Когда Джона Эндроса одолевали мысли о старости, он утешался тем, что его жизнь будет продолжаться в ребенке. Мрачные фанфары вечного забвенья звучали не так громко, стоило ему услышать топот маленьких ног или голосок, лепечущий в телефонную трубку детские несуразицы. Разговаривал же он с дочкой по телефону ежедневно в три, когда жена звонила ему из пригорода в контору, и постепенно эти звонки стали для него одним из самых ярких событий дня.
До старости ему было еще далеко, но всю свою жизнь он карабкался вверх по обрывистым кручам и, одержав нелегкую победу над бедностью и слабым здоровьем, остался в свои тридцать восемь лет с весьма скромным запасом иллюзий. Даже дочь принесла ему не одни радости. Из-за нее наступил перерыв в их пылкой близости с женой, из-за нее им приходилось жить за городом, расплачиваясь за свежий воздух нескончаемыми трудностями с прислугой и выматывающей каруселью поездов.
Маленькая Эди привлекала его в основном как воплощение начинающейся жизни. Он любил сажать ее к себе на колени и, поглаживая мягкую душистую головку, разглядывал синие, как утреннее небо, глаза. Но, отдав эту дань, он без сожаления отсылал ребенка к няне. Сама живость девочки уже через десять минут казалась ему несносной; Джон выходил из себя, когда в доме что-нибудь разбивали, а однажды в воскресенье, когда Эди куда-то запрятала пикового туза и сорвала партию в бридж, он устроил такой скандал, что жена расплакалась.
Он понимал, что ведет себя глупо, и ему было стыдно. Ведь такие инциденты в порядке вещей: не держать же девочку все время наверху, в детской, когда она, по словам жены, день ото дня становится все более «самостоятельным человеком».
Эди было два с половиной года, и сегодня, например, ее пригласили на детский праздник. Эту новость Джон узнал по телефону от жены, Эдит-старшей, а дочка в подтверждение неожиданно громко крикнула ему в левое ухо: «Я пойду на праздник».
— Милый, как вернешься, загляни к Марки, ладно? — продолжала жена. — Тебе будет интересно. Я наряжу Эди в новое розовое платье…
В трубке послышался треск, и все смолкло: очевидно, телефон сдернули на пол. Джон рассмеялся и решил уехать с работы пораньше: мысль о детском празднике, к тому же не у себя дома, показалась ему забавной.
«Вот будет светопреставление! — весело думал он. — Десяток мамаш, и каждая только и видит, что своего ребенка. Малыши бьют посуду, набрасываются на торт, а мамы возвращаются домой в полной уверенности, что остальным детям все-таки далеко до их собственных».
У него сегодня было прекрасное настроение — никогда еще все в жизни так хорошо не складывалось. Он сошел на своей станции, отмахнулся от навязчивого таксиста и в холодных декабрьских сумерках зашагал по дороге, отлого поднимавшейся к его дому. Было только шесть, но луна уже горделиво сияла в небе, серебря сахаристый снежок на газонах.
Он шел, полной грудью вдыхая морозный воздух, его радость с каждым шагом ширилась, а детский праздник все больше занимал воображение. Джон пытался представить себе Эди среди ее сверстников, да и это взрослое розовое платье, думал он, видимо, преобразит ее. Он прибавил шагу, прошел мимо своего дома, в окне которого все еще цвела мерцающими шарами осыпавшаяся рождественская елка, и свернул на соседнюю дорожку. Марки жили в доме рядом.
Когда он уже поднялся по кирпичным ступенькам и позвонил, он услышал голоса и обрадовался, что не опоздал. Затем вскинул голову и прислушался: голоса были не детские — в доме говорили по меньшей мере трое, говорили громко, сердито, и один из голосов, сорвавшийся сейчас в истерическом всхлипе, явно принадлежал его жене.
«Что-то стряслось», — мелькнуло у него в голове. Джон толкнул дверь, она оказалась незапертой, и он вошел.
