рассказ
Внизу по игрушечной улице проносились игрушечные автомобили, и звук их моторов едва долетал сюда, заглушаемый шумом ветра в водосточных и вентиляционных трубах.
Несмотря на легкую дрожь в коленях, Елисеев усмехнулся, представив себе, как он, должно быть, глупо сейчас выглядит: тридцатидвухлетний мужчина, стоящий на краю крыши девятиэтажного дома с плюшевой собакой в руках. Подумав об этом, он поймал себя на том, что эта мысль – совсем не о смерти, не о смерти, до которой ему оставался всего один шаг, а, скорее, о жизни, из которой он уходил.
– Все-таки, как ты думаешь, зачем я убил ее? – Странный сам по себе, этот вопрос Елисеева прозвучал еще более странно потому, что рядом не было никого, к кому бы он мог быть обращен, если, конечно, не считать мягкой игрушки, которую Елисеев держал подмышкой.
Погода испортилась. Тяжелые облака обещали дождь…
А утром небо, чистое и безоблачное, опьяняло своей бесконечностью. Сентябрь уже подходил к концу, но солнце было по-прежнему мягким и теплым, совсем как летом, и, едва проснувшись, покрывало нежной позолотой стволы и поредевшие кроны деревьев леса.
Земля еще спала, прикрывшись одеялом опавших листьев, которые Елисеев брал охапками и складывал рядом с кучей свежего грунта.
Наконец он взял в руки лопату и, бросив прощальный взгляд на черный полиэтиленовый мешок на дне ямы, взгляд, безумный от немых криков боли и отчаяния, принялся за дело.
Елисеев старался не смотреть вниз и, стиснув зубы, вздрагивал от шороха комьев земли, рассыпавшихся по полиэтилену. И с каждым взмахом лопаты все дальше становились от него чудесные рыжевато-каштановые волосы, нежное тело Алены, ее озорная улыбка, и с каждым взмахом все острее ощущал он желание умереть, покончить с этой жизнью, вдруг в одночасье лишившейся смысла.
Закончив, Елисеев выровнял землю и старательно засыпал ее листвой. Он плакал, и, застилая глаза, слезы обжигали его лицо соленым огнем. Взглянув сквозь эти слезы в последний раз на растворившуюся в монотонном однообразии пейзажа могилу, он поднял лопату и, не оборачиваясь, побрел в сторону просеки, где оставил машину. Все было кончено: его любовь была мертва и похоронена. Настала его очередь уйти...
Они познакомились два месяца назад на дне рождения общего друга:
– …Вот, кстати, хочу представить тебе Аленушку – замечательного, очень веселого человека и просто очаровательную женщину. – Друг неожиданно подвел его к той удивительно красивой незнакомке, с которой Елисеев десятью минутами раньше столкнулся в коридоре.
Смущенно улыбнувшись, Елисеев пробормотал свое имя и машинально пожал протянутую ему теплую, мягкую руку. Коснувшись ее нежных пальцев, он вдруг почувствовал необычайное волнение и подумал, что никогда еще не доводилось ему испытывать подобного. “Она должна быть моей!” – твердо решил он.
На Алене было темно-синее вечернее платье, плотно облегавшее фигуру, и Елисеев весь вечер не мог отвести взгляда от тонких, словно испускавших притягательный свет, черт ее лица, красота которого поражала своей законченностью, от плавных линий ее тела, небрежно очерчивавшихся тканью. Встречаясь с ним взглядом, она кокетливо опускала глаза, лукаво улыбалась, и эта улыбка окончательно околдовала Елисеева. В тот вечер Алена отдалась ему…
Кинув лопату в багажник, Елисеев сел в машину и завел мотор. Он не знал, куда поедет теперь. Уже там, в лесу, столкнув мешок с телом в яму, он понял, что теперь ему некуда ехать, некуда идти, что его путь оборвался вместе с последним вздохом в груди Алены…
Алена! С ней Елисеев впервые наконец почувствовал себя живым, и тот месяц, что они провели вместе, гуляя по городу, занимаясь любовью ночи напролет, стал самым счастливым в жизни Елисеева.
