Мы выбираем, нас выбирают.
Как это часто не совпадает!
Часто простое кажется вздорным.
Чёрное белым, белое чёрным.
(Михаил Танич)
Дети все уже заснули, даже самые отъявленные шалуны мирно сопели в своих кроватях, но Людмила всё же дочитала сказку до конца, до самой последней строки:
- ...И жили они долго и счастливо, и умерли в один день.
Отложила книгу в сторону и сглотнула привычный ком, подступивший к горлу.
С тех давних пор, как в её жизни появился Рыжий, эти слова, это обычное сказочное присловье, всегда вызывало в ней слезы.
Сказка, конечно, ложь... Но ведь есть, есть где-то люди, которым несказанно повезло прожить долгую жизнь с родным и любимым человеком, и даже умереть вместе, разом, не узнав горя и тоски одиночества. Можно ли придумать большее счастье?
В спальню заглянула методист Антонина Васильевна, состроила Людмиле недовольное лицо, мол, чего же ты, тебя ждём. Книжки перед тихим часом своим ребятишкам Люда в их воспитательском коллективе читала единственная. Другие воспитатели, уложив детей в кровати, командовали: «Всем спать!» и уходили по своим делам, оставив ребятишек на няню. Людмилину блажь не понимали и не одобряли. Чего выпендривается? Это же работа! Зачем душу-то на работе рвать? Глупости какие, читать перед сном. Есть специальные занятия, утвержденные образовательным планом, там и читай. Но Люда упорно продолжала воспитанников баловать.
На совещании у методиста шел разговор о предстоящем тестировании детей подготовительной группы, у Люды группа была малышовая, её обсуждаемые вопросы не касались, и она сидела, опустив глаза в пол, и снова перебирала в уме горькие свои мысли.
Сколько раз пытались они с Рыжим прекратить отношения, прервать связь, неуместную, мешающую жить, постыдную и преступную, как считала сама Люда. Пытались, и прерывали, но не выдерживали. И их снова затягивало в ворованную любовь, как в водоворот. Но сегодняшнее свидание последнее. На самом деле последнее. Он уезжает. Навсегда. И как с этим «навсегда» ей дальше жить, она не знала.
А началось все почти двадцать пять лет назад.
Люда медленно шла через двор, вся погрузившись в привычные невесёлые раздумья. За спиной кто-то крикнул:
- Эй! Рыжая!
Люда удивленно оглянулась на голос. Что за новости? Это в детстве она всегда готова была услышать адресованное ей «рыжая», кто же мог так обращаться к ней, взрослой тётке, сейчас?
На лавочке, вкопанной у соседнего подъезда, сидел незнакомый парень и радостно улыбался. Он махнул Людмиле рукой и разулыбался ещё шире.
- Привет!
Рыбак рыбака видит издалека. Так же издалека видят друг друга рыжие, обладатели редкой в наших краях масти. Уж больно ярко сияет, бросается в глаза шевелюра одного с солнцем колера.
Рыжий рыжему друг, почти родственник. Может, в какой-нибудь Ирландии, где шевелюра огненного цвета если не у всех подряд, то уж наверняка у каждого второго, и нет такой солидарности среди рыжих-конопатых. Ведь там рыжих не подозревают в том, что они били лопатой собственного дедушку. И им не приходится оправдываться, рассказывая всем и каждому, что они дедушку, совсем наоборот, всегда любили и уважали. Русским рыжим этой грустной участи не миновать.
Кроме того, принято считать, что рыжие хитры и изворотливы. Почему - ясно. Параллели со сказочной пройдохой лисой. С ее рыжим мехом. Смешно. Но смешно всем, кроме тех, кого угораздило родиться оранжевым блондином.
Парень на лавочке был таким же рыжим, как и сама Людмила. Словно ее родной брат. Люда улыбнулась ему в ответ и прошла мимо.
