. Но прежде чем отправиться в большой город Малабарского берега он решил присутствовать на свидании двух таинственных лиц в Джахара‑Бауг, надеясь получить еще более драгоценные сведения… Задержанный вице‑королем, он пришел в дворец браматмы лишь для того, чтобы видеть, как уходили незнакомцы. Одно выиграл он, однако, в этом ночном путешествии, — он узнал виновников или сообщников убийства Ватсона. Никто другой, кроме браматмы, не мог вооружить руки убийцы.

Молодой офицер принял, наконец, решение; один, конечно, он не мог арестовать двух заговорщиков, которые были несомненно вооружены и достаточно сильны, чтобы защищаться; но он нашел нужным следовать за ними, чтобы узнать место, которое служило им убежищем, а также путь, каким они попали в потайные части дворца Омра. Когда они прошли мимо рощи карликовых пальм, он еще раз прислушался, надеясь поймать на лету обрывки их разговора. Но он заметил, что имеет дело с людьми осторожными: понизив голос так, что только они сами могли слышать друг друга, индусы для большей предосторожности говорили еще на наречии, которое было неизвестно в Декане.

Разочарованный Кемпуэлл последовал за ними на некотором расстоянии, чтобы не обратить на себя их внимания. Дорога делала постоянные повороты среди развалин, и он иногда терял индусов из виду на несколько минут. Но затем снова показывались их силуэты, казавшиеся еще более мрачными на фоне ночного темного неба.

Индусы шли прямо к дворцу Адила‑Шаха. У Кемпуэлла блеснула тогда мысль, что их легко будет арестовать с помощью шотландцев, посты которых расставлены были в разных местах кругом дворца. Причастность этих людей к убийству Ватсона была вполне установлена и оправдывала задуманную им крайнюю меру; все указывало также на то, что перед глазами его находились два заговорщика, разговор которых он нечаянно подслушал.

Впрочем он, чтобы не компрометировать Сердара, решил пока молчать о том, что слышал случайно, и объяснить свои поступок тем, что он считал пандарома причастным к убийству Ватсона.

Он продолжал следовать за незнакомцами, рассчитывая, что в наиболее удобный момент он набросится на пандарома и вызовет находившийся поблизости шотландский караул. План молодого офицера был задуман очень хорошо, и может быть, удался бы, имей он дело с обыкновенными противниками; но Кемпуэлл не знал, какую тонкость внешних чувств развивает жизнь, полная всевозможных засад, у тех людей, которым приходится ее вести. Не прошло и пяти минут в тех пор, как он шел по следам незнакомцев, как последние знали уже, что их выслеживают.

— Чего нужно от нас этому человеку? — спросил Анандраен Сердара (это и был знаменитый авантюрист, который вместе со своим другом приходил в Джахара‑Бауг, чтобы переодеться).

— Быть может он случайно идет по одной дороге с нами; во всяком случае это англичанин из свиты вице‑короля, мало привыкший к такого рода экспедициям, потому что совсем не умеет заглушать своих шагов, — отвечал Анандраен.

— Это один из шпионов, поставленных у Джахара‑Бауг, который со времени нашего ареста превратился в настоящую мышеловку. Следя за дворцом, они надеются захватить самых влиятельных членов общества и помешать его восстановлению.

— Нам непременно нужно убедиться в его намерениях, ибо, если это обыкновенный прохожий…

— Обыкновенный прохожий, Анандраен, не будет стараться скрывать свое присутствие… Можно, впрочем, очень легко узнать, чего нам держаться: вернемся назад, как ни в чем не бывало и тогда увидим, будет ли он продолжать свой путь, не обращая на нас внимания… Это детский маневр, но по‑моему мы имеем дело не с особенно опытным шпионом.

Увидя, что два таинственных незнакомца повернули обратно, Эдуард Кемпуэлл тотчас же подтвердил все предположения Сердара; настоящий шпион спокойно продолжал бы свой путь, приняв вид мечтателя, вышедшего подышать чистым воздухом ночи. Но молодой офицер ничего лучше не придумал, как броситься в кусты.

— Опыт удался, Сердар, — шепотом сказал Анандраен.

— Тем хуже для него! — отвечал последний. — Борьба начата, и законная защита на нашей стороне. Не первый труп получат колодцы Баджапура!..

Оба друга повернули обратно к дворцу и прошли, как бы не подозревая ничьего присутствия, мимо того места, где скрывался молодой человек. Адъютант пропустил их мимо себя и спустя несколько минут снова принялся за преследование, — на этот раз с большим увлечением, так как надеялся на успех. Он не сомневался больше, что видит перед собою двух самых важных вождей заговора. Он ускорил свои шаги, забыв в нетерпении все предосторожности и удивляясь в то же время, что не видит двух туземцев, — когда вдруг на том самом месте, где тропинка поворачивала мимо знаменитых развалин Джамма‑Маешд, какой‑то человек схватил его за горло и повалил на землю прежде, чем он успел принять оборонительное положение… Кинжал блеснул среди ночной тьмы и готов был уже опуститься на грудь молодого офицера, когда последний крикнул по‑английски.

— Презренный убийца!

При этих словах, акцент которых сразу поразил слух Сердара, последний понял, кто должен был пасть под ударами Анандраена.

— Эдуард Кемпуэлл! — воскликнул он с раздирающим душу отчаянием. — Остановись, ради Бога!

И, не дожидаясь результата своей просьбы, он набросился на своего товарища и вырвал у него кинжал; затем он оттолкнул индуса от его жертвы и бросил его на дорогу…

— Его племянник! — воскликнул Анандраен, с быстротою молнии вскакивая на ноги. — Его племянник! Я едва не убил его племянника…

По знаку Сердара он бросился за ним и оба, свернув с дороги, скоро скрылись среди развалин.

Эдуард Кемпуэлл еле поднялся на ноги. Вождь Веймура был колосс необычайной силы и удар его был еще сильнее вследствие овладевшего им бешенства. Несмотря, однако, на потрясение, причиненное неожиданным нападением, молодой офицер ясно расслышал свое имя и понял, что только неожиданная помощь спасла его от смерти. Он смутно рассмотрел лицо пандарома в ту минуту, когда последний вырвал кинжал из рук его врага.

Очевидно, незнакомцы сговорились убить его за то, что он следил за ними, и напавший на него действовал, конечно, с согласия товарища. Своею жизнью Кемпуэлл обязан был вырвавшемуся у него на английском языке восклицанию, — это дало возможность фокуснику узнать его. По выражению испуга и отчаяния, с которыми спаситель его произнес эти слова: «Эдуард Кемпуэлл! Остановись, ради Бога!», доказывали ему, как глубоко интересуется им этот человек, не объясняя в то же время ни причин, ни происхождения такого интереса к его личности.

Но тут он вспомнил странное сходство, замеченное им еще во время первой встречи; затем ему пришло на память известие о возвращении Сердара в Индию, о котором он так неожиданно услышал несколько часов тому назад. Молодой человек пришел мало‑помалу к тому убеждению, что старый пандаром не кто другой, как переодетый дядя его, Фредерик де Монморен, приехавший в Беджапур с целью организовать восстание… Невыразимое волнение овладело его душой при мысли о безвыходном положении, в которое он попал и которое мучило его еще больше прежнего. Перед ним стояла ужасная дилемма: изменить вице‑королю и своей стране или предать своего дядю, который только что спас его жизнь.

— Да, ничего не остается больше делать, как то, что я уже решил, — сказал он, — надо ехать. Одна лишь мать моя способна заставить его отказаться от своих намерений…

Не имея больше надобности принимать какие бы то ни было предосторожности, он бросился к дворцу. Когда он всходил на эспланаду со стороны, противоположной той, где жил сэр Лауренс со своей свитой, он вздрогнул и остановился; две тени, в которых он узнал мнимого пандарома и его спутника, скользили вдоль необитаемой части замка.

— Они непременно набредут на один из наших постов, — сказал он, задыхаясь при мысли об участи, которая их ждала.

«Всякий индус, который ночью приблизится к замку, должен быть немедленно расстрелян», — вот приказ, данный им самим по распоряжению сэра Лауренса после смерти Ватсона.

Но видение продолжалось недолго… Обе тени вдруг слились со стеной. Кемпуэлл подумал, что он был жертвой галлюцинации вследствие лихорадочного возбуждения, в котором находился. В один почти прыжок очутился он в казарме и разбудил своего саиса.

— Скорей, Гопаль‑Шудор, — сказал он ему, — оседлай мигом двух лошадей. Ты едешь со мной. Завтра к вечеру мы должны быть в Бомбее.

Две минуты спустя два прекрасных заводских жеребца белой масти нетерпеливо били о землю копытами. В ту минуту, когда молодой человек вскочил на лошадь, среди развалин раздался три раза монотонный и зловещий крик сахавы, — крупной индийской совы.

— Сахава пропела о смерти, — сказал саис, вздрагивая, — считал ты, сколько раз она крикнула, Сагиб?

— Зачем ты предлагаешь мне этот вопрос? — спросил Эдуард Кемпуэлл, подбирая вожжи.

— Потому, сагиб, — отвечал бедняга, дрожа всем телом, — что эта птица всегда предвещает людям конец их судьбы, своим криком даст знать, сколько дней осталось им провести на земле. Сахава пропела три раза, в замке есть, значит, кто‑нибудь, кому осталось три дня жизни.

— Так что ж! — сказал молодой офицер, который не мог не улыбнуться, несмотря на свое настроение духа. — Тебе нечего бояться, мы уезжаем.

— О, сагиб, не шути, — шепотом сказал индус, — дух смерти царит теперь над дворцом Омра… Вспомни сэра Ватсона. В тот вечер сахава крикнула только раз.

