Баба Лиза была стара. Так стара, что даже сама о себе думала и говорила «баба Лиза», забыв те времена, когда звалась Лизаветой, тем более - Лизой. Стара и одинока.
Не чаяла дожить баба Лиза до таких лет, а уж совсем не чаяла, что ждет ее одинокая старость. Думала, нарожают ей деточки, две дочки и сын, внучиков, а те, в свой черед, правнуков, и будет баба Лиза с ними водиться, молодым в помощь, бабе Лизе в утеху.
Не получилось по ее задумке. Прибрал Господь бабы Лизиных кровиночек. Одного за другим, всех прибрал, а о ней, горемычной, позабыл, видать.
Да и то правда, редко она Господа беспокоила своими просьбами-молитвами, редко напоминала о себе. Некогда было, овдовела она в войну, в первый же год овдовела, детки на руках остались малые, несмышленые. Тяжко баба Лиза работала, чтобы выкормить и выучить деточек. Сама о Боге вспоминала только в большие праздники. Вот и он, Господь, ей тем же платит, не забирает к себе, хоть давно время ее закончилось, давно ничего не держит на этом свете.
Если бы деточек довелось похоронить в родной деревне, то была бы у бабы Лизы забота за могилками ходить. Но всех деточек настигла смерть на чужбине.
Старшая дочка померла от болезни с недобрым названием «волчанка». Молодой умерла, только замуж вышла. Дитеночком уже тяжела была, и вдруг заболела, заболела и за два месяца сгорела. Так с дитем нерожденным вместе и в землю сырую пошла.
Зять, еще чужой, не успевший стать родным, не отдал бабе Лизе доченьку, сам похоронил. Да баба Лиза и не настаивала. И сил от горя и растерянности не было, и спорить не умела. А зять любил, видать, доченьку, убивался на похоронах сильно.
Через семь лет после старшей покинула бабу Лизу младшая дочка, самая жалконькая. Родилась она уже после того, как на мужа похоронку принесли, как специально, на отца похожая, что две капли воды. Бабе Лизе чтобы Петю своего вспомнить и фотографию из сундука вынимать не надо было. Позови дочку младшенькую и посмотри на нее - вот он, Петя, перед тобой!
За глаза за Петины, да за то, что ласки и любви отцовской не знала ни грамма младшенькая, жалела баба Лиза ее больше всех, хоть и таилась-пряталась, корила-казнила себя за это. Как же, грех материнский - выделять кого-то из детей!
Жалела, жалела, да не уберегла. Уехала дочка в город учиться на инженера. Там случилась с ней беда девичья. И нет бы приехать ей с бедой с этой к матери! Баба Лиза, как другие, не стала бы ее ругать и совестить. Дитя бы забрала и вырастила сама, пусть бы дочка жизнь свою устраивала.
Нет, не приехала! После аборта кровью изошла отрада бабы Лизина.
Весной горе это великое случилось, в самую распутицу, баба Лиза даже на похороны не попала. До железной дороги больше сотни километров. Пешком баба Лиза шла их, эти километры, больше недели шла, но когда добралась в дальний город, уже травка на холмике могильном проклевываться стала. Поплакала баба Лиза на могилке, покричала да домой вернулась.
Все думала-размышляла, все концы сводила, почему одна дочка с ребенком под сердцем в землю пошла, а другая из-за того, что избавиться от ребенка хотела. Искала баба Лиза тайный смысл в смертях дочерей, свою какую-то вину в том, что выпало им, разглядеть пыталась.
Зато в смерти сына и искать вину бабе Лизе не надо было. На поверхности она, вина-то, лежала.
Умер сын уже взрослым. От туберкулеза. А заразился через сырое молоко от бабы Лизиной коровки. Заразились все, и сама баба Лиза, и невестка, и внук малолетний. А умер один сын, самый сильный и здоровый.
Баба Лиза, как все это открылось, руки на себя от отчаянья наложить хотела. Но не посмела. Грех это страшный, себя жизни лишать.
Фельдшерица молодая кулек с таблетками дала, велела пить, от туберкулеза лечиться. Баба Лиза таблетки выкинула, пить не стала, надеялась все-таки вслед за сыном пойти. Но прошло с тех пор тридцать пять лет, а баба Лиза все жива.
Невестка, как приехала к ней баба Лиза на год по смерти сына, на порог ее не пустила. Гнала и в спину кричала: «Ноги твоей тут чтобы не было!» Серчала, что овдовела через ее, бабы Лизину, коровку.