Когда возвращалась из магазина, парень все ещё сидел у подъезда. И только тогда Люда заметила, что рядом с лавочкой стоит детская коляска. Верх коляски был опущен, и над краем торчала голова сидящего ребенка. Рыжая голова.
Дети были больным местом Людмилы. Она хотела ребенка до дрожи. Но их с Сергеем пятилетний брак оказался бесплодным. Люда ходила по врачам, и врачи в один голос утверждали, что она здорова. Советовали обследовать мужа. Сергей ни о каком обследовании слышать не желал и всегда сердился, стоило ей об этом заикнуться.
Вот потому и подошла она тогда к нему, к Рыжему. Из-за этой детской коляски и рыжей головёнки, торчавшей из неё.
Подошла, заглянула в коляску и испуганно отшатнулась. Ребёнок, расслабленно полулежащий на подушке, был глубоким инвалидом. Асимметричное лицо, как будто смятое, скомканное безжалостной рукой, пустой, блуждающий взгляд сильно косящих глаз, безвольно приоткрытый рот с вытекающей из него слюной…
Люда подняла глаза на парня, пролепетала, оправдываясь за свой испуг:
- Извините, я не знала.
Парень невесело усмехнулся:
- Да нормально всё, не переживай. Что я, не понимаю, что ли?
Так они с Костей и познакомились. Впрочем, по имени они друг друга никогда не звали. Только Рыжий и Рыжая. Для кого-то это, может быть, казалось грубостью. Но только не для них. Для них это звучало, как «мы с тобой одной крови». Слово-пароль. А позже – слово-ласка. Как для других людей слова «родной» и «единственный».
Кроме больной двухлетней Даши, у Рыжего росла ещё одна дочка, пятилетняя Анютка, в которой он не чаял души. Работал Рыжий посменно, и когда бывал дома, всегда гулял с дочерьми во дворе. Если у Люды не было неотложных дел, она спускалась гулять или посидеть на лавочке вместе с ними.
Первое время разговаривали о детях, о работе, просто «за жизнь». Личного не касались. Но когда случилась та история, после которой у них с Сергеем жизнь пошла наперекосяк, единственный человек, кому Люда рассказала всё, был Рыжий.
Собственно, истории никакой и не было. Просто Сергей её ударил. Не сильно ударил. Никакого вреда здоровью не причинил. Но то, из-за чего ударил…
Случилось чудо. Люда забеременела. Сергею об этой радости сказала только после того, как предположения её подтвердил врач. А муж в ответ на сообщение вдруг наотмашь ударил её по лицу.
Раньше Люду никто никогда не бил. И от неожиданности и потрясения она на мгновение выпала из реальности. Очнувшись, увидела перекошенное в бешенстве лицо Сергея, услышала его злые, как будто выплюнутые, слова:
- Нагуляла, сука!
Но ребенок был его, Сергея. Никаких мужчин в жизни Люды, кроме мужа, никогда не было. Она даже не целовалась ни с кем. Он был первым и единственным. Поэтому так обидело её дикое и несправедливое подозрение Сергея, разбившее, омрачившее счастье долгожданного события.
Рыжий поступок Сергея обсуждать не стал. Сказал сдержанно:
- Кто его знает, что у него там в голове.
Зато к сообщению о беременности отнёсся очень серьёзно.
- По фигу все обиды, Рыжуха! Родишь, потом с ним разберёшься. Сейчас ты не про себя, ты про ребенка думай. Никаких нервов и слёз! Ты ж хотела дитё! Вот и радуйся! Вот и жди его!
И Люда успокоилась. И стала ждать и наслаждаться этим ожиданием.
А Рыжий всю беременность носился с ней, как с писаной торбой: расспрашивал о самочувствии; интересовался, что она ела, как спала; припасал для неё вкусности, мандаринки, яблоки, орехи; заставлял гулять, иногда, толкая перед собой коляску с Дашей, сам водил прогуливать в парк; гнал к врачу, если она недомогала… Внимание Рыжего к её будущему материнству так отличалось от враждебного молчания мужа!