Гостей пригласили на половину пятого, но Эдит Эндрос, мудро рассудив, что впечатление от нового платья будет сильнее, когда наряды других детей уже помнутся, решила прийти с дочерью в пять. Они застали праздник в самом разгаре. Четыре маленькие девочки и девять мальчиков, вымытые, завитые и разодетые со всем старанием, на какое способно гордое и ревнивое материнское сердце, танцевали под патефон. Правда, одновременно танцевали всего два-три малыша, но поскольку остальные сновали взад и вперед, бегая к мамам за одобрением, казалось, что танцуют сразу все.
При появлении Эдит и ее дочери музыку на время заглушил хор восклицаний, среди которых чаще всего слышалось «прелесть», а виновница этих восторгов, маленькая Эди, застенчиво озиралась по сторонам и теребила подол розового платья. Девочку не целовали — в наш гигиенический век это не принято, — ее просто пустили по комнате от мамаши к мамаше, и каждая подержалась за розовую ручку и проворковала: «Какая прелесть». Потом ее ободрили, легонько подтолкнули, и она тут же включилась в общее веселье.
Эдит-старшая задержалась у дверей поговорить с миссис Марки, но одним глазом следила за фигуркой в розовом. Миссис Марки она недолюбливала — особа явно вульгарная, да еще задирает нос, но так как ее Джон и Джо Марки были в приятельских отношениях и по утрам вместе ездили в город, женщины старательно создавали видимость сердечной симпатии. При встречах они осыпали друг друга ласковыми упреками: «Что же вы к нам не заходите?» — и строили планы «как-нибудь вместе пообедать и выбраться в театр», однако дальше разговоров дело не шло.
— Крошка Эди очень мила, — сказала миссис Марки, улыбаясь и облизывая губы. Эту привычку Эдит находила в ней особенно отвратительной. — Такая большая, просто не верится.
У Эдит мелькнула мысль, нет ли в слове «крошка» намека на то, что Билли Марки весит на пять фунтов больше Эди, хотя он на несколько месяцев и моложе. Она взяла предложенную ей чашку чая, подсела на диван к двум другим гостьям и с жаром принялась рассказывать о последних успехах и проделках своего ребенка, в чем, само собой, и заключалась для нее основная цель сегодняшнего вечера.
Прошел час. Танцы успели наскучить, и детишки перешли к более серьезным развлечениям. Они всей гурьбой ворвались в столовую и, обогнув большой стол, повисли на кухонной двери, откуда были сняты экспедиционным корпусом мамаш. Но едва их увели, как они снова бросились в столовую, к той же двери. Тут со всех сторон послышалось: «Вспотели», — и над белыми лобиками замелькали белые платочки. Мамы пытались утихомирить детей, но с криком «Туда!», «Хочу туда!» они упрямо выдирались с колен и вновь бежали в так полюбившуюся им столовую.
Эта суматоха закончилась, когда принесли сладкое: большой торт с двумя свечами и блюдечки с ванильным мороженым. Билли Марки, смешливый рыжий крепыш с кривоватыми ногами, задул свечи и любопытным пальчиком надавил на сахарную глазурь. Угощение раздали, и дети принялись за еду — жадно, но вполне благопристойно — да и вообще весь вечер они вели себя на редкость хорошо. Это были современные дети, их кормили и укладывали спать по часам, поэтому они редко капризничали и выглядели здоровыми и румяными; тридцать лет назад подобный праздник не прошел бы столь мирно.
После угощения гости стали понемногу расходиться. Эдит с беспокойством глянула на часы — скоро шесть, а Джона все нет. А ей так хотелось, чтобы он увидел, какая Эди вежливая, умненькая, как достойно она ведет себя с другими детьми, и на платье всего одно пятно: кто-то толкнул ее в спину, когда она ела мороженое.
— Сокровище мое, — шепнула она дочери, порывисто привлекая ее к себе. — Ты знаешь, что ты сокровище? Знаешь?
Эди засмеялась.
— Гав-гав, — сказала она вдруг.
— Где гав-гав? — Эдит оглянулась. — Здесь нет никакой гав-гав.