Получилось, что вместе с сыном и внука единственного лишилась баба Лиза, хоть жив он и здоров. Надеется она, что жив и здоров. А что да как на самом деле - не знает. Писала несколько раз внуку баба Лиза, да ответа не дождалась.
Вот так и получилось, что в девяносто своих лет одна баба Лиза одинешенька, как перст.
Конечно, в деревне и соседи что родные. Однако не осталось у бабы Лизы и соседей. Какие постарше перемерли, а те, что помоложе, разбежались, кто куда.
Оно и понятно, перестройка. Это тебе почище коллективизации будет. Одичала деревня совсем, обезлюдела. «Молодежь» в деревне говорят на тех, кто работает в совхозе последние годочки перед пенсией. А настоящая молодежь вся в городе. Даже школу уже несколько годов как прикрыли. Учить некого стало.
На всю улицу один бабы Лизин домик живой и остался. Так бы ничего, привычно одной, но зимой улицу снегом забивает, как в тюрьме она до весны, самой к людям не пробраться.
А хочется иной раз и к людям. Даже больше не к людям, а к телевизору. Голова у бабы Лизы сохранилась светлая, разумная, и к жизни она вкус не потеряла. Радио слушала постоянно, под него просыпалась, с ним и засыпала.
Про политику сильно интересовалась. Политиков всех по именам знала, мнение про каждого имела, кто за народ, а кто за свой карман. Вот чтобы по телевизору посмотреть, какой с лица каждый ее знакомец, и волоклась иной раз летом баба Лиза на другой конец деревни к дальней родне покойного мужа.
На лицо ведь посмотришь - и сразу видно, что за человек. Ельцин бабе Лизе нравился. Даже не столько сам, сколько жена его. Добрая, видать, женщина. И хозяйственная, сказывали, рукастая. Дом у нее, мол, всегда в порядке и на стол всегда есть что выставить. Баба Лиза сама когда-то была первая на деревне стряпуха, гордилась потихоньку этим своим умением и в других его ценила.
А Руцкой, наоборот, не нравился. Сильно франтоватый, усы холеные. Поди, в зеркало не по пяти минут в день глядится. И шумный, заполошный. Все что-то про чемоданы какие-то волновался, то ли у него их покрали, то ли он их у кого украл, а его поймали. С этим у бабы Лизы ясности так и не вышло.
И чечен этот, из Думы, тоже вредный мужик, ехидный. Все Ельцина обидеть норовил. Оно и ясно. Чечен. Они все, чечены, поди, злые. Еще дед бабы Лизы сказывал про войну с ними, как они лютовали против крещеного человека.
Так-то про всех бабе Лизе понятно было, не понятно только, что же Борис Николаевич такое попустительство совершил, что в деревне совсем жизнь под откос пошла: скотину побили, какая осталась, та совсем худая, поля лебедой и полынью зарастают. Ни рук рабочих нет, ни тракторов, ни горючего. После войны лошадки спасали. А теперь и лошадей не стало, не на кого надеяться.
Сокрушается баба Лиза, горюет, но не очень. Ее жизнь прошла, вот-вот конец. Это молодым надо думать, как Бориса Николаевича в известность поставить, что безобразие в России такое, чтобы он нужный закон придумал, и порядок в стране навел.
А у бабы Лизы хозяйство. О нем и главная забота. Хоть и хозяйства всего - кот Барсик да пес Верный, а и они не дают ей облениться, заставляют каждый день с постели вставать.
Барсик - тот и без бабы Лизы проживет, мышей в доме полным-полно, старый дом. А Верному мисочку супа да краюху хлеба в день вынести надо. А чтобы вынести, приходится варить. Вот и забота бабе Лизе. Верный за эту заботу службу несет, лает на каждую мышь и на каждую ворону!
А с котом и поговорить можно. Он ведь все понимает! Когда дело говорит баба Лиза, он, бывает, муркнет, поддакнет, значит. А когда кот несогласный, то спрыгнет с колен и уйдет, мол, слушать такие глупости тошно. Зимой у бабы Лизы одно развлечение - радио послушать и с котом новости обсудить.
На лето покупает баба Лиза еще десять курочек и петушка. Курочки яйца несут до самых холодов. А петух для красоты, для порядка. Водится баба Лиза со своими курочками, как с детьми. Сама им под старой баней, в унавоженной земле червяков жирных лопатой откапывает. Откопает и кричит:
- Петр Петрович! Петровны!
