Софья Баюн

Пень в апрельский день

Пролог

Старая, обшарпанная дверь визгливо скрипела, впуская и выпуская.

Все помещения для посетителей в медицинских учреждениях страны похожи, как клоны: тесные, полутемные, замызганные, с такой вот шумной, истеричной дверью.

И оформлены они всегда одинаково. С маниакальным упорством, достойным лучшего применения, администраторы российских больниц следят за тем, чтобы в местах скопления сегодняшних и завтрашних пациентов присутствовала «наглядная агитация» в виде развешанных по стенам выцветших, вековой давности неактуальных плакатов вроде «Первая помощь пострадавшему при утоплении», навевающих на посетителей беспричинную тоску. В отчетах эти шедевры изобразительного искусства  проходят в графе «профилактическая работа среди населения».

Распоряжаются в приемных покоях тетки, как – будто сработанные под копирку, санитарки или гардеробщицы, вечно пребывающие в дурном расположении духа и с утра до вечера без устали декламирующие бесконечный монолог на тему «ходют тут всякие».

Вокруг меня все было, как положено. Дверь скрипела. Плакат «Профилактика острых кишечных инфекций у детей грудного возраста», изображавший юную мамашу в марлевой маске на бледном лице и белой, надвинутой на лоб косынке, на стене висел. На пяти картинках плаката молодая женщина с ужасом на лице мыла руки, бутылочки и соски-пустышки, на шестой – с видимым отвращением обмывала водой из-под крана свою обнаженную грудь. И санитарочка с расшатанными нервами была в наличии, дважды прошлась шваброй по моим начищенным ботинкам и, вытирая пыль с подоконника, мазнула мокрой тряпкой по заготовленному мной дорогущему букету цветов, я еле успел его спасти.

На мое счастье, в помещение ввалилась целая толпа шумных цыган, и суровая блюстительница чистоты тут же переключила свое внимание на более интересный и благодарный в смысле ответной реакции объект.

Вообще-то я привык быть по ту, внутреннюю сторону двери. Но в этом учреждении я не хозяин. Здесь я рядовой посетитель. Настала моя очередь терпеливо и преданно разглядывать дверь с наружной стороны.

Сегодня не самый обычный день в моей жизни. Можно даже сказать, один из главных дней. Но положенного по сценарию возвышенно-торжественного состояния души я в себе не обнаруживал, хоть и старался прислушаться к своим чувствам и душевным вибрациям очень внимательно.

По Леночке соскучился. Это да. Очень соскучился! Вот и на цветочки всю месячную подработку угрохал, чтобы ее порадовать. Она, смешная, считает, когда цветы – тогда, без сомнения, любовь, а когда нет цветов – уже как-то подозрительно… Вот я цветы и купил. У меня любовь, пусть не сомневается. А что касается торжественности момента, чтоб испытывать волнение, душевный трепет или что еще… Нет! Не было в моей душе ни трепета, ни волнения. Даже больше того, вместо возвышенных мыслей лезла в голову, вспоминалась всякая фигня не по теме.

Хотя, если разобраться, то вроде как и по теме.

События эти из чужой, параллельной мне жизни, произошли почти год назад, в мае прошлого года. И не будь их, или произойди они где-нибудь на соседней от меня улице – и неизвестно, сидел бы я сейчас на этой лавке с не совсем чистым сиденьем и гипнотизировал бы дверь, зажав в потных ладонях дурацкие цветы, так подорвавшие мой скромный бюджет. Очень даже запросто, что не сидел бы. Даже почти наверняка, не сидел. Я мужик упрямый, кремень-мужик. Что решено, то решено. Однако и мне можно доказать, что я ошибаюсь. Наблюдая абсолютно чужую мне жизнь я и сделал выводы, которые в конечном счете привели меня в это малосимпатичное помещение очень симпатичного учреждения родного для меня Минздрава.

А тогда, в прошлом году…

Глава 1

Билет я купил заранее и очень удачно.

Поезд отходил в девять вечера, так что свой рабочий день я честно отработал, отпрашиваться не пришлось. Даже успел обежать напоследок отделение и обстоятельно пересказать дежурному врачу все особенности текущего момента, обрисовав возможные проблемы и пути их решения. Затем спокойно, без спешки, заехал домой за собранной загодя сумкой.

На вокзал я явился за сорок минут до отправления поезда. С чувством и толком осмотрел витрины всех вокзальных киосков. Постоял в удивлении возле киоска «Союзпечати». Любопытно, ассортимент выставленной на продажу макулатуры диктуется спросом или личными предпочтениями торгующей стороны? Витрина плотно была заставлена глянцевыми «Плейбоями», «Максимами», «Пингвинами» и их родными братьями. Я большой поклонник женской красоты. Но давно вырос из того возраста, когда перед сном листают журнал с фотографиями красоток в вычурных позах. Газетный ряд также был преимущественно желтого спектра. Я поднялся на второй этаж. Обрадовался, увидев лоток с книгами. Купил нечитанный детектив Карра. Посадку на поезд еще не объявляли, и я присел за столик кафе.

- Слушаю Вас? – девушка достала из кармана кружевного фартука блокнот и карандаш.

Я был не голоден, попросил:

- Только кофе.

Девушка улыбнулась, понизив голос предложила:

- Может быть, принести «пятьдесят» к кофе? Прекрасный коньяк, не бодяжный. Гарантирую.

Девушка была милая и заботливая, хотелось сделать ей приятное. Я согласился:

- А несите!

После дегустации попросил повторить. Потом еще раз.

Я так увлекся, что чуть не опоздал на поезд. Но вовремя вспомнил, в связи с чем оказался в кафе, наскоро расплатился и рысью понесся на перрон.

В дверях моего вагона стояла приветливая проводница, симпатичная, розовощекая, совсем не похожая на сиплых с похмелья лахудр, с давних пор отождествляемых в моем представлении со словом «проводница». Она окинула меня заинтересованным взглядом, мельком глянула в протянутый билет и промурлыкала:

- Добро пожаловать! Ваше купе четвертое от входа.

Вагон меня приятно удивил. На красной ковровой дорожке, постеленной во всю длину коридора, не было ни соринки. На окнах топорщились туго накрахмаленные занавески в красно–белую клетку. В купе на столиках, застеленных такими же, как занавески, красно-белыми салфетками, стояли вазочки с ветками цветущей черемухи. Чисто, уютно, пахнет приятно. Чудеса, да и только! Всего лишь два года назад я ездил в родной город в вагоне, который вполне мог быть декорацией для фильма ужасов.

В моем купе, четвертая дверь от входа, сидела у окна одинокая пассажирка, почти уткнувшись носом в оконное стекло. В ответ на мое вежливое приветствие она, не поворачивая головы, буркнула:

- Здравствуйте.

Я не большой любитель дружить в дороге, поэтому неласковый прием меня нисколько не обескуражил. Даже, наоборот, хорошо, что соседка по купе нелюдимая. Не будет голову морочить разговорами.

Я достал из сумки несессер с туалетными принадлежностями, приобретенный на вокзале томик Карра, засунул сумку под нижнюю полку и уселся напротив неприветливой спутницы, вполне готовый к путешествию. Взглянул было, как и она, в окно, но ничего там интересного не обнаружил. Народ мельтешит с чемоданами, два парня стоят курят, смотреть не на что.

Открыл книгу, но не прочитал и страницы, как объявили об отправлении нашего поезда. Вагон дернулся, заскрипел всеми суставами, и начал весело набирать ход.

В дверном проеме возникла милая вагоновожатая, пропела игриво:

- Билетики предъявляем, граждане пассажиры! И денежки кто чаек будет пить!

Граждане билетики предъявили, но денежки попридержали. При этом мне показалось, что девушка улыбалась и заглядывала мне в глаза несколько старательнее, чем того требовали ее служебные обязанности.

Дождавшись, когда откроют туалет, я сбегал, умылся и с удовольствием взобрался на верхнюю, с детства любимую полку. Постельное белье, отглаженное, накрахмаленное, приятно похрустывало, пока я возился, свивая себе гнездышко. Красота! Тебе все сверху видно, а ты как белка в дупле, хочешь выглянешь, хочешь спрячешься. Правда, в этот раз прятаться особо и не было нужды, никто мной не интересовался.

Разве что проводница. Она уже дважды совалась в наше купе с чаем. Мы с соседкой от чая отказывались. Почему отказывалась соседка я не знаю. Мне чаю хотелось, но было ужасно лень спускаться вниз. Проводница на наши отказы не раздражалась, наоборот, кокетливо и многозначительно улыбалась и удалялась, грациозно оттопыривая кругленькую попку, обтянутую форменной юбчонкой. Сверху эти маневры выглядели очень эффектно, и я слегка взволновался.

Ох уж мне эти попки! Как же они осложняют жизнь нашего брата! Серьезному человеку самоуглубиться, или, к примеру, о жизни пофилософствовать нет никакой возможности! Только сосредоточишься, сконцентрируешься – бац! Попка на горизонте! Включаются инстинкты! Выбрасываются в кровь половые гормоны. И пошли мысли высокие или, как в моем случае, книжки умные лесом! Не до них теперь! Поважнее есть дела.

Назвать меня бабником и ходоком не повернется язык даже у самого злобного недоброжелателя. К женщинам я отношусь с уважением и очень трепетно. Именно поэтому, как это ни парадоксально, на первый взгляд, в моей тридцатитрехлетней жизни было так много романов, романчиков и просто интрижек. Все женщины на моем пути, от совсем юных, до очень-очень зрелых, увидев меня, статного брюнета с печатью интеллекта на лице, неминуемо приходят в замешательство. Многие норовят сразу припасть к моей широкой, надежной груди. А я просто парень отзывчивый. Профессия меня приучила, помогать тем, кто во мне нуждается. Я и помогаю в меру сил и возможностей. Без лишней скромности отмечу, немалых сил и немалых возможностей. Но чтобы приставать или грубо домогаться…. Нет, не наша это дорога.

Не знаю, какой бес меня тогда, в поезде, попутал, обстановка ли располагающая подтолкнула, шутка ли, вдвоем ночью в двух квадратных метрах уюта и комфорта, заигрывания ли проводницы спровоцировали выброс андрогенов в кровь или алкоголь ударил по мозгам. Скорее всего, имело место и то, и другое, и третье.

Я вдруг неожиданно раздухарился. Мысли мои приобрели легкомысленный, даже фривольный характер. Я сунул так и не пригодившуюся книжку под подушку и принялся исподтишка изучать свою попутчицу. Мышка мышкой. Не видно и не слышно ее. Как уткнулась в окно, так и сидит, второй час от стекла не отлипает. Что она там, интересно, высматривает? На улице сумерки, из освещенного купе кажется, что и вовсе ночь. А она все смотрит и смотрит. На свое отражение в стекле любуется, что ли? Странная такая мышка, общаться не стремиться, а на все купе духами пахнет. И правильными такими духами, волнующими, пробуждающими чувственное воображение, я бы сказал. Хотя на тот момент я видел только невнятный профиль своей попутчицы, воображение дорисовало все остальное и я, разгоряченный, ринулся в бой.

Я свесил голову вниз, чтобы рассмотреть наконец объект моих сексуальных вожделений. Ничего не подозревающий объект, надо отметить. И обомлел. Не сказать, чтобы она была очень красивой. Хотя черты узкого лица были ровные, правильные. Высокий чистый лоб, четкий рисунок бровей, точеный нос с маленькой, очень симпатичной горбинкой, придающей лицу пикантную диковатость. Но не это поражало. Это не знаешь, как и назвать. Я слов для этого не знаю. Блок умел выразить: «Дыша духами и туманами…стан, шелками схваченный…». Такие женщины иногда встречаются. Femme fatale. Пришелицы из иных миров.  Воспринимается это не глазами, не ушами, не носом, и уж, конечно, не вкусовыми и тактильными рецепторами. Каким-то органом чувств, местонахождение которого современная физиология еще не определила.

Мне бы сразу притормозить и дать задний ход, но я уже думал не головой, а совсем другим местом. Ну, то есть не думал совсем. И продолжал очень внимательно разглядывать соседку. В возрасте девушка. Лет сорок, не меньше. Но хороша! Восхитительно хороша. О, а грудь! Мэрилин Монро! Нет, даже лучше! Софи Лорен! Я судорожно сглотнул набежавшую слюну. Что за напасть? Как увижу женщину с пышными формами - сразу полный рот слюны!

Меня, кстати, давно этот парадокс мучает. Известный физиолог Павлов, издеваясь над несчастными собачками, все хорошо про условные и безусловные рефлексы объяснил, в том числе и про связь воображаемой пищи и слюноотделения. А вот почему бывает слюноотделение на женщин? Я же их не ем. И раньше никогда не ел. А может быть, наши дикие предки после процесса любви своими подругами голод иногда утоляли? Вот рефлекс и остался. Закрепился в генах. А чем же еще можно объяснить такую причуду, такую прихоть природы? Я специально у друзей интересовался, явление распространенное, не один я такой физиологический феномен.

Но женщина – высший класс! Тут мне в голову пришла умная, как мне тогда показалось, мысль. А что, может быть, ее посиделки у окна есть продуманная, оригинальная тактика завлечения? Строить глазки, улыбаться – это банально. У девушки другое амплуа. Женщина романтичная! Попами пусть проводницы крутят. А мы вам такой натюрморт! На столик грудью навалимся, чтобы с верхней полки хорошо видно было все, что в кофточке находится, щечку нежную подопрем, и взгляд задумчивый за окно. 

А на безымянном пальчике-то кольцо! Обручальное. Я засомневался. Если бы настраивалась на интрижку, поди спрятала бы символ верности в карман. Но я тут же себе все объяснил. Ну и что, что кольцо? Насколько я знаю женщин, все они считают, что замужество поднимает их социальный статус. Да и мне ли не знать, что кольцо мало что значит. Сколько их было на моем тернистом пути, с кольцами! А тем более в поезде. В обстановке взаимопонимания, полного доверия и, что немаловажно, анонимности.

И я с прежним энтузиазмом принялся разглядывать свою почти уже подружку.

Выглядела моя незнакомка прекрасно. Сорок лет, конечно, человек неискушенный ей не дал бы ни за что. Никаких морщин и седин не было и в помине. Да только я-то судебную медицину сдавал в институте профессору Судоплатову. А у него фишка такая была – врач должен определять возраст безошибочно и у женщины с десятью косметическими операциями в анамнезе, и у бродяги, что в 25 лет без единого зуба живет. Или не живет, а на секционном столе лежит, без разницы.

Классный мужик был профессор Судоплатов. Ну, то есть, в моей жизни был. Он и сейчас здравствует, дай Бог ему здоровья. Не преподает только. В наше время его лекции в деканате специально ставили в субботу последней парой. С его занятий никто не сбегал, заодно и все предыдущие посещали, чтобы туда-сюда не мотаться. Больше того, старшекурсники, которые уже сдали судебную медицину, приходили на судоплатовские лекции, между рядами на полу садились, как на концерте поп-звезды, профессора слушали.

Лектором Судоплатов был потрясающим. Между своими бесчисленными байками он умудрялся очень внятно и толково вдалбливать в студенческие головы материал, предусмотренный учебной программой.

 А какой колоритной личностью он был! В наши-то, равномерно-серенькие восьмидесятые годы! Когда все, как один, дружными рядами, в светлое будущее. Судоплатова в ряду представить было трудно! Единственный в своем роде был человек. Седой, хромоногий, он щипал девчонок за все, за что можно было ухватить, дрался тростью, матюгался, как матрос и постоянно, но всегда к месту, цитировал полузапрещенного тогда Владимира Высоцкого. Но ему такое эпатажное поведение прощали.

Самое смешное, выражение «матерился как матрос» в случае с профессором попадало в «десятку», поскольку он и в самом деле был матросом. Вернее, морским офицером, военврачом. С ним в морской молодости приключилась какая - то героическая история, после чего он стал сильно хромать и носить слуховой аппарат. Ему дали орден, инвалидность и комиссовали, то есть из флота поперли. Я слышал, как минимум, четыре версии этой военно-морской эпопеи, и во всех Судоплатов был не просто героем, а супергероем. Бонд. Джеймс Бонд, сэр.

На гражданке Судоплатов не пропал. Поменял специализацию, и на новом для себя поприще за короткий срок сделал блестящую карьеру. Лет за десять до нас он женился на своей студентке, самой красивой девочке института, внучке профессору по возрасту. Говорят, был жуткий скандал. У девочки – красавицы – активистки – комсомолки оказался высокопоставленный папа. Он попытался стереть новоиспеченного зятя в порошок, но у него ничего не вышло, не по зубам зятек оказался.

Я был в профессора Судоплатова влюблен. Чуть, сдуру, от щенячьей восторженности не подался в судмедэксперты. Вовремя одумался. Больно работа эта безрадостная, к пессимизму располагающая. Одуматься одумался, но отличник по предмету был не за страх, а за совесть.

Так что определить возраст навскидку для меня пара пустяков. Женщин это почему-то обижает. Им всем хочется верить, что никто не догадывается об их истинных годах. А тут я со своими знаниями. Так что знать-то я знаю, но про свои знания обычно помалкиваю.

Пока я предавался воспоминаниям и необоснованным мечтам, соседка моя, пошуровав в сумке, вышла из купе. Вернулась минут через десять в нарядной пижаме, аккуратно развесила на плечиках снятые вещи и опять уселась на свое прежнее место, лицом к слепому по ночному времени окну. В купе снова повисла тишина.

Похоже на то, что никто не собирается у меня спрашивать, куда я еду. Да и какую погоду на завтра обещали синоптики, тоже выяснять никто не стремиться. Однако наш молчаливый роман затягивался, рискуя не состояться. А я настроился! И я понял, что надо брать дело в свои руки. В этом месте я слегка запаниковал. Отвык. Потерял квалификацию. Разбаловали меня женщины. Но делать было нечего.

Я свесился с полки и бархатным, вкрадчивым голосом спросил, не придумав ничего умнее:

- Простите, Вы не подскажете, который час?

Она вскинула на меня растерянные глаза. Боже, какие глаза! Бездна! Пучина! Космос!

Несколько секунд она смотрела на меня так, как будто была удивлена, что в купе есть еще кто-то, кроме нее. Потом перевела взгляд на часы на моем запястье, они очень удобно находились в полуметре от ее глаз.

Одиннадцать пятнадцать.

Глупо хихикнув, нелепо, по-детски с часами получилось, я молодецки спрыгнул со своей полки – наблюдательного пункта и уселся за столик напротив нее. Бодренько сообщил:

- Меня Андрей зовут. Я врач – травматолог.

Она церемонно кивнула:

- Очень приятно.

Но сама не представилась. Я начал смутно догадываться, что адресом ошибся, но меня несло.

- А Вы путешествуете по служебной надобности или по личным делам?

Она сдержанно ответила:

- По служебным. В командировку еду.

- Как же Ваш муж такую красавицу одну отпускает и не боится?

Мой шаловливый вопрос остался без ответа. Она слегка шевельнула бровью, и на лице, вежливо-приветливом, осталась одна только вежливость. Мне бы на этом остановиться, извиниться и ретироваться, но от смущения я понес совсем несусветное:

- А я вот по личным делам еду. К родителям в гости. Два года у них не был. Теперь вот на юбилей к отцу выбрался. Шестьдесят лет старику. Я думаю, может, сходить в ресторан, купить коньяк? Посидим, выпьем за папино здоровье, пообщаемся, познакомимся поближе, глядишь, вечерок и скоротаем. А так что сидеть скучать?

С красивого лица моей визави исчезла и вежливость. Опустив глаза к столу, она мягко, но четко и внятно произнесла:

- Спасибо за предложение, но я ни в общении, ни в алкоголе как средстве коротать время не нуждаюсь. Если Вам скучно, то лучше поискать другую компанию. Хотя, судя по запаху, Вы свою порцию сегодня уже получили, лучше Вам лечь отдыхать.

И она демонстративно отвернулась к окну, показывая всем своим видом, что разговор окончен.

Я смущенно пробормотал:

- Простите. Я не имел в виду ничего такого, - и выскочил в коридор.

Мне было стыдно. Приличная женщина, а я, как пэтэушник на дискотеке, со своими нелепыми заигрываниями к ней полез. Срамота!

Приступ самоедства у меня прошел быстро. Случилось и случилось. Не первый конфуз в моей жизни. А вот сразу остудить разыгравшуюся кровь не получалось. Я попробовал убедить себя, что не очень-то и хотелось. Но мысли все - равно крутились вокруг соседки.

Какой у нее голос! Русалочий голос! Я когда-то читал то ли художественный рассказ, то ли быль, как человек влюбился в женщину, услышав ее голос по телефону. Если у героини рассказа голос был, как у моей незнакомки, то я готов поверить в правдивость истории.

А глаза? Тоже русалочьи. Прозрачные зеленые глаза! Фантастика! Никогда не встречал таких глаз.

И цвет волос у нее необычный. Свой или благоприобретенный? Похоже, что свой. Очень уж в комплекте все классно - и цвет кожи, и цвет глаз, и цвет волос. Вообще, волосы в женском облике много значат. Зря женщины повально все стригутся. Длинные волосы – это так волнует. Лично я на длинноволосых сразу завожусь. Готов женщине за длинные волосы простить многое.

Я долго стоял в коридоре спящего вагона, страдал в связи со своей внезапной влюбленностью, но усталость брала свое и, наконец, мне в голову пришла первая за этот вечер толковая мысль, что ночью ведь не только любовью можно заниматься. Можно еще и спать.

Я вернулся в темное уже купе, тихонько, на ощупь, стараясь не шуметь, забрался наверх, отвернулся к стенке, закрыл глаза. Колеса вагона бодренько выпевали: «домой-домой», «домой-домой», но иногда по каким-то своим, железнодорожным причинам, не ведомым мне, сбивались на растерянное: «домой-так-домой», «домой-так-домой». И опять: «домой-домой», «домой-домой».

Глава 2

Конечно, домой. Из дома домой.

Я как-то и не заметил, что перестал называть родительский дом домом. Хотя точно помню, уж и квартира у меня своя была, а я все говорил друзьям:

- Возьму дней пять без содержания, смотаюсь домой, старика своего порадую.

А потом незаметно стал говорить – «съезжу к отцу». И уже не добавлял – «домой».

То, что я, человек непрестижной по нынешним временам и совершенно неденежной профессии имею собственное жилье – чудо из чудес. С квартирой мне ужасно повезло. Я вообще парень везучий. Но тут мои ангелы-хранители вовсю расстарались.

Меня после института пригласили работать в медико-санитарную часть, которая обслуживала элитное строительное подразделение, академстрой. И жильем там медиков обеспечивали побойчее, чем в простых муниципальных больницах. Но все равно очередь на получение отдельных квартир и даже комнат в общежитии была расписана чуть не на полвека вперед. И интриги вокруг распределения жилья имели место, и злоупотребления. Короче, шансы получить отдельные, мне одному принадлежащие квадратные метры почти равнялись нулю. Это при том, что никто еще не подозревал, в страшном сне не видел, что грядет перестройка и жилье перестанут выдавать, а станут продавать.

Но случилось так, что в том отделении, где я работал, внезапно возникла текучесть кадров. Старые, проверенные работники все враз поуходили: один опытный доктор на вторую группу инвалидности после автокатастрофы ушел, еще одна докторица в декретный отпуск на три года отбыла, парень, с которым мы в один год пришли в отделение, переехал в другой город. На образовавшиеся вакансии приняли совсем зеленую молодежь, сразу после интернатуры. И остался я, молодой еще специалист, отделением заведовать, руководить коллегами, средним и младшим медицинским персоналом, между административными хлопотами еще и людям здоровье возвращать, а то и с того света вытягивать.

А несолидно же, бездомный заведующий отделением. Но, спасибо, люди умные подсказали, как поступить.

Пошел я по этой подсказке в профком, пошел к главному врачу, повыступал, пожаловался, пошантажировал увольнением. Самому противно было. Нечестно, некрасиво. Но очень хотелось свое жилье иметь. И ведь сработало! Пожалуйста! Без очереди двадцатипятилетней, быстренько, в связи с производственной необходимостью и особой моей ценностью как кадровой единицы, получил я через два месяца после демарша ключи от симпатичной однокомнатной квартиры в новом доме.

Недовольным очередникам объяснили: в связи и потому что. Согласились, бедолаги. Смирились. А куда им деваться? Начнешь конфликтовать с администрацией – вообще из очереди выкинут или с работы уволят.

Я долго в свое счастье поверить не мог.

Мужики, друзья мои, уж десять лет после института работают, а почти все так и живут с родителями, теперь уж пожизненно, с ума потихоньку сходят. Или в съемных квартирах, по чужим углам маются, опять же, если жены хорошо зарабатывают. На врачебные-то заработки не больно даже комнату, не то что квартиру снимешь. Завидуют мне. Я иной раз стесняюсь даже своего счастья.

Я все в квартире устроил, как надо. Повесил мешок боксерский, в коридоре перекладину пристроил, на балконе на специальной подставке стоят гантели, штанга, гиря двухпудовая… Окна всю зиму настежь. Если, конечно, не –40 по Цельсию. Никаких шторочек-скатерочек. Все удобно, рационально, чисто. Красота!

Правда, подружки мой спартанский аскетизм почему-то воспринимают как побуждающий мотив к активным действиям. Женщины, как только попадают в мой дом, сразу торопятся создавать уют. Начинают мне всякую дрянь в дом тащить, вроде кукол тряпичных на чайник. Страшенных таких, с длинным подолом, чтоб под него заварник прятать. Вроде так чай лучше заваривается. Фу, гадость какая! Чайник под подол. Негигиенично-то как! У меня чай без всяких кукол прекрасный получается.

Или еще лучше. Одна притащила штук десять гирлянд и венков из искусственных цветов, по стенам и дверям мне всю эту красоту убогую развесила, весь вечер радовалась, причитала-приговаривала, что квартира преобразилась, на человеческое жилье стала похожей. Она бы еще кровать мне своими венками шуршащими обложила! Я наутро, как подругу эту проводил, цветочки аккуратно собрал в полиэтиленовый пакет и в мусоропровод спустил. А она обиделась! Вечером плакать взялась, свиньей меня неблагодарной ругать. Тут уж я обиделся. Не стал ее больше к себе приглашать. Разлюбил.

Короче, территорию свою, свой дом-крепость от посягательств недружественных я тщательно охраняю.

И стала мне эта квартирка крохотная за восемь с хвостиком лет родная. А вот дом, где я вырос, наоборот, стал чужим. Меня уже не очень-то и тянет туда. Если бы по отцу не скучал, и не ездил бы вовсе.

Ох, отец, отец… Лев Толстой, кажется, писал: мы родителей вначале любим, потом судим, потом жалеем. Умный он был дед, Лев Николаевич. Все точно. По крайней мере, мои чувства к отцу развивались четко по этому сценарию. Жалость к отцу и приводит меня изредка в город моего детства, хоть возвращаюсь я из этих поездок обычно какой-то перебуровленный, взъерошенный.

Причина моей взъерошенности всегда одна. У меня ведь еще и мамаша имеется. Родная! Вот мои сыновние чувства к матери в определение Льва Николаевича не укладываются. Я сам уже сформулировал свое к ней отношение: вначале, действительно, как у всех нормальных детей, любовь. В конце, тоже, по написанному, жалость. А вот в промежутке – страх, животный страх, до колик в животе. Потом страх заменила ненависть, лютая, до того, что какое-то время я мог жить, только представляя картины ее похорон. Когда я смог вывернуться из-под ее власти, а особенно после отъезда-побега из родного города, я остыл и стал к ней равнодушен. С возрастом, постепенно, стал жалеть. Но не так, как отца. Иначе. Как убогую, Богом обиженную. Добрее, умнее она не стала. Все такая же злыдня. Сама себе наказание. Вот за это я ее и жалею. 

Кстати, ей моя жалость, моя любовь – нелюбовь, так же, как и детский страх перед ней, по барабану. Ничьи чувства, кроме ее собственных, мать никогда не волновали.

Такого чудовищного эгоизма, как материнский, я в жизни своей не встречал. Мне кажется, что если б нашелся великий проповедник, который смог бы объяснить, втолковать ей мысль о малости, ничтожности одного, отдельно взятого человека, в том числе и ее, в шестимиллиардном море ему подобных человеческих существ, она бы сошла с ума от потрясения. Всю жизнь жить с уверенностью, что ты пуп Земли, средоточие Вселенной, и вдруг понять – не пуп, а одна шестимиллиардная часть, и только. Но ей сумасшествие не грозит. Никому в голову не придет философствовать в ее присутствии.

Круг интересов моей матери состоит из двух вещей: она сама, ее здоровье, ее внешность, ее условия жизни, ее одежда, ее питание, ее отдых, и деньги, как средство получения всего вышеперечисленного.

Я в этот круг не попадал, поэтому и старалась она все мое детство привести меня к нулю. Когда я взбунтовался против ее диктата, против ее настойчивых потуг нивелировать меня как личность, она какое-то время подергалась, но потом сделала вывод, что я, весь в отца, недоумок, и успокоилась. Недоумком я и числюсь до сих пор.

Если бы сегодня я не являлся для матери источником дополнительного дохода – уверен, она просто забыла бы о моем существовании. А так помнит. И даже иногда звонит мне. Чтобы сообщить, что я присылаю мало денег. То, что присылаемая сумма составляет треть моей зарплаты, мать не волнует. Мое безденежье – это моя головная боль. Главное, чтобы этой головной боли не было у нее.

Сколько себя помню, мать всегда возмущалась, что у нее мало денег. И всегда долбила за это отца. Хоть он, бедный, работал, как вол. Сама мать подработку никогда не брала. Берегла нервы и здоровье.

Вообще, семейка у нас была еще та!

Зигмунд Фрейд утверждал, что все психологические проблемы родом из детства. Правильно. И каждый борется с ними на протяжении жизни, как может. Я свои решил кардинально, четко определив источник и генератор всех моих проблем, дорогую мою мамочку. Ма-му-леч-ку. Тьфу! Язык судорогой сводит. Определив источник проблем, а потом отделив его от себя. Вернее, отделившись, удрав из дома, пространственно размежевавшись.

И мать, и отец всю жизнь проработали в школе. Отец был много лет бессменным директором. Кроме того, он вел историю во всех старших классах. Историю он обожал. А ученики обожали его. Уроки у него были, как песня. И к детям он относился, как к равным, никогда не шантажируя двойками, вызовом родителей или другими наказаниями. Я это знаю не понаслышке. В школе, где работали родители, я проучился все десять школьных лет.

А вот мамочка уроков не вела. Она была завуч по внеклассной работе. Этакий Суслов школьного масштаба. Но работа была по ней. Всех поучать, всех строить, на неугодных стучать в райком и районо, возглавлять всякие гнусные комиссии, совать свой нос туда, куда порядочный человек в жизни бы не сунул.

Основное место работы моей матери было в коридоре. Утром она дежурила у входной двери школы, потом, в течение дня, дефилировала вдоль дверей туалетов, не ленилась подниматься на верхние, тупиковые площадки многочисленных школьных лестниц, чтобы застукать там школьников за чем-нибудь этаким.

За спиной ее всегда стояли или плелись две подлизы. Наверное, они менялись с годами, но память моя причудливым образом сохранила одно общее лицо невзрачной, неопрятной, вечно прячущей свои лживые глаза девицы. Подлизы записывали результаты ежедневных материнских рейдов в особый журнал. Они же разносили замечания в дневники провинившимся. Мать только ставила свою царственную подпись под замечанием.

Общественниц презирала и ненавидела вся  школа, но постоянно находились две – три садомазохистки, и мать без свиты не оставалась.

Причин для репрессий всегда имелась масса. Общая для всех, и для мальчиков, и для девочек, конечно, опоздания. А отдельно для девочек имел место еще такой криминал, как короткие юбки! Серьги в ушах! Маникюр! О, ужас, тушь на ресницах! Наконец, отсутствие под платьем или блузкой бюстгальтера при наличии развитой груди!

А мальчики? Они не застегивали верхнюю пуговицу на рубашке, носили в школу джинсы вместо форменных брюк, допускали разные парикмахерские извращения и курили!!

Ну как все это можно было пережить такому кристально чистому, с незамутненной душой человеку, как моя мать?! Совершенно невозможно! И она боролась с непокорными, не жалея сил и здоровья.

Говорила мать в школе обычно тихим, вкрадчивым голосом, сопровождая слова иезуитской улыбочкой. Я не раз был свидетелем примерно таких диалогов:

Полякова, деточка, подойди ко мне.

Мать пальчиком подзывала враз побледневшую десятиклассницу Полякову, первую школьную красавицу и модницу, к себе.

- Как, Полякова, поживает твоя мама? – приветливо интересовалась она.

- Спасибо, хорошо, – лепетала Полякова, ничего хорошего не ожидавшая от приветливой завучихи.

Мать вздыхала.

- Не думаю, что хорошо. Как может хорошо поживать приличная женщина, у которой такая распущенная дочь! – мать раздувала в возбуждении ноздри.

Насладившись драматизмом момента, рявкала:

- Сколько сантиметров от колена твоя юбка?

- Десять, как положено, – в глазах Поляковой набегали слезы.

Но мамочку пронять слезами было в принципе нельзя. Она, как все садисты, получала удовольствие, наблюдая мучения жертвы. Мать оборачивалась к подлизам, щелкала ухоженными пальцами с ярко накрашенными ногтями.

- Ирочка, где у нас линейка?

У подлиз весь инквизиторский инвентарь всегда был наготове. И услужливая Ирочка, не дожидаясь указания, тут же вставала на одно колено перед несчастной красавицей Поляковой, производила замер и показывала повелительнице линейку, удерживая пальчик с обгрызенным ногтем у цифры - доказательство Поляковского преступления.

Мать в ужасе вскрикивала:

- Семнадцать! – и, выдержав эффектную паузу, продолжала. – Ты понимаешь, что ты делаешь?! Ведь, когда ты идешь по лестнице, снизу видно твое белье! Ты это делаешь специально! Распутница! Такие, как ты, становятся проститутками, позорят нашу страну! Как смеешь ты с голым задом носить комсомольский значок?! Кто позволил тебе глумиться над святыми символами?!

Тихий голос матери звенел и прерывался от негодования. Полякова ревела уже в полный рост. Судорожно всхлипывая, она оправдывалась сквозь слезы:

- Нет! Ольга Юрьевна! Нет! Я не специально! Я сильно выросла! Я это платье полгода не надевала!

Мать укоризненно качала головой.

- Ай-я-яй! Ты еще и лгунья! Стыдно, Полякова.  И ведь такая приличная мама.

Но тут мамочку настораживало неестественное поведение Поляковой, которая, стоя вся в слезах и соплях, даже не пыталась стереть сырость с лица.

- А что ты руки за спиной держишь?

Полякова судорожно прятала руки еще дальше за спину.

Мать рычала:

- Руки! А-а! У нее еще и маникюр! - торжеству ее не было предела. - Тоже нечаянно? Тоже не заметила? Весь вечер вчера с пилочкой, поди, просидела, вместо того, чтобы делом заняться. Ирочка, приведи ее в приличный вид!

Ирочки с энтузиазмом накидывались на бедную, почти бесчувственную Полякову, отпарывали ей подол платья, обрезали большими портняжьими ножницами специально криво ногти, уродуя чистенькие, ухоженные пальчики.

Ногти стригли не одной Поляковой, целевые антиманикюрные облавы проводились часто. При этом себе мать каждую неделю делала маникюр в парикмахерской, покрывая обработанные профессионалом ногти ярким лаком.

Представляю, как такая несправедливость унижала девочек.

Ко всему, во время таких вот показательных сцен вокруг собирались глупые и жестокие ученики младших классов, счастливые и гордые своей законопослушностью. Они сопровождали весь спектакль хохотом и улюлюканьем, усугубляя страдания очередной мамашиной жертвы.

У меня всегда была развита способность к сопереживанию. И если я становился свидетелем таких сцен, то получал стресс не меньший, чем сам пострадавший.

Однажды в восьмом классе мамашиной обструкции подвергся  мой друг Женька. Он был страшный модник. Никаких специальных журналов он не читал, ни на какие показы и дефиле, вошедшие в моду в последние годы, не ходил. Буквально в воздухе улавливал он все новые веяния.

В тот год было круто носить при наличии аккуратной стрижки сзади на шее прядку, такую, будто парикмахер чуть-чуть не достриг. Сейчас таким хвостиком никого не удивишь, нормальное дело. По нашим же, пионерско-комсомольским временам, это было дико. Почти революционно. Мало кто на такое решался. Женька решился.

С десяток пощипанных, длинных волосенок лелеялись и выставлялись напоказ вне школы. В школе же этот символ бунтарства очень удобно прятался под воротник рубашки.

Я думаю, кто-то из зависти или злости на Женькину независимость на него стукнул. Потому что вид он имел всегда самый благовоспитанный и ходил в лояльных к режиму. Революционный хвостик свой при пересечении враждебных рубежей, то есть порога школы, спрятать никогда не забывал. Подозревать его в чем-то крамольном не было причин. Мамочка же, поманив Женьку пальчиком и мило улыбнувшись, прямым ходом ринулась осматривать заднюю поверхность его шеи.

Увиденное потрясло ее очерченное четкими рамками воображение.

Женька с ледяным спокойствием Чингачкука выслушал мамашину отповедь, самым мягким в которой было предсказание, что Женька продаст Родину первому желающему ее купить. Так же равнодушно Женька посмотрел на короткопалую ладошку Ирочки, на которую она, ерничая, положила только что отрезанный хвостик.

Но я-то знал, что творится в его гордой душе! Стерва! Я люто ненавидел свою мать! Я сгорал от стыда за нее! Все же мы были родственниками, как ни крути.

Когда опозоренный и отпущенный наконец Женька, проходя мимо меня, процедил с презрением и ненавистью: «Сыночек…», я на него не обиделся. Я его понял. Ему просто необходимо было слить на кого-то негатив, переполнявший, душивший его.

И я принял решение. Надо сделать с собой что-то еще более вызывающее, более революционное, чем хвостик Женьки, чтобы стать в один строй с ним, обозначить свою позицию, показать, что я против нее, против матери, по другую сторону баррикады.

На уроки я не пошел. Просто не мог смотреть Женьке в глаза.

Послонявшись немного по улицам, я успокоился и составил общую схему своего идеологического отмежевания от матери.

Мой друг пострадал из-за  прически, поэтому и я пошел в парикмахерскую. Долго ждал, когда освободится самая молоденькая парикмахерша, почти моя ровесница. Как оказалось, я сделал правильный выбор.

- Мне, пожалуйста, состригите волосы совсем, оставьте длину около сантиметра. А потом вот здесь и здесь, – я показал рукой, где именно, – надо выбрить полосочки.

Парикмахерша понятливо кивнула и спросила, оглядев мой приличный, опрятный костюмчик:

- Предки достали? На хиппи-то ты не похож.

Я солидно ответил:

- Подстрижешь, как надо – буду похож.

Мастерица усмехнулась:

- Поняла. Отстала.

Девчонка оказалась толковая, сделала из моей головы игрушечку. Все, как просил. И полосочки, ровненькие, беленькие, шикарно смотрелись на моей черноволосой голове.

Смахнув с меня остатки волос, парикмахерша поинтересовалась:

- То, что надо?

Я подтвердил:

- Самое оно.

Спросила со смешком:

- Бегаешь хорошо?

Я не понял:

- В смысле?

Девчонка пояснила:

- Убежишь, если догонять будут? Тебе же сегодня, если я правильно поняла, еще предстоит коррида.

- А, это! Ну, коррида предстоит. А бегать не буду. Хватит, набегался.

Девочка смотрела с сочувствием.

- Ну счастливо тебе. Ни пуха.