— Гав-гав, — повторила девочка. — Хочу гав-гав.
Эдит посмотрела в ту сторону, куда тянулся маленький палец.
— Это не гав-гав, родная, это мишка.
— Мишка?
— Да. Только это мишка Билли. Ты же не хочешь чужого мишку, правда?
Но Эди хотела.
Она выскользнула из рук матери, подбежала к Билли Марки, который крепко прижимал к себе игрушку, и остановилась, глядя на него с непроницаемым выражением; Билли засмеялся.
Эдит-старшая снова посмотрела на часы, на этот раз с досадой.
Почти все гости ушли; кроме Эди и Билли, оставались только двое малышей, да и то один из них лишь потому, что залез под стол. А Джон так и не появился. Эгоист, ни капли гордости за ребенка! Другие мужья, человек пять-шесть, все же нашли время зайти за своими женами и хоть минутку полюбовались на детей.
Раздался вопль. Эди завладела мишкой, выдернув его из рук Билли, а когда тот полез отнимать игрушку, небрежно свалила его на пол.
— Эди! — крикнула мать, сдерживая смех. Джо Марки, красивый, широкоплечий мужчина лет тридцати пяти, поднял сына и поставил его на ноги.
— Хорош, нечего сказать, — заметил он шутливо. — Позволил девчонке повалить себя. Хорош!
— Он не ушиб головку? — В дверях появилась встревоженная миссис Марки, только что распрощавшаяся с предпоследней мамашей.
— Не-ет, — протянул Марки. — Он ушиб совсем другое место, да, Билли? Ты кое-что другое ушиб, да?
Билли уже забыл про то, что упал, и бросился отбивать свое добро. Он вцепился в лапу мишки, торчавшую из-под рук Эди, и что есть сил дергал за нее, но безуспешно.
— Не дам, — решительно сказала Эди.
Воодушевленная первой, почти случайной победой, она выпустила игрушку из рук, схватила Билли за плечи и сильно толкнула.
На этот раз он хлопнулся не так удачно: голова его с гулким звуком ударилась о голый пол за краем ковра, и, глубоко втянув воздух, он зашелся истошным ревом.
В комнате поднялась суматоха. Охнув, Марки поспешил к сыну, но жена опередила его и сама подхватила ребенка на руки.
— Билли, маленький, — застонала она. — Какая ужасная шишка! Отшлепать надо эту девчонку!
Эдит, которая в тот же миг метнулась к дочери, услышала это замечание, и ее губы твердо сжались.
— Эди, — прошептала она скорее по обязанности. — Как тебе не стыдно, негодница?
Но девочка неожиданно откинула голову и рассмеялась. Это был громкий смех, смех победительницы, в нем звучали ликование, вызов, презрение. К несчастью, он оказался еще и заразительным. Не успев осознать щекотливости положения, Эдит тоже засмеялась, не звонко, но достаточно внятно, с теми же интонациями, что и дочка. И тут же осеклась.
Миссис Марки вспыхнула, а Джо, который ощупывал одним пальцем затылок мальчика, бросил на Эдит хмурый взгляд.
— Быстро же она вздулась, эта шишка, — сказал он укоризненно. — Пойду наверх за примочкой. Но миссис Марки уже не владела собой.
— Ребенку больно. Что же здесь смешного, хотела бы я знать? — спросила она дрожащим голосом.
Между тем Эди-маленькая с любопытством глядела на мать. Она заметила, что мама рассмеялась в ответ на её смех, и ей захотелось проверить, всегда ли так бывает. И сейчас она вновь откинула головку и засмеялась.
От этого второго взрыва веселья с Эдит сделалась форменная истерика. Прижимая к губам платок, она давилась от хохота, не в силах удержаться. Но дело тут было не только в нервах: она сознавала, что по-своему поддерживает дочь, смеется с ней заодно.
Вдвоем они как бы бросали вызов всему свету.
Пока Марки бегал в ванную за примочкой, его жена мерила шагами комнату, качая на руках ревущего сына.
