Рассказ
Раздраженно вздохнув, он перевернулся на другой бок и с головой накрылся одеялом. Однако шум автомобильного мотора и странная песня с улицы все равно доносились до него. Нет, уснуть было невозможно.
Холодов открыл глаза и сел на кровати. Он чувствовал усталость и отчаяние. И жуткую головную боль.
Нащупав трость, он поднялся и доковылял до окна. Нога болела, и, хотя он уже привык к этой боли, ему хотелось сесть на пол и заплакать – зарыдать во весь голос. Но он и так делал это слишком часто.
Раскрыв окно, Холодов выглянул наружу. Ночной ветер повеял приятной прохладой. Первой его мыслью было крикнуть тем, кто шумел там, внизу, чтобы они убирались ко всем чертям. Но что-то его удержало, и вместо того, чтобы кричать, он добрался до письменного стола, включил настольную лампу и положил перед собой чистый лист бумаги.
"Участковому милиционеру от гражданина Холодова Петра Алексеевича, проживающего по адресу..." – старательно выводил он. Затем пропустил несколько строчек и написал посередине: "Заявление".
Пение и шум мотора на улице не прекращались. Холодов почувствовал, как сухой комок подкатывает к горлу. И стал писать дальше:
"Довожу до Вашего сведения, что..."
Его рука дрожала, и в нескольких местах он даже чуть было не порвал бумагу. Но строчки одна за другой ложились на лист – словно бы он уже давным-давно придумал это письмо и знал его наизусть. Словно бы он уже написал тысячу таких писем. Хотя в действительности их было всего около сотни...
Холодов хорошо помнил тот день. На нем был черный в полоску костюм и розовая рубашка. И он сидел за рулем своего старенького автомобиля, когда-то подаренного ему отцом. Был теплый летний вечер, и озорной ветерок, врываясь сквозь приоткрытое окно, ерошил волосы Холодова. Радио играло какую-то популярную мелодию.
Он возвращался с работы, возвращался позже, чем обычно, и поэтому немного спешил...
У него было все. Наверное, именно такой человек должен быть счастлив. Хорошая работа, которая приносила вполне приличные деньги, благоустроенная квартира, машина, которую он, впрочем, с легкостью сменил бы, не будь она памятью об отце. И, конечно, красавица-жена – зеленоглазая блондинка, весьма сообразительная в бытовых вопросах и бесконечно сексуальная.
Однако, Холодов, судя по всему, даже не задумывался об этом. Он и не понимал, насколько полна его жизнь и насколько он счастлив. Пока несчастье не пришло к нему...
Это был самый простой поворот. Самый простой. И он решил проскочить его на желтый свет.
Грузовик появился совершенно неожиданно, словно бы возник из ниоткуда. Огромный, даже на вид – ужасно тяжелый. И машина Холодова, словно хоккейная шайба, отскочила от него, несколько раз перевернулась и, ударившись о фонарный столб, остановилась. А потом...
Потом он помнил белые больничные стены, унылых медсестер, запах лекарств, уколы и боль во всем теле... И жалостливый взгляд жены. От этого взгляда ему становилось совсем плохо.
Когда спустя несколько месяцев Холодов выписался и вернулся домой, то он сразу понял, что все изменилось. Жена стала часто уходить куда-то по вечерам, порой ночуя вне дома. В ответ на все его вопросы она хмурилась, и вскоре он перестал задавать их. Потому что очень боялся каким-либо образом расстроить ее.
В квартире теперь было грязно и дурно пахло. Да и жилые комнаты отчего-то казались какими-то слишком уж пустыми, совсем безжизненными. И, оставаясь один, Холодов часто ездил по ним в своем инвалидном кресле, рассеянно разглядывая грязноватые обои, старые книги в шкафу, немытую посуду.
Холодов так и не смог вернуться к нормальной жизни. Даже когда спустя несколько месяцев он встал с коляски, ему удавалось передвигаться крайне медленно, и то, конечно, на костылях. К тому же он очень быстро уставал.