После парикмахерской, прихватив дома новенький плеер, мою многолетнюю мечту, отцовский подарок на недавний день рождения, я отправился на «плешку», где по вековой традиции тусовались всевозможные бунтующие и асоциальные. На плеер я выменял грязные рваные лохмотья, бывшие когда-то джинсами. Завершив свой облик драными, без шнурков, кедами, я отправился в школу.

Если бы я пришел под стены родной школы, неся под мышкой ядерную бомбу, то произвел бы гораздо меньший переполох, чем тогда.

Сказать, что мать остолбенела – не сказать ничего! Она побледнела, как мертвец и на секунду потеряла равновесие. Я уверен, что это была не игра. Ей и вправду стало дурно.

Но я старался не для нее. Мне важна была реакция Женьки. Когда я увидел лицо друга, то понял, что предпринял демарш не зря.

Женька внимательно смотрел на меня, стоя, как всегда, в сторонке один. В глазах его я прочитал уважение. Это была для меня высшая награда. Звезда Героя. И полная и безоговорочная реабилитация.

Я почти физически ощутил, что духовно расту, становлюсь Женьке ровней. До этой поры дружба наша носила скорее инерционный, фатальный характер.

В первом классе всех пацанов рассадили за одну парту с девочками. А мы с Женькой были длинными, на голову выше одноклассников. Сидя посреди класса, мы загораживали остальным вид на доску и учителя. Нам была прямая дорога на задний ряд. Таких же длинных девочек нам в пару в классе не нашлось, и нас вдвоем посадили за последнюю парту, совершенно не пользовавшуюся спросом у первоклассников. С тех пор мы были вместе.

Главным, ведущим в нашей паре был, конечно, Женька. Он был личность. А я при нем. Верный Санчо.

У Женьки была необычная семья. Достаточно сказать, что его родители проповедовали открытый брак и, не стесняясь, заводили интрижки на стороне, информируя о развитии очередного романа друг друга.

Я офигевал от градуса свободы, царившей в их семье. Даже сейчас такие отношения редкость. Тогда же это вообще было чем-то несусветным.

Женька на мое изумление по поводу уклада его семьи реагировал с холодной рассудительностью:

- Человек рождается свободным и свободным умирает. Тюрьму, клетку из разных условностей мы строим себе сами. И чем меньше индивид отягощен интеллектом, тем мощнее, тем тяжелее эта клетка. Зато всегда есть повод гордиться собой. Вот, мол, трудно мне, но я выдержал, не оступился. Это мораль ханжеская. Все естественное свято. Особенно свята любовь. Почему мы относимся с уважением и пониманием к половому инстинкту у животных, но за проявление того же инстинкта у людей бичуем друг друга? Человек венец творения лишь тогда, когда он сам себе хозяин, без оглядки на лицемеров, формирующих так называемое общественное мнение.

Женькина сестра Катя в возрасте пятнадцати лет, не оглядываясь на общественное мнение, «принесла в подоле» маленькую Юльку. Женькины родители восприняли новость не просто без истерик, а даже с радостью.

Женькина мама сказала:

- Это же такое счастье – дети! Я обожаю грудничков. Они самые порядочные на свете люди. Никому не желают зла. И еще не умеют хитрить.

Порядочную Юльку, беззубую и радостно всем улыбавшуюся, в шесть месяцев отперли в ясли. А Катя к ужасу моей матери опять пошла учиться в нашу школу. Мать пыталась воспрепятствовать Катиному возвращению в дневную школу, но Женькины родители через Министерство образования и облоно продавили, как тогда говорили, вопрос.

Жутко похорошевшая, с прежней, царственной осанкой, Катя, казалось, не слышала всего, что шепотом и вслух говорилось за ее спиной. Другую девочку в подобной ситуации просто затравили бы, уничтожили, не оставили бы от нее мокрого места. Но за Катиной спиной была дружная и любящая семья. Это делало Катю сильной.

А книги?! Я прочитал Платонова  и Замятина еще тогда, когда их имена положено было произносить только с эпитетами типа «отщепенец», «предатель», «пособник». Прочитал их, конечно же, в Женькином доме.

Учился Женька на одни «пятерки». Учителя его не любили, но связываться с ним боялись. Он в легкую, не напрягаясь, затыкал за пояс любого предметника. Конечно, если тот нарывался сам. Первым Женька никогда не задирался.

Такой был у меня друг. Теперь я совершил поступок. И тоже стал личностью.

Подлизы, пока длилась немая сцена моего явления народу, сгоняли быстренько в медицинский кабинет и вернулись оттуда с флаконом нашатырного спирта. С разбега сунули они тампон с нашатырем под нос сомлевшей патронессы. Маман взвилась, как ошпаренная.

- Во-о-он!! Вон из школы!! – заверещала она на максимально возможной ноте и с максимально возможными  децибелами.

По расписанию оставалось еще два урока, но я спорить не стал. Намеренно вальяжно повернулся я к мамочке спиной и, не торопясь, вразвалочку, удалился.

Страха не было! Страх исчез. Он исчез в тот момент, когда я понял, что не смогу жить, если Женька посмотрит на меня еще раз так, как посмотрел после позорного подстригания.

Но почувствовал я это только тогда, когда шел домой. В ушах еще звенел мамашин вопль, а я уже видел солнце, слышал птичий щебет и замечал всех красивых девчонок, попадавшихся мне по дороге. Ей-богу, в тот день их было неправдоподобно много!

Но самое интересное я обнаружил в себе позже. Видимо, страх перед матерью, противоестественный страх, порождал кучу других моих страхов. И перестав бояться мать, я вообще перестал бояться. Вообще! Всего!

Перестал бояться учителей. Двойка? Фигня! Завтра получу две пятерки, не проблема. Перестал бояться вечером старую беседку в кустах за железными гаражами. Там безвылазно ошивались вечно пьяные чахоточного вида мужики, синие от наколок и алкоголя. Побьют? Фигня! Заживет, как на собаке. Убивать не станут, за «мокрое» дело «вышку» дают. Кому надо? Перестал бояться старших девочек. Обсмеют за какую-нибудь неловкость? Фигня! Я в ответ так обсмею, что мало не покажется.

Вот так! А не достала бы меня маман до печенок, так бы и жил я тварью дрожащей, коротал бы жизнь, потупив глаза к земле.

В тот день я одержал еще одну победу.

Естественно, дома имело место продолжение.

Надо сказать, что была одна вещь, о которой я не рассказывал ни одной живой душе. Даже Женьке. Вернее сказать, особенно Женьке. Это был мой самый большой Страх и самый большой Стыд. Мать меня била. По любому поводу, а иногда и без повода, просто придравшись к чему-нибудь. Маленьким я боялся физической боли, пытался быть очень-очень хорошим, чтобы избежать наказания, потом, подростком, больше, чем боли, я боялся того, что об этом моем позоре кто-нибудь может узнать. Такого унижения я бы не пережил. Если бы это когда-нибудь выплыло, стало известно моим друзьям, я бы прыгнул из окна. Я не сгущаю краски. Я бы это сделал.

В тот день мать влетела в квартиру минут через пятнадцать после моего прихода. Не говоря ни слова, она пронеслась в ванную и тут же, со шлангом от стиральной машины в руке возникла в моей комнате.

Боли я не чувствовал. Я стоял прямо, не уклоняясь, и смотрел в ее перекошенное лицо, мутные от бешенства глаза. Дома мать никогда не притворялась. И слов типа «деточка» и «мой золотой», часто используемые матерью в школе, особенно в присутствии других учителей, стены нашей квартиры от нее никогда не слышали. Тогда, в тот памятный вечер, она орала что-то привычно-злобное. А я стоял и с удивлением обнаруживал, что опять не боюсь! Я смотрел на дикую сцену, непосредственным участником которой являлся, совершенно другими глазами, спокойно, отрешенно, как будто со стороны.

Из глаз матери лились злые слезы. Она раскраснелась и вспотела. Косметика на лице, тушь и помада, размазались. Всегда аккуратно уложенная прическа растрепалась, волосы встали дыбом. Плотно приталенная, тесноватая блузка высоко задралась, оголив некрасивый толстый живот. Сам не понимая, не отдавая себе отчет, что делаю, я поймал шланг, дернул его на себя. И когда он оказался у меня в руке, я изо всей силы полоснул этим шлангом по ненавистному лицу! В ушах стоял ровный гул. И все, что я делал, в моем восприятии бесконечно растянулось во времени. Я видел все, как в замедленной съемке.

Как же она испугалась! Пронзительно завизжав, мать метнулась из комнаты и я слышал, как она бегает по квартире, что-то там причитая и всхлипывая.

А я стоял и с удивлением смотрел на свои руки, на шланг от стиральной машины у моих ног, на незнакомые рваные джинсы на ногах, и все мучительно пытался, но не мог вспомнить, почему эти чужие джинсы оказались на мне.

Когда я слышу про поступки, совершенные в состоянии аффекта, то я очень хорошо понимаю, как это бывает. Я это пережил.

В ту минуту окончательно умер испуганный, растерянный мальчик. И родился я.

Тогда же в моей растрепанной душе возник закономерный вопрос. А что же отец?

Ведь все четырнадцать лет моей жизни мать гнобила меня на его глазах. Почему же он никогда не вступился за меня, не отстоял меня перед матерью? Что я ему дорог, сомнений не вызывало. Но от наших с матерью конфликтов отец всегда дистанцировался. Почему? И почему отец ни разу во время бесконечных истерик мамочки не стукнул кулаком по столу и не сказал: «Прекрати!»? На все ее вопли отец либо отмалчивался, либо отвечал: «Да, Оленька, да. Ты права. Только успокойся».

Вывод я сделал, как мне казалось, единственно правильный: мой отец размазня. Тряпка. Манная каша. Подкаблучник. Слизняк.

И лишь много позже, повзрослев, узнав, какими нелогичными, нерациональными бывают человеческие чувства, я понял, что все совсем не так однозначно. Не тряпка и не подкаблучник. Просто отец мать любил. Безответно. «Хорошо только тем, я знаю, у кого любовь бывает на двоих». У моих родителей любовь была на одного. В этом и состояла трагедия нашей семьи.

Заглянув в родительское свидетельство о браке и произведя несложные подсчеты, я догадался и о причинах материнской нелюбви ко мне. Я был нежеланным. Из-за меня она была вынуждена выйти замуж за нелюбимого. А ведь, вполне возможно, был на свете, существовал где-то еще и любимый! Хотя зная материнскую всепоглощающую любовь к себе, ненаглядной, в такое трудно поверить. Скорее, мое рождение похоронило надежду выйти замуж более удачно. Чтобы слаще елось и пилось, меньше работалось, мягче спалось.

Отец всю эту коллизию знал и жил с комплексом вины, с сознанием того, что угробил жизнь дорогого ему человека. Да, собственно, все это мать неоднократно проговаривала ему вслух.

И только когда я разобрался в любовях отца и матери, тогда наступила третья стадия отношения к родителям по классификации графа Толстого. Я стал батю жалеть, а мать простил, стал смотреть на нее как взрослый мужик на несчастную, глупую, истеричную бабу.

Я честно пытался на этой стадии пробудить в своем сердце, реанимировать любовь к матери. Ведь помнил же я, как в детском саду, ближе к вечеру, часами простаивал у окна, глядя на заветную калитку. И когда в калитке появлялась она, сердце мое замирало от счастья и восторга.

Однако услужливая память тут же подсовывала мне детские же воспоминания о том, как прямо в детсадовской раздевалке, на глазах у моих удивленных друзей, отлупила меня мать за то, что я потерял новые, первый день надетые варежки… Или как отходила она меня ботинками, перепачканными глиной, когда я, шестилетний, вернулся домой, переполненный впечатлениями, после первого в жизни настоящего похода. Мы с друзьями ходили на дальний пустырь, там, в овраге, протекал ручей. Ранней весной  ручей превращался в узкую, но бурную речушку, с водоворотами, порогами и настоящими, в два метра высотой, шумными водопадами! Я давно слышал рассказы об этом чудесном месте. Но старшие дворовые ребята не брали меня с собой к реке. Далеко и опасно. Наконец взяли. Я был так счастлив. Но выпачкал глиной ботинки…

Нет, с любовью ничего не получалось. И я решил не насиловать себя, остановиться на достигнутом статусе. Все прошлое я простил, но чтобы не создавать предпосылки к дальнейшим конфликтам, я принял мудрое, что для меня характерно, решение. Я решил уехать после десятого класса из родного города.

Для матери это был двойной удар. Первым ударом был сам факт несанкционированного отъезда. Но главное, я выбрал профессию, проигнорировав ее мнение.

Моя послешкольная судьба была определена матерью еще тогда, когда я учился классе в пятом. Мать считала, что настоящий мужчина должен носить на плечах погоны. Не знаю, откуда в ее голове появилась эта мысль. Может быть, герой какого-то кинофильма произвел сильное впечатление. А, может быть, из числа носящих погоны был тот самый то ли существующий, то ли не существующий, несостоявшийся любимый? Вот форму надеть предстояло и мне. Мать выбрала для меня судьбу армейского офицера. Именно поэтому с раннего детства она заставляла меня, бледного очкарика, любителя посидеть, а еще лучше, полежать с книгой до глубокой ночи, заниматься спортом.

Классическая история, когда спорт недоделанного сморчка превращает в физически сильного и уверенного в себе человека. Мой случай. Я рос болезненным, слабым и в секции бокса, куда отец по материнскому указанию привел меня в десять лет, долгие годы исполнял роль груши и мальчика для битья. В многочисленных соревнованиях, в которых мне пришлось участвовать, я не выиграл ни одного боя! Мне дважды ломали нос, выбивали челюсть, синяки и ссадины никто не считал!

Но мать была непреклонна.

- Я сделаю из тебя настоящего мужика! Кстати, почему ты сегодня не делал утреннюю зарядку? Что значит, болела голова?! Ты мужик или дерьмо собачье?! Достукаешься, что не возьмут тебя в военное училище, придется поступать в какой-нибудь бабский пед, как твой папочка, или мед, – следовал многозначительный кивок в сторону согнувшегося над очередной книгой отца.

Я все детство ненавидел бокс, ненавидел спорт, ненавидел боль, причиняемую мне и причиняемую мной. Но именно за это стремление матери сделать из меня настоящего мужика я ей очень благодарен, какие бы побудительные мотивы не двигали ею.

Многолетние тренировки закалили и воспитали меня и физически, и морально. То, чему меня учили в секции, помогло мне выстоять, не сломаться под напором домашнего террора.

Не говоря о том, что в секции я нашел друзей, а мой тренер долгие годы был едва ли не главным взрослым человеком в моей жизни.

Сейчас я занимаюсь боксом и делаю утреннюю зарядку уже без всякого принуждения. Бокс, спорт стал частью моей жизни.

Что же касается профессии, то именно эти, автоматически исключаемые матерью из перечня возможных пед и мед, определили мой выбор. Педагогический институт, конечно, я бы не потянул при всем моем желании поступить наперекор родительнице, досадить ей. А вот медицинский… Тут стоило подумать.

И уже к концу девятого класса я твердо знал, куда пойду учиться. О сделанном выборе ни разу не пожалел. Свою работу, свою профессию я люблю самозабвенно.

Сразу после получения школьного аттестата я уехал в соседний Новосибирск, хотя в моем родном Омске медицинский институт находился в пяти минутах ходьбы от дома. Экзамены вступительные сдал легко и радостно, воодушевленный новым для меня чувством свободы. Так же легко и радостно учился.

Жил я все шесть лет учебы в институте в общаге. И все шесть лет работал  в больнице. Наверное, это сочетание учебы с работой по профилю и сделало меня таким хорошим врачом. Я говорю это без иронии. Я, действительно, классный врач. Не зря же меня через год после интернатуры поставили заведовать таким серьезным отделением.

Меня уважают коллеги. Про больных и говорить нечего. И только мать меня не уважает по-прежнему.

Глава 3

Как уснул, я не заметил. Проснулся оттого, что вагон сильно дернулся, потом в его железных кишках что-то зашипело и лязгнуло.

Моя красавица-соседка сладко спала, подтянув простынку к самому носу. Дверь в купе была неплотно прикрыта, и из коридора проникал узкий лучик света, неприятно раздражая глаза.

Внизу, подо мной, на свободной прежде полке кто-то  возился, устраиваясь. Наконец, наш новый попутчик перестал шуршать и, закрыв дверь, повернул рычажок защелки.

В вагоне стояла непривычная тишина. Я отогнул плотную шторку и выглянул в окно.

Поезд стоял на какой-то станции. На ярко освещенном перроне было пустынно. Лишь несколько железнодорожников в форме прохаживались вдоль состава сонно-расслабленной походкой. На черном асфальте блестели лужи. Дождь, что ли прошел?

Интересно, если и в Новосибирске задождится, во что за неделю превратятся мои рубашки на балконе? Надо же было забыть снять с веревки чистое белье! Старый становлюсь, забывчивый. Что-то частенько стала меня подводить безотказная прежде память.

Поезд тронулся. Колеса заскрипели, застонали: «домо-о-о-ой, домо-о-о-ой».

Вместе с резко оборвавшимся перроном оборвались ряды фонарей. Окраина станционного городка была темна и безжизненна. Скоро убежали назад и сонные дома, потянулась черная и враждебная стена леса.

Я поправил штору и взбил половчее тощую общественную подушку. Интересно, сколько голов должно на ней полежать, прежде чем ее спишут? Жуть! Астрономическая цифра! И в каждой голове мысли, проблемы, мечты, воспоминания…

Окончательно разбудил меня яркий свет, резанувший по глазам.  Вагон мотался из стороны в сторону, раскачиваясь от большой скорости, набранной поездом.

Я выглянул в окно. Мы неслись через просторную, ровнехонькую степь, у края которой выглядывало заспанное, еще домашнее, еще не высокомерное солнце. Его-то первый луч, проникший в щель между неплотно прилегающими шторами и разбудил меня. Поезд красиво изогнулся, и я из окна своего предпоследнего вагона видел почти весь состав, целеустремленно летящий вперед.

Я потянулся. Рано проснулся. Ехать еще и ехать.

Вспомнив о своей очаровательной попутчице, с которой я так неудачно пытался вчера поближе познакомиться, я бросил взгляд на нижнюю полку напротив. Вот ранняя пташка! Уже упорхнула! Может быть, вышла где-нибудь на промежуточной станции? Нет, не похоже. Постель не убрана. И сумка ее на месте. Да в туалете, конечно.

Надо бы тоже сходить, проверить санитарно-гигиеническое состояние санузла, пока ажиотаж не начался. Люблю путешествовать в поезде, но не люблю лужи на полу в туалете поезда. Так что лучше недоспать, чем потом раздражаться на чужую неаккуратность.

Но встать я не успел. Пока потягивался, внизу послышалось кряхтение, и тут же прямо передо мной возникла взъерошенная со сна голова подсевшего ночью соседа. Ого! Парень, похоже, тоже не из мелких. Как бы не выше меня росточком. В купе сразу стало очень мало места. Даже воздуха стало не хватать! Гренадер! Такому, как дяде Степе из стишка Михалкова, надо отдельное купе покупать. «Вы, товарищ, сядьте на пол, Вам, товарищ, все равно!»

Дверь купе тихонько отъехала в сторону. В узкой щели нарисовалась соседка, со свежим и румяным после утреннего умывания лицом, влажными волосами, прилипшими ко лбу. Протиснувшись бочком в щелочку двери, она обернулась к нашему новому соседу, явно намереваясь поздороваться и замерла. Я еще успел автоматически подумать какую-то глупость вроде: «Андрюша, твоя любимая изменяет тебе с чужим мужчиной», но уже понял, что я не при делах.

Они были знакомы. В купе сразу возникло… Не знаю что. Модные слова типа «энергетика», «магнетизм» в моем личном словаре отсутствуют, что они определяют, мне малопонятно, но вот оно, то самое, и возникло. Напряжение эфира. Сгущение чувств. Почти до материальности. Осязаемое, обоняемое и зримое.

Я не психолог, я травматолог. Движения чужой души меня редко занимают. Но тут это было такой силы, что я тоже замер, даже затаил дыхание.

Молчание длилось бесконечно долго. Наконец она сказала:

- Вот ты теперь какой.

Парень суетливо и неловко стал приглаживать руками растрепанные со сна волосы, прихорашиваясь. Она ласково засмеялась.

Сказала:

- Не надо. Не приглаживай. Пусть так будет.  Так лучше. Ты так больше похож на того, давнишнего.

Они опять замолчали.

Наконец женщина произнесла:

- Помнишь, вы на большой перемене с мальчишками всегда гоняли мяч на спортивной площадке и часто опаздывали на историю. Приходили потные, грязные, вот такие же лохматые, как ты сейчас. Историчка потом весь урок негодовала, ругалась: «Идиотизьм, нелюди!». А мы с девчонками радовались, опроса не будет! Историчку никто не любил, недалекая, вредная бабка, сталинистка. Говорила: «коммунизЬм, социализЬм, идиотизЬм». Забавно. Помнишь?

Парень молча мотнул головой. Вначале утвердительно, потом отрицательно. Хриплым голосом сказал отрывисто:

- Нет. Не помню.

Снова воцарилось молчание.

Она проскользнула мимо парня, села на свое вчерашнее место у окна. Только смотрела не в окно. На него смотрела. Мягким, теплым взглядом, совсем не таким, каким смотрела вчера на меня.

Парень, потоптавшись немного, уселся напротив нее. Его макушка оказалась прямо перед моим носом.

Женщина спросила:

- Сколько же лет мы с тобой не виделись?

В ответ тишина. Да, собеседник ей попался красноречивый. Вообще, можно сказать, болтун. Или он в уме подсчитывает долгие годы, проведенные в разлуке?

Она, будто прочитав мои мысли, произнесла:

- Леша, ты со сна, что ли, такой заторможенный? Как глухонемой, одни жесты и невнятное мычание. Или ты не рад меня видеть?

Парень очнулся сразу. Все же умеют женщины нас, мужиков, в чувство приводить!

- Рад! Что ты, конечно рад! Да! Со сна. Конечно! И вообще, так неожиданно! Проснулся, а тут ты. Как продолжение сна. А я спал и не знал, что ты рядом, только руку протянуть… И, главное, в поезде… Где-то в городе бы… А так… - он лопотал всю эту чушь, отчаянно и невпопад размахивая руками.

Она внимательно слушала его, подперев щеку ладошкой. Улыбалась ласково. Перебила, не дождавшись, когда он сформулирует свою мысль внятно:

- Да и хорошо, что так. В городе, как всегда, на бегу: «Привет!» – «Привет!» и в разные стороны. Здесь хоть поговорить будет время.

И опять воцарилась тишина. Молчали долго, смотрели друг на друга.

Заговорили они разом, и это совпадение, рассмешив их, сняло первое напряжение неожиданной встречи. Они долго смеялись. И смех был какой-то… Как сквозь слезы…

Женщина первая успокоилась, попросила:

- Леша, расскажи мне о себе. Все расскажи. Как ты жил эти двадцать лет? Где ты работаешь? Как семья? Как родители? Мне, знаешь, мама твоя очень нравилась. Такая статная, красивая женщина. И папу твоего прекрасно помню. Он в девятом классе водил нас на экскурсию в свой вычислительный центр, это было как путешествие в будущее, тогда и слов-то таких, как «компьютер», не было. «Вычислительный центр» звучало почти как «космический корабль», выглядело все фантастически,  стояли огромные машины в огромных залах, громко гудели, мигали зелеными и красными лампочками, из них вылезали перфокарты, перфоленты… Как они сейчас?

Парень пожал плечом.

- Да рассказывать особенно нечего. Родители нормально живут. Мама лет пять уже на пенсии. А отец работает. Там же, на ВЦ. А я после института работал на номерном заводе, снаряды для ракет делал. В перестройку, как только зарплату задерживать стали, сразу же с завода ушел. Как оказалось, вовремя. Дальше только хуже становилось. А те, кто, как я, быстро сориентировался, успели вписаться в рыночный беспредел. Теперь бизнес свой небольшой имею. Покупаю. Продаю. Снова покупаю. На жизнь худо-бедно хватает.

Она спросила:

- Живешь там же, на Сибирской, с родителями?

Он ответил:

- Да нет, уж лет пять, как отдельно живу, купил хорошую квартиру на Красном.

- О, ну тогда не «худо-бедно», а неплохо живешь, не прибедняйся!

Парень согласился.

- Да я не прибедняюсь, действительно хорошо.

- А семья?  У тебя, кажется, сын?

- Сын и дочь. Уже большие. Вот перед отъездом вызывали к сыну в школу, строжились, грозились в следующий раз в милицию, в детскую комнату на учет поставить.

Она тихо охнула:

- Спаси и сохрани! За что ж в милицию?

- За драку. Так-то он парень хороший, добрый, но какой-то сложный весь. Дерется, конфликтует со всеми.

- Ой, точно, знакомая проблема, и у меня за сына старшего вся душа изболелась. Правда, если свое детство чаще вспоминать, то не так все и трагично. Ты сам разве в четырнадцать лет не сложный был?

Парень удивился:

- Я? Да вроде нет… Во всяком случае, ничего серьезного не было, вообще из детства и юности одно хорошее вспоминается.

- Забыл уже. А я до сих пор помню. За тридцать восемь лет не было в жизни периода сложнее и труднее, чем четырнадцать- пятнадцать лет.

Один в один! И у меня так же. Именно в этом возрасте я понял, что жизнь не праздник, а постоянный черный труд и был этим очень разочарован. А люди? В детстве абсолютно все знакомые – однозначно, друзья. А в четырнадцать лет начинаешь среди друзей обнаруживать подлецов и мерзавцев. А это так тяжело!

Женщина спросила:

- Как зовут твоего сына?

- Сашка. Александр.

- А дочь?

Тишина. Долгая, напряженная тишина. Наконец очень тихо, почти шепотом он произнес:

- Инна.

Опять тишина. Очень оживленная беседа. В полчаса одно слово.

Она первая прервала молчание.

- Как же жена твоя, Леш?

Я не понял в чем загвоздка, но почувствовал, что опять между ними возникла какая-то неловкость.

- Никак. У нее подруга в то время как раз была Инна. Получилось как бы в честь нее.

Женщина резко откинулась к стенке купе, звонко и как-то неестественно расхохоталась. И опять сквозь смех мне послышались слезы.

- Ах, во-от как! А я-то вообразила, что ты в мою честь дочь назвал!

Вот в чем дело! Значит, она Инна. Очень красивое имя. И ей подходит. А парень дурак. Леша - дуреша. Он тоже понял, что брякнул что-то не то, засуетился.

- Да нет, так и было. Я думал о тебе, а Марина о своей подруге.

Но она прервала его:

- Ладно, оставим эту тему, это все не важно.

Что-то неуловимо изменилось в голосе женщины. Исчезла теплота, расслабленность какая-то. Она опять стала походить на ту, вчерашнюю.

Алексей повысил голос.

- Инна! Это важно! Важно! Мы опять… Как всегда… Мы опять не понимаем друг друга! Инна!! Жизнь почти прошла!!

Его голос срывался, он почти кричал.

Но женщина уже замкнулась.

- Не важно. Не знаю, почему ты так нервничаешь.

- Потому что… - он осекся, но, собравшись с духом, продолжил. – Я любил тебя! Всегда! С первого дня, как ты пришла в наш класс! С первой минуты, с первого мгновения, как увидел тебя! И дочь – действительно, твоим именем! И подруги никакой не было. И Марину я этим очень обидел, она все поняла, ревновала, плакала, мы чуть не развелись. Я все понимал, сам мучился, но для меня очень, очень важно было, чтобы дочь тоже Инна, как ты…

Вот так. Энергетика не энергетика, магнетизм не магнетизм, а я что-то почувствовал сразу, едва они встретились. Как электрический разряд. Просто знакомые такие разряды не генерируют.

Инна уткнула лицо в ладони и долго сидела так. Наконец произнесла глухо, не отрывая лица от ладоней, с надорванностью, болью в голосе:

- Но почему?! Почему только сейчас? Почему ты не говорил мне об этом двадцать лет назад? Почему, Леша?! – она оторвала лицо от ладоней.- И потом, ведь Марина была рядом с тобой всегда, чуть ли не с восьмого класса. Как же так? Ты любил меня, а встречался с ней, своей будущей женой?

Алексей согласился обреченно:

- Да, именно так, любил тебя, а встречался с ней…

Инна развела руками.

- Но почему?! Почему?! Я ничего не понимаю!

Парень вымученно проговорил:

- Трудно объяснить… Так вышло… Она веселая. Смелая, уверенная. Вначале она сама проявила инициативу. Звонила, заигрывала. Мне ее внимание льстило. А потом и я привык. С ней было легко, просто. Она друг. Свой парень. А ты…

Инна резко перебила:

- Враг?

Алексей произнес с легким укором в голосе:

- Вот видишь, ты мало изменилась. Ты была как ежик. Я чувствовал себя на две головы ниже тебя. И я боялся тебя.

Инна с сердцем воскликнула:

- Да как можно было меня бояться! Я сама тогда всего и всех боялась! Если и топорщилась, то только для того, чтобы никто моей беззащитности не заметил!

Алексей возразил:

- Но я пытался не раз и не два подойти к тебе. Разве ты не помнишь? После экзамена по химии, помнишь?

Инна тяжело вздохнула.

- Помню, как же не помнить. Очень хорошо помню! Был дождь, буря. После жаркого дня в одночасье потемнело, стало холодно, как зимой. Пошел дождь с градом. И вдруг звонок в двери. Ты. Мокрый и продрогший.

Алексей перебил ее:

- Да. Я тогда пришел, чтобы все тебе сказать. Продумал весь разговор до каждого слова, до мелочей. Решил, или сейчас, или никогда. А ты отказалась выйти на площадку. Я упрашивал: «Выйди на минутку». А ты сказала: «Нет!» Помнишь?

Она покачала головой.

- Да… Так все и было.

Парень продолжал:

- А после выпускного? Помнишь? Весь вечер я приглашал танцевать только тебя. Думал, не получилось сказать тогда, после химии, скажу сейчас. Но все никак не мог решиться произнести все, что переполняло меня. Я через день собирался уезжать в Ленинград поступать в институт. Это был мой последний шанс. Я так и не решился начать разговор в переполненном зале и сказал: «Я провожу тебя». А ты сказала: «Нет, я пойду с классом на набережную». Помнишь?

- Да. Ты ответил тогда: «Смотри, пожалеешь». Я, помню, дернулась, подумала: «Какой самоуверенный!», но все так и случилось. Я жалела о своем отказе всю жизнь.

Алексей вскинулся:

- Инна?! Ты жалела?

Она устало и обреченно согласилась:

- Ну да, жалела. – Спросила после паузы. - Скажи, Леш, а ты ведь знал о моей любви?

Алексей неохотно ответил:

- Да, Маринка что-то такое рассказывала, что ты вроде как Бориса любила. По-моему, в него все девочки в классе были влюблены.

Бедный, даже по голосу чувствовалось, как он безумно ревнует ее к этому Борису, как реальны и важны для него события двадцатилетней давности.

Инна удивилась:

- Ты с ума сошел? При чем здесь Борис? Никогда я его не любила.- Замолчала, улыбнулась каким-то своим мыслям. Наконец, произнесла смущенно, отвернув лицо к окну. -  Я тебя, Леша, любила. И, знаешь, долго любила. Просто болезнь, а не чувство…

Опять электрический разряд. Вернее, шаровая молния. Мне даже треск послышался, как будто и вправду парня шарахнуло током. Наконец он очухался, прохрипел:

Ничего не понимаю! Но как же так?! Зачем же ты меня постоянно прогоняла?! Почему?! Почему это вечное «нет»?! Инна?!

Видно было, что она чувствует себя неловко. Трудно ей было признаваться, говорить о том, что являлось сокровенной тайной долгие-долгие годы.

- Да уж так. Тот же ответ, что и на мои вопросы. Так получилось… - Вспомнив что-то, начала. - Я, знаешь, росла очень неуверенной в себе девочкой…

Алексей перебил:

- Ты? Ты – неуверенная?! Всегда первая, всегда на виду ?! Не верю! Ты была даже слишком, вызывающе самоуверенной! Надменной! Высокомерной! Неприступной! Тебя не только я, тебя все наши мальчишки боялись!

Инна покачала головой.

- Если бы это было так! Насколько легче мне бы жилось! Нет, Леша. Нет. Я только притворялась уверенной и сильной. А на самом деле я до слез, до обморока была не уверена в себе. У меня очень строгая, очень требовательная мама. Для меня она ставила невозможно высокую планку, классический случай, реализация собственных амбиций через детей. Я до этой планки не дотягивалась, поэтому мама всю жизнь была недовольна мной, всю жизнь внушала мне, что у людей дети как дети, а я хуже всех. И я ей верила. Действительно, в музыкальной школе у меня успехи были так себе. И на испанском я так и не заговорила, хотя ходила к репетитору четыре года. Кстати, когда ты пришел ко мне после экзамена по химии, я как раз прослушивала воспитательную беседу на тему: «Одни мальчишки на уме, как ты в университет думаешь поступать». Именно поэтому я отказалась выйти к тебе на площадку. Боялась в очередной раз оказаться «не на высоте». Экзамен в тот день я сдала, между прочим, на «пять». А любовь к тебе, безответная, как я была уверена, любовь, она меня просто добила. Я решила, раз единственный нужный мне человек предпочел мне другую девочку, значит все, что говорит мама – святая правда. Я ноль. Пустое место.

Она помолчала, отвернувшись к окну и нервно подрагивая мышцами лица. Немного успокоившись, продолжала:

- У меня очень развита интуиция, шестое чувство. Но доверять ей, пользоваться этим кошачьим чувством я научилась совсем недавно, уже взрослой женщиной. Я ощущала особое твое отношение ко мне. Но объясняла это так: он знает о моей любви и жалеет меня. Это было ужасно! Или еще страшнее: использует меня, чтобы возбудить ревность Марины. И это было ужасно! Вот потому и жила я, растопырив колючки. Потому и говорила «Нет!», когда душа кричала: «Да!». Я трудно выбиралась из этого. Всех мужчин я долго мерила линейкой по имени «Леша». Практически все они не соответствовали. Так было, пока я не встретила мужа. Он вылечил меня от тебя.

Они долго молчали. И я с ними был согласен. Что тут говорить? Все сказано, не добавить, не прибавить. Наконец, Алексей прервал молчание.

- Вы… хорошо живете? С мужем, я имею в виду.

Инна ответила легко. Мне показалось, неестественно легко, после той страстности, с которой она говорила до этого.

- Да, он замечательный. Я благодарна судьбе, что она свела нас.

Алексею было неприятно это слышать, но он, человек, судя по всему, воспитанный, слова Инны  комментировать не стал.

- У вас есть дети?

- Да, два сына, Пашка и Лешка, – она лукаво улыбнулась, – У моего мужа не было друзей по имени Алексей.

- Инна…

Ну, лопух! Такую бабу проморгал. Теперь только и осталось причитать: «Инна, Инна». Зла на таких не хватает!

Женщина начала рассказывать:

- Мне очень хотелось назвать твоим именем старшего сына, но я не посмела. Хоть муж ничего не знал о тебе, о моей любви, все - равно, это казалось мне нечестным по отношению к нему, казалось предательством. Правда, я пыталась схитрить. Написала на бумажке десять мужских имен, в том числе и твое, и предложила мужу выбрать. Он выбрал имя Павел. А вот второй… Он родился очень слабым.  Я придумала ему другое имя. А он стал умирать. Одна остановка дыхания. Его реанимировали. Другая! Третья!

Профессионал во мне не дремлет даже при просмотре мелодрам. Я тут же понял, что во время родов повредили шейный отдел позвоночника ребенка, в шейном сегменте спинного мозга находится дыхательный центр. Подобная травма часто бывает у недоношенных детей при стремительных родах. Прогноз неблагоприятен. Такие детишки нередко погибают.

Инна продолжала:

Я металась, задыхаясь от бессилия, у закрытых дверей палаты интенсивной терапии и не могла ничем помочь своему ребенку. Меня душил страх, отчаянье, ненависть неизвестно к кому, обида на несправедливость судьбы, на весь белый свет… Это… это страшное, животное, запредельное состояние, его трудно описать словами. Я молилась, давала Богу обеты… И вдруг меня стукнуло. Сверху пришло, как откровение. Я должна назвать его Алексеем! И он будет жить! Будет! Сила моей нереализованной, нерастраченной любви к тебе спасет его! Я побежала к телефону, позвонила домой, там не знали, что малыш собрался умирать, и сказала: «Я придумала мальчику имя. Его зовут Алексей». Застолбилась. Обозначилась. Я надеялась на чудо. И чудо произошло. Остановок дыхания у моего сына больше не было. А ведь накануне днем педиатр мне сказала: «Готовьтесь к тому, что уйдете домой одна». Но Лешка меня не подвел. Мы ушли домой с ним вместе. Самое смешное, он внешне похож на тебя. Русоголовый, вечно взъерошенный, с раскосыми глазами.

Алексей простонал:

- Инна, Инна… Что же мы с тобой наделали?! Как же жить теперь дальше?! Простишь ли ты меня?

Инна усмехнулась, ответила:

- Глупый. Ты ничего не понял. Это я раньше думала, что любовь наказание. А сейчас знаю, любовь – награда. Ответная или безответная, состоявшаяся или нет, не важно. Важно хоть раз в жизни пережить любовь, а потом с этим богатством, с этим сокровищем в душе жить.

Ее рука лежала на столе. Он подвинул к ней свою ладонь, осторожно погладил ее пальцы, самые кончики. Но эта безобидная ласка так много включала в себя, что я почувствовал себя неловко, как будто случайно подсмотрел что-то исключительно интимное.

Я парень несентиментальный. Кино, книги в жанре «розовые слюни, голубые сопли» не для меня. А тут меня что-то проняло. Придурки! Он любил. Она любила. Сообщают об этом друг другу через двадцать лет. Хорошо хоть не через пятьдесят. Хотя какая разница – двадцать  или пятьдесят. Жизнь прошла, все главное уже состоялось. У обоих семьи, дети. Придурки.

Она протянула руку к его лицу. Прикоснулась или нет, мне не было видно. Сказала:

- Помнишь, у нас в 10 классе был молодой учитель, Хохлов Сергей? Мы все были без ума от него, он первый из взрослых стал разговаривать с нами, как с равными. Он говорил, что нереализованные желания вызывают серьезные изменения в психике. И рассказывал о девочке с параличом. Она, сидя у гроба матери, услышала любимую танцевальную мелодию, звучавшую вдалеке, и захотела танцевать, но, понятное дело, не стала. Ее парализовало. Помнишь?

- Сережу помню, он нам тексты к английскому переводил с листа, а про паралич нет, не помню.

Инна улыбнулась.

- Двоечник! Но это неважно. Я в правильности этого утверждения, в том, что нереализованные желания могут аукаться всю жизнь, убедилась на собственном опыте. Во мне, знаешь, очень поздно проснулась женщина. Я очень четко помню этот момент. Пробудил ее во мне ты. Девочки уже давно во всю обсуждали, как это волнует, когда к тебе прикасается мужчина, а я удивлялась. Мне было фиолетово, мужчина прикоснулся ко мне или женщина. Помнишь, после выпускного мы всем классом поехали за город, три дня жили в палатках, взволнованные, возбужденные тем, что закончилось детство, через три дня начинается настоящая, взрослая жизнь. И вот там, в лесу, ночью, мы долго сидели с тобой у костра вдвоем, молчали, смотрели в огонь, смотрели на небо, на звезды, на низкую, тяжелую луну. Все спали, я наблюдала, как ты прикуриваешь, наклонившись к костру, как блики огня играют на твоем таком родном и любимом лице. И сердце мне вдруг сжала такая нежность, такое страстное желание прикоснуться к тебе, погладить по щеке, что я застонала. Ты удивленно глянул на меня. Я поспешно встала и ушла в палатку. Я и не знала тогда, что этот порыв, эта судорожная потребность прикоснуться к любимому человеку и есть настоящее, то самое неизвестное мне женское желание. С тех пор, вот уже двадцать лет, мне снится один и тот же сон – я протягиваю к тебе руку, хочу погладить по щеке, а ты уходишь, исчезаешь, растворяешься в темноте. Двадцать лет я не могу осуществить то свое давнее желание. Меня этот сон очень тяготит. В жизни я состоявшийся, востребованный, благополучный человек, любящий, любимый. Но наступает ночь, и я снова и снова пытаюсь дотянуться до тебя, и не могу… Я просыпаюсь всегда разбитой. Может быть, теперь этот мучительный сон перестанет мне сниться.