В ту же минуту мимо них тяжело и медленно полетела зловещая птица и опустилась на выступ террасы, прямо над покоями вице‑короля.

— О, Боже мой! — воскликнул с ужасом саис. — Да сохранит Шива владыку владык! Если страшный посол запоет над его головой, он погиб.

И тут, как бы подтверждая суеверие саиса, мрачная птица захлопала крыльями и снова огласила воздух тремя зловещими криками.

— Ах, сагиб! Мы не увидим больше великого сагиба, — сказал саис со слезами на глазах.

Эдуард Кемпуэлл видел столько мрачных событий за эти несколько дней, что не мог удержаться от легкой дрожи.

— Вперед! — крикнул он, усаживаясь на седле.

И оба во весь опор помчались по дороге к Бомбею.

III

Таинственная ночь. — Сонное внушение. — Совет Семи и тайный трибунал. — Обвинительная речь пандарома. — Вице‑король приговорен к смерти.

После ухода Эдуарда Кемпуэлла вице‑король уселся в одно из тех индусских кресел, которые так хорошо приноровлены к человеческому телу, что в них очень удобно дремать и спать, принимая какое угодно положение и даже растянуться, как в постели. В тропических широтах европейцы проводят в таких креслах большую часть ночи.

Весь этот день был невыносимо удушливый, а северный ветер, который дует каждую ночь и освежает раскаленную атмосферу, еще не начинался. Сэр Лауренс попробовал сначала заснуть; но напрасно старался он прогнать от себя всевозможные заботы, мешавшие его отдыху, — сон не приходил, и он мысленно принялся следить за своим адъютантом, ехавшим по дороге в Бомбей. Он представлял себе его приезд и чувствовал приятное удовлетворение, думая о той радости, какую доставит полковнику Кемпуэллу неожиданное повышение его сына. Потом он перешел мало‑помалу к предмету, который был теперь ближе всего его сердцу, спрашивая себя, удалось ли Кишнае захватить Нана‑Сагиба… С принцем находилась лишь незначительная горсть людей, но все это были люди преданные, а на Малабарском берегу было столько неприступных убежищ. Да, но у начальника тугов было средство пробраться к нему, не возбуждая недоверия. Он явится как делегат общества «Духов Вод»…

Едва слышный шум помешал в ту минуту размышлениям вице‑короля… Он открыл глаза, — как все люди, привыкшие к размышлениям, он думал всегда с закрытыми глазами. Удивленный тем, что он увидел перед собой, он думал сначала, что это сон, и остался с неподвижно устремленным вперед взглядом… В трех шагах от него с протянутыми к нему руками, слегка склонившись вперед, с сверкающим взором стоял старый пандаром, который третьего дня предсказал смерть Ватсона.

Ни малейший шум не предшествовал этому появлению. У всех дверей стояли часовые, защищавшие вход, — и сэр Джон Лауренс думал в течение нескольких секунд, что он не совсем еще проснулся.

— Опять этот зловещий нищий, — пробормотал он.

Он инстинктивно закрыл глаза, думая прогнать наваждение… Но тотчас же сразу выпрямился в кресле и устремил испуганный взгляд на это странное явление. Следующие слова, поразившие его слух, показали, что он не спит.

— Сэр Джон Лауренс! Приказываю тебе следовать за мной.

И, говоря эти слова, пандаром протянул руки над головой вице‑короля — и из глаз и рук его потянулись таинственные магнетические токи, против которых Лауренс напрасно старался бороться.

Он не спал, прекрасно сознавая все окружающее, а между тем чувствовал, что воля покидает его мало‑помалу; несмотря на сверхчеловеческие усилия, которые он употреблял, чтобы отделаться от овладевшего им гипноза, он никак не мог схватить направление своих мыслей. К невыразимому и все увеличивающемуся ужасу своему он сознавал, что становится простым отражением другой личности, и скоро под влиянием токов, которые лились все в большем и большем количестве, сохранил лишь одну способность — способность повиноваться. Всего несколько минут тому назад он готов был бы приказать своим лакеям прогнать этого человека ударами плети, а теперь он, сэр Джон Лауренс, вице‑король Индии, властитель двухсот пятидесяти миллионов человеческих существ, жадно смотрел на него, готовый валяться у ног его, как собака, по первому его взгляду, и исполнять самые безумные требования по одному его знаку.

Пандаром пожелал в эту минуту убедиться, до какой степени внушения достиг его пациент.

— Кто ты? — спросил он его резко.

И так как тот колебался, что ответить, он приказал ему повелительным тоном:

— Вспомни!.. Я тебе приказываю.

— Я… я… сэр Джон Лауренс… вице‑король… Индии, — пролепетал вице‑король.

— Неправда! — продолжал пандаром. — Зачем ты присваиваешь себе этот титул? Ты гадкий пария по имени Рангуин. Я хочу этого! Приказываю! Слышишь? Говори же правду! Ну, отвечай!

— Да! Это правда, я гадкий пария, по имени Рангуин.

— В добрый час, ты послушен… А я кто?

— Фредерик де Монморен, — вздохнул несчастный, как будто бы слабый луч сознания вернулся к нему. — Фредерик де Монморен, которого зовут в этой стране Сердаром, другом правосудия.

— Да, другом правосудия, я люблю это имя, — сказал пандаром, как бы говоря сам с собою, — особенно сегодня, когда близится час правосудия.

— Рангуин! Рангуин! Гадкий пария! — бормотал сэр Джон с тупоумным видом.

— Встань и следуй за мной! Я тебе приказываю!

Несчастный повиновался; с неподвижным, безжизненным взглядом подошел он к пандарому:

— Спи! — сказал последний, протягивая указательный палец в сторону вице‑короля.

Веки последнего опустились, и Сердар направился к тайному ходу, по которому он проник к вице‑королю. Сэр Джон Лауренс повиновался без малейшего колебания, и спустя несколько минут оба вошли в круглую комнату на верхушке внутренней башни, куда браматма и его товарищи скрылись после побега из Колодца Молчания.

Кругом стола, имевшего форму подковы, сидели неподвижные и безмолвные три человека в масках. Это были члены тайного трибунала, собравшиеся судить сэра Джона Лауренса.

Они ждали с напряженным вниманием, пока Сердар, все еще одетый пандаромом, приготовился разбудить сэра Джона и вернуть ему обычное состояние рассудка. Что скажет этот гордый человек, когда увидит себя во власти тех, кого он считал своими пленниками?

Несколько пассов, два или три дуновения на лоб, повелительное приказание придти в себя, — и сэр Джои Лауренс очнулся понемногу от сонного состояния, в которое привел его мнимый пандаром.

Он протер себе глаза, потянулся всеми членами, как человек, который просыпается, и оглянулся кругом… Он думал, вероятно, что находится под влиянием все еще продолжающегося кошмара, потому что вид факиров, сидящих на корточках у дверей, и трех лиц в масках, хотя удивили его, но не заставили его говорить; но когда взор его остановился на пандароме, он вздрогнул.

— Опять это видение! — пробормотал он.

Но чей‑то голос нарушил торжественное молчание и окончательно привел его в себя.

— Сэр Джон Лауренс, — сказал старшина Трех, — приди в себя. Все, что происходит теперь, не сон больше. Ты стоишь перед тайным судилищем, которое призвало тебя, чтобы выслушать твои объяснения, а затем произнести приговор.

При этих словах вице‑король выпрямился и снова принял надменный вид.

— Что значит эта комедия?.. Где я?.. Кто привел меня сюда? — спросил он.

— Никто и никакой комедии здесь не играет, сэр Джон Лауренс, — отвечал старшина Трех.

— Маскарад тогда, если предпочитаете, — сказал насмешливым тоном вице‑король, вернувший себе свою гордую осанку, несмотря на то, что был поражен и не мог объяснить себе своего пребывания здесь.

— Сэр Джон, — отвечал старшина тем же сухим тоном, — мы имеем средства заставить тебя уважать своих судей, не вынуждай нас воспользоваться ими.

По знаку президента два факира стали по обе стороны вице‑короля.

— Как, вы осмелитесь поднять руку на меня? Вы дорого поплатитесь за эту дерзость!..

— Брось эти смешные угрозы, — прервал его Анандраен, который был старшиной, — они ни к чему не послужат тебе. Нет такой власти в мире, которая вырвала бы тебя сейчас из наших рук… Здесь нет вице‑короля, но есть подсудимый, призванный отдать отчет в своих деяниях, а если ты хочешь знать, насколько серьезно твое положение, я скажу тебе, что тебе придется защищать свою жизнь.

— Западня, следовательно, а затем убийство, — сказал сэр Джон, невольно вздрагивая.

— Нет, не западня; ты выйдешь отсюда свободный, но каков бы ни был приговор, произнесенный над тобой, он будет исполнен через три дня, несмотря на твоих сбиров, полицейских и телохранителей. Не рассчитывай убежать от нас и не пренебрегай своей защитой. Клянусь тебе именем вечного Бога, единого для всех людей, — ты будешь судим без всякого пристрастия. Я в нескольких словах рассею все, что есть еще темного для тебя.

— Этот негодяй Кишная изменил мне! — сказал вице‑король с сдержанным бешенством.