Их с Рыжим дружба незамеченной не осталась. Рыжий рассказывал, что жена, Верунька, высказывала ему своё неодобрение по поводу их посиделок. Потому Люда не очень удивилась, когда Сергей, стоя над новорожденным Ромкой, маленькой копией её, Люды, прошипел:
- Ясно, с кем путалась. С соседом. Не нашла никого получше! Шалава!
Если бы Люда осталась один на один со своей обидой, несправедливой и незаслуженной, тяжко бы ей пришлось. Но у неё был Рыжий. Она сама не заметила, как он стал самым главным человеком в её жизни. Какие бы трудности, проблемы, обиды или недоразумения не случались с ней – главное было добежать до Рыжего. Он всегда умел найти нужные слова, успокоить её, подбодрить, посоветовать.
Интима у них не было очень долго, пять или шесть лет со дня знакомства. Но когда всё случилось, то это был не секс. Это была Любовь. Нежная, страстная. Настоящая.
Отравляло счастье чувство вины перед мужем и перед Верунькой, женой Рыжего. С Верунькой всё ясно, виновата перед ней Люда, и никуда от этой вины ей теперь не деться. А Сергей… Он сам отталкивал её от себя, сам толкал её к Рыжему. Своей холодностью, своим равнодушием. А больше всего – холодностью и равнодушием к сыну.
К разговору об отцовстве он после того раза, после роддома, больше не возвращался. Но когда Ромке исполнилось три годика, Сергей явился как-то домой возбужденный, взвинченный. За ужином заявил:
- Я узнал. Можно сделать экспертизу. Скажут точно, отец я или нет.
И уставился на неё с вызовом, ожидая возражения. Но Люда лишь пожала плечами.
- Делай, если тебе это надо. А Ромке больно не будет?
Когда узнала, что процедура безболезненна, вообще успокоилась. Поставила только одно условие, в лабораторию сына она отведёт сама.
Экспертиза, само собой, отцовство Сергея подтвердила. Но на их отношениях это не сказалось. Они, по-прежнему, жили, как чужие. Рядом, под одной крышей, но каждый сам по себе. Да и к Ромке Сергей теплее относиться не стал. Не обижал его, но и особой любви не выказывал.
Так бестолково жизнь и прошла. Жила с одним, любила другого. Но как грела её эта запретная любовь, сколько тепла и счастья дарила! И вот теперь всё. Он уезжает. И не будет больше его насмешливых глаз. Не будет его голоса, рук. Уезжает. Навсегда. А она остаётся…
***
Костя распрямил затёкшую спину. Да что же за день сегодня такой несчастливый! Приехал он на дачу специально пораньше, чуть не с первой электричкой. Хотел прибраться в домике после зимы, постель просушить, протопить дом как следует. Обед хотел повкуснее приготовить. Ему так нравилось смотреть, как Рыжая ест! С аппетитом, но красиво, изящно, как графиня какая. Думал, пусть хоть последний раз, но будет праздник. А сделать ничего так и не успел. Только устал и напсиховался.
Вначале ключ в замке сломался. Проржавел. Пришлось возвращаться к дому сторожа, просить у него инструмент, возиться с замком, топать назад, отдавать инструмент. Часа два ходил туда-обратно. А теперь вот печка эта. Не разгорается и всё, будь она неладна! Десять раз уже вынимал дрова, чистил всё, и зольник, и зев печи, дрова складывал и так, и сяк, пощипал их почти в лучину. Не горит! Чадит, дымит, а толку нет.
Вот что значит чужое хозяйство. У него бы такого безобразия никогда не было. А брат шалопай, у него и забором называется то, что еще не завалилось, кольями подоткнуто. И дрова прямо под открытым небом кучей за сараем свалены, под дождем и снегом мокнут. И дымоход, сто пудов, ни разу в жизни не чищеный. Но все равно, спасибо ему. Сколько раз он их с Рыжей выручал, давал ключ от дачи.