Он схватил ее протянутую к его лицу руку, стал исступленно целовать. Она почти сразу руку отняла.

- Инна, прости меня! Прости! Какой же я осел!

Она устало сказала:

- Успокойся. Не в чем тебе винить себя. Стоим мы друг друга. Уж как сложилось, так сложилось. Теперь ничего не изменить.

Отвернувшись к окну, она продолжала.

- Я не умею быть откровенной, а сегодня вот устроила настоящий стриптиз. У Розенбаума, я его очень люблю, есть песня: «Уже прошло лет тридцать после детства, уже душою все трудней раздеться». Для меня и в детстве было трудно «раздеться душой», а сейчас подавно. Но невысказанное так давит! Все-таки, исповедь в церкви – это мудро. Облегчил душу перед чужим человеком и ушел. А зачем я вывернулась наизнанку перед тобой? Завтра я буду об этом жалеть.

Он опять схватил ее руку, прижал к своему лицу.

- Нет! Не жалей! Не жалей! Это так важно, что мы, наконец, все сказали друг другу! Я ведь… Я ведь до сих пор люблю тебя!! И всю жизнь любил тебя одну! Во всех встречных женщинах искал твои черты, жил, надеясь на встречу с тобой…

Она осторожно высвободила руку, покачала головой.

- Нет, Леша. Ты любишь не меня. Не меня, а свои воспоминанья. Свое детство. Я – твой мостик в то счастливое, беззаботное время.

Он перебил ее:

- Говори, что хочешь. Я-то знаю, что много лет засыпал и просыпался с твоим именем, как молитву, повторял его в самые трудные минуты жизни. Инна! Как, как жить-то теперь будем?!

Дверь купе с треском распахнулась. Вчерашняя очаровашка - проводница истошно завопила:

Вы еще постели не сдали ?! Быстро сдаем! Скоро подъезжаем!

Я бросил взгляд за окно. За окном мелькали домики знакомого дачного поселка. Лет пять – шесть назад, в один из своих визитов на историческую родину я тут хорошо покуролесил с друзьями. Минут через двадцать пять, действительно, прибудем на место. Хоть бы туалет не заперли!

Я одним махом сиганул со своей второй полки и понесся в конец вагона. Фу-у! Открыто. Правда, очередь. И ненавистные лужи на полу! Даже из-под двери вытекает! Вот черт! Ни зубную пасту, ни мыло не взял.

Ополоснувшись слегка, я с трудом протиснулся сквозь строй приготовившихся в выгрузке пассажиров и их сумок и чемоданов в свое купе. Оно было пустым. Аккуратно скрученные матрасы не первой и даже не второй свежести лежали в углу. Мои простыни тоже отсутствовали. Ободранная постель, с разбросанными на ней как попало моими личными вещами, имела вид поля боя после битвы. Проводница, судя по всему, зверствовала. Вот тебе и «милое создание». Через год – два станет настоящей профессионалкой, будут к ней пассажиры по стойке «смирно» обращаться, чайку мутного, на пятый раз прополосканного просить.

Глава 4

Я шел от автобусной остановки к родительскому дому и вспоминал давно и напрочь забытые приметы моего далекого детства.

Вот погнутый металлический заборчик, огораживающий газон у крыльца парикмахерской, в которой я стригся, кажется, с самого рождения. Заборчик стал гнутым после того, как парень из соседнего подъезда продемонстрировал нам, дворовым пацанам, как лихо научился он парковать новенькую отцовскую «шестерку». Машина пострадала еще больше, чем заборчик. Больше я этого парня за рулем отцовской машины не видел, ходил голубчик пешком, как все нормальные люди.

А вот ржавый железный гараж-«ракушка», на боку которого пожелтевшей от времени масляной краской выведено «Надя + Вадя = любовь». Рядом изображено кривобокое сердце, пронзенное такой же неубедительной стрелой. Никакой любви между Надей и Вадей не было и в помине. Кто являлся автором гнусного навета, осталось неизвестно, несмотря на попытки Вади выявить негодяя. Страсти, бушевавшие в связи с этим событием во дворе, давно улеглись и забылись, а надпись так и продолжает вводить проходящих мимо людей в заблуждение.

А вон тот облезлый грибок над детской песочницей, похоже, красил последним я, шестнадцать лет назад, на дворовом субботнике. Краска на грибке выгорела и облупилась, и уже не видна изображенная мной улитка, ползущая по шляпке мухомора. Насчет видовой принадлежности изображенного существа тогда, после субботника, разгорелась оживленная дискуссия. Но я-то знал, что рисовал именно улитку, а не жука и не ежика.

И крыльцо с тремя щербатыми ступеньками все то же! И так же стоит на подоконнике окна, выходящего на лестничную площадку между вторым и третьим этажом, ржавая жестяная банка из-под консервов, полная окурков. Именно на этой площадке находился всегда «мужской клуб» нашего подъезда. Судя по наполненности банки, здесь он и остался.

Дверь открыл отец. Долго разглядывал меня, подслеповато щурясь, наконец спросил:

- Простите, Вам кого?

Я не выдержал, шагнул навстречу, обнял отца, прижал к груди.

- Батя, ну что ж ты сына единственного не узнаешь?!

Отец охнул, задрожал всем телом, стал руками, как слепой, ощупывать мое лицо.

- Андрюшенька! Андрюшенька, сыночек! Что ж ты, сыночка, без предупреждения? Мы и не ждали тебя! А я, пень трухлявый, сына не узнал! Ну проходи, проходи, раздевайся.

Отец суетился вокруг меня, то пытаясь взять у меня из рук сумку, то стаскивая куртку, а у меня сердце сжималось от нежности к этому бесконечно родному и одновременно как-будто незнакомому человеку.

Я заметил, часто в памяти живет картинка, ничего общего с реальностью не имеющая. Причем относится эта особенность чаще всего к людям, хорошо и давно знакомым. Помнишь красивых, счастливых, веселых. Действительность нередко оказывается, мягко говоря, значительно суровей. Потому и возникает в первую секунду встречи странное ощущение, что видишь перед собой незнакомого человека.

Меня поразило, как сильно изменился, как постарел отец за те два года, что мы не виделись. Он еще больше похудел, ссутулился, волосы на голове стали совсем белыми, поредели так, что сквозь них просвечивала розовая, наивно – младенческая кожа.

Я отобрал у отца свою сумку, которую он, оставив в покое рукав моей куртки, снова подхватил с пола, намереваясь куда-то тащить.

- Пап, успокойся, не суетись. Я сам потом все разберу и разложу. Ты мне лучше скажи, ты не болеешь? Выглядишь не очень.

Отец невесело засмеялся:

- Что, произвел я на тебя впечатление своей красотой? Нет, сын, я здоров. Болезнь моя называется старость. А это, мой дорогой, насколько мне известно, пока еще, к сожалению, не лечится. Но я старик крепкий, до ста лет рассчитываю небо коптить. Так что не грусти, я тебе в ближайшее время хлопот не доставлю. Вот мама все хворает. То голова болит, то давление беспокоит. Да и нервы у нее, сам знаешь, спит плохо. А я здоров. Только вот масть сменил, с вороной на пегую. – Он поерошил жиденькие волосенки на своем затылке. - А так-то я конь боевой!

Слезы закипали при взгляде на этого «боевого коня», но я боялся обидеть отца своей жалостью. Чтобы сменить вызывающую сыновние слезы тему батиного возраста и здоровья, я спросил:

- А что, мамы нет дома? Что-то ее не слышно и не видно.

Отец ответил, немного смутившись.

- Да нет, дома, дома она. Наверное, опять нездоровиться, раз не вышла на наши крики. Я же говорю, побаливает она. Поди, опять давление прихватило. Так бы она вышла, конечно же! Шутка ли, сын приехал! – отец радостно потрепал меня по загривку.

«Побаливала» мать смолоду, а уж о нервах ее я знал не понаслышке. Поэтому серьезно к отцовским словам о нездоровье родительницы я не отнесся. И оказался прав. Мать лежала в бывшей моей комнате, куда я заглянул, обходя все комнаты квартиры, на кровати в красном атласном халате с бешеными зелено-сине-желто-черными драконами на груди. Лицо ее было густо вымазано какой-то желтоватой массой, очень неаппетитной на вид.

Я поздоровался:

- Привет, ма!

Вместо приветствия мать прочревовещала в ответ, старательно следя, чтобы с лица не свалилась отвратительного вида каша:

- Специально явился без предупреждения, чтобы врасплох людей застать?

Ничего, даже отдаленно похожего на радость при виде в течение двух лет отсутствовавшего единственного сына родительница моя, судя по всему, не испытывала. Я оставил ее риторический вопрос без ответа, поинтересовался вежливо, чтобы спросить хоть что-то, а не уйти, просто поздоровавшись:

- Чем это ты обмазалась?

Мать вскинулась. Видимо, задел за живое.

- Чем, чем! Творогом с яйцом, вот чем! Приходится всякую дрянь на лицо мазать, потому что ни муж, ни сын не способны заработать деньги мне на приличный салон красоты или хотя бы на косметичку!

Взволновавшись, она потеряла бдительность и говорила, уже нормально артикулируя. Ошметки каши со щек сползли на подушку, с подбородка упали за пазуху, запачкав нарядное облачение. Мать заверещала:

- А, черт! Черт! Черт! Все из-за тебя! Из-за тебя все! Всю постель измазала! И халат изгваздала! Видишь же, маска на лице! Нет, надо пристать к человеку! Убирайтесь! Оба убирайтесь! – ругаясь, она пыталась одновременно рукой собрать съехавший творог с подушки и пристроить его опять на лицо.

Да, мать не менялась. И нервы в наличии. И манеры прежние. И интересы ровно те же, что и два года назад, и двадцать лет назад. Я не удержался, подразнил ее. Изобразив на лице озабоченность, с серьезным видом посоветовал:

- Вот елки зеленые! Не продумала ты мероприятие. Надо пеленкой перед процедурой постель застилать. И халат старый надевать, чтобы не жалко было пачкать. А то вон какую красоту испортила!

Мать уловила ехидство в моем голосе, рявкнула:

- Иди отсюда, сказала! Без твоих идиотских советов обойдусь! Умник нашелся!

Отец, стоявший все это время у меня за спиной, потянул меня за руку.

- Сын, и правда, пойдем. Ты с дороги, тебе отдохнуть надо. И мама пусть отдыхает. Пойдем, пойдем, – шепнул мне в ухо, - я же говорю, нервы у нее.

Отец чуть не силой выволок меня из комнаты. В глаза не смотрел, и вид имел совершенно несчастный.

Смешно. Завтра человеку исполнится шестьдесят лет, а он ведет себя как неуверенный подросток с кучей давящих на мозги комплексов. Боится конфликтов. Чувствует себя виноватым за поступки, которые не совершал. Страдает от этой вины. Всю жизнь так было, мать безобразничала, а отец краснел и втягивал голову в плечи. Но никогда, ни разу, не одернул он ее, не сделал замечания.

Я обнял понурого, расстроенного отца за плечи:

- Пап! Не грузись! Не парься! Я уже большой мальчик! Я все понимаю. Расслабься. Я ж не чужой. Не надо меня стесняться.

Глаза отца благодарно заблестели.

- Андрюша! Ты же учительский сын, а пользуешься жаргоном, как какой-нибудь биндюжник. «Грузись», «парься», «расслабься»! Ну что это такое?

- Жаргоном в нашей стране пользуются все, включая людей публичных, даже президент любит сказануть что-нибудь цветисто-забористое, ты единственное исключение из общего правила. Точно так же ты единственный, кто употребляет в разговорной речи устаревшие, книжные слова, например, слово «биндюжник». Все биндюжники, папочка, остались в рассказах Бабеля. Погрузочно-разгрузочные работы в портах давно механизированы. Современные юноши и девушки даже не догадываются, что это слово может означать. И ты мне зубы нравоучениями не заговаривай. Свари лучше кофе, пока я душ буду принимать. А если еще пару яиц на сковородку разобьешь, то вообще песня будет.

Когда я вышел из ванной комнаты, отец в цветастом фартуке оживленно хлопотал на кухне. Запахи пробуждали веру во все хорошее. Вид накрытого стола любого сделал бы законченным оптимистом. Я в предвкушении гастрономического удовольствия потер руки.

- Вот это другой разговор. А то не успел в квартиру войти, сразу тебе суровый выговор от отца! «Речь у тебя, отрок, нелитературная. Устыдись!»

Отец радостно подхохотнул.

- Садись, болтун! Уже все готово. Жалко, колбаска вчера закончилась. Но я яйца с лучком и сыром пожарил, тоже вкусно.

С набитым ртом я уточнил:

- Подожди! Так раз колбасы в доме нет, значит, ты к завтрашнему застолью еще продукты не закупал, что ли? Тогда надо прямо с утра этим заняться. А то я уже лыжи навострил по друзьям пробежаться. Могу до вечера потеряться. Сейчас позавтракаем и двинем по магазинам. Ага?

Ни ага. Опять мой старик затосковал, опять пол разглядывает, брови скорбным домиком сложил. Я отвык от психологических тонкостей, вечно царящих под отчим кровом, и с непривычки начал уставать. Наверное, я брякнул вилкой об стол слишком громко.

- Пап! Ну в чем дело? Я что-то не то сделал? Я обидел тебя? Ты не молчи только, скажи! Мы не виделись давно. Я привык так, что на уме, то и на языке. Ну, что не так?

Отец накрыл мою руку своей подрагивающей ладонью.

- Сыночка, все так, не волнуйся. Какие могут быть на тебя обиды! Это я тебя обидеть боюсь. Ты же приехал на праздник, а мы… Мы, в общем, решили не отмечать. Не праздновать. Ну, так будет лучше. Да и правда! Какой это праздник? Шестьдесят лет! Скорее, день траура и скорби.

Я облегченно вздохнул, уточнил:

- С деньгами проблемы?

Отец замотал головой:

- Нет, что ты! Деньги есть! Денег достаточно! Я весь год откладывал на всякий случай. Нет, не в деньгах дело! Просто так лучше будет.

Ясно. «Они» решили. Мать распорядилась, отец перечить не посмел. Бедный мой папаня, бедный! Во что жизнь свою превратил?!

- Пап! Ну, решили и решили. Только продукты закупить все-равно надо. Всякую там рыбку, сыр, колбаску, тортики. Чтобы можно было на скорую руку стол накрыть. Ну и, знамо дело, горячительное разнообразное, и дамское, и с серьезными градусами. У тебя за сорок лет работы накопилась сотня - другая коллег, несколько тысяч учеников. Родня, опять же, хоть и немногочисленная, но имеет место быть. Ты же их не оповещал о вашем решении день торжества днем траура заменить? Вот! Явятся люди с поздравлениями, а у нас в холодильнике мышь повесилась. Оконфузимся!

Отец тут же согласился:

- Да, действительно! Я не подумал. Неловко выйдет, если кто-то придет.

Хорошо с отцом спорить! За годы семейной жизни он совершенно разучился отстаивать собственную точку зрения. Хотя, мне показалось, моим аргументам он обрадовался, «его» решение замотать юбилей ему явно было не в нос.

Попытки отца информировать мать о том, что «решение» пересмотрено, я пресек на корню. Наблюдать еще один акт садомазохизма было выше моих сил.

Тарились мы долго и основательно. Домой притащились после обеда, нагруженные, как вьючные животные. Вроде тех самых, исчезнувших как класс, биндюжников. Короче, нагруженные очень.

На этот раз избежать общения с дорогой родительницей не удалось. Не успели мы войти в квартиру, она тут же нарисовалась в дверном проеме моей, а теперь, судя по всему, ее комнаты. Она еще не раскрыла рот, как нам стал ясен смысл того, что только предстояло услышать. Все по науке, невербальный способ передачи информации: ноги, как у штангиста перед рывком, на ширине плеч, кулаки уперты в бока, локти демонстративно растопырены в стороны, лицо как морда разъяренного бульдога.

- Это как же прикажете понимать?!

Я не настолько наивен, чтобы надеяться перевоспитать отца, нечего было и пробовать. Но хоть чуть - чуть покапать ему на мозги я не упустил момент. Всю дорогу, пока мы бегали по магазинам и рынкам, отец ныл: «Ой, что мама скажет? Ой, мама будет сердиться, ой, расстроится, ой, нервничать будет!» Я, в свою очередь, напомнил ему, кто из нас врач, и попытался объяснить разницу между больными «нервами» и распущенностью. Объяснил так же, что когда человек на свои деньги, или в нашем случае, на деньги сына, покупает продукты, чтобы в своей квартире, на свой день рождения угостить своих друзей и родственников, в этом нет и не может быть ничего предосудительного. Больше того, все это здорово! Просто замечательно! А те, которые с нервами и думают по-другому, нам не товарищи. Отец на мои тирады испуганно подскуливал, а я неустанно кодировал его: «Молчи! Не связывайся с ней! Не оправдывайся! Не объясняй ничего! Вообще рот не раскрывай! Молчи, как партизан, за спиной которого беспомощная Родина! Молчи, что бы она ни сказала или ни сделала!». В том, что мое кодирование удалось, я совершенно не был уверен. Еще тот из меня Вольф Мессинг.

- Это как же прикажете понимать? – грозно вопросила маманя.

Ответом ей было деловитое сопение и шуршание пакетами.

- Вы что, оглохли?!

Мы не оглохли, но упорно продолжали притворяться и оглохшими, и онемевшими.

Вычислить зачинщика молчаливого бунта для матери не составило труда, мощная лавина материнского гнева обрушилась на мою голову. Ничего нового в ее репертуаре я не обнаружил, а на старые аргументы давно выработал стойкий иммунитет. Отец тоже держался молодцом, только делал круглые испуганные глаза и старался спрятаться за мою широкую спину.

Закончилось представление, как и следовало ожидать, слезами и новинкой в материнском репертуаре, вызовом «Скорой помощи» в связи с сердечным приступом.

Последний номер программы вынудил меня прервать обет молчания. Я предложил родительнице свои услуги в качестве врача, но был с негодованием отвергнут.

Отец тоже открыл рот, услышав, что мать названивает на «Скорую»:

- Ой! У Оли сердце!

Но я цыкнул на него.

- Какое сердце? Розовенькая вся, свеженькая! Не видел ты тех, что с сердцем! Продолжение спектакля, можешь не сомневаться.

Но отец продолжал скулить и тревожиться за свою ненаглядную Олю. «Скорая» приехала минут через двадцать. Молодой, моложе меня, усталый доктор спросил у матери, обматывая вокруг ее плеча манжету тонометра:

- Что беспокоит?

Мать картинно подкатила глаза, простонала:

- Сердце схватило. Жуткая боль! Я с утра прекрасно себя чувствовала, а понервничала – и сразу приступ…

Доктор уточнил:

- Боли давящие, колющие, сжимающие, разлитые, локализованные?

Мать испуганно зыркнула на меня, пролепетала дрожащим, имелось в виду, от слабости, голосом:

- Всякие, и такие, и такие.

- Понятно. Раздевайтесь.

Внимательно выслушав сердце, доктор подтянул к себе стоявший на полу чемоданчик с переносным электрокардиографом,  распределил датчики на присосках по почти бездыханному телу моей тяжелобольной мамаши, быстро и ловко записал ЭКГ. Пошуршал лентой электрокардиограммы, сосредоточенно ее изучая, заглядывая то в начало, то в конец и шевеля губами. Затем тщательно сложил длиннющую ленту, положил на материнскую тумбочку, упаковал электрокардиограф, тонометр. Обернулся к нам с отцом, спросил:

- Часто «Скорую» вызываете?

Отец замотал головой.

- Нет! Первый раз такое.

Парень опять повернулся к матери.

- Понятно. Значит так, уважаемая. Приступа у Вас никакого нет и не было. Давление в норме. Пульс, тоны сердца идеальные. ЭКГ как у молодой женщины. Вы здоровы и в лечении не нуждаетесь. На первый раз я ложный вызов оформлять не стану, но диспетчеру скажу, чтобы взяли Вас на заметку. В следующий раз заплатите штраф.

Доктор поднялся, подхватил свои громоздкие чемоданы и пошел к выходу. Только что лежавшая при смерти маманя заблажила ему в спину громовым голосом:

- Как Ваша фамилия? Оставьте мне фамилию! Я буду жаловаться! Я напишу министру! Неуч! Хам!

В эту минуту я понял отца, вечно красневшего за мать. Мне тоже было очень стыдно перед усталым парнем, днями и ночами вкалывающем на такой адской и неблагодарной работе.

Глава 5

Желание убраться из родного дома куда глаза глядят, такое знакомое и привычное во времена моего детства, настойчиво овладело мной. Ну не было сил у меня, человека исключительно мирного, можно даже сказать, пацифиста, находиться под одной крышей со злобной фурией, пребывающей в яростно - возбужденном состоянии. И я, позорно бросив отца на съеденье его любимой Оленьке, дернул из дома.

В каком направлении выдвигаться - вопрос не стоял. Только еще в один дом, кроме отцовского, мог прийти я в любой момент, хоть днем, хоть ночью, без предварительного звонка с уверенностью, что мне будут искренне рады.  В дом моего школьного друга Женьки. Вернее, в дом Женьки и его жены Светы.

 После окончания школы мы виделись только в мои редкие приезды к родителям. Но зато когда встречались, проводили за разговорами ночи напролет. Эти редкие ночные разговоры да такие же редкие телефонные звонки позволяли нам оставаться близкими людьми, не давали нашей дружбе тихо скончаться, как это часто случается со школьной дружбой. Впрочем, и студенческую, более зрелую дружбу, часто постигает та же судьба, как только жизнь разводит друзей в разные стороны.

Был в нашем общем с Женькой и Светой прошлом один нюанс, о котором я старался вспоминать как можно реже и который давно мог превратить нашу дружбу во вражду.

Дело в том, что Света, Женькина жена, была моей первой любовью. Познакомились мы с ней на городской олимпиаде по биологии. Попал я на эту дурацкую олимпиаду по чистому недоразумению, ни особого интереса к предмету, ни особых знаний я не имел. Поэтому среди фанатичных биологов выглядел очень бледно. Света, сидевшая рядом со мной, спасла меня от неминуемого позора, практически выполнив все мое задание. Когда объявили результаты, я пережил настоящий шок. Света заняла первое место, я незаслуженное второе. Все еще находясь в состоянии шока я и назначил первое в своей жизни свидание. Мы стали со Светой встречаться. Гуляли по улицам, ходили в кино.

Голова у меня шла кругом! Хоть отношения наши были исключительно в духовной плоскости и, по сути, являлись в чистом виде дружбой, я воображал, что у нас роман. Конечно, мне необходимо было предъявить свою избранницу Женьке, чтобы он мог воочию убедиться в величии одержанной мной победы. Женька убедился, высказал мне свою лестную оценку, назвав Свету толковой девчонкой. И увязался со мной на следующее свидание. И на следующее. Потом Женька задал мне странный, как мне тогда показалось, хотя и вполне логичный вопрос:

- Что у вас со Светой? Дружба, любовь?

Я растерялся, застеснялся, не смог признаться в своих чувствах, не смог говорить о том трепетном, нежном, что только-только начало прорастать в моей душе. Сказал нарочито небрежно:

- Конечно, дружба. Какая любовь! Скажешь тоже!

А потом, когда я однажды позвал Женьку в кино, он сказал:

А мы вчера со Светой этот фильм посмотрели.

Нормально? Посмотрели они. Света же мне накануне на предложение встретиться, пойти погулять ответила, что будет занята весь вечер. Я был парень догадливый и сразу понял, что меня бортанули. Передо мной встала проблема выбора. Я честно все взвесил, проанализировал, примерил тот странный Женькин вопрос к вновь открывшимся обстоятельствам и сделал вывод, что сам во всем виноват, не на кого обижаться. Поэтому выбор между любовью и дружбой  я сделал в пользу дружбы.

Не скажу, что ситуация была для меня безболезненной. Но я ее пережил. И теперь, навещая друзей в редкие наезды в родной город, я наблюдал за их жизнью, за их отношениями, не без тайной ревности, дремавшей где-то на самом – самом дне моей души.

С возрастом я стал щепетильнее. Стал чувствовать разницу между возможностью заявиться в гости без звонка и собственно визитом без звонка.

К телефону подошла Света.

- Свет, здорово! Это Андрей. Как у вас дела?

Света радостно заверещала:

- Ой, Андрюшечка, а мы тебя недавно вспоминали! У нас же Игореха собрался в медицинский институт поступать! А мы с отцом считаем, что надо в физтех идти, у него же талант, он гениальный физик. К нам домой даже его физичка приходила, целый вечер причитала: «Не дайте таланту сгинуть! Не ведает, что творит!» Мы собирались с Женькой тебе звонить, твое авторитетное мнение заслушать. Может, есть возможность физику и медицину совместить, раз на парня блажь такая нашла? Ты же должен знать, если есть такие направления в медицине, а? А дела у нас нормально! Все живы и здоровы! А ты откуда звонишь? В Омск не собираешься? Ты же сто лет дома не был!

Я очень ловко воткнулся в плотный словесный поток:

- Уже.

Света поперхнулась, озадаченная моей лаконичностью.

- Что уже?

- Собрался уже. Я в Омске. Оделся, обулся, стою в дверях, звоню для того, чтобы ты меня в гости пригласила, чтоб я пришел не хуже татарина.

Света опять запричитала:

- Ой, Андрюшечка! Да какой же ты татарин! Да что ты такое говоришь! Приходи, конечно! Мы тебе всегда рады!

- Свет, не трещи так, у меня с непривычки головокружение начинается. Выбирай, ликер, шампанское, торт, конфеты, фрукты в ассортименте. Что тебе нравится?

- Ой, да все мне нравится! Все! Только мне это нельзя! Я толстая, как бегемотиха!

- Брось, Свет! Ты не толстая, ты статная. Статные женщины добрые и жизнерадостные, а доброта самый главный дефицит в современном мире. Так что, раз нравится все, будем есть и пить с тобой все.

Светка радостно засмеялась.

- Правда? И Женька говорит не выдумывать насчет похудеть. А я в прошлом году, когда мы к Женькиным родителям в Лион  ездили, посмотрела на Катю и на Маргариту Игоревну, они такие стройные, красивые, что сразу тоже захотела похудеть, да все никак не начну.

- И не начинай. Глупости это все. Ты всякая красивая, и худая, и не совсем худая, прав твой супружник.

По дороге я зашел в гастроном, добросовестно приобрел все перечисленные Свете компоненты джентльменского набора, пару минут потосковал, вспомнив, каким приятно пухлым был мой кошелек еще сегодня утром. Успокоил себя коллективной мудростью, то ли народной пословицей, то ли поговоркой - «не в деньгах счастье» и снова повеселел.

Не виделись мы со славной семейкой уже года два, если не больше. Двери мне открыл Женька, щеголь и эстет Женька, месяца два не стриженый, в каких-то затрапезных джинсах и в видавшей лучшие времена футболке, но в общем все тот же Женька, мой верный дружище.

Света тоже мало изменилась с того времени, когда я видел ее в последний раз, все так же круглы и румяны были ее щеки, так же монументален торс, разве что складки жира на ее боках стали рельефнее проступать, угадываться сквозь балахон веселенькой расцветки. Поменяв весовую категорию после трех родов, Света не изменила своим вкусам и продолжала отдавать предпочтение одежде ярких тонов.

Если бы мы на протяжении шестнадцати лет не встречались время от времени, я вряд ли узнал бы в этом прототипе всех колхозниц скульптора Мухиной прежнюю Свету, длинноногую, с осиной талией, большеглазую легкоатлетку. Причем легкая атлетика была не как у всех, для здоровья и от избытка молодой энергии. Света спортом, как, впрочем, и всем в своей жизни, занималась серьезно, показывала какие-то обалденные результаты в легкоатлетическом многоборье и даже ездила в девятом классе на юниорские соревнования в Болгарию. Сейчас бы она была своей только среди борцов сумо.

Чудовищные изменения внешнего облика никак не сказались, к счастью, на ее характере. Она осталась, как и была, щебетухой и хохотухой. Рядом с ней как-то забывалось, что в жизни есть место не только хорошему, но и плохому. А уж что плохое могло быть в Светиной жизни – в это вообще невозможно было поверить. Не верилось в бессонные ночи над тяжело и долго болеющими детьми, в хроническое безденежье, в дни и годы, проведенные у плиты и за бесконечной стиркой и глажкой, в то, что Света три года ухаживала за парализованным после инсульта отцом, а потом хоронила его… Никто никогда не видел Свету в слезах, не слышал ее жалоб.

- Елки зеленые, Андрюха, где ж были мои глаза?! Как же я не разглядела, что ты такой красавец!  Мне же надо было в тебя влюбляться, а не в Женьку, может, ты б меня замуж взял.  Нет, крути не крути, худеть придется! Это же невозможно вынести, такой красавец - и не при деле!

Женька молча ухмылялся Светиным сетованиям по поводу упущенных в молодости возможностей. Света любила эту игру в роковую красавицу и знойную женщину, мечту поэта. Женька ей развлекаться не мешал. Я вообще никогда не видел никаких проявлений ревности ни с той, ни с другой стороны. Поэтому подыгрывал Свете, не опасаясь спровоцировать семейный скандал.

- Свет, да на фига тебе худеть, я ж тебе уже намекал по телефону, изнамекался весь, что женщина с формами – моя голубая мечта. Ты мне только дай знак, только подмигни тайком – и выкраду вместе с забором!

Светка радостно расхохоталась.

- Нету у нас никакого забора! Так воруй, без забора!

Я закапризничал:

- Ну-у, без забора не так поэтично. Что это такое! Невеста должна, просто обязана находиться за высоким забором!

Света развела руками:

- Вот так и рушатся надежды. Не поставила вовремя забор – и счастье проплывает мимо! Пошли на кухню, перекусим, чем Бог послал, поболтаем, а уж потом я подмигивать начну, может быть, ты подобреешь к тому времени.

Легко сказать «пошли на кухню». Совершить переход в несколько жалких метров без привычки было весьма сложно. В гостеприимном доме моих друзей всегда приходилось очень тщательно выбирать место, на которое переставляешь ногу, перемещаясь, так как дом напоминал Ноев ковчег за сутки до окончания плавания, когда все его насельники уже пообвыклись в новых условиях и свинячили кто как мог.

В трех комнатах стандартной «хрущевки» кроме Светы и Женьки проживали постоянно, само собой, трое их отпрысков,  а так же Светина осиротевшая мама. В узеньком коридоре квартировали красавица доберманиха Айна, приблудная дворняжка Буся на трех лапах и кот Фунт. Поскольку дом был гостеприимным, так же постоянно, сменяя друг друга, в нем находилось бессчетное количество друзей каждого из жильцов. К животным друзья не ходили, но они так любили общаться с вновь прибывшими гостями и делали это с такой энергией, что обычно начинали  у меня в глазах двоиться и троиться.

Итак, на полу находилось: обувь, уличная и домашняя, хозяев и гостей, в количестве, неподдающемся устному счету и в полном беспорядке, школьные портфели, спортивные сумки, теннисные ракетки в чехле, собачьи и кошачья подстилки, их же миски, у каждого своя, для еды и воды отдельная, бабушкина тросточка и прочее, прочее, прочее...  А самое главное, по полу постоянно сновали все три представителя братьев наших меньших.

В свои предыдущие посещения я уже обрушивал зеркало в прихожей, пытаясь ухватиться за что-нибудь, чтобы не упасть и наступал на несчастную инвалидку Бусю, поэтому к приглашению пройти на кухню отнесся серьезно и ответственно, в результате оказался в крошечной кухоньке, ничему и никому не причинив вреда.

Кухня была, как и положено в «хрущевке», площадью пять квадратных метров. Три человека могли разминуться в ней только бочком. А шесть?

- Свет, а как вы здесь едите?

Света удивилась вопросу.

- Обыкновенно, за столом.

- Тесно же.

- Тесно, Андрюшенька, очень тесно. Мы по очереди едим. Пока дети не выросли - не так заметно было. А сейчас тесно. За общим столом только в праздники собираемся, в комнате у мальчиков раскладной стол ставим. Но мы привыкли. Ты драники любишь? Я свежие пожарила, пока ты шел.

Драники я очень любил. Только никто мне их никогда не жарил. А сам себе я готовить ленился, привык питаться дома всякой сухомяткой.

Кроме огромного блюда с  драниками Света выставила на стол из холодильника сметану, самодельную кабачковую икру в двухлитровой банке и соленые огурцы собственного же приготовления. Как же все это отличалось от больничных обедов, которыми я обходился много лет подряд!

- Светка, я передумал насчет забора! Я тебя украду так просто, без всякой романтики. Ты только обещай меня каждый день так же вкусно кормить!

Светка радостно заржала:

- То-то же! А то ишь, переборчивый какой выискался! Девушка к нему с искренними чувствами, а он ломается! 

Света выставила на стол чистые приборы числом два и сообщила:

- Все. Я побежала.

Видя мое недоумение, пояснила:

- Я работаю с шести до девяти. Мне на работу надо.

Раньше Света нигде не работала. Они с Женькой поженились сразу после школы. И Игореху родили тоже сразу. Светино образование ограничилось школьным курсом. После Игорехи родили Лизу. После Лизы Павлика.  Никакой профессии у Светы не было. Что она делает на работе? Оказалось, моет пол!

- В нашем доме, на первом этаже, на деньги какого-то международного фонда открыли языковую школу, английский, немецкий, французский, испанский, итальянский, китайский или японский, выбирай, что нравится. Вот там она и работает. Очень удобно, рядом с домом, вечером, всего три часа работы, а зарплата едва ли не в два раза больше, чем получаю я в институте за полный рабочий день, – пояснил мне Женька.

Я был возмущен. Света, когда-то занявшая первое место на городской олимпиаде по биологии, закончившая среднюю школу с золотой медалью, умница Света работает уборщицей!

- Женька, я все могу понять, «все работы хороши», «мамы всякие нужны, мамы всякие важны», но отправить жену мыть пол в какой-то конторе! Дальше, по-моему, некуда!

Женьку мое негодование совершенно не взволновало.

- Оказывается, ты сноб, братец. Не знал я за тобой этого раньше.

- С какого перепугу я сноб? Ты не передергивай, не переваливай с больной головы на здоровую! – я начал злиться.

Женька невозмутимо объяснил:

- Чем твоя работа лучше? Она чище? Нет. В ней и кровь, и грязь, и гной. А еще СПИД, гепатит, сифилис, из-за которых вы, врачи, к человеку не прикоснетесь теперь без резиновых перчаток, на три метра не подойдете без марлевых повязок на роже. Ты в своей грязи копаешься, получив определенный багаж знаний. Чтобы убирать Светину грязь, гораздо менее грязную, к слову сказать, чем твоя, никаких особых знаний не требуется. Получается, ты смотришь на ее работу свысока только потому, что ею можно заниматься, не имея никакого образования. Только за это ты считаешь ее низкой, недостойной. Это и есть снобизм, высокомерие.

Я еще со школы знал, что с Женькой спорить себе дороже, но не мог смириться с тем, что узнал.

- Что ж ты сам-то не пошел в дворники? Тоже удобно, подмел с утра и свободен, - я вложил в вопрос все ехидство, весь сарказм, какой во мне был.

Зря старался, как оказалось.

- Пошел. В дворниках я уже лет десять как состою. Действительно, очень удобно, и здоровью способствует, свежий воздух, физический труд. Кроме того, я еще на ремонтах подрабатываю, наловчился кафель класть, трубы, сантехнику менять, у меня хорошо получается, на меня в сезон ремонтов даже очередь. Так что ты зря на меня вызверился.

Не знал я таких подробностей о жизни друга. Да и не задумывался как-то о материальной стороне жизни их большой семьи. А и то! Я один иной раз концы с концами не свожу, а на Женькиной шее четыре, нет, пять иждивенцев! Не считая котов и собак, которые между прочим, тоже не святым духом питаются.

- Да не вызверился я! Но свою жену никогда бы не пустил мыть пол. Другую работу ей нашел бы.

Женька пожал плечами:

- А я и не пускал. Она сама решение приняла. На мои возражения предъявила исторические факты, например, эпизод из биографии Марины Цветаевой, которая работала посудомойкой в рабочей столовой. А давить у нас в семье не принято. Тем более, что денег нам, действительно, всегда не хватает. Семья-то большая.

Я вспомнил:

- Слушай, а как же твоя наука? Ты же докторскую диссертацию вроде писал?

- Нормально наука. Докторскую я уже закончил. Через два месяца защита. Там все хорошо, только денег нет.

Я возмущенно хлопнул ладонью по столу.

- Вот, блин, времена настали! С такой золотой башкой, как твоя, семью прокормить невозможно! Женька! Какого черта ты тележишься? Бери всех в охапку, вали за бугор, к своим. Я уверен, ты там не пропадешь!

Женькины родители, как и Женька, ученые – химики, уехали во Францию по трехлетнему контракту еще в конце восьмидесятых, да так и остались там, пришлись ко двору. Катя с выросшей Юлькой давно уже перебрались к ним. Именно туда ездили мои друзья в прошлом году, первый раз за десять лет разлуки, причем на деньги, которые выслали им родные.

Женька согласился:

- Конечно, не пропаду. Да и мои все там, я по ним скучаю. Но у нас, как в сказке про репку. Анна Сергеевна, Светина мама, отказывается ехать, потому что здесь могилы дорогих ей людей и потому, что «где родился – там и сгодился». Света отказывается ехать, потому, что брат у нее шалопай и вертихвост и маму на него не оставишь. А я не еду, потому, что Светку люблю. Все просто.

Первый раз в жизни я слышал от Женьки это – «Светку люблю».  Никогда мы не говорили с ним об их отношениях. Я не спрашивал потому, что был не совсем равнодушен к Свете, слегка, совсем чуть – чуть ревновал ее. А Женька ничего не рассказывал потому, что вообще парень неразговорчивый. На этот раз я не упустил момент.

- Неужели до сих пор любишь?

Женька подтвердил:

- Люблю. Самое главное счастье и самая главная удача в моей жизни - это то, что я встретил Светку. Она мне все, и любовница, и друг, и мать, и нянька. И чем больше я с ней живу, тем больше понимаю, как мне повезло. Проснусь иной раз среди ночи, послушаю, как она сопит, и вот аж сожмется все внутри, такая она родная!

Я не унимался:

- А другие женщины? Хоть чем клянись, я все равно не поверю, что у тебя не было походов налево.

Женька невесело хмыкнул:

- А это как в известном анекдоте,  слышал, наверное. Неверные мужья ищут подтверждения того, что их жена самая лучшая, каждый день, а верным достаточно убедиться в ее превосходстве раз в год. Так вот, я муж верный. Только потом Светке в глаза смотреть тошно.

Я обнаглел окончательно:

- Жень, а она?

Женька уточнил:

- Что она?

- Ну, она жена верная?

Женька поиграл желваками на скулах.

- Не знаю. Думаю, да, - помолчал. – Да нет, уверен, что верная. Да, уверен!

