Произошло все из-за Ромкиного дня рождения, восьмого по счету. Не было бы этого дня рождения — и жили бы они по-старому.
Конечно, Светка не могла знать, что так будет. Потому и отмечала Ромкин день рождения. А если бы не отмечала, то было бы все хорошо.
Ну, то есть, не совсем хорошо. Хорошо-то — это когда Ромка жил вдвоем с бабой Шурой, когда она еще не умерла. Но так бы плохо не стало. И все из-за дня рождения.
С бабой Шурой Ромке, и в самом деле, жилось, как у Христа за пазухой. Сытно, тепло, весело, ни забот, ни хлопот. Живи себе поживай.
Добрая она была, баба Шура. Ругалась, шумела, ворчала всю дорогу, а добрая. Ромка доброту бабину знал и даже сердитую ее не боялся, любил.
Родная она была. И руки ее, и лицо в морщинках, и запах бабин — все родное было.
Любил Ромка бабу Шуру шибко! Сказать, правда, про это не умел. Стеснялся. Только сердце в груди сжималось, и глаза от слез начинало щипать, как баба вечером, перед тем, как свет погасить, к нему подходила, одеяло поправляла, по голове гладила и шептала: «Ласточка моя, храни тебя Господь!»...
Тошно Ромке без нее! До сих пор тошно! Часто думал он о бабе Шуре, мечтал, что не умерла она, будто бы и сейчас живая и здоровая. Вот придет он домой, а она ждет его дома...
Кому-то она, может и не нравилась, может, даже страшная, как баба Яга казалась, слышал Ромка, как тетка одна дурная так про бабу говорила. Но он точно знал, что баба у него самая красивая. Вон, глаз синий какой у нее был, как цветок василек, или как небушко летом. Ни у кого таких синих глаз, кроме бабы Шуры, Ромка не видел!
Даром, что синевой сиял всего один глаз. Вместо второго глаза ямка на лице была такая розовенькая. Баба Шура, как на улицу, на люди выходить, ямку эту черной повязкой специальной прикрывала поперек лица. Как у пиратов, Ромка видел в мультике одном, по телевизору. С непривычки многие люди пугались.
Давно, когда баба Шура молодая была, у нее, как у всех людей, два глаза было. А потом стал один. Баба говорила, что сама упала и поранила глаз. Но Ромка слышал, как баба Галя, бабы Шурина подруга, ворчала: «Хорошо хоть этот аспид тебе оба глаза не выбил» и все понял.
Аспидом баба Галя всегда деда покойного называла. У нее для всех свои обзывалки были. Дед - аспид. Ромка - байстрюченок. Светка - курва гулящая. Баба Шура тоже в сердцах так про Светку иногда говорила, научилась у бабы Гали. Саму бабу Шуру баба Галя, когда они ссорились, курицей безмозглой называла. А когда не ссорились, то просто вороной.
Ромка деда своего не застал, тот давно помер. Зимой замерз. Шел из гостей и уснул на улице. Баба так рассказывала. Уснул и замерз в сугробе до смерти. Хотя не понятно было, чего он на улице, да еще в сугробе спать решил? Кто ж в сугробе спит?
Ромка на деда незнакомого за бабу Шуру обиду таил. Представлял, вот успел бы он раньше родиться, так ни за что не дал бы бабу в обиду, все бы деду сказал, не разрешил бы безобразничать. Да, может, даже сам бы ему в глаз дал!
Дед этот был Ромке родня. А баба не была. Светку, мать Ромкину, деду другая жена родила, не баба Шура. Родила и померла, а баба Шура Светку вырастила. Это все тоже Ромка подслушал от бабы Галиных разговоров. Она бабу все ругала, зачем она Светку оставила себе, не сдала в детский дом, как дед умер, вот теперь никакой благодарности не видит, даже наоборот, байстрюченка ее, Ромку значит, ростит.
Баба Шура на такие разговоры сердилась, кричала на бабу Галю, со двора ее гнала, а та, все-равно, как они мирились, свое заводила, говорила, что Ромку тоже надо сдать в детский дом, а то и он будет кровь с нее пить, как вырастет.
Ромка ужасно расстраивался от этих разговоров, долго потом боялся, что баба Шура послушает подружку свою и взаправду сдаст его в детский дом, старался не баловаться, не шуметь, чтобы баба Шура не осерчала.
Бабу Галю Ромка не любил. Боялся ее до ужаса. Когда ходил в гости к ее мужу, деду Федору, всегда опасался, сначала смотрел, чтоб ее во дворе не встретить. Удивлялся, как такой дед хороший с такой бабкой вредной живет, шел бы жить лучше к ним с бабой Шурой.