И когда однажды Алена пропала на целую неделю, он впервые познал настоящее безумие. Он искал ее повсюду и не мог найти: он обзвонил и обошел всех ее друзей и знакомых, но безрезультатно. Его сознание помутилось настолько, что допустило мысль о том, что Алены и не было никогда, что это была всего лишь злая шутка его больного воображения.
Но Алена вернулась. И принесла с собой ад:
– Алло, ты искал меня? – Ее голос в телефонной трубке казался усталым и каким-то совсем чужим, Елисеев даже не сразу узнал его.
От волнения он растерялся и говорил несвязно, не слыша нетерпеливых вздохов Алены на другом конце провода.
– Знаешь, я сегодня немного устала, давай потом поговорим, я тебе все объясню. Хорошо? Пока!
Она положила трубку, оставив Елисеева одного с бешено колотящимся сердцем и подступающими к глазам слезами.
…Достав из кармана маленькую серебристую фляжку, Елисеев открутил пробку и выплеснул себе в рот остатки коньяка. Ароматная жидкость обожгла горло и приятной дрожью разлилась по телу…
Алена стала избегать его. Она не звонила и неохотно отвечала на звонки. Даже если она соглашалась увидеться с ним, то в последний момент у нее всегда находились неотложные дела, мешавшие их встрече. Она так ни разу и не сказала ему, что не хочет его больше видеть. Но, к ее несчастью, он сам понял это…
…Развернув машину, Елисеев поехал в сторону шоссе. Он вдруг как никогда остро почувствовал необходимость поговорить с кем-нибудь, не важно, с кем, рассказать обо всем, что произошло. Но рядом, как нарочно, никого не было, да и, даже если бы был кто-нибудь рядом, разве смог бы Елисеев рассказать?
Впрочем… Случайно его взгляд упал на соседнее сиденье. Испуганно отвернувшись мордочкой к спинке кресла, на нем лежал большой плюшевый пес – мягкая игрушка, которую он захватил с собой из квартиры Алены. Зачем? Елисеев не знал: неестественно синий, с печальными раскосыми глазами, высунутым языком и стрижкой "ежиком", этот пес никогда не нравился ему, несмотря на то, что он сам же и подарил его Алене, выиграв в тире во время одной из их прогулок по парку. Нет, Алена вовсе не была инфантильной или чересчур сентиментальной, однако игрушка показалась ей симпатичной, она нашла ее забавной. Впрочем, возможно, это тоже была лишь ложь, как и ее любовь, однако в подтверждение своих слов Алена тогда подарила ему поцелуй, который был самым что ни на есть правдивым, настоящим.
Ее поцелуй! Елисеев вдруг поймал себя на том, что, отняв руку от руля, он медленно водит дрожащими пальцами по пересохшим губам. Он до сих пор помнил вкус ее губ: вкус разволновавшегося моря, ветра в горах, солнечных брызг. Вкус сладкого яда.
– А ты? Тебя она целовала когда-нибудь? – Не отрывая глаз от дороги, Елисеев поднял синего пса и усадил его прямо.
Сознание Елисеева было настолько слабым в это утро, что вопрос, обращенный к плюшевой собаке показался ему вполне нормальным.
– Знаю, – продолжал он, – ты не хочешь теперь со мной разговаривать… Ты любил ее? Вряд ли ты любил ее так, как я. Теперь, когда она лежит под землей на глубине полутора метров, разве для тебя что-нибудь изменилось? – Елисеев перевел взгляд на соседнее сиденье. Чуть подавшись вперед, синий пес тоскливо смотрел на дорогу, не обращая внимания на водителя, и его большие мягкие уши слегка подрагивали на ухабах. – Не хочешь отвечать? Хорошо, не надо.
Выехав на шоссе, Елисеев повернул в сторону города. Было прохладно, но солнце, глядя в лобовое стекло, согревало стиснувшие руль пальцы Елисеева.