Костя вышел на улицу, сел прямо на ступеньках крыльца покурить, отдышаться. Хорошо, тихо. Сезон еще не начался. Во всём поселке, кроме деда-сторожа, ни души. Тут же вздрогнул от пришедшей в голову мысли. Скоро такой тишины и безлюдья будет в его жизни много.
Верунька давно уже, лет десять, пилила его, сманивала уехать в её родную деревню. Мол, красота, природа, тайга, грибы-ягоды. Люди уезжают, дома даром продают. Костя не соглашался. Какая тайга? На что она ему? Он всю жизнь в городе жил, другой жизни не знал.
И не согласился бы никогда. Да Анютка замуж вышла, привела зятя жить к ним. А житьё у них не для слабонервных. Дашка, как погода меняется, беспокойная делается, воет, мечется. Даром что маленькая, недорощенная, а голос, что твоя труба иерихонская. Иной раз заблажит ночью, сам в холодном поту просыпаешься. Да и запах. Они-то все привыкли, а чужие люди, бывало, и нос руками зажимали, не стесняясь, как к ним заходили.
Чтобы дочке квартиру освободить и согласился Костя на переезд. Два человека в его жизни было, ради которых он был готов на всё. Да что там, самой жизни не пожалел бы ради их счастья. Анютка и Рыжая. И вот теперь, чтобы дочь сделать счастливой, приходилось уезжать, расставаться с Рыжей.
А Рыжая для него всегда была, как круг спасательный. Не встречал Костя человека добрее и светлее, чем она. Посидеть с ней рядом молча – и то уже на душе легчало, теплело. И познакомились-то они именно в ту пору, когда стало ему совсем тошно, совсем невмоготу.
Вначале всё шло путём. После армии женился. Верунька, конечно, не красавица и не умница, но и не хуже других. Залетели, поженились, Анютка родилась. Но жили в общаге. Люди надоумили, посоветовали устроиться на химкомбинат. Там и льготы, и жильё дают. Устроился. Работа адова. Без респиратора в цех зайти нельзя было, сразу кашель бить начинал. Да ведь и не ожидал другого. За льготы платить надо. Только не знал Костя, что так дорого заплатить придется. Дашку ждали уже в новой квартире, радовались. Дождались…
Чтобы бросить ребенка, отказаться – такое им и в голову не пришло. Потом люди спрашивали, почему, мол, не сдали в интернат. Костя удивлялся. Как так своего ребенка сдать? Ведь собаку не выкинешь из дома, а тут человек, хоть и больной. Кому она, кроме них, нужна?
Верунька пережила всё очень тяжело. Плакала, не переставая, почти год. Отказывалась подходить к ребёнку. Психоз такой у неё был. Костя сам и кормил, и пеленал Дашку. С завода ушёл, стал в автопарке работать. Пока на смене - изводился весь от тревоги, всё душа не на месте была. Как там дома? Но потихоньку Верунька оклемалась, оправилась, смирилась.
Чтобы ночью подвалить к ней с мужскими делами в то время – про такое и речи не было. Да и выматывался он так, что не до этого было. А когда успокоилась маленько – сунулся один раз. Лучше бы не совался. Ох, и наслушался он тогда! Кричала: «Ненавижу! Проклинаю! Из-за тебя всё!»
Как только импотентом после той ночи на всю жизнь не стал! С тех пор жили с Верунькой как брат с сестрой. Думал вначале, может одумается. Сама же тоже живая. Ни фига! Видно, сломалось в ней что-то женское от переживаний. Растолстела сильно. Ест да спит, да телевизор смотрит, вот и вся её жизнь.
Сам перебивался с разными случайными шалашовками. А потом, когда с Рыжей сошлись, никто ему уже и не нужен был, кроме неё.
