Когда в тот вечер в двери Веры Чердынцевой позвонила старинная подруга Таня, Вере и в голову не пришло, что этим звонком решилась ее судьба.
Вера была женщиной самостоятельной, и в судьбу, в предопределенность если и верила, то с очень большими оговорками. Жизнь ее бесплатными подарками не баловала, но своим упорством, своим трудолюбием и особой крестьянской живучестью Вера умудрялась судьбу обыгрывать.
Гороскопы и разные прочие пророчества-предсказания Вера почитывала и радовалась, если обещали удачу. Но если грозили страстями - мордастями, мысленно посылала всех провидцев на фиг и важные дела на несчастливый день планировала, не размышляя ни минуты.
На момент, когда прозвенел тот звонок, Вера давно вырвалась в дамки и рубила пешки зловредной судьбы через все поле. Уже лет пять она звалась деловой женщиной, имела по всему городу сеть собственных пекарен, лихо носилась по запруженным машинами улицам, как заправский водитель, на трехдверном «паджерике», жила в хорошей квартире в новом элитном доме и головную боль имела одну - куда вкладывать все прибывающие и прибывающие деньги.
Когда-то внешняя сторона успеха, машина, квартира, дорогие тряпки, Веру очень заводила, радовала, грела душу. Но к хорошему, как известно, привыкаешь быстро. И теперь Вере казалось, что тепло, удобно, уютно и сытно ей жилось всегда.
Прошлое вспоминать Вера не любила. Хоть и не осталось в нем, в прошлом, каких-то особых, страшных бед и горестей, но мысли о мутных, серых и безрадостных годах нагоняли тоску.
То место, где Вера родилась и жила первые семнадцать лет, гордо звалось городом, но являлось деревней и по форме, и по содержанию. Причем, не зеленой, уютной, картинно-лубочной, а большой, бестолково-серой, расхристанной и неприкаянной.
Ребенком Вера в семье росла единственным, оба родителя имелись в наличии, но проку ей от этого «счастья» не было никакого. Отец всю дорогу пил и гулял, мать вечно его выпасала, то у друзей-собутыльников, то у подруг-любовниц и с шумом и грохотом, с барабанным боем водворяла на законное место. Какое-то время отец покорно сидел дома, родители без конца ссорились. Оба так привыкли к общению на повышенных тонах, что кричали друг на друга даже в периоды редких перемирий. Потом история повторялась: отец исчезал, мать отправлялась на поиски…
Веру замечали, когда не на ком было сорвать бушевавшую в душе злость. У нее всю жизнь при воспоминании о детстве сразу возникал в ушах хлесткий, как свист кнута, крик: «Верка!».
Не так давно Вера родителей похоронила. Они так и жили до старости вместе, так и ссорились, и кричали друг на друга до самого материного конца. Отец мать пережил на несколько месяцев, умер как-то по пьяному делу, как и где - подробности Вера не выясняла. Приехала, похоронила честь честью и уехала. Отец всегда был чужой. Его смерть ничего не добавила и не убавила в ее жизни.
Примерно так же обстояло дело с радостными воспоминаниями и о периоде замужества.
В девчачье общежитие, где Вера жила все время учебы, ходило под разными предлогами, но с одной целью много парней. Но Веру никто не выбирал. Она было девочкой замкнутой, молчаливой, не умела вписываться в коллективное веселье и удачно отвечать на двусмысленные шутки потенциальных женихов.
Чердынцеву ее комплексы не мешали. Он сам шутил, сам и смеялся над своими шутками за двоих, за себя и за Веру. Был у него, правда, один недостаток, слабость к спиртному. Но выбора не было, а все подруги уже давно нянчили своих детей, и Вера пошла за Чердынцева замуж.
Родились двойнята, Витя и Митя. Хлопот и забот сразу прибавилось. Чердынцев все так же смеялся и шутил, но пить стал заметно больше. И шутки у него, у пьяного, все больше походили на бред сивой кобылы. Вера стала подумывать о разводе.
Одергивала себя, убеждала, что мальчикам нужен отец. Однако отец-Чердынцев двойнят не замечал, а все пил, и хвастал своими мнимыми достижениями, высказывал завиральные идеи, которые должны его, непризнанного гения, прославить на весь мир…
Когда мальчикам исполнилось семь лет, Вера с Чердынцевым развелась. Муж к разводу отнесся никак, сразу исчез, и больше Вера о нем не слышала. Разумеется, о какой-либо помощи с его стороны не было и речи. Да Вера и не рассчитывала. Она привыкла во всем полагаться только на себя.
Двойнят Вера любила. И двойнята любили ее. Любили, но общаться не стремились. Все проблемы, что возникали в их полной событиями мальчишеской жизни, они успевали еще до ее возвращения с работы обсудить и решить друг с другом.
К нежностям, к ласкам Вера мальчиков не приучила. Так уж получилось. Когда они только родились, ее душил тихий восторг, любовь к маленьким, беспомощным и родным существам. Она хватала на руки того, который подворачивался под руку, и целовала, и тискала, задыхаясь от счастья. Но тут же возникало чувство вины перед вторым, одиноко лежащим сыном. И она брала на руки второго. Однако, порыв уже проходил, и она целовала сына дежурно, и чувствовала эту дежурность, и казнилась. Поэтому Вера стала подавлять в себе такие страсти, и приучила постепенно себя и детей к скупым ласкам: сразу, одновременно обоих, погладить по голове, сразу, одновременно обоих, прижать к себе…
Мальчиков, казалось, такое положение дел устраивало. Они выросли жизнерадостными, веселыми, послушными, но далекими, отстраненными.