А Петровны хохлатые и без приглашения тут как тут. Только выйдет она во двор - они уже следом за ней, как цыплята за наседкой. Так и ходят всюду, что привязанные, воркуют потихоньку: «Ко-ко-ко-ко-ко». А бабе Лизе и радостно. Хоть кому-то нужна она. Хоть кто-то ждет, когда она утром на крыльцо выползет.
Еще вот Лиюшка бабу Лизу балует, не дает ей в отчаянье впасть. Как приезжает к Пане на могилу, непременно бабу Лизу проведает, продуктов ей на целый год привезет, и крупы разной, и сахара, и муки, и масла в бутылках красивых. А уж картошка да огурчики у бабы Лизы свои, на своем огороде выращенные.
Лиюшка - внучка Пани, подруги бабы Лизиной закадычной. Были баба Лиза с Паней родом из одного села и сдружились еще в девках. А уж как замуж пошли в одну деревню, так и совсем роднее родного стали одна другой. И жили в соседях, через два дома.
Работа крестьянская от зари до зари, а дня не было, чтобы хоть на несколько минут не сбежались баба Лиза с Паней. Чтобы часок- другой посидеть - не было такой роскоши. Зато в праздники брали они свое! Кричали с Паней песни от всей души, так, что и слезы и радость наружу.
«Кричали» - не потому, что дурными голосами. Голоса у них, совсем наоборот, очень звонкие и сильные были, первыми певуньями подруги в деревне считались. Просто привыкли так говорить. «Петь»- это в церкви, Божественное. Баба Лиза помнила, как в родном селе ходили они в церковь, на воскресную службу, певчих слушали, пение их ангельское.
Или вот еще по радио - тоже пели. Сильно нравилась им «Слыхали ль вы над рощей в час ночной…». Пытались подруги эту песню городскую петь. У бабы Лизы голос был толстоватый, а у Пани что у жаворонка, тонкий, похоже получалось, а все ж так складно, как по радио, у них не выходило.
Не сильно они от этого тужили. Им и своих песен, деревенских, тех, что от матерей да бабок на слух заучены хватало. Уж тут они были мастера, кричали так хорошо, что вся деревня слушать сбегалась.
Просили-заказывали:
- Девки, а эту, жалостливую, где он ей с городской зазнобой изменил!
И баба Лиза с Паней заводили жалостливую…
Деревня была немаленькая, но так получилось, что не оказалось на всю деревню ни одного гармониста и ни одного балалаечника. Навовсе без музыки жили! Когда на веселье частушки да озорные песни кричали, сами себе по коленкам для ритма пришлепывали, в ладоши прихлопывали.
Однажды, лет через несколько после войны, приехали в деревню артисты из района с концертом: два парня на ложках ловко так выстукивали и ножками притопывали, дядька в годах стихи задушевные про Сталина читал, под конец девка молодая пела, а рядом с ней играл на аккордеоне плюгавенький мужичок.
Про девку речи нет, голоса ей Бог не дал. До Пани с бабой Лизой ей ой как далеко было. А вот мужик с аккордеоном подруг пробрал до печенок!
Мало, что он, аккордеон-то, был весь перламутровый и блестящий! Как разворачивал плюгавый меха аккордеона, разводил перламутровые бока его в разные стороны да пробегался вверх-вниз ловкими своими пальцами по белоснежным кнопочкам - душа рвалась вон из тела, вслед за звуками, под самый побеленный потолок деревенского клуба!
Артисты уехали, а Паня, подруга бабы Лизина, покоя лишилась. Стала она мечтать об аккордеоне.
Она всегда выдумщица была. На нее бабы в деревне всю дорогу удивлялись.
То на деньги, что на базаре за семечки выручила, купила себе шляпку соломенную, в каких бабы в городе ходили. Тоже ж вдова, дети на руках, столько дыр в хозяйстве незаткнутых, а она шляпку…
Или вот загорелась - хочу аккордеон!
Или имя внучке придумала - Лия! Ну кто в деревне своим детям такие имена давал?! Никто. Одна Паня чудила.
Невестка плакала, уговаривала:
- Давайте, мама, Леной назовем! Или еще как. Что же имя-то такое, нерусское, супостатское какое-то сыскали!
Паня стояла на своем:
- Лия ей имя. Жизнь у внучки красивая с этим именем будет.
Вся деревня дивилась на очередную причуду Панину. Одна баба Лиза с ней молча соглашалась.