Однако жена Холодова, видимо, посчитала, что он уже достаточно окреп для того, чтобы пережить очередное потрясение.
– Пойми, Петенька, дело тут не в тебе и не во мне, – говорила она, собирая чемодан. – Просто так все сложилось... Ты ведь и сам прекрасно понимаешь, что мы не можем дальше жить вместе...
"Так сложилось" – что за ерунда... Впрочем, Холодов действительно и сам прекрасно все понимал. Но когда она уехала, он проплакал три дня. Три дня он ковылял по квартире из одной комнаты в другую и, прислонившись к стене или присев куда-нибудь, сперва шумно всхлипывал, а затем начинал – уже почти беззвучно – рыдать. А потом успокоился. Время от времени, впрочем, все же случалось, что он плакал, но обычно это происходило редко.
После ухода жены к нему часто стала приходить мать. Будучи женщиной тихой и скромной, она смиренно сносила недовольство и даже гнев, которые сын, быть может, и сам того не желая, иногда выплескивал на нее. Она знала, что нужна ему, что, кроме нее, у него никого нет.
Обычно Холодов проводил свой день, сидя у окна и глядя на улицу. Там редко происходило что-либо интересное, однако это все же было лучше, чем смотреть в потолок. Или даже в телевизор, от которого у Холодова быстро начинали болеть глаза. Изредка он выходил в магазин за продуктами или прогуляться вокруг дома.
Так проходили дни. Так проходили недели. Так прошло три месяца...
Наверное, все началось именно тогда, с того случая в магазине. Ему продали просроченные консервы, но он успел вернуться домой, прежде чем заметил, что срок годности истек месяц назад. В тот момент Холодовым вдруг овладела лютая ненависть – к людям, к своему увечному телу, ко всему этому миру, глупому и злому. И он отправился обратно в магазин.
Продавщица была хмурой женщиной неопределенного возраста. Равнодушно выслушав возмущенные заикания Холодова, она попросила у него чек и, узнав, что он уже успел его выбросить, лишь равнодушно развела руками и отвернулась. Напрасно Холодов обращался к ней, пытаясь вновь привлечь ее внимание – она лишь молча указала ему на стену рядом с прилавком, где висела жалобная книга.
Вспыхнув, Холодов схватил эту книгу и, открыв на чистой странице, сделал гневную запись, после чего бросил презрительный взгляд в сторону хмурой продавщицы и вышел из магазина.
Вроде бы он получил некоторое моральное удовлетворение, однако по дороге домой ему не давали покоя мрачные мысли. Ведь его не только оскорбили, унизили, но еще и посмеялись над ним. Над ним, которому и так от жизни досталось!
Оказавшись в своей квартире, Холодов дохромал до дивана и в отчаянии повалился на него. Ему хотелось плакать, но слезы почему-то отказывались литься из глаз. Слезы словно бы кончились. Но зато появилось отчаяние. И гнев.
Холодов поднялся на ноги, добрался до телефонного аппарата и, набрав номер справочной, спросил телефон общества защиты прав потребителей...
Первое письмо получилось довольно коротким и не вполне связным. Холодов лишь сухо перечислил факты, из которых у него имелись лишь название консервов и адрес магазина, где ему их продали. Зато когда он опустил конверт с письмом в почтовый ящик, им вдруг овладело спокойствие и небывалая уверенность. Он почувствовал в себе те самые силы, которые, как ему казалось, были потеряны для него навсегда. Он ощутил себя полноценным человеком.
А когда он возвращался домой, произошло еще кое-что. У входа в скверик, через который проходила его дорога, висела табличка, запрещавшая выгул собак. Однако неподалеку Холодов неожиданно заметил длинную приземистую фигурку таксы. Рядом на скамейке сидела жеманного вида старушка, высоко задрав нос и разглядывая сквозь огромные очки первую полосу газеты.