— Ради Бога, уходите! — вдруг взорвалась она. — У ребенка разбита голова, и если у вас не хватает совести помолчать, то уж лучше уходите!
— Вот как, — сказала Эдит, тоже закипая, — В жизни не видела, чтобы из мухи…
— Уходите! — вне себя крикнула миссис Марки. — Вон отсюда! Чтобы духу вашего здесь не было. Не желаю видеть ни вас, ни вашу хулиганку.
Взяв дочь за руку, Эдит уже быстро шла к дверям, но тут остановилась и повернулась к миссис Марки с перекошенным от негодования лицом.
— Не смейте оскорблять ребенка!
Миссис Марки ничего не ответила и продолжала ходить по комнате, бормоча что-то утешительное себе самой и Билли.
Эдит расплакалась.
— Я уйду, — всхлипывала она. — Первый раз встречаю такую грубую, вульгарную особу. Даже хорошо, что вашему ребенку досталось… Так ему и надо, т-тол-стому дурачку…
Джо Марки как раз сбегал по лестнице и услышал последнюю фразу.
— Миссис Эндрос, — сказал он резко, — разве вы не видите, что ребенок сильно ушибся! Держите себя в руках!
— Мне… мне держать себя в руках? — воскликнула Эдит срывающимся голосом. — Вы это своей жене скажите. В жизни не встречала такой вульгарной особы!
— Джо, ты слышал? Она меня обзывает! — Миссис Марки трясло от ярости. — Выгони ее отсюда. Не захочет уйти сама, возьми за шиворот и выстави.
— Не смейте ко мне прикасаться! — закричала Эдит. — Сейчас найду пальто и уйду.
Ничего не видя от слез, она шагнула в сторону передней. Именно тогда дверь отворилась, и появился встревоженный Джон Эндрос.
— Джон! — крикнула Эдит, кидаясь к нему.
— Что тут случилось? Послушайте, что происходит?
— Они… они меня выгоняют, — жаловалась она, судорожно прижимаясь к мужу. — Он хотел схватить меня за шиворот и выставить на улицу. Где мое пальто?
— Неправда, — поспешно возразил Марки. — Никто не собирался вас выгонять. — Он повернулся к Джону. — Никто не думал ее выгонять, — повторил он. — Она…
— То есть как это «выгонять»? — оборвал его Джон. — Что все это значит?
— Пойдем, Джон! — рыдала Эдит. — Пойдем домой! Это же грубые, вульгарные люди!
— Послушайте, вы! — лицо Марки потемнело. — Повторяете все время одно и то же. Прямо как ненормальная.
— Они назвали Эди хулиганкой!
Второй раз за вечер Эди выбрала самую неподходящую минуту, чтобы выразить свои чувства. Сбитая с толку и напуганная криками взрослых, она так заревела, словно и впрямь была оскорблена до глубины души.
— Как это понимать? — взорвался Джон. — Ты что же, оскорбляешь своих гостей?
— Уж если кто кого оскорбляет, так это твоя жена нас! — твердо ответил Марки. — А каша заварилась из-за твоей дочери.
Джон презрительно фыркнул:
— И ты ее обругал? Что же, молодец! Поздравляю.
— Не надо, Джон, перестань, — умоляла Эдит. — Найди лучше мое пальто.
— Ты явно не в себе, — желчно продолжал Эндрос, — если срываешь зло на беззащитном ребенке.
— Чертовщина! Надо же все так перевернуть! — заорал Марки. — Если твоя супруга хоть на минуту замолчит…
— Не ори! Я-то не женщина и не ребенок… Тут в ссоре наступил небольшой антракт. Пока Эдит шарила по креслу в поисках пальто, миссис Марки следила за ней злыми горящими глазами. Вдруг она положила Билли на диван, где он сразу перестал реветь и сел, прошла в переднюю и, быстро отыскав пальто, без единого слова сунула его Элит. Затем вернулась к дивану, взяла сына на руки и, покачивая его, снова уставилась на Эдит злыми горящими глазами. Весь антракт длился не больше полуминуты.