В их родной деревне жил австриец, дядя Гутя, Густав по правильному. Он в первую мировую войну попал к нам в плен, потом подженился, да так и осел в России. Была у дяди Гути дочка, Лия, Лия Георгиевна, работала в городе учительницей музыки. Приезжала иногда в деревню на блестящем автомобиле мужа-начальника в шелковых платьях и красивых шляпках. Вся деревня смотрела из-за своих плетней на нее, как на живую Жар-птицу. Хороша была Лия Георгиевна, ох хороша!
Паня невестку переупрямила. Стала расти в ее старом дворе белоголовая Лиюшка, такая же голосистая и разудалая, как бабка, задушевная бабы Лизина подруга Паня.
Со всеми чудачествами у Пани сразу складно сбывалось. А вот с аккордеоном никак не выходило. Дорогой он оказался, зараза!
Паня бралась считать, сколько семечек ей надо продать, чтобы хватило на аккордеон, но бросила. Сбилась со счету. Сильно много получалось.
Однако до самой старости, когда случалось бывать в городе, ходила Паня в музыкальный магазин, любовалась на аккордеон, руками его трогала, нюхала, вдыхала заграничный кожаный запах его.
Лиюшка, песенница, плясунья и хохотунья, Панина гордость, выросла и упорхнула в город. Когда родила дочку, назвала ее в честь Пани, но на городской манер Полиной. Вот уж Поля и догнала Панину мечту!
Отдали Полю в музыкальную школу учиться на аккордеоне. И так у нее ловко это дело получалось, что хвалили ее учителя без конца.
На каникулы летом приезжала Полюшка с большим чемоданом со скошенным боком, специальным, для аккордеона. И играла гордой и счастливой Пане столько, сколько та просила. Играла, а Паня с бабой Лизой когда просто слушали, а когда и песни заводили под знакомый мотив.
А потом Паня взялась хворать, худеть, да и слегла насовсем. Но, и помирая, чудеса свои не оставила. Наказала зареванной Лиюшке строго-настрого:
- Как помру, чтобы плакать по мне не смели! Нечего меня расстраивать зазря, и так, поди, в земле лежать не мед и не сахар! Вы с Полюшкой ко мне на могилу с аккордеоном ходите, поиграет пусть Полюшка, ты песни покричи мои любимые. А плакать - не смейте! Осерчаю!
Десять лет скоро, как померла Паня, а внучка наказ ее ни разу не нарушила. Приезжала к бабке на могилу раз в год обязательно, или на Радуницу, или на Троицу, как уж у нее там получалось. Прибирали с Полей и сыном у Пани в оградке, закусывали, поминая, привезенной закуской, а потом Поля доставала аккордеон.
И летели, летели, летели над деревенским кладбищем звуки, от которых заходилось, сжималось сердце…
О своей собственной смерти баба Лиза, дожив до девяноста лет, не задумывалась. А сегодня утром поняла - скоро. Сильно ничего не болело, и сердечко потихоньку трепыхалось, и руки-ноги служили мало-помалу, а поняла - скоро.
И взволновалась. Смертное-то у нее много лет, даже десятков лет лежало наготовленное. А вот насчет места она не позаботилась, не распорядилась, не наказала никому.
Хотелось ей лежать рядом с Паней. Чтобы, как будут Поля с Лиюшкой голосить для Пани «Скромненький синий платочек падал с опущенных плеч…», так и ей, бабе Лизе, лежа в земле вспомнить молодость свою, и слезы свои, и Петину любовь…
На дворе мело, идти куда-то нечего было и думать. Хоть и на ногах, но слаба она против сильного ветра.
Баба Лиза пошарила в ящике старого самодельного серванта с выставленными для красоты разномастными чашками, нашла листок бумаги. Там же нашла и ручку. Ручка не писала. Засохла. Конечно, сколь лет в руки ее никто не брал. Пошарила еще. Нашла карандаш. Поколупала его ножом, обнажила грифель.
Неверной рукой написала: «Заявление. Прошу похоронить меня Христа ради возле подруги моей Пелагеи Проскуриной. Деньги в комоде под смертным».
Баба Лиза положила листок с заявлением в комнате на круглый, покрытый бардовой плюшевой скатертью стол, чтобы сразу, от порога было заметно.
Вынесла поесть поскуливающему, расстроенному предчувствиями Верному. Подмела пол, осмотрелась, убрала с глаз, бросила под печку грязные полотенца, повесила чистые, из шкафа и легла на кровать.
И сразу куда-то поплыла, и увидела себя в лодке, а напротив, за веслами, сидел и улыбался Петя, и дети были здесь, все трое, и Паня.… Где-то заиграл аккордеон, все громче и громче, и счастливая душа бабы Лизы полетела вослед за его звуками…