И как-то так вышло, что даже материнство, счастливое материнство, не избавило Веру от одиночества.
Так бы и жила Вера тихой, размеренной жизнью, старела бы незаметно, волнуясь только у телевизора или с книгой в руке, если б не случилась на ту пору перестройка.
Один за другим взялись умирать Генсеки. Наконец, появился Горбачев, а с ним и пухленький, жизнерадостный потомок главного детского писателя Советского Союза. Потомок лучезарно улыбался, кокетливо поводил глазками и обещал, что все, свершилось, я пришел и завтра сделаю так, что будет зашибись.
И сделал! Пятьсот рублей, лежащие на сберкнижке как неприкосновенный запас, на черный день, накрылись медным тазом в один момент, Вера не успела даже глазом моргнуть. Немного утешало то, что так же не успела моргнуть вся страна.
А потом и страна развалилась. Бывшие братья по Союзу стали моргать каждый сам по себе.
Кроме развала страны начались сюрпризы и более чувствительные. Когда не выплатили зарплату первый раз, Вера еще не испугалась. Перехватила на хлеб у соседки, посадила своих пацанов на картошку с салом и стала ждать, что дадут две зарплаты разом, получится много и будет хорошо. А зарплату не дали опять.
Стало страшно. Стало жутко. Вера смотрела на своих мальчиков и у нее леденела спина.
Несколько ночей она не спала. В темноте, в тишине воображение рисовало ей такие картины, от которых кровь стыла в жилах. Утром, при свете дня, страх немного отступал, а ночью… В одну из таких ночей Вера выход из тупика нашла.
Она еще раз сходила к соседке, купила на занятые деньги муку, молоко, яйца и дрожжи, встала в три часа ночи, благо, бессонница не проходила, даже будильник не пришлось заводить, напекла булочек и в семь часов с кастрюлькой, укутанной старой сыновней курткой и прикрытой белым чистым полотенцем стояла у входа в метро.
Вера очень стеснялась, но видения, мерещившиеся ей все предыдущие бессонные ночи, были страшнее, чем необходимость стоять с кастрюлей у всех на виду.
День премьеры выпал на выходной, народу рано утром шло в метро мало. Но запах от кастрюльки в холодном утреннем воздухе распространялся такой, что мимо пройти не мог никто. Годы-то на дворе были еще голодные!
Через полчаса счастливая Вера сидела на собственной кухне и пересчитывала свою первую в жизни выручку.
Спустя несколько дней Вера отдала долги соседке, а через пару месяцев ушла с работы.
Однажды Вера простудилась, затемпературила, а в духовке пахли-румянились на продажу булочки, и Вера позвонила приятельнице, попросила продать уже готовое. Приятельнице подработка понравилась и всю Верину болезнь она с удовольствием торговала. Так у Веры появились первые наемные работники.
Времена для людей предприимчивых тогда стояли хорошие. Государство еще не догадалось доить своих граждан досуха, никаких налогов, кроме привычного подоходного, никто не знал. Еще не возник хитренький Чубайс со своими хитренькими ваучерами, еще деньги от продажи нефти и газа шли в государственную, то есть общую казну, а деньги от Вериных булочек шли Вере. Вере и другим бабам, которых она брала на работу.
Свою кадровую политику Вера определила раз и навсегда. Она нанимала только одиноких женщин с детьми на руках, таких же, как когда-то она сама, перепуганных свалившимся на них и их детей государственным бардаком. Платила щедро, но и отдачу спрашивала по оплате. За чаепития и сплетни она платить не собиралась.
Ритм жизни изменился. И в ежедневной круговерти, когда не хватало часов в сутках, Вера забыла, что когда-то она была тихой, замкнутой и одинокой.
Откуда-то появился и заразительный смех, и громкий голос, и спина стала ровнее, и походка тверже… И оказалось, что Вера еще молода и красива. И желанна! Да-да! У нее, никому не нужной в двадцать лет, в тридцать пять появилась целая армия ухажеров.
Тех, кого подозревала в любви, замешанной на корысти, Вера отбривала сразу и резко. Прошедших тест на материальную заинтересованность, а вернее незаинтерисованнось, пускала в постель, но в сердце - нет.
Как ни странно при ее стиле жизни, Вера являлась сторонницей патриархальных отношений, когда правильно, чтобы на своего мужчину хоть чуть-чуть, но снизу вверх. Пусть он будет совсем на немного умнее, совсем на немного сильнее, но, все-таки, сильнее и умнее.
Только рядом с таким, ей казалось, сможет она почувствовать себя женщиной, такому захочет варить обеды и стирать рубашки, на плече у такого захочет просыпаться каждое утро, на плече, сильном не оттого, что оно из крепких костей и мышц, а оттого, что это плечо сильного духом и умного мужчины.
Но, увы и ах! Все мужчины в ее жизни почти сразу признавали в ней лидера. Снизу вверх все никак не получалось.
Годы неслись один за другим. И уже подкатило к сорока, а его, Сильного, все не было. Вера трезво рассудила, что, наверное, слишком задрала планку. Да и одной стало привычно. И Вера жила одна.
Тут-то Петр Петрович и возник. Вернее, возникла перед Петром Петровичем Вера. Просто нагло и бесцеремонно вломилась в его кабинет.
Она давно работала с мелькомбинатом, на котором Петр Петрович Калинин работал директором. Договора, подписанные им, лежали в ее сейфе, подколотые в отдельную папку. Но непосредственно общаться им не приходилось, как-то проще выходило через его помощников.