Я сам не рад был, что затронул такую интимную область жизни моих друзей, закруглился поспешно:

- Ладно, с этим понятно. Ну а если б можно было жизнь отмотать назад, стал бы жениться в восемнадцать лет? Стал бы размножаться так стремительно? Я согласен, пацанва у вас классная получилась, но ведь связывают они тебя по рукам и ногам, без них бы ты  бешеную карьеру мог сделать, хоть научную, хоть административную. А так вечные бытовые проблемы, кашки – малашки, пеленки – распашонки. Ты ж в отпуск в прошлом году первый раз за много лет отдыхать ездил!

Женька посмотрел на меня, как на слабоумного.

- Мы с тобой как на разных языках говорим. Я ж сказал: люблю, счастлив. Свету люблю, детей люблю, жизнь свою без них не представляю. А ты какие-то глупости спрашиваешь. Нет, Андрюха, не менял бы я ничего. И женился бы, и размножался бы. Но ты меня не поймешь, пока свою, тебе предназначенную женщину не встретишь.

Я заинтересовался:

- А как узнать, какая из них твоя? На первый взгляд все они твои, все добрые и ласковые,  поди выбери правильно.

Я спрашивал как – будто в шутку, на самом деле ожидал ответа всерьез. Женька и ответил серьезно:

-  Мне, знаешь, нравится одно определение любви. Жил такой австрийский поэт, Райнер Мария Рильке, современник нашего «серебряного века», он писал, что любовь – это кричащее отсутствие. Вот когда отсутствие какой-то женщины станет для тебя криком, станет невыносимым – не сомневайся, это она, та самая, тебе судьбой назначенная. Когда к тебе это придет, ты сам все поймешь, не ошибешься.

Поздно ночью возвращался я домой слегка навеселе. И всю дорогу пытался решить, а для меня такая жизнь, как у Женьки, была бы счастьем или наказаньем? С одной стороны, здорово, когда рядом с тобой любимый, нужный, единственный человек. Но с другой стороны, эти бессчетные тапки на полу, эти коты и собаки, теща со своими капризами... Пожалуй, я бы такое счастье не потянул. Я бы от такого счастья куда глаза глядят ушел бы и не вернулся.

На этом я и остановился. Нет, однозначно, семейная жизнь не для меня.

Глава 6

В следующий день, день отцовского рождения, все было так, как я, умненький – разумненький, и предсказывал.

Телефонные звонки с поздравлениями начались часов с восьми утра. Часов с двенадцати народ с подарочными книжками под мышками и цветами наперевес повалил уже в двери.

А мы с батей встречали визитеров во всеоружии! Все сыры – колбасы, огурчики – помидорчики порезали и покрошили, двух больших карпов в духовке запекли, предварительно обмазав их сметаной и запеленав в фольгу, в трех кастрюлях натушили говяжью солянку «по-грузински», кулинарный шедевр, которому меня научила одна из бывших возлюбленных, в моем исполнении всегда вызывающий бурю восторгов у харчующихся, не подозревающих, что это единственный номер из моего скудного репертуара. Даже водку в холодильнике остудили и чай в большом заварочном чайнике заварили! Поэтому, когда мы распинались перед гостями: «Ах, какая приятная неожиданность! Ах, как мы рады!», то нисколько не кривили душой. Действительно, было приятно внимание людей к отцу, действительно, были рады!

Мать после вчерашней истории с сердечным приступом весь вечер и все праздничное утро хранила скорбное молчание. Под ногами у нас не путалась, лежала себе тихонечко у телевизора с мокрым полотенцем на лбу, громко вздыхала. Предполагалось, что ее тихое страдание пробудит в нас с отцом муки совести, но «тонкие» манипуляторские расчеты не оправдались. Отец был так возбужден, что совсем забыл об «Оленькином слабом здоровье», а меня такой дешевкой провести нельзя. Кстати, продолжая страдать, утром мать накрутила волосы на бигуди, что делала только перед «выходом в свет». Но с днем рождения отца, человека, с которым прожила тридцать четыре года бок о бок, так и не поздравила.

Когда плотным косяком в дом повалили гости, мать продолжала сидеть в своей комнате за закрытой дверью. Рассаживать гостей и метаться с тарелками и подносами из кухни в большую комнату, где был накрыт стол, хозяйка дома предоставила мне с юбиляром и тем из поздравительниц, у которых доброе сердце не выдержало зрелища двух мужиков, самоотверженно пытающихся организовать приличное застолье. Выплыла к столу она, вся из себя нарядная и кудрявая, только тогда, когда после пары – тройки тостов народ расслабился и начал веселиться.

Праздник удался на славу. Пришли, как я и предполагал, и отцовские коллеги, вернее, коллегини, и несколько бывших учеников и учениц, ставших, как и отец, историками и не теряющих с любимым учителем связь. Пришли нежданно – негаданно два институтских и один школьный друг. Институтских друзей отца я знал, отец постоянно, хотя и редко, встречался с ними. Школьного друга я видел впервые, оказалось, он даже жил не в Омске, а где-то на Алтае. Когда отец обнимался с ним, глаза у обоих подозрительно блестели, после объятий они долго шмыгали носами, пытаясь скрыть набежавшие слезы. Пришла и тетка, отцовская старшая сестра с дочерью, моей, стало быть, кузиной. Тетку Аню с сестрой Иркой я не видел лет сто. Мать тетку не жаловала. «Что на уме, то и на языке» – это как раз про мою тетку. Мысли, которые возникали в ее голове при виде матери я разделяю целиком и полностью.  Только я их не озвучиваю. А тетка в обязательном порядке проговаривала все вслух. На просьбы брата быть поделикатнее возмущалась: «А что, я же правду говорю?» Отец свою сестру - правдолюбку любил и бегал к ней в гости тайком от супружницы. Тетка к нам ответные визиты наносила крайне редко.

Все гости без лишних церемоний быстренько перезнакомились и наперебой принялись петь дифирамбы юбиляру. Юбиляр, скромность которого по закону перехода количества в качество давно из достоинства превратилась в недостаток, с непривычки едва не падал в обморок от волнения. Таким счастливым я не видел отца ни разу в жизни!

Вечером, когда, проводив гостей и прибравшись, мы, еле теплые, сидели с отцом на кухне, он сказал мне это сам.

- Ты знаешь, Андрюша, наверное, сегодня был самый счастливый день в моей жизни! Спасибо тебе, сынок!

В эту минуту я чуть не разревелся от любви и нежности к своему старенькому, доброму и «беззубому» бате.

Утром я проснулся с мыслью о том, что погорячился, запланировав аж пятидневный визит в отчий дом. Вполне хватило бы трех дней, даже с лишком.

 Заняться в родном городе было категорически нечем. Валяться же с книжкой на диване гораздо комфортнее дома. Все-таки родная кровиночка за стеной меня напрягала, я постоянно ждал от нее какой-нибудь пакости, а находиться все время в тонусе достаточно утомительно.

Я даже стал подумывать, не поменять ли мне обратный билет на сегодняшний день, плюнув на убытки, которые придется понести.

Раздумья мои прервал отец, вошедший в комнату.

- Проснулся? Доброе утро.

Я судорожно начал было придумывать, что бы такое соврать, какую правдоподобную уважительную причину изобрести, оправдывающую мой внезапный отъезд, но отец меня опередил.

- Сын, мне неудобно тебя просить. Тебе, конечно, развлечься хочется, дело молодое. Но, ты же понимаешь, кроме тебя мне никто не поможет.

Вступление могло затянуться на полчаса и я подбодрил отца:

- Говори, говори. Я никуда не собирался, все нормально.

- Не собирался? Тогда, и правда, может ничего? Я хотел спросить, давай на дачу с тобой съездим? Там, понимаешь,  антенна телевизионная еще зимой упала, а там же низинка, ты ведь знаешь, без антенны телевизор ни одну программу не ловит. Вот надо ее, антенну эту, поставить. Я сразу, как только выпускные экзамены закончатся,  уеду до первого сентября жить на дачу, как мы с тобой в былые времена. Помнишь наше дачное житье – бытье? Я-то, когда один там теперь кукую, часто вспоминаю то время!

Елки зеленые! И в самом деле! Как же я мог забыть про дачу! Это же мое  любимейшее место на земле! Самые безмятежные, самые счастливые дни далекого уже детства прожиты мной именно там, в утлом дощатом домике, почти собачьей конуре, при минимуме комфорта, но зато при максимуме свободы.

Мать на дачу не ездила, поскольку условия для жизни там были спартанские, удобства во дворе, вода в бочке, которую приходилось наполнять при помощи двух ведер из колодца, расположенного в конце улицы, еду готовили и кипятили воду для гигиенических процедур на маленькой неудобной электрической плитке в одну конфорку, холодильник и телевизор отсутствовали как факт.

Бытовая неустроенность нас с отцом нисколько не напрягала, наоборот, такая полупоходная жизнь нам, а уж мне точно, очень нравилась, казалась романтичной, особенно мужской.

Целое лето, вернее, два летних месяца отцовского педагогического отпуска мы наслаждались с батей свободой. Никто не зудел, не воспитывал, не упрекал, не жаловался, не требовал. Жили, как хотели. А потом десять месяцев вспоминали счастливые дни и ждали, мечтали, строили планы на предстоящее лето.

Ах, летняя дачная вольница!  В отрочестве – с многокилометровыми велосипедными заездами компанией в пятнадцать – двадцать человек, почти мотовзводом, с соревнованием на скорость, на выносливость. К таким заездам долго готовились, втихую тренировались, вылизывали и украшали дешевенькие свои велики, обвешивали отражателями, обматывали разноцветной изолентой, правдами и неправдами добывали необычные звонки, прикручивали фары с простенькой электрической цепью.

А еще были многодневные футбольные турниры не на жизнь, а на смерть с постоянными соперниками, командой из соседнего дачного поселка, расположенного в пяти километрах от нашего, за оврагом. Правила в нашем футболе были свои, более жесткие, лишь отдаленно напоминающие установленные ФИФА. Временного ограничения наши матчи не имели, играли до тех пор, пока игроки не впадали от усталости в полуобморочное состояние, а болельщики не теряли голос от многочасового беспрестанного крика.

Особое и нечастое в связи с суровостью климата блаженство -  купание в Иртыше в знойном сибирском июле, с обязательным же выяснением, кто дальше, кто дольше, кто глубже, кто быстрее. А когда тело в холодной воде перестает слушаться и губы синеют до черноты – зарыться по шею в горячий песок и, прислушиваясь, как жизнь возвращается в почти бесчувственное тело, смотреть, смотреть, смотреть в небо, на птиц, на облака, на голубую бесконечность....

О! Огромные, в три метра высотой, ночные костры на берегу реки, далеко отражающиеся в черной воде, когда тьма за спиной становится непроницаемой и зловещей, а привычные лица друзей вдруг как-то странно меняются, освещенные неровными всполохами огня, и самые завиральные истории про «страшное» не кажутся уже бредом и враками, и возвращаться домой после таких ночных полуязыческих посиделок мимо шуршащих от ветра кустов жутко так, что судорогой сводит живот и отпускает только на пороге домика, в котором мирно спит отец.

А в юности – тоже ночные костры на берегу Иртыша, но уже все по другому, уже ясно, что подружки наши, верные соратницы по купанию и велосипедным прогулкам не совсем такие, как мы, и разговоры в мужских компаниях исключительно «про это», и первые попытки применить теоретические знания на практике, и прогулки рука в руке с каким-нибудь нежным созданием до утреннего, рассветного тумана, до восхода солнца, и неловкие поцелуи на прощание....

Как же я мог все это забыть?! И ведь забыл! Забыл! Я никогда не вспоминал дачу! Вернее, не перебирал в памяти образы, события, которые вдруг так ярко вспомнились мне в тот момент.

От избытка нахлынувших чувств мне захотелось расцеловать отца, но я, конечно, сдержал свой порыв. Смешно, но даже с родными людьми, которым стопроцентно доверяем, даже наедине с собой продолжаем мы играть роли, навязанные обществом. Общепризнанно, настоящий мужчина лишен или скрывает сильные эмоции. О том, что мужчина не плачет, а огорчается, я слышал еще в детском саду. Я человек сильных чувств, и часто они, чувства, рвутся, просятся наружу. Но – нельзя! Мужчины не плачут. И не хохочут. И не целуют, не тискают отцов, друзей, сыновей. Они говорят со спокойным достоинством:

- Конечно, пап, какой разговор. Поставим твою антенну, не только новости по ОРТ, но даже девчонок по MTV сможешь смотреть одинокими вечерами. Тем более что мне это в удовольствие, погода стоит летняя. Я и грядки тебе помогу вскопать, разомнусь немного.

После завтрака мы быстренько упаковали остатки вчерашнего пира, прикупили в гастрономе сухой паек, макароны, гречку, консервы, и часа через два уже подходили к речному вокзалу.

Добираться на дачу надо было на «Ракете» по реке, что составляло дополнительное, отдельное удовольствие. Вовнутрь катера, где стояли жесткие лавки, а на них рядком сидели, обняв свои объемистые баулы, пожилые дачники и дачницы, я никогда не спускался и раньше, не стал спускаться и в тот раз. Стоял на носу и ловил кайф: «ветер в харю», вокруг простор, живое серебро реки, зеленая лента берега, запах воды и влажной земли, который не могла перебить даже вонь солярки от чихающего мотора старенького плавсредства. Лепота!

Поселок выглядел так, как будто время обошло его стороной. Никаких признаков дикого капитализма! Ни тебе киосков, торгующих всякой всячиной, от сигарет и картофельных чипсов, до виски и ликеров известных в мире марок, произведенных в каком-нибудь подвале неподалеку. Ни высящихся в самых живописных местах огромных домин под яркими черепичными крышами современных хозяев жизни.  И никаких тебе машин!

А фокус состоял в том, что добраться по суше в поселок было нельзя. С двух сторон дорогу к нему преграждало огромное болото, рям, как называли его местные, с третьей стороны глубокий овраг, протянувшийся на многие километры. Хлипкий мосточек через овраг годился только для пешеходов, он гнулся и колыхался, если на нем оказывалось одновременно более двух человек, автомобильного моста не было. Такая себе «земля Санникова». Заповедник социализма.

По узенькой улочке, которая летом превращалась в прохладный полутемный тоннель из-за смыкающихся над головой деревьев, оглушенные тишиной, непривычной для наших урбанистических ушей, дошли мы с отцом до своего участка.   

Вид участок имел печальный. Антенна, которую мне предстояло водружать на место, рухнув с крыши, сломала старую яблоню и повалила секцию деревянного штакетника, огораживающего с улицы наши владения. На крылечке и маленькой терраске грязными ошметками лежали сопревшие  за зиму листья. Всегда образцово ухоженный сад и маленький огородик топорщился серым прошлогодним сухостоем.

- Такая весна в этом году бестолковая у меня! Ни разу сюда не смог вырваться, - сказал отец, оправдываясь. – Мне и про антенну соседи сказали, я сам не видел. Вначале Марианна Львовна позвонила, а потом я Сергея Ивановича в магазине встретил. А так бы и не знал, что у нас тут разруха такая.

Соседи оказались легки на помин. Первым из-за кустов малины, выполняющих роль живой изгороди между нашим и соседским участком, возник Сергей Иванович. Сергею Ивановичу было за восемьдесят, без слухового аппарата, который он иногда снимал, чтобы отдохнуть, и без очков с толстенными стеклами он был глух, как пень и слеп, как крот, но всегда бодр и весел. Он уезжал с дачи в город только тогда, когда выпадал постоянный снег. Представить дачу без характерного кряхтения на соседнем участке было невозможно! Мы говорим «дача», подразумеваем «Сергей Иванович», мы говорим «Сергей Иванович», подразумеваем «дача»!

Признав в незнакомце меня, сосед продрался сквозь колючие заросли и долго тряс мою руку, хлопал по плечу, приговаривал:

- Ты посмотри, а? Это ж надо, какой вырос! Был же вот такой! – показал он ладонью на уровне бедра. – В малину заходил ягоды поклевать – головы не видно было, только ветки шевелились. А сейчас вон какой красавец!

Я обрадовался соседу, как родному, и не стал напоминать симпатичному дедку, что обозначенные им размеры я перерос годам к шести, а виделись последний раз мы с ним в мои шестнадцать или семнадцать лет, когда я был уже вполне такой из себя красавец.    

Марианна Львовна объявилась через полчасика после нашего приезда. Ее домик находился на другой, параллельной улице, а огороды ее и нашего участка соприкасались. Но лазать к нам в гости через кусты Марианна Львовна считала ниже своего достоинства, делала полуторакилометровый круг, но входила на участок всегда чинно, через калитку. Уточню, что часами подсматривать за нами из окна мансарды или вдруг неожиданно вмешиваться в нашу с отцом очень семейную беседу, когда мы и не подозревали, что за огородной растительностью притаился шпион, соседка неприличным не считала. Нас ее странности не напрягали, Марианна Львовна была женщиной одинокой, у многих людей от одиночества в голове заводятся фиалки. Лучше иметь дело с дамой манерной, но доброй и безвредной, чем с простой, без затей, но злобной и склочной.

С Марианной Львовной мы дружили. Она нас подкармливала немудреными дачными вкусностями, консультировала по агрономическим вопросам, а мы помогали ей, когда у нее возникала потребность в грубой мужской силе.    

Вначале над кустами сирени, росшими по обеим сторонам калитки, проплыла красивая шляпа с широкими полями и букетом пронзительно-синих незабудок у тульи, потом появилась и сама обладательница шляпы, стройная, не по дачному нарядная и чистенькая, в наглаженных кокетливых укороченных брючках, яркой маечке в цветочек, с накрашенными губами.   

Переливчатым голосом юной прелестницы она прокричала издали:

- Как отрадно видеть это прибежище печали вновь ожившим! Как радостно снова услышать знакомые голоса! Господа! Со мной сегодня произошла необычная история, я чистила для обеда картофель и погрузилась в мечты. И неожиданно начистила очень много! Я поняла, это провидение двигало моей рукой! Высшие силы таким образом намекнули мне, что я должна пригласить на обед своих дорогих соседей! Николай Николаевич, Андрюшенька, Сергей Иванович, я прошу вас разделить со мной мой скудный обед. В меню отварной картофель, жареная колбаса и восхитительное, скажу без ложной скромности, домашнее, моего собственного приготовления вино из облепихи. Прошу вас, приходите! Отметим, так сказать, открытие сезона.

Господа от радости подпрыгнули на месте. Аппетит на свежем воздухе всегда зверский, а готовить в походных условиях и мыть затем посуду сущее наказание. Да и работа, как известно, не волк, всегда хочется ее отодвинуть на потом.  Был бы более или менее уважительный повод.

Сергей Иванович соображал быстрее нас и радостно прокричал в ответ:

- Замечательная идея! Прекрасное меню! А у меня есть отварные яйца, я мигом салатик с зеленым лучком спроворю. К картошечке самое милое дело.

Мы с отцом выразили готовность поучаствовать в складчине двумя банками мясной тушенки и рыбными деликатесами, оставшимися с юбилейного стола.

Когда упрямая Марианна Львовна, сделав обычный круг почета через две соседние улицы, вошла в свой двор, у крыльца уже переминались нетерпеливые  и голодные гости. 

Домик и участок Марианны Львовны напоминал жилище Мальвины, девочки с голубыми волосами из мультфильма про Буратино, такой же маленький, опрятный и нарядный. Так раздражавшие меня в собственной квартире салфеточки и скатерочки в доме Марианны Львовны выглядели очень уместно. И сама хозяйка была похожа на девочку с голубыми волосами, но в возрасте элегантности. Именно так бы выглядела Мальвина, проживи она в сказочном домике где-нибудь так лет сорок пять, ухаживая за цветами в своем саду, попивая чай с вареньем и беседуя с умным псом Артемоном.

После обеда, получившегося отнюдь не скудным, я расположился с чаем в плетеном кресле-качалке, слушая вполуха беседу стариков. Погрузился, так сказать, в мечты, как это случилось давеча с нашей хозяйкой в процессе приготовления обеда. А попросту – задремал. Вино из облепихи у Марианны Львовны действительно оказалось превосходным, и градусы в нем не символические, а реальные. А алкоголь – он по-разному на людей действует. Кто-то становится агрессивным, кто-то болтливым, я становлюсь сонливым. Может быть, у меня поэтому с алкоголем отношения и не сложились, скучно же – выпил и сразу на бочок.

Очнулся я, споткнувшись взглядом о странную картину. Отец, что-то оживленно рассказывая, поглаживал Марианну Львовну по спине! И, главное, по-хозяйски, привычно так поглаживал! И смотрел  на нее! И она на него смотрела! И не было больше ссутуленного полулысого старика с погасшими глазами. В двух метрах от меня смеялся красивый, уверенный в себе мужик из тех, кого седины и морщины только украшают.

Я не верил своим глазам. Мой отец! Вечный подкаблучник! Постоянно рефлексирующий интеллигент, испытывающий непреходящее чувство вины перед всем человечеством! Я думал, что в своем самоедстве он давно забыл о собственной половой принадлежности. Что мужика в нем мать давно растоптала и закопала. Ан нет! Жив, жив еще курилка! 

Я смежил веки, снова вальяжно развалился в кресле и стал подглядывать за отцом сквозь ресницы. Хотя мог бы наблюдать за происходящими событиями и в открытую, парочка так была увлечена друг другом, что совершенно забыла о конспирации. Я не ошибся. Их отношения не были просто отношениями хорошо и давно знакомых людей. Без сомнения, это были отношения людей близких, и, что важно, дорогих друг другу. Видно было, что они соскучились. Потому и эти откровенные взгляды, и нежные мимолетные прикосновения.

Больше подглядывать не имело смысла, и я, подхватив понравившееся мне кресло, перебрался с террасы, на которой проходил обед, в сад. Сонливость прошла. Тому, что мне открылось, я страшно обрадовался. Отца я любил. Его серое, безрадостное, какое-то натужное существование отравляло и мою жизнь. Не всю, совсем небольшой участочек, уголочек моей души, но отравляло и омрачало. Сегодня я узнал, что и в его жизни есть место празднику. И возрадовался. Ура Марианне  Львовне! Ура всем женщинам мира, зажигающим огонек в погасших мужских глазах! Ура! Ура! Ура!

Когда мы с отцом вернулись к себе, я не стал задавать ему никаких вопросов.

Все три дня мы дружненько возились с ним по хозяйству. Переделали кучу дел. И антенну водрузили на место. И рухнувший забор починили. И домик привели в порядок, выхлопали и высушили после зимы мягкий инвентарь, как именует матрасы, подушки и одеяла Ольга Петровна, сестра – хозяйка моего отделения, вымыли везде пол, протерли окна. И участок вернули к жизни, выгребли прошлогодний мусор, сухую траву и опавшие листья, перекопали землю под грядки, посадили морозоустойчивую зелень, укроп, лук, редиску.

Отец, работая, тихонько напевал себе под нос, иногда сдержанно улыбаясь каким-то своим мыслям. Раньше привычки напевать во время работы за ним не водилось.

А поздно вечером, когда мы укладывались на ночь, гасили свет и отец думал, что я уснул, он на цыпочках, как тень, выскальзывал из дома. Возвращался под утро, перед самым рассветом, так же неслышно, как фантом, проскальзывая на свое место. Если бы не выработанная годами на ночных дежурствах привычка просыпаться даже не от малейшего звука, а от движения воздуха, я бы отца не застукал, так виртуозно он исчезал и возвращался, как будто телепортировался, вначале туда, а потом обратно.

Когда пришло время покидать наш «остров свободы», я чувствовал себя таким бодрым и полным сил, как будто отдыхал целый, четырехнедельный, предусмотренный законом отпуск, а не три дня.

Марианна Львовна тоже уезжала в город тем же рейсом, что и мы. В ожидании запаздывающей «Ракеты» втроем мы пошли прогуляться по пляжу. Пляж после осенних штормов был завален всевозможными бревнами и корягами. В сезон это добро, подсушенное солнцем и ветром, дачники растаскивали на дрова, а пока пляж имел вид дикий и суровый. Под одной из коряг мы и нашли щенка. Обнаружил его отец.  Он вдруг присел перед корягой на корточки, пошуровал под ней, встав, протянул к нам руки:

- Смотрите!

В сложенных ковшиком ладонях сидел щенок, кроха совсем, у него, судя по всему, только – только, день или два, как открылись глаза. Он не скулил, не пищал, только дрожал всем телом и моргал, таращась на нас подслеповатыми младенческими глазами.

  Марианна Львовна запричитала:

- Ах, какой хорошенький! Он, наверное, потерялся!

Она взяла щенка у отца из рук, и песик неожиданно оживился, перестал на несколько секунд дрожать, внимательно обнюхал руки Марианны Львовны и, видимо, запах ему понравился, потому что он их принялся лизать.

У Марианны Львовны покраснел нос и в глазах заблестели слезы. Дрожащим голосом она произнесла:

- Что же с ним делать? Его же нельзя здесь оставлять! Он пропадет!

Отец тоже выглядел расстроенным. Щенок и вправду был славный. Дворняжка, но симпатичная, белая, с одним черным ухом, с ровными черными пятнами на глазах, такими, что глаза казались как будто обведенными черным карандашом и с черной треугольной манишкой на груди, с шелковой детской шерсткой. Просто ожившая картинка с фантика конфет «Тузик».

Поглаживая опять взявшегося трястись щенка, отец сказал задумчиво:

- Всю жизнь мечтал о собаке.

Я обрадовался.

- Ну так возьми! С дворняжкой намного меньше хлопот, чем с породистой собакой. Они и болеют меньше, и послушнее. Тем более это мальчик. Вообще никакой мороки! Корми и выгуливай, и все.  Бери!

На лице отца отразилась целая гамма чувств, за минуту он прокрутил в голове сто один сценарий. В конце концов привычно сделал брови скорбным домиком и ссутулил плечи. Произнес тихо и обреченно:

- Нет, это невозможно.

Я чертыхнулся про себя. Горбатого могила исправит! Хоть хватило ума не начать свою обычную песню про Олины нервы и ее слабое здоровье, и на том спасибо! Похоже, Марианна Львовна тоже поняла, в чем причина отцовского отказа, женским шестым чувством услышала непроизнесенное им имя и дернулась, проговорила  с вызовом:

- Тогда возьму я, – и, резко повернувшись к нам спиной, пошла к причалу.

Всю дорогу до города мы нянчили щенка вдвоем с Марианной Львовной. Отец где-то прятался от нас.

Я в шутку предложил Марианне Львовне назвать приемыша Артемоном, хотя на сказочного, кудрявого и черного пуделя Артемона наш гладенький блондин не был похож. Но имя Марианне Львовне неожиданно понравилось, и она тут же принялась нашептывать щенку на ухо:

- Артемон, Артоша, Тоша. Тебя зовут Тоша. Запомнил, малыш? Запоминай! Чтобы больше не терялся! То-ша. То-ша. Ар-то-ша.

Парень тоже свое новое имя одобрил. Он внимательно слушал хозяйку, даже от усердия склонил головенку на бок, а потом вдруг подпрыгнул и лизнул Марианну Львовну в лицо. Она радостно засмеялась. И щенок опять ее понял! Он завилял хвостом и попробовал повторить маневр. Врубился, мелочь пузатая, что угодил своими ласками!

За будущее песика можно было больше не тревожиться. Судьба пристроила его в хорошие руки.

На пристани я посадил Марианну Львовну в такси, заплатив таксисту, чтобы ей не пришлось толкаться с щенком на руках в общественном транспорте и только потом огляделся по сторонам в поисках отца.

Он стоял неподалеку и вид имел совершенно потерянный и несчастный. Марианна Львовна уехала, даже не кивнув ему на прощание.

Я подошел к отцу.

- Пап, почему вы не сходитесь? Ведь Марианна Львовна одинока. Она тебя любит. Ты любишь ее. Что вам мешает?

Он вздрогнул, как от удара. Помолчал, приходя в себя. Наконец, произнес с пафосом:

- Мы в ответе за тех, кого приручили.

Я взвился:

- Это кого ж ты приручил, позволь спросить?

Отец сам почуял, что слово «приручил» в отношении его благоверной звучит нелепо, попытался переставить акценты.

- Я отвечаю за Олю. Она мне посвятила жизнь.

Мне стало скучно и тошно. Просто опустились руки. И я выпалил то, что никогда не смог бы сказать, если б хоть на минуту задумался:

- Фигня. Бред. Чушь собачья. Ты сам это знаешь. И я знаю. Все проще. Ты трус. Ты не способен на поступок. Ты знаешь, что можешь сделать любимую женщину счастливой, но боишься сложностей, боишься истерик, которые устроит тебе маман. И прячешь голову в песок, и прикрываешься цитатами. Не Оля тебе, а ты ей жизнь посвятил.  И спасибо за это никогда не слышал. И не услышишь, не сомневайся. Правильно сказал, надо отвечать за тех, кого приручил. Вот и отвечай, только не за этого монстра, который дома зубы и когти точит, чтобы в очередной раз тебе в глотку вцепиться, а за женщину, которая тебя любит.

Глава 7

В Новосибирск я вернулся рано утром, метро еще не открыли. На работу мне предстояло выходить только на следующий день, спешить  было совершенно некуда. Багаж мой весил не больше килограмма, поэтому такси я брать не стал, прогулялся до дома пешком по пустым, непривычно просторным улицам.

После майских праздников, накануне которых по укоренившейся за семьдесят советских лет традиции улицы и дворы города тщательно чистят и прибирают к очередному Дню Победы,  город похож на невесту: юный, нарядный, приветливый.

И это, не такое уж и оригинальное сравнение, возникнув в моей временно свободной от проблем голове, повернуло мысли в определенное русло.  Я вдруг принялся размышлять об отношениях мужчины и женщины. Не конкретных, нет. Об отношении  условных, усредненных, абстрактных мужчины и женщины.

Что нам, мужчинам и женщинам, друг без друга никуда, это аксиома, тут и обдумывать нечего. Разноименные заряды, которые притягиваются. Две блуждающие по свету в поисках друг друга половинки одной души. Инь и ян. С этим все ясно. 

Что сводит людей вместе? Любовь. А любовь – это благо или зло, Божье благословление или уловка, ловушка, расставленная лукавым?  На эту приманку – любовь – летят люди, как мотыльки на огонь. А много ли среди тех, кого я знаю, ставших счастливыми в результате любви? Много ли не сгоревших у жаркого огня? Что-то никого я припомнить вот так, навскидку, не могу. Разве что Женька со Светой. Но это особый случай. Исключение, подтверждающее правило. А правило таково: семейный очаг и есть главная опасность, и есть огонь, смертельно обжигающий людей – мотыльков, одурманенных опаснейшей иллюзией, любовью. 

Вот взять хоть ту парочку из поезда, с которой я ехал пять дней назад в Омск. Сохранили бы они свою любовь, прожив бок о бок двадцать лет? Большой вопрос. Так что, возможно, судьба им подарок сделала, разведя в разные стороны. Жили себе с верой в сказку, использовали эту сказку, как путеводную звезду в лабиринтах жизни. А случись между ними брак – и, сто пудов, кирдык бы пришел их звезде путеводной!

А отец? Наорал я на него, на бедного, на прощание. Уехал, так и не попросил прощения за грубость, до сих пор сердце не на месте. А по делу ли наорал? Сам-то я уверен, что с Марианной Львовной ему будет хорошо? Не уверен. Вот что хуже не будет – в этом уверен. Хуже, чем с маманей, просто некуда. После нее любая ведьма Василисой Прекрасной покажется. Так что не хуже. А насчет «хорошо» - опять-таки бабушка надвое сказала.

Выходит, что с примерами счастливого сосуществования мужчины и женщины дело обстоит не очень.

А вот примеров, когда человек семейный годами не может определиться, то ли ему свою «любимую» убить, чтобы кровь не пила, то ли самому повеситься от переизбытка «счастья» – таких примеров масса.

Я-то со своим отношением к вопросу семьи и брака определился еще в юные годы. Причем не мать - моральная уродка сыграла в моем выборе решающую роль, как предположил бы старик Фрейд. К своему решению я шел постепенно, наблюдая жизнь вокруг. Да и не только наблюдая. На собственной шкуре испытывая женское коварство и предательство. Долго сомневался и колебался. Но в конце концов определился. Лучше и честнее одному.

И пока я о выбранной позиции не пожалел. Женщин, возникающих на моем тернистом жизненном пути, предупреждаю сразу: я убежденный холостяк, пожизненный одиночка, просьба понапрасну усилий не прилагать, все - равно ничего не выйдет.

Да в последнее время, если честно сказать, не слишком трудно драгоценную мужскую свободу охранять. Женщины стали самостоятельнее и состоятельнее и тоже охладели к институту брака. Замуж любой ценой редко кто уже стремится, во всяком случае, в моем кругу. Что, опять же, подтверждает теорию, что мужей женщины рассматривали всегда лишь как кормильцев и поильцев, любовь же была банальной заманухой. Научились сами себя кормить, и сразу замуж ходить разлюбили. Так что мои отношения с женщинами - все больше нормальное партнерство. Доставили друг другу удовольствие и разбежались. Обоюдно довольные.

Есть, правда, исключения. Леночка. Хороший, славный человечек. Мы с ней ни разу всерьез и не ссорились.  За пять лет, что мы вместе, уже много радости и удовольствия доставили друг другу, а расходиться в разные стороны все не хочется. Но! Жениться не хочется тоже! И так все замечательно.

Воздух в квартире был спертый, на кухне пахло застоявшейся канализацией. Я испугался, неужели опять стояк забит? В квартире подо мной жила старушка - божий одуванчик. Что она засовывала в канализационные трубы и спускала в унитаз, никто от нее добиться не мог. Но регулярно, примерно раз в месяц, все стоки, как это называют коммунальщики, а по-русски просто дерьмо  из квартир, расположенных выше моей, всплывало у меня в ванне и в моем унитазе. В особенно тяжелых случаях аналогичное счастье доставалось и тем, кто жил надо мной. Пережив такое хотя бы раз в жизни, будешь вздрагивать от одной мысли о повторении. Меня можно считать ветераном войны с соседским дерьмом. Поэтому я, мобилизовавшись морально, не раздеваясь, помчался в кухню, в ванную, открыл краны, нажал на слив унитазного бочка. Нет, все нормально, уходит вода. Я успокоился. На этот раз, похоже, пронесло.

Уже не торопясь разделся, прошелся по квартире, открыл настежь форточки. На всех горизонтальных поверхностях в лучах утреннего солнца серебрился толстый слой пыли. Как будто я не пять дней дома не жил, а пять лет. Что же удивляться, что среди городского населения количество людей, больных бронхиальной астмой, увеличивается от года к году просто в геометрической прогрессии. Красота-то эта серебристая на моих шкафах из воздуха осела. А мы этим воздухом дышим, думаем, что кислород потребляем, а сами, как пылесосы, пыль, засасываем.   

Я разделся до трусов, быстренько разобрал сумку, достал половое ведро и тряпку, повздыхал над рубашками, оставленными сушиться на целую неделю на открытом всем ветрам и дождям балконе. Помыл пол, вытер пыль с подоконников и с немногочисленной мебели, почистил раковины, не для чистоты, они и так были чистыми, а чтобы удалить липкий запах запустения, витавший в квартире, с той же целью прополоскал посуду, стоявшую на сушилке.

Довольный своей работой, осмотрелся. Что еще? Вспомнил! Белье мое многострадальное! Засомневался, стоит ли пытаться, уж больно затрепанными и закопченными выглядят когда-то парадно - выходные рубахи. Все-таки решил попробовать привести все в божеский вид. Пошарил рукой под ванной. Где тут «Ас» у меня был? «Ас» - вот реальная экономия!», и жест неприличный рукой. Рекламу ругать считается хорошим тоном, только ленивый о своем негативном отношении к данному явлению жизни не высказался. Однако все, даже самые яростные критики товарного пиара, зайдя в магазин,  с полочки берут именно то и только то, что велели, о чем с утра до ночи по ушам и по глазам ездили. Я в этом вопросе не исключение. Сказали покупать «Ас», я купил.

Я внимательно изучил инструкцию по применению, написанную на бутылке пятновыводителя. Приготовил в полном соответствии с рекомендацией раствор, замочил рубахи. Целый час ходил, заглядывал в тазик, надеялся, что они засияют первозданной белизной, как у теток в телевизоре. Не засияли. Но немного чище все ж таки стали. Прополоскав белье как следует, в нескольких водах, я отнес рубашки на привычное для них место на балконе и развесил сушиться.

Все. Теперь точно порядок. Я посмотрел на часы. Леночка еще в институте, отличница моя. Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! Если госэкзамены сдаст на «пятерки», то получит «красный диплом». В медицинском институте «красный диплом» получить - это почти что студенческую Звезду Героя заработать. Редкое явление среди студентов – медиков круглый отличник за все шесть, один тяжелее другого, курсов обучения. Среди моих знакомых, во всяком случае, Леночка первая. И, главное, легко у нее вся эта блестящая учеба складывалась, как-то сама собой, без особых усилий. Ни разу не пожаловалась мне, что сессия тяжелая была, что после экзамена устала или еще что. Позвонит, сообщит об очередной «пятерке» и все, тема закрыта.  Правду сказать, и я не особо интересовался, что там да как у нее. Но через два месяца учебе конец. Так что в самое ближайшее время станем мы с ней уже по-настоящему коллегами.

А что до «красного диплома», то по нынешним временам это вроде как почетная грамота. Вместо почти что денежной премии, как было раньше. В наше, советское время, наличие «красного диплома» открывало самые заветные двери перед его обладателем, такие двери, которые перед прочими открывались только по оч-чень серьезной протекции. Например, рассказывали про девочку-отличницу, которую за несколько выпусков до нас распределили (и десяти лет не прошло, как перестали распределять, а уже такое знакомое слово уши режет!) в Москву, в Институт онкологии на Каширском шоссе. Это из Новосибирска-то! Из дремучей Сибири! Из провинции! Глуши! Где медведи по улицам! Якобы, девочка та была чуть ли не круглая сирота и никакие дополнительные аргументы к такому фантастическому старту, кроме блестящих знаний выпускницы не имели место. Верилось в такую советскую сказку про Золушку с трудом, но история имела хождение среди студентов. Но зато в свои, Новосибирские медицинские НИИ и престижные клиники обладателей «красных дипломов» действительно брали. С синим дипломом почти всем, у кого не было блата (!), приходилось набираться опыта где-нибудь подальше от родного вуза. Наш курс почему-то сослали почти целиком на Урал, в Курган, Алапаевск, Чебаркуль. Многие вернулись оттуда алкоголиками.

Я просто чудом избежал такой же печальной участи. В своей родной больнице я подрабатывал, будучи студентом, вначале санитаром, потом медбратом. Видимо, показался кому-то. Кому именно – убейте меня, до сих пор не знаю имя этого хорошего человека. На меня сделали персональный запрос. Никто из однокурсников не верил, что никакой тайный дядюшка с «лохматой рукой» за меня не хлопотал, что я горбом заработал этот запрос, о котором, само собой, ничего до последнего момента и не знал. Но чудо свершилось и меня эта страшилка всех советских студентов - медиков, отработка четырех лет, включая год интернатуры, по распределению, обошла стороной.

  Леночке и ее ровесникам «красный диплом» гарантирует только уважение коллег. Ах, да, еще очередность на церемонии вручения дипломов! «Красные» вручат в первую очередь. И на этом все, потом жить придется на общих основаниях, кто как пристроится. Поэтому, чтобы найти приличную работу, надо начинать суетиться заранее.

Как-то странно Леночка себя ведет, когда я пытаюсь говорить о месте работы для нее. Очень, очень  непросто в городе устроится врачу, да еще без опыта, сразу после института. Даже, без связей серьезных, никак не устроиться. Говорю: «Давай начну потихоньку пробивать тему». Смотрит на меня как-то со значением и головой мотает: «Нет, не надо». А через два с половиной  месяца диплом уже выдадут.

Все же надо этот вопрос  сегодня с ней серьезно обсудить. На первое время, на временную работу, на какую-нибудь беременную ставку можно хоть сейчас пристроиться, а по поводу постоянной работы придется серьезно думать.