Раньше Холодов и внимания-то не обратил бы на такую мелочь. Но теперь... Он даже остановился, разглядывая наглую старушку, и подумал, что, судя по газете в ее руках, читать-то она точно умеет и должна была знать о запрете. Значит, ее нужно как-то... наказать.
Этот сквер был хорошо виден из окон его квартиры. И на следующий день Холодов специально с утра устроился у окна и стал наблюдать за ним. Прошло полтора часа, прежде чем появилась старушка с таксой. Она степенно вышагивала по аллее, держа собаку на длинном поводке. Увидев это, Холодов молча кивнул самому себе и на губах его заиграла странная улыбка. Несколько минут он сосредоточенно следил за старушкой, затем добрался до стола, сел и достал чистый лист бумаги...
Сказали, что ей было почти не больно – благодаря наркотикам, которые ей кололи последние три недели. И еще сказали, что можно подъехать и забрать тело. Да, так и сказали: тело.
Холодов пробормотал что-то невнятное в ответ и повесил телефонную трубку на рычаг. Затем он медленно сполз по стенке на пол. И скорее почувствовал, чем осознал, что теперь он остался совсем один.
Маму положили в больницу два месяца назад. Рак печени. Ее состояние быстро ухудшалось, и то, что произошло, не явилось неожиданностью. Однако...
И что дальше? Что же ему теперь делать? Оставшуюся часть дня Холодов пролежал на диване, лишь изредка поднимаясь на ноги, чтобы пройтись по квартире – медленно-медленно, мутным взором глядя перед собой. Уже глубокой ночью, обессилев, он уснул.
Примерно так же, лежа на диване, он провел еще три дня. А затем ему вдруг стало страшно – так страшно, что он места себе не мог найти. Холодов сперва метался по квартире, опираясь на свой костыль, а затем оделся и вышел на улицу.
Было морозно, шел снег. Снежинки тонким слоем ложились на землю и асфальт – сугробов еще не было.
Выйдя из подъезда, Холодов просто заковылял прямо, без определенной цели, не останавливаясь, не оглядываясь назад. Он убегал. Пытался убежать.
Но бежать ему было некуда. Поэтому, обойдя район, он три часа спустя вернулся к себе домой и, обессиленный, упал на постель. Так он пролежал до глубокой ночи, но сон не шел. Только слезы просились на глаза.
В конце концов, не выдержав, Холодов поднялся, прошел в кабинет и сел за стол. В левом верхнем углу лежала стопка исписанных мелким почерком листов бумаги. Взяв ее в руки, он стал просматривать письма, потом остановился на одном из них и достав из пачки, принялся переписывать его: "Спешу Вас оповестить..." Закончив, достал другое письмо: "Сообщаю Вам, что..." И еще: "Информирую Вас о том, что..."
Он работал до самого утра. И потом – весь день, и следующую ночь, лишь на пару часов задремав, не вставая из-за стола: "Довожу до Вашего сведения..." и "Уведомляю Вас о том, что..."
Там были письма в общественные организации, газеты и на телевидение, жалобы в муниципалитет и участковому и даже судебные иски. Нарушения порядка, гражданских норм и прав, недобросовестное исполнение должностных обязанностей и противозаконная реклама – все это Холодов подробнейшим образом описывал в своих посланиях. После чего клал их в конверты, запечатывал и каждый вечер выходил на улицу, чтобы опустить в почтовый ящик разом все написанные с утра письма.
Он старался не задумываться – ни о справедливости, ни об одиночестве. Ни о добре, ни о правде. Потому что Холодов знал: стоит лишь ему начать думать – и... Так что он просто писал и отправлял письма.
И часто получал на них ответы: "По вашему вопросу назначено разбирательство...", "Обещаем в ближайшее время принять необходимые меры...", "Благодарим за бдительность...".
Несмотря на то, что "необходимые меры" принимались далеко не всегда, а, прямо скажем, крайне редко, каждое ответное письмо было для Холодова маленьким праздником. Он радовался, словно ребенок, получая конверты с гербами и печатями. И вешал на стены своего кабинета самые лучшие из приходящих писем.