И вот теперь приходится расставаться. Боялся Костя заглядывать в будущее, боялся думать, как он будет жить там, в этой деревне, без неё, без Рыжухи своей родной. Гнал мысли эти, а они всё лезли в голову и лезли…
***
Весну Сергей не любил. Сыро, грязно, бесприютно. И город с его сутолокой не любил. И работу эту свою сезонную не любил тоже. Извозчик. Куда сказали, туда и повёз.
То ли дело на реке! Красота! Лепота! Скучал Сергей без реки, тосковал. Баржу свою любил. Предлагали ему перейти на пассажирский теплоход, хорошие заработки сулили, но он отказался. Нравилось ему оставаться с рекой один на один. И механик с матросом у него были под стать, такие же, как он, молчуны и одиночки.
Но деваться некуда, зимой река вставала, а жить на что-то надо. Раньше, в советское время, им сезонный простой оплачивали. А сейчас всё частное, новые хозяева денежки считают. Отпуск без сохранения содержания – и весь разговор. Потому и приходится таксовать, хоть не по душе ему эта работа.
Парочка, которую он посадил у железнодорожного вокзала, тихо переругивалась на заднем сидении. Женщина громко сказала:
- Руки убери! Не лапай!
Сергей глянул в зеркальце заднего вида. Парень понуро сидел с расстроенным лицом. Усмехнулся про себя. Знакомая история. Когда-то и он, Сергей, вдоволь наслушался про эти руки, которые надо убрать.
Ох, как же он Светку любил! Боготворил её просто! Красивая она, зараза, была! Но и вертихвостка, каких поискать! Да и понятно. Знала себе цену. Мужики шею на неё сворачивали.
В армию уходил, извёлся весь, хоть она и клялась-божилась, что ждать будет. Вроде и ждала, письма писала. Но вернулся, мать тут же нашептала: Светка без тебя аборт делала, гуляла почём зря. Припёр к стенке. Призналась, да, было дело. Было, но прошло. Нет бы, дураку, бросить её сразу. Да куда там! Любовь! Перебесился и простил. Женился.
И вроде поначалу нормально всё было. Но потом задурила Светка. Чего это у них детей-то нет? Потащила к врачам. Он, придурок, послушно попёрся. Да она всегда с ним, что хотела, то и делала. Верёвки вила. В больнице той вообще дурдом оказался. Анализы эти. Сраму натерпелся. Да ладно бы срам один. Так ведь оказалось, что у него какие-то там сперматозоиды неправильные. То ли мало их, то ли полудохлые они какие. Короче, Светка предъявила, что детей у них нет из-за него. Выпытывать стала по наводке врача, чем болел в детстве, да где в армии служил, не облучался ли. А откуда он знает, облучался или нет? Кто бы ему такое сказал? Про болезни спросил у матери. На свою голову. Не вмешалась бы мать, может, так и жили бы. Но матери за сыночка обидно стало. Как она поднялась, как рот открыла! Всё Светке вывалила, всё припомнила. Главное, абортом тем в нос ей ткнула. Мол, нечего на моего сыночка наговаривать, сама порченая, а на него хочешь всех собак повесить.
С того скандала всё и началось. Светка совсем с катушек слетела. Начала ночами где-то таскаться, возвращалась под утро пьяная, прокуренная. Однажды заявила в ответ на его упрёки:
- А что ты хотел? Должна же я выяснить, из-за кого у нас детей нет, из-за тебя или из-за меня.
На его оторопелое «Как ты это выяснишь?» хихикнула пьяно:
- Как-как! Опытным путём! Как же иначе? Вот ещё с сотней мужиков потрахаюсь, если не залечу, значит, права твоя мамаша, порченая и есть.
Как он тогда умом не тронулся, неизвестно. Ушёл от неё. Развёлся. А Светка ведь потом родила таки от кого-то ребеночка! Девочку.