С размышлений о Леночкином трудоустройстве мысли мои плавно перешли в привычное русло. Что там у меня-то самого на работе делается? И я решил позвонить в отделение пока наши домой не разбежались, новости узнать, чтобы наутро на расслабленную после отпуска голову неожиданности какие не свалились.

Я набрал номер ординаторской. К телефону долго никто не подходил. Я уже хотел повесить трубку, когда услышал Ларисин голос. Я обрадовался. Узнавать новости у Ларисы мне было намного приятнее, чем выслушивать обязательное нытье Петровича.   

- Алло, Лариса Дмитриевна? Верещако беспокоит. Здравствуй!

Лариса отозвалась каким-то бесцветным голосом:

- А, Андрюша. Соскучился. Не можешь без нас. Как съездил, удачно?

- Да нормально съездил.

- Голова, поди, с перепою до сих пор гудит?

- Как ты могла так обо мне подумать! Ты же знаешь, я мужчина трезвый, положительный. Вредных привычек в принципе не имею! А уж тем более на исторической родине я свой моральный облик дискредитировать  никак не мог!

Лариса перебила меня.

- Ну, пошел молоть, как тот Емеля, когда его неделя! Чувствуется, что отдохнул, настроение игривое.

Чепуху я нес, молол, как Емеля, чтобы развеселить по какой-то причине грустящую Ларису, но она не развеселилась и говорила со мной, как будто отбывала тяжелую повинность. Я не стал больше придуриваться и спросил:

- А ты что сердитая? Проблемы?

Так же вяло Лариса ответила:

- Да нет, все обычно.

Я не отставал:

- А что языком еле ворочаешь? Устала?

- Устала. Очень устала. Просто как собака устала, Андрюш. Да и вообще…

Я насторожился:

- А что вообще?

Ларисин голос зазвенел:

- Ну все вообще! Чего ни коснись - все вообще. Никакого нигде просвета нет и не предвидится. Муж козел! Дети змееныши маленькие! Больных никого видеть уже не могу, всем подряд один стрихнин назначала бы. Пополам с цианистым калием.

Что-то не на шутку серчает моя Лариса Дмитриевна. Оно, конечно, и понятно, весна, гиповитаминоз. Я мужик здоровый, спортивный, и то ощущаю после зимы усталость. А она слабая женщина. Пацаны, опять же, у нее, муж. Тоже, поди, сил немалых требуют. Нормальный весенний упадок сил.

Я предпринял еще одну попытку развеселить Ларису.

- Ларка, ты что! Ты это свое «ноу-хау» со стрихнином пока не внедряй в лечебный план! Стрихнин – это каменный век. Мы с тобой их, голубчиков, пациентов-то наших, как-нибудь иначе, технично, грамотно изведем. Как японец Асахара. Каким-нибудь ипритиком или фосгенчиком разживемся, придушим тихонечко всех, никто и не узнает, или еще что придумаем. А то и правда, болеют и болеют, болеют и болеют, а ты лечи. Задолбали! Никакого покоя от них!

Ларису, обычно охотно включающуюся в словесные игры, на этот раз моя болтовня оставила равнодушной, она даже комментировать ее не стала, молча сопела в трубку. Я вздохнул, уже серьезно сказал:

- Ладно, мать, не кисни. Выйду завтра, отпущу тебя на недельку отдохнуть. Возьмешь дней пять – шесть - семь за свой счет, выспишься, по магазинам погуляешь, в баньку сходишь. Глядишь, и веселее жить станет.

Но и это мое предложение Ларисе не понравилось. Она бросила раздраженно:

- Да какой, блин, отдых! Андрюша! Мне деньги зарабатывать надо, семью кормить! А ты о каком-то отдыхе говоришь! Я положенный по закону отпуск который год не отдыхаю, компенсацию денежную беру вместо него, а ты мне за свой счет отсыпаться предлагаешь!

Я резонно возразил:

- А муж у тебя тогда на что? Для красоты, что ли? Пусть он голову и греет, чем семью кормить.

Оказалось, я, сам того не желая, попал в самое больное место. Лариса взвилась, как ошпаренная:

- Да сама не знаю, для красоты он или еще для чего! Муженек мой, опора и надега, стена моя каменная, знаешь сколько получает?

Я автоматически спросил:

- Сколько?

- Столько… Две тысячи рэ!

Я усомнился.

- Не, Лар. Таких зарплат не бывает. Что-то тут не так.

Лариса со мной согласилась.

- Вот и я думаю, что не бывает. Да только мне он показывает ровно столько. Не отдает, а показывает, заметь! А потом себе в карман кладет, на дорогу, на обеды. Да еще и с меня трясет постоянно, ему же на нужды насущные не хватает. И уходить не хочет из своего вонючего НИИ!  Он, ты понимаешь, оказывается, от Бога программист. Работа для него является смыслом жизни. И интереснее сегодняшней его работы нет и быть не может. Это он мне впаривает. А что я уже на женщину не похожа, в каждой дырке затычка, лишь бы еще один лишний полтинник где срубить, это ему…

В трубке послышались всхлипывания. Я растерялся. Развлекся, называется. Убил время. Дернул черт меня звонить на работу! Такое настроение хорошее было!

- Лар, ну не реви! Ну чем тебе помочь? Хочешь, я тебе денег дам?

Ларка заорала так, что я отпрянул от трубки.

- Да пошел ты на… налево! Денег он даст! Спонсор мне нашелся! Благодетель! Меценат хренов!

И Лариса расплакалась уже по-настоящему. Просто захлебнулась в рыданиях. Она то подвывала, то подскуливала, то принималась бормотать «Господи, за что мне все это?! - Господи, за что?! Не могу я больше! Не могу!».

У меня сердце рвалось на части от жалости, но я боялся пошевелиться, чтобы не напомнить Ларисе о себе, не то что вякать что-то дежурно – утешительное. Лучше уж, в конце концов, эти бурные слезы слышать, чем ее безжизненный, картонный голос.

Тем временем запас слез в Ларисиных слезных мешочках иссяк, она еще немного судорожно повсхлипывала и затихла.  Наконец, просморкавшись и прокашлявшись напоследок, совсем успокоилась,  продолжила разговор спокойным, но все еще слабым и дрожащим голосом.

- И вообще. Не в деньгах же дело. Ну вообще, понимаешь…

Я не понимал. Так и сказал:

- Нет, Лар, не понимаю. Вижу, что плохо тебе, а почему – не въезжаю. Что вообще-то?

Лариса объяснила:

- Ну, жизнь задрала просто. Достало все. Напряги бесконечные. Трудности. Не живешь, а постоянную полосу препятствий преодолеваешь. Да ты не бери в голову. Распустилась я немножко. Устроила тут тебе драмтеатр, Уильям наш Шекспир отдыхает. Нормально все, Андрюш. Пойду сейчас, сибазона пару таблеток долбану и все  о’ кей будет.

Ну вот, приехали. Под двумя таблетками сибазона в постели, под двумя же пуховыми одеялами лежать надо, кайф ловить, а не по улицам шляться.

- Лар, ты совсем сдурела! Ни в коем случае не пей сибазон! Тебе же сейчас домой ехать. Еще влетишь, не дай Бог, под трамвай! Выпей лучше валерианки, если так уж прижало.

Хмыкнула:

- Ну, если только ведро – полтора. Меньшая доза меня не возьмет. Да ты не пугайся. Сама не дура. Это я так только, помечтать.  Мне еще детей вырастить надо. На благоверного-то моего мальчиков не оставишь, с голоду помрут. – Лариса вдруг снова завелась. -  Во жизнь, скажи?! Куда не плюнь, везде ты должен. Даже жить должен, обязан! И не потому, что ты Божье творение, а потому, что другим без тебя никак. Крышка им без тебя! Кранты! А где, где те, которые мне должны?! Где они, кто хоть чем-то мне поможет, кто поддержит, когда земля из-под ног уходит, где, я тебя спрашиваю?!

Опять орет. Совсем у нее нервы не в порядке. А я и не замечал, не догадывался, что все так запущено. Я испугался уже не на шутку.

- Лара, успокойся, я приеду сейчас!

- Да на фиг ты мне сдался! Приедет он! Что изменится, если ты приедешь? Обойдусь без тебя. Подотру сопли и опять баба хоть куда, хоть в горящую избу сходить, хоть коня какого на скаку за чего-нибудь поймать. А то и сама могу вместо коня, и пахать на мне можно, а можно и просто ездить. На парад вот только нельзя, позору, сраму не оберешься с таким конем зачуханным.

Вот, это похоже на мою подругу. В это я верю. И про избу верю, и про коня, которого ей поймать раз плюнуть. И самоирония качество здоровое, понимаю и одобряю. Но не зря она так расклеилась. Не спроста эта пародия на Шекспира. И я, рискуя спровоцировать очередной поток слез, перебив ее, все-таки сказал:

- У тебя случилось что-то, Лариса.

Ларка перестала орать, в трубке скреблось и шуршало. Наконец проговорила спокойным и усталым голосом:

- Да изменяет он мне, Андрюша.

Нормально. Уважительная причина для слез. И нервы расшатанные тоже объясняет.  Для женщины измена мужа, безусловно, серьезная душевная травма. Да и для мужика не менее серьезная, что уж скрывать, мужики только свои страдания при себе держат. Мужчины не плачут, мужчины огорчаются.

Вот елки зеленые! Сам-то я однозначно за свободу отношений. А вот Роме, Ларисиному мужу, за ту же самую свободу вдруг захотел причинное место ампутировать! Тупым, ржавым скальпелем и без наркоза! Только бы Лариса больше не ревела белугой раненой! И голосом безжизненным не разговаривала.

Я, испытывая неловкость, уж больно тема деликатная, хотелось вообще прикинуться, что я ничего не слышал и не знаю, спросил: 

- С чего взяла?

Лариса ответила охотно. Зная ее десять лет, я был уверен, что она ни с кем об измене мужа не говорила. И со мной ни за что не заговорила бы, если б случайно не вырвалось. А теперь все, теперь можно поделиться, хоть немного сбросить груз, который так больно давил на ее сердечко!

- А сам сказал. Я, говорит, тебя разлюбил, ты старая, вечно хмурая, на Бабу-Ягу похожа, мне к тебе прикасаться противно. В моей, говорит, жизни появилась женщина, с которой тебя даже сравнивать нельзя, она юная и светлая, само совершенство, у нее улыбка лучезарная, ее я люблю всей душой и всем сердцем.

Да, юные, они такие, светлые, совершенные и улыбчивые, тут я с Ромой согласен. Что ж им не улыбаться, когда ни забот, ни хлопот. Но про Ларку он не прав. Ларка не Баба-Яга, нет. Не старая и не хмурая. Усталая, замученная – это да. А какая же она старая в тридцать лет? Сам заездил ее, а теперь претензии предъявляет! Мне опять остро захотелось нанести Роме тяжкое увечье. Козлина! Правдолюб недоделанный! Такое женщине сказать!

- Лариса, не раздумывай, гони его в шею!

- Гнала, Андрюша. А он не хочет уходить. Детей, говорит, люблю. А фиг ли любит? Зимой дежурила, на собрание к Денису в детский сад не могла пойти. Два дня его упрашивала сходить. Так и не пошел. Матч, видишь ли, какой-то по телевизору интересный транслировали. А из-за того, что никого из родителей на собрании не было, Дениса в группу с английским языком не взяли. Но тут задницу от дивана отрывать надо было. А ведь он даже книжку ни разу за всю жизнь детям не читал! Все перемою, перестираю, переглажу, а потом еще сказочку на ночь бормочу заплетающимся языком. А куда денешься? Детям развиваться надо, им не интересно, что папа по жизни паразит, а мама вечно в полуобморочном состоянии от усталости. Любит он детей! Как же! Удобно ему на моей шее, вот и вся любовь! У нас же после его признаний в жизни ничего не изменилось, даже спим в одной кровати, только под разными одеялами, спиной друг к другу. Дармовая кормежка, дармовая стирка и глажка, бесплатное жилье! Плохо, что ли? Я все это понимаю, а сил стряхнуть его, упыря, со своей шеи, Андрюша, нету!

Лариса закончила свою исповедь, а я не знал, что сказать ей. Женщина бы на моем месте поохала, поахала, посочувствовала бы, может быть, даже всплакнула бы за компанию. А я все это делать не умею. Спросил:

- Лар, ну чем помочь-то тебе?

Лариса отмахнулась от моего неуклюжего сочувствия уже своим нормальным, привычным голосом и тоном. Все же, наверное, ей стало легче после того, как она высказалась.

- Да не нужна мне помощь твоя. Вот же сердобольный ты наш, каждые пять минут помощь предлагаешь! Выслушал, пожалел, и на том спасибо. Дальше я сама  справлюсь. Я баба сильная. Оклемаюсь, очухаюсь, приду в себя, да потом так шугану, что ноги задерет! Упырь! Кровопийца! Ладно, Андрюш, хватит языками чесать, пойду я на тяжелых больных гляну да домой пора идти. С ночного дежурства я, отдохнуть не дали, всю ночь прокрутилась. Чумная уже с недосыпа.

Я обрадовался возможности сменить тему.

- Много тяжелых-то?

- Да нет, свежих нет. Те, что есть, все стабильные. Ну все, Андрюша, я побежала.

Я скороговоркой проговорил на прощание:

- Ага. Держись, Ларочка. Ты умница, у тебя все будет пучком.

Но Ларка уже убежала. Последнюю фразу я говорил пикающей часто трубке.

Вот это поболтали! Аж голова разболелась.

Пожалуйста, еще один типичный пример так называемого семейного счастья. А не было бы иллюзий, не было б и разочарований. Не ждала бы Ларка от Ромы вечной любви до гробовой доски, сейчас бы не мучилась, не изводила себя всякими мыслями и воспоминаниями.

Жалко ее до невозможности. Ведь и правда, баба замечательная. Умница, красавица. Конечно, давно уже было  видно, что на автопилоте, на пределе сил. Я еще в прошлом году заметил, что она последнее время не следит за собой, даже губы красить перестала. Туфли стала носить какие-то стариковские, кофточки черные да коричневые, убогонькие, сиротские. А у нее, между прочим, ножки, фигурка – иная фотомодель позавидует. Я ее еще в институте заприметил, она на курс младше училась, на каблучках все цокала, волосы распущенные носила, длинные, чуть не до пояса, блестящие, густые, глаз не оторвешь. Я на нее засматривался. Да и не только я. Многие парни вслед ей шею сворачивали.

Я потом, когда вместе стали работать, намеки тонкие делал, полушутливые, полусерьезные, чтобы место для маневра было, чтобы, если отошьет, в шутку все перевести можно было. Так и случилось. Получил я отлуп.  Она уже тогда замужем была. И насчет баловства – ни-ни! Верная жена! Да еще такая, что за семью свою в лепешку расшибется. Вот и дорасшибалась. Вначале волосы свои бесподобные в узел закрутила, потом туфли на тапка старушечьи поменяла, потом перестала косметикой пользоваться, а потом от мужа услышала, что не нужна ему и жертвы ее многолетние никто не оценил.

Финал закономерный. Может, конечно, и не закономерный, но я ожидал чего-то похожего. Уж больно Ларка о себе мало думала. А себя забывать никогда нельзя. Цену себе мы, и только мы назначаем. Лариса сама, изначально, поставила себе ценник самый низкий в семье. Дети, Рома – это ценность! А ей, Ларисе, за счастье их, таких драгоценных, обслуживать. Наверное, надеялась, что поймут, оценят ее жертвенность. Не оценили. Мужик Ларкин, Рома, мне никогда не нравился. Типичный нарцисс. Как она, умница, умудрилась в такого слизняка влюбиться, ума не приложу. Ладно. Она, и вправду, сильная, выберется. И если Рому прогонит, одна не засидится, это я точно знаю.

Не успел я прийти в себя после разговора с Ларисой, как телефон снова ожил. Я был уверен, что звонит Леночка, но звонила не она.

- Ты знаешь, что этот идиот вытворил?!

Своим привычкам мать не изменяла. Любые проявления вежливости по отношению к членам семьи она считала излишним. С людьми посторонними, на которых она хотела произвести хорошее впечатление, мать здороваться и обращаться по имени не забывала.

- Что ты молчишь, как глухонемой?! Говори! Ты знал или не знал?!

Я начал соображать. «Идиотов» в жизни моей матери было два, я и мой отец. Поскольку мать своим звонком явно вербовала меня в сторонники и соратники, я сделал вывод, что на этот раз прорвался отец. Но как? Каким таким неосторожным поступком мог он вызвать гнев своей пожизненной повелительницы? Даже предположить было трудно. Поэтому я честно ответил:

- Нет, не знал. А что он сделал? – Спохватившись, все-таки уточнил. – Ты же отца имеешь в виду?

-  Кого же еще?! Его, конечно! Ты точно ничего не знаешь? Он не говорил тебе ничего на даче? Вы же вечно секретничаете! Ну, что молчишь? Ведь знаешь же, знаешь! Ну, рассказывай!

Как ни крути, она была моей матерью и если хотела, то хорошо меня чувствовала. После упоминания о даче в моей голове шевельнулась смутная мысль, и мать ее как-будто уловила. Но мысль была совершенно нелепая, нереальная, я тут же ее отогнал.

- Нет, мам, я ничего не знаю. Говори, что там у вас стряслось.

И мать выпалила:

- Этот идиот от меня ушел!

Я чуть не заорал в трубку: «Й-йес!», вовремя прикусил язык, но характерный энергичный жест рукой все-таки сделал. Ай да папаня! Ай да молодца! Все-таки решился! Все-таки сделал это! Не зря я тогда на пристани перед ним распинался! Эх, а Артемону-то нашему теперь какая лафа! То был бездомным псом, помирал под корягой, а теперь и хозяйка у него есть, и хозяин, да в придачу статус объединителя и соединителя двух любящих сердец! Счастливая жизнь моему хвостатому другу обеспечена!

К реальности меня вернул голос матери из телефонной трубки:

- Ты что там, умер?

Я собрал в себе весь артистизм, какой мог и скорбным голосом простонал:

- Этого не может быть!

На мать изображенное мной трагическое отчаяние произвело благоприятное впечатление.

- Представь себе, может! Мухомор старый! Из него песок уже сыплется, а он туда же!

Окончательно войдя в роль потрясенного новостью сына, я принялся выяснять интересные мне подробности исторического расставания.

- Нет, я отказываюсь верить! Ты что, предполагаешь, что здесь может быть замешана женщина?

Мать фыркнула:

- Ну а как иначе? Куда бы он ушел, кроме как к какой-нибудь шлюшке?

Я продолжал выпытывать:

- Но что он сказал при расставании? Как смотрел тебе в глаза? – увеличил я накал страстей.

Матери очень понравилась предлагаемая мной роль страдалицы, и она с жаром принялась рассказывать:

- В том-то и дело, что не было никакого расставания. Ничего не было. Ты уехал. Я была у себя. Где он болтался я не знаю. Утром я вышла пить кофе, а на столе записка: «Я ухожу, прости». И все, никаких объяснений, ни адреса, где его можно найти, ни телефона. Я позвонила его придурочной сестричке, позвонила его друзьям - маразматикам, никто ничего не знает. Все, что я заслужила за тридцать пять лет самоотверженной верности – это драный клочок бумаги на прощание! Но я это так не оставлю! Не на ту напали! Я пойду в гороно, в облоно, добьюсь, чтобы его выгнали с работы! Он пожалеет, что родился! Ишь! «Ухожу»! Как миленький вернется! Не так просто от меня уйти!

Крошечный червячок жалости к брошенной матери, который только начинал проклевываться из личинки на дне моей души, сдох, так и не проклюнувшись.

Я быстренько свернул разговор, напомнив матери о деньгах, предмете, наиболее весомом в шкале материнских ценностей:

- Мам, ну я все понял. Давай не будем твои деньги тратить, междугородние разговоры только миллионерам по карману. Я буду позванивать, узнавать, какие у тебя новости. Пока. - И не дожидаясь ответа, отключился.

Тут до меня дошло, что материнские трудности с поиском нашего беглеца и меня ведь касаются. Я, зная, к кому ушел отец, не имел представления, где живет Марианна Львовна в городе, не знал ее номер телефона и даже ее фамилию, чтобы как-то попытаться ее найти через паспортный стол.

А потребность поговорить с отцом, поддержать его в, без сомнения, трудную для него минуту, я чувствовал остро. Видимо, у него была такая же потребность во мне, потому что не успел я накрутить себя как следует, телефон снова затренькал.

- Сынок, я должен сообщить тебе одну очень важную новость.

Я перебил отца:

- Надеюсь, не о том, что ты решил вернуться домой.

Отец на секунду завис.

- Ты уже знаешь? Ольга звонила?

Я отметил про себя сухое «Ольга» вместо привычного ласково-искательного «Оленька», подтвердил:

- Звонила. Обещала тебя с работы уволить за волюнтаризм. Пап, я рад за тебя. И я весь день маюсь, я наговорил тебе всякого тогда, на пристани. Ты прости дурака, ладно?

Отец легко засмеялся:

- Не за что прощения просить. Все правильно сказал. Маша мне вчера еще крепче припечатала. Я ваши мнения сложил и принял решение.

- Правильно сложил! И решение правильное! Здорово! Я страшно рад!

Я заставил отца продиктовать его новый адрес и телефон, передал привет Марианне Львовне, назвав ее своей любимой мачехой, чем очень смутил отца, и своему другу Артемону, и мы попрощались. 

Глава 8

К тому времени, когда позвонила Леночка, я совершенно обалдел от той информации, что свалилась на меня за последний час. Поэтому услышав в трубке знакомый голосок, не только обрадовался, но и испытал облегчение.

Уж от этого человека не будет никаких неприятных сюрпризов, можно не сомневаться. Пять лет мы с ней уже вместе, а я не помню случая, чтобы между нами не то что кошка пробежала, а даже тень от этой самой кошки прошла.

- Андрюша, ты уже дома?

Я заорал радостно:

- Леночка! Я так соскучился! Приезжай скорее!

Она хихикнула:

- Хорошо. Я тоже соскучилась. Что у тебя в холодильнике, не очень тоскливо? В гастроном не надо заходить?

Леночка всегда умиляла меня своей хозяйственностью.

- Да нет же, я все купил. Приезжай быстрее! А то я скоро стены когтями драть начну от страсти! Откуда ты звонишь?

Хохочет счастливо!

- Да от твоего дома звоню! Сейчас поднимусь!

Я с трубкой в руке выглянул в окно. Точно! Вон она. Увидела меня, помахала рукой. Сердце у меня в груди запрыгало часто – часто!

Пока Леночка поднималась по лестнице, я зашел в ванную, слегка брызнул на себя туалетной водой, провел ладонью по щекам, проверяя, гладко ли побрился, пригладил волосы щеткой.

А вот были бы мы женаты, разве волновался бы я так перед встречей с ней? Боюсь, что не волновался бы! Непременные атрибуты семейной жизни – треники с вытянутыми коленками на муже, бесформенный халат не первой свежести и помятая прическа у жены, споры и ссоры на тему, кому выносить мусорное ведро и идти на рынок за картошкой  – никак не разжигают огонь любви, на мой взгляд. Через пять лет семейной жизни люди скрипят друг на друга зубами. А у нас с Леночкой, людей, свободных от каких-либо обязательств, чувства с годами только крепнут и углубляются. А все потому, что нет между нами быта, о который, как известно, разбиваются лодки любви. Потому, что каждая встреча, каждое свидание – это праздник. Недаром же сказано: «Узы брака». Узы, оковы, кандалы! Кем надо быть, чтобы сознательно, в трезвом уме и здравой памяти на себя оковы возлагать? Нет, нам с этими неумными людьми в разные стороны!

Я распахнул входную дверь, лишь только ее каблучки защелкали по кафельному полу лестничной площадки.

Мы целовались с ней, как сумасшедшие! Как будто не виделись целую вечность, а не какие-то семь дней! На секунду - другую я отрывался от Леночки, вдыхал ее неповторимый запах, заглядывал в ее невозможные глаза и снова принимался целовать. У меня потемнело в глазах, в голове вместо внятных мыслей стали вспыхивать звезды. Когда звезды выстроились в круг и пошли хороводом, я совершенно выпал из реальности, сгреб Леночку в охапку, как была, в уличных сапожках, в плаще, и потащил в комнату.

Спустя какое-то время, судя по темноте за окном, немалое время, мы с Леночкой восстанавливали на кухне растраченные в пароксизме любви силы. Волшебник Фаусто Папетти в проигрывателе дудел на своем саксофоне что-то сладострастное. На сковороде шкворчало мясо, и запах жареного с луком и картошкой мяса казался мне еще большей музыкой, чем та, что я слышал ушами. Леночка после наших совместных упражнений была восхитительно хороша. Щеки разрумянились, губки припухли, а глаза, ее необычные, небесной голубизны  глаза, светились счастьем и нежностью.

 Сидел бы, и молча любовался! Наслаждался бы моментом. Ведь никто вопросов не задавал, никто за язык не тянул! Так нет же! Надо было хвост распушить. Надо было орлом себя предъявить. Мол, ты красивая, а я умный.

И я выложил Леночке свои мысли относительно матримониального устройства общества, которые одолевали меня в краткосрочном отпуске. Излагал подробно, в развернутой форме, аргументировано, подтверждая тезисы примерами из жизни. Закончив разглагольствовать, втайне гордясь своим докладом и рассчитывая на бурные аплодисменты публики, спросил:

- Ты согласна?

Я спросил так потому, что уж как-то странно, как-то непривычно смотрела на меня Леночка. Как будто мы были с ней малознакомыми людьми. Как будто видела она меня едва ли не первый раз в жизни.

- Ты согласна? – спросил я с нажимом.

Леночка вздрогнула, моргнув, оторвала взгляд от моего лица, уткнулась в свою тарелку, погоняла вилкой туда-сюда кусочек помидора, после паузы вяло ответила:

- Наверное.

Я парень конкретный и настойчивый. Уклончивым ответом меня не удовлетворишь. Я уточнил:

- Так согласна или наверное? Тебя что-то смущает? Возрази мне. Поспорим.

- Да нет, все правильно, все красиво. – Леночка по-прежнему смотрела в тарелку, ковыряя помидор вилкой. Наконец подняла на меня все такие же непривычно-отстраненные глаза.– Ты лучше расскажи мне про поездку, как твои родители, видел ли кого из друзей?

Хм. Не на такую реакцию я, признаться, рассчитывал. Остались мои умные и оригинальные мысли на этот раз без заслуженного одобрения. А жаль.

И почему она так смотрит? Я ничего не понимал и не мог никак сосредоточиться, поэтому отмахнулся:

- Да рассказывать особо нечего. Нормальная поездка. Я уж и забыл, что куда-то ездил.

Леночка вскинулась, очнулась от своего странного ступора.

- Забыл, что к родителям ездил? Они так мало значат для тебя? Столько лет я знаю тебя, а все никак не пойму, то ли ты так умело придуриваешься, чтобы в душу к себе никого не пускать, то ли на самом деле ты циник редкий. А, Андрюша?

Я растерялся окончательно. Леночка никогда со мной так не разговаривала! Мне и в голову не приходило, что она может меня изучать, рассматривать критически. Она всегда была легкой, покладистой, беспроблемной.  Эти-то свойства меня в ней и привлекали! Именно легкость и покладистость больше всего меня и устраивала! В наших отношениях расклад был такой: Леночка любила меня, а я отвечал взаимностью. Снисходил, так сказать. И вдруг в наших рядах брожение! А хороший ли мальчик Андрюша? А не подлец ли он? Что тут можно ответить? Стать в торжественную позу, жестом Тарзана ударить себя в грудь и сказать: «Нет, Лена, я хороший! Я не циник! Я, и вправду, выстебываюсь, охраняя свою трепетную душу от прозы жизни!»

Смешно. Не был готов я к такому разговору. И я струсил. Мы, умные, гору всегда обходим.

- О, никак в медицинском институте ввели новый предмет! Не иначе, ты на днях лекции по социальной психологии прослушала! Лен? Было дело?

Леночка подачу не приняла и снова опустила глаза в тарелку. Я испугался не на шутку. Да что с ней сегодня? Какая муха ее укусила? Чтобы не молчать, я от растерянности затараторил:

- Да и вправду рассказывать особенно нечего. Все как обычно. Я думал, тебе не интересно будет. Но если хочешь, я расскажу. На этот раз вот на батино шестидесятилетие же ездил. Пришли родственники, все съели, выпили и ушли. Мать гневалась, что подарки дешевые надарили. Книги, в основном. Расходы на стол, мол, не окупились. Именинник, как обычно, молчал. После дня рождения ездили с отцом на дачу. Тоже ничего особенного. Прибрались, все вскопали и уехали. Сама видишь, говорить не о чем.

Почему-то про перемены в жизни родителей мне говорить Леночке в тот момент не хотелось. Уже что-то неуловимое стояло между нами и я бессознательно фильтровал базар.

- А что касается друзей, так я тебе о них сейчас только что рассказывал. Я только Женьку со Светой и успел посетить. Там просто тихий ужас. Дети, собаки, кошки, бабушки! Я бы сошел с ума через неделю. А начиналось все у них очень красиво! Романтично!

Лена слушала меня очень внимательно. Когда я закончил, она, глубоко вздохнув, сказала:

- Я им завидую, этим твоим Жене и Свете.

Я возмутился:

- Лена, ну чему, чему там можно завидовать?! Постоянным заботам, хроническому недосыпу, детским болезням и двойкам? У них ведь нет времени не только друг для друга, но и для себя! Они закопали, похоронила свои таланты в этом бедламе под названием семья! Мы ровесники, а они уже похожи на стариков! Им некогда читать, некогда ходить на концерты и выставки, некогда развиваться. Они же деградируют!

Лена хмыкнула:

-  Можно подумать, ты завсегдатай на выставках и концертах!

Я понял, что меня немного занесло, поправился:

-  Я не о себе, я о них. Они раньше ходили и на концерты, и на выставки. Теперь не ходят. А я в спортзал хожу. Я к тому, что у них нет времени на личную, необходимую личности жизнь. А у жизни только одна антитеза, смерть. Нет жизни личности, значит приходит ее смерть.

Леночка упрямо возразила:

- Ну и что. Это их выбор. И вообще, все это словоблудие. У каждого человека своя правда. Люди или совпадают в своей правде или нет. А спорить можно сколько угодно, и все равно каждый при своем мнении останется.

Меня ее упрямство рассердило, я заорал:

- Нет! Нет! Выбор предполагает сознание. А какое сознание могло быть в восемнадцать лет, когда эти два недоумка поженились? Просто они загнали себя в угол и не могут из него выбраться! Им теперь ничего не остается, как совпадать!

Лена улыбнулась уголком рта.

- Юпитер, ты гневаешься, значит, ты не прав! Ты же сам сказал, они смотрят друг на друга с любовью! Твой друг тебе говорит: «Я счастлив», а ты начинаешь искать в этом однозначном факте какие-то подводные течения.

Я опять возбудился:

- Правильно начинаю! Потому что это клиника! Паранойя! Бред сумасшедшего!

Лена легонько хлопнула ладонью по столу, как учительница в классе, призывающая детей заткнуться. Я и заткнулся. В кухне повисла напряженная, какая-то многозначительная тишина. Наконец Лена прервала молчание:

- Андрюша, я тебе о своих дедушке и бабушке не рассказывала?

Я тупо переспросил:

- Что? О каких еще дедушке и бабушке?

Она произнесла задумчиво:

-   Значит, не рассказывала. Да конечно, не рассказывала. Мы ведь с тобой не разговаривали серьезно никогда. Первый раз за пять лет сподобились.

Леночка поднялась со стула, отошла к окну, встала за штору. Спряталась. От меня спряталась?

Помолчав, начала рассказывать:

- Они, понимаешь, прожили всю жизнь в глухой деревне. Деда, кстати, как и тебя, Андреем звали. В войну бабушка с детьми на руках осталась одна. Троих похоронила, четверых вырастила. Семь лет одна, без мужа, в голодные военные и послевоенные годы. И самые золотые женские ее годы, между тридцатью и сорока годами - поврозь. В старости, какой я ее знала, она была очень полной, много болела, тяжело ходила. Читать она не умела вообще. Ну, я к тому это, что ни особой красоты, ни какого-то интеллектуального шарма в ней не было. Рабочая деревенская бабушка. И такой же дед. Но они так любили друг друга,  с такой заботой и нежностью относились друг к другу! Они прожили вместе шестьдесят два года. Бабушка умерла первой. Умирала долго, трудно, мучительно. Съехались все дети, внуки. Но ей никто не был нужен. Только он, дед. Бабушка очень мучилась, металась, стонала. И затихала, замолкала только тогда, когда дед гладил ее по руке. Так вот, последние двое суток дед не отходил от нее ни на минуту, ну то есть вообще, ни разу не вставал, все гладил, и гладил, и гладил… И шептал: «Танечка, Танечка, Танечка моя…». А бабушка перед смертью очнулась и внятно сказала: «Андрюша, я люблю тебя. Я не хочу умирать. Мне без тебя туда страшно». И умерла. Все думали, что дед умрет в тот же день. Но он выжил. И в течение пяти лет ежедневно ходил на бабушкину могилу. Ждал смерть, был уверен, что встретится там с ней. Андрюша, я тебе рассказываю не придуманную историю про Ромео и Джульетту или Тристана и Изольду. Про двух реальных, живших в трудах и заботах, болезнях, лишениях, неграмотных деревенских мужчину и женщину. И сумевших стать счастливыми. Сумевших друг друга сделать счастливыми! Ты можешь рассказать мне историю красивее этой?

Я сидел и вправду потрясенный. Что тут можно было сказать? Как говориться, не убавить, не прибавить. Я молчал. Лена вернулась к столу, снова села напротив меня. Не дождавшись моего ответа, она продолжала:

- Понимаешь, Андрюша, кроме личной свободы есть еще ценности в жизни. У каждого приоритеты свои. Есть люди, которым важно реализовать себя как личность. А есть люди попроще, и я из их числа, которые видят свое продолжение в детях. А у детей, между прочим, должен быть и отец, а не только мать. Наверное, тебя очень давили, ограничивали в жизни, раз тебе так важна свобода, раз ты так ревностно ее охраняешь. Я уважаю твое желание. Но не могу отказаться от своего.  Я хочу сына. И обязательно рожу его! И я хочу, чтобы у него было счастливое, полноценное детство, чтобы было кому научить его плавать, кататься на велосипеде, драться, бриться, наконец.  А еще я хочу,  умирая в старости, сказать, как моя бабушка, благодарное: «Я люблю». Я завидую твоей Свете, они с Женей представляют счастье одинаково. Жаль, что не сложилось у нас. Я не хотела тебе говорить все это до выпускного, но раз  у нас сегодня случился такой серьезный и откровенный разговор… Короче, Андрюша, я люблю тебя, ты это знаешь, но роль вечной любовницы не для меня. Я выхожу замуж за однокурсника и уезжаю с ним на Сахалин. Он оттуда родом. Он все шесть лет учебы добивался меня, похоже на то, что на самом деле любит. Он хороший человек,  я надеюсь, что тоже смогу  полюбить его со временем.

Лена резко встала, нерешительно оглянулась на раковину с немытой посудой, но подавила свое извечное стремление к порядку и ушла в комнату. Через несколько минут она вернулась на кухню уже одетой. Лицо у нее было собранное и строгое. На секунду замерев рядом со мной, она порывисто прижала мою голову к своей груди и, не сказав больше ни слова, ушла.

Лязгнула, захлопываясь, дверь. И наступила оглушительная тишина. Даже придурок Папетти со своим саксофоном не мог ее разрушить.

Я долго не мог поверить, что Леночкин уход не дурной сон, что она действительно бросила меня. Что ее больше нет в моей жизни. Что ничего нельзя изменить, исправить, отмотать назад.

Стакан конька, выпитый мной от растерянности, только усугубил то мерзопакостное состояние, которое я испытывал. Как в старом анекдоте: «Одын, совсэм одын». Правда я, в отличие от грузина из анекдота, лезгинку танцевать так и не начал.

Расставания никогда прежде не были для меня проблемой. Но! Уходил первым я. Или инициировал расставание. То есть, я расставался с женщиной, которая переставала быть мне интересна. Не то сейчас. Я привык, я прикипел! Да и, в конце концов, любил! Во всяком случае, каждое свидание с Леночкой меня волновало и радовало. А долгая разлука, наоборот, печалила, вызывала дискомфорт.

Конечно, я себя особо не ограничивал. Случались у меня за эти пять лет дружбы с Леночкой и другие женщины. Но все было несерьезно, для разминки, так сказать, чтобы не потерять вкус к жизни. Главной все-таки в моем сердце оставалась она. Я даже не старался особо эти романчики скрывать. Был уверен, что Леночка роптать не будет. Уж слишком верной и преданной она мне казалась. И вот теперь такой финт: «Выхожу замуж, он хороший человек». Чем же он так, интересно, хорош? А я чем плох? Лелея свою обиду и ревность, я совсем потерял, упустил суть проблемы, которую так внятно сформулировала Леночка. Главным для меня стало то, что Лена бросила меня, чтобы выйти замуж за другого.

И тут я поймал себя на том, что, по сути, вообще не знаю ее. Умненькая, покладистая, милая, молчаливая. Слушала потрясающе, сведя бровки к переносице и склонив голову к плечу. Она сопереживала любому рассказу. Рассказывал о каких-то тяжелых жизненных ситуациях – ее лицо чернело от сочувствия, говорил о веселом – светилось радостью, философствовал – в ее глазах отражалась мысль, отражалось движение.

Но чем она жила?  О чем думала? О чем мечтала?  Какие книги читала? И читала ли вообще? Любила кино? Какую слушала музыку? Я не знал. Не знал! И, главное, не интересовался, не пытался узнать! И я понял вдруг, осознал, что я редкая скотина. Замшелый, заматерелый эгоист. Пять лет грузить человека своими проблемами и желаниями, делить с ним постель, говорить о любви, наконец, и даже не подумать о том, чтобы заглянуть к этому человеку в душу! Все-таки генетика реальная, а не надуманная наука. Меня коробит от эгоизма моей матери, которая всерьез считает себя центром вселенной, но чем я лучше?  Такой же моральный урод.

Глава 9

Мы познакомились, когда Леночка училась еще на первом курсе.

Я дежурил в больнице сутки. Поздно вечером, перед тем, как расстелить продавленный диванчик в ординаторской, я пошел, как обычно, по отделению. В одной из палат увидел, как маленькая девочка, почти ребенок, пытается поменять простынку под лежачим больным в полтора центнера весом. Она уже побледнела от тщетных усилий, над дрожащей верхней губой блестели капельки пота, в огромных глазах стыло отчаяние, но сдвинуть с места человека, весившего в три раза больше нее самой не могла.

Я сразу все понял. Студентка медицинского института подрабатывает на санитарской ставке. Первый или второй курс. Третьекурсников уже берут на должность медицинской сестры. Я сам через это прошел. Те медсестры, что постервознее, обожают издеваться над будущими врачами. И делают это с изощренным садизмом.

Чтобы догадаться, что это Иркины проделки, не надо было иметь семь пядей во лбу. Ирка с виду ангел в белом халате, а на самом деле ведьма, не приведи Господь. Точно, она развлекается. На фиг эту простынку на ночь глядя менять? Всегда постельное белье утром, перед врачебным обходом меняют. А дневной санитарке, тете Вере, перестелить этого деда раз плюнуть.

Я помог девчушке перевернуть сипевшего и стонавшего от сочувствия к ней больного, подождал, пока она, радостная, закончит возиться, поправляя у деда под головой подушку. Спросил:

- В институте учишься?

Она молча кивнула.

- Первый курс?

Опять кивок.

- Как же ты успеваешь и работать, и в анатомке сидеть?