— Нет, сэр Джон, союзник твой не изменил тебе; знай только, что ни одно человеческое существо не в состоянии бороться с обществом «Духов Вод». Пожелай мы только — и ни один из солдат, посланных тобою против нас, не вернулся бы, чтобы принести тебе известие о своей неудаче; но мы пожелали дать тебе возможность минуту наслаждаться своим успехом, чтобы затем еще сильнее показать тебе наше могущество… Что касается твоего присутствия здесь, то наш браматма, переодетый пандаромом, не употреблял никакого насилия, чтобы привести тебя сюда. Ты знаешь, ты сам видел на наших факирах, что мы обладаем способностью усыплять всякую волю одною силою взгляда, и ты сам, по своей воле…

— Бесполезно продолжать такие шутки, — прервал его сэр Джон, который понял, наконец, способ, употребленный против него. — Я в вашей власти. Что вам нужно от меня?

— Ты сейчас услышишь обвинение, которое мы поручили произнести нашему браматме.

— Я не признаю этого шуточного подобия суда. Ни один суд в Индии не может существовать без разрешения королевы. По какому праву присвоили вы себе эту власть?

— Наше право выше права твоей королевы, сэр Джон Лауренс, — отвечал древний из Трех. — За него говорят восемь столетий существования… Оно возникло из недр отечества в тот день, когда старая Земля Лотоса пала трепещущая под игом грубого чужеземца. Не тому, кто властвует силой, говорить здесь о праве и справедливости! Покажи мне написанный в истории добровольный договор, по которому Индия отдала себя в руки людей запада? Они пришли сначала скромные и робкие, привлеченные сюда нашими богатствами, умоляя наших набобов дать им небольшой уголок земли, чтобы устроить там свои колонии; они посеяли везде рознь и ненависть и, пользуясь нашими раздорами, которые сами же вызвали, они мало‑помалу завладели всей страной. Подкуп, грабеж, грубый захват, — вот основы вашего права! Итак, если ты управляешь нами по праву сильного, мы, сэр Лауренс, мы защищаемся по праву более почетному, по праву слабого… Да, вот уже восемь столетий, не изменяя ни разу своему назначению, мы защищали слабого против сильного, угнетенного против притеснителя, мы не изменим и теперь этой священной обязанности.

Древний из Трех произнес эту речь дрожащим голосом, в котором слышалось столько власти и убеждения, что сэр Лауренс не решился возобновлять своих протестов.

— Я нахожусь здесь, — отвечал он твердо, — не для того, чтобы спорить с вами об исторических судьбах народов. Я получил от королевы управление Индией, и пока у меня остается хоть капля жизни, не допущу уничтожения власти, данной мне королевой.

— Я и не думаю обвинять тебя в захвате власти. — сказал браматма. — Каково бы ни было происхождение этой власти, власть тут ни при чем; вся ответственность за это проходит мимо, но затрагивая тебя. Я требую у тебя отчета за невинную кровь, пролитую тобой. В тот час, когда не было уже ни одного человека с оружием в руках, ты хладнокровно, без всякого повода, вопреки даже интересам своей страны покрыл две трети Индии кровью и развалинами. В Серампуре, Агре, Бенаресе, Дели, Лукнове, Горудвар‑Сикри и в сотне других мест твои пьяные солдаты убивали женщин, детей, стариков и здоровых людей, которые, поверив твоим лживым прокламациям, спокойно вернулись в свои жилища. По статистическим сведениям газет в Бомбее и Калькутте более миллиона человеческих существ погибли среди кровавых расправ, которые ты придумал, чтобы терроризировать Индию.

Когда тигр в человеческом образе, которого звали Максуэллом, — он заплатил уже свой долг, — пришел спросить, как поступить с жителями Гоурдвара, не отвечал ли ты ему, чтобы их собрали на эспланаде и до тех пор стреляли в это человеческое стадо, пока не останется никто в живых? А когда негодяй спросил тебя: «А как быть с грудными детьми?» — «Ах! — сказал ты с улыбкой, от которой вздрогнуло само чудовище, — слишком жестоко будет разлучать их с матерями"*. — И приказание твое было исполнено… Поищи между знаменитыми убийцами, которые искупили свои грехи на эшафоте, согласится ли хотя бы один из них подать тебе руку? Поступив таким образом с Бенгалией, ты вздумал приняться за Декан! Но этого не будет, чаша страданий переполнилась и час правосудия пробил. Мы могли казнить тебя, как обыкновенного злодея, но мы хотели узнать от тебя, не найдешь ли ты хотя бы малейшего оправдания своим преступлениям!.. Во имя Индии в слезах и матерей в трауре я прошу трибунал Трех присудить этого человека к кинжалу правосудия.

></emphasis>  * Исторический факт.

— Сэр Джон Лауренс, что ты ответишь на это? — спросил старшина.

— Ничего! — отвечал обвиняемый твердо и с презрением. — Отвечать — значит признать вас судьями.

— Хорошо! Ты сам этого захотел.

И, обращаясь к своим товарищам, древний из Трех сказал:

— Во имя Того, который существует только своими силами и таинственное имя которого никто не смеет произнести, во имя всего человечества, права которого мы осуществляем, — какого наказания заслуживает этот человек?

— Смерть! Смерть! — отвечали ему два его товарища.

— Справедливо! — сказал древний из Трех. — Мне остается только произнести приговор… Во имя вечного Сваямбхувы! Во имя высших Духов, парящих над водами, невидимых вождей нашего правосудия… мы, Три…

— Остановись, древний из Трех! — сказал мнимый пандаром. — Позволь мне употребить последнее средство, чтобы спасти этого человека против его воли.

— Мысль твоя похвальна, о, сын мой. Мы слушаем тебя.

— Сэр Джон Лауренс, несмотря на твои преступления, несмотря на все зло, сделанное тобою, я первый буду просить о твоем помиловании, если ты дашь честное слово исполнить все, что я спрошу у тебя.

— Я не свободен и в таком состоянии отказываюсь принимать на себя какое бы то ни было обязательство, будь даже оно вполне справедливо и почетно.

Сэр Джон знал, что члены тайного совета никогда не нарушают данное слово; они обещали отпустить его на свободу после произнесения приговора — и это вернуло ему смелость. Он думал уже о том, что его день и ночь будет окружать шотландская стража, и тогда ему нечего бояться кинжала правосудия. Вот почему он и решил не идти ни на какие компромиссы.

— Выслушай меня, сэр Джон! Будь уверен, что раз приговор произнесен, он будет исполнен, несмотря ни на какие принятые тобой предосторожности. Но это не все: знай, что ужасное восстание, в котором на этот раз примет участие вся Индия, уже подготовлено, и силы, которыми ты располагаешь, будут поглощены громадным потоком в два, три миллиона людей, которые все сметут на своем пути.

— Благодарю, что уведомили, — отвечал вице‑король с язвительным смехом.

— Подожди радоваться, — продолжал мнимый пандаром. — Владычество Англии исчезнет, но сколько крови будет пролито… Но все еще может устроиться. Поспособствуй тому, чтобы правительство твое дало Индии ту же автономию, как и своим колониям в Австралии и Канаде; чтобы оно признало права Нана‑Сагиба на троне Ауда, объявило общую амнистию — и тогда Индия согласится навсегда быть под покровительством английского знамени. Я обещал раджам юга и Нана‑Сагибу сделать тебе это предложение, и считаю нужным исполнить свое слово. Если ты согласишься, то спасешь свою жизнь и дашь мир этой несчастной стороне, сохранив в то же время для Англии самый драгоценный бриллиант в ее колониальной короне… Если б ты знал, кто я, то понял бы, как тяжело мне способствовать добровольному признанию власти британского знамени над землею Брамы.

— Кто ты такой? — спросил сэр Джон, любопытство которого было в высшей степени возбуждено этими словами.

— Я в данный момент исполняю обязанности браматмы; но я не Арджуна, как думали Кишная и ты. Я тот, кого народ зовет Сердаром и другом правосудия.

— Фредерик де Монморен! Ты Фредерик де Монморен? — воскликнул вице‑король, с жадным любопытством рассматривая авантюриста. — И ты не боишься открывать мне свои планы и свое инкогнито?

— Я могу это сделать, не подвергая опасности ни дела, которое я защищаю, ни себя, сэр Лауренс! Жду твоего последнего слова.

— Я сказал его… Мне нечего больше отвечать, и вы напрасно будете настаивать…

— Хорошо, — сказал Сердар с плохо скрываемой радостью. — Древний из Трех, исполняй свою обязанность!

— Сэр Джон Лауренс, — сказал Анандраен, — не желаешь ли ты сделать еще какое‑нибудь замечание?

— Я протестую против всей этой судебной комедии!

— Во имя вечного Сваямбхувы! — отвечал старшина торжественным голосом.

— Во имя высших Духов, парящих над водами, невидимых вождей нашего общества правосудия. Мы, Три, вдохновленные ясным ответом Того, Кого зовут Нараяна и который вышел из золотого яйца, мы произносим следующий приговор:

«Сагиб Джон Лауренс, называющий себя господином и генерал‑губернатором Индии, во искупление бесчисленных преступлений против человечества, которое он осквернил, осуждается на смертную казнь.

Приговор будет исполнен кинжалом правосудия в четырнадцатый, считая с сегодняшнего числа, день, о чем позаботится наш браматма.

Мы говорили во имя истины и правосудия!

Приговор наш утвержден!»

— Благодарю, — отвечал подсудимый насмешливым тоном, — против своего обыкновения вы даете мне лишних одиннадцать дней… постараюсь употребить их как можно лучше.

— Смерть твоя будет сигналом к народному движению, которое навсегда изгонит с Индостана британского леопарда. Мы готовы будем к этому только дней через четырнадцать, а потому ты напрасно благодаришь, — отвечал Анандраен.

— Не знаю, право, сплю я или нет… И вы вернете мне свободу?

— Сию минуту.

— Каков бы ни был мой ответ на ваш приговор?

— Каков бы ни был твой ответ на наш приговор, — как эхо повторил древний из Трех.