А баба Шура хорошая была. Ромка когда шалил, она его никогда не наказывала. Даже на деда, что ей глаз выбил, не сердилась. Ромка сколько раз видел, сядет она, голову рукой подопрет, и смотрит долго на портрет, что у нее над койкой висел. На портрете том баба Шура молодая, беленькая вся, и глаза еще два у нее. Красивая! А рядом с ней дед, черный, с усищами, тоже молодой и не злой ни капельки. Головами друг к другу наклонились и видно, что радостно им.
Баба как насмотрится на портрет, бывало, вздохнет всегда и скажет: «Справный мужик был. Ох, справный! Все в руках у него ладилось! И меня любил шибко. Водка все проклятущая. Через нее сгорел».
Ромка в такие минуты сидел тихонечко, как мышка, бабу не поправлял, не напоминал ей, что дед не сгорел, а, совсем наоборот, замерз. Понимал, что с расстройства она заговаривается немного, с кем не бывает.
Баба Шура и сама справная была, у нее тоже все в руках ладилось. Огород у них лучший в деревне был, все всегда хорошо у них росло, и картошка, и морковка, и капуста, огурцы-помидоры, кукуруза... Да все! И за домом, за двором они с Ромкой хорошо смотрели. Где какой непорядок, где что покосится или оторвется — они тут же подправят, молоточком подстучат, колышками подопрут. Паклю, что синицы за зиму меж бревен избы понадергают, Ромка летом назад долотом забивал. Это его работа была. А баба каждое лето наличники на окнах голубой краской красила, чтоб красивенько; деревья известкой белила; дорожки во дворе песочком с речки посыпала, чтобы грязюку в избу не носить на ногах... Всегда у них во всем порядок был.
Корова Раиса у них самая чистая в деревенском стаде ходила. Они с бабой Шурой по очереди Раису каждый день специальным скребком чистили, расческой такой коровьей, счищали репьи с нее и говнищу с боков. Раиса, дуреха, никогда не смотрела, куда ложилась. Нравилось ей, когда ее скребли, сама нужным боком поворачивалась, иногда даже глаза прикрывала от удовольствия. Может, за это она так много молока им давала.
Они молоко и разное из молока, творог там, сметану, продавали тем деревенским, у кого коровы не было. Один раз даже на трассу с бабой ходили, там все это дороже можно было продать. Не продали. Наверное, из-за повязки бабиной черной никто к ним не подходил, у других теток все покупали. Только ноги зря били.
Да они и не тащились бы в такую даль, да Светке денег много зачем-то надо было, вот и пошли. Ромке ничего, даже понравилось на трассе. А у бабы ноги устали. Тяжело ей, семь километров пехом туда да обратно.
Там, на трассе, место такое странное было. Никакой деревни нет, а на дороге, в чистом поле заправка, столовка, в которой пельмени по быстрому варят и шашлык на улице жарят, да туалет. И тетки из соседних деревень стоят торгуют: кто молоком и сметаной, кто пирогами, а некоторые даже просто капустой квашеной.
Светка потом, как из города насовсем вернулась, в этой столовке на трассе работать стала официанткой, еду подавала и посуду грязную убирала.
Ромка в тот раз, что они с бабой Шурой ходили на трассу, все там облазил, осмотрел. Интересно там было. В их деревне он за жизнь столько машин не видел, сколько там за день насмотрелся. И каких только не было! И огроменных, как сарай, и малюсеньких, и иномарок всяких было завались, даже автобусы двухэтажные видел!
И все там, в том самом месте останавливались: ели, пили, в туалет ходили, курили, некоторые в «кости» и «стаканчики» играли. Иногда из-за этих «стаканчиков» ссорились и даже дрались. Играли-то на деньги!
Но Ромка от этих игроков подальше держался. Баба так велела. Сказала: «Ты, сынок, этих бандитов опасайся, зашибут еще под горячую руку». Ромка и опасался, близко не лез, издали на все посматривал.
Вот так хорошо и жили они с бабой Шурой.
А потом все, одно за другим, и пошло наперекосяк.
Осенью пришло время Ромке идти в школу. Да и то. Здоровый уже пацан, а ни читать, ни писать не умел еще.
Светка привезла из города новую одежку, ботинки, портфель, карандаши, фломастеры... Много разного.
Но в их деревне школы не было. Вернее, дом такой был, на котором написано «Школа», но он всегда стоял закрытый на замок.
Отвезли Ромку в другую деревню, большую, в интернат. Туда съезжались дети из таких мест, где школа, как у них, не работала.
Дети в интернате жили разные. И такие, как Ромка, первоклашки, и здоровые, как дядьки и тетки.