Я помнил свой первый курс. Первый семестр первого курса света белого не видели все, поголовно. Какая там работа, какая личная жизнь! Днем лекции и практические занятия. Вечером в анатомической лаборатории надо разобраться с мышцами и костями, что, куда и откуда. А уж ночью вызубрить, как это самое, отходящее и прикрепляющееся, называется по латыни. Ligamenta longitudinalis dorsum. Почему-то я целую ночь не мог запомнить это словосочетание. Переклинило, и все. Наверное, тысячу раз повторил, прежде чем  запомнил. Бросить не мог. Это уже дело принципа было. Или я латынь, или она меня. Сейчас эти трудности даже смешно вспоминать. А тогда было не до смеха.

Именно на первом курсе происходит основной отсев, основное прореживание студенческих рядов. Когда говорят: «Не выдержал анатомку», все почему-то думают, что человека сломала необходимость иметь дело в процессе обучения с трупами, подразумевая некий морально-психологический аспект вопроса. На самом деле то, что называется в анатомической лаборатории «препараты» и с чем, в основном, имеют дело студенты, вызывает очень слабые ассоциации с жившим когда-то человеком. «Не выдержал анатомку» - это не выдержал жесткий ритм учебы три первых семестра, когда преподается нормальная анатомия.  Не хватило воли. Не хватило физических сил. Мозгов, наконец, не хватило! Никакой психологией тут и не пахнет!   

А тут декабрь на дворе, самые страсти в институте, зачеты, первая сессия, а эта козявка худосочная здесь, вокруг деда лежачего хлопочет. Потому и  спросил у нее с искренним удивлением:

- Как же ты успеваешь?

На лице недоумение. Пожала легонько плечом. Надо же! Удивляется! Видно, не проблема для нее везде поспеть. Славная девчонка.

- Ну а как зовут тебя хоть скажешь, или тоже языком жестов изобразишь?

Улыбнулась.

- Леночка. – Смутилась, махнула ручкой. – Ой, Елена Владимировна, то есть.

Я сделал строгое лицо.

- Ну и что же ты, Елена Владимировна, позволяешь себе на шею садиться? Ирина тебя строит?

Девочка опустила голову виновато, но все же огрызнулась:

- Она не строит. Просто работы много. Я ей помогаю.

Я расставил акценты:

- Ну-ну. Это у тебя работы много. А она весь вечер в сестринской комнате на диване валяется, телевизор смотрит. Таблетки ты раздавала?

Смотрит испуганно, глазенки вообще на половину лица стали.

- Я…

Ну кто бы сомневался!

- А инъекции кто делал?

Пропищала в ответ:

- Тоже я. – Вскинулась. – Но только внутримышечные! И вообще, мне же надо учиться! Я сама прошу, чтобы мне разрешали. И благодарна ей, что она позволяет.

Я хмыкнул:

- Благодарна она, скажите пожалуйста. - Строго уточнил. - Присутствовала медсестра при твоей «учебе»?

Леночка вытаращила на меня голубые, как лен, глазищи, не понимая, куда я клоню. Я продолжал давить тоном строгого заведующего отделением:

- Что молчишь?  Где была медсестра, когда ты внутримышечные инъекции больным шлепала?

Напугал! Замерла вся.

- Я… Не знаю. В палатах, наверное. Может быть, капельницы… Я не знаю…

Я уже громыхал, как Зевс-громовержец:

- Я знаю! Нет капельниц на ночь. Возле телевизора оттягивалась твоя благодетельница, пока ты ее работу делала. А ты берешься, сама не зная за что! Учиться ей надо! Выдал бы тебе больной анафилактическую реакцию, или обморок со страха, что бы ты тогда делала? Знаний-то у тебя еще с гулькин нос. Мы, медики, всю жизнь по острию ходим, по лезвию. По одну сторону жизнь, а по другую смерть. Не дай Бог, угробишь кого, отвечать по закону буду я и твоя Ирина. А ты окажешься ни при чем. Да только мы-то с тобой будем знать, чьих это рук дело. Нелегко будет жить с таким грузом на сердце!

Меня несло. Я вообще-то не зануда. И поучать, умничать – не мое амплуа. Был бы на месте этой голубоглазой стрекозы какой-нибудь парень, я бы не стал с ним разбираться, а пошел бы и всыпал ленивой и наглой  Ирке по первое число.  А тут вдруг развыступался, развыпендривался. Очень уж мне хотелось произвести впечатление на эту Дюймовочку.

Но для первого раза пафоса было явно достаточно. Я важно закруглился:

- Все поняла?

Девочка кивнула в ответ.

- Выводы правильные сделала?

Подтвердила:

- Угу, сделала. – Тут же вылезла.-  Только ведь надо же учиться руками…

Я опять сорвался на менторский тон:

- Надо, обязательно надо! Врач любую работу должен уметь делать, и санитарскую, и сестринскую. Правильное у тебя желание. И кто тебе не дает учиться? Только это все не так делается. Вначале сделай свою работу, а уже потом учись. В присутствии медсестры! Ты уже отделение помыла?

Девочка честно призналась:

- Нет, не успела еще, я ночью помою.

Я обрадовался:

- Вот!  Видишь, что ты делаешь! Работу, за которую тебе деньги платят, не сделала, а за чужую хватаешься. А потом среди ночи ведрами будешь греметь. А ночью, между прочим, спят люди добрые. Или учебники читают. Надо как? Пришла на работу, все помыла, лежачих больных покормила, если скучно, то градусники разнесла. Все. Остальное не твое дело. Остальное только в порядке самообразования, строго на добровольной основе. И обязательно, слышишь, обязательно в присутствии кого-то из старших! – И неожиданно для самого себя я предложил. - А хочешь, я скажу старшей сестре, чтобы, когда график дежурств будет составлять, ставила тебя в смену с Верой Михайловной? Она добрая. И научит тебя всему, и обижать не будет. Хочешь?

Собеседница моя радостно пискнула:

- Ой!

Смешная девчонка. Чистый детский сад.

- Ой – что? Ой – да, или ой - нет?

Разулыбалась во весь рот, только что в ладоши не захлопала:

- Конечно, хочу!

- Заметано.

Я важной походкой, меценат и благодетель, продолжил обход отделения. Но из головы все не шла это старательная девочка. Хм, Елена Владимировна! Не тянешь ты, милое создание, даже на Елену, не то что на Елену Владимировну. Леночка – вот в самый раз. Интересно, что у нее за семья? Только в счастливых семьях, в любви и нежности, вырастают такие светлые, беззащитные и наивные. Но характер чувствуется! Славная девчушка! Уже сейчас видно, что будет из нее толк.

А потом позвонили из приемного отделения. Привезли по «Скорой» избитого бродягу в бессознательном состоянии. Подобрали на остановке. Люди добрые позвонили в «Скорую помощь», не дали человеку замерзнуть на двадцатиградусном морозе, как собаке.

  Провозился я с этим «синяком» до глубокой ночи. Еле живой от усталости, поднялся по лестнице на третий этаж и уже взялся за ручку двери, ведущей в мое отделение, когда почувствовал в углу, на лестничной площадке, какое-то шевеление. Пошарил в темноте по стене, нащупал выключатель, пощелкал. Никакого результата. Я чертыхнулся про себя. Опять лампочка перегорела! Что-то с проводкой не так, наверное. Слишком часто лампочка перегорает. Почти каждый день новую вкручивать приходится. Надо сказать сестре-хозяйке на планерке утром, пусть электрика вызовет.

Но глаза уже привыкли к темноте. Я рассмотрел в углу скрюченную фигурку, а, присмотревшись еще внимательнее, узнал в ней свою новую знакомую, сидевшую под дверью отделения на корточках. Я присел рядом.

- Ты что ж это, Елена Владимировна, места лучшего для отдыха не нашла?

Она молчала, затаив дыхание. В голове мелькнуло: «Не под кайфом ли девчонка?» Я протянул руку, тряхнул ее осторожно за плечо.

- Эй! Лена!

И тут она разревелась. Вцепившись в мою руку, она заревела в голос, пискляво подвывая.

- И-и-и-и-и!

Я перепугался. Первая мысль, которая пришла в голову, была, конечно, о работе. Я испугался, что эта любительница все делать самостоятельно, натворила что-то в отделении. Черт! Накаркал себе! Я рявкнул:

- В процедурной начудила?! Говори! Что наделала?!

Рукой почувствовал, что она трясет головой. Но кивает, или мотает отрицательно, в темноте было не разобрать.

Я зарычал:

- Да не тряси ты головой! Языком скажи, что натворила!

Она сквозь слезы пропищала:

- Ни–ни-и-чего!

Я озверел.

- Ну а воешь что, дурища?! Перепугала меня до смерти! Думал, угробила кого!

Тряхнул ее за плечи с силой.

- Ревешь что, спрашиваю?!

Леночка перепугано икнула и скулить перестала, только судорожно, сдавленно всхлипывала. Я встал, с трудом распрямил затекшие в неудобной позе ноги.

Спросил уже спокойно:

- Любовь несчастливую оплакиваешь, что ли?

Шепотом, еле слышно прошуршала:

- Нет.

Ладно, кто их там, девчонок, разберет, с чего они по ночам ревут. Я взял ее под мышки, поставил, легонькую, на ноги.

- Ну все, хватит, подтирай сопли, страдания до утра откладываем, пошли спать. Завтра работать, надо хоть немного отдохнуть.

В отделении было темно, горела только настольная лампа на посту. Ирки за столом, конечно же, не было. Наглая баба. Все знают, что медсестры ночью спят, хоть у них дежурства без права сна. Спят, но соблюдают приличия. Пока врач, да еще заведующий отделением, не закроется в ординаторской, не ложится никто. Никто, кроме Ирки. Нахалка.

Я привел Леночку в ординаторскую, умыл холодной водой, напоил пустырником и уложил спать на свой диван. Я еще не закончил заполнять историю болезни вновь поступившего больного, когда Леночка уснула. Я смотрел на ее безмятежный сон  и злился. Доброхот! Завтра день операционный, а мне спать лечь негде. Хоть в клизменную иди, на кушетку. Попсиховав, я сдвинул кресла, стулья и устроился почти что неплохо. Спал, во всяком случае, как убитый.

Проснулся, как всегда, с первыми утренними звуками. Кто-то, громко шаркая тапочками, медленно плелся в туалет. Скрипела дверь автоклавной. В процедурной Ирка брякала лотками, доставая из сухожара свое хозяйство.

Тело было, как деревянное. Я встал с разъехавшегося за ночь ложа, похрустел суставами, разминаясь. Уже без злости поворчал про себя на ночную гостью. Ишь, как сладко спит на моем диванчике!

Я умылся, побрился, развел себе чашку растворимого кофе. Пока брился, в зеркало все разглядывал свою поночевщицу. Славная девчушка. Красивая. Личико светлое, чистое, кожа как-будто перламутровая, как-будто светится изнутри,  скулы крутые,  азиатские, лоб высокий, открытый, губы по-детски пухлые. Повзрослеет, станет красавицей, глаз не отведешь.

Ирка в коридоре грымнула дверью, заговорила с кем-то громким, дневным голосом. Девочка моя завозилась. Вытаращила глаза, соображая, где проснулась. Смешная. Как цыпленок из яйца. Я галантно поклонился.

- Доброе утро, мадмуазель. Как Вам спалось на моем диване? Хорошие ли сны снились?

Она совершенно детским жестом потерла глаза сжатыми кулачками, проморгалась, растерянно уставилась на смятую подушку и одеяло, все еще лежавшие на моей импровизированной постели из сдвинутых стульев.

- Ох, простите! Я вчера совсем расклеилась! Даже и  не подумала о Вас!

Я великодушно согласился:

- Это точно, не подумала. Ну ничего. Здоровый детский эгоизм. Все нормально. А на жестком спать даже полезно. Ортопеды советуют. Ну а секрет-то свой страшный ты мне откроешь в благодарность за мое гостеприимство?

Леночка округлила глаза.

- Какой секрет?

Я хитро прищурился.

- Ну, а кого мы вчера с тобой так бурно оплакивали?

Потупилась.

- Никого.

- Так это у меня галлюцинация была? И ты на всю больницу не голосила?

Согласилась:

- Голосила.

- Повод?

- Не скажу.

- Железно?

- Да.

- Молодец! Родилась, жаль, поздно. Настоящая партизанка. Несгибаемая. Врагам ни слова, ни намека.

Леночка прижала ручки к груди. Расстроилась. Не хочется ей меня обижать.

- Андрей Николаевич, это, правда, нельзя говорить. Это… - шепотом – это стыдно.

Да дитятко ты мое! Что ж ей так стыдно? Вот чудо маленькое! Я изрек многозначительно:

- Ну, тогда жить можно. Стыд – не самое в жизни страшное. Стыд – субстанция летучая. Испарится, и забудешь думать про свою проблему, не то что рыдать над ней.

Леночка закраснела щеками и худенькой шеей. Вспомнила что-то. Мне было любопытно, из-за чего же представительницы молодого поколения плачут и краснеют, но я приставать к ребенку не стал. И только через несколько лет выведал у Леночки, в чем тогда было дело. Оказывается, эта сволочь Ирка заставила девчонку выводить мочу катетером молодому парню. Нормально? Ребенка, которому на ту пору восемнадцать лет еще не исполнилось! Который не то что ни разу не видел, а даже понятия не имел, что там у мужиков в штанах находится. Парень лежал в общей палате, и, хотя ему самому было не до шуток, его соседи по палате на жеребячьи комментарии не поскупились. Вот после этого Леночка и сидела в полуобмороке на лестничной площадке, вот после этого я ее и нашел.  Жаль, рассказала мне Леночка эту историю поздно. Я бы тогда эту змею подколодную, Ирку, в порошок стер! С детства ненавижу, когда слабых обижают!

А тогда мне некогда было выяснять причину девичьих слез. Времени до планерки оставалось мало, а надо было  еще тяжелых больных проведать, посмотреть, как ночь переночевали.

В отделении все было спокойно. Поступивший ночью больной спал, тяжело дыша и постанывая во сне. Я посчитал пульс, приложил тыл ладони к его шее, определяя температуру на ощупь. В наше отделение люди с асоциальным образом жизни попадают часто, и меня всегда поражает, насколько они живучи. Обычному человеку и половины проблем, доставшихся этому парню, хватило бы, чтобы в кому впасть. А у него даже температура за ночь нормализовалась. Через пару дней начнет мышковать, где бы фуфырьком разжиться. Ну, дай ему Бог!

После пятиминутки Ирка замешкалась, дожидаясь, когда все выйдут из моего кабинета. Развалившись вальяжно в кресле, закинув ногу на ногу и высоко поддернув и без того не очень длинную юбку, она смотрела на меня с вызовом.

- Что, Андрей Николаевич, на сладенькое Вас потянуло?

Меня всего покоробило от ее слов и от самой Ирки. Я сразу понял, о чем она, но, вместо того, чтобы высказать свое мнение об этой мерзавке в грубой форме и непечатными словами, я взял себя в руки и сделал каменное лицо человека при должности.

- О чем это Вы, Ирина Ивановна?

Ирка передернулась.

- О чем, о чем. О санитарочке новой, вот об чем! – Она подалась вперед, сузив злые глаза. – Вы хоть поинтересовались, ей восемнадцать лет уже исполнилось?

Вначале я растерялся от ее хамства,  но когда понял, что пошли конкретные разборки, взбеленился.

- Что ты выдумываешь!

Ирку начальничьим гневом напугать было трудно.

- Ха! А что ж вы делали с ней всю ночь в ординаторской? Расскажите мне еще, что сказки Андерсена вслух читали! Что Вы в ней нашли-то?! Ни кожи, ни рожи! У нее ж ни сзади, ни спереди подержаться не за что! Кости одни!

А-а! Вот оно что! Законы рынка. Превышение спроса над предложением. Постоянная проблема в преимущественно женских коллективах! Жесткая борьба за мужское внимание. У Ирки-то с тем, за что держатся, полный порядок. И оформлено все всегда очень доступно для глаза. Обидно девушке, что не оценили!

И я как можно ласковее сказал:

- Извини, Ирина Ивановна, но тут ты не права. Чтобы подержаться, это хорошо. Это просто замечательно! Не последнее это дело. Но главное в женщине другое. Душа у нее главное! Сердечность женская! Вот у тебя подержаться есть за что, спору нет. Но злая ты. Злая, как ведьма. А на злых нормальные мужики, без мазохистских  отклонений, не возбуждаются. Так что прости. Ничем помочь тебе не могу. Ничего тебе в моем кабинете не светит. В другом месте ищи, кто твоими прелестями заинтересуется, кому за них подержаться захочется. Это первое, но не основное. Основное написано на двери моего кабинета. Будешь выходить, обязательно посмотри. А там написано, что я заведующий отделением. А ты медсестра, средний медицинский персонал. Я твой начальник, а ты моя подчиненная. Еще раз позволишь себе разговаривать со мной в таком тоне, уволю с работы к чертям собачьим. По статье уволю, с волчьим билетом. Поняла? Иди!

Ирка вылетела из моего кабинета, как ошпаренная. А я остался сидеть с ощущением, что мне плюнули в лицо. И, по большому счету, претензии предъявлять следовало только себе.

Что никаких интрижек на рабочем месте заводить нельзя, я понял еще студентом. Что  необходимо жестко соблюдать субординацию и не допускать со своими подчиненными никаких личных отношений, тоже стало ясно очень скоро. Но одно дело теория, и совсем другое практика. Как нормальному здоровому мужику не пялиться в глубокий вырез халатика, если там еще красивее, чем в вырезе у Памелы Андерсен? Как в процессе неформального общения по поводу чьего-либо дня рождения не положить руку на гладкую коленку, настойчиво прижимающуюся к твоей костлявой ноге? Очень трудно! Практически невозможно! А Ирка девушка аппетитная. И в декольте я к ней заглядывал, и за коленку, был грех, щупал. Она и вообразила себе невесть что.   

Но девчурке этой с Иркой  дежурить больше нельзя. Сожрет она ее и не подавится!

И я, пока не началась  каждодневная суета и беготня, пошел к старшей медсестре, Елизавете Михайловне. Она была уже несколько лет как на пенсии, но продолжала работать. Обычное дело, одна вырастила дочку, теперь дочка родила без мужа, сидит с грудным ребенком. Государство наше по поводу демографической проблемы только языком трепать умеет. Содержать матерей-одиночек приходится престарелым бабушкам. Потому и работала Елизавета Михайловна на заслуженном отдыхе, на наше счастье, впрочем. Умнее и добрее человека, чем она, я в жизни не встречал. Я не стал ходить вокруг да около, сразу, с порога, изложил волнующую меня проблему.

- Елизавета Михайловна, я попросить Вас хочу.  Вы санитарочку эту, что сегодня дежурила, Лену, студентку, ставьте в смену только с Верой Михайловной. А то Ирка над ней издевается. Вчера бедная девчонка весь вечер проревела.

Елизавета Михайловна внимательно заглянула ко мне в глаза. Я глаза отвел, почему-то чувствовал себя неловко, вроде как совершал что-то предосудительное, стыдное, хотя просьба была нормальная, обычная, рабочая просьба. Я всегда следил за тем, чтобы в коллективе сохранялся здоровый климат. Пресечь проявления дедовщины было в порядке вещей. И все же я глаза от мудрой, как черепаха Тортилла, Елизаветы Михайловны спрятал.

Елизавета Михайловна удивленно протянула:

- Странно. Она не жаловалась. Хотя от Ирины можно всякое ожидать. Ну, хорошо, уберу я ее из этой смены. Только она же днем не сможет дежурить. А у Веры всего три ночи стоит. Как быть?

И я брякнул:

- Тогда к моим суткам подгадайте. Я присмотрю, чтобы девочку не обижали.

Елизавета Михайловна опять, озадаченная, поразмышляла. Наконец, молвила:

- Хорошо, сделаю, Андрей Николаевич.

Мне было отчаянно неловко перед ней, хотя никаких планов я тогда насчет Леночки не строил. Права Ирка, ни кожи, ни рожи. И подержаться не за что. Да и вообще, дите дитем.

Я уже взялся за дверную ручку выходить, когда Елизавета Михайловна сказала мне в спину:

- Маленькая она, совсем еще дите. Грех таких обижать.

Я вышел, ничего не ответив. Хотя так и не понял, ко мне последняя реплика имела отношение или к Ирке. По разговору вроде как к Ирке, но у меня осталось ощущение, что адресатом заключительной фразы являлся все-таки я.

Все утро того дня я пребывал в состоянии раздражения. С ума они все сошли, что ли? Нормальные человеческие чувства проявить нельзя, чтобы тебя не заподозрили в тайной и грязной корысти! И ладно бы только Ирка, девица недалекая и сексуально озабоченная. Но Елизавета! Ни за что ведь обидела!

Но предсказательницы мои оказались правы. Девчонка эта без кожи и рожи, как ни странно, зацепила меня, и я стал тайком заглядывать в график дежурства младшего медперсонала, выясняя, когда увижусь с ней снова.

Ухаживал за Леночкой я рекордно долгий срок, больше полугода. Когда наши дежурства совпадали, я, быстро сделав всю работу и, дождавшись, когда она закончит греметь ведрами и тазами, зазывал ее в свой кабинет, специально оставляя дверь открытой настежь, чтобы не вызывать лишних разговоров.

Вначале я воспринимал ее как ребенка. Я рос в семье один. И очень остро ощущал свое одиночество. Всегда мечтал о брате или сестре. О ком именно мечтал - это зависело от моего внутреннего состояния. Если в тот период я чувствовал себя беззащитным, слабым, то мечтал о старшем брате. А когда во мне зрел мужчина, я мечтал о младшей сестренке, которую я мог бы сам защищать и наставлять по жизни.  Вот такой воплотившейся детской мечтой о младшей сестре Леночка для меня и была первое время.  Но постепенно, незаметно для меня самого, я начинал видеть в ней женщину. И то, что происходил этот процесс исподволь, постепенно, и то, что Леночка вела себя пассивно, не играя и не кокетничая со мной, не мешая рассмотреть ее настоящую, глубинную суть, не заслоняя ее обычными женскими уловками, было невероятно здорово. Наступил момент, когда я понял, что влюбился.   

Нравилась она мне безумно. Но решиться пригласить ее на свидание вне отделения я все никак не мог. Как-то все мешал мне ее возраст, ее беззащитность, ее неопытность. И наши сложившиеся отношения старшего брата и младшей сестры.

Однако ближе к весне я все-таки решился. Мы поехали на концерт «Ночных снайперов» в ночной же клуб. И там Леночка меня удивила. Даже изумила. Она так шикарно выглядела!

Надо сказать, что женщины–медики либо напрягаются насчет спецодежды, то бишь белого халата, либо не напрягаются. Те, что напрягаются, специально шьют халаты из умопомрачительных тканей умопомрачительных же фасонов, как правило, откровенных до неприличия. Неприличны они, конечно, не сами по себе, а в соседстве со страданием и болью наших пациентов. Другая категория женщин-медиков носит халаты типовые, стандартные, те, что всем нам выдает сестра-хозяйка. Отличаются эти халаты один от другого только размерами, никакой поправки на пол и особенности фигуры не предусмотрено. Естественно, что выглядят женщины в таких халатах существами бесполыми. Леночка относилась ко второй категории медицинских работников. И халат она носила большой и широкий, чуть ли не до пят, в котором была похожа, как Винни-Пух, на грозовую тучку.

Но когда в ночном клубе я снял со своей грозовой тучки пальто, у меня нижняя челюсть упала на грудь. У нее была потрясающая, фантастическая фигура! В черном облегающем платье с высоким воротничком она казалась выше, чем была на самом деле, и подержаться, вопреки Иркиным комментариям, было за что! В контрасте с гибкой осиной талией восхитительные женские выпуклости смотрелись просто феерически! Все вокруг обращали на нас внимание. Мужики смотрели с восхищением на Леночку и с  завистью на меня, женщины смотрели только на Леночку и ничего хорошего в их взглядах прочитать было нельзя. Куда и как смотрел я - нечего и говорить, и так все понятно. Я просто не мог оторвать от Леночки глаз. 

В этот вечер я запал на нее окончательно, а через пару месяцев, ближе к лету, мы стали с ней любовниками. И счастливо пребывали в этом качестве в течение пяти лет. Я был уверен, что у нас все хорошо, что она так же довольна жизнью, как и я. Оказалось, я был слеп в своем эгоизме. Лену наши отношения не устраивали. И она положила им конец. И теперь я сидел, как та бабка у разбитого корыта, и все думал и думал, пытаясь докопаться до сути своего несчастья.

Глава 10

Что было в ее жизни, кроме меня, я представлял себе плохо. Ну, институт. Ну, работа. Родители, само собой. Все? А друзья? Она была легким в общении человеком. Наверное, у нее были подруги, какая-то своя компания. Ни одну подругу я не знал, ни о каких компаниях не имел ни малейшего представления. Как оказалось, у нее были даже поклонники! И не все поклонники оставляли ее равнодушной. За что-то ведь выделила она этого самого «хорошего человека», что-то в нем так привлекло ее, что она собралась доверить ему свою судьбу.  Ему, а не мне!

Стоп! А мне оно надо?  Ее доверие, ее судьба? Сегодня – да. А завтра? Не знаю, не знаю… Уж больно страшно это звучит – «навсегда». Вместе навсегда! Навеки вместе! Полная безнадега. Сто лет прошло, а рядом все та же, только беззубая и сутулая, Леночка. Жуть! Правда, если быть честным, то и я к тому времени, поди, буду фарфоровыми зубами щелкать, в стакан с водичкой их на ночь класть. Любовь до гроба, дураки оба.

Хотя бывают случаи, когда и до гроба любовь, и даже после гроба, а никто не дурак. К примеру, взять ту историю, которую мне Леночка рассказала в день расставания про своих родных. Шестьдесят два года вместе! Да столько и один замучаешься жить, а они вдвоем прожили. И не надоели друг другу!

Но почему, почему она никогда раньше не рассказывала мне это? Почему никогда не заводила разговор о том, что ее что-то не устраивает в наших отношениях? Ну так же нельзя! В один день: вот тебе судьба моих предков для примера, любовницей я быть не хочу, мне нужен сын, поэтому тебя бросаю и выхожу замуж за другого!  Ну кто такое может переварить сразу! И на что она рассчитывала? А, похоже, ни на что и не рассчитывала! Просто, информировала меня, и все. Вообще, рассчитывать не в Леночкиных правилах. И раньше мне ее честность нравилась. А сейчас, получается, уж лучше бы она меня при помощи каких-нибудь своих женских хитростей провела, обманула, так, что ли?

Такие бесконечные диалоги с собой я начинал каждую свободную минуту. Все одно да потому, и снова здорово, сначала и по кругу. Периодически я одергивал себя: «Ладно, парень, хватит ныть. Леночка бросила, другие подберут. Еще и радоваться будут, вот, мол, счастье какое привалило, такой Андрюша замечательный, а бесхозный».

Однако сколько бы я не бодрился, а на душе было паршиво.

Я нагреб себе, наставил в график дежурств, чуть ли не каждые сутки подряд. И голова будет занята, некогда будет дурковать, и денежек подзаработаю. Может быть, даже получится скопить на отпуск в каком-нибудь любимом Богом солнечном краю вроде Кипра или даже Италии. Мысль об отпуске на хорошем курорте меня очень вдохновила. Классно бы было! Уж там бы я, точно, не тосковал! Уж там бы я нашел, чем себя, брошенного страдальца, развлечь!

Но курорт и удовольствия, с ним связанные, маячил где-то в туманной дали, а здесь и сейчас была работа, дождливый, больше похожий на октябрь, сибирский май и измучившие меня мысли о Леночке.

Вдобавок ко всему, я умудрился поругаться с Ларисой. Глупо, бестолково, совершенно не по делу поругаться. После нашего с ней разговора по телефону, когда она рассказала мне о своих семейных проблемах, мы с ней ни разу не шушукались.  То по времени не совпадали, то по месту, то оказывался между нами третий лишний. Да и, если честно, не до нее мне было.

В один из дней я сидел с бумагами, Лариса во второй раз за утро заскочила в ординаторскую, спросила:

- Меня никто не спрашивал? - кивнула на телефон, - Сотовый, представь, умер, в самый неподходящий момент.

В первый заход ее интересовало то же самое.

Ей не звонили, и я в ответ на вопрос мотнул отрицательно головой.

Лариса убежала, и тут же зазвонил телефон. Какой-то мужчина спросил Ларису. Через пару часов этот парень позвонил снова и настойчиво просил меня передать, что он ждет звонка от нее. Я передать пообещал и благополучно свое обещание забыл. Закрутился. Замотался. Отвлекли. Устал после ночи.

Уже в конце рабочего дня, глядя на собирающуюся домой Ларису, я вспомнил о невыполненном обещании и сказал:

- Чуть не забыл. Тебе мужик звонил какой-то. Два раза. Сказал, ждет звонка.

Лариса замерла:

- Когда звонил? Во сколько?

Я сознался:

- Да утром. Часов в десять или одиннадцать. Я забыл тебе сказать.

Глаза Ларисы полыхнули:

- Да и правда! Зачем тебе помнить! Голову свою красивую глупостями забивать! Плевать на то, что ты своей забывчивостью может жизнь человеку сломал! Ээ-х!

И вышла из ординаторской, громко, от всей возмущенной души, хлопнув дверью. Я сразу и не понял, что мы поссорились, что Лариса всерьез обиделась на меня. Думал так, баловство. Даже поразмышлял о том, что на Ларисе опять туфли на каблучках. Повспоминал, что еще пару недель назад или чуть больше ревела мне Лариса в телефон, сопли по трубке размазывала: «Жизнь пропала, я в каждой дырке затычка…». А вот теперь, оказывается, подруга моя новую жизнь начала. А я и не заметил этого за своими проблемами. Мы, мужики, народ тактичный, в чужую душу не лезем, вопросов не задаем. Я у Ларки и не спросил ни разу, как там ее эпопея с изменщиком - Ромой развивается. А, если честно, и забыл про нее. Свои печали.

Но Ларису моя забывчивость почему-то задела всерьез. Она стала обращаться ко мне только по имени и отчеству, исключительно по рабочим вопросам и тоном холодно-отстраненным. Все мои попытки свести конфликт к нулю успеха не имели. Я подергался, подергался, и отступился. Решил, что Лариса на почве ссоры с мужем стала мужененавистницей и я просто попал под раздачу.

Работы в отделении было, хоть отбавляй. После майских праздников и во время них всегда большой поток травмированных. У нас в стране ведь где праздники, там и алкоголь в неумеренном количестве, а под градусом любой человек, даже самый осторожный, напрочь инстинкт самосохранения теряет. И, как следствие, становится нашим клиентом. Поэтому операций и перевязок, а еще больше писанины, хватало на всех.

Но сколько бы я не работал, нерабочее, свободное, личное время, все равно, случалось. И вот в нерабочее-то время мне становилось совсем плохо. Я скучал. Я тосковал. Я безумно хотел видеть Леночку.

Я пробовал заниматься аутотренингом, внушая себе разные гадости о ней, но у меня ничего не получалось. Я думал: «Баба, обычная баба, для которой важно только прилепиться к мужику, без разницы, к какому, обвешать его со всех сторон сопливыми детьми». А перед глазами вставало ее светлое, чистое лицо, умные глаза. И получалось, что та противная, озабоченная проблемой воспроизводства самка сама по себе, а моя Леночка сама по себе. Никак вместе они не сплетались! Думал: «Притворщица, обманщица, лживая насквозь! Бегала ко мне, вся любовь, страсть и порыв, а думала о «хорошем человеке», чтоб ему пусто было. Выбирала, прикидывала, кто из нас лучше, решала, кого предпочесть!». А вспоминались ее ласковые прикосновения, нежные, теплые, как летний ветерок, поцелуи, чистый, как у ребенка, запах ее кожи.

И тут меня начинало клинить. Как? Все это, все, что я так любил, теперь ему?!! Я метался по комнате, как зверь! Я рычал! Я скрипел зубами! Мне хотелось что-то ломать, бить, крушить, кусать!  Мне хотелось его убить!!! Первый раз в жизни я желал человеку смерти. Я понимал, что это ненормально. И винил в этом Леночку. Довела! Вертихвостка! И опять мысли по кругу: «Да она… Да он… Да я…».

Крыша стремительно съезжала. Казалось бы, чего проще: любишь, так пойди и скажи ей об этом. Мол, вот он я весь перед тобой, на все твои условия согласный. Хочешь так съешь, а можешь еще вареньем помазать.

Но мне не приходило даже в голову так поступить. Я же гордый. Я же сильно гордый! И чтобы женщина из меня вила веревки?! Да никогда! Не унижался я раньше перед этим крапивным семенем и теперь не буду! Да что она вообще из себя такое? Ласковая, нежная? Да каждая вторая мурлыкать начинает, только глянув на меня! Глаза голубые? Я еще голубее найду! Кожа шелковистая? Да я десятерых переберу, у одиннадцатой  кожа будет еще лучше Леночкиной…

Перебирать я кинулся, конечно, сразу же, чуть не на следующий день после нашего с Леной расставания. Это, мне казалось, был самый радикальный способ решения проблемы: найти себе новое увлечение и засыпать свои страдания по Леночке розами.

Но любовь оказалась материей тонкой и капризной, не получалась она по заявке. Хотя женщины мне попадались не последние. Одна вообще хороша была, как картинка, я ее в тренажерном зале снял. Фигура, как у Афродиты, уже загореть где-то успела, вся накачанная, мускулистая, глаза черные пронзительные, темпераментная, остроумная… Чудо, а не девочка! Но, увы…Не хочу ее, Леночку хочу! Она, видимо, почувствовала, что не зажигает меня, после третьего свидания послала меня на фиг в грубых выражениях. Смешно, но я нисколько не расстроился. Мне было все равно, она или другая.

Короче. Развезло меня, дальше некуда. Дальше уже клиника начинается, коллеги – смежники, психиатры их специальность называется, такими состояниями занимаются. 

Спасался я от захватывавшей меня депрессии только на работе. Дошло до того, что стал в свои выходные в отделение заезжать.

 С Лариской я все-таки помирился. Вернее, подлизался. Купил цветок понаряднее и полохматее. Пригласил ее к себе в кабинет. Лариска вошла с каменной мордой, челюсть нижняя вперед, подбородок вздернут, глаза, как две ледышки. Глядя мне в лоб, процедила:

- Слушаю Вас, Андрей Николаевич.

Я достал из-за шторы припрятанный цветок, протянул ей.

- Лар, ну хватит уже дуться, прости ты мою забывчивость. Ну не думал я, что для тебя это все так важно.

Лариска меня не слышала. Она смотрела на цветок, который я ей протягивал, и вид имела совершенно невменяемый. А потом она стала реветь. Везет мне в последнее время на женские слезы! Стала Лариса реветь и смеяться. Нюхать цветок, снова реветь и опять смеяться. Как пел Владимир Высоцкий: «Ну, сумасшедший,  что возьмешь». С таким же примерно чувством я наблюдал непонятное поведение своей подруги. И даже некоторое удовлетворение при этом испытывал, не я один с ума схожу, вот и Лариса туда же, вдвоем не так обидно.

Длилась эта душераздирающая сцена достаточно долго. Но все-таки закончилась. Я деликатно отвернулся, пока Лариска умывалась холодной водой и разглядывала в зеркале свое опухшее отражение. Наконец она уселась в кресло напротив моего стола, взяла в руки вызвавший такую странную реакцию цветок. Криво улыбнувшись, спросила:

- Напугался?

Я честно ответил:

- Есть маленько. Но самую малость. Я от вас, от женщин, всего жду. Это по молодости я в каждом женском поступке логику искал. А потом бросил. Нет в женских поступках логики.

Лариса опять уткнула нос в многострадальный цветок, окропленный потоком слез. Кисло возразила:

- Да нет, логика есть. Я про другую женщину всегда все понимаю, не было бы логики, тогда бы ничего просчитать нельзя было.

- Ну, так натаскай меня в женской психологии. Я умненький, у меня коэффициент обучаемости высокий. Объясни для начала смысл того дурдома, который ты только что здесь устроила. Смотри: я дарю женщине цветок, ожидаю, что ей будет приятно, она будет рада. Что делаешь ты? Ты начинаешь рыдать. Но и смеяться! Ну?

Лариса по-прежнему пребывала в расслабленном состоянии.

- Что «ну»? Все правильно.  Я и рада, и приятно мне. Потому и смеялась.

- Да ты ж смеялась плача! Или плакала, смеясь, черт тебя поймет!

Лариса глубоко вздохнула.

- А, это… Это жизнь я свою неудавшуюся оплакивала.

- Лариса, а почему нельзя все это по отдельности делать? Вначале порадоваться, потом поплакать. Тогда нормально все будет. Тогда вопросов нет. А так, ты извини, дурдом.

Лариса с досадой покрутила головой.

- О, Господи! Да как же тебе объяснить-то? Понимаешь, потому что цветок белый. Вот поэтому.

Я офигел. Во-от, оказывается, почему! Цветок белый. Вот все и поэтому. Понятно. Когда красный или желтый, то все по-другому. Все по - нормальному. А когда белый, то у нас так, мы и плачем, и смеемся одновременно. Понял. Все железно. Теперь и я буду, как Лариса, женскую логику на раз понимать.

Лариса, психуя, укололась до крови шипом розы. Пососала палец, прикрикнула на меня:

- Да не выпучивай ты глаза! Все у меня с головой в порядке. Объяснить все сложно. Просто, понимаешь, я белые цветы очень люблю. Больше, чем другие. Вот эта любовь и сгубила мою жизнь.

Я покорно кивнул.

- Понял.

Лариса отмахнулась, погруженная в свои переживания.

- Да ничего ты не понял. Ты лучше молчи, не сбивай меня с мысли. Понимаешь, я молоденькая была девочка видная. Всегда вокруг меня поклонники толклись. Выбирать было из кого. А я Романа выбрала.

Лариса тяжело, со всхлипом вздохнула, опять пососала уколотый палец, на котором алела капелька крови. Продолжила:

- Думаешь, за что? А вот за то, что цветы белые дарил. Все красные, а он белые! Я никогда не говорила ему, что люблю белые. Сам как-то прочухал. Просчитал. Я белому цвету во всем предпочтение отдаю, в одежде, в цвете обоев… Вот он и вычислил. И попал в «десятку».

Лариса замолчала, снова окунувшись в свои мысли. Очнулась, заговорила монотонным голосом, как будто рассказывала свою историю себе, а не мне.