— Так вот, откровенность за откровенность. Теперь моя очередь, господа, объяснить вам, что выйдет из этого. Вы будете готовы только через четырнадцать дней, а я готов уже и прежде чем наступит завтрашний день, я разошлю телеграммы по всем направлениям, и уведомлю губернаторов Бомбея, Мадраса, Лагора, Агры, чтобы они двинули к югу все войска, которыми они располагают; губернатор Бенгалии, заменяющий меня в Калькутте, поступит точно так же. По первому приказанию моему губернатор Цейлона переплывет Манаарский пролив и приведет нам на помощь тридцать тысяч человек. Часа через два раджи Декана будут арестованы в своих постелях британскими резидентами и отправлены в Трихнаполи; затем, по данной мною же телеграмме, английский посланник в Париже сообщит французскому правительству о поведении авантюриста, которого оно по ошибке назначило губернатором Пондишери. В дополнение к этим мерам и для окончательного уничтожения логовища вашего общества несколько бочек пороха превратят древний дворец Омра в груду развалин. Я сказал. Я также говорил во имя истины и правосудия!

К великому удивлению своему, сэр Джон заметил, что слова не произвели ожидаемого им действия, а вызвали только насмешливую улыбку на губах его противников.

— К сожалению, я должен разбить твои иллюзии, сэр Джон, — сказал Сердар, — было бы слишком наивно с нашей стороны открыть тебе наши планы и дать возможность бороться с ними.

— Стало быть, ваше обещание — обман!

— Нисколько! Через несколько минут ты спокойно будешь спать в своей постели; когда же ты проснешься утром, то не отдашь ни одного из перечисленных тобою приказаний.

— Кто помешает этому?

— Никто, но тебе и в голову не придет этой мысли.

— Я ничего не понимаю…

— Еще бы, сэр Джон! Снедаемый честолюбием, озабоченный исключительно личными интересами, ты не имел настолько времени, чтобы изучить в Индии любопытные проявления силы факиров и проследить в Европе за ходом науки о явлениях гипнотизма. Изучение этих явлений перешло теперь из рук шарлатанов в руки истинных людей науки. Ученые Англии, Франции и Германии достигли в этой области поразительных результатов. К числу таких фактов принадлежит следующий: у пациента, который находится под влиянием внушения, может сохраниться сознание собственного я, способность говорить о каком угодно предмете со всеми признаками ясного сознания, как это ты делаешь теперь, сэр Джон; а между тем у него, незаметно для него самого, отсутствует какое‑нибудь чувство или какая‑нибудь из умственных способностей, например, память. Пока длится внушение, пациент свободно рассуждает о разных фактах, логически связывает мысли и считает, что он вполне владеет собою; но с того часа, как кончилось внушение, память ничего не напоминает ему о том, что случилось во время этого внушения, и он даже забывает о том, что подвергался ему. Таким образом, сэр Джон, ты все время находишься под моим влиянием; я дал возможность свободно действовать твоему уму, вычеркнув из него память, а потому после пробуждения ты не вспомнишь даже, что выходил ночью из своей комнаты.

Вице‑король слушал эти объяснения с недоверчивой улыбкой, не стараясь скрывать этого, и хотел даже позволить себе по этому поводу несколько колких замечаний, но Сердар, находивший, что сеанс длится слишком долго, пристально взглянул на него и сказал повелительно:

— Спи! Приказываю тебе!

Действие его слов было мгновенно. Сэр Джон повиновался без малейшего сопротивления, устремив пристальный взгляд на Сердара, и с этой минуты все мозговые центры его сосредоточились на подчинении своей воли воле последнего.

— Следуй за мной, — сказал Сердар, и сэр Джон двинулся за ним, как автомат, соразмеряя свой шаг с его шагом и не спускал с него взгляда. В ту минуту, когда они выходили из комнаты, Фредерик де Монморен обернулся и сказал комитету Трех:

— Созовите своих товарищей, я сейчас возвращусь. Мы сейчас поговорим о важном деле; Анандраен расскажет, что мы сегодня вечером натолкнулись на Эдуарда Кемпуэлла, моего племянника, который следил за нами; кто знает, быть может, он скрывался в Джахаре‑Бауг еще в то время, когда мы были там с вождем Веймура, и подслушал важный разговор, который мы вели в хижине дорванов… Дело серьезное и надо его обсудить.

И после этих слов мнимый пандаром скрылся в сопровождении вице‑короля, который следовал за Сердаром, как тень.

Лучи солнца лились широким потоком в комнату, когда сэр Лауренс проснулся… Он забыл накануне опустить портьеры на окне, и открыл глаза среди ослепительного света. Дневное светило стояло уже высоко, указывая ему на то, что он долго проспал сегодня, но он не жаловался на это, потому что был в очень хорошем настроении духа.

— Прекрасный день! Счастливая судьба! — сказал он, нажимая звонок. — Я уверен, что получу сегодня хорошее известие. Как успокаивает хороший и покойный сон физическую усталость и заботы!

В комнату вошел дежурный адъютант.

— Который час, Перси? — спросил вице‑король.

— Около десяти часов утра, ваше превосходительство, — отвечал молодой офицер, — вы, вероятно, долго не ложились вчера вечером?

— Не больше обыкновенного, Перси! Почему вы спросили меня об этом?

— Потому что сегодня ночью, часа в два, я вошел, думая, что вы позвали меня, — вас не было в комнате, но дверь на террасу была открыта, и я подумал, что вы вышли подышать свежим воздухом.

— В два часа утра? Вы шутите.

— Нет, ваше превосходительство, спросите Нолана, он сопровождал меня.

— Странно, — сказал вице‑король, — я не помню.

Потом он прибавил задумчиво:

— Лунатик я, что ли?

В комнату вошел Нолан в сопровождении скорохода индуса, покрытого пылью.

— Курьер, которого посылали на Малабарский берег.

— Я был уверен, предчувствие не обмануло меня, — сказал сэр Лауренс.

Туземец стал на колени и подал ему пальмовый лист, покрытый условными знаками. Не успел вице‑король взглянуть на него, как вскрикнул от радости и не заботясь об этикете, который он всегда тщательно поддерживал, захлопал в ладоши и, едва не танцуя, крикнул молодым офицерам:

— Господа! Господа! Трижды ура в честь королевы, Нана‑Сагиб взят в плен!..

При этой неожиданной новости оба островитянина, лицо которых, и без того красное, окруженное рыжеватой растительностью, характерной для сыновей Альбиона, приняло вдруг цвет вареного рака, присоединившись к радости своего начальника, опрокинули голову назад и три раза с энтузиазмом крикнули так громко, что все стекла окон задрожали:

— Ура! Ура! Ура! Да здравствует королева Виктория!

Излив полным карьером свою британскую радость, сэр Лауренс взял снова пальмовый лист и еще раз прочел его. Кишная с помощью знаков, условленных между ним и вице‑королем, писал следующее:

«Нухурмур, Малабар.

Мы на месте. Нана ничего не подозревает и принял нас с восторгом, как послов общества «Духов Вод». Мы едем сегодня вечером в Беджапур, и я надеюсь привезти всю банду, которая не подозревает ожидающего ее приема.

Один из них только опасен, — это француз по имени Барбассон, он внушает мне меньше доверия, чем остальные, но я слежу за ним.

Если ничто не помешает, завтра вечером мы будем во дворце Омра.

Прикажи, чтобы по приезде в Беджапур нам не попался навстречу ни один шотландский солдат.

Нельзя до последней минуты вызывать ни малейшего недоверия.

Нану мы можем считать только тогда своим пленником, когда за ним закроются двери дворца.»

Сэр Лауренс несколько раз прочел это послание.

— Гм! — сказал он после нескольких минут размышления. — Я, быть может, слишком поспешил праздновать свою победу… Но звезда моя никогда еще не блестела так ярко; и я верю, что она не изменит мне, когда я так близок к цели.

Сердар не ошибся. Память сэра Лауренса так же мало сохранила следов о событиях ночи, как вода не сохраняет изображения отразившихся в ней предметов.

IV

Кишная и Нухурмуре. — Старый друг. — Идеи Барбассона‑миллионера. — Рыбная ловля. — Тревога. — Сообщение Эдуарда. — Побег. — Отъезд. — Никогда!

В то время, как в Декане все подготовлялось к восстанию, которым искусно руководило общество «Духов Вод» и Сердар, нарочно для этого приехавший из Европы, — все было тихо, спокойно и патриархально в Нухурмуре, тайном убежище Нана‑Сагиба и его верных друзей, оставленных подле него Фредериком де Монмореном.

Друзья эти были прежде всего — махратский воин Нариндра, старый товарищ Сердара, — пылкий туземец томился праздной жизнью и с нетерпением ждал возвращения Фредерика де Монморена, который по весьма важным причинам не дал знать своим друзьям о своем присутствии в Декане; Рама‑Модели, заклинатель, который проводил дни в дрессировке Норы и Ситы, двух пантер, оставшихся ему в наследство от Рам‑Шудора; молодой и верный Сами и Рудра, следопыт, который открыл логово тугов. Все четыре лица эти находились по‑прежнему под начальством Шейк‑Тоффеля, адмирала флота Маскатского имама, иначе говоря, Мариуса Барбассона из Марселя, который до сих пор еще не утешился после трагического конца своего друга Боба Барнета, умершего от укуса кобры и съеденного шакалами.

Для Барбассона это была невозвратимая потеря, ибо, как он сам говорил, во всем мире не найти двух столь сходных людей, если не считать небольшой разницы вследствие того, что один был провансалец, а другой янки. И действительно, оба они еще с детства протестовали против той бесплодной потери времени, к которому принуждает нас коллегия под предлогом обучения.