В тот день захлопотанная Вера привычно сунулась в кабинет коммерческого директора, но кабинет оказался заперт. Прошла к двери главного бухгалтера - то же самое. Посмотрела на часы. Всего начало двенадцатого. Подумала: «Странно». Стала толкать все двери подряд, двигаясь по длинному гулкому коридору.
Одна дверь под Вериной рукой подалась. Скосив глаза, прочитала: «Приемная». В приемной так же никого не оказалось. Вера на секунду притормозила у солидной, по-советски обитой дерматином директорской двери и толкнула ее.
Он был ну ни капельки не Ричард Гир! А даже совсем наоборот. Невысокий, коренастый, даже чуть-чуть полноватый. Все это Вера рассмотрела чуть позже, а сразу, как вошла, увидела только его удивленные, поверх очков глаза и услышала свое сердце, застучавшее вдруг часто-часто и громко-громко.
Вера думала потом, почему так, она еще ничего не поняла, ничего не подумала, а сердце уже знало, уже трепетало в груди, уже волновалось?
Вслед за сердцем и Вера узнала его. Узнала не умом, не сознанием, а каким-то озарением. Это был он, ее Сильный и Умный, из снов, из грез, из мечтаний.
Пауза затягивалась. Надо было как-то объяснять свое вторжение. Вера взяла себя в руки и сказала вдруг севшим голосом:
- Простите, я без разрешения, но ваше управление сегодня просто вымерло. Даже секретарши нет на рабочем месте!
И она протянула вперед папочку с бумагами, на которые пыталась получить печать и автограф должностного лица. Вот, мол, по делу я.
Добавила:
- Я уже минут десять пытаюсь хоть кого-нибудь найти.
Петр Петрович посмотрел на часы и улыбнулся славной, совсем не директорской улыбкой.
Пояснил:
- Так ведь обед. На обеде все.
Вера растерянно глянула на свои часы. Обед? Не поверила.
- Что-то Вы путаете. Рано же! Начало двенадцатого!
Петр Петрович снял очки, положил их перед собой на стол, откинулся на спинку кресла, повел плечом, незаметно, слегка разминаясь.
- Подвели Вас Ваши часы. Встали. Скоро час.
Вера неловко попятилась к двери, стушевалась.
- Ой, извините. А я хожу, возмущаюсь про себя, понять не могу, куда все делись. Извините!
Петр Петрович сделал рукой приглашающий жест, показал на стул перед своим Т-образным столом.
- Куда же Вы? Раз уж зашли, давайте свои бумаги. Все равно ведь мне принесут на подпись. А?
Но Вера, давно забывшая, что такое стеснение и волнение, перед этим седым мужчиной с веселыми молодыми глазами робела. Робела, как маленькая!
- Нет-нет! Ведь обед! Вам надо отдыхать. Вы почему не обедаете?
Он поднял удивленно брови.
- Почему? Не знаю. Привык. Мне секретарша два раза в день бутерброды делает. Мне хватает.
Вера ужаснулась:
- Как так? Вообще, всегда не обедаете? На одних бутербродах?!
Всегда. Я вечером себе плотный ужин готовлю. Утром остатки разогреваю, тоже хорошо заправляюсь. Я привык. Мне даже и не хочется.
Он засмеялся:
- Не хотелось, пока Вы мне допрос не устроили. А сейчас чувствую, желудок зашевелился, начал потихоньку жертвоприношения требовать.
Один! Сам себе готовит ужин! Внутри у Веры все запело. И она брякнула:
- Ну так идемте, успокоим его, Ваш желудок. Я тоже еще не обедала.
Добавила, кивнув на свои стоявшие часы:
- Я бы сегодня тоже, пожалуй, пока не стемнело, не обедала бы.
Петр Петрович глянул на нее как-то по-другому, по особенному, на его лице мелькнула отчетливая мысль. И Верино чувствительное сердце опять застучало-заколотилось в груди. Господи, пусть он только не откажется, и Вера еще целый час сможет смотреть в его такие невозможные глаза!
И Господь услышал Верину мольбу. Петр Петрович сказал:
- Да и то, действительно, привычка плохая. В моем возрасте уже надо следить за здоровьем.
Он протянул через стол руку.
- Давайте сюда Ваши бумаги, я их подпишу, чтобы Вы к нам больше не возвращались сегодня. А потом пойдем, вместе пообедаем.
Вера, счастливая, протянула папочку Петру Петровичу. Он опять водрузил очки на нос, спрятав за стеклами теплые лучики глаз, полистал бумаги. Не глядя на Веру, спросил:
- У Чердынцевой работаете? Говорят, жесткая женщина.
Вера растерялась, переспросила:
- Да, так говорят?
Петр Петрович перестал черкать на бумагах, поднял глаза.
- А что, неправду говорят? Я-то ее сроду не видел. Но наслышан. А Вы с ней работаете, Вам лучше знать.
Вера развеселилась, начала хулиганить:
- Да я, понимаете, к ней объективно относиться не могу, я лицо, так сказать, заинтересованное. Мне она даже нравится, кажется красивой, умной, доброй.
Петр Петрович, продолживший было прерванное занятие, опять поднял голову.
- Вот как? В чем же Ваша заинтересованность? Вы ее родственница?
Почти что. Я Чердынцева и есть.
С того дня прошло больше трех лет. Почти каждый день Вера с Петром Петровичем обедали вместе, часто вместе ужинали, а вот завтракали всегда врозь.