Мать быстренько, чтобы он, не дай Бог, со Светкой снова не снюхался, познакомила его с Люсей. Они в одном детском саду работали.
Люся ему понравилась. Молоденькая, наивная, добрая, ласковая. Рыжая. Смешная такая. Может, и полюбил бы её со временем. Но не успел. Ударил её тогда ни за что. Да и не Люсю он бил, если честно. Светку! Она в сердце занозой гнилой сидела. Во всех женщинах её одну видел. Старые обиды в голову ударили, мозги затуманили!
А Люся после того случая погасла вся. Вроде ходила, ничего не высказывала, разговаривала, а глаза другие стали, когда на него, Сергея, смотрела. И Ромка на сердце не лёг. Люсин сын. Смеются, бывало, шушукаются, а он в комнату зайдёт – примолкнут сразу, только переглядываются весёлыми глазами, как два заговорщика.
Вылечился Сергей от любви своей лет десять назад. Случайно на улице встретил её, Светку. Нос к носу столкнулись. Узнал и испугался. Во что она превратилась! Старая, страшная, какая-то вся пошарпанная, как кошка драная. Еще и кокетничать взялась, глазки ему строить! Долго потом в себя не мог прийти после той встречи. Это из-за неё вся жизнь у Сергея псу под хвост?!
Несколько лет назад у Сергея появилась Марина. Знали они друг друга давно. Она в таксопарке работала диспетчером. Как-то попросила подвезти её после работы. Так и закрутилось. Прикипел Сергей к ней, привязался. Она несколько раз уже заикалась, мол, уходил бы ты от жены, я бы пылинки с тебя сдувала, холила б и лелеяла. Сергей и сам не прочь был к ней уйти, да всё на последний разговор с Люсей пока решиться не мог.
Сегодня Люся ночует у подруги. Можно и ему у Марины остаться на ночь. Редкая удача! А развод… Там видно будет. Бывает же так: трудно, трудно, а потом рот открыл и сказал. И всё. Назад дороги нет.
***
От возбуждения сидеть спокойно Вера не могла. Садилась, сидела минут пять и снова вскакивала. Дел никаких не было. И она слонялась по квартире просто так, без дела, спотыкаясь о расставленные кругом коробки и ящики.
Всё! Она своего добилась! Через день они уезжают из этой проклятой квартиры, в которой она ни дня не была счастлива, из этого ненавистного города!
Как же она рвалась сюда, в город, когда-то! Спать не могла, всё мечтала, как после школы станет городской, будет жить в квартире с ванной и тёплым туалетом, ходить по асфальту в красивых туфельках в магазин, а вечером в кино, работать где-нибудь в чистом месте.
И что? Много она в кино находила? Если раз десять была, то хорошо. И асфальт этот… Пыль, грязь, дышать нечем! Во сне ей снилась родная деревня, травка зелёная у дома, лес за огородами, речка Замануха.
А работа? Выучилась на кулинара, пошла работать в столовку помощником повара. Чад, дым, жара, котлы неподъемные, которые на дню по пятьдесят раз снять с плиты и обратно на плиту поставить надо. Приползала с работы ни жива, ни мертва. Народ злой, дёрганый. Чуть зазевалась – орут, матерятся. А у них в деревне все такие спокойные, степенные.
Живут друг у друга на головах. В речке купаться боятся. То завод какой в реку что спустит, то вообще канализацию прорвёт. Это где такое видано – воду пить из бутылок! Они в детстве, бывало, даже из лужи с талой водой весной прикладывались где-нибудь в чистом месте, в лесочке. И ничего, живы оставались.
Вон и Дашка из-за города этого такая родилась. В деревне никогда она не слышала, чтобы дети такие рождались. Чумазые, замурзанные, руки в цыпках, а щёки, что твои помидоры, румяные.