— И к чему это служить? — с видом философа говаривал Барбассон, когда они беседовали на эту тему.

— Nothing! (Ни к чему) — отвечал Барнет.

Оба в возрасте шестнадцати лет были выгнаны своими отцами с помощью пучка веревок; оба изъездили весь свет и испробовали все ремесла и профессии; оба потерпели неудачу после того, как Барбассон в Маскате без боли выдернул зубы имаму и был за это назначен адмиралом, а Барнет в Ауде исполнил роль паяца, рассмешив набоба, который не смеялся двадцать лет, и получил чин артиллерийского генерала. Случай соединил этих двух людей, созданных друг для друга, но смерть, бессмысленная смерть, которая всегда поражает лучших людей, — разъединила их.

Печальный конец Барнета спас Барбассона, и пламенное, южное воображение последнего внушило ему мысль, что смерть эта была добровольное самопожертвование для спасения друга. Надо было послушать, когда он рассказывал эту печальную историю.

— Так‑с, друзья, мы оба попали в тесный желоб тридцати трех квадратных сантиметров в поперечном сечении; ни вперед тебе не двинуться, ни назад и даже не пошевельнуться… Мы уже чувствовали запах кобр, которые шли на нас. «Пусти меня вперед, — говорит мне тогда Барнет, — пусть смерть моя спасет тебя». И он сделал, что сказал, бедняга! И вот теперь я здесь…

И слезы начинали капать с ресниц Барбассона. Воспоминание это сделалось до того священным для Барбассона, что он ничего не говорил и не делал, не подумав о том, как бы поступил Барнет при подобных обстоятельствах. Барнет был его законом и пророками, и это являлось тем более странным, что при жизни янки оба неразлучника вечно спорили друг с другом… Правда, после смерти Барнета Барбассон приписывал все свои мысли последнему, так что все шло хорошо и согласно.

Барбассон начинал скучать в Нухурмуре; провансалец утверждал, что Барнет после отъезда Сердара не остался бы и двадцати четырех часов в пещерах, и не проходило дня, чтобы Барбассон не заявлял, что напишет Фредерику де Монморену и будет просить прислать заместителя на свое место.

Увы! Это был уже не тот бесстрашный Барбассон, которого мы знали, всегда готовый принять участие в заговорах, сражениях, в героических похождениях, — и вот почему Сердар, заметивший эту перемену из писем, которые получал в Европе, не нашел возможным призвать его к себе по приезде и дать ему какую‑нибудь роль в большом заговоре Беджапура.

Барбассон думал теперь о благах земных, говорил, что англичане прекрасно делают, желая сохранить Индию, он, словом, сделался консерватором с тех пор, как Нана‑Сагиб подарил ему в награду за услуги целый миллион звонким бенгальским золотом.

История свидетельствует, что благосостояние и богатство изнеживают народы, — и Барбассон подтверждал это правило. Его тянуло вернуться в Марсель, прогуливаться в Канебьере и слушать, как говорят:

— Смотри‑ка, милый мой, ведь это наш Мариус, сын дядюшки Барбассона, рабочего на блоках… Он видно нажил деньжат у турок!

Ему хотелось поглядеть, как будут лопаться с досады его двоюродные и троюродные братцы, любимцы коллегии, которые сделали карьеру по судебной части и получают всего две тысячи четыреста франков жалованья… Нет, Барнет на его месте давно бы махнул домой, а он, Барбассон, будет очень наивен, если не поступит, как Барнет. Но — терпение! Следующая почта принесет ему отставку.

Он был настолько осторожен, что перевел свой миллион во Францию через посредство банкирской конторы в Бомбее и поручил своему нотариусу купить прелестную виллу по соседству с Бланкардом, где он воспитывался у кормилицы. Он предполагал кончить свои дни мирным землевладельцем с воспоминанием о Барнете и искусной кухаркой, которая будет вполне угождать его гастрономическим вкусам.

В ожидании часа своего освобождения он заботился о хорошем столе в Нухурмуре и пристрастился к рыбной ловле на озере, где он совершал чудеса. Хотя он был собственно новичком в этом спорте, но ввиду того, что имел дело с рыбами, которые не умеют защищаться против хитрых измышлений человека, легко ловил их на приманку.

Нана‑Сагиб, который ничего больше не боялся после трагического конца Максуэлла и исчезновения Кишнаи, был настолько хорошо охраняем своим отрядом, что начал также выходить из своего убежища и, находя общество Барбассона очень приятным, сделался также страстным рыболовом. Вот уже несколько дней, как они сидят каждый день, молчаливые и неподвижные, на берегу озера, терпеливо ожидая среди мирных занятий, когда Сердар пришлет им известие о себе.

Фредерик де Монморен давно уже знал, что Нана‑Сагиб, несмотря на замечательное мужество, с каким он вел свои войска, подвергая опасности свою жизнь, не имел качеств, необходимых для заговорщика. Поэтому он тщательно скрывал свое возвращение от принца, решив предупредить его только в самую последнюю минуту, из опасения какой‑нибудь неосторожности с его стороны.

— На коня, Нана! — скажет он ему в один прекрасный день. — Вся Индия восстала, и мы начнем снова!

Он был уверен, что найдет в нем героя знаменитой битвы на равнине Джуммы.

Молчание друга очень удивляло Нана‑Сагиба; сдержанный, как все люди востока, он никогда не выказывал беспокойства. Но вот в один прекрасный день он получил тайное сообщение общества «Духов Вод», приглашавшее его быть готовым на всякий случай, не говоря ничего окружающим, так как Декан готовится сбросить с себя иго; оно уведомляло его также, что делегация от Верховного Совета явится за ним, когда наступит время стать во главе восстания.

Это Кишная подготовил свои сети. Однако, спустя несколько времени, Арджуна, настоящий браматма, прибыл в Нухурмур, куда его проводил сын Анандраена; он подтвердил это, прибавив также, что ждет возвращения Сердара. В этот день все торжествовало в Нухурмуре, и Барбассон, посоветовавшись по своему обыкновению с памятью Барнета, объявил, что лучше сто раз начинать борьбу, чем продолжать вести уединенную жизнь, на которую их обрекли. А про себя провансалец говорил: «Я уверен, что Барнет, став миллионером, направился бы на первом пароходе, отходящем в Европу, — единственном месте, где можно спокойно наслаждаться своим состоянием. А если Барнет так поступил бы, то почему и мне не поступить так же? Ведь Барнет был олицетворение честности. К тому же Нана дал мне этот миллион в награду за мои услуги, — мы, значит, квиты, и я свободен».

Составив этот план в своем уме, Барбассон с нетерпением ждал случая покинуть гроты Нухурмура. Послушай только его, — так все бы сейчас отправились в Беджапур, чтобы присоединиться к Сердару.

Ах! Барбассон, ты хочешь запятнать бегством свою жизнь, полную упорной борьбы, мужества, энергии и самых опасных предприятий! К счастью, судьба в память твоих прежних услуг решила иначе, и в минуту опасности в тебе снова проснулось сознание долга.

Как только Сердар узнал тайну существования Кишнаи и его смелые маневры, он тотчас же послал факира в Нухурмур, чтобы предупредить Барбассона и Нана о возможности прибытия к ним предателя. Но по роковой случайности, весьма обыкновенной в Индии, посла укусила ядовитая змея; он умер, и труп его, спустя несколько минут, сделался добычей шакалов. В Нухурмуре поэтому ничего не знали о том, что случилось в Беджапуре, когда в один прекрасный вечер явился Кишная с депутацией от общества «Духов Вод»; все были в масках, согласно уставу Совета Семи, и, к довершению несчастья, Арджуна, которого Сердар не мог известить ни о чем, занимая его место, признал их за членов Совета.

Кишная к тому же привез браматме, Нана‑Сагибу и Барбассону вести о Сердаре. Он знал все так прекрасно, что ему не стоило труда играть свою роль и обмануть принца и его свиту. Решено было поэтому на следующий же день присоединиться к Сердару. Вечером перед тем, как ложиться спать, туг отправил посла к сэру Джону Лауренсу.

В этом послании, полном уверенности в успехе, был намек на Барбассона, потому что провансалец весь день почти не спускал пытливого взгляда с начальника тугов.

Все шло к лучшему, по мнению туга и, уверенный в успехе, он все же постарался внушить некоторые опасения сэру Лауренсу с единственною целью придать себе больше цены в глазах вице‑короля. Барбассон, однако, не без причины смотрел на туга с таким упорством. Провансалец не говорил на телингском наречии Малабарского берега, которым преимущественно пользовался Кишная. Как все люди, не понимающие какого‑нибудь языка, он легко удерживал только те выражения, сочетания которых больше всего поражало его ухо. Слушая, как Кишная говорил о Сердаре, Барбассон был поражен его произношением этого имени. Начальник тугов обладал совсем другой интонацией, которая не походила на интонацию живущих в Нухурмуре, что особенно было заметно при произношении имени Сердара. И чем больше вслушивался провансалец, тем больше казалось ему, что он уже не в первый раз слышит эту характерную интонацию.

Барбассон отличался прекрасной памятью, хотя это не помешало ему сказать: «Будь жив бедный Барнет, он сообщил бы мне кое‑что на этот счет».

Напрасно ломал он голову над тем, где он слышал этот голос, — память отказывалась служить ему. Но он не отчаивался, ибо чем больше думал, тем больше приходил к убеждению, что с этим связано что‑то весьма важное.

