ГЛАВА I
Военный крик кубинских инсургентовnote 1. — Героиня. — Раненая. — Брат и сестра. — Появление мадемуазель Фрикетты. — Испания и Куба. — Оказывайте пленным уважение! — Между деревом и корою.
Звучным как труба голосом полковник скомандовал:
— Разнуздать лошадей!
Полк, ехавший легкой рысью, вдруг остановился; послышался металлический звук оружия и раздалось фырканье лошадей.
С ловкостью привычных кавалеристов всадники соскочили на землю, сняли с лошадей удила и снова вскочили в седла.
Полковник поднялся в стременах, вытянул руку, в которой сверкнуло короткое массивное лезвие сабли, и, полуобернув к солдатам голову, покрытую широкой серой поярковой шляпой, немного приподнятой спереди, крикнул тем же звенящим, как медь, голосом:
— В галоп!
Точно судорога пробежала по рядам всадников, и по равнине раскатился единодушный крик тысячи голосов:
— Да здравствует свободная Куба!
Затем весь полк бросился вперед.
Всадники не только не думали сдерживать своих лошадей, мчавшихся во весь опор, как попало, но даже, потрясая своими страшными мачетеnote 2, еще сильнее возбуждали их голосом и шпорами.
Началась бешеная скачка. Вытянувшиеся во всю длину лошади казались издали неподвижными.
Это было красивое зрелище! Смелые всадники, воспламененные любовью к отечеству, без колебания и сожаления неслись на верную смерть.
Что значила для этих отважных людей та темная масса неприятельской пехоты, с которой они сейчас должны будут столкнуться и подставить свою грудь под выстрелы, неясные звуки которых уже достигали их слуха?
Родина требовала от своих сыновей последней жертвы, и они с радостью несли эту жертву — свою кровь и жизнь.
По примеру всех храбрых вождей, подающих собою пример, полковник с высоко поднятой саблей скакал впереди полка.
Еще очень молодой, высокого роста, сильный и гибкий, он был очень хорош со своим белым лицом, ярким румянцем щек, черными огненными глазами и небольшой темной бородой. Он весь в эту минуту горел жаждою мести и геройской храбростью.
Человек дела, в самом обширном значении этого слова, он точно был создан для того, чтоб стать во главе инсургентов в этот решительный момент, когда от последнего отчаянного усилия зависела вся будущность родины.
Атака должна была налететь вихрем на ряды неприятелей, причем каждая лошадь, предоставленная самой себе, увлеченная общим, непреодолимым движением, представляла собою как бы заряд, пролетающий сквозь массу тел, которые преграждают ей путь.
Расстояние между кубинской кавалерией и испанской пехотой уменьшалось с каждым мгновением.
Треск ружейных выстрелов становился все громче и чаще. Пули выбивали из строя лошадей, которые, взвившись на дыбы, тяжело падали на землю, издававшую при этом какой-то глухой гул. Придавленные ими всадники, мучаясь в предсмертной агонии, все-таки шептали:
— Да здравствует свободная Куба!
Недалеко от полковника вдруг раздался легкий женский крик.
Он обернулся и, взглянув на первый ряд всадников, среди которых виднелась грациозная фигура амазонки, пробормотал:
— Бедняжка Долорес! Кажется, ее ранили…
Действительно, мчавшейся вместе с кавалеристами молодой девушке поразительной красоты только что раздробило пулей левую руку…
Ей хотели оказать помощь, но она запротестовала и, как бы устыдившись своей слабости, быстро проговорила:
— Оставьте! Оставьте! Не забудьте, что я такой же борец за независимость, как и вы.
И, превозмогая страшным усилием воли боль, она осталась в седле. Сжимая здоровой рукой рукоять револьвера, она старалась не обращать более внимания на раненую руку.
— Вперед! — скомандовал полковник своему отряду.
Насколько была энергична атака кубинцев, настолько мужествен был отпор испанцев.
Малочисленные, но дисциплинированные и храбрые, испанцы готовились дать отчаянный бой.
Испанцам хорошо была известна страшная команда: «Вперед!» И они уже не раз испытали, как действуют кубинцы своими мачете, служащими в мирное время для резки сахарного тростника, а во время восстаний — ужасным оружием.
Бледные и истощенные лихорадкой, малокровием от непривычного климата, испанские солдаты скорее походили на привидения, нежели на живых людей. Тем не менее, верные знамени своей родины, они готовились победить или умереть.
Захваченные врасплох неожиданным нападением, первые ряды, разбившиеся на кучки для стрельбы, не успели сомкнуться плотной массой и противопоставить налетающей кавалерии лес штыков и потому продолжали стрелять наудачу.
За первым рядом испанцев тоже виднелась женщина. Она сидела под манговым деревом и бесстрашно смотрела на приближающуюся неприятельскую кавалерию, чувствуя лишь легкое нервное беспокойство.
Одетая в синий полотняный костюм, обутая в изящные желтые ботинки, кокетливо прикрыв голову военной каской, она была очень миловидна. На левой руке ее красовалась белая перевязь с красным крестом, за кожаным поясом виднелся револьвер, а через плечо была перекинута красная сафьяновая сумка.
Кто раз видел эту молодую миловидную девушку, спокойную, решительную и энергичную, тот никогда уже не мог забыть ее — до такой степени она пленяла собою воображение.
Судя по ее светлым кудрям, выбивавшимся целым каскадом из-под каски, по ее живым и ясным глазам и нежному цвету лица, она не была креолкой, как можно было бы предположить с первого взгляда. Возле нее столпилось человек двадцать мужчин, тоже вооруженных револьверами и носивших повязку Красного Креста, — очевидно, санитаров.
Перед этой группой лежало на земле с десяток носилок.
За минуту перед тем один из санитаров прикрепил к ветви мангового дерева белый флаг с красным крестом.
Один из капитанов крикнул:
— Берегитесь, мадемуазель Фрикетта!
Молодая девушка только улыбнулась и пожала плечами.
— Пусть будет, что будет! — проговорила она.
Капитан продолжал:
— По крайней мере, вы спрятались бы за стволом дерева. Имейте в виду, где пройдет кавалерия, там ничего не останется.
И действительно, кавалерия налетела с гулом и грохотом, точно гроза.
В течение нескольких минут испанские стрелки еще продолжали стрелять. Лошади инсургентов падали одна за другой, увлекая под себя мертвых или раненых всадников. Там и сям образовались груды тел, корчившихся в предсмертных судорогах. Всюду слышались стоны, вопли, крики проклятий, жалобные возгласы…
Разреженные ряды эскадронов мигом смыкались и мчались далее. Сверкающие сабли, звон оружия, глухой треск разбиваемых черепов, — все это сливалось в один хаос невообразимых звуков. Вслед за тем этот живой смерч исчез, оставив за собою горы смятых тел и реки дымящейся крови. Посреди изуродованных до неузнаваемости трупов шевелились еще живые тела.
Оцепенев от ужаса, смотрела Фрикетта на страшную картину, развернувшуюся перед нею с такой быстротой, что девушка не успела опомниться.
Она вышла из-за дерева, за которым скрывалась, все-таки последовав благоразумному совету. В нескольких шагах от нее лежал с раскроенным черепом тот, кто подал ей этот спасительный совет.
Половина санитаров тоже была перебита.
Кавалерия, сделав свое страшное дело и оставив на месте стычки гораздо более убитых и раненых из своих рядов, нежели из неприятельских, уже скрывалась за линией горизонта.
Среди груды тел Фрикетта заметила и инсургентского полковника. Несчастный молодой человек, которого она за несколько минут перед тем видела гордо несшимся на коне впереди своего полка, лежал теперь распростертым навзничь. Фрикетта подошла к нему. Он еще дышал, широко открыв глаза. Правой рукой он судорожно сжимал рукоять своей сабли. Пуля пробила грудь, и его белый камзол был весь залитый ярко-красной кровью.
Фрикетта подозвала санитара, который неохотно подошел, и сделала ему знак приподнять раненого. Убедившись, что пуля не прошла навылет, молодая девушка осторожно разрезала камзол и рубашку раненого и ощупала его грудь. В одном месте оказалась выпуклость — очевидно, там и засела пуля.
Достав из своей сумки операционный нож, она твердой рукой сделала разрез выпуклости. Затем осторожно вложила в этот разрез большой и указательный пальцы и через секунду извлекла из раны ружейную пулю.
Правое легкое раненого было пробито насквозь.
Тщательно промыв рану свежей водой и закрыв ее гигроскопической ватой, Фрикетта наложила повязку.
Раненый глубоко вздохнул, взглянул на молодую девушку и с усилием прошептал:
— Благодарю! — потом, видимо, мучаясь какой-то безотвязной мыслью, тихо добавил: — Сестра… Спасите… мою сестру!
— Хорошо, я найду ее и сделаю все, что могу, только ради Бога, не говорите больше и не шевелитесь.
Услыхав позади себя шуршанье платья, Фрикетта оглянулась и невольно вскрикнула от изумления, увидев перед собою раненую амазонку.
— Брат, это я! — проговорила молодая кубинка, стараясь удержаться на ногах.
Оказалось, что лошадь смелой молодой девушки упала как раз в тот самый момент, когда был сброшен на землю шальной пулей и полковник. Оглушенная падением, амазонка наконец очнулась и, преодолевая страшную боль, старалась подняться на ноги. Ей это удалось с громадным трудом. Увидев вдали сестру милосердия, хлопотавшую около раненого, она решилась направиться к ней. Придерживая здоровой рукой раненую руку, вся разбитая и сильно помятая, она кое-как дотащилась до Фрикетты.
Девушка хотела осмотреть и перевязать руку прелестной кубинки, но она только пожала плечами и сказала:
— Для чего это?
— Для того чтобы вы не лишились руки, — отвечала Фрикетта, наскоро перевязывая руку девушки.
— Мы скоро лишимся жизни! — усмехнулась последняя. — Как начнут расстреливать нас без суда, так нам нечего уж будет заботиться о раненых руках и ногах…
— Не может быть, чтобы испанцы расстреливали раненых пленных! — воскликнула Фрикетта.
— Вы так думаете? — с горькой улыбкой проговорила кубинка. — Ну, меня и брата, во всяком случае, не пощадят… Ведь мой брат — полковник Карлос Валиенте, а я — Долорес Валиенте. Поняли вы теперь?
— Понимаю. Я слышала, что вы оба известные герои борьбы за независимость. К таким-то именно людям испанцы и должны относиться с уважением.
— Полноте! Вспомните, что даже во Франции, этой стране великодушия, расстреливали раненых пленников во время коммуны. Вообще во времена гражданских междоусобиц благородным чувствам нет места.
Издали приближался отряд кавалерии под командой блестящего штабного офицера.
Кивнув головой на этот отряд, Долорес с презрительной улыбкой добавила:
— Видите, я была права. Наши минуты сочтены… смерть перед нами… Но все равно! Мы умрем, как жили — честно и безбоязненно!.. Благодарю вас, мадемуазель, благодарю от имени всех кубинцев за вашу доброту, которую вы проявляли столько раз.
— Разве вы меня знаете? — спросила Фрикетта.
— Мы слышали, что в рядах испанцев находится молодая француженка, посвятившая себя служению несчастным жертвам войны и ухаживавшая с одинаковой самоотверженностью за друзьями и за врагами. Эта француженка — вы.
— Ага! Вот она, эта Валиенте! — слышалось из приближающегося отряда. — Смерть мятежнице Валиенте!
Фрикетта инстинктивно загородила собою брата и сестру.
Наэлектризованный приближением неприятеля полковник силился подняться, чтоб умереть на ногах, как следует солдату.
Кавалеристы скакали прямо к перевязочному пункту. Потрясая карабинами и саблями, они громко кричали:
— Смерть Валиенте! Смерть мятежникам!
В приближавшемся отряде Фрикетта узнала испанских волонтеров, в ряды которых шли по большей части колонисты или представители древних креольских фамилий, горевшие ненавистью к мятежникам.
Офицер был человек лет сорока пяти, с красивым и благородным лицом, искаженным теперь до неузнаваемости злобой и ненавистью. На нем были знаки отличия полковника волонтеров. В руке, дрожавшей от бешенства, сверкало дуло револьвера.
Остановив свою лошадь в четырех шагах от Фрикетты, он крикнул хриплым от гнева голосом:
— Посторонитесь!
Фрикетта расставила руки и выставила вперед грудь, очевидно, решившись защищать умирающего кубинского героя и его сестру до последнего вздоха.
Бледная и трепещущая от негодования, она воскликнула:
— Пока я жива, вы не подойдете к ним!
По лицу офицера промелькнуло что-то вроде сострадания, и он сказал почти мягко:
— Дитя мое, не вмешивайтесь не в свое дело… Посторонитесь, говорю вам в последний раз, или вы погибнете сами и все-таки никого не спасете!
— Я готова погибнуть! Стреляйте! — ответила молодая француженка, смело смотря прямо в сверкающие глаза всадника. — Убивайте же меня скорее!.. Что же вы медлите, подлый убийца беззащитных?
Офицер с проклятием поднял револьвер, прицелился и выстрелил.
ГЛАВА II
Солдаты, а не убийцы. — Фрикетта вознаграждена. — Возвращение. — В госпитале. — Желтая лихорадка. — Воскресение. — Qu'es aco?
Каким-то чудом Фрикетта не была задета пулей. Рука испанца до такой степени дрожала от ярости, что он никак не мог верно прицелиться; кроме того, его смущал устремленный на него пронзительный взгляд молодой француженки. Обернувшись к своим солдатам, он крикнул:
— Стреляйте в них!.. Пли!..
Ружья звякнули, но выстрелов не последовало. Солдаты не хотели стрелять в беззащитных!
Полковник позеленел.
— Перец! — обратился он к унтер-офицеру. — Выбери десять человек и расстреляй этих пленных бунтовщиков. Ты мне ответишь лично, если приказ мой не будет исполнен.
Унтер-офицер постоял с полминуты в нерешительности, потом сказал:
— Воля ваша, господин полковник, но мы стрелять в них не будем. Мы солдаты, а не убийцы… И потом — мы все так обязаны французской барышне. Скольких из нас она вылечила!
— Да! Да!.. — подтвердили солдаты. — Мы не убийцы!.. И барышня эта сто раз заслужила наше спасибо!
Сам полковник стал колебаться. В нем, видимо, заговорила кастильская доблесть, уснувшая было на минуту. Фрикетта снова обратилась к нему:
— Полковник Агвилар-и-Веха, вы разве не согласны с вашими солдатами? Разве я не оказала вашей армии кое-каких услуг?
— Совершенно верно, сеньорита: вы оказали нам большие услуги.
— Просила ли я себе чего-нибудь?
— Никогда ничего.
— Полковник, хотите вы вознаградить меня за них, и даже с избытком?
— Что вам угодно будет приказать, сеньорита?
— Пощадите этих раненых… доставьте мне возможность поместить их в госпиталь… Обещайте мне, что по излечении они получат свободу…
Рыцарская честь не позволила испанцу ответить отказом. Он любезно поклонился и сказал:
— Первые два ваши условия, сеньорита, я принимаю; но второе зависит не от меня, а только от главнокомандующего.
— Хорошо, но в таком случае пусть они считаются военнопленными, а не бунтовщиками. Это вы можете мне обещать?
— Это могу.
— Даете слово?
— Даю.
— Благодарю вас, полковник. Теперь я вознаграждена сторицей… Позвольте же мне взять четырех солдат и носилки для раненых.
Во время этого разговора Долорес, до сих пор с усилием державшаяся на ногах, медленно опустилась на землю возле брата, который все видел и слышал, но не мог пошевелиться, не мог произнести ни одного слова.
Испанский полковник приблизился к нему и тихим шипящим голосом, как бы процеживал яд, проговорил:
— Карлос Валиенте, мы еще увидимся. Моя ненависть неизменна. Моя месть тебя найдет.
Он повернул лошадь и быстро ускакал.
Фрикетта занялась ранеными.
— Тише, тише! — говорила она солдатам, которые укладывали брата и сестру на носилки. — Осторожнее, друзья мои!
— Не бойтесь, сеньорита. Уж мы постараемся! Мы ведь хорошо знаем и полковника Карлоса, и его сестрицу.
— Храбрый и честный!
— И добрый: меня из плена отпустил.
— А я был ранен, и донья Долорес ходила за мной.
— И за мной тоже…
Так говорили солдаты, таща носилки. Фрикетта шла за ними. Через некоторое время шествие достигло лазаретной фуры. Фрикетта поспешила устроить в ней поудобнее раненого и раненую; унтер-офицер сел за кучера, и фура поехала. Два часа спустя она достигла железнодорожной станции, где раненые и провожатые были приняты на военный поезд, быстро доставивший их в Гавану.
До Гаваны уже дошли слухи о взятии в плен полковника Карлоса Валиенте и о его тяжелой, быть может, даже смертельной ране. Известно было и то, что его сестру Долорес везут тем же поездом и что она тоже ранена. На вокзале собралась довольно шумная, но не враждебно настроенная толпа любопытных.
Хотя некоторые испанские командиры и позволяли себе иной раз жестокое обращение с пленными, но в общем испанская армия обращалась с инсургентами довольно гуманно. Что касается инсургентских вождей, то они в этом отношении первые стали подавать добрый пример.
Раненого полковника и его сестру беспрепятственно перевезли с вокзала в военный госпиталь; главный доктор охотно принял их и предоставил Фрикетте лечить их по ее усмотрению.
Состояние Карлоса Валиенте было, на первый взгляд, безнадежное, но Фрикетта была свидетельницей многих чудес хирургии и хотела испробовать все средства и способы.
Донья Долорес осыпала молодую француженку горячими изъявлениями благодарности и тем сконфузила ее чрезвычайно. Фрикетта сделала обоим раненым перевязку с ловкостью и проворством опытного полевого хирурга и прилегла на койку немного отдохнуть, так как изнемогала от усталости.
Не успела она полежать и четверти часа, как в дверь палаты постучались. Фрикетта встала отворить. Перед ней стоял госпитальный служитель.
— У нас один умер, сеньорита… Три часа тому назад.
— Кто умер? — спросонья не поняла Фрикетта.
— Больной… у него была желтая лихорадка… Если вы хотите видеть труп, то поторопитесь.
Не довольствуясь уходом за ранеными и больными, Фрикетта, кроме того, прилежно изучала свойства микроба желтой лихорадки. Выделив этот микроб, она стала изучать его, пытаясь найти средство для лечения или прививки этой ужасной болезни, настоящего бича европейцев.
Ей уже удалось достигнуть некоторых частных результатов, и она надеялась в скором времени преподнести человечеству новое открытие вроде тех, какие делал знаменитый Пастер.
В это время желтая лихорадка свирепствовала на всей Кубе, опустошая приморские города и местечки. Форма болезни была особенно тяжелая. Заболевавшие быстро умирали: сильная головная боль, невыносимое колотье в почках, черная рвота, несколько бурых пятен на коже — и готов человек…
Накануне вечером в госпиталь доставили матроса с только что прибывшего судна. Фрикетта едва успела мельком взглянуть на него — и вдруг узнает, что он уже умер. Она прошла в анатомическую комнату и увидела на мраморном столе труп, одетый в матросскую рубаху и шаровары. Надев широкий операционный балахон, она взяла нож, разрезала на нем рубашку и уже собиралась сделать первый надрез, как вдруг невольно вздрогнула всем телом. Ей показалось, что этот холодный труп, покрытый желтыми пятнами, немного пошевелился.
Неужели покойник жив?
Боже мой! Что, если это правда?
Так и есть… Он двигается…
На соседнем столе стоял ящичек с реактивами. Схватив пузырек с нашатырным спиртом, Фрикетта откупорила его и поднесла к носу несчастного.
Движения его оживились… Грудь поднялась… Покойник приподнялся. Весь содрогнувшись, он вдруг чихнул на всю залу и спросил по-французски, но на провансальском наречии:
— Qu'es aco?
Фрикетта радостно вскричала:
— Да он не умер!
— Нет, я не умер, но только живот у меня чертовски режет.
— Немудрено: вы возвращаетесь из далекого путешествия. У вас, любезнейший, была желтая лихорадка.
— Была?.. Стало быть, я выздоровел?
— По-видимому, да. Но, скажу я вам, это случилось как раз вовремя: ведь я уже собиралась вас потрошить.
— Так я, стало быть, лежу в покойницкой?
— Да.
— Недурно… для провансальца.
— А вы разве провансалец?
— Да… родом. Но вот уже двадцать пять лет как я плаваю по морю. Тем не менее, когда я стану рассказывать, как я, Мариус Кабуфиг, умер от желтой лихорадки, подвергся вскрытию и воскрес, то все воскликнут: «Эка врет-то! Настоящий провансалец!» Однако, сударыня, если я не покойник, то прикажите перенести меня отсюда, а то все же мне тут несколько жутко.
— С удовольствием, мой друг.
Воскресший мертвец болтал с лихорадочной торопливостью. Фрикетта велела ему замолчать и позвала служителей, чтобы перенести его из зала и уложить в постель.
Воскресший мертвец, как только его положили на прежнюю койку, заснул крепким, тяжелым сном.
ГЛАВА III
Раненые выздоравливают. — Матрос-провансалец. — Все добродетели, за исключением скромности. — Преемник Барки. — Фрикетта. — Китай, Мадагаскар, Абиссиния. — Ужасное известие.
Прошло три недели после описанных нами драматических событий. Опытность, знания и преданность своему делу со стороны мадемуазель Фрикетты делали чудеса. Кубинская героиня Долорес Валиенте стала заметно поправляться. Раненую руку оказалось возможным не ампутировать. Сначала, впрочем, консилиум врачей признавал ампутацию необходимой, но Долорес объявила, что предпочтет смерть, а не даст себя калечить.
Тогда Фрикетта решила лечить без ампутации — и результат получился удивительный для нее самой. Вскоре Долорес встала с постели, хотя рука ее была еще на перевязи.
Карлос Валиенте тоже поправился от своей ужасной раны. Он уже привставал на постели и с аппетитом ел, хотя все еще был очень слаб.
Наконец матрос, внезапно оживший под ножом Фрикетты, выздоровел совершенно.
Оригинальный тип представлял собой этот провансалец. Шумный, суетливый, болтливый, подвижный как обезьяна, сильный как бык, находчивый и при всем том добрейшей души, он имел наружность довольно устрашающую: был весь покрыт волосами, черен кожей и отличался необыкновенно громким голосом. Через неделю его выписали. Судно его накануне ушло, таким образом он очутился на мостовой. Эта перспектива не особенно его пугала, но ему не хотелось расставаться со своей спасительницей, не отблагодарив ее как следует. Перед уходом он зашел проститься с Фрикеттой и сконфуженно стоял перед ней, изо всех сил теребя свою фуражку. У Фрикетты у самой было не густо по денежной части, но все-таки она предложила к услугам матроса свой тощий кошелек.
Матрос тихо поблагодарил и отказался…
— Нет, только не это! — сказал он. — Не предлагайте мне денег!.. Я, видите ли, совсем напротив… Чертовская моя судьба!.. Вот что, мадемуазель: возьмите меня к себе в денщики.
Последние слова он выпалил разом, совсем неожиданно, и замолчал.
Фрикетта не могла удержаться. Она расхохоталась, как сумасшедшая.
У матроса даже лоб вспотел от конфуза. Он испугался, уж не сказал ли он чего-нибудь лишнего. Фрикетте стало жаль матроса, который, ничего не имея, чтобы вознаградить свою благодетельницу, предлагал ей себя самого. Она перестала смеяться и задумалась.
— В конце концов отчего же нет? — проговорила она, подавая руку провансальцу. — Вы можете заменить мне моего верного Барку. Я не похожа на других женщин, и моим слугам приходится много и тяжко трудиться. Слушайте, я принимаю ваше предложение.
— И хорошо делаете, мадемуазель! — вскричал провансалец. — Я буду вам очень полезен. Мне сорок пять лет, я умею делать все что угодно: могу быть матросом, солдатом, кавалеристом, пехотинцем, артиллеристом, плотником, столяром, слесарем, портным, сапожником, рыбаком, санитаром…
— Вы очень скромны.
— Ну, положим, не очень… Да ведь скромность выдумана людьми бездарными… Право же так!
И, проговорив это с неподражаемым апломбом, Мариус Кабуфиг приступил к исполнению своих обязанностей.
Нужно было видеть, как этот громадный и нескладный слон искусно перебирал тонкие и хрупкие инструменты, реторты и колбочки Фрикетты, составлявшие ее научный арсенал. И при этом ничего не повредил. Безмолвный и почтительный с Фрикеттой, он с другими был шумлив и хвастлив; своими провансальскими россказнями он возмущал степенных и чопорных испанцев. Но все его любили за добродушие и всегдашнюю готовность услужить и удружить.
Однажды Фрикетта и Долорес сидели на веранде госпиталя и оживленно болтали. Полковник Карлос, полулежа возле них на раздвижном кресле, курил сигару и мечтал.
Фрикетта рассказывала про свою жизнь, про свое ученье, научные занятия и виды на будущее. Долорес и ее брат слушали и удивлялись.
Нашим постоянным читателям прошлое мадемуазель Фрикетты, впрочем, известно хорошо по нашему роману «С Красным Крестом». Они помнят, как мадемуазель Амели Робер, прозванная Фрикеттой, изучила медицину и участвовала потом, в качестве военного врача, в трех кампаниях: китайской — в японских войсках, мадагаскарской — при французской армии и абиссинской — в войсках негуса Менелика.
После этих трех кампаний репутация Фрикетты укрепилась. Две большие газеты пригласили ее к себе в корреспондентки с поручением ехать на остров Кубу, где вспыхнуло восстание против испанского владычества. Красный Крест зачислил ее в свои сотрудницы. И вот опять мадемуазель Фрикетта понеслась на пароходе по морю и прибыла в Гавану, где испанские военные власти приняли ее с распростертыми объятиями, так как испанская армия очень и очень нуждалась в медицинской помощи.
И вот уже три месяца она неутомимо работала под сенью Красного Креста, возбуждая во всех удивление и симпатию.
Итак, мадемуазель Фрикетта, полковник Валиенте и донья Долорес сидели втроем на веранде. Вдруг к ним, осторожно ступая босыми ногами, подошел Мариус. Вид у него был мрачный и озабоченный.
— Что с тобой, Мариус? — спросила Фрикетта. — Qu'es aco? — пошутила она, передразнивая его акцент.
Провансалец огляделся кругом и таинственно вынул из кармана какое-то письмо, подавая его Фрикетте.
— Мне это передал какой-то волонтер и сказал: «Прячьте хорошенько, передайте по адресу осторожнее, а кто с ним попадется, тот будет расстрелян».
Фрикетта взяла письмо, прочитала и побледнела.
— Это очень серьезная вещь!
— Прочитайте, синьорита, — попросил дон Карлос.
Фрикетта стала тихо читать:
«Полковник Карлос!
Преданный друг спешит предупредить вас и донью Долорес о следующем. Вы и ваша сестра почти здоровы. В скором времени вас посадят на военный корабль и отвезут в Цеуту. Там вас заключат в острог, где томится без суда столько ваших товарищей по оружию. Что касается вашей сестры, то ее предполагают заключить в тюрьму где-нибудь в Испании. Приказ об этом если не подписан еще, то скоро будет подписан. Предупреждая вас об этом, я плачу долг благодарности. Поступите, как найдете нужным».
— Острог и тюрьма! — воскликнул полковник. — По-моему, уж лучше смерть. А ты как, сестра?
— По-моему, тоже лучше смерть.
— Умереть вы всегда успеете, — сказала Фрикетта. — Кроме смерти есть еще одно средство.
— Какое же?
— Побег.
— Но он невозможен!
— Почему? Попробуйте… Или вот что: давайте попробуем вместе.
ГЛАВА IV
Куба. — Рабство. — Цветной предрассудок. — План бегства — Гавана. — Мысль Мариуса. — Переодевание. — Борьба великодушия. — Будь что будет!
Куба, первая большая земля в Новом Свете, открытая Колумбом в 1492 году, представляет собою самый крупный из Антильских островов. Длина Кубы от мыса Маори до мыса Сан-Антонио равняется тысяче тремстам километров, зато ширина нигде не превышает ста шестидесяти, а местами доходит только до сорока. Жителей считается полтора миллиона, включая сюда и китайских кули, появившихся на острове после освобождения негров, состоявшегося окончательно только в 1886 году.