- Помню, на день рождения надарили мне цветов. Март, время тюльпанов и гвоздик. Это сейчас круглый год из Голландии цветы на любой вкус. А тогда-то все было строго по сезонам. И вот заставлена вся комната у меня цветами. Все красные! И только его, Ромин букет – белые тюльпаны. Ты представляешь? Красота неописуемая. Где он их только взял? Вечером гости разошлись, а я сижу перед этими цветами и думаю: «Красные цветы – это символ любви-страсти. Это способ сказать: «Я люблю тебя и хочу тебя». А белые цветы – это признание в любви-нежности, любви без претензий, любви-обожании. Только очень тонкий человек способен чувствовать эти нюансы». И стала я потихоньку отдавать ему предпочтение. Да он и вел себя очень тонко: придет, сидит, молчит. Даже целоваться не приставал. Я думала: «Вот как он меня любит. Даже притронуться боится, чтобы не обидеть нечаянной грубостью». Короче, напридумывала себе такого Рому замечательного, что голова кругом. Не парень, а чистая икона. Влюбилась я в этого придуманного Рому без ума. Только он заикнулся: «Поженимся?», я рада радешенька: «Да, любовь моя, да!». Поженились. Я баба сильная, все на себя взвалила. Тяну. Детей рожаю, рощу, дом содержу, деньги зарабатываю… И все весело, все с радостью, с огоньком. Лишь бы он, сокровище мое и любовь моя, счастлив был. Ан нет! Плохо ему. Цветы, кстати, закончились сразу, резко, едва поженились. Даже в роддом он мне не передал ни цветочка. Ни белого, ни красного, никакого. Но зато каждый день мне объяснял, что во мне не так. Готовлю плохо. Всем нравится, а Роме нет. Пуговица у него на пиджаке еще вчера оторвалась, а я не проверила и не пришила. Теперь он вынужден ждать, пока я в спешке утренней с нитками – иголками разберусь. Рубахи я ему плохо глажу, пора бы уж научиться, не девочка. Разговариваю я громко, надо тише. Детей я воспитываю неправильно, слишком много демократии. Короче, каждый день новая претензия. Андрюша, и я все это глотала. Больше того! Я старалась исправиться! Усовершенствоваться! Обиделась, помню, один только раз. Я второго ребенка ждала. Токсикоз тяжелый был. Я целыми ночами в ванной сидела, тихонечко, чтобы никого не разбудить, блевала. А утром, еле живая, на работу плелась. Рома мне как-то утром выволочку устроил, что чистых носков у него нет. А я не могла их стирать! Токсикоз же! Я ж не выношу никакие запахи. Даже запах мыла, даже запах собственного тела! Меня от одной мысли о носках грязных выворачивало наизнанку!  Вот тогда я его в первый раз ослушалась, носки не постирала. Как же он бесился! А я тогда впервые о нас с ним задумалась. А любит ли он меня? Получалось, что не любит. Ведь не жалеет совсем. Гнала я эту мысль от себя, а она все возвращалась и возвращалась ко мне. Да долго я еще самоанализом бы занималась, если б не случилась у Ромы любовь. Тут уж из него все дерьмо и полезло! Ясное дело, мешаю я ему. Ему девушку свою куда-то приводить надо, где ей любовь продемонстрировать можно. А некуда. Жилплощадь-то у нас общая, от моих родителей в наследство доставшаяся. А при мне и при детях, сам понимаешь, неудобно. Хотя Рому, мне кажется, это бы не остановило. Любимая, я думаю, на такой экстрим не соглашалась. Опять же, девушку развлекать надо. А на это деньги нужны. Сам Рома денег не зарабатывает, он все больше по высоким материям. Для заработков я в хозяйстве была приспособлена. Ты же знаешь, все калымы, все подработки, какие только можно, мои. Только что санитаркой не подрабатываю. Поэтому первое время Роме на девушку хватало. Но потом я заподозрила неладное и стала свои заработки, которые составляли практически сто процентов нашего семейного бюджета, от любимого мужа заныкивать. Осердился на меня Рома окончательно. Вывалил на меня столько, что я и присела под этой кучей вонючей. Вот тогда-то я тебе по телефону и жаловалась. Аккурат накануне меня Рома просветил насчет своих чувств ко мне и к любимой.  Но я за время совместной с Ромой жизни давно из женщины в двугорбого верблюда превратилась. А верблюды – они ужас какие выносливые. Вот и я. Все переварила, все взвесила и подала на развод. И так мне легко, так хорошо стало, что и не выскажешь. А кругом солнце, весна, листочки зеленые! Я ж забыла, когда я их видела! Не поверишь - мужчины вокруг, которые во мне не функцию, а женщину видят! Андрюша! А Рома мой разводиться не хочет. Каждый день звонит, в любви клянется, прощения просит за чудовищную  ошибку, суицидом угрожает, если я не одумаюсь. А я кремень. Умер он для меня. И мне без разницы, удавится он, отравится или просто из моей жизни исчезнет. Вот и плакала я, что последние десять лет своей жизни оплакивала. А смеялась, потому что радовалась, что и  ты помнишь, что я женщина. Вот тебе и вся логика. Видишь, какое долгое объяснение получилось.

Я сидел, старательно отслеживая ход Ларисиной мысли. Объяснила все внятно. Я сказал:

- Да уж. Только вот с трудом мне верится, что тебя кто-то мог гнобить. Ты ж такая боевая деваха, сама десятерых загнобишь.

Лариса воскликнула:

- Вот глупый! Да любила я! Объясняю же – любила. А любовь – она из людей форменных идиотов делает. Вот и я жила эти десять лет, как дура. А сейчас пелена, черная, Андрюша, пелена с глаз упала. И так мне теперь хорошо!

Так–так... С этой темой и я знаком. Про пагубность и вредность любви и я могу порассуждать.

- А ты знаешь, я тоже пришел к выводу, что любовь разрушает личность любящего. Человек перестает принадлежать себе. И это отрицательно сказывается на нем. Вот твоя история еще одно подтверждение моего вывода.

Не зря Лариска по гороскопу Змея, символ мудрости, как были уверены наши предки. Она махом все прочухала.

- Ты что, с Ленкой поругался?

Я как можно равнодушнее огрызнулся:

- С чего ты взяла?

Лариса охотно объяснила ход своей мысли:

- Да с того. Ходишь кислый, потерянный. Забывчивый, опять же, стал. Весна, самые гульки на природе, а ты все дежурства  себе поставил. Сегодня  чего приперся? Выходной у Вас, дорогой Андрей Николаевич. Любовь ругаешь вот. Короче, все сходится.

Права, все сходится. Но не плакать же мне в жилетку Лариске. Вот, прикидываю, была бы картинка! Вначале Лариска мне о своих бедах поплакалась, потом я ей о своих… 

Я пробурчал:

- Да нормально у меня все. Не знаю, что у тебя там сходится. Я же не о частностях, я же вообще рассуждаю. Где любовь, там и страдания. С древних времен. Возьми Шекспира: Джульетта отравилась, Ромео зарезался, Отелло Дездемону сам задушил. И так всю дорогу. Твоя история лишь еще одно подтверждение вредности любви. Ты согласна?

Лариса упрямо помотала головой.

- Ни фига!

Я переспросил раздраженно:

- Что – ни фига?

Злился я сам на себя. Чего вылез, спрашивается, со своими дурацкими комментариями? Лариса на мое раздражение не обращала никакого внимания.

- Ну, вот что ты плетешь, то и ни фига. Не любовь виновата. Люди сами свою жизнь не по той дороге пускают. Вот мой случай. Кого кроме себя винить? Сама же выбрала свое «счастье». А надо было быть умнее. Надо было подойти к замужеству серьезнее, с практической стороны, что ли. Вот вдалбливали нам всю дорогу, что брак по расчету отвратительно, низко, недостойно. Но жизнь показывает, что такие браки как раз прочнее всего. Потому что по земле люди ходят, а не по облакам. А нам же, дурам, любовь неземную подавай! Нам всем «чуйства» нужны, романтика нужна! Вот и хлебаем потом всю оставшуюся жизнь «чуйства» пополам с романтикой полной ложкой, слезами запиваем! На тебя с Ленкой мои выводы никак не распространяются. У вас все по- другому, все честно. Ты мне поверь, я любую женщину вижу, как через рентген и еще на метр под ней. Все уловки, на которые вы, мужчины, ловитесь, я быстро просчитаю. С Ленкой не тот случай. Она любит тебя. Любит. И не мудрит, не хитрит. Если ты не будешь сволочью,  у вас все будет замечательно.

Ага. Будет. У нас уже все замечательно. Через месяц свалит моя любящая Ленка на Сахалин, а через два месяца забудет, как меня зовут. И помнить будет только, как зовут «хорошего человека». А интересно, как, на самом деле, зовут этого хмыря? И как он выглядит?

Эта мысль, возникнув раз, стала крутиться в моем воспаленном мозгу. Всему виной он. Я должен его увидеть. Мне казалось, что когда я его увижу, то все про него пойму. Он, разбивший мое счастье, не мог быть хорошим человеком. Он просто умело притворялся. Я его разоблачу. Раскрою Леночке глаза. Ну не может он быть хорошим. Не может и все! Тоже, наверное, как Ларкин Рома, «картину гонит». А я гляну и все про него пойму. Как через рентген и на метр ниже.

Сейчас, через время, все мои мысли и расчеты кажутся полной паранойей, тогда я считал свои соображения железно логичными.

Мне стыдно об этом вспоминать, но я поперся таки в институт, сам толком не понимая, как буду выводить своего соперника на чистую воду, но в полной уверенности, что сделаю это.

Я окончил институт десять лет назад. И, как ни странно, после окончания ни разу в нем не был. Институт стал чужим. Казалось бы, те же стены, те же аудитории, та же библиотека на первом этаже и тот же буфет со стойким запахом сгоревшего жира. Но все какое-то неродное и равнодушное ко мне.

Студенты надменно поглядывали на меня, сразу признав чужого. Как мне это знакомо! Когда-то и я раздувался от важности и собственной значимости, надевая белый халат. Ведь я был будущий Врач! Именно так, с большой буквы, спаситель человечества. Я изучал тайны жизни и смерти и, мне казалось, становился от этих знаний великим.

Конечно, первая же встреча с реальностью опустила меня на землю. Это в учебниках все выглядело стройно и красиво: этиология, патогенез, клиника, диагностика, лечение. Все внятно, первое, второе, третье. А жизненные ситуации оказались чередой шарад. Книжные знания в реальных случаях могли служить только ориентиром. Когда я это понял, спеси у меня сразу поубавилось.

Поубавится она и у этих безусых пацанов. У них еще все впереди – и ошибки в диагностике, и осложнения на назначенное лечение, и чувство беспомощности и злости, когда болезнь оказывается сильнее, когда ничего уже сделать нельзя. А многим из них доведется пережить самое ужасное, смерть больного. Про это даже думать страшно. Сохрани меня, Боже, от таких испытаний! К смерти привыкнуть нельзя. Смерть всегда потрясение, всегда груз на сердце, всегда повод для самокопанья и самобичеванья.

Но об этом обо всем я думал потом, вечером, вспоминая и анализируя впечатления от своего похода в альма-матер. А тогда, в институте, я прогулялся по холлу первого этажа, позаглядывал в аудитории, в библиотеку, понюхал воздух в буфете и отправился на второй этаж, к деканату, где раньше висело огромное полотно с расписанием занятий всех тридцати групп факультета.

Расписание по-прежнему висело на старом месте, как будто не прошло десять лет с тех пор, как я жил по плану, предусмотренному этим расписанием. И тут меня стукнуло. Я же не знаю номера Леночкиной группы! И что мне теперь делать? Как ее искать? Я совсем было скис. Но не уходить же мне не солоно хлебавши. И я заперся в деканат.

За секретарским столом сидело юное страшилище, злоупотреблявшее достижениями парфюмерно-косметической промышленности. Волосы у нее были малиновые и стояли дыбом, губы и ногти темно-фиолетовые. Губы и ногти с волосами хорошо сочетались, чувствовалась продуманность и законченность облика. Одето чудо было в джинсовый комбинезон «а ля Карлсон» на десять размеров больше необходимого. Апогеем креативности было обилие пирсинга на голове девушки. Маленькие колечки и блестящие камушки украшали наружные кромки ушей, выщипанные в ниточку и покрашенные в фиолетовый цвет брови, крылья носа и губы.

Я человек недостаточно продвинутый, авангардные проявления в искусстве и жизни либо оставляют меня равнодушным, либо вызывают тихое раздражение. В данном случае возникло раздражение, но проявлять его было бы неразумно и неуместно. И я как нельзя более вежливо обратился к страшилищу:

- Девушка, не могли бы Вы мне помочь?

Девушка перестала выковыривать нечто из-под длиннющих, в стиле Пикассо ногтей, изобразила внимание одной лишь мимикой, шевельнув колечком, продетым в угол брови.

- Я, видите ли, родственник одной вашей студентки. Я в городе проездом. Мне надо передать ей посылку от родителей. А я забыл узнать, в какой группе она учится. У Вас ведь есть списки групп…

Я врал самозабвенно, так, что сам почти уверовал в поведанную ситуацию. Девушке моя история показалась скучной. Она опять вернулась к своим ногтям. Но все же уточнила:

- А на каком она потоке? – голос у нее оказался неожиданно нежный и мелодичный.

Я жалостливо запричитал:

- Если бы я знал! Я же Вам говорю, что не знаю. Знаю имя, курс и факультет. И все.

Продолжая свое занятие, девушка сказала:

- На первом потоке лекция через тридцать минут закончится здесь, в этом корпусе. Если там свою родственницу не найдешь, то смотри по расписанию, когда будет общая лекция на втором потоке. По-моему, завтра второй парой.

Я перебил.

- Девушка, может, в списках…

Но девушка, не дав мне договорить, возмутилась. Голос у девушки менялся в зависимости от настроения. В состоянии раздражения звучал как пронзительный дискант.

- Ага! Ща! Буду я из пятисот человек твою подругу выискивать! Ага! Умный больно! Делать мне нечего! Ща! Разбежалася!

Мне стало грустно. Мне всегда делается грустно, когда я вижу людей, неотягощенных интеллектом и воспитанием. Пожалуй, лучше сделать так, как советует чудовище, чем дискутировать с ней.

Я прошел под двери лекционного зала. Он был в этом корпусе один. Вернее, был еще второй, но очень маленький, в нем читали лекции только стоматологам, у них курсы набирали в три раза меньшие, чем у лечебников и вполовину  меньшие, чем у педиатров.

Я уселся на подоконник и стал терпеливо ждать. В холле никого не было. За дверью лекционного зала монотонно бубнил лектор, за окном неслись и неслись машины, монотонно шурша шинами. Я почти задремал. Очнулся, когда дверь зала резко распахнулась, и из него потянулся народ.

Шли девочки группками по два - три человека, мальчики с девочками парочками, под ручку, мужики солидно, каждый сам по себе. И тут я увидел Леночку. Я был уверен, что она выйдет вместе с «хорошим человеком». Как же иначе? Для чего же тогда стоило затевать этот поход? Но она шла с какой-то незнакомой девицей. И никаких «хороших» рядом не наблюдалось.

Выглядела Леночка уставшей и невеселой. Меня она не заметила. А я смотрел на нее, как зачарованный, пока они с подругой не скрылись из вида. Даже сделал несколько шагов вслед за ней, как та крыса за крысоловом из детской сказки. Но вовремя очнулся и остановился.

Леночка ушла, а я остался. Ну, и что? Зачем я сюда приперся? И я стал пристально вглядываться в лица выходивших из зала парней. Сказано же, однокурсник. Значит, один из тех, кто прошел или пройдет мимо меня. Надо только постараться его узнать. Может, этот качок, он сразу бросается в глаза, выделяется из общей массы? Или этот, в очках, явно из тех, что с первого класса школы по последний курс института сидят на первой парте? Леночке должны нравиться умненькие, как она сама. А, может, этот? У него вид порядочного парня и верного семьянина, таких к шестому курсу уже прибирают к рукам, а этот все ходит один. Блин! Да любой из них мог оказаться «хорошим»! И узнать, кто именно мой соперник не было никакой возможности!

Наконец, зал опустел. Я чувствовал себя полным идиотом. Да я им и был. Зачем, спрашивается, перся сюда? Ну, даже и вышла бы она с этой сволочью в обнимку. Ну, и что дальше? Увидел бы его. Узнал бы, как он выглядит. Стало бы легче? Нет, не стало. Боюсь, даже тяжелее бы стало. Драться бы полез? Мог. А что толку? И несолидно-то как! Я же взрослый мужик! Мне тридцать три года! А веду себя, как пятнадцатилетний пацан, влюбившийся первый раз в жизни. Мне было стыдно, как бывало крайне редко.

Домой я не пошел. При одной мысли об одиноком вечере в пустой квартире мне становилось муторно. Я зашел в кофейню, расположенную в двух кварталах от института. Она была здесь еще в наши времена. Но тогда это было едва ли не единственное приличное место в городе, и являться завсегдатаем кофейни считалось круто. Сейчас такого добра по три на каждой улице. Конечно, в ней все изменилось: и ассортимент, и интерьер, и посетители. Исчез дух элитарности, избранности. Но мне захотелось зайти именно сюда. Раз уж случился у меня такой день воспоминаний.

За соседним столиком сидела симпатичная девушка. Она курила, ловко выпуская дым ровненькими кольцами и методично и очень подробно рассматривала всех мужиков, находившихся в зале. С ног до головы, одного за другим, по очереди.  Наверное, у нее были те же проблемы, что и у меня. Ей, явно, не хотелось ночевать одной.

Наконец дошла очередь и до меня, наши взгляды встретились, но она не смутилась. Осмотрев меня детально – руки, ноги, обувь – она взяла стакан с коктейлем, зажигалку, сигареты и пересела со своим хозяйством за мой столик. Несколько минут мы сидели молча, разглядывая друг друга. Она первая прервала молчание:

- Ну, что, прохожу?

Откровенная девушка. Я ответил на откровенность откровенностью:

- Пожалуй, да.

Она удовлетворенно кивнула. Спросила:

- К тебе?

Ой, ну очень откровенная девушка! Хотя, правда, что разводить антимонии? Все по-деловому, без лишних слов. Это я, слюнтяй чертов, со своей любовью привык огороды городить из чувств и ощущений. А если свести слюни к схеме, то так и получается: когда не хочешь один,  встает вопрос «с кем?» и «где?». Вот девушка и вынесла эти вопросы на повестку дня.

Я ответил:

- Можно ко мне.

Она опять кивнула, собрала сигареты и зажигалку в сумочку и встала. Не глядя, бросила на стол пятисотку. Конечно, что рассиживаться, раз решены главные вопросы, «с кем?» и «где?». Правильно, надо вставать и ехать заниматься делом.

Я кивнул на деньги:

- Убери, я заплачу.

Девушка хмыкнула, глянув на меня искоса, но деньга не убрала. Ладно, дома в сумочку ей положу.

На улице мы поймали такси. Доехали молча. Так же молча вошли в подъезд, в лифт.

В лифте я спросил:

- Как тебя зовут?

Девушка ответила:

- Нина.

Как зовут меня она не спросила. Я, развлекаясь, сам представляться не стал. Нельзя же, в конце концов, лечь в постель с человеком, даже не зная его имени. Оказалось, можно. Нина так и не удосужилась узнать, как меня зовут. Не из стеснения. Просто неинтересно ей это было. 

Осмотрев мое жилье, Нина прокомментировала, скривившись:

- Небогато…

Я обиделся за свое любимое гнездо. Небогато, согласен. Но мне здесь хорошо. Комфортно мне здесь, уютно. Объяснил:

- Я врач. Сама подумай, откуда у врача богатство? А ты чем занимаешься?

Пожала плечом.

- Ничем. Жена.

А, жена. Ясно.

- А муж кто?

- Никто. Кошелек.

Тоже ясно. Лаконичная девушка.

В постели Нина вела себя так же, как и разговаривала. Внятно и конкретно. Я ей, по большому счету, не был и нужен. Ее интересовала лишь маленькая часть моего тела, и ничего больше. Но к этой самой части интерес она проявила горячий. Даже что-то там такое нежное ему пошептала. Меня это устраивало. Все были в результате довольны.

Через некоторое время, когда Нина, сладко потягиваясь, лежала рядом со мной, я спросил:

- А чем твой муж-кошелек занимается?

Нина равнодушно ответила:

- Не знаю, мне насрать. Бабки у него хорошие. И мне отстегивает, не жмется. Зачем мне голову-то греть?

Я ужаснулся. Ведь живет с человеком, спит в одной постели, ест за одним столом.

- А если он грабит или убивает?

Нина на мой взволнованный вопрос реагировала так же спокойно:

- Ну и что. Это его головная боль. Ты-то что колотишься?

Во мне начало закипать раздражение. Это человек или биоробот, в конце концов? Неужели они все такие, те, что взрослели вместе с дурацкой нашей перестройкой?

Я спросил:

- А по чужим мужикам зачем ходишь? Мужа тебе мало?

Нина перестала потягиваться, ответила после небольшой паузы:

- Мало.

Желчь во мне не находила выхода, я продолжил доколупываться:

- А если поймает, что будет?

Она хмыкнула:

- Плохо будет. Головенку открутит. Мне. – Повернула голову на подушке, посмотрела на меня внимательно, как тогда, в кофейне. – А тебя на мелкие кусочки порежет. И собакам скормит.

Жуть какая. И не поймешь, шутит или говорит серьезно.

Нина, резко взмахнув руками, вскочила с постели. Сразу на ноги, не присаживаясь. Тренированная девочка. Только с очень хорошим прессом можно так красиво встать. Голая, Нина прошлась по комнате, по-кошачьи выгнувшись, потянулась. Обернулась ко мне, так же без эмоций бросила:

- Я пока мыться буду, ты напиши мне свой телефон. Я еще приеду.

Она шагнула к шкафу, распахнула дверки. Осмотрев содержимое, сняла с плечиков голубой шелковый халатик. Леночкин. Я сам купил ей этот халатик еще в первый, самый счастливый и романтичный наш год.

Когда Леночка ушла, я долго вздрагивал, спотыкаясь об этот халатик взглядом. А потом спрятал его подальше в шкаф, в самую глубину, за плечики со старыми, много лет висевшими без дела рубахами. Но за этот месяц, одинокий мой месяц, я несколько раз раскрывал шкаф, снимал халатик с плечиков и прижимал его к лицу, вдыхая еле уловимый Леночкин запах. Я не фетишист, но у меня так мало оставалось от Леночки, что я поклонялся халатику, как последний язычник. И теперь эта Эллочка-Людоедка собиралась напялить предмет моего поклонения на себя!

Я сиганул с кровати еще энергичнее, чем моя Эллочка две минуты назад, и вырвал из рук Нины свое сокровище. Она холодно смерила меня взглядом с головы до ног.

- Больной?

Я кивнул.

- Давно и неизлечимо.

Она дернулась. В ванную не пошла. Молча натянула джинсы, маечку и ушла, не взглянув на меня.

А я остался сидеть на кровати со скомканными простынями, голый, взъерошенный и с Леночкиным халатиком в руках.

Я сидел и думал о том, что пропал.

"Кто на улицу попал,

Оступился и пропал."

Вот и я, как зверюшки у Чуковского, оступился и пропал.

Не было мне жизни без Леночки! И ее вернуть было никак нельзя. Ну, гордый я! Ну не могу я на коленях с поджатым под живот хвостом! Не могу! Хоть умри.

Если бы Леночка не сказала мне о «хорошем человеке», будь он неладен, все было бы не так унизительно. А теперь мне все пути назад отрезаны. Что упало, то пропало. Третий лишний. Все. Финита ля комедия.

Я прошлепал на кухню, достал из шкафа початую бутылку коньяка. Бр-р. Не хочу. Не хочу и не буду! Так совсем можно размазней стать.

На глаза попался телефон. А что, если позвонить? Ну, например, про зачеты перед госэкзаменами спросить…Это же так естественно. Люди даже после развода, поделив детей и совместно нажитое имущество, умудряются общаться и сохранять человеческие отношения. А тут вообще все просто, ни детей, ни имущества. Почему бы мне не поинтересоваться, как живет хорошо знакомый человек? Вполне здоровый и объяснимый интерес.

Но сколько бы я себя не уговаривал, я понимал, что не смогу разговаривать с ней спокойно, не смогу задавать вопросы и слушать ее ответы. Я разобью телефон! Я закричу в трубку! Я заплачу! Я сойду с ума…

Все. Я понял, что загнал себя в тупик. Оставалось одно – сцепить зубы и как-то это несчастье, любовь свою разбитую, пережить. Время лечит все. Вылечит и мои проблемы. Хватит метаться. Все кончено.

Слава Богу, хоть работа любимая. Есть чему себя отдать, чем заполнить свою враз опустевшую жизнь.

Глава 11

Утром, перед работой, я пил на кухне пустой кофе, тупо глядя в бубнящий телевизор. Я включал его с утра ради прогноза погоды. Дожди прекратились, но тучи по небу продолжали ходить, поэтому вопрос брать с собой зонт или выходить из дома налегке стоял остро.

 Дикторша с местного телеканала кривлялась и подкатывала глаза, изображая из себя особу раскрепощенную и интеллектуальную. И в то, и в другое верилось с трудом. Внизу экрана шла бегущая строка. Я машинально читал все подряд: «срочно верните документы…», «вознаграждение за сведения о …», «друзья поздравляют…», «срочно сниму без посредников…». И вдруг: «Срочно требуется кровь для Инны Олеговны Борисовой (Караваевой) четвертой группы резус отрицательная». И телефон чей-то незнакомый, а второй наш, моего отделения.

Я сразу забыл про кофе, стал быстро одеваться. Похоже, у нас в отделении «веселье». Раз ищут донора для прямого переливания крови, значит, дело совсем плохо, значит,  дело к коме идет. Это раньше, до СПИДа, кровь лили почти так же часто, как солевые растворы и глюкозу. Сейчас совсем другое дело. Без жизненных показаний никто рисковать не станет. Раз кровь понадобилась, значит прижало.

Я бежал к остановке и размышлял. Надо же, и не позвонили. Конечно, Лариса дежурит. Пожалела меня, не стала будить. Петрович бы в час ночи поднял, проконсультировался бы по какой-нибудь ерунде, просто так, из вредности, хотя сам все знает не хуже меня. Но ответственность с себя снять, на заведующего отделением ее переложить Петрович никогда не забывает. Когда больной тяжелый, всегда в голове мысль: «А вдруг exitus letalis?». Вот Петрович и обставляется. Все действия, мол, с начальством согласованы. Я человек маленький, с меня взятки гладки. Так и в истории болезни всегда пишет: «По согласованию с заведующим отделением Верещако А.Н….»

По инструкции оно так и положено, а по-человечьи как-то вроде и неправильно, со своей головы на чужую. Тем более, что эта самая чужая голова ту же лямку тянет и в такие же ситуации чуть не каждый день попадает. Да Бог ему судья.

Другое дело Лариса. Сама будет зашиваться, а ночью никогда не позвонит.

Я долетел до остановки, как ветер, за две минуты. Такси поймал сразу. Кто она такая, эта Инна Олеговна? Раз фамилия двойная, значит взрослая замужняя женщина. Специально девичью фамилию указали, чтобы друзья детства отреагировали.

Инна… Где-то я недавно общался с какой-то Инной. Не помню. Что же там случилось? Наверное, автодорожная травма. Где еще может быть большая кровопотеря?

В отделении, несмотря на ранний час, было многолюдно. Из ПИТа вышла медсестра реанимационного отделения Людмила Васильевна.

Я спросил у нее:

- Что тут у вас стряслось?

Людмила Васильевна ответила на вопрос вопросом:

- А Вы не слышали в новостях?

Я не остался в долгу.

- Что я, интересно, должен был слышать?

Людмила Васильевна оживилась.

- Ой, так Вы ничего не знаете! Маршрутка разбилась! Что-то с водителем сталось за рулем, он прямо в опору моста на скорости врезался. Самого шофера и пассажира, который на переднем сиденье сидел, сразу в морг отвезли, а пятерых человек из салона к нам доставили.

Вот это да! Пять поступивших одновременно, а я ничего не знаю. Как же Лариса управилась одна?

- Когда поступили к нам?

Людмила Васильевна помолчала, что-то прикидывая про себя. Ответила:

- Да часов в десять или одиннадцать, я думаю. Спать еще не собирались.

Я уточнил:

- Все тяжелые?

- Одна женщина очень тяжелая. Четверо уже в палате, а с женщиной этой Лариса Дмитриевна до сих пор еще возится.

Людмила Васильевна махнула рукой в дальний конец коридора, глухой, без окон и дверей, обычно по утрам темный. В самом конце тупика находились двери в операционный блок. Сейчас тупичок был ярко освещен. У дверей оперблока стояла каталка со скомканными окровавленными простынями. Над дверью с надписью: «Вход воспрещен. Чистая зона» горела красная лампочка: «Идет операция».

Я прошел к двери оперблока, приоткрыл ее. Через стеклянную дверь операционной увидел согнутую спину Ларисы. Она, как будто почувствовав мой взгляд, распрямилась, обернулась ко мне. Я кивком спросил: «Помочь?». Покачала отрицательно головой.

Ну, нет - так нет. Конечно, я ж немытый, неодетый. Пока помоюсь, Лариса закончит.

Я вернулся в свой кабинет, уже не спеша переоделся. Какой-то бесконечный конвейер несчастий и болезней. Одних выписываем, другие поступают. С одним тяжелым больным разгребемся, не успеем сказать с облегчением: «Фу-у!», как уже другой на пороге. Или пять, как сегодня.

А сколько мимо нас, в другие больницы и отделения! Порой кажется, что вся жизнь, весь мир состоит из болезней и больных, страданий и страдающих.

Я не раз слышал такое мнение, что врачи со временем перестают сочувствовать своим пациентам, привыкают к чужой боли. Неправильное мнение. Дилетантское. Это не так. К страданиям, к боли привыкнуть нельзя.

Основная часть медиков альтруисты. Их девиз, их жизненное кредо, как формулировал Остап Ибрагимович – служение ближнему. Звучит пафосно, но соответствует действительности. Остались еще люди, которым хочется делать ближним добро.

От размышлений о высоком меня отвлек вошедший Петрович, как всегда, с дымящейся сигаретой в руках. Хирургам без конца приходится мыть руки, используя щетку и мыло. Но у Петровича, все равно, кончики пальцев не отмывались, были желтыми от никотина.

Вид Петрович имел не самый свеженький. Я заботливо спросил:

- Тебе чайку заварить?

- Кофейку, если не жалко.

- Да не жалко мне кофе. Мне язву твою жалко.

- Что ее жалеть, она так и так болит. От кофе хоть удовольствие поимею. А там что будет, то будет, под Богом все ходим.

Я налил философски настроенному Петровичу большую чашку кофе, подождал, пока он сделает пару жадных глотков, разместится на диване, пристроит на подлокотнике коробочку из-под ампулированной но-шпы, импровизированной пепельницы, с которой он никогда не расставался, так и таскал ее повсюду в кармане халата.

Наконец, Петрович устроился. Выпустив мощную струю дыма, он изрек:

- Ну, доложу я Вам, покрутились мы сегодня с Ларисой Дмитриевной.

Я чувствовал себя не в своей тарелке. Можно себе представить, вдвоем обслужить пятерых вновь поступивших. Уж, наверное, покрутились.

Спросил виновато:

- А что меня не вызвонили?

Петрович выпустил в потолок мощную струю дыма, понаблюдал, как дым поднимается под потолок, расползается по углам. Ответил неторопливо:

- Да я набирал Вас сразу, как со «Скорой» позвонили, предупредили, чтобы мы готовились, Вас дома не оказалось. А потом не до того уже стало.

Был я дома в это время, был. Телефон только отключил, чтобы развлекаться не мешал. Теперь вот совесть мучает.

- На двух столах работали?

- На трех. Ребята из детства и гинекологии помогли, спасибо им.

- А донора кому ищите?

Петрович  глубоко затянулся.

- Да вот этой самой даме, с которой Лариса Дмитриевна еще возится. Там весь таз перемесило, бедро сломано и как бы полостных повреждений не было. Лариса Дмитриевна боится, кровопотеря, по прикидкам, литра два или два с половиной была. А на станции, как всегда, крови нет нужной. Группа-то редкая, сами видели. Четвертая, да еще отрицательная. Донор вряд ли сыщется. Невезучая баба. Угораздило же с такой группой в аварию попасть.

Да, грустно. Два с половиной литра. Не шутки. И переломы плохие.

- Надо в окружной госпиталь позвонить, может, они чем выручат.

Петрович кивнул. Военные нам никогда не отказывали.

- Позвонить надо. Правда, и муж только часа два назад понесся объявление давать. Может, все-таки, найдется кто. Они, с редкой группой, думать должны: «А вдруг и мне так же приспичит, дай спасу себе донора».

Я высказал свое сомнение по поводу оптимистических предположений Петровича:

- Каждый уверен, что его беда минует. Вот когда в свою драгоценную ягодицу жареный петух клюнет, вот тогда и вспоминается, что все люди братья. Короче, надо смотреть, чтобы хоть кровезаменители вволю были. Елизавета Михайловна уже пришла?

- Не знаю, не видел.

- Пойду, скажу, чтобы подсуетилась. А остальные что?

- Да еще там мне девчоночка одна не нравится. Надо бы к ней нейрохирургов пригласить. Как-то так у нее зрачки асимметрично реагируют на свет. И подкожная гематома на затылке огромная. Как бы и субдуральной не было.

- А рентген? Череп цел?

Петрович ответил с раздражением:

- То ли Вы не знаете, что такое экстренный снимок? Утром сделаем повторные снимки, проясним ситуацию. Да не помешает, если нейрохирург посмотрит. Мы редко их без дела дергаем, поди, не будут в претензии.

- Не заводись ты, я не против. Так, чтобы в курсе быть, интересуюсь. Что еще?

Мужику в годах Лариса Дмитриевна селезенку выбросила. Но зато у него все кости целы. На живот какая-то бандура свалилась, тупая травма. А так одни царапины.

Я встал.

- Ладно, ты наливай себе еще кофе, а я пойду, посмотрю больных.

Я зашел  в ПИТ. Оля, медсестра ПИТа, встала из-за своего столика мне навстречу.

- Здравствуйте, как у вас дела?

- Все спокойно, Андрей Николаевич. Давление у всех стабильное, спят.

Оперировали всех с наркозом?

- Нет. Вон тому мужчине блокаду делали. – Оля кивнула на дальнюю в ряду кровать.

Я обошел больных, приподнимая веки, посмотрел зрачки. Мужик с селезенкой, а вернее, без нее, завозился, приоткрыл глаза, но снова уплыл в сон. Девчоночка, о которой говорил Петрович, лет шестнадцати, беленькая, прозрачная, застонала, что-то попыталась сказать. Да-а, а Петрович прав. Почти не реагирует на свет зрачок справа. Нейрохирургов надо срочно, а то потеряем Снегурочку эту.

- Оля, как ее зовут?

Оля порылась на столе, ответила:

- Оля, тоже Оля, тезка моя. Гребенюк Ольга, семнадцать лет, студентка педагогического колледжа №2.

Я пошлепал девочку по щеке, громко позвал:

- Оленька, ты слышишь меня? Оля, проснись. Оля!

Девочка простонала еще раз, но глаза не открыла.

- Ты ей после операции что-нибудь добавляла?

- Нет, Сергей Петрович ничего не назначал.

- Во сколько ее к тебе привезли?

- Да самую первую, часа в четыре.

- Просыпалась?

- Да. Пить просила, плакала, маму звала. Я ей мочу вывела, губы протерла. Сергей Петрович ее посмотрел. Потом опять уснула.

- Снимки где ее?

Оля протянула мне пачку нечетких снимков. Н-да. Голову никто и не снимал. Потому Петрович и психовал, дергался, когда я его про снимки спрашивал. Что за человек! Неужели нельзя сказать, что снимков головы нет. Косяк, конечно, но не убьют же его за это. Перестраховщик чертов! Та-ак. Грудная клетка, плечо. О, плечо – перелом со смещением.  Я отложил снимки в сторону.

- Ну, ясно. Оля, глаз с нее не спускай, не просмотри судороги.  Я пошел нейрохирургам звонить. Петрович скоро вернется, скажи, пусть к трепанации девочку готовит.

В коридоре я встретил повеселевшего Петровича. Много ли человеку надо? Чашка горячего кофе, сигаретка – и опять танцующая походка, колпачок чуть набекрень. Озорной мужик!

-  Петрович, ты был прав. Девочку Гребенюк готовим на трепанацию. Делай премедикацию. И снимки, проследи, чтобы в трех проекциях были. 

Петрович по своему обыкновению собрался мне что-то возразить, но в дверях оперблока появилась Лариса. Измученная, со ссутуленными против обыкновения плечами, в очках, забрызганных кровью. Увидев нас, она улыбнулась. Но улыбка больше походила на гримасу боли.

- Здравствуйте, коллеги. Андрей Николаевич, рассказывал тебе Сергей Петрович, как мы ночью тут повеселились?

Я вздохнул. Меня опять кольнула неспокойная моя совесть. Я там со своими любовями и слезами, а тут…

- Говорил, как же. Ларис, у тебя очки в крови.

Лариса схватилась за очки, быстро сняла их и спрятала в карман.

У всех свои сумасшедшинки. Ларисина – что она в очках страшнее атомной войны. Я про эту войну устал с ней спорить. Все  равно бесполезно. На контактные линзы у нее была какая-то индивидуальная непереносимость. Так что от очков ей было не отвертеться. Но Лариса доставала очки только во время операций. В остальное время близоруко щурилась и подносила все к самому носу. По этой же причине могла пройти рядом с хорошо знакомым человеком и глянуть на него, как на пустое место. Просто не узнать. Ей все это очень осложняло жизнь. Но она была упряма, как… Нет. Просто упряма. Про Ларису «осел» я не могу даже подумать, не то, что сказать. Люблю ее. Подружка моя. Сестренка.

Сегодня она упахалась так, что забыла снять свои замызганные в крови страшилки.

Я приобнял Ларису за плечи.

- Ты иди, отдохни маленько. Я дождусь нейрохирургов, скорее всего, пойдем с ними делать трепанацию. Петрович один в отделении управится. Я выйду и твоих больных посмотрю.

Лариса протестующе закрутила головой. Но я хорошо знал, как горит огнем у нее сейчас позвоночник, какие стали неуклюжие мысли и непослушные руки. Энтузиазм энтузиазмом, а физиология физиологией.

- Не спорь. Надо же мне искупить свою вину перед вами за сегодняшнюю ночь, за телефон свой отключенный.

Лариса понимающе хмыкнула.

- Жеребец. Когда ты уже угомонишься?

Я деланно испугался.

- Типун тебе на язык! Люди вон какие деньги за виагру платят, а ты мне угомониться желаешь!

Лариса улыбнулась.

- Охальник. Ладно, рано веселимся. Андрюша, девушка эта, в операционной, нестабильная. Кровопотеря была большая. А капали только растворы. Крови нет. У нее там, я думаю, один эритроцит на один литр сыворотки приходится. Давление низкое, тахикардия. Сергей Петрович, ты ее имей в виду. Как бы посттравматический шок нам не поиметь.

Сергей Петрович стал работать в нашем отделении недавно. Пришел к нам из районной сельской больницы, в которую попал со студенческой скамьи. Общехирургический опыт приобрел там огромный, но как узкий специалист был слабоват. По возрасту Сергей Петрович был нам с Ларисой ровесником, но ходил в младших по званию. И остро это переживал. Особенно, если тыкала носом Лариса. Правда, мне казалось, не только комплексы осложняли ему жизнь, но и паскудный характер. Но это мое личное мнение, и я его старался держать при себе. Взбрыкнул Петрович и на этот раз.

- Не надо меня, Лариса Дмитриевна, учить. Сам разберусь, без учителей! Что я, первый раз замужем?

Лариса посмотрела вслед удалявшемуся Петровичу, качнула с досадой головой.

- Вот хороший вроде мужик, и умный, и рукастый. Но за эти его взбрыки убила бы иной раз! Нежный, как женщина. Ну, до того ли мне сейчас, чтоб реверансы перед ним приседать?

Я погладил Ларису по плечу.

- Не кипятись. Устали вы оба. Иди, отдохни. Закройся у меня в кабинете, может, уснешь, поспишь часок, другой.

Лариса покорно ответила, сразу успокоившись:

- Не говори. Устала безумно. Даже аккомодация нарушилась. Пытаюсь тебя сфокусировать, а ты все разъезжаешься.

Я возразил:

- Это ты, радость моя, разъезжаешься. А я как раз в полном порядке.

Девочку Олю Гребенюк прооперировали без приключений. Гематома, действительно, оказалась эпидуральной, чему мы были очень рады. То есть не гематоме были рады, конечно, а что не проворонили ее, все вовремя сделали. Удалили сто двадцать пять миллилитров свернувшейся крови и из полости черепа ушли.

Еще когда я мылся, готовясь к операции, в предоперационную заглянула Елизавета Михайловна, пошепталась о чем-то с операционной сестрой. Я окликнул ее:

- Чем нас сегодня аптека порадовала, Елизавета Михайловна?