День прошел в этих размышлениях, и бесплодные старания его не увенчались успехом; он мог свободно заняться этим, так как вынужден был ежеминутно отвечать на просьбы своих товарищей и вопросы вновь прибывших. Ночь, дав ему возможность удалиться, должна была облегчить и его изыскания. Он занимал прежнее помещение Сердара — место, которое он занял, в качестве старшего коменданта крепости. Удалившись на покой, Барбассон тотчас же занялся приведением в порядок своих мыслей.

— Ну‑с, — сказал он, — будем рассуждать вполне логично, как делал бедный Барнет во всех случаях, — ибо Барнет был олицетворением логики. Я поражен знакомым произношением этого замаскированного члена общества «Духов Вод», и нахожу, что слышал уже его. Это важно лишь в том случае, если я могу приписать интонации одному и тому же лицу; если же это сходство в тоне и разговоре принадлежит двум разным лицам — то я напрасно ломаю себе голову. Но если, как я имею основание думать, это одно и то же лицо, которое я уже слышал, то таинственный субъект начинает казаться мне подозрительным. Я не могу его узнать под маской, зато он может прекрасно видеть, кто мы, и если он не напоминает мне, при каких обстоятельствах мы с ним виделись, значит, он имеет важные причины скрывать свою личность. Исходя из этого, я должен узнать, где я видел это лицо вместе со своим другом. Прибегнем же к исключению неизвестных из нескольких уравнений.

Барбассон исключил все месте, где они не бывали вместе с Барнетом, все приключения, в которых янки не участвовал с ним, и в результате убедился, что он не встречал этого таинственного лица ни на Цейлоне, ни в Нухурмуре; затем он мало‑помалу до того сузил поле своих догадок, что ему ничего больше не оставалось, как перейти к анализу ужасной ночной экспедиции в лагерь тугов, где Барнет умер. С тем вместе он вспомнил, что в ту самую ночь, когда он был пленником в подземелье пагоды, он узнал о западне, которую туги устроили Сердару.

Радость при этом открытии была до того велика, что Барбассон, подобно Архимеду, едва не соскочил со своей постели и не принялся кричать: «Нашел! Нашел!».

Скоро он заметил, однако, что несколько поспешил праздновать свою победу. Он вспомнил, что начальник тугов, Кишная, говорил один, объясняя своим приверженцам, какую западню он придумал для Сердара… Но Кишная был повешен в Кеймуре, а потому нечего было ждать возможности видеть его во плоти и крови в Нухурмуре.

— Нет, судьба решила, что я не найду, — вздохнул бедный Барбассон. — Ах! Барнет, Барнет! Как недостает мне в эту минуту твоего высокого ума.

Не падая, однако, духом и с упорством, присущим ему во всех предприятиях, провансалец снова принялся за целый ряд выводов, и этот вторичный обзор привел его к тому же решению: в ночь, проведенную в развалинах пагоды, он слышал имя Сердара, произнесенное таким именно странным образом, и произносил его туг Кишная. И вот теперь в Нухурмуре он слышит совершенно ту же интонацию, тот же тембр, тот же голос. Итак, человек в развалинах и маскированный посетитель Нухурмура одно и то же лицо, то есть Кишная! Но это ведь невозможно, ибо Кишная повешен… Таков был круг, из которого Барбассон никак не мог выбраться.

— А между тем, — рассуждал он, — логика может ошибаться только тогда, когда выводы построены на ложных основаниях; в настоящем же случае все основания вполне точны; такое соединение оттенков, ударения, тональности не может встречаться в двух разных голосах… Факт, следовательно, неверен…

Добравшись до этого пункта, Барбассон не останавливался больше. Кто может доказать, что туг был повешен! Негодяй слишком хитер и мог нарочно распространить этот слух, чтобы вернее обмануть своих противников. Он, Барбассон, не присутствовал при повешении, он не может утверждать этого, потому что не видел факта собственными глазами. А раз он не может утверждать, то не может и делать этот факт основанием безошибочного рассуждения… И разве у него нет средств проверить этот факт? Если незнакомец — Кишная, Барбассон сумеет это узнать.

Сделав такое предположение, Барбассон не мог уже оставаться на месте.

Если Кишная был жив и пробрался в Нухурмур благодаря своему переодеванью, погибли все, и принц, и товарищи его, и сам он, ибо туг не мог иметь другой цели, как предать их англичанам… Почем знать, быть может, красные мундиры оцепили уже пещеры! Не было возможности прожить и пяти минут с таким предположением, а потому Барбассон решил немедленно проверить свои подозрения.

План, составленный им, был очень прост; для исполнения его требовалась только ловкость. Принц предоставил свой большой салон членам Совета Семи, которые буквально падали от усталости вследствие продолжительной и быстрой ходьбы, и без всяких церемоний расположились на мягких коврах, разостланных на полу этой комнаты. Ночная лампа, спускавшаяся с потолка, освещала спящих бледным и тусклым светом. Барбассон вошел босиком в комнату гостей; все спали глубоким и спокойным сном. Заметив тщательно место, где находится Кишная, он погасил лампу и лег осторожно подле него; счастливый этим первым успехом, он подождал несколько минут, чтобы дать время пройти легкой дрожи, вызванной волнением. Затем он взял правую руку незнакомца и несколько раз пошевелил ею, как человек, который желает привлечь на себя внимание только того, с кем он хочет говорить; чтобы тот не заговорил сразу громко, он шепнул ему на ухо:

— Кишная! Кишная! Ты спишь?

Сдержанный, таинственный тон этих слов должен был предупредить вопрошающего, что нужно отвечать осторожно. Барбассон с томительной тревогой ждал пробуждения спящего. Если он ошибался, — у него был готов выход: он спросит незнакомца, не желает ли он, чтобы снова зажгли лампу, а последний, не понимая ничего со сна, не придаст значения другим словам, которые слышал. Все это было, впрочем, не важно, если спящий не Кишная. Провансалец спросил вторично:

— Кишная, ты спишь?

Вслед за этим он услыхал слова, сказанные еще более заглушенным тоном:

— Кто меня зовет?.. Это ты, Дамара?

Волнение Барбассона было так сильно, что он не в состоянии был отвечать сразу; сдавленное горло отказывалось ему служить; понимая опасность молчания, он призвал на помощь всю свою энергию и сказал «да» — на что получил немедленный ответ:

— Неосторожный! Не произноси здесь моего имени… Все они считают меня повешенным; если они узнают, кто мы такие, — тогда мы не выйдем живыми из Нухурмура… Что тебе нужно?

— Видишь, — сказал Барбассон с большей уверенностью на этот раз, — они погасили лампу… ты не боишься западни?

— Только‑то!.. Спи спокойно и дай мне также покой, я нуждаюсь в отдыхе… Никто ничего не подозревает.

— Ты отвечаешь за нас… я не особенно покойно чувствую себя здесь.

— Да, я отвечаю за всех вас… Спокойной ночи, трус, и не буди меня больше.

И Кишная повернулся в противоположную сторону от мнимого Дамары, а несколько минут спустя спокойное и ровное дыхание его показало, что он опять заснул глубоким сном. Видя, что нет больше никакой опасности, Барбассон тихонько вышел из комнаты и поспешил к себе, где прежде всего ткнулся лицом в воду. Он задыхался… Кровь прилила ему к голове с такою силою, что он опасался апоплексического удара. Благодаря такому обливанию, он успокоился, насколько это было возможно при данных обстоятельствах.

— Ага! Господин Кишная! — сказал он, когда к нему опять вернулась способность говорить. — Вы недовольны, что вас не повесили, и имеете смелость положить голову прямо в пасть волку, как говорил Барнет, обожавший эту метафору… Ну‑с, теперь вы будете иметь дело со мной, и на этот раз я вас не выпущу.

Барбассон решил ничего не говорить ни Нане, ни своим товарищам, — он готовил им сюрприз.

На рассвете он вышел прогуляться по берегу озера и вернулся прежде, чем кто‑либо заметил его отсутствие. Затем он принялся готовить удочки; в то время как он занимался этим во внутреннем саду Нухурмура, туда пришел туг, который только что проснулся. У последнего также были свои планы; ему очень хотелось знать, почему европеец так странно вел себя по отношению к нему, и туг был доволен, что встретил его одного. К великому удивлению своему, он нашел в нем большую перемену. Барбассон, которому нечего было больше узнавать о нем, был в прекрасном настроении духа и очень любезен.

— Салам, бабу! — сказал он туземцу, как только увидел его еще издали.

— Как ты провел ночь?

Титул «бабу» дастся всегда богатым индусам высокой касты, а потому туг был этим польщен.

— Салам, сагиб! — отвечал он. — Всегда отдыхаешь хорошо под крышей добрых людей… Ты рано встаешь, сагиб, солнце еще не взошло.

— Это самое лучшее время для рыбной ловли, а так как мы уезжаем сегодня, то я в последний раз хочу половить рыбки. Ты занимался когда‑нибудь этой забавой?

— Нет; она совсем мне незнакома.

— Ты удивляешь меня, бабу! Это самое приятное препровождение времени, которым занимаются и мыслители, и философы; рука занята, ум же свободно предается самым возвышенным мечтам… Не хочешь ли пройтись со мною к озеру?

«Я ошибся на его счет, — подумал Кишная, — он просто дурак… Как я не догадался раньше! Рыболов! А еще говорили, будто европейцы к Нухурмуре — серьезные противники!»

— Принимаешь мое предложение? — спросил Барбассон.

— Я рад быть тебе приятным, сагиб! — отвечал туг, недоверие которого совершенно исчезло.

— Так идем… Самое время, когда рыба клюет охотно. Обещаю тебе к завтраку блюдо по твоему вкусу.