– Как думаешь, почему я ее убил? – продолжал он. – Я ведь обожал ее, любил, как, быть может, никто никого никогда не любил. – Бросив взгляд на “собеседника”, Елисеев горько усмехнулся. – А она?.. Она просто бросила меня, выбросила, как использованную вещь. Но я все равно продолжал любить ее, я просто не мог иначе, я и сейчас… все еще люблю ее… да тебе же этого не понять! – Елисеев уже кричал, усердно жестикулируя правой рукой. – Если бы ты только был способен себе это представить: куда бы я ни посмотрел, везде мне виделась ее улыбка, я окликал незнакомых женщин ее именем лишь потому, что у них был похожий цвет волос. Дотрагиваясь до вещей, я вспоминал, как когда-то прикасался к ее нежной коже, всюду мне казалось, что я слышу ее теплый, бархатный голос и временами я чувствовал ее запах, оставшийся на моей одежде, с жадностью вдыхал его и плакал… – Он непроизвольно прижал пальцы к дрогнувшим губам, словно сдержав готовый было уже сорваться крик отчаяния.
Внезапно, подняв глаза, Елисеев увидел в нескольких метрах прямо перед собой огромный грузовик, который мчался на него с бешеной скоростью. Только сейчас он понял, что, отвлекшись, выехал на встречную полосу.
Резко нажав на тормоз, он принялся выворачивать руль вправо. Грузовик пронесся буквально в нескольких сантиметрах от Елисеева, автомобиль закрутило и выбросило на обочину.
Когда пыль осела, Елисеев все еще сидел, крепко, до боли в побелевших костяшках пальцев, стискивая руль, стеклянным взглядом уставившись перед собой и лихорадочно облизывая подрагивающие губы. Наконец, тяжелое и ровное, его дыхание начало сбиваться и перешло в истерический смех.
Грузовик остановился неподалеку. Его водитель выскочил из кабины и направился было к Елисееву, но услышав этот хохот, остановился в нерешительности, затем боязливо попятился и, поспешно вернувшись за руль, умчался своей дорогой.
Немного успокоившись, Елисеев все еще нервно вздрагивал, с безумной улыбкой повторяя:
– Нет, еще рано… еще не время, нет…
Наконец, достав из кармана сигареты, он закурил. Плюшевый пес свалился под сиденье. Наклонившись, Елисеев поднял его и усадил обратно, затем завел двигатель и, развернувшись, поехал дальше.
На сей раз он вел машину молча, внимательно следя за дорогой. Мысли, спутавшиеся после происшествия, начали приходить в порядок.
Лишь выехав на кольцевую автодорогу, Елисеев снова заговорил:
– Если б ты знал, как мне сейчас тяжело… – Помолчав, он продолжал. – Хоть и немного легче, чем было тогда, неделю назад, когда я понял, что она никогда больше не будет моей…
Не сводя глаз с дороги Елисеев печально усмехнулся.
– Для нее ведь все это было всего лишь игрой, милым воспоминанием в коллекцию. Она и не подозревала, насколько важно для меня было обладать ею: либо жить с ней… либо умереть с ней вместе!..
Он оставил машину в переулке и, прихватив с собой синего пса, отправился бродить по улицам. Город уже проснулся и, поспешно разбросав трудовой люд по рабочим местам, вошел в обычный ритм будней. Елисеев не собирался на работу, он не стал даже звонить туда. Зачем?
Усевшись за столик в углу, Елисеев усадил плюшевую собаку рядом и заказал пива. За окном люди спешили по своим делам, уставившись себе под ноги. “Странно, – подумал Елисеев, – они никогда не смотрят вверх, на небо”.
Удивленно взглянув на мягкую игрушку на соседнем стуле, официант поставил перед ним высокий стакан, наполненный холодным пивом с хрупкой пенной шапкой. Зажав стакан меж ладоней, Елисеев вздрогнул, вспомнив, как несколько часов назад так же обеими руками сжимал уже остывавшую нежную шею Алены…
Он нажал кнопку звонка. Прождав несколько секунд, Елисеев в нетерпении позвонил еще раз. Наконец щелкнул замок, и на пороге появилась Алена.
Она была в легком халатике, стянутом тонким пояском на талии и нескромно обнажавшем красивые стройные ноги. Ее распущенные волосы рыжеватыми волнами ниспадали на плечи. Должно быть, когда Елисеев позвонил, она расчесывала их деревянным гребешком, который теперь держала в руках.