Кули находятся на острове почти в таком же положении, в каком были и негры-невольники. «Цветной предрассудок» царит на Кубе до сих пор во всей силе: люди белой кожи с презрением смотрят на людей другого цвета, не считая их подобными себе и перенося это презрение даже на лиц, происходящих от смешанных браков. Кто не может доказать полной «белизны» своего происхождения, не имеет права проехать верхом или в экипаже по некоторым улицам Гаваны, кубинской столицы, — вот до чего доходит на Кубе «цветной» предрассудок.
Ни одной коронной должности не может занять человек, в жилах которого подозревается присутствие хотя бы нескольких капель «черной» крови, хотя бы этот человек был украшен всеми доблестями и обладал гениальнейшими способностями.
Происходит все это вследствие продолжительности существования рабства на Кубе, которое укоренилось там очень глубоко и выражалось в такой варварской, в такой чудовищной форме, как нигде больше. На негров смотрели хуже, чем на вьючный скот.
Рабство на Кубе отменено всего двенадцать лет тому назад. Мудрено ли, что на негров продолжают еще смотреть, как на существа низшие.
Фрикетта, как француженка, не имела понятия о подобных предрассудках и никак не могла с ними примириться. За неделю до получения роковой записки она имела по поводу этого разговор с Долорес и была очень удивлена теми сведениями, которые от нее получила. Речь зашла о причине той смертельной ненависти, которую питал к Карлосу сеньор Агвилар-и-Веха.
— Ведь мы с Карлосом дети одного отца, но от разных матерей, — сказала Долорес. — Моя мать белой расы, а мать Карлоса была квартеронка.
— Что же из этого следует? — удивилась Фрикетта.
— Для меня и для вас — ровно ничего; разумеется, я его люблю всем сердцем. Но испанцы не могут ему простить его происхождения.
— Вот идиоты! — заметила Фрикетта.
— Моему брату предстояло войти с семейством дона Мануэля Агвилара в близкие отношения, о которых я пока не считаю себя вправе рассказывать…
На этом разговор оборвался, но Фрикетта поняла, что «цветной» предрассудок на Кубе может давать повод к кровавым драмам.
Как бы то ни было, свободе Карлоса и его сестры грозила большая опасность. Надо было их выручить, но как?
Бежать из Гаваны было очень трудно.
Столица Кубы — большой и красивый город с 270 000 жителей. С виду очень красивый, но внутри — до безобразия антисанитарный и неопрятный. Болотистый климат и неопрятность превратили его в настоящее гнездо не прекращающейся желтой лихорадки, холеры и дизентерии. Вода на рейде Гаваны — не вода, а какая-то отвратительная жидкость, клейкая и вонючая, винты пароходов то и дело вылавливают из нее всевозможные отбросы.
Расположен город на небольшом полуостровке. Древние укрепления делят его на две неравные части: старый город — на востоке и новый — на западе. Укрепления превращены теперь в бульвары с многочисленными воротами. На самом конце старого города находятся арсенал и военный госпиталь. Если бы Карлос и его сестра захотели убежать морем, то им пришлось бы пробираться в лодке через рейд, по которому то и дело сновали военно-полицейские лодки.
Стало быть, о бегстве морем нечего было и думать.
Оставалось попробовать убежать сухим путем, то есть пройти через старый город, потом через новый и выйти на равнину. Это было опасно, так как город находился на военном положении и всех въезжающих и выезжающих подвергали строгим допросам.
Долго советовались друзья между собою. Мариуса тоже пригласили на совет, чем он был донельзя польщен.
Мариус сумел верно оценить обстановку. Он тоже находил, что побег морем немыслим. С другой стороны, и железная дорога занималась теперь почти исключительно перевозкой солдат и военного материала. Пассажирские поезда почти совсем не ходили.
Он задумался.
— Вот что, — произнес он вдруг. — Ведь ездят же люди с военными поездами, отчего же нам нельзя?
— Ездят, но только солдаты, — заметил Карлос.
— А почему же нам не одеться испанскими солдатами и не сесть в вагон?
— Мысль недурная, — согласился Карлос. — Но где мы достанем мундиры?
— Здесь есть много мундиров с солдат, умерших от желтой лихорадки. Это неприятно, но что же делать…
— Ну конечно, где уж тут разбирать… Только бы добыть их… Но вы все говорите: «мы, для нас… » Кто же это — мы?
— Ах, Боже мой, вы и я.
— Так вы… так вы хотите разделить со мной опасности… нужду… горе…
— Э!.. Есть о чем говорить. Ведь нельзя же отпустить вас одного, когда вы на ногах еле держитесь от слабости. С вами непременно должен быть кто-нибудь.
— Послушайте, матрос, — с волнением произнес полковник, — вы храбрый и добрый человек.
— Рад стараться, господин полковник!
— Но вы забыли про мою сестру. Как мы уведем ее отсюда? Ведь часовые при госпитале точно так же обязаны пустить пулю в беглеца, как и часовые при тюрьме.
— О вашей сестре я сама позабочусь! — с живостью сказала Фрикетта.
— Мариус будет помогать вам, а я — сеньорите Долорес.
Молодая патриотка энергично воспротивилась такому намерению француженки.
— Нет, — сказала она, — я не могу допустить, чтобы вы жертвовали ради меня своей жизнью.
Фрикетта сделала рукой беззаботный жест.
— Вздор какой! — проговорила она. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать.
— А иногда бывают и две смерти, — вмешался Мариус и громко захохотал.
Долорес пробовала протестовать еще раз, но решение Фрикетты было неизменно.
— Я отправлюсь с вами, это решено, и не о чем больше спорить, — отрезала молодая француженка. — Я так хочу, а после — будь что будет!
ГЛАВА V
Надо бежать. — Охраняемый госпиталь. — Фрикетта в плену. — Фрикетта выходит в отставку. — В полночь. — Страхи. — Ужасное убежище. — Покойницкая. — В клоаке.
Выбраться из Гаваны пешком или на лошадях можно было только после исполнения целого ряда формальностей, удостоверяющих личность выбывающего. При малейшем подозрении всякий, желавший улизнуть из города, попадал под военный суд, а затем и под расстрел. Фрикетте и ее друзьям оставалось только попробовать, нельзя ли уехать по железной дороге, хотя и тут был огромный риск. Но с военным поездом представлялась возможность уехать незаметно, так как тут всегда была большая толпа провожающих и в этой толпе можно было затеряться.
Только бы добраться до вокзала. Но как это сделать? Госпиталь охранялся строго. Фрикетте и ее матросу ничего не стоило выйти, но Карлосу и его сестре…
А время шло. Мариус уже пронюхал, что готовится транспортное судно для отсылки партии пленных в Европу. Охрана госпиталя удвоилась, и это пришлось скоро почувствовать даже самой Фрикетте, хотя она пленницей не была.
Однажды после шести часов вечера Фрикетта вздумала выйти погулять, желая воспользоваться короткими тропическими сумерками и подышать чистым воздухом. Вдруг часовой загородил ей дорогу:
— Нельзя!
Фрикетту в госпитале все знали и любили. Она это знала и потому удивилась и подумала, что тут ошибка.
Часовой грубо повторил:
— Нельзя!
Фрикетта рассердилась и сделала два шага вперед.
— Нельзя говорят вам! — еще громче закричал часовой. — Назад!
У Фрикетты даже губы побелели.
— А!.. Так вот как!.. Со мной, свободной француженкой, обращаются здесь как с пленницей!.. И это за все мои заботы и труды!.. Хорошо же!..
Вдруг она вспомнила о полковнике Валиенте и его сестре, и сердце у нее сжалось. Что, если их замыслы раскрыты?..
Фрикетта не стала разговаривать с часовым, исполнявшим только то, что ему было велено, вернулась в госпиталь и потребовала немедленного свидания с главным врачом. Он принял ее очень любезно, но как будто стеснялся чего-то. Фрикетта рассказала о случае с ней и объявила:
— Я желаю немедленно, сейчас же выйти отсюда.
— Это невозможно, мадемуазель.
— Как так — невозможно?
— Запрещено всем, по приказу коменданта города.
— Но я не все.
— Завтра после полудня сколько угодно, мадемуазель.
— Но что это значит?.. Ведь я не солдат, я иностранка, француженка. Ко мне это не может относиться…
— Дело в том, дитя мое, — мягким отеческим тоном произнес доктор,
— что завтра должен отплыть в Европу транспорт с пленными, с государственными преступниками, многие из которых находятся здесь, в госпитале. Комендант опасается побегов… Принятые им меры не могут оскорблять вас лично, так как относятся ко всем без исключения.
— Все это одни слова, милостивый государь, а фактически я все же лишена свободы. Я потребую консульской защиты. В последний раз говорю вам: выпустите меня.
— Часовым отдан строгий приказ. Против вас будет употреблена сила. Все, что я могу для вас сделать, это послать от вас записку в комендантское управление.
— Милостивый государь, я не привыкла просить о том, чего имею право требовать. Против силы я, как женщина, ничего не могу поделать. Я поступила сюда на службу добровольно и служила верой и правдой, а между тем со мною поступают как с преступницей, вопреки всякому праву, вопреки всякой справедливости. Знайте же, что после этого я не останусь здесь больше. Прошу вас не рассчитывать на мои дальнейшие услуги. Я выхожу в отставку.
— Но, мадемуазель, подумайте… не горячитесь… зачем такая поспешность.
— Имею честь кланяться, милостивый государь.
Взбешенная Фрикетта покинула опешившего доктора и как буря промчалась к себе в комнату, где и заперлась.
Через некоторое время к ней вернулось ее обычное хладнокровие, то хладнокровие, с которым она проводила свои необыкновенные хирургические операции, удивлявшие старых и опытных врачей.
— Надо подумать хорошенько о том, как бы спасти Карлоса и Долорес,
— сказала она себе. — У меня еще полсуток времени.
Не теряя ни минуты, она отправилась к своим друзьям и объяснила им ситуацию. Карлос и Долорес приняли тяжкое известие совершенно спокойно. Они были давно готовы ко всему. Полагая, что теперь все кончено, Карлос обратился к Фрикетте с просьбой дать ему и его сестре какого-нибудь яда, который бы действовал верно и быстро.
Фрикетта отказала наотрез.
— Рано еще, — пояснила она. — Это успеется.
— На что же вы надеетесь?
— Я надеюсь улизнуть вместе с вами от этих благородных гидальго, которые, как оказывается, хуже и грубее прусских солдат… Как! Не пропускать меня!.. Меня!.. Хорошо же!
— Скажите, что же нам теперь делать?
— Вам — ничего не делать. Будьте только готовы и ждите полуночи. Ждите и надейтесь!
С этими словами Фрикетта выпорхнула от них, как птица, и долго после того советовалась о чем-то с Мариусом.
К одиннадцати часам вечера лицо Фрикетты прояснилось. Мариус отдувался, как кит, сдерживая готовые вырваться у него восклицания радости и торжества. При свете догоравшей свечи он заканчивал ни более ни менее как гримировку своей собственной особы. Его черная борода превратилась в рыжую, какие нередко встречаются у испанцев. То же произошло и с его густыми лохматыми бровями. Стоя перед зеркалом, он смеялся и говорил Фрикетте:
— Э!.. Я теперь точно и не Мариус… Никому теперь меня не узнать, черт возьми!.. Вот так химия!.. Ведь это все химия сделала, мадемуазель, не правда ли?
— Химия, химия, Мариус. Она играет большую роль при всяком нашем побеге. Мне она сослужила не однажды хорошую службу… на Мадагаскаре и в Абиссинии… Ну, с этим, значит, кончено. А остальное готово у вас?
— Как же, мадемуазель, все готово.
— Так пойдемте к нашим узникам.
Провансалец взял под мышку три свертка средней величины и пошел за Фрикеттой по госпитальным коридорам, слабо освещенным газовыми рожками.
Приближалась полночь.
Фрикетта вошла в палату, где ее дожидались брат и сестра.
— Идите за мной! — сказала она им.
Она повела их по коридору, в котором Мариус поспешил завернуть все газовые рожки. Пройдя шагов двадцать, Фрикетта нащупала в стене коридора маленькую дверцу и, вынув ключ, отперла ее.
— Тут каменная лестница, — сказала она. — Двадцать ступеней. Спускайтесь осторожнее и ничему не удивляйтесь.
Пропустив всех вперед, она заперла дверь опять и спустилась сама с лестницы.
Противный пресный запах слышался на лестнице и в том помещении, куда она вела. На длинных столах, освещаемых единственным газовым рожком, лежало десятка два трупов.
— Покойницкая! — пролепетала Долорес, на разбитые нервы которой вся эта обстановка подействовала особенно сильно.
— Не робейте, ободритесь! — поддержала ее Фрикетта.
— Поле битвы не так ужасно, — заметил Карлос.
— Ничего, полковник, я тут лежал.
Полковник с удивлением взглянул на Мариуса с рыжими усами.
— Это все химия, полковник, — пояснил провансалец.
— Да он просто неузнаваем стал! — проговорил Карлос.
— Да, мне уже в третий раз удается подобная химия, — заметила Фрикетта. — На Мадагаскаре помог фосфор, в Абиссинии я превратила себя в негритянку при помощи раствора ляписа, а теперь Мариуса вымыла водой с перекисью водорода… Однако, друзья мои, нам надо торопиться: слышите, ваш побег уже замечен.
Действительно, наверху слышен был топот, беготня, возгласы.
— Мариус!
— Что угодно, мадемуазель?
— Поднимите плиту.
В тишине было слышно, как Мариус над чем-то пыхтит и возится, стараясь сдвинуть с места. В углу зала поднялась тяжелая большая плита, под которой оказалось черное вонючее отверстие.
Фрикетта взяла свечу и первая стала спускаться. Когда стала видна только ее голова, храбрая девушка сказала:
— Мариус и вы, полковник, понесете свертки с костюмами и оружием. Долорес пусть спускается за мной, а Мариус последним. Он же опустит опять плиту.
— Скажите только одно, мадемуазель, — сказал полковник, — где это мы находимся?
— В клоаке, которая должна быть связана с морем.
ГЛАВА VI
Скорбный путь. — Прилив. — Опасность. — Западня. — Железная решетка. — Усилия. — Все в воду. — Лодка. — Мариус убивает человека. — Переправа.
В подземном проходе скоро сделалось очень душно: он был низок и узок, так что идти можно было только согнувшись в три погибели.
Четыре беглеца двигались гуськом, близко держась друг от друга и увязая ногами в вонючей жиже, прикрывавшей гущу, образовавшуюся на дне от осадка нечистот.
Им уже начало болезненно давить виски, в глазах ходили огненно-красные круги. Они были близки к обмороку. Полковник, еще не вполне оправившийся после болезни, почти совершенно лишился сил. Шедший сзади него Мариус чувствовал, как тот пошатывается и спотыкается. В такие минуты провансалец подхватывал несчастного и не давал ему упасть. Долорес здоровой рукой цеплялась за Фрикетту. Фрикетта время от времени говорила:
— Не теряйте бодрости!.. Еще немного — и мы выйдем на воздух. Этот подземный ход не должен быть длинен.
Но, ободряя других, бедняжка сама задыхалась в отвратительном смраде.
Так беглецы прошли еще шагов двенадцать. Вдруг до их слуха донесся слабый плеск.
«Это море! Мы спасены!» — подумали разом все четверо.
Подземный ход расширялся, воздух становился не так удушлив. Плеск становился все слышнее.
«А ведь это, пожалуй, прилив!» — подумала Фрикетта.
Она остановилась перевести дух.
— Боже мой! — воскликнула Долорес. — Вода прибывает!
— Да, — согласилась Фрикетта. — Надо идти как можно скорее. Я все-таки надеюсь, что мы успеем дойти вовремя.
Клоака настолько расширилась, что теперь можно было идти совершенно свободно. Вонь и духота тоже уменьшились. Но зато уровень воды быстро поднимался. Фрикетте она доходила уже почти до колена.
— Скорее! Скорее! — крикнула она, устремляясь вперед.
Вот он наконец, этот желанный выход. Беглецы достигли его… Но — о ужас! — он оказался закрытым крепкой и густой железной решеткой, вделанной в каменные стенки подземного канала.
Препятствие казалось неустранимым.
Долорес зарыдала. Полковник заскрежетал зубами.
Мариус выпустил град самых живописных провансальских ругательств.
Фрикетта молча смотрела на решетку.
— Пропустите меня вперед, мадемуазель, — обратился к ней Мариус. — Я должен все-таки попробовать…
Он схватился за железные прутья, напряг все мускулы — и ничего не сделал.
Решетка не поддалась.
— Черт возьми! — воскликнул провансалец. — Да она прекрепкая!
Вода между тем прибывала. Она была уже выше колен.
Неужели, избежав удушения, беглецам суждено будет утонуть?
Мариус продолжал раскачивать решетку, не переставая отчаянно браниться.
Полковник попробовал ему помочь, но что мог он сделать? Он сам был слабее мухи.
Так прошло еще с полчаса. Вода поднялась беглецам до пояса.
Еще несколько минут — и смерть…
Мариус постоял несколько секунд неподвижно, собираясь с силами.
Вот он снова схватился за решетку своими могучими руками. Потянув в себя всей грудью воздух, он вцепился в решетку и дернул ее к себе так сильно, что даже его собственные кости затрещали.
Решетка не сдвинулась.
— Черт побери, не могу! — закричал матрос. — Это выше моих сил!
Под сводом оставалась только треть непокрытого водою пространства. Фрикетта вынуждена была поднять высоко ту руку, в которой держала свечу.
Ей вдруг пришла в голову новая мысль.
— Мариус! — сказала она. — Вы тащили решетку к себе. Попробуем навалиться на нее, может быть, она опрокинется в ту сторону.
Тогда все четверо беглецов, больные и здоровые, навалились на решетку.
— О! О-о!.. Ну-ка, ну!.. Еще!.. Так!..
Раздался громкий треск. Решетка подалась и упала вперед, увлекая за собой и всех беглецов.
Свечка Фрикетты упала в воду и погасла, так что беглецы очутились в полной темноте.
Напор был настолько силен, что беглецы по инерции выскочили из прохода прямо в воду, омывавшую старые стены госпиталя.
Но они превосходно плавали и не испугались воды. Хладнокровие их и подготовленность ко всяким сюрпризам были настолько велики, что они даже не вскрикнули.
Они поплыли, не зная куда, как вдруг Мариус запутался в веревке, протянутой поперек.
— Э! — вскричал он. — К стене прикреплена веревка… Надобно отыскать, где другой конец.
Он приподнялся из воды и при свете звезд разглядел какой-то темный предмет, качавшийся на волнах.
— Лодка! — вполголоса произнес он. — Бог нас не оставляет.
Он подплыл к лодке и взялся рукою за борт, чтобы влезть в нее.
В лодке на скамейке дремал человек. Он выпрямился, и провансалец увидел, что у него в руке что-то сверкнуло.
Не предупредив, не спросив, что нужно Мариусу, друг он или враг, — неизвестный лодочник замахнулся на Мариуса.
Тот поймал его руку и стиснул в своей.
— Что это ты вздумал убивать меня, приятель? — насмешливо произнес Мариус. — Я еще ничего тебе худого не сделал. Но если так, погоди же.
Прежде чем лодочник успел опомниться, Мариус насел на него — и завязалась борьба, безмолвная, но ужасная — на смерть.
Послышался плеск от падения чего-то тяжелого в воду.
— Ну, вот тебе… Это тебе за дело. Ты должен был уступить мне лодку добром. С моей стороны, тут только законная самозащита — не больше… Эй, друзья! Садитесь все скорее!
Он помог молодым девушкам взобраться в лодку и такую же услугу оказал полковнику.
— Здесь два весла в уключинах и руль. Отлично! Превосходно!
Нож, оброненный прежним владельцем лодки, лежал на скамейке. Мариус увидел его и перерезал им веревку.
— Вы не ранены, Мариус? — спросила Фрикетта.
— Пустяки… Царапинка маленькая. Я ведь остерегался.
И провансалец прибавил:
— Не угодно ли будет вам, полковник, взяться за руль, а я сяду к веслам. Вы должны править, потому что я совсем не знаю здешних мест.
— Зато мне знаком каждый закоулок, — отозвался офицер.
Лодка поплыла.
— А как же тот несчастный? — вспомнила Фрикетта. — Ему бы следовало оказать помощь…
— Успокойтесь, мадемуазель, — возразил Мариус, — я его так обработал, что ему уже никакая помощь не нужна.
— О Мариус! Неужели вы его убили?
— Что делать, мадемуазель, так пришлось… Война-то ведь не свой брат… А главное — зачем он первый полез на меня?
Лодка бесшумно скользила, искусно направляемая полковником по неосвещенным местам. На юг от беглецов светилось три или четыре огонька. Полковник направил лодку на них и сказал матросу:
— Потихоньку обернитесь немного… Видите эту полутемную громаду доков?
— Вижу. Я знаю их. Там меня подняли, когда я упал в припадке желтой лихорадки.
— Туда мы и направимся.
— Великолепная мысль, полковник. Там все есть: вагоны пустые, вагоны с товарами, бочки, ящики, тюки — сам шут не разберется в этом столпотворении. Там легко спрятаться.
ГЛАВА VII
Переодевание. — Отъезд. — Предосторожности при следовании поездов. — Нападение. — Сирота. — Победа кубинцев. — Антонио Масео.
Десять минут спустя лодка причалила к размытому водою местечку дока.
Полковник высадился первый, чтобы в случае встречи с кем-либо объяснить свое присутствие. Мариус же говорил по-испански точь-в-точь как голландская корова, а таких познаний в языке было, разумеется, маловато для того, чтобы объясниться с местными жителями.
Полковник Карлос ступил несколько шагов и уже хотел сказать товарищам, чтобы они тоже выходили на берег, как вдруг послышался звучный окрик:
— Кто идет?
В то же время полковник заметил блеск штыка очень близко от своей груди.
Он остановился, спокойный и бесстрашный. Не отвечая на вопрос, он стал тихо насвистывать какую-то мелодию.
Штык опустился, и тот же голос тихо проговорил:
— Железо крепко, а кровь красна.
Полковник сказал:
— Здравствуй, брат.
Часовой отозвался:
— Здравствуй, брат.
— Твой номер?
— 212.
— Ты — Антонио Гальо, таможенный.
— А ты — Карлос Валиенте, наш полковник?
— Тише, тише!.. Я освободился из плена благодаря молодой француженке из Красного Креста и вот этому моряку.
Фрикетта и Мариус слушали этот разговор и удивлялись.
— У нас везде есть сообщники, — пояснила шепотом Долорес Фрикетте.
— Этот таможенный тоже из наших.
Таможенный сказал Фрикетте и Мариусу несколько слов привета и благодарности и спросил Карлоса:
— Что же ты теперь думаешь делать?
— Я хочу выехать из Гаваны с сестрой, француженкой и матросом и вернуться в армию Масео.
— Отлично. А здесь — полный беспорядок… Посылают подкрепления в провинцию Пинар-дель-Рио. Воинский поезд уже приготовлен.
— Мы отправляемся этим поездом.
— Я помогу вам.
— У нас с собой костюмы. Где бы нам переодеться?
— В любом из порожних вагонов.
Четыре беглеца выбрали себе каждый по вагону и отправились переодеваться. Все их вещи были подмочены в море, но это ничего не значило. Ночь была теплая, и простуды нечего было опасаться.
Переодевшись, беглецы вышли из вагонов и собрались у газового фонаря, чтобы осмотреть друг друга.
Полковник Карлос был одет простым пехотным солдатом. С повязкой на левом глазу он был неузнаваем.
Мариус оделся погонщиком мулов, а Долорес и Фрикетта — деревенскими женщинами.
Время шло. Док стал оживляться. У вагонов толпились носильщики, ремесленники. Потом появились женщины и дети. Затем начали показываться и войска — пехота и артиллерия.
Солдаты шли молча и как будто неохотно. Незадолго до рассвета их стали размещать по вагонам. Таможенный дал полковнику ружье со штыком и полный ранец. Мариус получил мушкетон с зарядами. Все четверо, не исключая и барышень, получили, кроме того, по карманному револьверу. Беглецы смешались с толпой, не обратив на себя внимания, и заняли место в вагоне среди солдат; этих солдат провожали жены и сестры, намеревавшиеся ехать с ними до первых аванпостов.
Рядом с Фрикеттой села молодая женщина с пятилетним ребенком на руках и с собакой, сейчас же забравшейся под лавку. Напротив сидел муж молодой женщины, красивый молодой человек в мундире унтер-офицера милиции. Он грустно улыбался жене и ласково гладил рукой смуглую головку ребенка. Глаза молодой женщины были полны слез.
Фрикетта сразу поняла семейную драму…
Наступал час отъезда. К поезду прицепили локомотив. Стало совсем светло. По вагонам бегали полицейские, между ними Фрикетта узнала служителей госпиталя. Очевидно, побег был обнаружен и беглецов искали.
Узнают их или нет?
Полицейские зорко окидывали взглядом всех пассажиров, заглядывали во все окна. Рыжие волосы Мариуса сбили их с толку. Полковник Карлос в одежде нижнего чина совершенно не обратил на себя их внимания. Фрикетта несколько раз нарочно чихнула, чтобы гримасой изменить свою физиономию, а потом принялась сморкаться. Долорес принялась усиленно есть большой сладкий лимон, прикрыв себе рот и часть щеки…
Полицейские прошли мимо.
Беглецы были спасены.
Поезд медленно отошел от платформы.
Двигался он медленно — всего пятнадцать верст в час.
Дело в том, что инсургенты нападали на правительственные поезда, устраивая крушения. Поэтому поезд, в котором ехали наши беглецы, находился под охраной ружей, торчавших изо всех окон. Машинист, кочегар, все кондукторы были вооружены с ног до головы.
Поезд миновал Сан-Антонио и шел теперь между Венданнерой и Сейбой; в этом месте дорога делает довольно значительный изгиб.
Вдруг раздался страшнейший грохот. Поезд внезапно остановился, содрогнувшись весь от первого вагона до последнего. Вагоны полезли на вагоны, раздался треск, многие из них разбились; послышались стоны получивших ушибы. В то же время вокруг поезда затрещала ружейная пальба.
Под поездом взорвался динамит, который подложили инсургенты.
Завязалась перестрелка. Солдаты в поезде отстреливались, как могли. Каждое окно, каждая дверь вагона превратились в бойницы, из которых сверкали выстрелы. Инсургентские пули влетали в вагоны и поражали многих.
Почти одновременно получили смертельные раны молодой унтер-офицер милиции и его жена. Ребенок их с тоской и плачем теребил труп матери, умоляя ее проснуться и встать… Собака сидела возле трупов и громко выла.
Полковник Карлос видел, что идет в сущности бесполезное кровопролитие. Он сорвал с себя платок, которым у него был завязан левый глаз, надел его на штык и стал махать им из окна. Инсургенты сейчас же прекратили пальбу. Прекратили ее и испанцы.
Инсургенты приблизились к поезду. Они потребовали только выдачи поезда, всего военного материала и оружия, а затем испанские солдаты могли свободно уходить.
Между тем несчастный сиротка продолжал плакать. Фрикетта взяла его на руки, лаская и утешая. Малютка скоро затих, и они вышли из вагона.
Собака тоже вышла следом за Фрикеттой.
Инсургенты в какие-нибудь пять минут заложили в каждый вагон динамит и зажгли фитиль. Еще через пять минут раздался страшный взрыв
— поезд и весь военный материал взлетели на воздух.
Начальник инсургентов, высокий и красивый мулат с генеральскими эполетами, лет сорока восьми на вид, подошел к испанским солдатам и сказал им:
— Вы свободны, солдаты. Можете идти. Вы исполнили свой долг; нам не нужно вашей крови, мы хотели только уничтожить военное снаряжение.
Солдаты удалились. Остался лишь Карлос со своими друзьями. Тут только заметил его инсургентский вождь.
— Карлос! — вскричал он. — Карлос Валиенте!.. Ты свободен!.. А мы уж не думали увидеть тебя живым.
— Да, генерал, я свободен, по милости вот этих французов: мадемуазель Фрикетты и ее слуги, матроса Мариуса.
Генерал протянул руку Мариусу и раскланялся с Фрикеттой.