— А ты разве занимаешься стряпней? — спросил Кишная снисходительным тоном. — «Рыболов и повар, — думал он, — бедный человек! И таким людям поручают охрану Нана‑Сагиба… Нет, право, и труда никакого не было завладеть героем восстания после отъезда Сердара… Знай я это…»

— Кухня, бабу, не имеет тайн для меня, — продолжал провансалец, — каждый день я сам приготовляю принцу разные кушанья… Одна прелесть, говорю тебе.

И он щелкнул языком с видом наслаждения.

— Он напрасно уезжает… Вместо того, чтобы начинать свои пляски с англичанами, он лучше оставался бы здесь, где я забочусь о нем, где холю его… Впрочем, это его дело; есть люди, которые понимают по‑своему, что такое счастье.

Все подозрения туга мало‑помалу улетучивались. Вначале он боялся какой‑нибудь ловушки; исполняя такое опасное поручение, он все время должен был держаться настороже — и ни за что не согласился бы на такую раннюю прогулку ни с одним туземцев, а тем более с европейцем из свиты Нана‑Сагиба. Прогулка на озеро показалась бы ему еще опаснее, не играй Барбассон так прекрасно своей роли. Вид у него был такой добродушный и безобидный!

— Следовательно, — сказал туг, желавший окончательно разувериться на счет своего спутника, — ты думаешь, что Нана не прав, желая попытать счастья?

— То есть, имей я возможность помешать этому, он не поехал бы сегодня вечером с тобой… Уезжать, чтобы рисковать жизнью, когда можно жить спокойно, — безумие, которого я не понимаю. Да и потом, если правду говорить, — продолжал Барбассон тоном доверия и понижая голос, — моя служба при нем кончится, и я потеряю хорошее место. Сердар поместил меня в Нухурмуре, чтобы я после его отъезда занимал принца и рассеивал его черные мысли; теперь я не буду больше ему нужен, а чтобы ехать за ним на войну — благодарю покорно! Пусть на меня не рассчитывает… Я доеду с ним до Беджапура, чтобы получить отставку от Сердара… А там до свидания, милая компания, — я еду во Францию!

Слова эти он мог сказать тем более естественным тоном, что мысли эти давно уже бродили у него после того, как он получил королевский подарок от Нана‑Сагиба. Но в эту минуту Барбассон думал о другое; вид старого врага, которому он приписывал смерть Барнета, вернул ему всю его энергию, и ради мести он сделался авантюристом прежних дней.

Туг не верил своим ушам.

— Как, — сказал он с удивлением, — ты разве не был комендантом Нухурмура во время отсутствия Сердара?

Барбассон чувствовал, что от его ответа будет зависеть решение Кишнаи, потому что хитрый туземец не делал ни шагу, чтобы двинуться к выходу.

— Я комендант! — воскликнул он с самым добродушным видом. — А кем я командовал бы? Бог мой! Я никогда не держал ружья в руках; так меня зовут здесь ради шутки… командовал тот, другой.

— Кто другой!

— Да Барнет, твердый, как сталь! Плохо приходилось от него душителям и англичанам. Ты не знал разве Барнета, правой руки Сердара?

— Он с ним, без сомнения?

— Нет, он умер! — отвечал провансалец с волнением.

Последние сомнения туга исчезли; чем рисковал он с таким безобидным человеком? С другой стороны, его можно будет заставить разговориться и разузнать от него кое‑что о Нана‑Сагибе и Нухурмуре.

— Идем, Сагиб, — сказал Кишная, решившийся, наконец, выйти.

Молния мелькнула в глазах Барбассона, но он шел впереди, и туг, к счастью, не заметил этого. Через несколько минут они пришли к озеру, и наступил критический момент. В маленьком заливе стояла та самая шлюпка, с помощью которой Кишная год тому назад захватил в плен своего нынешнего спутника и Барнета; Барбассон боялся, как бы туг при виде шлюпки не вспомнил о том, что было, и… не узнал бы его. Но за это время Барбассон так растолстел, что сделался неузнаваем, и к тому же еще больше прежнего оброс бородою… Кишная подошел к тому месту, где стояла шлюпка, не выказав ничего такого, что могло бы оправдать опасения его спутника. Барбассон прыгнул в шлюпку, и туг после небольшого колебания последовал за ним.

— Я думал, мы будем ловить рыбу с берега, — сказал он.

— О, мы далеко не уедем, — отвечал провансалец, — мы найдем здесь рыбу получше, вот у того островка, который ты видишь, в ста саженях отсюда.

Не прошло и пяти минут, как шлюпка пристала к островку и остановилась под единственным деревом, как будто нарочно выросшим тут, чтобы рыболовы могли укрыться под его тенью. Барбассон приготовил удочку своему спутнику и показал, как надо ею пользоваться. Теперь, когда добыча была у него в руках, ему захотелось поиграть с нею, как кошка с мышью. Кроме того, Барбассону очень хотелось приготовить кушанье из рыбы, пойманной начальником тугов.

Когда Барбассон вспоминал ужасную смерть Барнета, он не уступал каннибалам к жестокости.

Несмотря на то, что туг был новичок, рыбы было так много и приманка так хорошо приготовлена, — бобы, полусваренные в воде с терпентинной эссенцией, — что каждая закинутая удочка приносила рыбу. Кишная объявил, что он наслаждается, как король, и скоро, пожалуй сделается страстным поклонником рыбной ловли.

— Ладно! Скоро ты будешь ловить рыбу в Ахероне, — сказал по‑французски провансалец.

Рыбная ловля шла прекрасно, и радость наполняла их сердца, хотя по различным причинам. Они беседовали, как старые друзья. Кишная расспрашивал своего спутника о Сердаре и Нана‑Сагибе, об их подвигах, о жизни, которую они вели в Нухурмуре, о борьбе, которую им приходилось выдерживать. Любопытство его было неистощимо; с своей стороны, Барбассон очень любезно отвечал на его вопросы.

«Осужденному на смерть ни в чем не отказывают», — думал он про себя.

И он рассказывал о разных приключениях, о которых будто бы слышал и в которых Кишная также играл роль. По прошествии целого часа такого разговора Барбассон подумал, что пора кончить; туг наполнил уже половину корзины, предназначенной для рыбы. Они разговаривали в это время о Барнете, и провансалец, бросив взгляд в сторону тени от дерева, чтобы убедиться, не испортились ли его приготовления, решил воспользоваться этим разговором.

— Ты все необыкновенное рассказываешь мне о Барнете, — сказал туг.

— О, это ничего еще, — отвечал Барбассон, — он был очень добр, и отправлял на тот свет самых жестоких врагов таким образом, что они даже не подозревали этого… а сами наверное замучили бы его.

— Ты удивляешь меня.

— Все так было, как я говорю… Хочешь, в доказательство расскажу тебе одну историю?

— Хорошо… Это очень интересует меня, а ты так хорошо рассказываешь.

— Это еще больше тебе понравится.

— Я уверен.

— Представь себе, — начал Барбассон, привязывая удочку, чтобы ничто не мешало его движениям, — один из самых ожесточенных врагов его попал ему в руки; негодяй считал себя погибшим и дрожал всем телом; убить человека в таком состоянии было не в характере Барнета; сердце у него было нежное. «Попади я к тебе в руки, — сказал он пленнику, — ты резал бы меня на мелкие кусочки и заставил бы страдать два, три дня, а я тебя прощаю».

— Какое величие души!

— Подожди конца! Тот не верил ушам. «Помиримся и будем друзьями, — продолжал Барнет, — и чтоб скрепить этот разговор, пойдем позавтракаем вместе». За завтраком царствовала самая сердечная радость; негодяй, считавший себя спасенным, обнимал колени своего великодушного врага. Барнет, одним словом, обращался с ним так хорошо, что тот сказал, будто лучше этого дня у него не было еще в жизни. За десертом и после кофе, — о, Барнет умел угощать, — оба отправились покататься в лодке; во время катанья Барнет, объясняя новому своему другу, каким образом моряки обращаются с парусами и как перевязывают их, взял веревку из кармана и соединил обе руки друга вот так…

Барбассон взял небрежно руки Кишнаи и положил их одна на другую, как бы демонстрируя свои слова.

— Он обвязал их веревкою, — продолжал он свой рассказ, — и сделал узел, «мертвый узел», потому что его нельзя развязать.

И провансалец, под предлогом примера, проделал эту операцию над руками туга, который доверчиво подставил их ему.

— Попробуй сам, легко ли его развязать.

— Твоя правда, — сказал Кишная после тщательных усилий освободить руки. — Трудно придумать более надежный узел. Ты научишь потом меня?

— Разумеется. Слушай конец. Лодка остановилась у берега поддеревом, почти как здесь; Барнет взял веревку, которая висела на дереве, с мертвой петлей и накинул на шею новому другу…

Барбассон взял спрятанную среди листьев веревку, кончавшуюся мертвой петлей, и накинул ее на шею туга.

— Что ты делаешь, — сказал Кишная, начинавший пугаться, — мне не нужно этого показывать, я пойму и без того.

— Подожди конца, — продолжал невозмутимо Барбассон.

— Сними сначала эту петлю, она может задушить меня при малейшем движении.

— Не двигайся с места и ты ничем не рискуешь; дай мне кончить рассказ… Как только Барнет накинул петлю, как я тебе показал, он оттолкнул лодку от берега, и враг его, само собою разумеется, повис, не подозревая близкого конца. И неужели, по‑твоему, Барнет, поступил бы человечнее, если бы заставил страдать своего пленника, подвергая его попытке или принуждая смотреть, как он будет приготовлять все для повешения?

— Поведение его, конечно, удивительное, — отвечал Кишная, который все еще не хотел понять, в чем дело. — Но развяжи меня, ведь твой рассказ кончен.