Аптека нас чаще огорчала, чем радовала. В последнее время особенно. Поэтому вопрос я задал не из праздного любопытства, не светской беседы ради. Часто отсутствие необходимого лекарственного препарата сводило на нет всю нашу работу. Снабжение медикаментами было отвратительным. Это у нас-то! Куда попадают только экстренные больные, застигнутые бедой врасплох. Но я оптимист. И надежду на чудо я не терял. А вдруг прямо с сегодняшнего дня государство очнулось и проявило заботу о своих гражданах!

Елизавета Михайловна ответила:

- Да как всегда, Андрей Николаевич. Половину заявок «минусом» пометили. А если Вы про эту женщину, Борисову, волнуетесь, так уже донор ей сыскался, по объявлению позвонил. Муж за ним  поехал. Скоро должен привезти.

Я обрадовался. Вот это везение! А еще Петрович говорил, невезучая баба. Еще какая везучая!

Елизавета Михайловна, заметив мою радость, добавила:

- Даже, мне кажется, уже начали готовиться к переливанию. Я мимо чистой перевязочной сюда шла, слышала краем уха, Сергей Петрович распоряжения девочкам делал.

Ну, слава Богу! Я так и не успел глянуть, что там за Инна Олеговна такая. Это ж надо – четвертая группа и резус-отрицательная! И такая кровопотеря!

Я читал, хироманты утверждают, что такие ситуации, когда есть прямая угроза для жизни и шанс для смерти, на ладони по линии жизни крестом всегда отмечены. У этой Инны Олеговны бо-о-ольшой крест на вчерашний день должен выпадать. Просто огромный. Надо не забыть, посмотреть потом ее ладонь. Я для себя еще не решил, верить мне в судьбу или нет, я пока только материал для выводов собираю. Вот посмотрю ладонь этой Инны Олеговны, если есть крест, значит хиромантия не лженаука. Значит, надо к ней серьезно относиться. А если нет ни фига – значит, обман и средневековое мракобесие.  Ой, не сглазить бы! Размечтался я так, как будто все проблемы уже решены.

В чистой перевязочной, куда я заглянул, выйдя из операционной, вовсю шла подготовка к переливанию.

Донор уже лежал на столе, длинный и нелепый в наших медицинских доспехах: шапочке, маске, халате и бахилах. Все было мятое и грязно-коричневое после автоклава, и донор с подозрением косился на нашу убогую асептику.

В коридоре издали послышался пронзительный скрип колес, потом совсем близко раздался зычный голос тети Веры, палатной санитарки.

- Прижми-кось к стеночке, сынок. Нам с дочей разворот сделать надоть.

Скрип колес затих под дверью перевязочной. Дверь тихонько приоткрылась и в щелочке появился настороженный тети Верин глаз. К вопросам асептики и антисептики тетя Вера относилась благоговейно. И, шумная и бесцеремонная в любом другом месте, в оперблоке и перевязочной всегда говорила шепотом и никогда не вламывалась без спроса.

Так же щепетильна она была в плане субординации. Хозяином в перевязочной на данный момент явно был Петрович, копошившийся у перевязочного стола, но тетя Вера обратилась ко мне:

- Доставила, Андрей Николаевич.

- Спасибо, Вера Ивановна.

Уточнил у Петровича, зная, что он уловит все эти психологические нюансы и запсихует:

- Сергей Петрович?

Он, польщенный, важно кивнул. Я перевел его кивок тете Вере.

- Давайте ее сюда, – уж взялся играть роль ассистента, так надо играть до конца. Пусть Петрович потешит свою гордыню.

Выглядела женщина, которую ввезли в перевязочную,  плохо. Кожа на лице имела землистый оттенок, на лбу, на запавших, отдававших синевой висках и над бледно-голубой губой блестел пот.

Я воткнул в уши фонендоскоп, отогнул край простынки, намереваясь послушать сердце пациентки. Женщина подняла на меня глаза, полные боли и страха. И вот тут-то я ее узнал! Это была моя попутчица из поезда. Та самая, с которой я ехал в Омск.

Правильно, я еще дома, когда увидел ее имя в рекламе, зацепился за него. Редкое имя. Но как зацепился, так и отцепился, не додумал до конца. И только теперь, глянув ей в глаза, я ее узнал.

Я десять лет работаю врачом, да плюс шесть лет работы в больнице в годы студенчества. И ни разу не попадали мне в руки мои знакомые. Ну, друзья, соседи, продавцы из магазина, в который я хожу… Короче, люди, которых я знал здоровыми и счастливыми. Впервые в жизни я мог сравнить, что боль, несчастье делает с человеком.

Месяц назад я любовался той роскошной, полной жизни женщиной, какой она была. Болезнь стерла все краски с ее лица. Но глаза были по-прежнему ярко-зелеными. Даже, кажется, еще больше и зеленее стали. И только по этим живым и страдающим глазам я смог ее узнать.

Ей, конечно, было не до воспоминаний. Сердечко в ее груди еле трепыхалось, ногти на холодных, как лед руках и ногах стали пугающе синими, почти черными.

Я вынул фонендоскоп из ушей.

- Давай в две вены, Сергей Петрович.

Петрович испуганно глянул на меня. Я кивнул.

- Систолическое  семьдесят миллиметров.

Вера Михайловна, которая занималась донором, спросила:

- Сколько брать будем? Так-то парень вроде здоровый…

И тут голос подал парень:

- Сколько надо, столько и берите. Хоть всю!

Вера Михайловна шлепнула его по руке.

- Молчи, не выступай. Без тебя разберемся. Сейчас у тебя всю возьмем, а потом тебе донора искать будем.

Парень дернулся, повысил голос.

- Я сказал, берите, сколько надо! У вас что, еще доноры есть?! Она же… Она же… Ей плохо!! Спасите ее!!

Я подошел к парню.

- Тебе сказали, не шуми. Что ты истерику устраиваешь? У тебя как со здоровьем?

- Да как бык я!

- Вредные привычки?

- Это какие?

- Алкоголь, никотин, наркотики?

- Да нет же! А, никотин! Да, курю. Пью иногда. Ну это же ничего?! Я ж говорю, как бык здоров. Во мне ведро крови!

- Ладно, раз бык, возьмем под завязку. Но переночуешь у нас. Мы за тобой понаблюдаем, может быть, покапаем что в венку.

А что делать? То, что положено брать по норме, нас не спасет. И надежды еще на одного донора, как правильно заметил парень, нет. Не бывает такое везение дважды. Да и мало ли что. Может еще нам понадобится. Пусть побудет пока под рукой.

Ведро не ведро, а с четверть ведра мы у него взяли.

Все прошло хорошо, без осложнений. И женщина сразу задышала ровнее, ушла так настораживающая меня серость кожных покровов, исчез из глаз животный страх, страх приближающейся смерти, сердечко застучало без надрыва.

Петрович капризный, вреднючий мужик, но профессионал отличный. За его больных можно не беспокоиться. Я вышел из перевязочной.

Время было к обеду, а я еще не делал обход. И перевязки! Несколько человек в отделении есть таких, у которых я хотел на перевязке поприсутствовать, посмотреть рану.  Лариса хоть и вертела головой, отказывалась спать, а наверняка уснула, если только где-то на мягкое села. Рассчитывать, что она меня подстраховала, не приходится.

Я заглянул в ординаторскую. Пусто. Прошел к своему кабинету. Вот она, голубушка, скрючилась на диванчике!

У меня диванчик коротенький, полтора метра в длину. Спать на нем, предварительно не разложив его, невозможно, ноги согнутые затекают. Какая зараза только его купила?! Так что для сна у нас на всех один общий диван в ординаторской.

Но Ларисе было не до удобств. Она спала без подушки, без одеяла, прямо в белом халате и даже колпаке. Фонендоскоп, свесившись с шеи, лежал головкой на полу.

Я прикрыл ноги Ларисы своим джемпером, снял с ее шеи железяку фонендоскопа, с головы примявшийся колпак, задернул шторы и тихонько вышел из кабинета.

Работы в отделении было, конечно же, больше, чем обычно. Все-таки выбились из графика.  И я вырвался из этой карусели только к вечеру.

Рабочий день уже часа полтора, как закончился. Я дописал дневник наблюдения в последнюю историю болезни. Рассортировал истории по кучкам, какие останутся на моем столе, а какие на пост дежурной сестре надо отдать. Напоследок  решил заглянуть в ПИТ.

Я был там за час до этого. Но прежде, чем уйти из отделения, на тяжелых больных глянуть не мешает. Дома спокойнее будет.

Под дверью ПИТа топтался наш утренний донор. Вот верзила! Выше меня. Я сделал строгое лицо. Спросил, не останавливаясь, на ходу:

- А Вы что здесь делаете?

Парень узнал меня, смутился.

- Я хотел пройти туда, а медсестра не пускает.

Я притормозил у двери, обернулся, держась за дверную ручку:

- Правильно и делает. Что Вы там забыли?

Парень путаясь и заикаясь начал объяснять:

- Да я хотел… В общем, хотел к женщине этой, которой мою кровь… - он замолчал, не находя слов, чтобы обосновать свое желание.

Да что объяснять, мне и так все было понятно. Благодарности ему хочется горячей за свой благородный поступок. Ведро крови мужик не пожалел, чтобы другого спасти. Теперь человек от гордости за себя, скромного героя, раздувается, желательно ему получить общенародное признание.

Я сказал насмешливо:

- Ясно, хочется «спасибо» из рук в руки, без посредников.

Парень почувствовал в моем голосе иронию, обиделся.

- Да нет, не в этом дело. Я ее, доктор, знаю хорошо. Знал. Раньше. Давно. Мы в школе в одном классе учились. Мне не надо разговаривать. Я только посмотреть хотел… На нее…

И тут меня осенило.

Это был он, Алексей из поезда. Как я сразу его не узнал? Правда, я и не видел тогда его лицо. Но голос слышал. Я же сам заполнял для него донорскую справку! Гончаров Алексей Алексеевич. Выше меня ростом, лохматый. Конечно, это был он.

Нет, что не говори, а судьба - затейница великая. Это ж надо было развести их на двадцать лет, чтобы сейчас свести в такой необычной ситуации!

Я боюсь всегда загадывать наперед, тьфу – тьфу, чтоб не сглазить, но подумал, если мы поставим Инну Олеговну на ноги, то мужу этой женщины можно только посочувствовать. Рога ему обеспечены. Большие, ветвистые. А то и отставка, почетное звание экс-мужа.

Я сказал:

- Это Вы были в поезде. Как я сразу Вас не узнал?

Алексей замер, недоумевая. Я объяснил:

- Я ехал в поезде тридцатого апреля, в одном купе с Вами и Инной Олеговной и невольно подслушал ваш разговор. Я на верхней полке спал, а вы внизу сидели. Ведь это были Вы?

Парень от моих признаний затих. Конечно, каждый обалдеет. Совершенно чужой человек в курсе твоих самых сокровенных дел! Не очень приятно.

Я вывел его из ступора, пообещав:

- Алексей Алексеевич, я Вас в палату заведу, только Вы, пожалуйста, с ней не разговаривайте. Она очень слаба. А сердцу безразлично, на положительную или отрицательную эмоцию выбросили надпочечники адреналин. Реагирует оно одинаково. Сейчас тот редкий случай, когда радость может быть смертельной.

Алексей напугался.

- Ой, нет, я тогда не пойду! Я в медицине ничего не понимаю. Я думал, только посмотрю. Она, когда кровь переливали, такая была… Как… Как… Я чуть с ума не сошел от страха за нее.

Алексей даже отступил от меня на два шага назад, всем своим видом показывая, что отказывается от своих намерений войти в ПИТ.

Я остановил его.

- Подождите. Я загляну, если она спит, я разрешу Вам войти. Посмотрите на нее тихонько. Убедитесь, что мы не зря свой хлеб едим. Да и Вы не зря кровью делились.

Алексей сказал горячо:

- Я бы и жизнью поделился, если б мог! Даже бы не поделился, а всю отдал!

Он это так сказал, что я поверил. Отдал бы. Запросто. Да и понятно. Любовь.

Не понятно только, какого он лешего двадцать лет назад выпендривался, кругами вокруг нее ходил: «Помнишь, я пришел, а потом ушел…». Балбес! И себе, и женщине  классной жизнь испортил.

Хотя, может быть, и не испортил. Может быть, у них все еще впереди. И испытания им были даны, чтобы ценили они друг друга больше и любовь свою берегли.

Инна Олеговна  спала. Переломы у нее были не детские, поэтому ей кололи наркотики.

Я поставил Алексея у изножья ее кровати, а сам тактично отошел к столу Сергея Петровича, стал листать истории, лежавшие на столешнице аккуратной стопочкой.

Я думаю, если б Алексею разрешили, он стоял бы на этом месте всю ночь. Но мне хотелось домой. Я вывел парня в коридор.

- Ночью сюда не ходите. Утром, если будет можно, я сам Вас к ней заведу.

Алексей заволновался:

- Доктор, а Вы домой?  А вдруг с ней что-то случится ночью?

Я успокоил его, как мог:

- Да не тревожьтесь Вы! В отделении остается дежурный врач. И медсестра, Вы сами видели, не отходит от больных. Никто у нас без присмотра не остается.

Он возразил:

- Выходит. Медсестра выходит. Я сам видел, минут на пять отлучалась.

Я усмехнулся:

- Ну, может быть, в туалет и выходила. Что может случиться за пять минут? Не переживайте, все будет хорошо.

Он, попрощавшись, пошел в палату. А я записал в его тонюсенькую, из трех листов, историю болезни, назначение – на ночь таблетку снотворного, потом пошел на пост, продублировал запись в сестринском листе назначений. Пусть спит. А то будет девчонок-медсестер пугать, под дверью ПИТа ошиваться. А так проглотит таблеточку и затихнет до утра.

Глава 12

Утром первый человек, которого я встретил в отделении, была разъяренная, как пантера, Лариса. Она, не здороваясь, накинулась на меня:

- Ты какого черта на ночь этого чокнутого донора оставил?!

Но я с утра обычно добрый, завести с пол-оборота меня было трудно. Я терпеливо объяснил:

- Мы у него вчера почти всю кровь выкачали. Он бы у крыльца больницы в обморок завалился, если бы я его отпустил. А что он чокнутый? Почему? Мне он вчера показался нормальным.

Ларису мой миролюбивый тон не успокоил, а, кажется, еще больше разозлил.

- Что-что! Знаю я, что? Он от рождения, похоже, такой, на голову больной!

Я попросил:

- Ну, ты хоть объясни, на чем основан диагноз твой.

Лариса, горячась, принялась рассказывать:

- Да вообще, придурок какой-то! Припер огромный веник, чешет с ним по отделению. Я его остановила, говорю: «Не положено посетителям в такое время, да еще с цветами в хирургическом отделении». Вежливо так говорю, не наезжаю. А он глазами на меня с высоты двухметровой сверкает, говорит: «Я не посетитель, я здесь лежу. И вы мне не указ. Вот как Андрей Николаевич мне скажет, так я и сделаю. Я только ему верю». Я возмутилась. Наглость какая! Не указ я ему! Давай на него давить, а он ни в какую! Говорю: «Выставлю сейчас из отделения!». А он мне, нахал такой:  «Это я Вас сейчас выставлю!» Ты представляешь?! Ну что ты ржешь?! Вообще все с ума посходили! Мы тут хлорим, кварцуем, автоклавируем, а он с грязным веником! И еще хамит! А ты радуешься!

Я сквозь смех возразил:

- Лариса, ну не с веником. Не с веником, а с цветами. Большая разница.

Ларису угомонить, когда она расходится, очень трудно. Практически невозможно, пока из нее весь пар не выйдет. Она продолжала шуметь, размахивая руками:

- Да от цветов еще больше вреда, если хочешь знать! Там какие-то лилии или орхидеи, я не знаю эти дорогие голландские цветы, они ж еще и пахнут! Там, поди, уже все астматики в радиусе два километра от больницы задыхаются. Цветы! Мне какая разница, на чем микробы, на венике или на цветах?!

Я сказал:

- Ларис, а помнишь, как ты пару недель назад в моем кабинете плакала, хризантемку подаренную целовала?

Прием был, конечно, не джентельменский. Лариса осеклась. Поправила автоматически:

- Розу. Розу, а не хризантемку. – Очухавшись, возмутилась. -  При чем здесь это? Что ты передергиваешь?

Я терпеливо объяснил:

- При том. И ничего я не передергиваю. У тебя своя история, а у этого парня своя. Кстати, веник этот из лилий-орхидей какого цвета был?

Лариса рассеянно ответила:

- Белый. Белые, то есть. Цветы.

Я страшно обрадовался, наставительно произнес:

- Вот видишь, применительно к твоей теории о цветах, свидетельство высокой, романтичной любви.

Но Ларисино упрямство шло поперед всего.

- Да к кому?

- К крестнице твоей вчерашней, реципиенту своему, вот к кому.

Ларисе раздраженно крутанула головой, изображая досаду.

- Ну, вы, мужики, блин, даете! У него дома, как пить дать, жена с детьми, а он тут себе романтическую любовь с лилиями-орхидеями придумал. Согласна, выглядит красиво. Спас от смерти и полюбил. Только это в книжках и сериалах красиво. А в жизни некрасиво. Потому что дома ему его жена рубашки наглаживает, пока он, сытый и обстиранный, куда на сторону с орхидеями норовит. Козел этот твой лось двухметровый. Выписывай его быстро, не нервируй меня!

Я дослушал горячий памфлет от имени всех обманутых жен мира.

- Лариса, послушай меня, не горячись. У каждого в жизни своя правда. Давай, я тебе про этого лося или козла, я не понял, кто он, расскажу.

Лариса отмахнулась:

- Да на фиг он мне нужен! Не хочу я про него слушать!

Я не сдавался:

- Нет, ты послушай. Ну, просто для успокоения нервов. Короче, я, когда в мае ехал к родителям, случайно оказался в одном купе с ними, вот с этими донором и реципиентом. Они думали, что я сплю, а я проснулся и нечаянно их разговор подслушал. А было там все так: встретились они в поезде случайно. А до этого двадцать лет не виделись. Он ей: «Я тебя тогда любил». Ну, в смысле, двадцать лет назад.  И она: «И я тебя любила». Давай разбираться, почему не срослось у них. А нипочему. Дураки, потому что.  Каждый свое «фы» показывал, вот жизнь их и развела. Он ей: «Я тебя до сих пор люблю». А она мнется, сама понимаешь, муж, дети. Но мне так показалось, что и у нее еще не все отболело.

Я замолчал. Лариса терпеливо ждала продолжения. Не дождавшись, спросила:

- Ну? А дальше-то что?

Я, немножко играя ей на нервах, сказал:

- Ничего. Поезд остановился, все вышли.

Лариса поторопила меня:

- Ну?

Я продолжал выделываться:

- Что ты заладила: «ну» да «ну»? Дальше ты все знаешь. Потом эта Инна умудрилась попасть в аварию. А у лося оказалась ее группа крови. Он увидел рекламу по телевизору, в бегущей строке. Поди, как и я, прогноз погоды ждал, решал, брать зонт или не надо. Увидел, что ей кровь нужна и примчался. Вот и все. Теперь радуется мужик, что спас ее, любовь всей своей жизни. Цветы вот купил.

Лариса задумчиво протянула:

- Слушай, а я так на него орала. Ты даже не представляешь.

Я ухмыльнулся.

- Почему же не представляю? Очень хорошо представляю. Не раз доводилось слышать.

Огрызнуться Лариса не успела, в двери постучали. Я крикнул:

- Войдите!

На пороге стоял наш герой с роскошным «веником» в руках. Я таких цветов раньше и не видел. И пахли они, действительно, божественно. Увидев в кабинете Ларису, Алексей насупился. Я, как ни в чем не бывало, пригласил его:

- Проходите, Алексей Алексеевич, не стесняйтесь. Какой у Вас красивый букет! Это для Инны Олеговны?

Алексей, глядя настороженно и враждебно на Ларису, кивнул. Я продолжал:

- Познакомьтесь, это Лариса Дмитриевна,  ангел и хранитель Вашей Инны. Это она ее по кусочкам всю позапрошлую ночь собирала. И, надеюсь, собрала, как надо. Руки у нее золотые. Да и сердце из того же материала.

Во взгляде Алексея было изумление! Он уже составил себе психологический портрет Ларисы после их недавней перепалки. И, боюсь, в этом портрете не было ничего от ангела. Скорее, это был женский вариант Франкенштейна.

Алексей соображал быстро. И был настоящим мужиком. Он не считал унижением признание в собственной неправоте. Он сказал, прижав свободную руку к груди:

- Елки зеленые! А я думаю, что за выдра тут ходит командует. Я не видел Вас вчера в отделении. Думал, вы какая-нибудь… Ну, чужая. Простите меня! Я был не прав. Я очень испугался за Инну, поэтому плохо себя контролирую. Извините меня!

Ларису долго упрашивать не было нужды. Она простила Алексея еще тогда, когда он стоял за дверью, еще когда я рассказал ей, что любовь его не однодневный флирт, а выстраданное годами чувство.

Лариса смущенно пробубнила:

- Да конечно, какой разговор! Мне тоже надо вести себя посдержанней.

Кивнув на цветы, Алексей спросил, обращаясь теперь уже к Ларисе:

- Значит, цветы нельзя?

Есть затасканная фраза: «Если нельзя, но очень хочется, то можно». Даю руку на отсечение, первой сказала эту фразу женщина. Слова эти, на мой взгляд, полностью отражают суть женского логического мышления. Лариса была так же последовательна, как все женщины. Она возмущенно подняла брови.

- Почему это нельзя?! Можно. Такой букет! Выбрасывать его, что ли? Только Вы в палату не ходите. Я отнесу. Если хотите, напишите коротенькую записку. – Обращаясь уже к нам обоим, продолжила. – Я утром к ней заходила, она мне показалась намного лучше, чем вчера.

Лариса постучала по столу, поплевала через плечо. Закончив ритуал, добавила:

- Но радоваться еще рано. Надо подождать, когда организм включит свою систему защиты. – Повернулась к Алексею.- А пока не ходите, не волнуйте ее.

Алексей не стал удивляться, почему пятнадцать минут назад цветы дарить было категорически нельзя, а сейчас так же категорически можно. Он шарил взглядом по моему столу, выискивая, чем и на чем написать любимой записку. Я пододвинул к нему бланк направления на рентгенологическое обследование, чистый с обратной стороны и достал из кармана халата авторучку.

Алексей присел за краешек стола, стал быстро писать. Он так и писал: букет в левой руке, а правой, не прицеливаясь, как попало, слова любви. Это я так думал, что слова любви. Подглядывать было неудобно, и я с деланно равнодушным видом разглядывал какую-то бумажку, попавшуюся мне в руки.

Писать Алексей закончил быстро, свернул листок вдвое и подал его вместе с букетом Ларисе. Они ушли.

Но Лариса вскорости вернулась.

- Спит наша красотка. А ты все - равно жениха этого выписывай! Нечего впустую койко-дни накручивать. У нас и так оборот койки по больнице хуже всех. Сердобольные мы с тобой слишком.

Я спорить не стал. Конечно, выпишу. Вот, его история у меня и лежит в выписных. Сейчас коротенький эпикризик нацарапаю и отнесу Елизавете Михайловне, пусть донорскую справку дооформляет, как положено.

Я зашел в ПИТ часа через полтора. Инна не спала. На придвинутом к кровати стуле стоял букет в трехлитровой банке. Рядом с банкой лежала развернутая записка. Я не удержался и заглянул в нее. Кривыми каракулями было написано: «Это МОЯ кровь в ТЕБЕ. Я люблю тебя! А.».

Инна настороженно наблюдала за мной. Я бодренько поинтересовался:

- Ну, как у нас дела?

Женщина прошептала в ответ:

- Хорошо.

Я даже не услышал, скорее, догадался по губам, что она сказала. Я осмотрел ее, остался доволен. Положительная динамика налицо. Но до «хорошо» еще ох как далеко!

Инна опять шевелила губами, силясь что-то сказать. Я напрягся, вглядываясь в ее губы. Наконец, понял. Изумленный, я переспросил:

- Зеркало?

Она закрыла глаза в знак согласия.

Ну, женщины! Ну, дают! Еще одной ногой в могиле, а ей зеркало подавай! С другой стороны, это прогностически благоприятный признак. Возрождающийся интерес к жизни.

Я обернулся к медсестре.

- Оля, у тебя зеркало есть?

Оля возилась с капельницей, настраивая ее. Недоумевающая, повернула к нам голову.

- Какое зеркало, Андрей Николаевич?

Видимо, она решила, что я сошел с ума и требую от нее какой-нибудь экзотический медицинский инструмент, вроде стоматологического или гинекологического зеркала. Я поспешил девушку успокоить:

- Да обычное, Оля, зеркало. Какое вы, женщины, в сумочке носите. Инна Олеговна вот просит.

Оля, в отличие от меня, удивляться столь необычной просьбе не стала.

- Одну минутку, сейчас закончу и принесу.

Я прошел к другому больному, но краем глаза наблюдал, как Оля достала из ящика стола зеркальце и поднесла его Инне. Они о чем-то пошептались, и Оля внятно сказала:

- Не переживайте, Инна Олеговна. Сейчас выполню назначения, и мы с вами все сделаем.

Я насторожился, спросил:

- Это что вы делать собрались?

Оля ответила:

- Голову Инне Олеговне помоем и расчешем.

Нет, все-таки женщины непостижимые создания!

- И, Андрей Николаевич, еще она сумочку свою спрашивала. У нее там помада осталась.

Я проворчал:

- В приемный покой позвони насчет сумочки. А с банными процедурами поосторожнее, ее еще ворочать нельзя.

Ну? Я грею голову, как бы так бы, чтобы ей не помереть, а она греет голову, еще мутную  от болезни, прошу заметить, как бы быть покрасивее. И не знаешь, плакать тут или смеяться.

Но сердце подсказывало, что смеяться.  Будет жить наша красавица, раз важно ей, как она выглядит.

В отделении каким-то непостижимым образом все уже знали красивую историю спасения нашей пациентки. И все ходячее и скачущее на костылях население отделения женского пола ходило и скакало мимо дверей ПИТа, в надежде заглянуть в палату и увидеть героиню романа.

Я не сразу догадался, почему в коридоре отделения так многолюдно. Но когда догадался, то рассердился и отругал постовую медсестру:

- Вера Михайловна, это что у нас тут за Бродвей такой?! Идет врачебный обход, а все палаты полупустые. Почему больные без дела в коридоре болтаются?

Вера Михайловна, улыбаясь, загнала наших сентиментальных хромоножек и хроморучек в палаты, но через некоторое время, как только закончился обход, они все сползлись назад.

Я махнул рукой. Ладно, лишь бы в палату интенсивной терапии не лезли. В конце концов, они лежат у нас неделями, оторванные от жизни. Пусть немного развлекутся.

Шли дни. Инна продолжала нас радовать, уверенно шла на поправку. Лечащим врачом у нее была Лариса, и я видел Инну редко.

Ее уже переселили в общую палату, но еще передавали на ночь и на выходные дни под наблюдение дежурного врача.

Лариса рассказывала мне, что Алексей проводит в отделении, или под дверью отделения, если прогоняли из отделения в неприемные часы, дни и ночи. С его букетами уже никто не боролся. Палата, где лежала Инна, была похожа на выставку цветов. Цветами был уставлен весь подоконник, тумбочка, стулья, пол.

Но пикантность романтической истории, развивавшейся на наших глазах, состояла в том, что кроме Алексея, окружившего Инну заботой и вниманием, существовал еще и муж! И он тоже регулярно и исправно навещал свою законную половину.

Однажды я дежурил по отделению сутки. Вечер был спокойный и я, от нечего делать, обходил все палаты подряд.

В палате под №8, где лежала Инна, я застал такую картину: по обеим сторонам от Инниной кровати стояли стулья, на одном сидел Алексей, а на другом мужик примерно тех же лет, что и он, чем-то неуловимо похожий на Алексея.

Неходячая соседка Инны по палате изо всех сил зажмуривала глаза, притворяясь спящей. Сама же Инна вид имела испуганный и несчастный, в глазах стояли слезы.

В палате звенела напряженная тишина.

Как-то я видел по телевизору передачу про животных. Показывали бой самцов-оленей за обладание гаремом. Жуткое зрелище! Рога трещат, оба трубят, бока в крови, из-под копыт летят комья земли…

Помню, расстроился я тогда. Ну, к чему два таких красавца мордуют друг друга?

И там, в палате, мне вдруг вспомнилась та, давно виденная передача. Правда, ни треска рогов, ни крови не было, но ощущение от их молчаливого поединка было один в один то же самое.

Конечно, как мужик, я понимал этих парней и сочувствовал им. Причем, обоим. Вернее, мужу сочувствовал больше, так как подозревал, что-то подсказывало мне, что Инна достанется не ему.

Но все же я был врачом! И больше, чем чувства моих собратьев по полу, меня волновало самочувствие нашей пациентки, одновременно  и главной награды в этой молчаливой войне.

И я решил вмешаться, не пускать дело на самотек.

Я пробрался к Инне поближе, потеснив Алексея.

- Как, Инна Олеговна, у Вас дела?

Видно было, что она обрадовалась, с радостью отвлеклась от тяжелой  и безвыходной для нее ситуации.

- Спасибо, хорошо все. Лариса Дмитриевна меня хвалит.

Я откинул одеяло, осмотрел повязки.

- Ну, молодцом. Нога не отекает?

- Нет, Лариса Дмитриевна проверяет.

- Пошевелите пальчиками на больной ноге. Так. Хорошо. Нога не мерзнет?

- Нет.

Я поправил на Инне одеяло, встал с кровати, на которую присаживался, разговаривая с ней. Обернулся к мужикам:

- Пройдите, пожалуйста, в ординаторскую. Оба. Мне надо с вами поговорить.

И вышел.

Они пришли сразу же. Вошли, как и сидели, плечом к плечу.

Я указал на кресла напротив стола.

- Садитесь. Я пригласил вас вот для чего. Вы оба знаете, что всего несколько дней назад Инна Олеговна была на краю могилы. И даже одной ногой в ней. Положение у вас непростое, я согласен. Все понимаю и искренне сочувствую. Но ей силы нужны, чтобы поправляться. Вот такие посиделки, как сегодня, ей силы не прибавляют. Короче, определяйтесь сами, как будете ее навещать, через день, по графику, или кто-то утром, кто-то вечером. Но если я ее еще раз застану со слезами на глазах, то наложу запрет на всякие свидания.

Мужики сидели, напряженно опустив взгляды в пол.

Я уточнил:

- Я ясно свою мысль сформулировал?

Первым встал Алексей.

- Ясно, Андрей Николаевич. Спасибо. Сделаем. До свидания.

Муж вышел молча, не глядя на меня. Бедолага. Вот же ситуация, черт побери! Я даже и не знал, как бы мне хотелось, чтобы она разрешилась.

Но такого страшного разрешения конфликта, которое произошло, не желал и не ждал никто.

Инна умерла. Умерла неожиданно и быстро.

Лариса, которая оказалась в отделении в момент трагедии и пыталась ее спасти, была бессильна.

Патологоанатом после вскрытия подтвердил Ларисин диагноз: тромбоэмболия легочной артерии. И не было никакой врачебной ошибки, недосмотра или халатности.

Как всегда, после смерти больного проводили общебольничную патологоанатомическую конференцию, на которой анализировался каждый шаг каждого медицинского работника, имевшего дело с умершим пациентом. К нам претензий со стороны коллег не было. И, все  равно, было тяжело. Страшно тяжело. Невыносимо тяжело.

О том, что это случилось, я узнал сразу. Лариса позвонила ко мне домой. Всю ночь я проворочался, думая об Инне и ее близких, об этих, по сути, незнакомых, чужих мне людях. Мне тяжко. А каково ему, Алексею? И тому, другому? Я даже имени его не знал. Но думал о нем.

Думал о черноте и пустоте, которая обрушилась на них. И о том, что их противостояние, бывшее главным в их жизни еще вчера, сегодня стало ненужным.

Наутро на работу я шел, как кандальник на каторгу.

На лестничной площадке, у дверей отделения, стояли два клеенчатых мешка с мусором. И оба были набиты цветами. Вчера эти цветы стояли в палате №8, рядом с Инной, и кричали всему окружающему миру, как сильно эта женщина любима. Сегодня они стали не нужны.

Как зачарованный стоял я над мусорными мешками, глядя на помятые, со сломанными стебельками цветы.

Из отделения вывалилась тетя Вера. Увидев, на что я смотрю, сказала:

- Горе-то какое, Андрей Николаевич!

Я очнулся.

- Да. Горе.

В ординаторской было сизо от сигаретного дыма. В тот день дымил не только Петрович, но и Лариса. За десять лет знакомства я видел ее с сигаретой третий или четвертый раз. Вредные привычки, по Ларисиному убеждению, являлись проблемой только для слабых людей. Себя она к слабым, конечно, не относила. И я был с нею в этом согласен.

В тот черный для всех нас день для Ларисы, очевидно, все средства были хороши, чтобы хоть чуть-чуть выровнять душевное состояние, давшее крен в сторону глубокой депрессии.

Поздоровавшись, я посочувствовал:

- Психуешь?

Не отвечая ни на вопрос, ни на приветствие, Лариса спросила, глядя на кончик сигареты и щуря слезящиеся от дыма красные глаза:

- Ты видел его?

Я не понял, о ком речь.

- Кого, Лариса?

- Ну, мужика этого, Алексея.

- Нет, он мне не встретился. А что, приходил ругаться?

Лариса посмотрела на меня, как на идиота.

- Да пусть бы ругался, я бы согласна была, я бы рада была! Нет! Он у дверей морга сидит. Со вчерашнего вечера сидит. Мне кажется, он и ночью оттуда не уходил! Я боюсь, может, он умом повредился!

Патологоанатомическое отделение находилось в отдельном флигелечке, в самом дальнем конце больничного двора. Вела туда узенькая тропиночка, а вокруг рос привольно бурьян. Я, когда шел на работу, и не посмотрел в ту сторону, и не подумал, что Инна теперь там.

Размышления мои прервала Лариса.

- Андрюша, я просила Сергея Петровича, он не хочет. Сходи ты, поговори с ним. Пусть домой идет. Пообещай, я позвоню ему, когда ее будут отдавать родным.

Все во мне воспротивилось. Только не это! Лариса смотрела на меня с мольбой.

- Сходи, пожалуйста! Жалко же мужика. Его надо хоть чуть-чуть отвлечь. Я не могу, я психопатка, я плакать буду… Андрюша!

Понимаю я Петровича. Ох, как не хочется идти, прикасаться к чужой беде, бездонной и холодной, как Космос. Но не показывать же Ларисе свой страх, свою слабость.

Глубоко вздохнув и помявшись, я собрался с силами и пошел выполнять Ларисину просьбу.

Наш корпус находился к моргу ближе всего. Выйдя из подъезда, я сразу увидел его лохматую голову, еле заметную среди зарослей полыни.

Я долго стоял на крыльце родного корпуса, оттягивая тяжелый момент. Но стой, не стой, а идти надо.

Я присел на корточки рядом с Алексеем. Он не обращал на меня никакого внимания. С серьезным и сосредоточенным видом он наблюдал за воробьями, веселой и дружной стайкой промышлявшими что-то на посыпанной песком и мелким гравием дорожке.

Я тоже понаблюдал за чирикающей компанией. Наконец, решился.

- Алексей Алексеевич, Вы бы шли домой. Мы Вам позвоним, Лариса Дмитриевна обеща…

Он, не дослушав, перебил:

- Нет.

Сказал тихо, спокойно. Но я понял – не уйдет.

Воробьи улетели, и теперь Алексей смотрел в небо, яркое, летнее, по которому, как воплощение безмятежности и счастья, плыло легкое, кружевное облако. Так же спокойно спросил:

- Почему?

Я молчал. Что я мог ему ответить? Порассуждать о слепоте рока, о том, что от судьбы не уйдешь?

Он повернулся ко мне лицом.

- Почему она?

В его голосе было искреннее недоумение. Действительно, почему? Как смириться с тем, что смерть нелогична и несправедлива? Я не знал. Мне нечего было сказать Алексею, и я продолжал молчать.

Плохой из меня утешитель. Напрасно Лариса послала меня сюда. Да и не нужен ему никто. Никто, кроме нее, а теперь мыслей о ней. А с головой у Алексея все в порядке, зря Лариса переживала.

Я встал и, не оглядываясь, пошел к своему подъезду.

В траве трещали кузнечики, на цветке клевера возился огромный шмель, гундосо жужжа басом, теплый ветер доносил запахи распаренной земли. А я спиной чувствовал холод, исходивший от мирного и уютного с виду домика в углу больничного двора.

Эпилог

Не помню, чтобы я что-то анализировал, как-то сопоставлял свою жизнь, свои поступки, с жизнью и поступками Инны и Алексея. Я просто все понял. Все. Сразу. В одну секунду.

В тот день после работы я понесся к метро. Там, в сумрачных подземных переходах зимой и летом стояли ряды живых цветов, на любой вкус и кошелек.

Остановившись перед ботаническим великолепием, я на секунду задумался. Как там Лариса говорила: белые цветы – это любовь - обожание, красные – «люблю и хочу»? Да конечно, «люблю и хочу»!! До смерти люблю и до смерти хочу!! И так же безумно обожаю!!

Дверь мне открыла Леночкина мама. Посмотрев на меня с испугом, ушла в Леночкину комнату, так и не ответив на мое вежливое «здрасьте».

Леночка вышла не сразу. Но вышла, собранная и строгая. Равнодушно посмотрела на алый букет в моих руках.

- Проходи, я не ждала тебя.

Но меня не пугала ни Леночкина отчужденность, ни демонстративная враждебность ее мамы. Я весь был переполнен своими чувствами.

И я сказал:

- Я люблю тебя. Я не могу без тебя жить. Я хочу, чтобы ты родила мне сына. И мы будем с ним ходить в бассейн и кататься на велосипеде.

Я выпалил все это на одном вдохе. Перевел дыхание и зачем-то добавил:

- Если ты хочешь, то мы и тебя будем брать с собой.

Эта последняя фраза почему-то очень рассмешила Леночку. И она стала смеяться. А из глаз лились слезы.

Ну, что я говорил? Непостижимые создания! Что-то мне Лариса про это объясняла, но я забыл. Я забыл все на свете и обо всех на свете. Я целовал соленое от слез лицо Леночки и радовался. Мы опять вместе. Навсегда! Навеки! И слово это - «навсегда»- уже не пугало меня. Наоборот, делало безумно счастливым!

Дверь истошно взвизгнула и распахнулась. На пороге стояла Леночка, моя жена, моя любовь.

А на руках у нее… Боже, какой он был крошечный! И какой красивый! Он таращил глаза и сосредоточенно пытался поймать ртом край кружевной простынки, щекотавшей его толстую щеку. Я смотрел на него и не мог оторваться.

- Папаша, возьмите ребенка на руки! Женщине же тяжело!

Толстая санитарка смотрела на меня с укором.

Папаша! С ума можно сойти. Я папаша! Я взял сына на руки. Меня переполняло что-то радужное, искрящееся и сияющее. Наверное, это было счастье. Но его было так много, что я ослеп, оглох и онемел. Если бы мое счастье можно было поделить на все человечество, то на земле воцарилось бы всеобщее благоденствие.

Но все досталось мне одному!

- Цветочки-то, цветочки забыли! – замахала руками нам вслед санитарка.

Я оглянулся. Мой шикарный дорогущий букет сиротливо лежал на засаленной лавке.

Цветы! Самый красивый способ сказать женщине о своей любви. Я буду дарить их Леночке всегда. Даже когда она станет старенькой и беззубой. И научу делать это своего сына.