— Сеньорита, — сказал он, — Антонио Масео благодарит вас от имени свободной Кубы.
ГЛАВА VIII
Война за независимость. — Роль американцев. — В лагерь! — Детское горе. — Мальчик Пабло и его собака Браво. — Молитва за врага.
Восстание на Кубе началось 24 февраля 1895 года, и с тех пор междоусобие не перестает раздирать несчастный остров.
Восставшие избегают регулярных битв с испанскими войсками, допекая их партизанскими стычками, уничтожая магазины, склады, нападая на железнодорожные поезда.
Война ведется кубинцами с упорством и настойчивостью, доходящей до героизма. В сущности, кубинцы ничего особенного не требуют, лишь самых элементарных человеческих прав, и удивительно не это, а то, что до сих пор они были лишены этих прав. Кубинцы желают только того, что есть у испанцев, они ищут уравнения в правах. Испания отвечает на эти домогательства стремлением сохранить statum quo, без всяких изменений…
Во многом испанцы заслуживают полнейшей симпатии; это нация храбрая, благородная; но здесь, в этом злосчастном кубинском вопросе — они положительно не правы.
Северо-Американские Соединенные штаты не скрывают своего сочувствия восставшей Кубе и всячески помогают инсургентам: дают им денег, доставляют оружие, военные припасы, оказывают дипломатическое давление на испанское правительство. Благодаря этому восстание не только не унимается, а растет.
Покончив с поездом, Антонио Масео вернулся в свой лагерь, где у него был сосредоточен отборный отряд в три тысячи человек. С этим отрядом он совершал партизанские операции почти у самых ворот Гаваны.
В отряде оказалось пять убитых и пятнадцать раненых.
Мертвых похоронили — разумеется наскоро, по-солдатски. Большая яма, крест из двух ветвей, товарищеское прощание — и все.
Раненым сделали перевязку, положили их на носилки и понесли. У инсургентов оказалась, к удивлению Фрикетты, прекрасно организованная военно-медицинская часть. Все опять благодаря тем же американцам. Главным медиком был доктор Серрано, личный друг Масео и убежденный сторонник независимости Кубы.
Чтобы избавить Фрикетту и Долорес от ходьбы пешком, Масео предложил им верховых лошадей.
Фрикетта была очень плохая наездница, но ей было стыдно в этом сознаться, и потому она, отклоняя предложение Масео, привела другую причину.
— Лучше позвольте мне воспользоваться мулом, — сказала она, — потому что мне не хочется расставаться с этим милым мальчиком. С ним вдвоем я гораздо лучше устроюсь на муле.
— Как вам будет угодно, сеньорита. Ну, а вы, матрос, какого зверя предпочтете? — обратился он к Мариусу.
— О, мне решительно все равно, генерал. Я ездил и на лошадях, и на мулах, и на верблюдах, и на слонах, и на ослах, и на быках.
— Так выберите себе коня.
— Благодарю вас… Но если вы позволите, я с большей охотой буду сопровождать свою барышню пешком, потому что я отличный ходок и отбывал воинскую повинность в пехоте.
— Как хотите, мой друг.
Долорес, превосходная наездница от природы, тем временем уже выбрала себе прекрасного гнедого коня и трепала его по шее.
Оставалось пристроить полковника Карлоса.
Несмотря на свою слабость, он непременно хотел ехать верхом и сопровождать отряд до лагеря.
— Тебе нужно бы несколько дней отдохнуть, — сказал Масео, пораженный его бледностью.
— Оставаться в бездействии, когда мои братья сражаются? Ни за что!
— Да у меня для тебя сейчас и отряда нет отдельного.
— Ничего. Я буду сражаться простым волонтером.
— Ты все время будешь при мне, а когда вернемся в провинцию Пинар-дель-Рио, ты получишь эскадрон конных волонтеров.
Когда отряд вернулся в лагерь, воины скудно позавтракали, запив свой завтрак простой водой. Неутомимый Антонио Масео отправился верхом объезжать посты, осматривать укрепления и проверять караулы. Возвратившись, он обошел раненых, и для каждого у него нашлось слово привета и утешения.
Тем временем Фрикетта возилась с ребенком, расточая ему чисто материнские ласки и заботы.
Бедняжка не хотел ничего есть в все время молча плакал, по временам всхлипывая так горько, что у Фрикетты всякий раз сжималось сердце.
Сирота звал то отца, то мать. Больше мать. Зачем она не идет к нему? Зачем осталась лежать в вагоне? Зачем у нее дырка в голове, и из дырки кровь бежит? Зачем? О мама, мама, мама!..
Фрикетта подыскивала подходящие нежные слова по-испански — и не находила. Тогда она стала говорить по-французски, плакала вместе с мальчиком, прижимала его к себе…
Собака не отходила от мальчика и Фрикетты. Она повизгивала жалобно, как будто понимая все происходящее.
— Браво!.. Милый мой Браво!.. — говорил мальчик. — У твоего Пабло нет больше ни папы, ни мамы!
Из этих слов Фрикетта поняла, что мальчика зовут Пабло, а собаку Браво.
Более двух часов проплакал ребенок, потом понемногу затих. Фрикетта взяла его за ручку и повела по лагерю. Лагерная суета, шум, лошади, оружие — все это заняло ребенка, развлекло его. Фрикетта гуляла с ним долго, так что он утомился и захотел спать. Фрикетта вернулась в лазарет и уложила мальчика на мягкой койке, где он сейчас же крепко заснул.
В это время за Фрикеттой пришла Долорес. Масео хотел представить ей всех своих офицеров, будущих ее товарищей.
Когда обе девушки вошли в палатку к генералу, примчался верховой на взмыленной лошади. То был разведчик.
— Какие вести? — спросил вождь инсургентов.
— Важные, генерал. Приближаются новые колонны конных волонтеров.
— Кто командир?
— Полковник Агвилар-и-Вега.
— Ну что ж… Мы устроим хорошую встречу этому гордому и злому гидальго.
— Генерал, — перебил его Карлос Валиенте, — на два слова.
— Говори.
— Прошу тебя, сделай мне одолжение, распорядись, чтобы жизнь этого человека сохранили.
— Зачем тебе это? Ведь он твой злейший враг.
— Верно.
— Он хотел тебя умертвить.
— И это верно. И все же я требую, я прошу, чтобы жизнь его была вне опасности.
— Я ни в чем не могу тебе отказать… Пусть будет по-твоему.
ГЛАВА IX
Нападение. — Мариус-стрелок. — Динамитная пушка. — Мариус в роли наводчика. — Победа! — Почетная сабля.
Масео приготовился к нападению. Он разделил свой отряд на две половины. Одна половина должна была напасть на близлежащий городок Артемизу, чтобы отвлечь главные силы испанцев, а с другой половиной он бросился на укрепленный лагерь испанцев.
Операция удалась, но оставшиеся в лагере испанцы защищались храбро и умело.
Мариус оставался при амбулатории с Фрикеттой, но выпросил себе у Масео ружье. Ему дали превосходную дальнобойную винтовку. Как только загремели первые выстрелы в отряд, который повел атаку на траншею испанцев, Мариус решил воспользоваться своим оружием. Он обратил внимание на ближайший блокгауз испанского лагеря; перед блокгаузом стояла кучка солдат и гарцевал на прекрасном коне офицер в мундире, богато расшитом золотом. Несмотря на то что всадник находился от Мариуса на расстоянии тысячи двухсот метров, никак не менее, Мариус прицелился и выстрелил.
Ко всеобщему удивлению, конь под офицером сделал вдруг высокий прыжок, взвился на дыбы почти вертикально и тяжело повалился наземь, увлекая всадника.
Мариус с гордостью и торжеством поглядел на изумленную Фрикетту и сказал не без задора и хвастовства:
— Э!.. Каков я стрелок, а? Да это еще что!.. То ли мы проделывали бывало!.. Вот вы увидите.
И он сделал еще несколько выстрелов, но на этот раз не таких удачных.
Инсургенты двигались вперед, но двигались медленно, потому что испанцы сопротивлялись упорно. Инсургенты несли тяжкие потери.
В восьмистах шагах от траншеи нападающие вынуждены были остановиться.
Масео весь трепетал от бешенства, видя, что лучшие его люди гибнут беспомощно под огнем испанцев.
— Орудия сюда! — крикнул он зычным голосом. — Привезти орудия!
Привезены были две страшные машины, тоже американского происхождения, как и все вообще военные припасы инсургентов. Машины эти были не тяжелы — их привезли люди.
Одна из них остановилась неподалеку от той группы, которую составлял врачебный персонал отряда с Фрикеттой в их числе.
— Что за уморительная артиллерия! — заметил Мариус тихо Фрикетте, сохранявшей все время полное хладнокровие.
Действительно, пушка была очень странная. Это были три большие трубы из стали, средняя в пять метров длины, а две другие в четыре. Трубы эти прочно скреплялись на концах стальными обручами. У основания одной из труб находился подвижной барабан, в который вкладывался обыкновенный патрон с бездымным порохом. Взрыв этого патрона вытеснял воздух из первой трубки во вторую, а потом в среднюю, называемую ружьем. Среднюю трубу предварительно заряжают стальным снарядом, начиненным динамитом.
Таким образом, это оружие действует сжатым воздухом. Снаряд имеет вид стрелы с широкой головкой. Он весит пятнадцать килограммов и заключает шесть килограммов динамита. Для того чтобы бросить этот снаряд на два километра, достаточно четырехсот граммов бездымного пороха. Отдача совершенно ничтожная.
Орудие установили, зарядили, выстрелили.
Мариус ожидал громкого выстрела. Между тем послышался треск, как будто сломалась деревянная доска.
— Qu'es aco? — изумился провансалец. — Никак осечка?
Но нет: там, куда улетел снаряд, раздался глухой взрыв.
Снаряд упал, не долетев трехсот метров до блокгауза. Второй снаряд пронесся над блокгаузом и разорвался позади.
Наводчик стал поправлять установку пушки, но в это время испанская пуля уложила его на месте.
— Ах, черт возьми! — вскрикнул Мариус. — Да этак они нас перестреляют всех поодиночке… Постойте же!
Он бросил свое ружье, подбежал к пушке, переставил прицел и громко крикнул:
— Стреляйте!
Раздалось: крак! — потом через несколько секунд: бум!
Снаряд попал в самую середину блокгауза, который разлетелся на куски как тыква.
Это было просто ужасно.
— Теперь в другой… Ну, друзья, живей!
Кубинцы не поняли французских слов, но угадали их значение. В один миг пушка была заряжена вновь.
Мариус навел орудие на другой, ближайший блокгауз и крикнул опять:
— Пли!
Второй блокгауз разлетелся в прах, как и первый.
Разбитые блокгаузы замолчали. Действие динамитных пушек было потрясающе.
Защитники блокгаузов разбежались.
Инсургенты-солдаты глядели на Мариуса с восхищением и суеверным страхом.
Брешь в траншее была проделана широкая. Масео посмотрел на нее и сказал:
— Теперь мы пройдем.
Он стал во главе своих всадников, и с саблями наголо кубинцы понеслись в пролом.
— Вперед!.. Свободная Куба!..
Пять минут спустя все было кончено: последние защитники траншеи рассеялись. Проход был очищен. Была одержана полная победа над испанцами.
Когда небольшое войско вступило в провинцию Пинар-дель-Рио, когда, одним словом, инсургенты очутились у себя дома, Антонио Масео сделал своим солдатам смотр.
Проезжая мимо санчасти, где находились Фрикетта, Долорес, маленький Пабло и Мариус, генерал инсургентов остановился перед провансальцем и сказал ему серьезно и торжественно:
— Матрос, вы сослужили нам сегодня большую службу. В другом месте вас наградили бы за это чином, орденом или вообще какой-нибудь почестью. Я ничего этого не могу вам дать, я могу вас только поблагодарить. Но в знак моей глубокой благодарности возьмите, пожалуйста, эту саблю. Это самое драгоценное, что только у меня есть.
Мариус в смущении взял саблю, крепко стиснул руку инсургентского вождя и пролепетал:
— Я что ж… Я ничего… А вот вы, генерал, настоящий храбрец…
ГЛАВА X
Французы на Кубе. — Агвилары и Валиенте. — Карлос и Кармен. — Сватовство. — Тяжкое оскорбление. — Не на живот, а на смерть. — Валиенте, его сын и дочь.
Мартиника, французская колония, была два раза в руках англичан: с 1794 по 1802 год и с 1807 по 1814. Не желая подчиняться, французы с Мартиники, покинув свои плантации, переселились частью в Соединенные Штаты, частью на Кубу.
Принятые испанской администраций очень любезно, они сейчас же занялись сахарными плантациями. Поселились они главным образом в восточной провинции; их деловитость и честность снискали им всеобщее уважение. Они приобрели в провинции огромное влияние. Но их фамилии подверглись некоторому искажению, так что, например, Вальяны превратились в Валиенте и тому подобное.
Полковник Карлос Валиенте происходил именно из французских эмигрантов, носивших на Мартинике фамилию Вальян. Его предок расчистил большое пространство земли и устроил плантацию, которой в честь своей родины дал имя «Франция». Плантацию он засеял сахарным тростником и основал большой сахарный завод. Род Валиенте сделался скоро одним из самых богатых в этой местности. Жили Валиенте-Вальяны открыто и гостеприимно.
По соседству с ними находилась сахарная плантация, принадлежавшая богатой и старинной испанской семье Агвилар-и-Вега. Между семьями были самые дружеские отношения. Ничто не нарушало этого доброго согласия вплоть до 1872 года. В этом году, по причине кубинского восстания, отец Карлоса в разговоре с Мануэлем Агвиларом высказал однажды большую неприязнь к Испании. Дон Мануэль заметил ему это.
Сеньор Валиенте отвечал:
— Что же делать? Я ведь слишком еще «новый» испанец.
В следующем году произошло еще одно событие. Сеньор Валиенте, вопреки всем предрассудкам, освободил молодую невольницу-квартеронку и женился на ней. Местная аристократия, и в том числе Агвилары, были этим шокированы. Через год у Валиенте родился сын Карлос, но, к несчастью, рождение ребенка стоило жизни его матери. Сеньор Валиенте долго был безутешен, но время сделало свое дело. Успокоившийся Валиенте почувствовал симпатию к одной молодой особе, дальней родственнице Агвиларов, круглой сироте, и женился на ней. Вторая жена родила сеньору Валиенте дочь Долорес. Маленькому Карлосу она была доброй и заботливой матерью. С ее стороны это было подвигом, потому что она не была чужда цветного предрассудка. Во всяком случае, брак Валиенте с нею лишь закрепил старинные узы, связывавшие семейства Валиенте и Агвилар-и-Вега.
У дона Мануэля была только одна дочь, Кармен, годом старше Долорес и двумя годами моложе Карлоса. Все дети росли и играли вместе и были очень дружны между собой. Карлос был мальчик живой и резвый, он терпеть не мог ученья, зато любил лазить по горам и скалам и бегать по лесам. С Кармен у него была особенная дружба, для нее он был готов на все. Она повлияла на него в том, что заставила учиться.
— О Карлос, — сказала она ему однажды, — как это стыдно, что ты ничего не знаешь!
И мальчик перестал шалопайничать и засел за науку.
По мере того как Кармен и Карлос росли, их дружба переходила в любовь. Дон Мануэль ничего не замечал; он даже не допускал и мысли о чем-либо подобном. На Карлоса он смотрел как на существо низшей породы, и терпел дружбу между ним и Долорес. В его глазах он был не более как паж его дочери.
И вдруг удар разразился.
Кармен достигла шестнадцатилетнего возраста; к тому возрасту девушки в южном климате формируются вполне. Претендентов на руку Кармен было множество. Особенно один из них, знатный и богатый юноша, пользовался расположением дона Мануэля. Но, к его глубокому удивлению, Кармен отказала и этому претенденту, как отказывала всем другим. Отец убеждал, просил, грозил. Ничего не помогало. Решение молодой девушки было твердым.
— Но почему же? Почему? — кричал разгневанный дон Мануэль. — Ты, значит, любишь кого-нибудь?
— Да, отец, люблю.
— И ты дала ему слово?
— Мы дали друг другу клятву. Наши узы может разорвать только смерть.
— Но кто же он? Кто? Я хочу знать!
— Вы скоро узнаете.
Мануэлю и в голову не приходило, что это может быть Карлос, полумулат, чуть ли не негр.
Карлос за три года перед тем уехал во Францию заканчивать свое образование. Теперь он возвращался, исполненный веры в свою подругу… Когда он предстал перед гордым дворянином-плантатором, тот посмотрел на его красивую, мужественную фигуру и подумал: «Как жаль, что он смешанной крови, а то бы молодец хоть куда».
Серьезно и с достоинством Карлос попросил у дона Мануэля руки его дочери.
Но мере того как он говорил, дон Мануэль бледнел, а глаза его метали молнии. Он переходил от изумления к негодованию, от негодования к презрению. Но он не произносил ни слова, сохраняя наружное спокойствие. Когда Карлос кончил, он произнес изменившимся голосом, но сдерживаясь:
— Ты просишь руки Кармен? Да?.. Для кого же это? Для себя?
— Конечно, для себя… Мы любим друг друга… Она позволила мне…
Дон Мануэль собирался кататься верхом и потому держал в руке хлыстик.
При последних словах Карлоса он вышел из себя. Подняв руку, он ударил молодого человека хлыстом по лицу и крикнул:
— Вот тебе мой ответ!.. Сын невольницы!.. Подлый негр!..
Синий рубец прошел по щеке юноши. Выступила кровь… Но физическая боль была ничто в сравнении с нравственной мукой. Карлос хотел броситься на обидчика, но удержался, вспомнив, чей он отец.
— Дон Мануэль, — сказал он, — вы остаетесь живы только благодаря ангелу, называемому Кармен. Вы поступили гнусно. Я прощаю вас, но вам придется раскаяться.
Дон Мануэль дико захохотал.
— Негр — и вдруг муж моей дочери!.. Господин Зозо!.. Ах, черномазый, что выдумал!.. Вон отсюда! Чтоб духу твоего здесь не было!
— Хорошо, дон Мануэль. До свидания! Мы увидимся с вами при других обстоятельствах!
Воротясь домой, Карлос рассказал отцу все без утайки. Сеньор Валиенте хотел вызвать дона Мануэля на дуэль, но Карлос сказал:
— Отец, тут не один дон Мануэль виноват. В этих предрассудках виноват весь строй нашей жизни. Надо бороться с ним, надо его ниспровергнуть. Гомец, Масео, Марти и другие вожди восстания провозгласили свободу Кубы. Присоединимся к ним, будем сражаться за общее дело.
— А как же Долорес?..
Молодая девушка входила в эту минуту в комнату; она слышала разговор и сказала.
— Я вас не покину, и нас будет трое.
Валиенте немедленно распродал весь свой скот, собрал все деньги и драгоценности, рассчитал рабочих и прислугу и ночью уехал с сыном и дочерью в лагерь к Антонио Масео.
Плантацию и усадьбу свою он запалил с четырех сторон, и так как в складах было много горючего материала, то все сгорело как трут. К утру от богатой усадьбы остались только развалины и зола.
ГЛАВА XI
Испанское владычество. — Мануэль Агвилар. — Неумолимость. — Оцененные головы. — Мариусу доверяется пушка. — Атака. — Опасное положение.
Хотя отряд Масео и вернулся благополучно в Пинар-дель-Рио, положение его было все-таки очень ненадежно. Испанские войска, действовавшие против него, были храбры, многочисленны, дисциплинированы и горели желанием отомстить за свою неудачу. Ряды же инсургентов были сильно разрежены испанскими пулями и штыками.
С другой стороны, военное начальство испанцев было озлоблено тем, что, несмотря на все усилия войск, люди, презираемые испанцами, стойко держались и не хотели покориться. Вследствие этой озлобленности, военное начальство издавало жесткие распоряжения одно за другим. Помимо обычных правил осадного положения, строго запрещалось жителям оказывать инсургентам, даже больным и раненым, какую бы то ни было помощь, запрещалось даже разговаривать с ними. После захода солнца даже детям запрещалось выходить из дома; запрещалось хранить какое бы то ни было оружие; за всякое нарушение правил грозила смертная казнь.
Эти общие распоряжения, исходившие от главнокомандующего, дополнялись частными, которые издавались подчиненными начальниками. Из этих второстепенных начальников особенной неумолимостью отличался дон Мануэль де-Агвилар. В преданности своему долгу он не уступал дону Валиенте и, подобно ему, пожертвовал ради своего дела всем своим состоянием, будучи готов пожертвовать и жизнью.
От природы добрый, он отличался полным отсутствием великодушия к врагу. Инсургентов он ненавидел всеми силами души. Инсургенты были для него люди, находящиеся вне закона, и уничтожать их, по его мнению, надлежало всеми средствами.
День битвы с отрядом Масео был для него особенно тяжелым. Во-первых, он страдал душой после поражения, а во-вторых — болел телом из-за падения с лошади, так как это именно у него подстрелил коня Мариус из своей меткой винтовки.
Гордый испанец считал себя до сих пор неуязвимым. Он не знал, что его охраняло могучее заступничество Карлоса Валиенте. Он проявлял безумную отвагу, постоянно выставлялся вперед — и оставался невредим. Мало-помалу на него стали смотреть как на легендарное существо.
И вдруг очарование исчезло: его вынули из-под лошади сильно помятого, едва живого.
В злобном ослеплении он на другой же день издал приказ, объявлявший награду в тысячу пиастров тому, кто доставит мертвыми или живыми Карлоса Валиенте, его сестру Долорес, француженку Фрикетту и ее слугу — матроса.
Для получения награды достаточно было предъявить голову в доказательство.
Объявление заканчивалось следующей фразой:
«А кто докажет, что им убит бунтовщик Антонио Масео, тот получит право требовать себе в жены единственную дочь мою, донну Кармен Агвилар-и-Вега».
В районе расположения испанских войск наблюдалось сильное движение: очевидно, испанцы готовились к наступлению. Масео обо всем узнал своевременно, не исключая приказа полковника Агвилара, и холодно сказал приближенным:
— Вот каким способом ведут они с нами войну.
Карлос и Долорес пожали плечами, а Фрикетта сказала:
— Тысяча пиастров!.. Мы дороже стоим.
Мариус громко расхохотался и сказал:
— Подожди, господин испанец! Мы еще посмотрим кто кого.
Заразившись смехом матроса, засмеялся и вертевшийся тут же около взрослых маленький Пабло.
Детское горе проходит быстро. Сиротка не забыл еще своих родителей и часто звал маму, но тем не менее успел привязаться к Фрикетте, которая так нежно его ласкала и утешала, говоря, что мама скоро придет.
С Мариусом мальчуган сдружился как нельзя лучше и звал его «Мариус». Объяснялись все трое на каком-то фантастическом языке из смеси испанских и французских слов.
Мариус пел мальчику веселые песенки, учил его ружейным приемам и маршировке, носил его на плечах и учил говорить по-французски, но, конечно, с тулонским выговором.
Собака Браво привыкла к новым друзьям и перестала показывать клыки неграм, сражавшимся за свободу Кубы.
А время шло. Ежечасно являлись к Масео разведчики все с новыми и новыми известиями. Было ясно, что испанцы намереваются окружить инсургентов и прижать их к стене. Масео понимал опасность положения и не надеялся прорвать железное кольцо: силы его отряда были слишком незначительны. Хотя его характеру более подходило отступление, чем оборона, но тут он поневоле должен был пассивно дожидаться подкреплений, которые вел к нему лейтенант Ривера.
Он усилил укрепления своих позиций, но никак не думал, что испанцы приготовились нанести ему решительный удар.
В центре позиции инсургентов находилась большая испанская гациенда (усадьба), жители которой разбежались после прорыва инсургентами оборонительной линии испанцев. Масео сделал из этой гациенды ключ своей позиции. Он укрепил ее и поставил там две свои динамитные пушки, поручив одну из них Мариусу. Фрикетта, Долорес и Пабло поместились в одной из комнат нижнего этажа, которая была превращена в лазарет, и стали ждать событий.
К несчастью, у Масео было мало военных припасов. Поэтому генерал строго наказывал солдатам как можно бережнее расходовать их.
Мариус, между тем, основательно обошел всю усадьбу, все осмотрел там и подошел к Масео. Долго он что-то говорил генералу, который слушал его внимательно, но с нескрываемым удивлением.
Когда Мариус кончил, генерал подумал несколько минут и сказал провансальцу:
— Извольте. Я даю вам полномочия. Но знайте, что если вам не удастся — мы погибли.
— Черт побери мою душу, генерал, если будет неудача!
— Хорошо… Я на вас полагаюсь.
— И хорошо делаете.
Наступление испанцев было уже несомненно. Со всех четырех сторон началась канонада. Снаряды с шипением прилетали в самую середину инсургентского лагеря. Вдали строились длинные ряды пехоты, окутываясь белыми клубами выстрелов.
Испанцам незачем было щадить заряды: у них имелось их много.
Масео вдруг сообразил, что неприятельские силы должны быть огромны и совершенно несоразмерны с его силами.
Он слегка побледнел, чувствуя, что ни он, ни его маленькое войско еще ни разу не подвергались такой ужасной опасности.
Нахмурив брови, он прошептал:
— Надобно удержаться здесь во что бы то ни стало… до прибытия подмоги… А если она не придет, то умереть, сражаясь за независимость Кубы.
ГЛАВА XII
Пчелы на Кубе. — Мариус работает. — Будем защищаться. — Атака. — Военная хитрость. — Притворное бегство. — Неожиданные враги. — Поражение. — Победа инсургентов.
Жители Кубы почти все искусные пчеловоды. Пчеловодство составляет там один из самых главных промыслов. В каждой усадьбе, на каждой плантации имеется более или менее обширная пасека, которую содержат старательно и умело.
На больших Антиллах существует много разновидностей пчел, но самая интересная — так называемая прозябающая пчела, у которой на брюшке растет паразитный грибок из породы clavaria, живущий за ее счет. Пчела летает, работает, делает мед, не расставаясь со своим паразитом и, по-видимому, не испытывая от него никакого неудобства. Другие пчелы, как дикие, так и домашние, похожи на европейских, только крупнее их и гораздо злее. Их жало острее и ядовитее.
Ульи на Кубе усовершенствованы французскими колонистами и вполне приспособлены для защиты пчел от тропических ливней.
В гациенде, занятой отрядом Масео, тоже была большая пасека, и Мариус установил это с большим для себя удовольствием. Как только стало известно, что испанцы переходят в наступление, провансалец оставил свою пушку и, собрав около себя сорок человек, занялся таким делом, которое, по-видимому, не имело ничего общего с военными действиями.
Было очень жарко, и пчелы, вернувшись с полета, отдыхали в ульях. Мариус со своими помощниками на скорую руку заткнул отверстия ульев соломой, травой и глиной. Ульев было около трехсот, но работу закончили быстро.
Затем Мариус и его солдаты принялись перетаскивать улья из пасеки по другую сторону маленькой траншеи. Фрикетта, Долорес и все, кто следил за этими странными поступками Мариуса, бесконечно удивлялись.
— Послушайте, Мариус, что это вы такое делаете? — спросила наконец Фрикетта.
— Мадемуазель, если я вам скажу теперь, то лишу вас приятного сюрприза, — отвечал матрос. — Подождите.
Испанские войска быстро приближались. Их ядра и пули сыпались в инсургентский лагерь. Мариус и его помощники продолжали перетаскивать улья и расставлять их в ряд за траншеей.
В это время к дому подъехали два всадника. Один из них соскочил на землю возле комнаты, занимаемой молодыми девушками, и подал каждой по винтовке и по пачке патронов.
При этом он сделал под козырек и сказал:
— От полковника Валиенте.
Затем он снова вскочил на коня и уехал обратно со своим товарищем.
— Нам дают оружие, — сказала Фрикетта. — Ну что ж! Будем в таком случае защищаться и мы.
Тем временем Мариус и его помощники успели закончить свою работу, хотя и обливались потом. На каждый улей они надели по фуражке и по куртке. Фрикетта и Долорес продолжали удивляться.
А испанские войска подходили. Инсургенты открыли огонь. Динамитные пушки делали свое дело, неся смерть в ряды нападающих. Тогда испанцы решили во что бы то ни стало овладеть позицией инсургентов.