Петр Петрович, действительно, жил один, несколько лет к моменту встречи с Верой вдовел. Трое его детей, сыновья и дочь имели свои семьи и жили отдельно. И, как казалось Вере, ничего не мешало им объединиться, сойтись. Но Петр Петрович этого по непонятным причинам избегал. Никогда не ночевал у Веры и ее не приглашал остаться у себя на ночь.
Вера страдала. Впервые в жизни она любила. Впервые, за сорок с хвостиком лет! И все, что было в ней женского, доброго, нежного, сложила она к ногам Петра Петровича.
И он, казалось, любил Веру! Был ласков, заботлив, скучал без нее, но… Все ночи, все выходные дни, все праздники Вера проводила одна.
Первое объяснение, которое пришло Вере в голову, была, конечно, мысль о другой женщине. Обдумывая эту мысль, она додумалась до частного детектива, до слежки за Петром Петровичем, но вовремя спохватилась, не наделала глупостей, от которых было бы перед собой неловко.
Потом она решила, что дело в двойнятах. Он, думала Вера, тяготится присутствием в ее квартире взрослых чужих ему парней. И Вера купила на восемнадцатилетие Вите и Мите в соседнем доме по однокомнатной квартире.
Двойнята стояли на ушах от радости. Но Петр Петрович почти никак на выдворение сыновей не отреагировал. Даже, как будто, не одобрил.
- Смотри, Верочка! Рано их еще без присмотра оставлять. Молодые совсем. А вокруг Бог знает что твориться, пьянство, блуд, наркотики. Страшно за них.
Так бы и мучилась Вера в догадках, но Петр Петрович однажды сам прояснил ситуацию.
Они лежали, обнявшись, на ее широкой и мягкой кровати и Петр Петрович, скосив глаза на часы, сказал:
- Знала бы ты, как мне хочется остаться с тобой, но нельзя.
Вера момент, конечно, не упустила, быстро спросила:
- Почему? Почему нельзя?
Оказалось, дело все-таки в детях. Но в его детях. В его взрослых, всего на несколько лет моложе Веры детях.
Петр Петрович очень дружил с ними. И его квартира была их семейным клубом. Все выходные, все праздники, а иногда и обычные вечера собирались у него дети и их домочадцы. Со всеми бедами, проблемами бежали дети и внуки к нему, отцу и деду, когда за советом, а когда и просто за сочувствием. Петр Петрович этим общением очень дорожил и боялся, что Вера своим появлением разрушит ту теплую, доверительную атмосферу, что царила в их семье.
Он пытался объяснить Вере:
- Понимаешь, Верочка, ты очень хорошая! Но эту традицию - с любой малостью, хоть доброй, хоть плохой - к нам, завела Таня. Это она приучила всех к нашему дому своим добрым сердцем. А теперь и без Тани все идут в мой дом, несут все свое, что в душе есть, и боль, и радость. А ты им чужая. И ты вместо, понимаешь, вместо Тани. Они перестанут ко мне ходить. Я знаю. И я так не хочу. Не обижайся. Это очень важно для меня. Я вырос в детдоме. Семья, дети - это для меня все. Я ради этого живу.
И Вера согласилась. Да, раз для него это важно, пусть так и будет. И, наконец, успокоилась. Но мечтала.
Мечтала, что когда-нибудь, ну совсем когда-нибудь, когда Петр Петрович станет стареньким и не сможет без нее, они все равно будут вместе.
Конечно, Верина деятельная натура с трудом мирилась с таким раскладом. С одной стороны наличие проблемы, а с другой необходимость бездействия, пассивного ожидания. Это вызывало раздражение, вернее, тихий зуд. Но предпринимать ничего было нельзя. Нельзя! Вера Петра Петровича любила. Пускать против него в ход женские хитрости считала недопустимым.
И в сухом остатке выходило так: все у нее в жизни замечательно, всего она в жизни добилась, чего хотела. Сбылись все желания, кроме самой заветной мечты - стать женой любимого человека.
В тот пятничный вечер Вера сидела одна в тихой пустой квартире и лениво листала глянцевые страницы купленного накануне свежего номера «Космополитен». Но мысли, вызванные глубокой, мертвой тишиной ее одинокого жилища были далеки от проблем российского феминизма.
Уж у нее-то своего семейного клуба не будет никогда! К двойнятам подселились их подружки, и даже забегать к матери, чтобы подкормиться, как первое время, Витя и Митя престали. Каждый вечер два одинаковых телефонных звонка: «Ма, ты как?». Вот и все общение. Грустно!
И вдруг звонок в двери. Вера просияла. Мальчики! По привычке щелкнула пультом видеокамеры, выведенной на лестничную площадку.
На мониторе, вместо ожидаемых родных физиономий, крутила головой, оглядываясь по сторонам, институтская подруга Таня.
- Танька, каким ветром?
Вера раздевала подругу, прикидывая про себя, что никак не меньше десяти килограммов набрала Танька за год, что они не виделись. Надо же, разносит так деваху!
- Верка, ну какая ж ты красавица! Ты молодая хуже была, ей Богу! Поди, все деньги, что зарабатываешь, тратишь на красоту. Там всякие лифтинги, пилинги, массажики.
В голосе у Тани звучала унылая зависть.
Вера огрызнулась:
- Есть надо меньше и больше двигаться! Ничего я с собой не делаю! Даже на массаж не хожу, времени нет. Не то что лифтинг твой. Ну, проходи, проходи, а то у порога встала.
Татьяна недоверчиво окинула взглядом стройную Верину фигуру, скептически скривилась.
- Врешь ты все! Нельзя без усилий так выглядеть!