Вначале там нормально было, Ромку никто не обижал. И в школе ему нравилось. Учительница им хорошая, добрая досталась, молодая, красивенькая такая, в розовой кофте.
А потом стал Ромка сильно по дому, по бабе Шуре, по Мухтару, по Раисе скучать. Даже плакал из-за этого несколько раз ночью, тихо, под одеялом, чтобы не услышал никто, не обсмеял, малявкой не посчитал.
Стал замечать он то, на что сразу внимания не обратил. Заметил, как противно в интернате всегда пахло горелой кашей. Что никогда там не бывало тихо, днем вечно все кричали и баловались, и даже ночью кто-нибудь из пацанов, живущих с Ромкой в одной комнате, разговаривал во сне, кричал, храпел или всхлипывал. И что никогда, ни на минуточку нигде, даже в душе и туалете, нельзя было остаться одному.
Про то, что никто не укутает одеялком перед сном, никто не спросит, какую он хочет начинку в вареники, и речи не шло.
Только в интернате понял Ромка, какой счастливый он был раньше, понял, сколько всего хорошего осталось дома. Но делать нечего, пришлось к интернатской жизни привыкать.
И он бы привык, если бы не Миша.
Учился Миша в шестом классе. А выглядел еще старше, ростом был, почти как взрослый мужик. У Миши на лице, вокруг рта было все очень страшно исковеркано. Говорили, что он такой родился. Называлось это тоже как-то обидно: «волчья пасть» и «заячья губа». Из-за этой пасти и губы он плохо говорил, Ромка не мог понять ни одного слова. За это Миша и взъелся на него.
Миша был сильно психованным. Всех подозревал в том, что за спиной над ним насмехаются.
Однажды в столовой он что-то Ромке сказал. Ромка ничего не понял, но переспросить постеснялся, только улыбнулся. Миша в ответ на улыбку стал громко кричать. Ромка испугался, но продолжал улыбаться. Миша толкнул Ромку в грудь. Потом схватил и больно сжал кончик Ромкиного носа между пальцами.
От страшной боли на глазах у Ромки выступили слезы, но он молчал. Миша смотрел Ромке в глаза и продолжал давить. Все щеки были у Ромки в слезах, но он все равно молчал.
Когда Миша отпустил онемевший Ромкин нос, по губам сразу побежало что-то горячее и соленое. Кровь. Ромка вытер нос и щеки рукавом и вышел из столовой.
И только в туалете, увидев в зеркало свое лицо с размазанной по нему кровью вперемешку со слезами, он расплакался по настоящему.
С этого дня Миша не давал Ромке прохода. Интернат был небольшой, встречались они часто. А в школу вообще ездили в одном школьном автобусе.
Еще издали завидев Ромку, Миша начинал психовать, выступать, говорить что-то свое непонятное и махать руками. Распсиховавшись, он подскакивал к Ромке и давал себе волю.
Щипался Миша, отвешивал щелбаны и подзатыльники, бил «под дых» или пинал по коленке — Ромке было без разницы. Все было больно, страшно и обидно.
Жизнь Ромкина превратилась в кошмар. Миша все не успокаивался и все лютовал. Никто за Ромку не вступался. И даже тайком никто не поддержал и не посочувствовал. Новые друзья стали Ромку избегать, как заразного. Мишу боялись, дружить с его врагом не хотел никто.
Ромка был в отчаянии.
Избавление пришло с неожиданной стороны.
В начале зимы всем детям в классе сделали в медицинском кабинете прививку, «пуговку» такую на руку, сказали не мочить и не чесать. Ромке тоже сделали. Он прививку не мочил и не чесал, хоть она и страшно чесалась, а «пуговку» эту все равно разнесло чуть не до локтя.
Врачиха, когда увидела Ромкину руку, переполошилась, раскудахталась, стала Светке в город звонить, чтобы она срочно забрала Ромку и свозила его в городскую больницу, другим врачам прививку красную, в волдырях, показала.
Но Светка ехать отказалась, сказала, что ей некогда, дела у нее. Врачиха рассердилась сильно и вывела Ромку. Так и заявила учительнице: «Вывожу из класса, пока не привезет справку!»
И Ромку с попутной машиной отправили домой, к бабе Шуре.
А дома за то время, которое Ромка жил в интернате, все изменилось.
Баба Шура хворала. Дом стоял неприбранный. Корова грязная, бока все в засохших катышках. И пахло в доме нежилым, как в старом амбаре.
Она и так всегда худая была, а тут вообще одни кости остались. И пожелтела. Даже глаз синий мутный сделался.
Ромка как только заглядывал в глаз этот потухший, так скорее бежал из дома, плакать в огороде, в засохших подсолнухах.