Полковник Агвилар-и-Вега предложил генералу Люку, командовавшему испанским корпусом, свой полк конных волонтеров для атаки на инсургентов. При этом он клялся, что овладеет обеими пушками и привезет их в лагерь. Генерал согласился.
Полковник построил свой полк, выехал вперед и с обнаженной саблей помчался на неприятеля, крикнув своим:
— За мной! Вперед! Да здравствует Испания!
Волонтеры помчались вихрем. Это была превосходная кавалерия, как всадники, так и кони.
Инсургенты не стали даже и ждать их, обратились в бегство.
— Atras!.. Atras! (Назад! Назад! ) — кричали они.
Мариус убегал первый.
Фрикетта и Долорес с негодованием глядели на этих, как они думали, подлых трусов… Но вдруг обстоятельства переменились. Инсургенты разом остановились, обернулись — и покатились со смеху.
Испанцы врубились в середину ульев и, принимая их за людей, сгоряча рубили их саблями. Прежде чем они увидели свою ошибку, ульи были уже разрублены и из них вылетели тучи раздраженных пчел. Ядовитые насекомые, вне себя от ярости, напали на лошадей и людей и моментально облепили их, вонзая в них свои острые жала. Произошло невообразимое смятение. Лошади бесились, брыкались, всадники, ослепленные, с распухшими лицами, валились с седел и попадали под ноги лошадей… Вскоре от всей этой великолепной кавалерии не осталось ничего: она была рассеяна, уничтожена. Между тем Мариус и его товарищи, бегство которых было ничем иным, как притворством, давно уже построились опять и ожидали приказаний.
Весело смеясь, провансалец подошел к Фрикетте.
— Ну, что, мадемуазель? — спросил он. — Как вы находите мою выходку?
— Я нахожу ее злой и непростительной.
— Испанцы, мадемуазель, вполне стоят этого. Вспомните, ведь наши головы оценены.
— Я с вами вполне согласна, что они стоят этого, — энергично поддержала матроса Долорес.
Между тем инсургенты прибывали со всех сторон и выстраивались на поле сражения, которое было теперь свободно после бегства испанской кавалерии. Пользуясь ее поражением и паникой, Масео выдвинул вперед свою собственную кавалерию и решил атаковать испанцев. Те никак не предполагали, что их кавалерия уничтожена. Видя приближающуюся инсургентскую кавалерию, они приняли ее за своих волонтеров и подумали, что первая их атака отбита и что они возвратились, чтобы построиться вновь. Поэтому испанцы подпустили к себе инсургентов довольно близко. Недоразумение продолжалось недолго, но было для них роковым. С криком ринулись на них инсургенты. Пехота не выдержала натиска, дрогнула и стала быстро отступать, почти не защищаясь. Инсургенты рубили и топтали испанцев, отступление которых скоро перешло в дикое бегство: солдаты бросали оружие, ранцы и разбегались в разные стороны.
В четверть часа все было кончено.
А за кавалерией следом шла учебным шагом пехота и занимала покидаемые испанцами позиции.
Поражение испанской армии было полное. Отряд Масео был спасен. Теперь он не только мог свободно действовать в провинции Пинар-дель-Рио, но добыл себе около пятисот превосходных ружей и более 600000 патронов, двести лошадей с полным снаряжением и одно орудие.
Испанцы потеряли триста человек убитыми, восемьсот ранеными и около четырехсот попали в плен.
ГЛАВА XIII
Гациенда с испанским флагом. — Неожиданное свидание. — Карлос и Кармен. — После двухлетней разлуки. — Слуга дона Мануэля. — Задуманное предательство.
Испанцы были так уверены в гибели отряда Масео, что не приняли почти никаких мер для защиты провинции Пинар-дель-Рио. Все жители оставались на своих местах. Все усадьбы были полны всяким добром, ничего не было вывезено, скот, лошади, всякие припасы оказались к услугам инсургентов.
После поражения корпуса генерала Люка испанцы не могли в скором времени снова сосредоточиться, и для инсургентов открывалось обширное поле действия. Они могли пожалуй угрожать самой Гаване.
Инсургенты разместились по усадьбам, где их принимали, по большей части, довольно радушно, так как знали, что они не делают безобразий. Масео поддерживал среди своих самую строгую дисциплину.
Пленных всех обезоружили и отпустили на свободу. Раненые получили медицинскую помощь.
Масео расположил свои войска в треугольнике между деревнями Сан-Хуан и Канделярия и городом Сан-Кристобаль.
Тылом он оперся на горный хребет Сьерра-до-лос-Органос и таким образом оградил себя от обходного движения испанцев. Для главного штаба он отрядил Карлоса отыскать гациенду побольше и такую, чтобы ее можно было хорошо укрепить.
Карлос хотя и не совсем еще оправился от ран, но во всех последних сражениях участвовал, не щадя себя, и был теперь очень утомлен. Он едва мог держаться в седле в тот момент, когда его взвод остановился у ворот намеченной им гациенды.
Один из всадников заметил:
— На гациенде испанский флаг. Здесь не скрывают своих симпатий.
Карлос взглянул на флаг, пожал плечами и постучался в ворота эфесом своей сабли.
Явился слуга и спросил, что угодно.
— Мне нужно видеть хозяина.
— Его нет дома.
— А кто же дома?
— Сеньорита.
— В таком случае, доложите сеньорите, что ее желает видеть офицер республиканской армии.
Слуга ушел и скоро вернулся.
— Пожалуйте, ваше превосходительство. Сеньорита вас просит.
Карлос улыбнулся по поводу титула «превосходительство» и пошел за слугой, который провел его в обширный зал. Солдаты Карлоса остались во дворе.
Вдруг раздались одновременно два изумленных возгласа, в которых слышалась также и радость.
— Кармен!.. Вы!.. Здесь!..
— Карлос!.. Вас ли я вижу!..
Они кинулись было друг к другу, но на полпути остановились. Одна и та же мысль пришла им в голову. Они оба побледнели и замолчали.
Наконец храбрый полковник, не боявшийся неприятельских пуль, робко заговорил:
— Видите ли, сеньорита… Ваша усадьба находится в центре наших операций… Я явился от имени нашего генерала требовать помещения для нашей главной квартиры…
— О, Карлос, я знаю — вы честные враги. Я вам готова довериться.
— Вы здесь одна?
— Одна, с прислугой. Отец полагал, что оставляет меня в полной безопасности. Я уже с неделю не получаю о нем никаких известий.
— Могу вас уверить, что он жив. Да, Кармен, я его видел, но избегал с ним близкой встречи…
Кармен подняла на него свои большие голубые глаза и прошептала:
— Я знаю, что инсургенты всегда щадят моего отца; я знаю, кому я этим обязана. Мне передавали об этом пленные… О, какая ужасная вещь эта война!.. Все время я должна дрожать за отца и за жениха…
— За жениха, Кармен? — вскрикнул Карлос. — Вы говорите, за жениха? Неужели невзирая на вражду, на войну, вы не забыли своего старинного друга?.. Ведь уже два года прошло.
— Да, два ужасных года… Ваш отец погиб за это время… Я плакала о нем и молилась… Как хорошо, что при вас осталась Долорес…
— Она сейчас здесь будет.
— Я очень рада, что увижусь с ней. Я ее люблю от всего сердца.
— А между тем, Кармен, все ваши симпатии на стороне испанцев.
— Что ж такого? Я не сочувствую вашим идеям, но люблю все благородное, честное, великодушное.
— Если бы все ваши друзья так рассуждали, Кармен, то война давно бы закончилась. Если бы вы только знали, как мало мы требуем и чем готовы довольствоваться!
Молодая девушка добродушно улыбнулась и перебила полковника:
— Это уже политика, мой друг, а я не желаю говорить с вами о политике… Тем более, что я теперь в сущности пленница, сдавшаяся на милость победителя.
— Который будет, конечно, вполне великодушен, — в свою очередь улыбнулся полковник.
— И первая моя просьба к нему — это оставить на доме испанский флаг рядом с тем, который будет вывешен.
— Извольте, Кармен; ваша просьба для меня закон, хотя я боюсь, как бы не вышло тут какого-нибудь недоразумения.
Молодая девушка подала ему свою руку и сказала:
— Ну, любезный враг, отправляйтесь теперь к своему генералу, а я распоряжусь всем для вашего приема.
Молодой человек взял протянутую ему руку и поцеловал, припав на одно колено. Он был бледен и взволнован.
— Благодарю, дорогая!.. — проговорил он. — Благодарю за все! Если я буду убит, я умру со сладким сознанием, что при жизни был любим вами.
— Если ты будешь убит, я не переживу этого! Я умру с горя!
Карлос Валиенте быстро встал и пошел к своим солдатам, которые начинали уже волноваться. Полковника провожал тот же слуга, который встречал его. Теперь этот слуга бросал на него злобные взгляды. Это был старый дворецкий дона Мануэля, преданный своему господину как собака и разделявший все его предрассудки. Он узнал Карлоса и подслушал его разговор с Кармен.
«Ага, друзья мои! Да вы тут затеваете, кажется, любовь! — злобно думал дворецкий. — Погодите, голубки мои нежные! Погодите! Вам не очень-то это удастся. Мы примем это к сведению и кое-что сами предпримем… Погодите!»
ГЛАВА XIV
В гациенде. — Доктор Серрано. — Соперничество. — Масео. — Подозрительные действия. — Хижина негра. — Раненый. — Что сделали из полковника Агвилара пчелы. — Предатель.
Фрикетта, Долорес и Пабло поместились вместе с штабом Масео в гациенде дона Мануэля. Там же поместился и доктор Серрано, личный врач главнокомандующего инсургентов. Он вообще никогда не расставался с Масео, с которым был очень дружен. Это был очень знающий и опытный врач, горячо любивший свое дело, и в то же время храбрый солдат. Он одинаково хорошо владел конем, мечом и ланцетом. Черты лица его были правильны и энергичны, но его портил бегающий взгляд его глаз, никогда не смотревших прямо, а все по сторонам. Глаза доктор Серрано закрывал всегда дымчатыми очками. Фрикетта почему-то сразу почувствовала к нему недоверие и впоследствии не особенно жаловала его. Долорес тоже чувствовала к нему отвращение и никак не могла понять, за что к нему так привязан Масео. С другой стороны, Карлос, видавший Серрано за делом на поле битвы и на перевязочном пункте, чувствовал к нему большое уважение и постоянно подчеркивал это.
Донья Кармен произвела на Серрано сильное впечатление, но он скрыл свои чувства и любовался несравненной красотой молодой девушки украдкой, стараясь погасить пламя, невольно загоравшееся в его глазах.
«Так вот кого полковник Агвилар обещал в жены тому, кто предаст испанцам Масео! — думал доктор. — Да, он знаток человеческого сердца!»
Так прошли первые сутки.
Радуясь свиданию с Долорес, Кармен почти все время проводила с ней и с Фрикеттой. Она видела, что дворецкий Кристобал усиленно шпионит за ней, но не обратила на это никакого внимания. Она не опасалась его ненависти к инсургентам, так как знала, что Масео и его офицеры, при всей своей храбрости, очень осторожны.
В особенности берегся Масео, успевший за время восстания получить в сражениях двадцать три огнестрельных раны. Он никогда не спал ни на кровати, ни в доме, а подвешивал где-нибудь на деревьях или на столбах гамак. Спал он всегда по-жандармски, одним глазом, и при малейшем шорохе просыпался. Отравить его тоже было трудно, потому что он отличался изумительной умеренностью, ел мало, один только раз в день, да и то пищу самую спартанскую, совершенно не пил вина и не курил табак. Даже кофе не пил. Своих людей он знал всех в лицо, знал, что каждый из них делал, и входил в каждую мелочь.
Но на всякого мудреца довольно простоты: он не заметил, как его доктор влюбился в донну Кармен; не заметил и дружбы, вдруг возникшей между доктором Серрано и дворецким Кристобалем.
А между тем эти два человека, то есть доктор и дворецкий, поняли друг друга с первого взгляда, с первого слова.
В качестве врача и генеральского друга Серрано имел возможность ходить беспрепятственно всюду и во всякое время. Пароль ему всегда был известен.
И вот настала вторая ночь пребывания инсургентов в усадьбе. Был одиннадцатый час на исходе.
Доктор, прилегший было на постель одетым, вдруг встал, взял револьвер и бесшумно вышел.
В ту минуту, когда он выходил из дома, его окликнули тихим голосом:
— Это ты, мой друг? Тебе душно в комнатах? Ты хочешь подышать?
Доктор узнал голос Масео, но самого генерала не было видно в темноте.
— Да, генерал, это я. Там у меня есть опасный больной.
— Ну, иди, иди… Прогуляйся.
— Спокойной ночи, генерал!
Это доктор сказал вслух, а про себя прибавил: «Черт его знает, когда же он спит?»
Серрано направился к большому манговому дереву и, дойдя до него, тихо позвал:
— Кристобаль!
— Я здесь, господин доктор.
— Ведите меня.
Они молча пошли по тропинкам среди обработанных полей хлопчатника. По временам при свете звезд там и сям сверкал штык, и часовой загораживал дорогу.
— Кто идет?
— Офицер.
— Пароль?
Доктор говорил пароль, и их пропускали.
Через полчаса они достигли группы хижин, расположенных довольно симметрично. То были жилища негров. Перед одной из хижин дворецкий остановился и сказал:
— Здесь, сударь.
Он издал свист, на который из хижины отозвались таким же условным свистом. Вслед за тем на пороге хижины появился огромный черный силуэт.
— Сципион, это ты? — спросил дворецкий.
— Я, мушеnote 3.
— Господин наш здесь?
— Да, муше. Он вас ждал.
Все трое вошли бесшумно в хижину, в которой горели две свечки. При свете их доктор увидел на грубой постели неподвижно лежащего человека. Черты этого человека невозможно было различить: все лицо представляло одну сплошную опухоль. Из распухших губ вырывалось прерывистое дыхание.
Дворецкий наклонился к распухшему уху больного и сказал:
— Сеньор, вот доктор, о котором я вам говорил.
Больной с усилием пробормотал несколько едва понятных слов.
— Разбойник… из свиты… разбойника Масео… Могу ли я ему довериться?
Доктор даже не поморщился.
— Полковник Агвилар, — сказал он, — я уважаю в вас храброго воина. Как отец донны Кармен, вы для меня священная особа.
Полковник Агвилар!.. Неужели этот изуродованный полутруп был дон Мануэль Агвилар-и-Вега, полковник конных волонтеров? Неужели это он, хвалившийся истребить весь отряд Масео, теперь сам умирал в жалкой хижине своего бывшего раба?
Да, это был он. Таковы случайности войны. Весь полк волонтеров, этот блестящий, храбрый полк, был совершенно уничтожен ядовитыми жалами пчел. Сам его гордый командир, весь искусанный пчелами, со сломанной рукой, должен был теперь довериться врагу.
Впрочем, этот враг готов был сделаться его соумышленником.
После истории с пчелами полковник Агвилар, упавший с лошади и сломавший себе руку, долго пролежал на земле вместе с другими ранеными и убитыми. Его подняли испанские солдаты и по его просьбе отнесли не в госпиталь, а в его усадьбу. Но так как усадьба оказалась занятой инсургентами, то полковника пришлось спрятать в хижине негра Сципиона. Сципион сообщил об этом Кристобалю, чтобы тот предупредил Кармен, но дворецкий решил поступить иначе. Он ничего не сказал Кармен, но зато полковнику нажаловался на его дочь, рассказав о ее дружбе с бунтовщиками. В то же время он успел заметить, какое впечатление произвела Кармен на доктора Серрано. Дворецкий решил воспользоваться этим обстоятельством. К своему удивлению, он увидел, что доктор не только готов лечить полковника Агвилара, но и выслушивать благосклонно такие предложения, которыми возмутился бы всякий честный человек.
Неужели Серрано мог бы совершить предательство ради получения руки Кармен?..
Выслушав и осмотрев раненого, Серрано сделал ему перевязку сломанной руки. Полковник сейчас же почувствовал облегчение и спросил, едва шевеля распухшими губами:
— Буду ли я жив?
— Да, полковник, вы будете живы, но только вы должны строго исполнять все мои предписания.
— Обещаю вам это… А что, мое положение очень опасно?
— Оно очень серьезно. Я опасаюсь рожистого воспаления на лице после многочисленных уколов пчелиными жалами.
— Доверяю вам свою жизнь.
— Постараюсь сделать все возможное для спасения жизни отцу донны Кармен.
— Послушайте, доктор… Мне сказал Кристобаль, что вам приглянулась моя дочь.
Доктор не сразу мог ответить. Его сердце бурно забилось в груди… Наконец он произнес:
— Да!.. И я готов на все, лишь бы получить ее руку.
Обезображенные черты полковника покривились подобием улыбки. Он сказал:
— Для этого существует только одно условие… Неизменное… Вы понимаете меня?.. Готовы ли вы исполнить это условие?
Доктор, весь бледный, опустил голову и не сказал ничего.
Но полковник и Кристобаль поняли, что доктор Серрано изменник и что Масео будет предан.
ГЛАВА XV
Как приятно ничего не делать. — Тулонский арсенал. — Культ «воду». — Жертвоприношение «безрогих козочек». — Пропали!
Хорошо жилось инсургентам в гациенде донны Кармен. После трудов и опасностей они наслаждались так редко выпадавшими на их долю минутами покоя и досуга. Если бы не расставленные повсюду караулы и не приезжавшие и уезжавшие то и дело курьеры, можно было бы подумать, что в усадьбе течет мирная помещичья жизнь. Все как-то обленились и полюбили гамаки в тени деревьев и прохладительные напитки. Даже подвижная как ртуть парижанка Фрикетта дольше обыкновенного предавалась сиестеnote 4, занимавшей теперь значительную часть ее дня.
Что касается Мариуса, то он по этому поводу сделал однажды следующее замечание:
— Знаете, мадемуазель, мы здесь точно в тулонском арсенале.
— Как так, Мариус?
— Там рабочие, когда их за работой спросят, что они делают, — отвечают: «Мы отдыхаем».
— А работа как же?
— Идет себе помаленьку. Они всегда по двое за одним делом: один работает, другой смотрит; через каждые четверть часа они сменяются: второй — за работу, первый — смотреть… Потом все уйдут гулять и шляются часа три.
Между тем над Масео и его друзьями собирались тучи, о которых они и не догадывались.
Доктор Серрано вел себя крайне осторожно и даже не намекал донне Кармен на те чувства, которые он к ней питает. Будучи всецело занята своей привязанностью к Карлосу, молодая девушка не придавала особенного значения тому усиленному вниманию, с которым к ней относился Серрано. Она объясняла это внимание деликатностью хорошо воспитанного человека, который вдобавок был другом ее жениха.
Подозревать какое бы то ни было предательство она не могла уже просто потому, что сама была совершенно на него не способна. Сговора доктора с дворецким, разумеется, не подозревала, не знала также и о пребывании ее отца в хижине негра Сципиона. Этот секрет хранился строго; никому и в голову не приходило, что полковник Агвилар находится так близко.
Благодаря стараниям доктора Серрано, дон Мануэль поправился. Лихорадка прошла, и никаких осложнений не предвиделось. Больной совершенно пришел в себя и рассуждал вполне здраво. Он обдумывал чисто испанскую месть, которая должна была обрушиться на его врагов.
Масео, Карлос, Долорес, Фрикетта, Мариус… Все это были его враги. Всех их он хотел поразить на смерть, без всякой жалости, хотел насладиться их мучениями, их агонией.
План мести был обдуман с чисто адской ловкостью и с неслыханной жестокостью.
Так как нужно было спешить, то дон Мануэль решил действовать безотлагательно и исполнить сейчас же первую половину плана.
— Сципион, — обратился он к негру, — ты по-прежнему принадлежишь к секте «воду»?
Так как этот гнусный культ везде преследуется законом, то негр пролепетал что-то непонятное, пытаясь протестовать. Он думал, что его будут сейчас бранить за принадлежность к этой секте.
— Ну, ну, не запирайся, — добродушно продолжал дон Мануэль. — Если ты мне скажешь правду, я дам тебе сто пиастров.
Глаза бывшего невольника загорелись жадностью, и он произнес своим тихим музыкальным голосом, составлявшим такой контраст с его неуклюжей и безобразной фигурой.
— Да, муше, я по-прежнему почитаю «воду».
— Очень хорошо. А скажи мне, ты не прочь был бы получить для жертвоприношения безрогую козочку?
— О муше!.. Я был бы очень доволен… И король и королева «воду» тоже были бы очень довольны… все мы были бы довольны… О!.. Да!..
— В таком случае вместо одной козочки я подарю тебе двух — желаешь?
— О муше!.. Это будет праздником для нас!.. Великим праздником!
— Хорошо. Ты знаешь двух девушек, явившихся сюда с этим разбойником Масео?
— Я их знаю… Они белые…
— Я предаю их тебе для «воду». Можешь их похитить, только поискуснее, и доставить туда, где у вас приносятся жертвы.
— Это не трудно… Барышни всегда гуляют одни по лугу. Я подстерегу их с товарищами, и мы похитим их.
Довольный успехом затеянной гнусности, благородный дон спокойно заснул, как человек, исполнивший свой долг.
На другой день Фрикетта, Долорес и Пабло, в сопровождении Мариуса, отправились на охоту. Мариус взял с собой ружье, чтобы охотиться на дроздов, которых он умел великолепно жарить. В усадьбе долго слышны были выстрелы, потом все стихло. Настал вечер, никто из ушедших не возвращался. Кармен и Карлос стали беспокоиться и отправились их искать. Когда они дошли до лесной полянки, где обыкновенно Мариус делал привал во время охоты, оба невольно вскрикнули от гнева и ужаса. Кругом виднелись следы борьбы. На земле, в луже крови, лежал Мариус без признаков жизни. Фрикетта, Долорес и маленький Пабло исчезли.
ГЛАВА XVI
Поклонники «воду». — Человеческие жертвы. — Каннибализм. — Священный уж. — Жрец и жрица. — Что видел испанский офицер. — Суд. — Казнь. — Проделки жрецов.
Африканские негры, попавшие в качестве рабов на Антильские острова, принесли с собой очень странный и кровожадный религиозный культ. Культ этот, посвященный божеству «воду», до настоящего времени еще существует на островах Гаити, Кубе, Ямайке, в Сан-Доминго, Луизиане, Гондурасе и даже в некоторых северных областях Южной Америки.
Не только одни безграмотные негры поклоняются жестокому и кровожадному божеству, но и люди, стоящие на высшей ступени культуры и умственного развития, имеющие состояние и пользующиеся уважением, словом, занимающие более или менее видное положение в креольском обществе.
«Воду», по мнению своих поклонников, — существо сверхъестественное, всемогущее, вызывающее все явления на земле и управляющее ими. Это божество, по характеру приносимых жертв, сильно напоминает древнего Молоха. Олицетворением «воду» служит громадный, но совершенно безобидный уж, который является предметом настоящего фетишизма: все собрания и обряды этого варварского культа совершаются всегда в присутствии самого божества.
Приверженцы этого культа уверены, что «воду» знает прошедшее, настоящее и будущее и возвещает это через посредство великого жреца и великой жрицы, которые действуют и говорят только по его внушению.
В каждой области и даже в каждой мало-мальски значительной общине есть великий жрец и великая жрица. Первый избирается сектантами на всю жизнь, а выбор второй, как его подруги, зависит уже от него самого. Эту священную чету называют королем-отцом и королевой-матерью, или на простонародном языке «папалу» и «мамалу».
В качестве доверенных и уполномоченных страшного божества, «папалу» и «мамалу» пользуются безграничным могуществом, властью и почетом; особы их священны и неприкосновенны.
Невежественные, грубые и жестокие, но очень хитрые, они пользуются своим положением и злоупотребляют им для того, чтобы удовлетворять свой аппетит, алчность, чувство мстительности и вообще все страсти и пороки, на которые способны низкие натуры.
Как мы уже сказали, «воду», подобно Молоху, — божество чрезвычайно кровожадное. Бескровных жертв оно не принимает. Не бывает ни одного собрания в честь «воду», на котором его поклонники не старались бы удовлетворить его и своей собственной жажды крови.
Последователи этого ужасного культа делятся на две секты, из которых одна внушает отвращение, а другая — ужас и страх. Первая довольствуется жертвами из животного мира — мясом и кровью петухов и коз, а вторая требует исключительно безрогих козочек, то есть человеческих жертв, преимущественно молодых девушек и детей. «Папалу» убивает свои жертвы с утонченной жестокостью, а затем они съедаются.
Кровь жертв, смешанная со спиртом, образует ужасный, одуряющий напиток, который является главной приманкой для водуистов.
На Гаити, Кубе, в Луизиане и Гондурасе судебные архивы переполнены уголовными документами по расследованию этого культа. Многие из водуистов были подвергнуты смертной казни за похищение, умерщвление и съедение человеческих жертв, принесенных в честь страшного божества.
Вот сведения из документов судебного архива острова Кубы. В 1889 году один из капитанов испанской артиллерии, стоявшей в гарнизоне в Сант-Яго на Кубе, слышал о культе «воду» и пожелал во что бы то ни стало присутствовать при его обрядах и жертвоприношениях.
Некоторые из солдат его батареи были негры и принадлежали к секте поклонников «воду». Солдаты любили своего капитана и взялись провести его в ближайшее капище, расположенное неподалеку за городом, но с тем условием, чтобы он загримировался и переоделся негром и ни одним звуком или движением не выдавал себя, иначе они не отвечали за его жизнь.
В назначенный день капитан вычернил себе лицо, шею и руки, взлохматил свои черные кудрявые волосы, надел грубую одежду и отправился со своими проводниками на место сборища почитателей «воду».
К своему величайшему изумлению, в этой пестрой смеси людей всех цветов и сословий, скученных в чем-то вроде сарая, он увидел лиц, принадлежавших к высшему креольскому обществу, и большей частью женщин.
Приготовления к отвратительной церемонии вскоре поглотили все его внимание. На каменный жертвенник была поставлена большая, широкая и глубокая деревянная чаша, наполненная какой-то дымящейся жидкостью, распространявшей сильный запах алкоголя. Затем принесли и поставили около чаши большую клетку, в которой лежал, свернувшись клубком, громадный уж.
В одном из углов «храма» лежали белые куры со связанными крыльями и хорошенький беленький козленок, тоже связанный.
Жрец взял бубен и начал бить в него, сначала медленно, потом все скорее и скорее. Вместе с тем он постепенно, шаг за шагом приближался к клетке, в которой уж, при звуках бубна, зашевелился и зашипел.
Понемногу жрец начал приходить в возбуждение, которое с каждым мгновением росло и вскоре сообщилось жрице, а затем и многим из собравшихся. Все принялись топать, выть, вертеться и размахивать руками.
После разных дурачеств, описывать которые было бы слишком долго, когда жрица, с пеной на губах, корчившаяся в страшном, искусственно вызванном нервном припадке, вдруг впала в каталепсиюnote 5, жрец схватил белого козленка и, пригнув ему голову над чашей, одним взмахом ножа отрубил ее, так что кровь полилась ручьем в чашу.
Присутствовавшие с жадностью бросились пить отвратительную смесь крови с алкоголем, после чего все пришли в настоящее исступление.
Затем к жертвеннику начали подступать желавшие вымолить себе что-нибудь у божества. Просили о даровании богатства, веселой жизни, здоровья, исцеления, успеха в любви и даже в задуманных преступлениях.
Капитану было крайне противно смотреть на все это, но он все-таки надеялся, что жертвоприношение ограничится козленком. Но он ошибался.
К распростертой на полу и мало-помалу приходившей опять в нормальное состояние жрице приблизился молодой негр зверского вида и геркулесового телосложения.
— О мамалу, окажи нам великую милость! — произнес он, становясь перед ней на колени.
— Чего же ты желаешь, сын мой? — спросила жрица.
— Дай нам безрогой козочки.
Жрица утвердительно кивнула головой и сделала какой-то знак рукой. Вслед за тем кучка людей раздвинулась, и капитан увидел на бамбуковом табурете совершенно нагого ребенка лет семи, со связанными руками и ногами. В широко раскрытых глазах малютки застыл смертельный ужас.
Великий жрец подхватил его, нагнул одной рукой над чашей, а другой занес над его горлом нож.