Ну, оседлала больную тему! Лысый про расческу, толстый про фигуру!
- Конечно, нельзя. Только это приятные усилия. Ходи два раза в неделю в спортивный зал, да исключи из рациона сладкое и жирное, и все твои социальные накопления мигом рассосутся!
Вера уже забыла, что спорить с Татьяной всегда выходило себе дороже. Нашелся аргумент у подруги и на этот раз.
- Ага! Ты всю жизнь такая гончая. А у меня наследственность. И гормональный фон!
Ну, уж что - что, а нытье бабье Вера выносить не могла! Если гормональный фон, то и живи кадушкой с кислым тестом. А если разговор предметный, то, пожалуйста, и подсказать, и делом помочь.
Вера подругу прервала:
- Тань, ты только не пытайся меня разжалобить. Знаю я этот фон, послаще поесть да подольше поспать. Все! Закрыли тему. Даже слушать не хочу! Говори, что надо. Поди ж не так просто на ночь глядя явилась.
Татьяна ухмыльнулась:
- Ох, и деловая ты, Верка, стала! Никак к тебе такой не привыкну. Все помню тебя мямлей и тихоней. Не зря же говорят, что в тихом болоте все черти. А явилась, и правда, не зря. Вер! Свози завтра меня в бабкину деревню, а?
Подруга резко, без переходов, сменила тон с ехидного на слезно-просительный.
- У меня ж бабка полгода назад померла в деревне, у черта на куличках. А я наследница. Нотариус сказал, надо срочно дом на себя переоформить, а то он государству отойдет, продадут его под дачи, судись потом. А, Вер?!
Вера растерялась. Здрасьте вам! Нашла извозчика! Не такие уж они и близкие подруги, чтобы дарить ей целый выходной день. Но, с другой стороны, на фиг он ей, Вере, этот день, когда приходится голову ломать, на что его потратить?
Из вредности все-таки спросила:
- А что, больше некому?
Татьяна с тем же выражением казанской сироты на лице заныла- запричитала:
- Так ведь дожди прошли! У нас "копейка". А там семь километров лесом, по бездорожью. У деревенских и у дачников «Нивы» да УАЗы. На простой легковушке там враз на пузо сядешь!
Вера спросила с сомнением:
- А если я забуксую на своей машине? Ты толкать будешь?
Татьяна почувствовала Верино настроение, радостно зачастила:
- Ой, а я в деревню за трактором сбегаю! Семь километров же всего! Да ты не забуксуешь! На высоких машинах все проходят. Вер, ну пожалуйста! Я женщина бедная, мне своим имуществом разбрасываться не с руки.
И Вера согласилась.
В путь тронулись рано, часов в шесть. Полусонный, пустой город проскочили быстро и выехали на северное шоссе.
Как ни странно, севернее города Вера не выезжала ни разу. Само слово, север, в холодной Сибири настораживало, отталкивало. Как оказалось, совершенно напрасно.
Дорога была очень живописной: ровная, прямая, как струна полоса асфальта, а с обоих сторон близко подступающая к дороге стена соснового бора. У самой линии горизонта серая лента дороги становилась совсем узкой, терялась, сливалась с голубизной неба, и казалось, что дорога уходила под облака, поднималась над красными стволами и зелеными кронами сосен.
Татьяна дремала, разговорами не отвлекала, и Вера полностью погрузилась в новые для нее впечатления.
Километров через шестьдесят после города бор резко закончился, и Вера непроизвольно зажмурилась: блестела гладь открывшейся взору реки, сверкали и искрились влажные, в росе, склоны зеленых холмов, сияло низкое еще, матовое солнце.
Господи, хорошо-то как!!
Вера опустила стекла, вдыхала полной грудью холодный, влажный воздух и задыхалась от счастья, от восторга, от любви к этим впервые увиденным холмам, к утреннему солнцу, к сыновьям, к Петру Петровичу, к его незнакомым детям, к Таньке, которая возилась, пытаясь спрятаться от холода под тоненькой курточкой, ко всему миру, который устроен кем-то Великим так мудро и красиво!
Татьяна, замерзшая окончательно, наконец, проснулась, заворчала:
- Одурела совсем? На улице холодища, а она окна настежь растопырила.
Вера, еще не очнувшаяся от приступа всеобъемлющей любви, воскликнула:
- Да ты глянь вокруг, глянь!
- Че?
- Че! Красота-то какая кругом!
Татьяна потрясла кудлатой головой, прогоняя остатки сна, уселась поудобнее. Уже трезвым голосом сказала:
- Ну. Места у нас красивые. А ты не была здесь ни разу, что ли?
- Ни разу.
Татьяна оживилась:
- О, а деревню бабкину увидишь! Веришь, нет такого цветка на свете, чтоб на тамошних лугах не рос! Там же глухомань. Ближайшая заводская труба в двухстах километрах. Экологически чистая зона! Да что говорить, деревенские воду из речки пьют. Некипяченую!
Вера удивилась:
- Да ты что? И ничего, не болеют?
- И ничего, не болеют! Так ребятишек на лето понавезут из города всяких шелудивых, дерматитных, а они через неделю делаются гладенькие, чистенькие. Такие места там здоровые. Не зря ж городские дачи там себе покупают, не ленятся такую даль ездить. Лет пять назад совсем было деревня захирела, дворов двадцать живых оставалось, деды с бабками доживали. А сейчас все участки городские поскупили, некоторые круглый год живут, в основном пенсионеры. Еще художница одна! У нее, говорят, даже в Варшаве выставка персональная была. А живет в Крутоборке, однако. Вот я и опасаюсь, как бы бабкин двор к рукам не прибрали.