Наверное, именно поэтому, когда ответы перестали приходить, Холодовым овладела невыносимая тоска. Конечно, это случилось не сразу. Не так уж неожиданно. Просто в какой-то момент ему начали отвечать все меньше и меньше. Через некоторое время Холодов уже обнаруживал в своем почтовом ящике не более двух-трех писем в неделю. А потом ответы и вовсе прекратились, если не считать пары скупых почтовых карточек за целый месяц.
Он по несколько раз в день спускался к почтовому ящику, высматривал в окно почтальонов, уже зная их всех в лицо. Однако все было напрасно. Поток ответных писем иссяк.
Холодов продолжал составлять свои послания. Как и прежде, он почти весь день просиживал за письменным столом, выводя на белых листах аккуратные строчки. Но в какой-то момент стопка черновиков в левом верхнем углу стола начала все реже уменьшаться и все чаще расти. И все меньше запечатанных конвертов стало оказываться в коробке из-под обуви в правом верхнем углу, предназначенной для отправляемых писем.
И однажды утром Холодов, как обычно, сел за стол и положил перед собой черновик нового послания. Но, просидев несколько минут неподвижно, он вдруг, вместо того, чтобы начать переписывать письмо, стал... складывать из него самолетик. Да, самый обыкновенный бумажный самолетик – из тех, что делают дети, скучая на школьных уроках. Закончив, он положил получившуюся игрушку в коробку для готовых писем и взял следующий черновик...
Наполнив коробку из-под обуви доверху бумажными самолетиками, Холодов поднялся, подошел к окну и распахнул его. На него тут же дохнуло зимней прохладой – уже два дня подряд на улицах лежал снег.
Взяв в руки верхний самолетик, Холодов старательно расправил его крылья, взмахнул рукой, и бумажная игрушка выпорхнула из окна. Она спланировала на пару этажей ниже, повернула и, вылетев из тени, которую отбрасывал дом, оказалась на солнечной стороне. Холодов проводил ее взглядом до тех пор, пока она не скрылась из виду за поворотом, и взял из коробки следующую...
Бумажные самолетики разлетались в разные стороны. Некоторые из них приземлялись прямо во дворе, другие улетали в сторону сквера и кружили там или исчезали из поля зрения. И, пока Холодов следил за ними, его вдруг начал охватывать страх. Словно он, может, и не отдавая себе в этом отчета, чувствовал, что в этих самолетиках, которые он выпускал из окна, было заключено все, что связывало его с этой жизнью, с реальным миром.
И когда коробка опустела, Холодов еще некоторое время стоял у окна неподвижно. Просто стоял и смотрел вниз. А потом вдруг совершенно неожиданно начал смеяться. И долго не мог остановиться...
Опираясь на костыли, человек неторопливо шел по улице. На плече у него висела старая спортивная сумка. С неба сыпался мелкий, колючий снег.
Человек улыбался, но весьма странно: одними лишь губами. Потому что зрачки его застыли неподвижно, и стеклянный взгляд был нацелен на какую-то незримую точку впереди. И встречные прохожие, глядя на его лицо, спешили отвести глаза.
Казалось, человек знал, куда идет, но все же не слишком часто ходил здесь раньше. Время от времени он замедлял шаг и мутным взором обводил улицу. А затем снова продолжал свой путь.
Дойдя до ворот психиатрической клиники, человек остановился. Ему даже ничего не надо было говорить охраннику – тот, едва взглянув на него сквозь решетку, сразу подался к телефону и, набрав номер, что-то проговорил в трубку. Через пару минут из здания за оградой вышел мужчина в белом халате, поверх которого было накинуто пальто.
– Чем я могу вам помочь? – подойдя к решетке, поинтересовался мужчина – должно быть, доктор.
Сперва человек на костылях молчал. Он лишь беззвучно открывал рот, но слова будто застывали у него в горле. И все же через некоторое время ему удалось тихо прошептать:
– Пустите меня... Пожалуйста...