Капитан почувствовал при этом страшном зрелище такое негодование, что, забыв об угрожающей ему самому страшной опасности, закричал вне себя:
— Остановись, злодей! Пощади хоть ребенка!
И он хотел броситься на освобождение малютки.
В результате вышло бы, конечно, только то, что мальчика он бы не спас, а сам бы погиб. К счастью, окружавшие его солдаты мгновенно подхватили его на руки и унесли из «храма». Несколько фанатиков, вооруженных ножами, кинулись было за ними вдогонку, но, совершенно пьяные, вскоре вынуждены были отстать, и капитан благополучно возвратился в город Сант-Яго. Он отправился прямо в полицию, рассказал о виденном и потребовал немедленного оцепления «храма» полицейскими и ареста всех находившихся в нем.
Но полиция на Кубе состоит преимущественно из негров и мулатов, которые втайне почти все принадлежат к секте поклонников «воду» и потому не желают преследовать этот культ, а те немногие, которые не принадлежат к водуистам, так боятся своих товарищей и вообще всех приверженцев мрачного божества, что молча потворствуют им.
Поэтому немудрено, что когда капище наконец было оцеплено, то оказалось пустым.
Возмущенный капитан сообщил прокурору все и даже назвал лиц, которых узнал. Пораженный рассказом офицера, прокурор возбудил следствие, раскрывшее такие ужасные подробности, что он не решился брать на себя ответственность в этом деле и донес обо всем губернатору. Увидев, что тут замешано множество влиятельных лиц, пользовавшихся большим почетом в торговом мире, губернатор побоялся скандала и нашел нужным вести дело как можно осторожнее. Были арестованы главный жрец и главная жрица да несколько негров-водуистов.
Администрация отлично знала, что эти люди никогда не выдают друг друга, и потому нечего было опасаться, что будут скомпрометированы лица, которых не желали трогать.
Великий жрец и великая жрица были привлечены к суду вместе с дюжиной жалких негров и, несмотря на упорное отрицание своей вины, уличены в похищении детей и женщин с целью умерщвления и людоедства.
Когда суд потребовал, чтобы они назвали своих сообщников, подсудимые дерзко расхохотались, и жрец вызывающе крикнул:
— Ищите их сами! Это не трудно. Их много. Они рассеяны по всему острову. Я даже вижу многих из них в этом зале.
Суд обещал даровать им всем жизнь, если они назовут хоть нескольких лиц, но они отказались и объявили, что предпочтут умереть, нежели нарушить свою клятву.
Их приговорили к смертной казни, и они встретили ее с удивительной твердостью.
Губернатор решил заменить на этот раз распространенный в Испании способ казни через повешение расстрелом.
На это была своя причина. Нельзя было поручиться, что палачи-негры тоже не принадлежат к водуистам, а известие, что приверженцы этой ужасной секты знают тайну составления напитков, производящих полное подобие смерти. При повешении палачи-сообщники могли дать осужденным такой напиток с расчетом, что он подействует в самый момент казни, так что можно будет только для вида проделать процедуру повешения и погребения. Так могла бы сложиться — как уже не раз бывало — сказка о воскресении казненных, а это послужило бы только большей славе «воду».
Подобными фокусами жрецы крепко держат в руках невежественный народ. Расстрел лишает их возможности проделывать такую комедию.
Однако жрецы и на этот раз не признали себя побежденными. Они объявили верующим, что «воду» воскресит казненных и что никакая сила не в состоянии воспрепятствовать этому.
Трупы казненных были зарыты на самом месте казни. Чтоб помешать их похищению, вокруг этого места были расставлены вооруженные часовые. К несчастью, часовыми были местные солдаты, а не присланные из метрополии, и поэтому на следующее утро могилы оказались разрытыми и трупы унесенными. Очевидно, часовые были водуистами или их подкупили.
Как бы то ни было жрецы все-таки завладели трупами казненных и распространили слух, что «воду» воскресил своих верных поклонников, которые укрылись пока в чужих странах от преследования испанских властей.
Таким образом, казнь нескольких незначительных лиц послужила большей славе «воду», и жрецы преспокойно продолжали свою возмутительную деятельность.
Таковы были люди, в руки которых месть дона Мануэля Агвилара-и-Вега предала Долорес, Фрикетту и маленького Пабло.
ГЛАВА XVII
Звукоподражание Мариуса. — Неудача Пабло. — Охота на дроздов. — Неожиданность. — Бедный Мариус! — Похищение. — Пленники водуистов. — Страдания. — Предательский напиток.
Мариус был страстным охотником и обладал удивительным талантом звукоподражания. Слух у него был развит до феноменальности: он сразу схватывал все оттенки голосов различных птиц.
Для их приманки у него не было ничего, кроме простого древесного листа, свернутого в трубочку и проколотого в нескольких местах.
Маленький Пабло приходил в полный восторг, когда слышал, какие удивительные трели выделывает дядя «Малиус» посредством такого нехитрого инструмента. Мальчику тоже захотелось подражать, и он просил выучить его «играть на листочке». Но — увы! — как ни тужился маленький ученик, как ни надувал щек, как ни вытягивал губ и как ни вытаращивал своих шустрых глазенок, результат был один: мальчик издавал какие-то ужасные нестройные звуки, приводившие его самого в полное отчаяние.
В этот день Мариус решил устроить охоту на птиц не отходя от своего поста. Молодые девушки уселись с Пабло в шалаше на связках зеленых ветвей, а Мариус, стоя у входа с винтовкой наготове, начал приманивать серых дроздов, летавших вокруг целыми стаями. Эти птицы очень музыкальны, и потому обмануть их слух чрезвычайно трудно. Но Мариус так мастерски подражал их голосу и манере скликать друг друга, что после первых же его звуков они стали слетаться со всех сторон на дерево, под которым приютился шалаш, походивший на безобразно наваленную кучу хвороста.
Молодые девушки просто не верили своим глазам, видя, как доверчиво собираются осторожные птицы на призыв Мариуса, а мальчика приходилось ежеминутно останавливать, чтобы он не вспугнул их восклицанием или шумным движением в порыве восхищения искусством моряка.
Когда все дерево было покрыто дроздами, Мариус вошел в настоящий азарт и ухитрялся в одно и то же время стрелять и приманивать одним уже собственным голосом. И чем больше он убивал птиц, тем больше их слеталось. Таким образом ему удалось настрелять их несколько десятков.
Но вдруг, когда стрелок начал было в двадцатый раз заряжать винтовку, шалаш с треском обрушился, придавив всех.
Пабло пронзительно закричал.
Мариус прошептал проклятие и сделал геркулесовское усилие сбросить навалившуюся на него тяжесть. Сквозь раскидываемый им хворост ему виднелись какие-то черные руки с длинными когтеобразными ногтями, проворно шарившие снаружи, и он терялся в догадках, что бы это могли быть за существа — люди или обезьяны.
Долорес, Фрикетта и Пабло, полузадушенные под хворостом, беспомощно барахтались и глухо стонали.
Наконец бородатая голова Мариуса вынырнула из груды хвороста. Несмотря на свою неустрашимость, он на мгновение замер от ужаса, когда увидел перед собой здоровенных четырех негров, вооруженных ножами, с дьявольским злорадством скаливших зубы.
Быстро опомнившись, он решил бороться до последней возможности. Он хотел вскочить и броситься на разбойников, но в эту минуту один из них с размаху ударил его ножом в правое плечо.
Он чувствовал, как холодная сталь проникла ему в грудь, дышать стало трудно, в глазах помутилось, и ему казалось, что он умирает. Последняя мысль была о том, что ожидает молодых девушек и мальчика.
— Бедняжки! Кто их теперь защитит! — пробормотал сквозь стиснутые зубы Мариус, падая на землю.
К несчастью, обе девушки были безоружны и не могли сделать даже попытки к сопротивлению. Они находились недалеко от гациенды, занятой солдатами, и не могли ожидать подобного нападения.
Кровь бедного моряка, горячей струей брызнувшая им на руки, заставила обеих девушек с ужасом вскрикнуть:
— Боже! Мариуса убивают!.. Бедный Мариус!.. Помогите! Спасите!
Негры, справившись с моряком, упавшим замертво, молча поспешили вытащить из-под груд хвороста обеих девушек и мальчика, заглушили их крики заткнутыми в рот тряпками и скрутили им руки и ноги веревками.
Затем негодяи взвалили всех троих на плечи и поспешно скрылись со своей ношей в густой заросли, покрывавшей подножие гор.
Через полчаса они вышли на небольшую лесную поляну, посредине которой стояло одинокое каменное здание невзрачного вида.
Своей прямолинейной архитектурой здание походило на каретный сарай. Вокруг него теснилось с полдюжины небольших хижин.
С западной стороны здания находилась массивная дверь. Предводитель шайки, забежав вперед, отворил эту дверь и молча пропустил в нее товарищей с их ношами.
Войдя в здание, негры освободили пленникам рты, но руки и ноги оставили связанными.
Внутри здание было убрано с грубой претензией на то, что это «святилище». Стены были увешаны гравюрами из одного очень распространенного английского иллюстрированного журнала.
В глубине, против входа, стоял гранитный жертвенник, на котором лежали куски полированного камня: нефрита (почечного камня) и гагата, в виде топоров, ножей, скребков и тому подобных предметов, встречаемых ныне только в музеях.
Над жертвенником развевалось исполинских размеров знамя из красной шелковой материи, покрытое вышитыми золотом непонятными знаками. Тут же висели золоченые диадемы, разноцветные куски дорогих тканей, пояса, шарфы и масса других предметов украшения и роскоши. На заднем конце жертвенника находилась закрытая решеткой темная ниша, в которой едва можно было различить клетку с ужом, свернувшимся в клубок.
Фрикетта с изумлением и тревогой смотрела на это странное убранство места, куда они попали, и на зловещую наружность молчаливых негров, так грубо взявших их в плен.
Между прочим, молодая девушка заметила странную прическу двух негров. Их курчавые и сухие, как солома, волосы не были коротко острижены, как обыкновенно бывает у негров, а, собранные в несколько тонких пучков, торчали стоймя над лбом.
Оба эти негра держались особняком и сами ничего не делали, а только отдавали распоряжения прочим неграм, которые относились к ним с заметным уважением и беспрекословно исполняли все их приказания.
Фрикетта смотрела на все скорее с любопытством, нежели страхом; по крайней мере, девушка умела не обнаруживать своего беспокойства.
Она даже сказала своей подруге:
— Неужели эти уроды хотят напугать нас таким маскарадом? Если бы наш бедный Мариус не был убит или тяжело ранен, я от души посмеялась бы над всем этим.
— Но, по-моему, во всем этом мало смешного, — серьезно проговорила Долорес.
— Разве наше положение кажется вам таким опасным? — спросила Фрикетта со своей скептической улыбкой.
— Да, не только опасным, но прямо ужасным! Разве вы не знаете, куда и к кому мы попали?
— Знаю: к безобразным, грубым, вонючим неграм.
— А слыхали вы когда-нибудь о «воду»?
— Слыхала… Насколько я знаю, это нечто вроде пугала для непослушных детей.
— Не совсем так. Последователи культа «воду» — кровожадные людоеды, которые в честь своего божества умерщвляют и пожирают пленников.
— Вздор!.. Неужели вы думаете, что эти черномазые уроды собираются пообедать или поужинать нами?
— Боюсь, что так…
— Ну, а я не верю этому… Впрочем, во всех моих многочисленных приключениях мне еще ни разу не угрожала опасность быть превращенной в ростбиф, и потому эта опасность имеет для меня прелесть новизны.
— Смейтесь, смейтесь! Вы, французы, над всем смеетесь.
— Да не плакать же о каждом вздоре. Помните, что смех самое лучшее оружие. Посмотрите, с каким растерянным видом смотрят на меня ваши людоеды.
Действительно, оба негра с длинными волосами, очевидно, начальники, и их слуги были сильно поражены веселостью одной из своих пленниц. Обыкновенно все их жертвы вели себя совсем иначе.
Пабло жалобно застонал, и на вопрос нагнувшейся к нему Фрикетты пожаловался на сильную жажду, боль в руках и на свое неудобное положение. Мальчик лежал спиной вверх и не мог пошевельнуться.
Фрикетта повелительным знаком подозвала одного из негров с торчавшими волосами и сказала ему по-испански:
— Сеньор людоед, прикажите скорее развязать этого малютку! Видите, как он страдает.
Но негр молча смотрел на нее, очевидно не понимая.
Фрикетта хотела было уже крикнуть какую-то резкость, но Долорес предупредила ее, сказав негру несколько слов на местном наречии.
Тот подошел к мальчику, ослабил веревку на его руках, посадил его на пол и дал ему тыквенную бутыль с какой-то жидкостью.
Пабло с жадностью стал пить, но, вспомнив, что Долорес и Фрикетта тоже, наверное, чувствуют жажду, подполз к ним и передал им бутыль.
— Благодарю, дорогой мой мальчик, — дрогнувшим голосом проговорила Фрикетта.
Взяв бутыль, она немного отпила из нее и сказала своей подруге:
— Э, да это очень вкусно: похоже на пальмовое вино… Не хотите ли?
— Да, — отвечала Долорес. — Я умираю от жажды… Хотя, быть может, нам и не следовало бы пить этого: неизвестно, что эти язычники примешивают к своим напиткам, — прибавила она, сделав несколько глотков.
Молодая патриотка была права. Немного спустя она, Фрикетта и Пабло почувствовали, что их неодолимо клонит ко сну. Потом им показалось, что все предметы вокруг них стали принимать какие-то странные формы и гигантские размеры.
Здание, в котором они находились, растянулось и расширилось до бесконечности. Окружавшие их люди превратились в громадных чудовищ. Красное шелковое знамя казалось морем крови.
Затем все вокруг них завертелось в какой-то фантастической пляске, принимая новые и новые странные очертания.
В напряженном мозгу несчастных девушек промелькнуло сознание страшной опасности, но они не в состоянии были сделать малейшего движения.
ГЛАВА XVIII
Помощь Мариусу. — В гациенде. — Поспешный отъезд. — «Пеннилес». — Тот, которого не ожидали. — Отец и дочь. — Угрозы. — Насилие. — Достоинство. — Посредничество. — Вперед!
Во время этой ужасной партизанской войны, когда часто недоставало даже самого необходимого, инсургентские офицеры должны были всячески изощряться, чтобы собственными силами помогать себе и своим людям в затруднительных случаях. Необходимость заставила их ознакомиться с некоторыми приемами хирургии и оказания первой помощи раненым и больным.
Недостаток медицинских познаний они возмещали трогательными заботами друг о друге и самым тщательным уходом за больными. Благодаря взаимной привязанности и желая во что бы то ни стало жить и способствовать освобождению отечества, многие из инсургентов, даже тяжело раненные, излечивались и снова становились в ряды.
Полковник Карлос Валиенте был одним из тех самоучек-хирургов на Кубе, которые каким-то чудом излечивали раненых, напоминая знаменитые слова Амбруаза Парэ, лейб-медика французского короля Карла IX: «Je le pansai, Dieu le guent» (я его перевязал, а Бог исцелил).
Увидев Мариуса плавающим в крови, Карлос прежде всего постарался при помощи своей верной спутницы Кармен освободить раненого из-под ветвей и уложить его на траве. Расстегнув затем пропитанную кровью полотняную блузу и рубаху моряка, он заметил у него зияющую рану, которая шла от плеча до груди и обнажала рассеченные мускулы.
Кармен молча, с тревогой во взоре, глядела на полковника, пока тот осматривал рану.
— Рана хорошая! — проговорил наконец он, покачав головой.
— Смертельная? — испуганно спросила Кармен.
— Нет, не думаю. Подобные открытые раны обыкновенно не так опасны, как небольшие скрытые, идущие вглубь и затрагивающие самые существенные органы.
— Хорошо, если бы вы были правы, Карлос!
— Во всяком случае, можно надеяться, что этот молодец снова станет на ноги. Видите, какого он крепкого телосложения. Такие геркулесы от подобных ран не умирают.
— А не сбегать ли, Карлос, на гациенду за помощью?
— Да, бегите, Кармен, а я пока перевяжу нашего молодца; я его люблю от всей души.
— Отлично, Карлос. А когда он будет в безопасности, мы отправимся искать вашу сестру, Фрикетту и маленького Пабло.
Не подозревая даже, что и ей может угрожать та же опасность, Кармен побежала в гациенду.
Через полчаса она возвратилась с двумя носильщиками и всем необходимым для перевязки. В это время Мариус пришел в себя и с удивлением озирался вокруг. Узнав полковника и Кармен, он с трудом пробормотал:
— Qu'es aco?.. Полковник… здравия желаю!.. Что за черт!.. Я не могу… пошевельнуться… И в голове у меня такая… пустота… хоть шаром… покати… точно оттуда… вытащили весь мозг…
— Старайся припомнить, мой друг, что случилось, — перебил полковник. — Говори по возможности скорее, время не терпит.
— Не знаю хорошенько… полковник, — с трудом продолжал раненый. — Я увидел черные лапы… потом такие же черные рожи… хотел выкарабкаться из-под… хвороста, которым нас придавили эти черти… тут… вдруг… мне прямо… в плечо… нож и… кончено!.. Больше уж я… ничего… не помню.
— Но что же случилось с моей сестрой, мадемуазель Фрикеттой, и Пабло?
— А разве их тут… нет? — с ужасом пролепетал Мариус.
— В том-то и дело, что нет! — мрачно ответил полковник.
— Значит… О, проклятые!.. Нужно… искать их… скорее… Их унесли… они в плену… Я пойду…
И бедный Мариус сделал отчаянное усилие подняться на ноги, но, немного привстав, обессиленный от потери крови, снова тяжело рухнул на землю и лишился чувств.
По знаку Карлоса носильщики положили его на носилки и понесли в гациенду. Полковник Карлос последовал за ними.
В гациенде начались шум и движение, когда они подошли к ней. Молодой человек и девушка отсутствовали не более часа, и этого короткого времени оказалось достаточно, чтобы взбудоражить всю главную квартиру инсургентов.
Карлос застал генерала Масео читающим письмо, врученное ему каким-то только что прибывшим всадником.
Молодой полковник сообщил генералу о ране Мариуса и все, что удалось ему узнать от матроса о похищении девушек и мальчика.
Масео нахмурился и проговорил:
— Это ужасно!.. И как некстати. Я только что получил очень важное известие, требующее нашего немедленного отъезда.
— Но генерал, как же быть с моей сестрой, мадемуазель Фрикеттой, мальчиком и тяжело раненным Мариусом?
Масео, с бледным и болезненно искаженным лицом и стиснутыми зубами, отвечал:
— Спасение моей маленькой армии, быть может, даже вся будущность нашего дела требуют немедленного выступления из лагеря… Я получил известие о приближении к острову американского корабля. Он везет нам, по всей вероятности, оружие, амуницию, деньги и волонтеров.
— А как называется корабль?
— «Пеннилес». Он принадлежит богатому французу, поселившемуся в Америке… нашему другу. Со стороны моря корабль преследуется испанскими крейсерами, желающими его захватить, а со стороны суши — войсками генерала Люка. У меня остается время как раз только на то, чтобы успеть отбить Люка, очистить берег и дать возможность «Пеннилесу» отдать груз, который нам так необходим для нашего дела.
Карлос опустил голову от горя. Он сознавал, что его начальник прав, но вместе с тем чувствовал, что исполнение долга иногда бывает страшно тяжело.
— Между тем, — продолжал после небольшой паузы Масео, — я не хочу удалиться, не сделав всего, что в моей власти, для оказания помощи тем, которым я так обязан… Вот что, Карлос: выбери себе пятьдесят человек самых смелых, ловких и сообразительных и прими над ними командование. На тот же случай, если ты будешь убит или ранен, возьми с собой офицера, который мог бы заменить тебя. Надеюсь, что ты с этим отрядом сумеешь найти и спасти похищенных. Поверь, только крайность не позволяет мне сделать это лично.
— Благодарю, Масео! Благодарю, мой храбрый генерал! — с чувством воскликнул Карлос, горячо пожимая руку начальника инсургентов.
— В случае удачи, на которую я твердо надеюсь, ищи меня в районе мыса Бланко, — добавил генерал. — А теперь до свидания!
— До свиданья, Масео! Желаю и тебе полного успеха!
Через четверть часа гациенда опустела.
Карлос, выбрав пятьдесят человек из войска Масео, взял себе в помощники молодого офицера, которого знал как очень развитого, энергичного и дельного человека. Это был капитан Роберто, брюнет, среднего роста, но плотного сложения, с красивым и мужественным лицом, проворный и отчаянный рубака.
Не теряя ни минуты, Карлос и Роберто отправились со своим отрядом к разрушенному посту отыскивать следы похитителей девушек и мальчика.
Во всей гациенде остались только Мариус и Кармен, которая поклялась, что пока она жива, никто и пальцем не тронет раненого.
Настала ночь, одна из тех душных и мрачных тропических ночей, полных таинственного трепета и освещаемых только роями светящихся мошек.
Хотя Кармен и привыкла к температуре белого каления, но все-таки задыхалась в эту ночь. Совершенно обессиленная, девушка растянулась в своем гамаке и сразу впала в состояние, близкое к оцепенению.
Лежа с открытыми глазами и внимательно всматриваясь при свете лампы в трепетавшие за окном тени и прислушиваясь к малейшему шороху снаружи, она думала о Карлосе, ее привязанности к нему, о его взаимности и о сладком обете, связывавшем их, проклинала эту ужасную войну, препятствовавшую их счастью, и с острой болью в душе вспоминала о похищенных молодых девушках и мальчике, которым, быть может, угрожала мучительная смерть.
Но вот девушка услыхала в коридоре, на роскошном мозаиковом полу, чьи-то тяжелые, неровные и спотыкающиеся шаги. Она хотела подняться, но не могла, как будто была парализована. В таком беспомощном состоянии она стала ждать приближения того, кто шел — может быть, друга, а может быть, и врага.
Дверь тихо отворилась, точно под рукой привидения, и на пороге показался человек высокого роста. С одного взгляда Кармен узнала этого человека, несмотря на покрывавшие его лицо перевязки, забинтованную руку, страшную худобу и вообще на все, что сделало из отчаянного, смелого и представительного воина жалкого инвалида.
— Отец! Вы здесь? — чуть слышно прошептала девушка.
Дон Мануэль медленно подошел к ней, сел на стул, стоявший возле гамака, и ответил своим твердым голосом с металлическим оттенком:
— Да, я здесь… в моем собственном доме… Это тебе, конечно, не по душе? Я тебе мешаю?
Казалось, от всего этого человека остался один голос, но этот голос звучал с прежней энергией и язвительным сарказмом.
Страшным усилием воли молодая девушка стряхнула с себя сковывавшую ее тяжелую дремоту, немного приподнялась и твердо, хотя и почтительно, сказала:
— Отец, я удивлена, но рада, очень рада и счастлива, что вижу вас в живых. Вы сами знаете, что ваш упрек несправедлив. Вы мне не можете ни в чем мешать, но я боюсь, что сюда явятся ваши враги и найдут вас здесь.
— Почему же мне бояться людей, общество которых кажется тебе приятным?
— Что вы хотите этим сказать, отец?
— Я хочу сказать, что твое присутствие… обаяние твоей красоты лучше всего защитят меня…
— Я вас не понимаю…
— Неправда! Отлично понимаешь… Так называемый генерал Масео… хорош «генерал»!.. находится всецело под влиянием полковника… Ха-ха-ха!.. полковника Карлоса Валиенте, который, в свою очередь, весь в прелестных ручках донны Кармен Агвилар-и-Вега… Ха-ха-ха!.. Вот почему я здесь в полной безопасности.
Желая ковать железо пока горячо, Кармен сказала:
— Это верно, отец. Вашу жизнь щадили все время. Если вы сами с безумной отвагой бросались в опасности и, наконец, пострадали, то в этом никто не виноват. За случайность никогда нельзя поручиться, но преднамеренно никто не тронул бы и волоса на вашей голове.
— Ты хочешь сказать, что меня щадили эти… негодяи?
— Да, отец, вас щадили те люди, которых вы называете негодяями.
— Какая гадость!.. Это заставляет меня ужасаться жизни, если я обязан ею гнусным разбойникам… презренным бунтовщикам!.. И какой-нибудь сын рабыни… простой лакей, назвавшийся полковником разбойничьей шайки, смеет хвалиться, что щадил меня!.. О, я готов задушить сам себя при одной этой мысли!
— Мой друг детства исполнил свою обязанность, отец.
— Этот мулат твой друг… Ха-ха-ха!.. И ты, девушка с тонким, развитым вкусом, любишь этого ублюдка?
Храбро выдерживая бурю, осыпаемая градом оскорблений, из которых каждое так коробило ее, Кармен дрожащим от сдерживаемого чувства голосом произнесла:
— Да, люблю.
— О, ты… негодная! Ты недостойна носить мое имя, и я не признаю тебя более своей дочерью!
Вне себя от бешенства, он схватил лежавший на столике хлыст и хотел ударить им дочь по лицу. Но та, пристально глядя на него, с достоинством проговорила:
— Дон Мануэль Агвилар-и-Вега, вы забываете, что я женщина!
— Негритянка… любовница мулата!
Он снова поднял руку, но в это время в дверь, оставшуюся полуотворенной, кто-то вошел, тоже шатающейся неровной походкой, одновременно послышалось злое рычание рассерженной собаки.
Это был Мариус, привлеченный громким голосом дона Мануэля. Матроса сопровождал Браво, не отходивший от него с той минуты, как увидел, что его несут полумертвым на гациенду.
— Оставьте! — коротко проговорил Мариус, ударив испанца по поднятой руке.
Обернувшись и увидев на стоявшем перед ним бледном человеке остатки мундира инсургентской армии, дон Мануэль дико захохотал и крикнул:
— Кристобаль!.. Зефир!.. Мартино! Ко мне!.. Схватите этого негодяя и расстреляйте его в спину, как делают с изменниками.
Человек восемь негров, вооруженных с ног до головы, ворвались в комнату. Браво свирепо ощерил свои страшные волчьи зубы и приготовился к борьбе.
Мариус поспешно схватил тяжелую скамейку из черного дерева и, размахнувшись ею, энергично воскликнул:
— Ну нет! Я никогда не показывал спину врагам, не таковский!.. Вперед, во имя старой Франции!
ГЛАВА XIX
Еще о «воду». — Обряды культа людоедов. — Священная пляска. — Возмутительное зрелище. — Бешенство опьянения. — Посвящение неофитов. — Поцелуй ужа. — Критический момент.
Между тем в капище «воду» разыгрывалась очень странная для непосвященных сцена. Молодые девушки, полуусыпленные питьем, с тайным ужасом следили за всем происходящим вокруг них.
Капище наполнилось народом. Пропев какой-то до невозможности дикий гимн, жрец сказал собранию несколько слов, после чего лица у всех прояснились, и блеснувшие зверской радостью взоры обратились на неподвижно лежавших на полу жертв.
Вдруг жрица издала пронзительный свист, в ответ на который раздался другой свист, еще более пронзительный и резкий. Затем она приблизилась к клетке, поставленной на пол, в которой находился священный уж.
Остановившись против клетки, жрица надела на голову блестящую диадему, закутала шею, плечи и грудь несколькими красными шелковыми шарфами и начала с каждой секундой все более и более возбужденно делать какие-то странные движения головой и плечами, щелкала пальцами, точно кастаньетами, и все ее лицо судорожно подергивалось. Все это постепенно ускорялось и усиливалось.
Наконец, жрец взял бубен, увешанный мелкими погремушками, и стал ударять в него сначала тихо и медленно, потом все громче и чаще, по мере того, как возрастало возбуждение жрицы.
В это время представитель самого божества, уж, свертывался и развертывался, свистел и шипел и вообще бесновался в своей клетке, так же как бесновались вокруг него люди.
Все вокруг тоже понемногу стали волноваться и приходить в исступление, подражая всем движениям и гримасам жрицы, на губах которой была уже пена. Ее ввалившиеся глаза выступали из орбит, из горла вылетали какие-то дикие, полусдавленные звуки, вся она корчилась, изгибалась и вывертывалась, точно сама была змеей, а не человеком.
Наконец, она все с теми же безобразными кривляниями начала срывать с себя шарфы и верхнюю одежду и бросать в толпу, которая рвала их в клочья и делила.