— Твоя жена приходит к нам и давай кричать, какие мы, видите ли, вульгарные, — разъярился Марки. — Если уж мы такие вульгарные, черт подери, так и нечего сюда ходить. А сейчас убирайтесь, да поживей.
Джон снова презрительно хмыкнул.
— Ты не просто вульгарный. Ты еще и хам, особенно с беззащитными женщинами и детьми.
Нащупав ручку, он рванул дверь:
— Идем, Эдит.
Жена взяла дочь на руки и вышла, а Джон, еще раз смерив Марки презрительным взглядом, двинулся следом.
— Нет, постой! — Марки шагнул вперед; его слегка трясло, а на висках вздулись вены. — Думаешь, тебе это сойдет? Не на того напал.
Джон молча ступил за порог, оставив дверь открытой.
Эдит, все еще всхлипывая, шла к дому. Он проводил ее глазами до поворота и обернулся в сторону освещенного крыльца, откуда по скользким ступеням осторожно спускался Марки. Джон снял пальто, шляпу и кинул их в сторону, в снег. Потом, слегка скользнув по обледенелой дорожке, шагнул навстречу.
При первом же ударе оба поскользнулись и тяжело грохнулись, попытались подняться и опять утащили друг друга на землю. Более надежным оказался неглубокий снег газона, и, отступив от дорожки, они снова сошлись, яростно размахивая кулаками и превращая снег под ногами в грязное месиво.
Полная луна и янтарная полоса света из распахнутой двери позволяли им отчетливо видеть друг друга, и дрались они молча, так что в тишине безлюдной улицы были слышны лишь усталые судорожные выдохи и глухие удары, когда один из них валился в грязь. Несколько раз они, поскользнувшись, падали вместе, и тогда продолжали молотить кулаками, лежа на снегу.
Десять, пятнадцать, двадцать минут длилась эта нелепая драка под луной. В какую-то минуту передышки оба по молчаливому уговору стащили с себя пиджаки и жилеты, и теперь мокрые рваные рубашки мотались на их спинах лоскутами. Ободранные, в крови, они настолько обессилели, что держались на ногах, только когда подпирали один другого — достаточно было малейшего движения, просто попытки замахнуться, и они вновь оказывались на четвереньках.
Но кончили они драться не потому, что выбились из сил, и не потому, что драка была бессмысленной — сама эта бессмысленность как раз и не давала им остановиться. Их остановило иное: катаясь в очередной раз по земле, они вдруг услышали на улице шаги. Ухитрившись кое-как отползти в тень, они замерли и лежали рядом, не двигаясь, не дыша, словно мальчишки, играющие в индейцев. Когда шаги затихли, оба, шатаясь, поднялись на ноги и как пьяные уставились друг на друга.
— Будь все проклято, — хрипло выдавил Марки. — С меня хватит.
— С меня тоже, — сказал Джон Эндрос. — Сыт по горло.
Они еще раз взглянули друг на друга — теперь уже с угрюмой подозрительностью, как бы боясь, что один из них захочет продолжать драку. Марки, у которого была разбита губа, сплюнул кровь, тихо выругался и, подобрав пиджак с жилетом, принялся старательно вытряхивать снег, словно для него только и заботы было, как бы они не намокли.
— Может, зайдешь умыться? — вдруг спросил он.
— Нет, спасибо, — ответил Джон, — нужно идти. Жена, наверно, беспокоится.
Он тоже поднял пиджак, жилет, потом шляпу и пальто. Потному, насквозь мокрому, ему казалось невероятным, что каких-нибудь полчаса назад все это было на нем надето.
— Что ж… спокойной ночи, — проговорил он нерешительно. Внезапно они шагнули навстречу друг другу с протянутой рукой. Рукопожатие не было простой формальностью: Джон даже обнял Марки за плечи и несколько раз тихонько похлопал по спине.
— У тебя все в порядке? — спросил он, тяжело дыша.
— Вроде бы. А как ты?
— В порядке.
— Ладно, — сказал Джон через минуту. — Прощай, я пойду.