Проскочили мостик через узкую, но в высоких берегах, речушку. Мелькнула табличка с названием: «р. Амба».
Вера сказала:
- Какое название у реки странное.
Татьяна охотно отозвалась:
- Со старых времен еще название. В километре от этого моста по реке и деревня есть Амбушка. Ямщицкая. А, вернее, разбойничья. В старые времена ямщики пассажира через этот мост везли, а дружки с кистенями уже под мостом дожидались. Тут богатенькому седоку амба и приходила. Потому и название реке такое.
Вера усомнилась:
- Да какие в Сибири ямщики? Здесь же дикость одна была, леса дремучие.
Татьяна возмутилась:
- Это ты дремучая! Здесь же тракт проходил! И Ермак по нему проезжал, и декабристы. Да вон Чехов ночевал в бабкиной Крутоборке! А ты - дикость! Увидишь, как в деревню въезжать, щит стоит: «Триста лет Крутоборке». Триста! Как Петербургу! А ты вон что! Дикость! Я тебя на погост деревенский свожу, там камень есть, имя стерлось, а год хорошо видно. 1789. Не понять только, помер в тот год покойник, или родился. А ты - «леса дремучие»!
Вера слушала Таню и смотрела по сторонам совсем другими глазами.
Собственная историческая неустойчивость, неукорененность всегда как-то смутно тревожила Веру. Не то чтобы она от этого страдала. Просто проявляла всегда обостренный интерес ко всему действительно старому, бывшему века назад.
Когда бывала в Европе, Вера выискивала приметы давней, незнакомой и непонятной жизни. Дом, вросший окнами первого этажа в землю, над чердачным окном которого красовалась дата постройки 1703. Брусчатка мостовой, неровная, неудобная для ходьбы, вытертая до вогнутого состояния. Найденная ею в горах грубая лестница из природного камня, ведущая ниоткуда и никуда, вдруг начавшаяся на едва приметной тропе и так же вдруг оборвавшаяся…
Архитектурные памятники, те, что показывают туристам, ее не волновали. Реставрация убивала в них душу. А вот то, что продолжало жить, служить, как бы связывая в единую цепь всех своих пользователей, и тех, из 1703 года, и сегодняшних - это было совсем другое дело.
У самой Веры такой связи с прошлым и в помине не было! Незнакомые, ни разу не виденные деды и бабки жили и умерли где-то в средней полосе России. Родители приехали по комсомольским путевкам поднимать целину, да так и осели посреди бескрайней степи во вновь отстроенной деревне, где Вера и провела свое детство среди однообразно-казенных домов, кривых и косых не от возраста, а оттого, что их строили на время и без души.
И Новосибирск, где выпало взрослой Вере жить, хоть и звался столицей Сибири, но был городом молодым, обязан был своим размахом военным сороковым годам. Вместе с заводами приехали в эвакуацию люди, да так и осели. Их корни тоже остались далеко за Уралом.
А , оказывается, совсем рядом текла река Амба, на мосту через которую разбойничали ямщики, давно исчезнувшие с лица Земли как факт. И была деревня в тайге, упоминание о которой нашли краеведы аж в далеком 1700 году. И на деревенском погосте обрастал мхом камень, под которым лежал то ли рожденный, то ли умерший в 1789 году покойник...
В деревню в эту, в Крутоборку, въехала Вера с широко распахнутыми глазами и такой же распахнутой душой. Деревня ее не разочаровала. Весь день, пока Татьяна возилась по хозяйству на бабкином подворье, Вера гуляла по деревне.
Сходила в кедрачи, постояла на курганах, по местным преданиям, древним татарским могильникам, позаглядывала в шурфы, пробитые кем-то на склонах курганов, спустилась к реке.
Удивилась, почувствовав в холодном воздухе сильный запах роз. Ни роз, ни шиповника на берегу видно не было.
Спросила у местной, судя по одежде, женщины, полоскавшей в речке белье:
- А почему розами у реки так сильно пахнет, а их нигде нет?
Женщина охотно отозвалась:
- А не розами, моя хорошая. Аиром. Вон, по берегу, - она повела рукой вокруг, показывая на заросли неказистой болотной травы, - это все аир. Вот от него и запах такой, и тина целебная, и вода тож целебная. Есть у тебя где на теле болячка? Намажь тиной, или искупнись - все завтра засохнет!
У Веры болячки не было. Да и купаться было холодновато. Но уходить от приветливой собеседницы не хотелось. Вера поддержала разговор:
- А я ни разу не слышала о таком растении. Может, оно и не такое целебное, как Вы говорите?
Женщина возразила:
- Не скажи. Что ты не знаешь, еще ничего не значит. А наши все им лечатся, и от желудка, и от кожных болезней. А для волос-то! Любая лысина наново волосами обрастает, если аиром голову полоскать!
Вера усомнилась:
- Так и любая?
Женщина поняла, что перегнула, поправилась:
- Ну, не любая, конечно, но лучше волос делается, это факт.
Оживилась:
- А ты знаешь, откуда он, аир-то, в наших местах взялся? Нет? Э-э! В старину шли татары стеной на Русь со своих степей и по берегам рек порубленные корни аира разбрасывали. А осенью, когда из похода возвращались, смотрели. Где принялся аир, там и селились, оседали до следующего похода. Значит, земля на этом месте добрая, вода чистая. У нас здесь, говорят старики, до Ермака огромное татарское селение было.