Когда жрица очутилась в одной длинной белой газовой сорочке, сквозь которую можно было видеть ее старое, худое, как скелет, тело, жрец резко оборвал свою адскую музыку и отворил клетку.
Животное одним прыжком бросилось на жрицу и обвилось вокруг ее шеи и талии.
После этого началось такое беснование, которое не поддается никакому описанию.
Уж так крепко обвился вокруг жрицы, что как будто составлял с ней одно целое. Плоская и узкая голова отвратительного животного плотно прижалась к ее костлявым щекам, а его раздвоенный язык точно облизывал ее губы, покрытые пеной и кровью.
Долорес, Фрикетта и Пабло, начинавшие мало-помалу приходить в себя от дурмана, сковывавшего их мозг, с немым ужасом смотрели на отвратительное зрелище и молили Бога спасти их от этих звероподобных людей, во власти которых они находились.
Положение молодых девушек и мальчика было самое отчаянное. Совершенно беззащитные, они с трепетом ожидали, что будет дальше.
Между тем сборище приходило все в большее исступление, так как жрец начал раздачу спирта.
Многие из бесновавшихся лишались сил и падали в полном изнеможении на пол. Их оттаскивали в сторону, чтоб они не мешали другим. Некоторые раздирали себе лицо и грудь ногтями, кусались и высасывали кровь из причиненных друг другу ран.
Все, что делали эти осатаневшие люди, мы не будем описывать подробно, — слишком уж это возмутительно. Заметим только, что кто не верит, что подобные безобразия могли твориться в наше время, тот может ознакомиться с официальными документами, относящимися к секте «воду» и хранящимися в полицейском архиве острова Кубы.
Посреди сборища находилась группа, состоявшая из нескольких человек, видимо, не знавших, как держать себя, и не принимавших участия в том, что проделывали другие.
Это были новички, ожидавшие посвящения.
Жрица вдруг упала на пол возле клетки ужа и оцепенела. Уж, очевидно, превосходно выдрессированный, проворно вполз в свое жилище и, свернувшись в клубок, тоже замер.
После этого жрец начертил на полу большой круг, в который приказал войти неофитам. Он объявил им, что «воду», снизойдя к их мольбе, готов принять их в число своих избранников. Затем, изобразив в ярких красках радости, ожидающие того, кто усердно исполняет обряды культа этого божества, он прибавил, что в число избранных допускаются только те, которые удостоятся «поцелуя священного ужа». Этот поцелуй приобщает их к сонму верующих, и им потом предоставляется право принимать участие в пирах в честь «воду», на которых раздается мясо безрогих козочек.
Жрец закончил свою речь требованием от посвящаемых клятвы верности божеству, слепого повиновения жрецам и того, что они отрекаются от отца и матери, жены и детей и готовы будут принести их в жертву по первому слову жрецов.
Жрец особенно настаивал на последнем пункте клятвы, нарушение которого влечет за собой смерть.
Судебные разбирательства доказали, что очень часто бывали случаи, когда родители приносили в жертву своих детей, дети — родителей, мужья
— жен и жены — мужей.
Когда посвящаемые произнесли требуемую клятву, жрец дотронулся до них жезлом и запел африканский гимн, который был подхвачен теми из членов собрания, которые еще не дошли до полного бесчувствия.
Под влиянием этой песни все посвящаемые начали судорожно подергиваться, корчиться и плясать. Им дали пить водки, после чего они пришли в то же состояние, в котором находилось все сборище.
Когда они падали от усталости, жрец хлестал их бичом; они с громким воем вскакивали и снова принимались вертеться, прыгать, кружиться и подплясывать.
Наконец жрец свистнул. Услыхав знакомый сигнал, уж снова выполз из клетки и обвился вокруг тела жреца, высунув вперед голову.
Жрец приказал стоявшему около него неофиту приблизить свои губы к ужу, который прикоснулся к ним своим черным, раздвоенным, подвижным языком. Так было проделано по очереди со всеми новопосвященными. Но последний из них, вероятно, не понравился «воду», потому что уж, вместо того чтобы поцеловать его, просунул свою голову в его рот и ужалил его.
Несчастный глухо вскрикнул, попятился и упал навзничь; из горла его хлынула фонтаном кровь.
Жрец дико захохотал, нагнулся над упавшим и с жадностью стал пить теплую кровь. То же самое сделала и жрица, выйдя, наконец, из своей каталепсии; за ней бросились и другие.
Высасываемое таким образом тело ужаленного сначала судорожно трепетало, а потом мало-помалу сделалось неподвижным. Тогда, по знаку жреца, оно было разодрано на куски и съедено.
Так как от этой легкой закуски аппетит присутствовавших только возбудился, то собрание пожелало продолжения пира.
Жрец обернулся в сторону пленников и с дьявольской улыбкой указал на них. Фрикетта и Долорес вздрогнули: они поняли, что настал решительный момент.
Жрец подошел и схватил маленького Пабло, который пронзительно вскрикнул.
— Стойте, негодяи!.. Не смейте трогать мальчика! — крикнула Фрикетта, пришедшая в себя к этому времени. — Берегитесь! Нас ищут, за нас жестоко отомстят.
Сципион, который был во главе негров, взявших в плен молодых девушек и мальчика, шепнул жрецу, чтобы он ничего не боялся, так как дон Мануэль поможет скрыть все следы. Но жрец все-таки на мгновение задумался и даже выпустил из рук мальчика.
Но тут все стали с неистовством требовать от жреца выполнения обещания. Жрец видел по озверевшим лицам окружающих, что они способны убить и съесть его самого, если он не удовлетворит их, и потому снова нагнулся над мальчиком.
— Говорят вам: не смейте трогать его! — повторила Фрикетта. — Вам самим будет худо. За нас заступится весь мир, когда узнает, кто виноват в смерти мальчика и нашей погибели.
Жрец опять остановился, но жрица начала подстрекать своего товарища, укоряя его в трусости и угрожая ему гневом божества.
Это положило конец его колебаниям: он оскалил зубы и, окинув алчными глазами свои жертвы, вторично схватил мальчика.
Через минуту Пабло, захваченный поперек туловища петлей веревки, перекинутой через блок на потолке, уже висел над жертвенником.
Долорес и Фрикетта вне себя метались по полу, напрягая все силы и тщетно стараясь разорвать свои узы, которые от этого еще глубже врезались в тело.
Жрец занес нож над мальчиком. Отчаянный, нечеловеческий крик девушек огласил своды капища.
ГЛАВА XX
Борьба Мариуса. — Выстрел. — Капитан Роберто. — Уход. — Объяснение. — Раненая собака. — Поиски следов. — Прибытие на место.
Тяжело раненный и истощенный потерей крови, Мариус едва держался на ногах. Будучи вдобавок без всякого оружия, он, конечно, должен был пасть в неравной борьбе. Тем не менее неустрашимый моряк решился дорого продать свою жизнь четырем вооруженным людям, напавшим на него.
Кармен упала на колени перед отцом, умоляя его пощадить преданного ей человека, но дон Мануэль со злобной улыбкой оттолкнул ее и крикнул тоном, не допускавшим возражений:
— Чего стали, черномазые! Делайте, что я приказываю!
Негр Сципион первый бросился на Мариуса. Сципион был высокий, широкоплечий, плотный и мускулистый, отличавшийся, кроме того, неслыханной жестокостью.
— Долой лапы, животное! — в свою очередь крикнул Мариус. — Прочь руки! Или я задушу тебя!
Сципион зарычал, как зверь, и, оскалив зубы, вцепился своими длинными ногтями в шею моряка, который, собрав свои последние силы, ударил его табуретом по голове.
Табурет раскололся надвое, череп негра треснул, и злодей упал, обливаясь кровью.
Мариус сам зашатался от сделанного им усилия, и чтобы тоже не упасть, должен был ухватиться за мебель.
Кармен бросилась было к нему чтобы защитить его своим телом, но в это время он полусдавленным голосом прохрипел:
— Браво, ко мне!
Собака с налитыми кровью глазами оглядела черную армию, выбирая, на кого бы первого напасть.
Одним прыжком она очутилась среди негров и прокусила ногу одного из них до кости. Негр вскрикнул от боли и упал на Сципиона.
Выдрессированный когда-то специально для охоты на рабов, Браво с такой же ловкостью расправился еще с одним из негров.
— Убейте эту тварь! — послышался раздраженный голос дона Мануэля.
— Дурачье, неужели сами не можете догадаться сделать это?
Один из негров ударил собаку ножом в бок, так что она с визгом покатилась в сторону. Потом вся банда бросилась на совершенно обессилевшего Мариуса.
Но в то мгновенье, когда жизнь храброго провансальца, казалось, висела на волоске, в дверь незаметно просунулось дуло револьвера, точно направленное невидимыми руками.
Вслед за тем блеснул красный огонек и грянул выстрел. Первый из нападавших на Мариуса со стоном упал навзничь на бившиеся в предсмертных судорогах тела своих товарищей, раненных Мариусом и Браво.
За первым выстрелом последовало еще два. Минуту спустя к моряку подбежал молодой человек с дымящимся револьвером в руках и радостно воскликнул:
— Кажется, мы поспели вовремя?
— Э! Да это наш милый капитан Роберто! — произнес провансалец, с облегчением вздохнув всей грудью. — Как раз вовремя!.. Спасибо вам!
Вслед за капитаном появились десять хорошо вооруженных солдат, при виде которых трое уцелевших негров бросились бежать, оставив своего господина выпутываться как знает.
Дон Мануэль, больной и безоружный, остался один посреди врагов; но гордый гидальго не сделал даже попытки к бегству.
Заметив Кармен, тщетно старавшуюся подняться на ноги из лужи крови, в которую, поскользнувшись, упала девушка, молодой офицер подошел к ней, помог ей встать и вежливо спросил:
— Надеюсь, вы не ранены, сеньорита?
— Нет, нет! — ответила она. — Но я вся перепачкалась и схожу с ума от ужаса, отвращения и стыда. Уведите меня скорее отсюда, умоляю вас!
Солдаты, скрестив штыки перед полковником, ожидали знака или слова со стороны своего начальника, чтобы изрубить испанца.
— Опустить оружие! — скомандовал Роберто. Затем, обращаясь к дону Мануэлю и почтительно вытянувшись, он приложил руку к козырьку и добавил: — Полковник, вы свободны…
— Я вам, разбойнику и изменнику, не полковник! — презрительно проговорил дон Мануэль. — Сила на вашей стороне: употребляйте ее, как находите нужным. Я не хочу быть обязанным вам ни свободой, ни жизнью… Пусть ваши разбойники убивают меня. Мне приятнее умереть, чем быть обязанным вам!
Капитан побледнел и молча отвернулся.
Между тем Браво ползком дотащился до Мариуса и с жалобным визгом улегся у его ног. Умная собака поняла, что явились на помощь друзья, и приветствовала их слабым помахиванием хвоста и ласковым взглядом своих добрых и печальных глаз.
Матрос нагнулся к собаке, погладил ее по голове и ласково приговаривал:
— И тебе досталось, дружище? Бедный мой Браво!.. Здорово нас отделали… Теперь мы оба не стоим и понюшки табаку.
Не обращая больше внимания на не перестававшего ругаться испанца, Роберто снова подошел к Кармен.
— Уведите Мариуса и меня отсюда, ради Бога! Главное — Мариуса: вы видите, в каком он положении, — продолжала девушка.
— В состоянии ты идти, матрос? — спросил молодой офицер, обращаясь к Мариусу.
— Постараюсь, капитан, — ответил тот, с трудом поднимаясь на ноги со стула, на котором сидел.
— Ну, нет, ты сам не можешь идти, как я теперь вижу. Но это ничего, тебя понесут солдаты.
По знаку капитана Роберто двое солдат подхватили моряка на руки и понесли его, между тем как сам Роберто предложил руку Кармен.
Когда маленький отряд выходил из зала, дон Мануэль в бешенстве крикнул:
— Ага! Донна Кармен уходит с врагами своего отца и отечества! Этого и нужно было ожидать… Идите, идите! Убирайтесь скорее с глаз моих!.. Напрасно только вы оставили меня в живых! Бойтесь теперь моей мести… Она будет достойна и вас, и меня!
— А что с Долорес, Фрикеттою и Пабло? — спросила Кармен, крепко опираясь на руку своего избавителя.
— Мы еще не напали на их след, — грустно ответил молодой офицер.
— Неужели нет никаких предположений, куда они девались?
— Ни малейших, сеньорита. Поэтому я и явился сюда за собакой мальчика, в надежде, что она поможет мне разыскать его следы.
— А! Это хорошая мысль! — воскликнула Кармен. — Если есть маленькая возможность напасть на след пропавших, то конечно один только Браво сделает это.
— Да, не приди мне в голову эта мысль, нам не удалось бы вывести вас из неприятного положения и спасти нашего храброго Мариуса.
— Э! — отозвался моряк. — Я уже теперь ни на что не гожусь, капитан. Но тем не менее я ваш до последней капли крови!
— Браво! Браво! — кричала между тем Кармен.
Позади девушки раздался глухой визг. Бедная собака, опустив голову и хвост, с трудом тащилась за отрядом. В боку собаки была рана, из которой сильно текла кровь.
— Браво, бедняжка, как тебя ранили! — сказала она, погладив собаку.
Браво тихо взвизгнул, присел и облизал свою рану, затем снова продолжал путь.
Когда все подошли к разрушенному шалашу, собака вдруг начала проявлять признаки беспокойства. Она обнюхивала хворост и землю и металась из стороны в сторону.
— Ищи, Браво, ищи, дружок! — поощряла Кармен собаку. — Ищи Пабло!
Услыхав имя своего маленького господина, Браво тихо залаял, завертел хвостом, хотя, очевидно, сильно страдал от раны.
Покружившись несколько минут на одном месте, собака внезапно с радостным визгом бросилась вперед.
— Нашла, нашла! — радостно воскликнула Кармен. — Теперь она доведет нас, куда нужно. Пойдемте скорее за ней!
Не следует забывать, что дело было ночью. Отряд шел лесом с большим трудом, тем более что солдатам мешали ружья и раненый Мариус, которого нужно было нести.
Простодушный провансалец выходил из себя, видя, что из-за него замедляется шествие, и все время порывался спуститься на землю.
— Да бросьте вы меня! — кричал он. — Охота вам возиться с полумертвым человеком, который уже никуда не годится!.. Пустите меня, дайте мне тут лечь. Пока вы тащитесь со мной, бедных барышень и мальчика, быть может, уже режут, и вы из-за меня, никуда не годной старой морской крысы, не успеете спасти их… Говорю вам, братцы, пустите меня!
— Слушай, Мариус, — с твердостью сказал Роберто, — если ты не перестанешь дурить, я прикажу связать тебя и заткнуть тебе рот. Сиди смирно и молчи.
Между тем, Браво, водя носом по земле, безостановочно шел вперед, по временам слегка взвизгивая.
Кармен следовала за собакой, не обращая внимания на хлеставшие ей лицо и царапавшие ее ветви, на терновник, за который цеплялось и рвалось платье, на рытвины, корни и камни, заставлявшие ее на каждом шагу спотыкаться.
Усталая, изнемогая от жары и затруднительной ходьбы, молодая девушка не произнесла ни одной жалобы и только повторяла:
— Ищи, Браво, ищи маленького Пабло!
Капитан Роберто, шедший за молодой девушкой, удивлялся, что им не попадается навстречу ни один человек из отряда полковника Карлоса.
Роберто вел с собой только десять человек из того отряда, в котором, следовательно, оставалось сорок. Куда же они девались?
Молодой офицер тщетно подавал условные знаки, по которым инсургенты издалека узнавали друг друга, — никто не откликался. В лесу царствовало полное безмолвие. Лишь изредка по вершинам деревьев проносился слабый ветерок.
Под конец Роберто очень резонно рассудил, что Карлос принял ложное направление и зашел куда-нибудь далеко в сторону, так что теперь не скоро и отыщешь его. Может быть, он даже запутался в лабиринте кустарников и сам не знает, как оттуда выбраться. Во всяком случае, приходилось теперь действовать одному, и это значительно уменьшало шансы на успех.
Человек энергичный и храбрый, воспитанный в суровой боевой школе, Роберто не боялся никакой опасности лично за себя, но при всем этом он был слишком благоразумен, чтобы понапрасну рисковать жизнью своей и своих подчиненных. Если уж умирать, то нужно сделать так, чтобы эта смерть принесла пользу общему делу.
Он сильно тревожился при мысли, что ему с горстью людей не удастся выполнить того, что мог бы сделать сильный отряд, но молчал, не желая расстраивать Кармен.
Впрочем, он утешал себя надеждой, что, быть может, еще и наткнется на полковника Карлоса и его отряд.
Однако время бежало, каждая минута была дорога, а собака все продолжала водить отряд по лесу, и нигде не было даже признака какого-нибудь жилья или вообще присутствия людей.
Куда же завели девушек и мальчика? Живы ли они еще? Что, если Браво приведет только к их трупам?
Собака вдруг начала дрожать всем телом. Бедное животное ползло, высунув язык, тяжело дыша и издавая стоны. Очевидно, она изнемогала от боли, слабости и жажды, но все-таки продолжала двигаться вперед, водя носом по земле.
— Ей нужно бы дать пить, — говорила Кармен, чуть не плача от жалости при виде страданий собаки.
Один из солдат подал девушке белую жестяную фляжку с водой. Кармен знала, что это настоящий подвиг в безводной местности, где люди зачастую погибали от жажды, и потому горячо поблагодарила солдата.
Собака напилась, с благодарным визгом лизнула руку Кармен и, немного ободрившись, снова потащилась вперед. Но вот кусты внезапно раздвинулись, и взорам путников представилось длинное мрачное здание. Собака громко взвизгнула и, напрягая последние силы, бросилась к зданию, около которого и упала замертво.
— Да ведь это капище «воду»! — с ужасом воскликнул один из солдат.
ГЛАВА XXI
Освобождение. — Радость пленников. — Бойня. — Победа правых — Мариус, Браво и Пабло. — Беспокойство. — Бдительность. — Появление испанцев.
Если бы с капитаном Роберто были одни туземные солдаты, они, конечно, не решились бы подвергать себя гневу «воду». Ужас, внушаемый этим божеством, так силен, что люди, даже не посвященные в его культ, не решаются трогать того, что находится под его покровительством.
К счастью, Карлос Валиенте набрал свой отряд преимущественно из американских добровольцев, большей частью уроженцев Техаса, людей, свободных от всякого суеверия, неустрашимых и привыкших ко всевозможным случайностям войны.
У капитана Роберто имелось семь человек из этих людей. По команде своего начальника они последовали за ним с ружьями наперевес. Остальные трое были негры и пошли за товарищами по обязанности, хотя и не без тайного трепета.
Из внутренности здания вдруг послышались раздирающие душу крики женщин, звавших на помощь. Дверь оказалась запертой. Начинать переговоры о том, чтобы отперли дверь, было некогда, и потому Роберто скомандовал:
— Двое рубите дверь топором! Остальным приготовиться стрелять!
Все американцы носили за поясом широкий топор с короткой рукояткой, оказывавший им большие услуги в дремучих лесах. Они поставили свои ружья к стене, выхватили топоры и принялись поспешно рубить массивную дверь.
С первых же ударов дверь треснула сверху донизу. Еще несколько сильных ударов — и доски разлетелись в щепки. Внутренность здания открылась; застигнутые врасплох людоеды с испугом теснились друг к другу. Браво первый одним громадным прыжком проскочил через брешь в капище.
Остолбеневший от изумления и негодования жрец опустил нож, которым готовился поразить отчаянно кричавшего Пабло, висевшего над жертвенником.
Солдаты во главе с капитаном шумно ворвались в храм, штыками прокладывая себе кровавую дорогу сквозь тесно сжавшуюся толпу сектантов.
Дойдя до жертвенника, молодой офицер одним взмахом сабли перерубил веревку и подхватил на руки полубесчувственного мальчика.
В то же время Роберто заметил Долорес и Фрикетту, лежавших связанными на полу.
Подбежав к ним, он освободил и их от уз, затем, протянув Фрикетте мальчика, сказал взволнованным голосом:
— Мадемуазель, я не желал бы никому уступить чести и радости возвратить вам этого милого мальчугана целым и невредимым.
— Да вознаградит вас Господь, капитан, за то, что вы помешали совершиться ужасному преступлению! — ответила молодая девушка. — Примите горячую благодарность за наше спасение и передайте ее вашим подчиненным.
— Роберто, — тихо прибавила Долорес, — вы избавили нас от ужаснейших страданий. Спасибо вам, мой дорогой товарищ, мой храбрый собрат по оружию. Вы заслужили нашу вечную признательность.
Пабло тоже пожелал выразить свою благодарность.
Попросив своего спасителя нагнуться, мальчик схватил его красивую голову обеими руками и горячо поцеловал его прямо в губы.
— А меня разве никто не хочет поблагодарить? — раздался веселый серебристый голосок.
— Кармен? — с удивлением и радостью одновременно воскликнули Фрикетта и Долорес, тут только заметив спутницу Роберто, до тех пор молча стоявшую в стороне.
— Да, сеньорита Кармен ваша настоящая спасительница, потому что она все время поддерживала изнемогавшую раненую собаку, пока наконец та не нашла ваших следов, — заметил молодой капитан.
Пока девушки в восторге обнимали и целовали друг друга, а Кармен рассказывала, как нашли дорогу в капище, Роберто увидел, что людоеды, опомнившись от неожиданности, начинают оказывать солдатам сопротивление.
Собрание язычников состояло из трехсот человек, большинство было вооружено ножами. Они легко могли взять перевес если не храбростью, то численностью.
Взбешенный жрец собрал вокруг себя самых мужественных, сильных и фанатичных и толковал им на своем наречии, что «воду» никогда не простит своим поклонникам, если они упустят такие прекрасные жертвы, как мальчик и молодые девушки. Необходимо во что бы то ни стало вновь завладеть ими, так неожиданно вырванными у них из рук.
Видя, что религиозное усердие и кровожадные инстинкты сектантов берут верх над страхом, жрец поднял свой нож и воскликнул пронзительным голосом:
— Смерть солдатам! Смерть преследователям «воду»! Помните, кто из вас падет от их рук, тот будет воскрешен всесильным «воду»! Напирайте смелее и дружнее на врага! Не бойтесь!.. Смотрите, их только горсть!
При этих словах, воспламенявших у людоедов жажду мести и крови, вся масса дикарей с бешенством ринулась на солдат.
— Цельтесь вернее!.. Пли! — спокойно скомандовал капитан.
Грянуло разом десять выстрелов.
Действие этого первого залпа было ужасное: каждая пуля, попав в плотно сбитую массу людей, укладывала сразу несколько человек.
Груда тел, изуродованных, окровавленных, упала под ноги уцелевших и моментально была затоптана.
— Стрелять! — раздалась вторичная команда.
Солдаты начали стрелять порознь, смотря по надобности, защищая себя и заботясь лишь о том, чтобы посреди общего смятения не задеть своих.
Хотя жрец с дерзкой отвагой фанатика открыто подставлял себя под пули, но, по странной случайности, ни одна из них даже не задела его. Сидя на каком-то своеобразном седалище, как раз посреди сражающихся, он криками и жестами поощрял своих сторонников.
Один из солдат прицелился в него и крикнул:
— А вот попробуй, бездельник, сначала сам воскреснуть!
Грянул выстрел. Голова жреца буквально разлетелась на куски, и тело его, просидев несколько мгновений на месте, тяжело грохнулось на землю.
Гибель сообщника привела жрицу в неописуемую ярость, но все ее усилия остановить испуганную толпу, бросившуюся к выходу, были напрасны: смерть жреца так поразила водуистов, что они не в состоянии были больше продолжать борьбу.
Сама же жрица еще не желала сдаваться.
Подбежав к клетке, она выпустила из нее ужа и приказала ему обвиться вокруг своей костлявой шеи. Плоская голова змеи повисла над головой жрицы и злобно сверкала своими зелеными глазами.
Стоя в таком виде, жрица кричала:
— Стойте! Не уходите! «Воду» приказывает вам остановиться! Смерть солдатам! Смерть нечисти…
Но меткая пуля одного из солдат заставила навеки умолкнуть и ее. Разрезанный пополам той же пулей уж извивался вокруг шеи жрицы.
Толкая и давя друг друга, водуисты в паническом ужасе старались прорваться сквозь ряд солдат, преграждавших им путь.
Роберто скомандовал солдатам пропустить бегущих, и в одно мгновение капище опустело. В нем остались, кроме капитана, солдат и освобожденных пленников, только мертвые и умирающие, молившие о смерти.
После страшной сумятицы наступила полная тишина, которая вдруг нарушилась чьим-то громким голосом, раздавшимся из темного угла капища.
— Ну, теперь пора и мне повидаться с моими милыми барышнями и моим маленьким другом! Я думал, меня тут раздавят… Однако нет, оставили в живых… Постойте, я сейчас подползу к вам вместе с Браво… Принимайте двух инвалидов, один из которых, двуногий, пока ни на что не годен.
— Мариус!.. Наш славный и добрый Мариус! — крикнули в один голос освобожденные пленники.
— Он самый! — откликнулся моряк, медленно пробираясь к ним в сопровождении собаки, которая все время смирно лежала около него в углу, куда солдаты при входе в «храм» положили раненого.
Пабло с радостным криком бросился к своему четвероногому товарищу, которому все были обязаны своим спасением. Увидев его раненым, еле живым и в самом жалком виде, ребенок с отчаянием всплеснул руками и сказал сквозь слезы:
— Не только нас, но даже и бедного Браво и доброго дядю «Малиуса» хотели убить эти негры!.. О, какие они злые!
Собака с радостным визгом перескочила через трупы и, бросившись к своему маленькому господину, сшибла его с ног.
Мариус, шатавшийся из стороны в сторону и бледный как мертвец, успел вовремя подхватить мальчика и крепко поцеловал его.
Пабло плакал и смеялся в одно и то же время, прижимаясь то к Мариусу, то к Браво.
Молодые девушки встали и, схватив моряка за грубые мозолистые руки, заставили его сесть на седалище мертвого жреца.
— Бедный Мариус, — ласково говорили они, — как мы рады, что опять видим вас, и как огорчены вашим состоянием!
— Э! Вам было хуже моего, да и то Бог спас вас, — говорил провансалец, с любовью глядя на них своими добрыми, ясными глазами. — Я только жалею, что не мог сейчас быть вам полезным, а лично о себе, право, не думаю — не стоит!
Воспользовавшись тем, что девушки и Мариус стали рассказывать друг другу о своих приключениях, капитан Роберто вышел из капища и стал прислушиваться к доносившимся откуда-то ружейным выстрелам.
Очевидно, невдалеке происходила схватка. Взвесив все обстоятельства, Роберто остановился на предположении, что полковник Карлос наткнулся на испанский аванпост, с которым ему и пришлось схватиться.
Выстрелы становились все слышнее, что говорило о приближении сражавшихся.
Роберто хотел было немедленно двинуться навстречу Карлосу, но, вспомнив, что будет очень трудно тащить с собой раненого матроса, трех женщин и ребенка, решился лучше остаться в капище, которое все-таки было защитой, и выжидать, что будет дальше.
Послав двух самых осторожных и умелых солдат в разные стороны на разведку и поставив часовых у входа, он возвратился в святилище, где все время шла оживленная дружеская беседа.
У каждого из солдат был небольшой запас провизии. Роберто приказал тем из них, которые остались в капище, достать ее, есть самим и поделиться с бывшими пленниками, Мариусом и собакой. Он и сам подал им пример.
Усевшись в кружок, все с аппетитом принялись за незатейливый ужин, несмотря на только что пережитые страшные минуты, на груды трупов и лужи крови.
Вскоре возвратились разведчики и донесли, что возле самого капища они не заметили ничего подозрительного, а слышали только приближающуюся перестрелку, и пришли спросить, не прикажет ли капитан разведать, где и кто стреляет.
— Идите и немедленно возвращайтесь, как только что-нибудь узнаете,
— приказал Роберто.
Через четверть часа оба солдата возвратились одновременно, хотя и с разных сторон. На них не было лица, и они едва могли перевести дух от быстрого бега.
— В чем дело? — спросил встревоженный капитан.
— Мы окружены испанскими солдатами!.. Их целый полк!.. Через десять минут они будут здесь, — донесли разведчики.