Увидев Алену, Елисеев почувствовал, как внутри что-то кольнуло, и сердце, подпрыгнув, замерло. Ее красота всегда поражала его своей законченностью, своим изящным совершенством, приводя в благоговейный трепет.
– Я… П-привет! – Елисеев растерялся и поспешно сглотнул слюну в пересохшее горло. – Т-тут вещи… т-твои… ты у меня оставила как-то… – Елисеев виновато кивнул на пакет в своей правой руке. – Можно мне войти?
Алена смотрела на него тем самым странным, рассеянно-печальным взглядом, который всегда настораживал Елисеева.
– Проходи, – наконец устало выдохнула она.
Алена уселась на диван и зевнула.
– Вот… – Переминаясь с ноги на ногу, Елисеев смущенно протянул ей пакет.
Равнодушно заглянув внутрь, Алена положила его рядом и вновь принялась медленно расчесывать волосы.
– Как ты? – следя за расческой в ее руке, спросил Елисеев.
– Устала, – помолчав, вздохнула Алена, – хочу спать.
Елисеев, наконец, решился взглянуть на ее лицо. Красивое, немного задумчивое и столь дорогое ему, оно действительно выглядело уставшим.
– Позволь мне остаться… – сухими губами вдруг прошептал Елисеев, сглотнув подступивший к горлу комок.
– Что? – переспросила Алена, не расслышав.
– Можно мне… остаться сегодня с тобой?
Удивленно поглядев на него, она остановилась, опустив гребень.
– Знаешь, я просто очень хочу спать, всю неделю недосыпала… – Алена принялась старательно извлекать волоски, запутавшиеся в зубьях расчески, и аккуратно складывать их на столик перед собой.
– Прошу тебя!.. – не сводя с нее затуманенного взгляда, взмолился Елисеев. – Я… я не буду мешать, только… – Он едва сдерживал подступавшие к глазам слезы. – Позволь мне остаться!..
Подняв глаза, Алена пристально посмотрела на него и, вздохнув, чуть качнула головой.
– Оставайся. – Она встала и, положив расческу на столик, направилась в спальню. – Спокойной ночи.
Несколько минут Елисеев сидел неподвижно, уставившись на закрывшуюся за Аленой дверь, затем встал, приглушил освещение, оставив гореть лишь бра на стене, и подошел к окну.
Город засыпал, окна в соседних домах постепенно гасли, и холодный свет уличных фонарей время от времени выхватывал из темноты спешивших домой запоздалых прохожих.
Елисеев вздрогнул и, отойдя вглубь комнаты, сел на диван, где только что сидела Алена. Даже если бы захотел, он вряд ли смог бы сейчас уснуть. Он поднялся.
Подойдя к двери спальни, Елисеев прислушался, но ничего не услышал. Осторожно повернув ручку, он приоткрыл дверь и проскользнул внутрь.
Подождав, пока глаза привыкнут к темноте, Елисеев различил очертания кровати у противоположной стены. Стараясь ступать бесшумно, он подобрался ближе.
Алена спала. Легкое и ровное, ее дыхание было единственным звуком, нарушавшим тишину комнаты, однако Елисеев едва различал его за стуком собственного сердца. В горле у него снова пересохло, и он почувствовал легкую дрожь, протянув руку над сокрытым одеялом бедром Алены и ощутив сквозь ткань тепло ее тела. Тела, которым он мечтал обладать снова.
Тяжело дыша, Елисеев расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, машинально потянулся к следующей и, чуть поколебавшись, расстегнул и ее. Сняв пиджак, рубашку, брюки, он аккуратно повесил все это на стул у окна. Его мысли, опьяненные теплом тела Алены, ее запахом, сбились, и он уже плохо осознавал, что делает.
Осторожно приподняв уголок одеяла, Елисеев лег позади Алены и, в нерешительности, замер. Почти полчаса он пролежал так, неподвижно, загипнотизированный равномерным дыханием спавшей рядом любимой женщины, пока не осмелился, протянув руку под одеялом, прикоснуться к ее телу:
– Алена… Аленушка! Милая моя!..