Женщина обернулась к берегу, кивнула в сторону курганов.
- Археологи прошлый год рылись на курганах, какие-то железяки, черепки находили, больно довольные уехали. Обещались нынче быть, да что-то нету.
Попрощавшись со словоохотливой краеведкой в надвинутом по самые брови шерстяном платке и красными от холодной воды руками, Вера отправилась на луг за рекой.
Луг был, действительно, как и обещала Таня, ботаническим раем. Клевер, донник, кашка, кровохлебка, ромашка, зверобой… А в заоблачной высоте парили еле различимые коршуны, и ветер иногда доносил издалека их серебристо-хрустальный клекот.
Вера вернулась с прогулки совершенно очарованная. И неожиданно даже для самой себя с порога брякнула:
- Тань, продай мне дом.
Татьяна аж подпрыгнула:
- Верочка, спасительница ты моя! Да он же мне, как пятая нога, ни к селу и ни к городу. Верунчик, я с тебя много не возьму!
Заломила по-дружески столько, сколько по Вериным прикидкам стоила дача у Черного моря. Вера не от жадности, а из принципа, Татьянину цену уполовинила. И подруги ударили по рукам.
Ночью Вера спала плохо. Лежала с открытыми глазами, слушала мышиную возню, смотрела на низкие звезды через пыльное, незанавешенное окно, впитывала в себя оглушающую тишину таежной деревни.
Зачем она купила этот дом? Вера внятного ответа себе сформулировать не могла. Зачем-то. Но что сделала правильно, она не сомневалась.
И в понедельник, рассказывая Петру Петровичу о своей поездке и о приобретении дома, Вера, смущаясь, сказала:
- Сама до сих пор не знаю, зачем я купила этот дом. Как будто кто-то вместо меня сказал Татьяне: «Продай!». Глупая я, да?
Петр Петрович к рассказу отнесся очень заинтересованно. Выслушав, как-то напрягся, потемнел глазами.
Вера заметила перемену его настроения, но решила, что у него какие-то свои проблемы, завтра сам расскажет.
Назавтра Петр Петрович опять ничего не рассказал, а все что-то думал, размышлял, поглядывал на Веру как-то особенно.
И в среду, и в четверг что-то стояло между ними. Вера нервничала, пыталась задавать наводящие вопросы, но Петр Петрович молчал.
В пятницу вдруг сказал:
- Показала бы ты мне завтра, Верочка, свою новую недвижимость, а?
Вера, не веря своим ушам, вскинулась:
- Господи, да конечно! Но туда далеко. Ведь выходной…
Ни разу еще не проводили они выходной день вместе! Но Петр Петрович сказал:
- Ну и что! Не обязан же я все выходные дома сидеть!
И в субботу они отправились в Крутоборку.
Вера специально выехала рано, чтобы показать все так, как увидела впервые сама: и утреннее солнце над Обью, и холмы в росе…
Но Петр Петрович сидел, погруженный в свои думы, по сторонам не смотрел, и та Божья благодать, которую, как подарок, готовила для него Вера, осталась неоцененной и незамеченной.
Вера сникла, притихла. Как будто и вправду, долго выбирала и готовила подарок, а он не приглянулся.
Чем ближе подъезжали к деревне, тем смурнее становился Петр Петрович.
Вера искоса поглядывала на бледное любимое лицо, на плотно сжатые губы, и, наконец, догадалась. У него же гипертония! Он просто плохо себя чувствует! Потому и бледный, и молчаливый! Господи, какая же она дура, какая эгоистка! Ведь и в деревню он напросился, чтобы подышать, отдохнуть!
Вера осторожно спросила:
- Тебе нездоровится, Петенька?
Но Петр Петрович ответил:
- Нет, все в порядке.
И Вера опять примолкла, и только косилась изредка, проверяя свою догадку.
В деревне, в самом начале улицы, на которой стоял новый Верин дом, Петр Петрович вдруг сказал:
- Останови.
Вера послушно машину остановила. Петр Петрович, мертвенно бледный, с выступившими на верхней губе капельками пота, вышел из машины и пошел к дому пешком.
Вера тоже вышла и пошла следом, недоумевая, откуда он знает, куда идти, и почему не хочет ей сказать, что ему нужна помощь, ведь в аптечке в машине есть и валидол, и нитроглицерин.
Что ему плохо, Вера уже не сомневалась. Выглядел он ужасно. Шел медленно, тяжело, еле переставляя ноги. Вера догнала его, пошла рядом.
У Вериного дома Петр Петрович остановился, повернулся к дому лицом, стал смотреть на окна. Вера спросила:
- А как ты догадался, что именно этот мой дом?
Но Петр Петрович ничего не ответил. Казалось, что он Веру не слышал. Он сделал несколько шагов вперед, подошел к воротам двора вплотную и вдруг упал на колени, прижавшись к черным от времени доскам щекой, грудью, раскинутыми руками.
Вера бросилась к нему, закричала:
- Петенька!
И тогда заметила, что из-под крепко зажмуренных век Петра Петровича бегут слезы. Конечно, слезы на мужских щеках - зрелище еще то. Вера совсем перепугалась.
Но тут Петр Петрович, так и не открывая глаз, сказал чужим голосом:
- Это мой дом.
Совершенно переставшая понимать, что происходит, Вера тупо согласилась:
- Конечно, конечно. Раз мой, то и твой!
Но Петр Петрович, не меняя интонации, повторил:
- Это мой дом.
И вдруг открыл красные, больные глаза.
- Твой?!! Твой?!! Это и есть дом, который ты купила?!!