ГЛАВА XXII
Поставщики мятежников. — Кей-Вест. — «Крушители». — «Пеннилес». — Что это за судно и кто его хозяин? — Страхи лоцмана. — Испанский крейсер. — Визит. — Сделка.
Куба, этот действительно «пылающий остров», добывал средства для своего освобождения исключительно извне, то есть из Соединенных Штатов, снабжавших мятежников всем, что давало им возможность так долго поддерживать тяжелую борьбу: оружием, амуницией, одеждой, провизией и даже волонтерами.
Из архипелага скалистых островков, расположенных на крайней оконечности Флориды и называемых ее ключами (kyes), к Кубе то и дело подходили американские суда.
Кто не знает этой замечательной и в высшей степени странной серии утесов, образующих на протяжении трехсот пятидесяти километров совершенно правильную, точно выведенную с помощью циркуля дугу?
Островки эти состоят из нескольких групп, из которых главная называется «Pines-Islands» («Сосновые острова»), в которой находится остров Кей-Вест, получивший особенную известность благодаря событиям на Кубе.
Кей-Вест — самый западный из обитаемых островков этой группы; длина его девять километров, ширина — три. На этом крохотном клочке земли, играющем теперь такую большую роль, стоит город с десятью тысячами жителей, называемый по имени островка.
Городок Кей-Вест портовый. Порт его представляет собой довольно важный военный пункт: в нем могут помещаться глубоко сидящие суда, а защищающий его форт Тайлор снабжен двумястами береговых пушек. Кей-Вест служит посредником постоянного транзита, стоянкой для множества судов и сборным пунктом для американского военного флота.
Местное производство главным образом сосредоточивается на изготовлении сигар и папирос. Этим производством занято пятнадцать больших фабрик, на которых работает масса людей, преимущественно кубинцев. Поэтому не удивительно, что в Кей-Вест говорят по-испански и по-английски. Кроме того, там добывают соль и занимаются ловлей зеленых черепах, из которых приготовляется знаменитый черепаший суп, считающийся, как известно, особенным лакомством.
Наконец, Кей-Вест славится и своими смелыми моряками, так называемыми «wreckers», то есть «крушителями», почти исключительно посвятившими себя опасному делу спасания погибающих от кораблекрушений, довольно частых в этих местах. Около Кей-Веста ежегодно погибает несколько десятков судов, и потому тамошние wrecker'ы являются истинными благодетелями; они спасают, что можно, и странное название «крушителей» им вовсе не подходит, их скорее можно было бы назвать «спасателями».
Моряки эти нанимаются и на суда, совершающие опасные экспедиции. Их очень ценят за мужество, честность, ловкость, редкую предприимчивость и выносливость.
Так как Кей-Вест стоит от Гаваны всего в 135 километрах, то не удивительно, что американские спекуляторы и кубинские патриоты избрали его своим операционным пунктом.
Для судна, делающего по 15 — 16 узлов в час, — а таких много в американском купеческом флоте — это расстояние пустячное и проходится самое большее в пять-шесть часов.
Можно себе представить, сколько нужно было судам проявлять ловкости и отваги, чтобы обмануть бдительность испанских крейсеров. Выйдя из порта, они принуждены были возвращаться при первой опасности, затем выступать снова и лавировать между крейсерами, подводными камнями и мелями. Все это необходимо было проделывать ночью, идя на всех парах.
Однако несмотря на все эти затруднения ловким морякам почти всегда удавалось обмануть испанцев и счастливо добраться до Кубы.
Некоторые американские пароходы, как, например, «Президент Грант» и в особенности «Неустрашимый», заслужили этими подвигами настоящую славу.
И каким только опасностям не подвергались эти суда! Очутившись в кубинских водах, в полном мраке, с погашенными из предосторожности огнями, они мчались на всех парах, как говорится, сломя голову, ежеминутно рискуя быть захваченными или пущенными ко дну. Эти суда, известные под названием «блокадных бегунов» или «блокадных шнырял», никогда не сопротивляются, они употребляют только хитрость и быстроту, подстерегающие же их крейсеры располагают дальнобойной артиллерией.
Если такое судно попадет в плен, само оно конфискуется, а экипаж тут же, на месте, попадает на виселицу. Но ничто не в состоянии остановить отважных моряков и ярых охотников за наживой, которая у янки всегда на первом плане. Американцы отлично понимают, что без риска не обходится ни одно выгодное предприятие, и убеждены, что торговля, так же как и война, требует жертв.
Масео, как мы уже знаем, получил уведомление о приближении американского парохода, носившего странное название «Пеннилес» (то есть без гроша), совершенно им не оправдываемое, так как он вез, кроме обычного для блокадных шнырял груза, кругленькую сумму в десять миллионов долларов золотом.
Эти миллионы были подарком инсургентам собственника и вместе с тем капитана «Пеннилеса», носившего не менее странное прозвище «Бессребреника».
Этот человек был коренной француз, приключения которого наделали когда-то много шума по всему светуnote 6.
Известность его началась с того, что он, оставшись без всяких средств к существованию, не имея даже одежды, прикрыл свою наготу газетными листами и побился об заклад, что совершит путешествие вокруг света без гроша в кармане. Он имел перспективу в случае успеха выиграть пари в два миллиона долларов, а неуспеха — лишиться жизни.
Во время своего необыкновенного путешествия он приобрел громадное состояние, открыв богатые источники минерального масла (нефти) и, сделавшись затем «керосиновым королем», женился на одной красавице, получил свое двухмиллионное пари и теперь был одним из тех миллиардеров, которыми так гордится Америка.
По своему рождению это был дворянин старинного рода граф Жорж де Солиньяк. Он обладал возвышенным духом и золотым сердцем, был другом слабых и угнетенных, много помогал бедным и постоянно увлекался великими и гуманными идеями.
Все эти подробности о новом друге Кубы были сообщены генералу Масео в письме, которое тот читал в то время, когда к нему на гациенду явился Карлос Валиенте.
Но если о прибытии «Пеннилеса» хорошо был осведомлен вождь инсургентов, то и испанцы кое-что знали. Преимущество Масео состояло лишь в том, что он «точно» знал час прибытия американского корабля, тогда как испанцы только «догадывались» об этом. Они удвоили свою бдительность, держали наготове все свои военные суда, служащие для защиты берегов, — крейсеры и вооруженные пакетботы, — мобилизовали все свои миноноски; тщательно осмотрели все торпеды, уложенные под водой недалеко от берега.
Кроме того, берег охранялся войсками, находившимися под командой генерала Люка и имевшими прекрасные позиции.
Однако «Пеннилес» смело шел даже днем на всех парах, точно не имея ни малейшей надобности скрываться. На носу его гордо развевался американский флаг, а на главной мачте — вымпел яхт-клуба. Это была красивая и роскошная яхта, выкрашенная в светло-серую краску с золотыми жилками.
На корме, под полотняным навесом, сидело несколько человек. Собственник и капитан яхты, граф Жорж де Солиньяк, занимал складной стул. Это был еще молодой человек, с гордой осанкой, красивым, благородным и энергичным лицом. Рядом с ним, в качалке, сидела его жена, графиня де Солиньяк, или, как называли ее с почтительной фамильярностью приближенные, — мистрисс Клавдия. Белокурая, розовая, поразительной красоты, одетая в изящный костюм яхт-клубистки, спокойная и сияющая, она казалась феей-охранительницей этой прекрасной яхты.
Напротив хозяев в почтительных позах на складных табуретках сидели помощник капитана и лоцман, человек пожилой, со смелым и решительным лицом. Он превосходно знал свое дело и получил у Бессребреника громадное жалованье. Весь экипаж «Пеннилеса» был набран этим лоцманом и состоял преимущественно из неустрашимых wrecker'oв. Кстати сказать, все матросы отлично владели оружием, и в любую минуту могли превратиться из мирных моряков в образцовых солдат.
В настоящую минуту лоцман, приглашенный вместе с помощником капитана на совещание, предлагал пристать к Кубе посреди скал. Он брался провести яхту по таким местам, куда не могли бы следовать за ней испанские крейсеры.
— Нет, — с улыбкой возразил Бессребреник. — К чему нам прятаться? Будем действовать открыто, это проще, безопаснее и практичнее.
Но лоцман не мог понять этой «простоты», и только хотел подробнее изложить свое мнение, как вдруг по морю прокатился грохот пушечного выстрела.
— Ну, вот теперь мы и опоздали! — воскликнул он с плохо скрытой досадой.
— Это вежливое приглашение остановиться. Мы примем приглашение и остановимся, — весело проговорил Бессребреник.
— Но как же так, капитан? — спросил лоцман. — Ведь это значит, что к нам явятся с обыском. Перешарят сверху донизу всю яхту, найдут военную контрабанду, чеканное золото, а потом…
— А потом? — с той же улыбкой спросил Бессребреник, видя, что лоцман не решается окончить.
— А потом заберут нас и тут же повесят. Разве этого мало по-вашему?
— Полноте, мой милый, этого они не сделают. Вы преувеличиваете строгость испанских офицеров. Вы увидите, как они любезны, снисходительны и… сведущи в делах.
В эту минуту из-за скал вдруг вынырнул крейсер и на всех парах приблизился к яхте, спокойно остановившейся посреди моря.
Лоцман, несмотря на свою обычную храбрость, заметно побледнел и машинально поднял воротник своей куртки, как бы желая таким образом уберечь свою шею от угрожавшей ей веревки.
Между тем капитан продолжал улыбаться, а его прелестная супруга, грациозно покачиваясь в качалке, с любопытством смотрела на маневры крейсера.
Крейсер остановился в нескольких сотнях метров от яхты и спустил шлюпку, которая мгновенно наполнилась вооруженными матросами и направилась к «Пеннилесу».
— Принимайте гостей, мистер Адамс, — с легкой усмешкой сказал капитан «Пеннилеса» лоцману и скомандовал спустить лестницу.
Через пять минут на яхту медленно, с достоинством взобрался испанский морской офицер с двумя матросами.
Бессребреник встретил испанцев со свойственной ему холодной вежливостью и спросил, что им угодно.
— Вы капитан? — в свою очередь спросил испанский офицер.
— Да, я капитан и владелец этой яхты.
— Вам конечно известно, сеньор, что каждое судно, появляющееся в кубинских водах, подвергается тщательному осмотру?
— Да, сеньор. Потрудитесь следовать за мной. Я сам проведу вас по всей яхте. Начните осмотр с моей каюты.
Испанец сделал знак согласия и, вежливо поклонившись графине, спустился вместе с Бессребреником с палубы вниз, в каюту.
Пройдя через гостиную, убранную с баснословной роскошью, они вошли в небольшое помещение, нечто среднее между кабинетом и курильной.
На столе лежало несколько толстых пачек зеленых американских банковых билетов, играющих такую видную роль во всем мире.
Бессребреник вежливым жестом пригласил офицера сесть, сел сам и без всяких предисловий начал:
— Вы капитан Родригец?
Испанец с удивлением взглянул на него.
— Да, сеньор, но…
— Вы третьего дня проиграли в карты пять тысяч долларов?
Это еще больше удивило испанца.
— Странный вопрос при настоящих обстоятельствах!.. Не понимаю, почему вы так интересуетесь моими личными делами.
— Отчего же и не интересоваться ими. Я филантроп, и положение храброго офицера, проигравшего на честное слово такую крупную для него сумму, которую он не в состоянии сразу уплатить, меня и трогает, и интересует.
— Но как вы могли узнать?..
— В Кей-Весте известно все, что имеет хоть косвенное отношение к Кубе… Я знаю, что вы поставлены в необходимость или заплатить, или пустить себе пулю в лоб, если, конечно, не предпочтете выйти в отставку и сделаться… уж не знаю чем, но во всяком случае человеком, обесчещенным на всю жизнь.
Испанец побледнел и молча опустил голову.
— А что бы вы сделали для того, кто ссудил бы вам эту сравнительно незначительную сумму, не требуя с вас ни расписки, ни векселя и вообще никакой гарантии в уплате? — спокойно продолжал Бессребреник.
— Я?.. Я сделал бы все, что могу.
— Отлично… Так вот вам двадцать пять билетов по тысяче долларов…
— Но мне нужно только пять тысяч…
— Разве? А мне показалось, мы говорили о двадцати пяти тысячах… Простите, у меня такая плохая память на цифры… Ну, немного больше или немного меньше — не все ли равно!.. Берите. Эта сумма поможет вам не только заплатить долг, но, быть может, и отыграться.
Испанец еще более побледнел, и глаза его загорелись. С минуту он просидел неподвижно, в нем происходила сильная внутренняя борьба.
Но вот из его груди вырвался тяжелый стон, и он дрожащими руками схватил протянутую ему пачку билетов, судорожно сжал ее в комок и поспешно сунул в карман.
— Вот так-то лучше, — добродушно заметил Бессребреник.
— Чего же вы потребуете от меня за эту… услугу? — хриплым голосом спросил испанец. — Имейте в виду, что своего долга я не нарушу ни за что в мире.
Бессребреник взял другую пачку билетов и начал считать ее.
— Двадцать три… двадцать четыре… двадцать пять… Двадцать пять тысяч долларов… Я ничего не требую. Я и так счастлив, что мог услужить порядочному человеку… Примите вот кстати и эту пачку… Мне только сейчас пришло в голову, что одной пачки вам, пожалуй, будет недостаточно, чтобы тягаться с капризной фортуной. Она по большей части благосклонна только к тем, которые не очень нуждаются в ней.
Глаза офицера горели как уголья; на лбу его выступили крупные капли пота. Он, не отрываясь, смотрел на билеты, которыми искуситель небрежно ударял по столу. Долг присяги мало-помалу отступал на второй план перед таким соблазном.
— Давайте! — глухо прошептал искушаемый. — Но скажите же наконец, чего вы хотите от меня?
Вторая пачка билетов тоже исчезла в кармане его мундира.
— Сущих пустяков, — ответил Бессребреник. — Мы с женой путешествуем ради своего удовольствия и любознательности. Нам очень хотелось бы побывать на Кубе; но там война, представляющая массу неудобств для туристов, самое скучное из которых — ежеминутные остановки нашей яхты крейсерами. Поэтому я прошу у вас только простого пропускного билета.
— И больше ничего?
— Больше ничего.
— А вы можете дать мне честное слово, что у вас на яхте нет никакой контрабанды?
— Разве я, граф де Солиньяк, и моя жена похожи на контрабандистов?..
— О, нет…
— И по-моему тоже… Итак, капитан, я уверен, что вы, как человек предусмотрительный, запаслись на всякий случай пропускными билетами, подписанными вашим главнокомандующим, и захватили с собой один из них…
— Да, вы не ошиблись, сеньор. Я захватил с собой такой билет, потому что вид вашей яхты заставил меня предположить, что ее смело можно будет пропустить.
— Ну, вот видите. Потрудитесь же достать этот билет, сделать на нем надлежащую надпись и вручить мне… Вот чернила и перо.
Побежденный американскими банковыми билетами, испанец достал из кармана форменный бланк, с лихорадочной поспешностью набросал на нем несколько строк и передал билет Бессребренику.
Тот внимательно прочел:
«Я, нижеподписавшийся, капитан фрегата испанского флота, лейтенант крейсера „Гвадиана“, сим свидетельствую и удостоверяю, что яхта „Пеннилес“ под американским флагом не имеет на своем борту ничего подозрительного в смысле военной контрабанды, в доказательство чего выдается это свидетельство.
Подпись: Родригец».
Ниже было напечатано:
«Пропускать везде беспрепятственно предъявителя этой охранительной грамоты».
Затем следовали подпись и печать Вейлера.
Бессребреник с довольным видом кивнул головой и встал. Испанец последовал его примеру, и оба они вышли на палубу.
Проводив своего гостя, капитан яхты обратился к лоцману и сказал:
— Ну что, мистер Адамс? Видите, дело отлично обошлось без ареста и виселицы… Теперь ведите яхту к острову, на котором нас встретят люди генерала Масео, а может быть, и сам он. Я послал ему уведомление, что буду у берега Кубы сегодня вечером в девять часов, а вы знаете, я привык сдерживать свои обещания.
— Все это мне кажется какой-то фантасмагорией, капитан… — начал было лоцман.
— Э, мой друг, какой же вы после этого янки, когда признаете фантасмагории! — смеясь перебил Бессребреник.
— Но каким же образом вы устроили это?
— Очень просто: выручил человека из нужды — вот и все!
— Ага! Теперь я понимаю.
— И отлично… Итак, можете продолжать путь.
Лоцман подошел к рулю, взялся за колесо и скомандовал:
— Go ahead! (Вперед! )
Через минуту яхта снова плавно понеслась по волнам к берегам Кубы.
ГЛАВА XXIII
Масео и Бессребреник. — Благодетельница Кубы. — На борту яхты. — Перенос сокровища. — Воздушный шар. — Отъезд Масео. — Предчувствия. — Отсутствие и возвращение доктора. — Важное сообщение. — Измененный маршрут.
Благодаря пропускному билету, так легко добытому Бессребреником, яхта спокойно могла остановиться в заранее условленном месте, посреди грозного пояса подводных камней, окаймляющих северо-западный берег провинции Пикар-дель-Рио на Кубе.
Яхта вошла в небольшой, хорошо укрытый заливчик и все время была под парами, чтобы каждую минуту быть готовой пуститься обратно в море.
Наступала ночь. Издали доносился треск ружейной перестрелки, по временам грохот пушек. Это продолжалось часа два, а затем все стихло.
На борту яхты, окутанной мраком, тревожно прислушивались к шуму сражения, исход которого был важен, так как только от него зависел успех экспедиции Бессребреника.
Предприятие владельцев яхты, начатое ими без всякого расчета на какую-нибудь выгоду, из одного только великодушия, было крайне рискованно.
В девять часов вечера Бессребренику донесли, что на берегу видны какие-то тени, осторожно приближающиеся к воде.
Вахтенный сделал осторожный оклик:
— Кто идет?
— Свободная Куба! — последовал ответ.
Вслед за тем послышалось тихое насвистывание американского народного гимна «Yankee doodle».
— Причаливай! — раздалась команда Бессребреника.
Скалистый берег делал в этом месте выступ, на который и был переброшен с яхты трап.
Какой-то человек высокого роста смело прошел по трапу на борт яхты, где его привыкшие к темноте глаза сразу разглядели мужскую фигуру, которая встретила его и протянула ему обе руки.
— Вы генерал Масео, герой борьбы за независимость Кубы? — произнесла эта фигура.
— А вы — наш великодушный друг, граф Жорж де Солиньяк? — откликнулся прибывший с берега, который действительно был вождь инсургентов Масео.
И они обменялись крепким рукопожатием. Затем Бессребреник пригласил знаменитого предводителя инсургентов в свою гостиную, из которой герметически закрывающиеся железные ставни не пропускали наружу ни малейшего луча электрического света, заливавшего это помещение.
В этом чудном плавучем гнезде роскоши дожидалась мистрисс Клавдия, сильно заинтересованная всем происходившим.
— Генерал Антонио Масео, — проговорил Бессребреник, представляя жене своего гостя. — Графиня де Солиньяк, — прибавил он, указывая последнему на мистрисс Клавдию.
Масео почтительно поклонился, осторожно взял кончиками пальцев протянутую ему крошечную нежную руку молодой женщины и произнес мягким, слегка дрожащим голосом:
— Графиня, я не нахожу слов, чтобы выразить мою признательность благодетельнице свободной Кубы. Да благословит вас Бог за это. Ваш поистине царский подарок делается для нас еще ценнее потому, что вы оказываете нам честь своим личным присутствием.
— Генерал, — тихо ответила графиня, — принцип, за который вы так мужественно боретесь, достоин таких борцов, как вы, и каждый, у кого есть сердце и душа, должен присоединиться к вам и оказывать посильную помощь. Муж и я вполне вам сочувствуем. Лепта, которую мы сегодня принесли, не более как задаток в доказательство нашего желания быть банкирами свободной Кубы… Не так ли, мой друг — закончила она, обратившись к мужу.
— Конечно, дорогая Клавдия, — ответил тот. — Но я прошу не забывать, что при настоящих обстоятельствах нам дорога каждая минута… Генерал, ваше своевременное появление на свидание позволяет мне надеяться, что вы отразили своего противника.
— Да, берег очищен… по крайней мере, на двадцать четыре часа, — проговорил Масео, причем взгляд его загорелся огнем торжества.
— Это хорошо… А сколько в вашем распоряжении людей?
— Около шестисот.
— Достаточно и половины, чтобы перенести золото на берег… Два миллиона долларов весят три тысячи пятьсот килограммов, следовательно, придется по двенадцать килограммов на человека.
— Да это целое богатство для моих храбрецов! — сказал Масео. — Они ведь не получают жалованья, зачастую живут впроголодь и нередко бывают по целым дням с пустыми желудками. Но будьте уверены, несмотря на это, не пропадет ни гроша, все золото будет сдано в наше казначейство в совершенной целости.
Но время действительно было дорого, и потому на борту яхты скоро началась лихорадочная деятельность. Так как пока нечего было опасаться ни со стороны берега, ни со стороны моря, то зажгли фонари и принялись за выгрузку яхты.
Люди Масео во главе с офицерами неслышно всходили на борт, молча брали ношу и тихо, точно привидения, скрывались с ней в ночном мраке.
Через час два миллиона Бессребреника были уже на Кубе.
Кроме того, было выгружено множество ящиков с оружием, амуницией, одеждой и провизией. Ничего не было забыто великодушным другом Кубы.
Когда Масео стал прощаться, Бессребреник сказал ему:
— Это еще не все, генерал. Я приготовил лично для вас небольшой сюрприз.
— Надеюсь, что в этом сюрпризе нет ничего ужасного? — с улыбкой произнес храбрый вождь инсургентов.
— Конечно нет. Я хочу подарить вам аппарат удивительно простого устройства и легко управляемый. Благодаря этому аппарату, вы сможете переноситься с места на место со скоростью экстренного поезда. Вы можете подниматься, опускаться, двигаться направо и налево, как вам вздумается, и совершенно безопасно наблюдать за всеми движениями неприятеля.
— А! Это, вероятно, воздушный шар? — радостно воскликнул Масео.
— Вы угадали, — ответил Бессребреник, — это действительно воздушный шар, поддающийся управлению и обладающий удивительной двигательной силой; он может служить не только для наблюдений, но и страшным оружием на войне.
— Значит, вы даете нам в руки средство для достижения «верного» успеха в нашем деле.
— По крайней мере — очень важную помощь, стоящую нескольких полков.
— Но… откуда же мы будем добывать необходимый газ для шара?
— Об этом не беспокойтесь, генерал. Мой шар имеет, между прочим, и ту особенность, что его подъемная сила служит для него вместе с тем и двигательной…
— Ну, уж это для меня совершенно непонятно…
— А между тем это очень просто: вместо того чтобы применять электрические аккумуляторы или тому подобные тяжеловесные и занимающие много места приборы, с которыми, кроме того, так много возни, я отдал предпочтение сжатому или, вернее, превращенному в жидкое состояние водороду…
— Браво!
— Теперь вам понятно?.. Таким образом, я получаю в минимальном объеме громадное количество газа. Емкости, в которых он заключен под сильным давлением, имеют форму и размеры гранат с особого рода крышкой. Это собственно газовые бутыли, только не стеклянные, а стальные, так что об опасности взрыва не может быть и речи, притом их нельзя ни разбить, ни повредить…
— Чудеса, право чудеса! — восторгался Масео.
Бессребреник улыбнулся и продолжал:
— Достаточно привинтить к крышке соединительную трубу, чтобы разреженный водород соединился с механизмом движения и управления шаром. Наполнение шара газом производится тем же способом, то есть без посторонней помощи, и потому тоже не представляет никаких затруднений. Когда бутыль будет пустая, ее можно наполнить порохом или другим взрывчатым веществом, так что она превращается в гранату.
— Я, право, не знаю, чему более удивляться, сеньор: вашей безграничной изобретательности или вашей неистощимой щедрости!
— Не стоит удивляться, дорогой генерал, лучше постарайтесь извлечь побольше пользы из того, что я предлагаю вам. В сравнении с вашими подвигами все, что я делаю из желания доказать вам свое сочувствие, очень незначительно… Я, впрочем, должен просить вас подождать несколько дней до получения в свою собственность аэростата. Он мне нужен для того, чтобы, так сказать, с птичьего полета произвести ревизию клочков земли, которыми я владею на Кубе. Там у меня есть плантации, которые прежде находились в цветущем состоянии, а теперь, по всей вероятности, совершенно разорены. Кстати, эта маленькая воздушная экскурсия позволит мне испытать шар.
— Делайте все, что найдете нужным, — сказал Масео. — Позвольте принести вам от имени всех сражающихся за освобождение Кубы искреннюю вечную признательность. Теперь мне необходимо покинуть вас, чтобы скрыть в безопасном месте наше сокровище.
— До свидания, дорогой генерал.
— До скорого свидания, дорогой благотворитель!
— На рассвете я поднимусь в аэростате и, наверное, с него увижу вас… Прощайте!
Новые друзья крепко пожали друг другу руки и расстались. Масео поспешил возвратиться на берег к нетерпеливо ожидавшим его людям.
Через несколько минут он со своим отрядом уже шел скорым шагом в то место, откуда испанцы были выгнаны и где теперь было совершенно тихо и безопасно.
Быстро подвигаясь вперед, вождь инсургентов, которому на повороте дороги, так же как и его офицерам, подвели лошадей, чувствовал, как в его сердце закрадывается какое-то щемящее, тоскливое чувство, как будто предвестник скорого несчастия.
Этот храбрец, тело которого было покрыто рубцами от полученных в сражениях ран, никогда раньше не знал ни страха, ни боязни, но теперь, несмотря на энергию и уверенность в окончательной победе, им вдруг овладело такое ощущение, точно его вели на казнь, и он, при всей своей силе воли, никак не мог отделаться от печального предчувствия.
«Что за странность! — думал он. — Мне кажется, что я сегодня буду убит. Мысль о близкой смерти упорно овладела мной и не хочет покинуть меня… Я не боюсь смерти, но мне еще нельзя умирать, я должен жить, если не для себя самого, то для моего дела… Однако не мешает на всякий случай сделать необходимые распоряжения… »
И, обернувшись назад, он громко позвал своего друга, поверенного всех своих тайн:
— Серрано! Мне нужно поговорить с тобой… Серрано! Где ты?
Доктор не откликался. Масео удивился и, думая, что доктор возится с каким-нибудь внезапно заболевшим, приказал разыскать его.
Один молодой человек, любимец Масео и в свою очередь безгранично ему преданный, сын Максимо Гомеца, другого героя борьбы за независимость Кубы, подъехал к своему начальнику и доложил ему:
— Генерал, доктор Серрано недавно ускакал куда-то в сторону.
— Вот как! Ты в этом уверен, Франциско?
— Да, генерал. За минуту до своей отлучки он говорил со мной и сказал, что ему необходимо отлучиться ненадолго и что он скоро вернется к нам.
— Гм!
В мозгу Масео мгновенно пронеслось подозрение об измене доктора — мысль ужасная, мучительная. Это было точно откровение свыше, с поразительной ясностью представившее внутреннему взору генерала всю картину того, что его ожидает впереди.
Он видел себя умирающим, предательски пораженным из-за угла, слушал шумные выражения торжества своих врагов, избавившихся от такого опасного противника. Всего ужаснее было для него сознание, что с его гибелью сильно пострадает дело освобождения родины.
Но он тут же устыдился своей мысли, которая казалась его честной натуре оскорблением отсутствующего друга.
Он стал припоминать все, что служило неопровержимым доказательством преданности доктора инсургентам: его страстную любовь к Кубе и жгучую ненависть к испанцам; вспоминал свои личные отношения с ним, старую дружбу, братство по оружию, перенесенные вместе невзгоды и общие надежды.
Пожав плечами, он пробормотал про себя:
— Нет, подозревать Серрано — прямо глупость, даже хуже — это было бы низко! Серрано самый честный человек из всех, кого я знаю, и если бы мне пришлось сомневаться в нем, то я скорее должен бы не доверять родному отцу!..
В это мгновение послышался топот мчавшейся во весь опор лошади и оклики: «Кто идет?», проносившиеся от задних рядов отряда до передних. Затем раздались крики: «Серрано! Это он!.. Это наш доктор!»