Он перебросил одежду через руку и, слегка прихрамывая. побрел домой. Луна светила все так же ярко, когда он, оставив позади чернеющий круг истоптанной грязи, медленно шел по газону. В полумиле, на станции, прогромыхал семичасовой поезд.
— Да вы оба спятили, — причитала Эдит. — Я думала, ты остался все уладить и помириться. Поэтому и ушла.
— Разве тебе хотелось, чтобы мы помирились?
— Нет, конечно! Знать их больше не желаю. Но я думала, ты именно для того и остался.
Джон спокойно сидел в горячей ванне, а жена прижигала ему йодом ссадины на шее и спине.
— Я все-таки вызову врача, — настаивала она. — Вдруг у тебя что-нибудь отбито.
Он покачал головой.
— Не выдумывай. Не хватало еще, чтобы по всей округе пошли сплетни.
— Ума не приложу, как все это вышло.
— Я тоже. — Он невесело усмехнулся. — Опасная, видно, штука, эти детские праздники.
— Слушай, — радостно спохватилась Эдит. — У меня ведь к завтрашнему обеду есть бифштексы.
— Ну и что?
— Приложишь к глазу. Вот повезло — чуть было не заказала телятину.
Спустя полчаса, полностью одетый, только без воротничка, который не застегивался на распухшей шее, Джон стоял перед зеркалом, осторожно двигая руками и ногами.
— Надо бы привести себя в форму, — задумчиво проговорил он, — Видно, старею.
— Чтобы в следующий раз отколотить его?
— Я и так отколотил. Во всяком случае, ему досталось не меньше, чем мне. И никакого следующего раза не будет. Ты брось эту привычку оскорблять людей. Видишь, назревает ссора — надевай пальто и уходи. Ясно?
— Да, милый, — кротко отозвалась она. — Теперь я понимаю, что вела себя ужасно глупо.
Когда они вышли к лестнице, Джон остановился у двери в детскую.
— Она спит?
— Спит, и еще как крепко. Зайди, если хочешь, погляди, — ну, вроде бы попрощаешься на ночь.
На цыпочках они вошли в детскую и склонились над кроваткой. Эди-маленькая, разрумянившись, сцепив розовые ручонки, мирно спала в прохладной темной комнате. Джон перегнулся через перила кровати и осторожно провел рукой по шелковистым волосам.
— Уснула, — удивленно пробормотал он.
— Еще бы не уснуть после такого дня.
— Миссис Эндрос, — донесся с лестницы громкий шепот цветной служанки. — Там внизу мистер и миссис Марки. Спрашивают вас. Мистера Марки так отделали — страсть глядеть, мэм. Лицо — прямо отбивная. А миссис Марки, похоже, шибко сердится.
— Удивительная наглость! — воскликнула Эдит. — Скажите, что нас нет дома. Ни за что на свете к ним не выйду.
— Выйдешь, — твердо, не терпящим возражений тоном сказал Джон.
— Что?
— Ты к ним немедленно спустишься. Более того, как бы ни вела себя эта женщина, ты попросишь прощения за все, что сегодня ей наговорила. А после хоть вообще с ней не общайся.
— Но, Джон, я… я не могу.
— Надо. И подумай, чего ей стоило прийти — наверное, было в сто раз трудней, чем тебе спуститься.
— Мне идти одной? Ты останешься здесь?
— Я через минуту буду.
Джон подождал, пока закрылась дверь, потом нагнулся над кроваткой, взял дочку вместе с одеялом на руки и, крепко прижимая к себе, сел в качалку. Эди пошевелилась, и он затаил дыхание; однако спала она крепко и тут же успокоилась, удобно положив головку на сгиб его локтя. Тогда он склонился и осторожно прикоснулся щекой к светлым волосам.
— Девочка моя, — прошептал он. — Моя маленькая девочка…
Джон Эндрос наконец понял, за что он так отчаянно дрался сегодня вечером. Теперь все это было в нем, останется с ним навсегда, и какое-то время он так и сидел в темноте, медленно раскачиваясь взад-вперед.
1925
Перевод М. Зинде.