Он встал с колен, вцепился Вере в плечи и стал ее трясти. Вере было больно, но она терпела. Ответила, морщась от боли:
- Да, это и есть.
Петр Петрович крутил головой, будто стряхивая с себя наваждение. Наконец, сказал:
- Это судьба. Судьба. Ты сказала, что не знаешь, почему купила. Я теперь знаю. Это знак. Знак. Судьба.
Вера слушала невнятное бормотание, силясь уловить хоть какую-то логику в его словах, но так ничего и не поняла. Переспросила:
- Почему судьба? И чего знак?
- Чего? Того, что мы должны быть вместе. Ты и я. Вера, это мой дом! Мой! Я в нем родился. Я полвека мечтал его увидеть, но не ехал, не хотел видеть, как хозяйничают здесь они… Это была моя боль всю сознательную жизнь, а ты… Верочка…, - Петр Петрович крепко, порывисто прижал Веру к себе. - Теперь ты понимаешь?
Вера не понимала. Может быть, поэтому и не обрадовалась тем словам, которых ждала от него так давно. Мало ли что говорит больной человек в неадекватном состоянии.
Петр Петрович взял Веру за руку и долго водил ее по двору. Сам дом показался ему чужим. Чужие вещи, чужие запахи. А вот двор… Он узнал три лиственницы в палисаднике, огромные, выше конька. Волнуясь, рассказывал Вере:
- Мы с мамой их посадили, когда отец еще из армии не вернулся. Выкопали молоденькие деревца в лесу, принесли домой. Носили по одной, поэтому они все разного роста получились. Мама им имена дала, она выдумщица была: Петя большой, Маша, она, значит, и Петя маленький. Батя из армии пришел, мы ему рассказали, что у нас лиственницы с именами, он смеялся…
А с другой стороны дома, с торца, долго гладил рукой ствол старой, заскорузлой, с расщепленным молнией верхушкой рябины.
- А эта рябина была еще до меня, я помню ее все детство. Зимой, в холода, гулять из дому не выпускали. Я пальцем вытаивал дырочку в инее на оконном стекле и наблюдал за снегирями. Их много из леса на рябину прилетало…
В летней кухне, на грязной, давно небеленой, закопченной стене нашли мутное, ничего не отражавшее, засиженное мухами зеркало. Оно, похоже, висело на стене не как зеркало, а как украшение, из-за красивой, резной дубовой рамы. Петр Петрович зеркало узнал. И опять подозрительно блестел глазами, целовал загаженное мухами стекло.
Вспоминал:
- Маме подарила его беженка из Ленинграда. Она жила в брошенной избе через две усадьбы. Мама ей мешок картошки дала на семена, а ничего не взяла взамен. Беженка потом принесла к нам домой это зеркало и сказала: «Подарок, нельзя отказываться». У нас не было красивых вещей. Мама это зеркало очень любила.
Ночевать в отчем доме Петр Петрович категорически отказался. Походил по деревне, сходил на кладбище, нашел могилы каких-то дальних родственников и запросился домой.
По дороге рассказал свою историю.
Отец его вернулся с войны только в 1949 году с капитанскими погонами на плечах. Отца сразу же поставили работать председателем колхоза в родной Крутоборке. А старого председателя, сильно пьющего и не чистого на руку, за фронтовые заслуги, чтоб не сильно обидеть, перевели в парторги. Но хоть и старались, чтоб не обидеть, а обиду старый председатель затаил. И гадил отцу Петра Петровича, как мог.
Через два года родителей арестовали. Петра Петровича поместили в детский дом. Законы в детском доме были жестокие, военные сироты детей врагов народа не жаловали.
Мать и отец так и канули в неизвестность.
Года через три городской жизни Петр Петрович встретил на базаре знакомую тетку. Она рассказала ему, что в их доме живет старый председатель, он же обратно и новый. И вся деревня считает, что это он упек Петра и Машу Калининых.
На прощание тетка насыпала Петру Петровичу полный подол рубахи каленых кедровых орехов, которыми торговала и расцеловала, как родного.
Сказала, перекрестив:
- Молись Богу, благодари его, что хоть тебя от смерти отвел.
Подруга Танька оказалась внучкой того самого подлого председателя колхоза. Хотя, может быть, не председатель этот был подлым, а времена стояли такие подлые. Да и не важно это теперь. Бог нам всем судья, и правым, и виноватым.
Петр Петрович после памятной поездки попал в больницу с инфарктом миокарда. Через месяц вышел из больницы. На следующий день после выписки повел Веру жениться. Вера стеснялась. Сорокапятилетняя невеста! Смешно! Уговаривала Петра Петровича, что штамп в паспорте не важен, важно жить вместе, ощущать друг друга одной семьей. Но Петр Петрович настоял, все важно, и ощущать, и считаться перед законом.
Дети Петра Петровича, вопреки его опасениям, Веру приняли, сдружились с ней. Как и раньше, продолжали собираться все выходные и праздники в его, а теперь в его и Вериной квартире.
А в Крутоборку Петр Петрович больше не ездил. Не ездила и Вера.
Дом обжил старший сын Петра Петровича Владимир и Верины двойнята. Владимир оказался заядлым охотником, рыбаком и природоведом. Двойнята, выросшие без отца, влюбились в него, просто заглядывали ему в рот! И, вслед за ним, пристрастились к охоте и рыбалке.
Вера была счастлива. Все в ее жизни сложилось, все мечты сбылись. Осталась одна: жить долго-долго и умереть с Петром Петровичем в один день
И Вера знала - так и будет!