А Дашке в деревне будет хорошо. Выставишь её во двор под навесик какой, да и пусть лежит, в небо смотрит. Знаешь, что никто не обидит, сигарету в коляску ей не бросит, как было дело однажды. Отвернулась на пять минут, а с балкона кто-то сигарету кинул. Чуть не сгорел заживо ребёнок.
Но теперь всё! Ноги её больше в этом городе не будет! Анютка соскучится – сама явится мать проведать.
Заживут они скоро по-человечески. Муж, хоть и малахольный малость, всё что-то думает, книжки читает, всю квартиру ими захламил, но хозяин хороший. С таким в деревне жить не страшно. Домик-то купили бросовый, на хороший денег пожалели. Но муж, Вера не сомневалась, доведёт там всё до ума, сделает из хибары игрушечку.
Да и от стервы этой рыжей, от Людки, подальше. Бесстыжая совсем. Ни стыда у бабы, ни совести. Своего мужика ей мало, ещё и на чужого зарится. Знала Вера всегда, что не бросит её муж с дитёнком хворым, а всё одно, психовала на их с соседкой шашни. Хватит, милок, погулял, пора и честь знать.
Вера улыбнулась своим мыслям и пошла на кухню пить чай с пряниками.
***
Машинист электровоза Борис Фёдоров мурлыкал себе под нос весёлую песенку, чтобы как-то взбодриться. Помощник машиниста сидя дремал, время от времени вскидываясь. Борис его не дёргал. Пусть покемарит. Самое тяжелое время в ночной смене вот эти предрассветные часы. Особенно в такую погоду. Уже с сотню километров шли в плотном тумане. Глаза от такого однообразия, от этого молочного киселя за окном, который не мог рассеять даже мощный прожектор на лбу электровоза, так и норовили сами собой закрыться.
Встречный товарный, на скорости несшийся по соседнему пути, разорвал пласты тумана, и тогда Борис увидел эту парочку. Они шли по его пути в том же направлении, что и состав, в какой-то сотне метров от него.
Громко выматерившись, Борис рванул ручку крана экстренного торможения и изо всех сил вдавил педаль тифона. Электровоз взвыл, как раненый зверь. Но было поздно. Остановить двухтысячетонную махину мгновенно невозможно. Через несколько секунд всё было кончено. Две головы, рыжие головы, как успел заметить Борис, из зоны видимости пропали.
***
Тела после железнодорожных аварий Иван Сергеевич не любил. Хотя за тридцать лет работы судмедэкспертом навидался всякого и к смерти относился профессионально - хладнокровно. Но цельное тело, даже в поздних стадиях разложения, оно цельное и есть. После железнодорожных аварий, если погибших было несколько, привозили всегда просто какой-то фарш, месиво из человеческих тел.
Вот и сегодня, то, что привезли в большом пластиковом мешке, надо было разложить по двум тазам. В один останки мужчины, в другой женщины. Головы у обоих были целы. Рыжие. Брат с сестрой, что ли? Вот будет слёз в какой-то семье. Что их носило по путям рано утром? Алкоголь в крови хоть и присутствует, но незначительно. При памяти были люди, при соображении. Судьба, никуда от неё не деться.
Иван Сергеевич почти закончил разбирать останки погибших, притормозил, глядя на очередной сегмент. Перед ним лежали две кисти, одна мужская, другая женская, пальцы которых были тесно переплетены. Постоял, поразмышлял. Да, не похоже, чтобы брат с сестрой… Братья с сёстрами, взявшись за руки, ночами не гуляют. Попробовал разъединить, но пальцы были сплетены так, что разъять их с первого раза не получилось. Подумал, не положить ли их так, как есть, вместе. Но замешкался. Куда? В её таз? Или в его?
И все же, приложив усилия, Иван Сергеевич кисти разделил.
Если Там что-то есть, они и так будут вместе. А если всё заканчивается здесь, то пусть они его простят. Он просто честно делал свою работу.