Вместо ответа Барбассон откинулся на планшир шлюпки и разразился безумно веселым смехом. Туг все еще смотрел на это, как на шутку, но тем не менее побледнел и боялся двинуться с места.

— Полно, — сказал он, — шутка забавная, но слишком долго длится; развяжи меня. Пора домой, мы достаточно наловили рыбы.

— Рыбы этой ты не отведаешь, Кишная, душитель, разбойник, убийца Барнета! — крикнул Барбассон.

Услышав свое имя, Кишная вскрикнул от ужаса. Он понял, что погиб. Но финал разговора был так неожидан, что он употребил все силы, чтобы не упасть. Неужели у него была еще надежда смягчить Барбассона? Последний не дал ему времени просить себя.

— Счастливый путь, Кишная, проклятый душитель женщин и детей, шпион англичан, подлый убийца. Счастливый путь. Убирайся к черту!

При этих словах лицо туга приняло выражение невероятного ужаса. Какие страдания вынес он в течение нескольких секунд, когда понял сделанную им неосторожность!

Барбассон положил конец этой пытке, оттолкнув шлюпку от берега… Тело туга повисло над водой.

— Эта смерть слишком легка для такого негодяя, — сказал провансалец, бросив последний взгляд на подергиваемое судорогами тело своей жертвы, — правосудие людей удовлетворено, да будет правосудие Бога милостивее к нему!

Ночью в долине, внутри Нухурмура, раздавались страшные человеческие крики, смешанные с ревом диких зверей… Это кричали шесть товарищей Кишнаи, которых, по приказанию Нана‑Сагиба, отдали на съедение Норе и Сите, пантерам заклинателя Рамы‑Модели.

Так кончили свое существование последние представители касты тугов в провинции Беджапур. Нана‑Сагиб еще раз ускользнул от англичан.

Эта последняя попытка, обещавшая полный успех, заставила принца принять решение покинуть Индию. Думая, что известие о новом восстании было вымышлено тугами, чтобы пробраться в Нухурмур, наскучив долгим ожиданием и однообразной жизнью, которую он вел, он сказал себе, что рано или поздно измена предаст его в руки англичан, и решил уехать навсегда из Индии. Чтобы не изменять этого решения, он поклялся тенями своих предков не уступать никаким убеждениям и просьбам.

Но что случилось в Беджапуре и не был ли Сердар убит тугами перед отъездом их в Нухурмур? Арджуна боялся этого; он припоминал теперь, что еще до прибытия его в Малабар Кишная уже присвоил себе высшую власть общества «Духов Вод». Было решено в тот же день отправить посла в Беджапур, и Нана‑Сагиб одновременно стал готовиться к отъезду. Он принял решение и не мог успокоиться, пока не приведет его в исполнение.

Наступила ночь… Все спокойно спали в Нухурмуре, когда слон Ауджали огласил вдруг воздух целым рядом особенных криков, — и все, знавшие его привычки, сейчас же поняли, что случилось что‑нибудь особенное в горах. Ласковые слова Сами, даже угрозы не могли его успокоить, а потому жители пещеры вышли с Нана‑Сагибом во главе на род бельведера, чтобы осмотреть долину через ночную подзорную трубу. Они увидели странное зрелище, за всеми перипетиями которого следили с возрастающим интересом. Три всадника, пригнувшись к седлу, взбирались во весь опор по голым скалам и неслись по направлению к Нухурмуру. А вдали, на равнине, извивалась длинная черная лента и тянулась в том же направлении… Это была многочисленная кавалерия, которая, по‑видимому, преследовала всадников.

Нана‑Сагиб и товарищи его не успели еще поделиться своими впечатлениями, как три всадника были уже у пещер, и один, не соскакивая даже с лошади, крикнул им:

— Живо! На лошадей! Три полка кавалерии мчатся по нашим следам. Одни из них стараются отрезать нам путь в Гоа, другие загоняют нас в горы. У нас в распоряжении всего десять минут… Живо! Скорей! Ради Бога, ни слова… или мы погибли!.. — Это был Сердар.

В Нухурмуре всегда стояли на всякий случай полдюжины породистых жеребцов. Через пять минут все были уже в седле. Барбассон, слишком толстый, чтобы усидеть на лошади, поместился в хаудахе Ауджали, которого пустили впереди отряда с целью подзадорить чистокровных, — ибо нет ни одной лошади в мире, которая могла бы соперничать со слоном, пущенным во весь опор.

Только теперь, когда все было готово, заметили жители Нухурмура, что между тремя всадниками была одна женщина.

— Вперед, и да хранит нас Бог! — крикнул Сердар.

И весь отряд, как один человек, понесся вверх по склонам Нухурмура. Пора было!.. На противоположном берегу озера показались уже преследователи.

Час спустя на вершине гор показался Нана и все его спутники. Прокричав три раза «ура», весь отряд понесся вниз по противоположному склону Нухурмура в сторону Гоа.

Нана‑Сагиб был спасен, ибо не было больше сомнения, что он раньше своих преследователей вступит на португальскую территорию, где он был вне опасности…

Что же случилось в Беджапуре?

Последующие события развернулись с головокружительной быстротой. Как только полковник Кемпуэлл узнал от своего сына о большом заговоре, задуманном его зятем, он не колебался ни единой минуты… Что значат узы семьи, когда дело идет о счастье отечества?

Жена его, героическая Диана де Монморен, могла выпросить у него всего только один день отсрочки, чтобы спасти своего брата. «Он спас жизнь тебе, спас жизнь Эдуарду, — сказала она, уезжая, — я заплачу свой долг и исполню свою обязанность, — а ты исполняй свою!»

Кемпуэлл сообщил обо всем губернатору Бомбея, который немедленно телеграфировал губернаторам Мадраса, Лагора, Агры, Калькутты и вице‑королю в Беджапуре. Все они немедленно приняли самые энергичные меры для подавления готовящегося восстания. Четыре раджи Декана были арестованы, а с ними вместе и с те, кого считали причастными к заговору; остановить движение было нетрудно ввиду того, что ничто еще не было готово.

Узнав о том, что случилось, Сердар склонил голову с покорностью отчаяния.

— Бог против меня! — сказал он сестре. — Кто знает, какую судьбу Он готовит Индии? Я прекращаю борьбу, не спасу Нана‑Сагиба — или погибну!

— Я не покину тебя, — отвечала мужественная женщина, — пока не увижу, что ты в безопасности.

Оба пустились в путь в сопровождении Анандраена. Два часа спустя вице‑король отправил за ними вдогонку всю кавалерию, бывшую в его распоряжении.

Через день после этих событий, когда Нана‑Сагиб, Сердар и несколько индусов, оставшихся им верными, садились на борт «Дианы», которая стояла на рейде Гоа, в городе разнесся слух, что сэра Лауренса нашли утром увитым в постели.

— Какое счастье, — сказала Диана, прощаясь со своим братом, — что ты не был в это время в Беджапуре. Никто, по крайней мере, не будет обвинять тебя в этом гнусном преступлении.

— Преступление ли это, Диана? — сказал Сердар торжественным голосом. — Вспомни о потоках крови, которые пролил этот человек и которые собирался еще пролить.

— О, Фредерик!

— Диана! Правосудие Бога ничего не имеет общего с кривыми путями человеческого правосудия… Оно карает виновного, когда найдет это нужным… Прощай!

— Когда я тебя увижу, Фредерик?

— Никогда, Диана! Я не хочу знать общество, которое разбило мою жизнь и доказывает мне каждый день, что в мире торжествуют только интриги и подлость… Прощай, Диана, будь счастлива.

— Вперед! — крикнул капитан «Дианы».

Грациозное судно быстро отчалило от пристани и, постепенно увеличивая скорость, понеслось на всех парах в открытое море.

Диана стояла на берегу, опираясь на руку Барбассона, и тихо плакала.

— Хорошо, — говорил провансалец, прикладывая кулаки к глазам, чтобы удерживать слезы, — хорошо, черт возьми, что Барнета нет здесь… С таким сердцем, как у него… Бедняга! Он так страдал бы!

Перед отъездом во Францию Барбассон узнал из газет подробности смерти сэра Джона Лауренса.

После двадцати четырех бесполезных попыток проникнуть во дворец Лауренса, Утсана и Дислад‑Хамсд, наэкзальтированные до безумия, обманули, наконец, бдительность стражи и слуг; проникнув в древнее жилище Омра, они бросились, как сумасшедшие, по коридору, ведущему в комнату вице‑короля… Была ночь… Несчастный спал — и фанатики исполосовали его чуть ли не на куски… Когда пришли офицеры — падиал, потерявший рассудок, стоял на коленях подле трупа и сосал его кровь…

Неделю спустя пакетбот «Даная» уносил Барбассона к благородному городу Марселю, откуда он уехал двадцать пять лет тому назад.

Если вы случайно будете проезжать Бланкард, станцию железной дороги из Марселя в Ниццу и увидите красивую виллу, выстроенную в индо‑азиатском стиле с куполом, минаретами, гопорамом, украшенными полумесяцами в честь Пророка, — не спрашивайте, кому она принадлежит.

Бывший адмирал флота имама Маскатского, Барбассон, неутешный друг Боба Барнета, достиг заветной мечты: это он живет там, предаваясь воспоминаниям и рыбной ловле. Пусть Магомет, веру которого он сохранил, пошлет ему благоденствие и долгие дни!

Он предполагает совершить еще одно путешествие в Индию, чтобы привезти оттуда останки своего друга. В ожидании этого он строит себе мавзолей, куда уединяется ежедневно, чтобы совершать омовения и молитвы по правилам, предписанным Кораном.