Неожиданно Алена обернулась:
– Объясни мне, пожалуйста, одну вещь, – медленно и спокойно произнесла она. – Когда ты наконец отстанешь от меня? Неужели ты так ничего и не понял: все закончилось, нам было хорошо, но все уже в прошлом. Ты говорил мне о любви, но, пойми, мне не нужна твоя любовь. Чего ты еще от меня хочешь? Уходи!..
Не успев еще осознать сказанного ею, Елисеев попытался улыбнуться, но по мере того, как смысл ее слов стал доходить до него, улыбка, задрожав подступившей слезами к глазам болью, начала превращаться в уродливую гримасу.
Протянув руку, Алена зажгла ночник и, прищурившись, взглянула на Елисеева. Затем закрыла глаза и глубоко вздохнула. В последний раз.
Она не видела, как он, обезумев, тянул к ней руки, а когда вновь открыла глаза, то в них было удивление, переходившее в ужас, тем больший, чем сильнее Елисеев стискивал ее горло железной хваткой.
Жизнь уже погасла в ее глазах, и тело перестало судорожно метаться, а Елисеев все не разжимал пальцев. Скатываясь по дрожащим щекам, его слезы капали с подбородка на грудь Алены, в которой давно уже перестало биться сердце.
…Глубоко затянувшись напоследок, Елисеев бросил окурок сквозь прутья решетки для чистки обуви и зашел в подъезд.
Лифт не работал. “…Семь, восемь, девять…” – Елисеев не спеша поднимался по лестнице, считая ступеньки. Подмышкой он держал синего плюшевого пса. Где-то между шестым и седьмым этажом Елисеев сбился со счета и тут же подумал, что это уже не важно.
Холодный воздух ударил ему в лицо, и, поморщившись, Елисеев спрыгнул на застеленную поистлевшим кое-где рубероидом поверхность. Ветер, неожиданно найдя себе жертву, тоскливо завыл прямо в его уши.
Подойдя к краю крыши, Елисеев глянул вниз. Маленькие люди спешили куда-то, заходили в магазины, торопливо пересекали улицу, опасливо поглядывая на мчавшиеся на них маленькие автомобили.
Елисеев взглянул на синего пса и задумчиво произнес:
– Видишь, я был прав: они никогда не смотрят наверх, к небу, к звездам. Впрочем, скоро им придется это сделать, – горько усмехнулся он.
Елисеев поднялся на бордюр и встал на самом краю, так, что носки его ботинок повисли в воздухе.
– Знаешь, иногда мне казалось, что если так вот спрыгнуть с крыши, то никуда не упадешь и не разобьешься, а просто… просто полетишь… Теперь мне уже так не кажется, – вздохнул Елисеев.
Погода испортилась, мутные тучи заволокли небо. От этого создавалось впечатление, что уже темнеет. В окнах дома напротив кое-где загорался свет. Переводя тревожный взгляд с одного освещенного окна на другое, Елисеев продолжал:
– Так ты понял, почему я убил ее? Думаешь, это было безумие? Я ведь все равно уже ее потерял. Зачем тогда? И зачем я сейчас, по-твоему, стою здесь? – Елисеев вдруг замолчал, неожиданно, словно со стороны, услышав собственный крик.
Продолжая отрешенно глядеть на светящиеся окна противоположного дома, он внезапно подумал, что, должно быть, там, за этими окнами, дети сидят за уроками, там, наверное, с кухни доносится приятно щекочущий ноздри запах готовящегося ужина, там, может быть, живут люди… которые любят… и которые любимы.
– Так вот, я убил ее не для того, чтобы умереть. – На этот раз Елисеев говорил еле слышно, почти шепотом. – Я убил ее для того, чтобы жить! Ее нет больше, она ушла. А я… я остаюсь!
Елисеев размахнулся, и плюшевый пес, переворачиваясь в воздухе, полетел с крыши девятиэтажного дома вниз. Упав на тротуар, игрушка отскочила на проезжую часть, где тут же попала под колеса фургона. Хрупкие швы треснули, и поролон вывалился на асфальт.
Но Елисеев не видел этого. Он направлялся к выходу. Он спешил.