— Где генерал? — коротко спросил всадник, поравнявшись с отрядом.
— Я здесь, мой друг, — откликнулся Масео. — О, как я рад тебя видеть! Я боялся, не случилось ли чего с тобой…
— Благодарю… Со мной ничего не случилось… Но я везу важную новость. Мы идем прямо на засаду. Впереди нас ожидают четыре тысячи испанцев.
— Черт возьми! Это действительно очень важно! — воскликнул Масео.
— В том то и дело… Я так и думал, что отступление Люка было только ловушкой, и, чтобы в этом убедиться, я один отправился на разведку и узнал, что на рассвете нас собираются атаковать, а этого, в виду незначительности наших сил, ни в каком случае не следует допускать.
— Конечно!.. Хорошо, я изменю маршрут, — проговорил Масео, — и присоединюсь к остальной части моих войск, а тогда — милости просим, господа испанцы!.. А тебе, мой дорогой друг и преданный товарищ, еще раз большое спасибо! Благодаря тебе мы избежали страшной опасности.
Если бы глаза Масео обладали свойством проникать в мрак, то он заметил бы ироническую улыбку, мелькнувшую на лице доктора.
ГЛАВА XXIV
Безвыходное положение. — Десять против трехсот. — Парламентер. — Кровавый ответ. — Неожиданные родственники. — Смерть Браво. — Последние заряды. — Теперь вы сдадитесь! — Героический ответ.
Так жестоко наказанные капитаном Роберто и его небольшим отрядом, «водуисты» быстро рассеялись в ночном мраке, а молодой офицер в ожидании рассвета поместился в капище вместе со своими солдатами и освобожденными пленниками.
Он понял, что слышавшаяся вдали перестрелка — это стычка полковника Карлоса с испанцами. Временами пальба становилась слышнее, но определить место, где именно она происходила, все-таки было невозможно.
Едва успели возвратиться посланные капитаном Роберто разведчики с докладом о приближении неприятеля, как перед капищем уже появился отряд испанцев. Очевидно, предводитель отряда хорошо знал, что здесь находятся девушки и их защитники, судя по тому, что сразу началась атака на наскоро исправленную и запертую дверь здания.
Сопротивление было самое отчаянное.
Если на стороне нападавших было превосходство численности, то осажденные обладали хорошей позицией, испытанной храбростью и привычкой к самой строгой дисциплине.
Встретив серьезный отпор, испанцы были вне себя от ярости. Они подумали, что в капище находится втрое больше людей, нежели предполагалось, и отступили с целью возобновить нападение на рассвете.
К несчастью, у осажденных не хватало зарядов.
Опытный и осторожный Роберто, осмотрев сумки у солдат, нашел, что у каждого было не более десяти зарядов. Внутренне содрогаясь, он однако не решился сообщить девушкам об этом грустном обстоятельстве.
«Все-таки не сдадимся до последней возможности! — думал он про себя. — Храбрым Бог владеет!»
Предвидя вторичную атаку, он приказал потихоньку пробить в стене, возле входа, отверстия, и перед каждым из них поставил по солдату.
— Берегите заряды, стреляйте только наверняка, — сказал он, окончив все приготовления к новой обороне.
Немного погодя появилось солнце, — вдруг, как всегда бывает в тропиках, без постепенных переходов от мрака к свету.
Вслед за появлением солнца возобновилась и атака, с еще большим ожесточением, чем ночью.
Испанцев было триста человек. Они бросились на капище с уверенностью в успехе.
Из импровизованных бойниц грянул ружейный залп, уложивший сразу десять человек, что, однако, не уменьшало энергии нападающих.
Еще залп — и снова десять человек выбыло из строя.
Тем не менее лицо молодого предводителя инсургентов было мрачно.
«Их слишком много!» — думал он о численном превосходстве испанцев и взглянул с тоской на девушек, стоявших вместе с мальчиком за жертвенником.
Между тем в дверь снаружи сыпались удары топорами, сопровождаемые дикими возгласами и глухо отдававшиеся под сводами обширного здания.
Третий залп, раздавшийся вслед за командой капитана Роберто, уложил еще несколько неприятелей, но дверь уже со всех сторон дала трещины и вскоре должна была разлететься в щепки под ударами осаждающих.
— Ложись! — скомандовал капитан Роберто.
Солдаты легли, и он один остался на ногах, с револьвером в руках. Видя, что заряды постепенно истощаются, и сознавая, что через несколько минут он и все находившиеся с ним будут во власти беспощадного врага, Роберто решился обратиться к великодушию и гуманности испанцев.
Он заботился не о себе и даже не о своих солдатах, а о тех, которые находились под его покровительством и с удивительным спокойствием ожидали исхода неравной борьбы.
Надев на острие сабли белый носовой платок, Роберто поднялся до слухового окна и, не обращая внимания на свистевшие вокруг него пули, высунул голову и замахал саблей с надетым на ней платком.
На мгновение огонь прекратился. Пользуясь этим, Роберто крикнул взволнованным, но громким голосом:
— Здесь находятся три женщины и ребенок, которых хотели принести в жертву «воду», но мы успели вовремя спасти их. Во имя человечности я прошу для них свободы. Дайте честное слово, что вы не причините им никакого зла, а с нами тогда делайте, что хотите.
Во всякой другой стране при подобных условиях эта просьба была бы бесспорно уважена, но здесь было не то.
Чей-то дрожащий от злобы, резкий и повелительный голос насмешливо крикнул в ответ на это благородное воззвание:
— Стреляйте в этого краснобая!.. А потом мы их всех подпалим.
Кармен побледнела, и на ее глазах выступили слезы стыда: она узнала голос своего отца!
Раздался залп из двадцати карабинов, но Роберто в момент команды дона Мануэля успел спрыгнуть вниз, так что пули пролетели над его головой и застряли в противоположной стене.
— Трусы!.. Негодяи!.. Будьте прокляты! — крикнул он им в бойницу сдавленным от гнева голосом. — Да падет на вас кровь невинных!
Заметив, что Роберто вытирает щеку, по которой тянулась тонкая красная полоска, Фрикетта подошла к нему и с участием спросила:
— Вы ранены?
— Пустяки, мадемуазель!.. Небольшая царапинка… Вероятно, немного задело камнем или щепкой, — ответил он на превосходном французском языке, но с характерным произношением жителей берегов Луары.
— Однако как вы хорошо говорите на моем родном языке! Неужели вы мой земляк? — с удивлением воскликнула девушка, внимательно вглядываясь в молодого человека.
— Я действительно французского происхождения, мадемуазель, и мое настоящее имя — Роберт.
— И моего отца звали так же. Уж не родственники ли мы, мистер Роберт?
— Очень может быть.
— Я была бы в восторге…
— А я и подавно!
Крик предсмертной агонии прервал эту беседу: один из солдат, пораженный через трещину в двери, упал с раздробленным черепом.
Роберто бросился занять его место, но его предупредила Долорес.
Молодая героиня подняла заряженное ружье, выпавшее из рук убитого, и выстрелила в нападающих с искусством опытного стрелка.
— Еще одно слово, мистер Роберт! — сказала Фрикетта. — Имеете вы какие-нибудь сведения о своих родных?
— О, да, мадемуазель, и даже очень точные. Мой прадед, уроженец Амбуаза, был капитаном в Сан-Доминго, в армии генерала Леклера. У него был…
— Брат, — подсказала Фрикетта.
— Да…
— Близнец, тоже капитан…
— Совершенно верно. Откуда вам это известно?
— Братья-близнецы горячо любили друг друга и никогда не расставались…
— Да, да, и это верно…
— Но обстоятельства заставили их разлучиться. Один из них, Жан, был взят в плен…
— Он бежал на Кубу и был моим прадедом, а другой…
— Другой, Жак, возвратился во Францию и был моим прадедом… У нас есть миниатюра, изображающая обоих братьев в военных мундирах. Копия этой миниатюры, благоговейно хранившаяся и переходившая от отца к сыну, к несчастью, сгорела вместе с домом моих родителей. Сзади на ней было написано уже пожелтевшими буквами: «Моему дорогому брату Жану… »
— Так, так, все это вполне верно.
— Значит, мы с вами действительно родственники, кузен?
— Да, кузина! И встретились при таких печальных обстоятельствах.
— Но я все-таки очень довольна этой встречей, мой храбрый кузен!
— А я прямо от нее в восторге, моя неустрашимая и прелестная кузина!
— Это комплимент?
— Вовсе нет! Не забывайте, что мы стоим лицом к лицу со смертью… Тут уж не до комплиментов.
— Да, вы правы, наши минуты сочтены…
Новый короткий предсмертный крик заставил их оглянуться: второй солдат упал мертвым к их ногам.
Ружье еще одного, выбывшего из строя, подхватила Кармен и стала на его место.
— Браво, Кармен! — воскликнула Долорес и снова выстрелила в осаждающих.
— О, я теперь понимаю, отчего ваши силы возрастают с каждым днем!
— воскликнула Кармен, обращаясь к Роберто. — Даже я, испанка древнего рода, воспитанная в ненависти и в презрении к вам, доведена до того, что от всей души кричу: «Да здравствует свободная Куба!»
Между тем зарядов осталось очень мало, а огонь испанцев не прекращался, так что горсти осажденных не было никакой возможности устоять. Пал уже третий солдат.
Вдруг послышался пронзительный крик Пабло и вслед за тем громкое проклятие Мариуса:
— Ах, черт возьми! Тут жаркое дело, а я сплю себе, как глухой пень! — воскликнул провансалец.
Действительно, мальчик и старик, тесно прижавшись друг к другу, крепко спали; первый заснул от усталости и благодаря способности детей засыпать при каких угодно обстоятельствах, а другой — от истощения. Проснулись они оба только потому, что на них свалился третий убитый солдат.
— Эге! Даже и барышни взялись за оружие! — продолжал провансалец, оглядевшись. — А я, старый дурак, валяюсь! Это не годится!
С трудом поднявшись, он взял ружье и, едва держась на ногах, с кружившейся от слабости головой, приготовился исполнять до конца обязанности солдата.
Пабло погладил лежавшую возле него собаку. В первый раз она не ответила на его ласку, и это сильно поразило мальчика. Он обеими руками схватил голову своего четвероногого друга, повернул ее к себе и с отчаянием закричал:
— Браво! Что с тобой, моя дорогая собака?.. Браво, да взгляни же на меня, ответь мне!.. Браво! Почему ты не движешься?.. Ах, Господи, да он весь холодный!.. Мариус! Посмотри, Браво умер! Бедный, дорогой Браво!
И мальчик горько заплакал.
В самом деле, верная собака, собравшая последние силы, чтобы отыскать своего маленького господина, давно уже испустила последнее дыхание у его ног.
Видя горе своего маленького друга, суровый на вид моряк почувствовал, что у него на глаза навертываются слезы, и посреди града пуль и грома выстрелов крикнул плачущему мальчику:
— Не плачь, мой милый мальчуган, перестань, ради Бога! Право, ты разрываешь мне сердце… Я бы так хотел помочь тебе, но не могу, ей-Богу, не могу, и это меня сильно мучит!
Но Пабло еще сильнее зарыдал над трупом своего преданного друга.
Между тем положение осажденных ухудшилось. Все солдаты были перебиты. В живых остались только Роберто, Мариус, три девушки и Пабло. В ружьях находились последние заряды… Было очевидно, что этой героической борьбе наступал конец. Всякое сопротивление оказалось невозможным: осажденным оставалось только умереть.
Сгруппировавшись возле жертвенника и поставив мальчика всередину, все осажденные пожали друг другу руки и, опершись на свои карабины, спокойно ожидали смерти.
Вот разбитая дверь с треском и грохотом рассыпалась. Человек двадцать ворвались в святилище «воду» и, потрясая оружием, громко закричали:
— Теперь вы сдадитесь!
— Никогда! — ответил негодующий женский голос. — Никогда я не сдамся врагам моей родины!.. Да здравствует свободная Куба!
И Долорес Валиенте сделала два шага вперед, подняла ружье и выстрелила в толпу испанцев.
В ответ на этот выстрел грянул целый залп, и все капище мгновенно окуталось пороховым дымом.
ГЛАВА XXV
Роковое доверие. — По пути засада. — Предательский залп. — Смерть Масео. — Один против ста. — Пред трупом вождя. — Знамя в качестве савана. — Торжество испанцев.
Доктор Серрано дал столько доказательств своей преданности и верности инсургентам и проявлял такую искреннюю, бескорыстную дружбу к Масео, что тому не могло прийти и в голову заподозрить в чем-нибудь нечестном своего друга.
А между тем отважный вождь инсургентов, благородный характер которого, возвышенность чувств и военный гений удивляли даже врагов, вовсе не был наивен и доверчив.
Воспитанный в суровой школе нужды и лишений, неутомимый, терпеливый, энергичный, рассудительный, твердый, притом всегда справедливый и снисходительный, Масео хорошо понимал людей и относился к ним крайне осторожно.
Доверие его можно было приобрести не вдруг и с большим трудом, нужно было совершить на его глазах целый ряд безусловно честных поступков, в которых не имелось бы и тени своекорыстия. Но раз вверившись человеку, он отдавал ему душу и сердце. Такое безграничное доверие, прекрасное само по себе, часто вредит людям, поставленным судьбой во главе какого-нибудь важного дела.
Так случилось и с безусловным доверием Масео к Серрано.
Изучив и поняв характер инсургентского вождя, доктор Серрано сумел так обойти Масео, что тот слепо доверял ему. Серрано знал все его мысли, планы и намерения.
Мы уже видели, что Масео, по совету Серрано, изменил свой маршрут после разгрузки «Пеннилеса».
Инсургенты скрывались в горах возле Мариэля, где Масео устроил лагерь для своих резервных войск и обучал новобранцев. Он рассчитывал в недалеком будущем собрать сюда возможно большее число своих и захватить всю провинцию Гавану.
К этому-то месту и хотел пробраться Масео ближайшим путем. Но так как этот путь, по словам доктора Серрано, был занят испанскими войсками, то инсургентский вождь решил отправиться в обход по хорошо знакомым ему тропинкам.
Сопровождаемый только дюжиной всадников, в числе которых находились доктор Серрано и молодой офицер Франциско Гомец, Масео с задумчивым видом ехал рядом с доктором впереди отряда.
Рассветало. До сих пор не было ничего подозрительного, все шло отлично, и Масео, несмотря на свои мрачные предчувствия, был вполне уверен в том, что им удастся благополучно добраться до лагеря.
Силой воли прогнав от себя мрачные мысли, он обернулся к доктору и дружески сказал ему:
— А ты отлично сделал, мой милый Серрано, что вздумал совершить хотя и не большую, но рискованную рекогносцировку. Это дало тебе возможность избавить меня от сетей, которые мне расставляют на каждом шагу… Отечество во мне еще нуждается, и я должен пока жить… Еще раз благодарю тебя, дорогой друг, за твою преданность нашему делу и дружбу ко мне!
Серрано молча щипал свою бороду, как-то ежился и старался не смотреть на своего спутника. Масео, принимая это за доказательство скромности своего друга, с улыбкой продолжал осыпать его похвалами и выражать ему свою признательность.
Когда они подъехали к густой пальмовой роще, окруженной широким поясом низкого кустарника, Серрано вдруг круто остановил свою лошадь и быстро спрыгнул с седла на землю.
— Что случилось? — поспешно спросил Масео, тоже приостанавливая лошадь.
— Ничего… особенного, — отвечал Серрано. — У меня немного сбилось седло… должно быть, ослабли подпруги…
Пока изменник делал вид, что «исправляет» то, что находилось в совершенной исправности, отряд успел догнать их и по знаку Масео проехать вперед. На дороге остались только Серрано и Масео.
Как только отряд отъехал на несколько десятков шагов, со стороны пальмовой рощи из-за кустов вдруг сверкнул огонь и грянул ружейный залп. Масео покачнулся в седле и судорожно схватился за грудь. Между его пальцами фонтаном брызнула горячая кровь и сейчас же окрасила в пурпурный цвет белый мундир инсургентского вождя.
Смертельно раненный, генерал выпустил поводья и, падая с лошади, успел только пробормотать костенеющим языком:
— Доконали-таки… удалось, наконец, им!.. Боже, защити… мою… несчастную родину!.. Да здравствует… свободная… Куба!..
И Масео умер.
Серрано рвал на себе волосы и отчаянно кричал, между тем как весь отряд инсургентов, охваченный паническим ужасом, быстро умчался с места катастрофы, покидая своего вождя на произвол судьбы.
Только один остался ему верен до конца — один Франциско Гомец не обратился в бегство и не желал осрамить имени, которое носил.
Юноша поспешно спрыгнул с лошади и бросился к Масео, но встретив тусклый, неподвижный взор любимого вождя, понял, что все кончено, и громко зарыдал, упав на грудь человека, которого он любил, как отца.
А доктор Серрано продолжал до конца разыгрывать свою гнусную комедию. Он быстро расстегнул мундир убитого и приложил ухо к его груди. Убедившись, что сердце перестало биться, предатель поднялся на ноги и воскликнул дрожащим, как бы проникнутым скорбью голосом:
— Все кончено!.. Нашего дорогого Масео не стало… Нужно отомстить за него! Идем, Франциско!
Но молодой человек покачал головой и твердо проговорил:
— Я не отойду отсюда ни на шаг и пока жив, никому не позволю дотронуться до тела моего генерала. Не все же трусы. Надеюсь, кто-нибудь явится сюда за телом.
Серрано сделал свое дело и не находил нужным настаивать. Он молча вскочил на лошадь и вскоре скрылся из вида.
После отъезда предателя из рощи выскочил отряд испанских солдат, чтобы убедиться, что вождь инсургентов действительно убит.
Испанцы быстрыми шагами направились к месту, где лежал убитый Масео и стоял с поникшей головой Франциско Гомец. Юноша надеялся, что бежавшие инсургенты возвратятся за трупом своего вождя, и решился ждать их, а в случае надобности — защищать дорогие останки до последней капли крови.
Заметив приближение испанцев, Франциско укрылся за своей лошадью и выстрелил в них из карабина Винчестера, которым были вооружены все офицеры инсургентов.
Вид этого храброго юноши, почти мальчика, готовившегося оспаривать драгоценные останки у многочисленного и хорошо вооруженного отряда имел столько величия и благородства, что офицер, командовавший испанцами, был поражен и крикнул ему:
— Вы можете удалиться! Мы вас пропустим, оставьте только нам труп!
— Ни за что! — с непоколебимой твердостью отвечал Франциско и снова выстрелил в тесно сплоченную массу испанцев.
Один из солдат упал.
— Пли! — скомандовал испанский офицер.
Целый град пуль посыпался на отважного юношу. Лошадь, за которой он стоял, со стоном повалилась на землю.
Франциско обернулся и, удостоверившись, что отряд его не возвращается, тихо прошептал:
— Бедный генерал, я не могу спасти даже твоего тела!
Он лег на землю за трупом лошади и, превозмогая страшную боль в раненой руке, выстрелил в нападавших еще несколько раз.
Между тем испанцы подходили ближе и ближе, продолжая осыпать одинокого защитника трупа Масео градом пуль.
Но вот Франциско выронил карабин и, вытянувшись, остался неподвижен.
Несколько испанских кавалеристов подскакали и нагнулись над телом Масео.
— Да, это действительно Антонио Масео! — воскликнул один из них.
Громкое восклицание удовольствия пробежало по рядам испанцев.
Командующий отрядом отдал трупу инсургентского вождя честь своей саблей и громко сказал:
— Сеньоры! Нашего самого опасного врага не стало. Воздадим же честь его останкам! Он был храбр и великодушен. Мир праху его!
Он сошел с лошади и преклонил колена над телом изменнически убитого врага. Все последовали примеру своего командира. Затем весь отряд вскочил на лошадей и скрылся в чаще пальмовых деревьев.
Тем временем отряд инсургентов доскакал до своего лагеря и сообщил ужасную весть о смерти Масео. Все пришли в отчаяние от этой вести.
— Отомстим за Масео! Смерть испанцам! — раздалось по лагерю, и крик этот разнесся далеко по окрестностям.
Напуганные грозным криком, испанцы поспешили удалиться и соединиться с главными силами своей армии.
Вскоре многочисленная толпа кубинцев окружила тело своего вождя-героя. Устроив на скорую руку носилки, обезумевшие от горя, громко рыдающие инсургенты положили на них тела любимого генерала и его единственного защитника. Покрыв трупы старым кубинским знаменем, во многих местах пробитым испанскими пулями, плачущие инсургенты понесли их в свои горы.
Пока в лагере мятежников царствовали глубокое уныние, печаль и доходившее до исступления отчаяние, испанцы шумно торжествовали свою легкую победу, не делавшую, однако, чести хваленой кастильской доблести.
Во всей Испании, куда немедленно была сообщена по телеграфу знаменательная новость, смерть Антонио Масео была встречена с шумной, нескрываемой радостью, точно это событие предвещало новую эру счастья целой страны.
Правительству посыпались сочувствия, армии — поздравления; устраивались банкеты, гулянья, вывешивались флаги, делались иллюминации…
Общество было уверено, что со смертью Антонио Масео «пылающий остров» сразу будет умиротворен и все пойдет по-старому. Ни у кого не оставалось и тени сомнения, что Куба, наконец, побеждена.
Слово «победа» передавалось от одного к другому и распевалось на всевозможные лады. Сыпались награды, повышения…
Но вскоре ликовавшие должны были убедиться, что радость их преждевременна. Кубинцы, похоронив своего героя и оплакав его преждевременную кончину, с новой энергией взялись за дело.
Война разгорелась с прежней силой.
ГЛАВА XXVI
Смерть героини. — Таинственные выстрелы. — Воздушный шар. — Неожиданный избавитель. — Погребение Долорес. — Бегство. — Охота. — Страшная опасность. — Оцепление. — При пушечном грохоте. — Агония. — Яхта. — Последний выстрел. — Бедная Фрикетта.
Пронизанная десятком пуль, Долорес упала мертвой среди клубов дыма.
Не успели нападающие издать крик торжества, как вдруг раздался грохот, сопровождаемый густым белым облаком дыма; когда этот дым рассеялся, перепуганные, оглушенные и ошеломленные испанцы увидели, что человек тридцать из их отряда бьются на земле в предсмертных судорогах.
Вслед за этим выстрелом раздался второй, затем третий, четвертый и так далее, один за другим, безостановочно. Снаряды со свистом и треском так и сыпались, производя страшные опустошения в рядах испанцев, скучившихся в капище, точь-в-точь как были скучены там «водуисты», атакованные кубинцами.
Но где же однако находилось таинственное орудие, изрыгавшее с такой страшной силой смерть? Нигде не было видно ни одного человека, и звуки выстрелов как будто исходили сверху. Не с неба же, в самом деле, сыпались эти ужасные снаряды!
Оставшиеся в живых, точно стадо животных, объятое паническим ужасом, с дикими воплями бросились бежать, куда глаза глядят. Наиболее суеверные даже вообразили, что это месть «воду» за поругание его святыни.
Но вот один из бегущих нечаянно взглянул вверх и увидел над своей головой величественно реявший в воздухе аэростат, напоминавший гигантского альбатроса, распустившего крылья и почти неподвижно парящего в воздухе.
— Воздушный шар! Воздушный шар! — крикнул один солдат. — Ах, они, проклятые, даже шар себе завели!
«Проклятыми» он называл, конечно, кубинских патриотов, флаг которых развевался на переднем конце аэростата, походившего своей удлиненной формой на веретено.
Хотя то, что сначала было принято за сверхъестественное, оказалось совсем обыкновенным, тем не менее оно оставалось страшным; бежать и укрыться от воздушной машины, с которой сыпались такие страшные снаряды, не было никакой возможности.
Но солдаты все-таки бежали, не слушая ни команды, ни угроз, ни просьб своих начальников, — бежали сломя голову, сшибая с ног, давя и топча друг друга. Они бросали оружие, знамена, значки и, руководясь одним слепым инстинктом самосохранения, думали только о собственном спасении.
Между тем аэростат, снабженный, очевидно, сильнодействующим, остроумно придуманным приспособлением, стал быстро спускаться вниз.
Он с каждой секундой увеличивался и бросал на капище огромную черную тень, заслонявшую даже лучи солнца.
Воздушный колосс опустился как раз возле входа в здание, посреди трупов, крови, вырытых снарядами ям и груд всевозможных обломков.
Из окованной металлическими пластинками лодки аэростата вышел человек высокого роста, с гордой и величественной осанкой, вооруженный револьвером.
Забросив свободный конец каната, прикрепленного к шару, на один из уцелевших косяков двери, незнакомец пробормотал: «Неужели я опоздал?»
Заглянув внутрь здания, он увидел в дальнем углу коленопреклоненную группу людей, двух мужчин, двух женщин и мальчика, окружавших женский труп. Женщины и мальчик отчаянно рыдали; мужчины стояли с поникшими головами, лица их выражали глубокую скорбь.
Незнакомец прошел в разбитую дверь и, приблизившись к этой группе, тихо проговорил:
— Я — друг свободной Кубы. Меня зовут Жорж де Солиньяк. Услыхав выстрелы и увидев, как сюда ворвались испанцы, я понял, что здесь должны находиться патриоты, на которых устроена облава, и поспешил на помощь… Но кажется, я опоздал?
После этого молодой офицер отрекомендовался сам и взволнованным голосом ответил:
— Да, вы опоздали спасти вот эту молодую девушку, Долорес Валиенте, сестру Карлоса Валиенте, нашего храброго полковника и друга генерала Масео.
После этого молодой офицер отрекомендовался сам и представил Бессребренику остальных. Последний почтительно поклонился молодым девушкам, крепко пожал руку мужчинам и поцеловал мальчика.
— Я страшно жалею, что опоздал! — произнес он с искренней грустью.
— Случись я в этой местности на несколько минут раньше, молодая героиня была бы спасена, но злой рок, очевидно, судил иначе.
После минутного молчания он вдруг поднял голову и быстро проговорил:
— Однако время не терпит. Испанцы могут возвратиться… даже наверное возвратятся. Я прибыл на аэростате. Издалека этот воздушный корабль опасен для испанцев, но вблизи они легко могут овладеть им. В нем находятся только моя жена и механик, но места там достаточно для всех вас. Пойдемте же скорее! Хоть вы будете спасены.
— А бедная Долорес? Неужели мы так и бросим ее без погребения? — полусдавленным голосом сквозь слезы прошептала Фрикетта, указывая на труп своей подруги.
Бессребреник молча огляделся. Возле двери снаружи была широкая и глубокая яма, вырытая его снарядами.
— Могила готова, — сказал он. — Капитан, помогите мне уложить в нее тело молодой героини.
Мариус поспешно вынул из своей сумки одеяло. Кармен и Фрикетта поняли трогательную деликатность матроса, не хотевшего, чтобы тело их подруги было похоронено без савана.
Когда завернутый в одеяло провансальца труп опустили в яму, Роберто снял со своей фуражки кокарду, положил на грудь умершей и произнес глухим голосом:
— До свидания в лучшем мире!
— Аминь! — благоговейно прошептали остальные.
В несколько минут импровизированная могила была засыпана.
Только что успели покончить с этим делом, как до чуткого уха Бессребреника донесся какой-то отдаленный шум, возраставший с каждой секундой. Шум этот, очевидно, происходил от гула множества голосов и шагов многих людей. Действительно, вскоре можно было различить уже отдельные восклицания.
Бессребреник понял, что испанцы возвращаются с намерением напасть на них.
— Скорее, скорее! — торопил он своих новых друзей.
Раздался глухой треск выстрела, и ружейная пуля со свистом впилась в оболочку аэростата.
Бессребреник поспешно открыл дверцу в лодке воздушного шара и помог Пабло, Кармен и Фрикетте пройти в нее.
Раздалось еще два выстрела.
— Садитесь же, ради Бога, скорее! — крикнул Бессребреник капитану и матросу.
Пока они садились, из леса выскочило несколько испанских солдат, потрясавших оружием и громко кричавших.
В то мгновение, когда Бессребреник садился сам в лодку и отрубал канат, один из солдат прицелился в него, но тут же был уложен на месте метким выстрелом из револьвера.
Затем Бессребреник быстро захлопнул металлическую дверцу, и шар плавно и величественно стал подниматься вверх.
Между тем к капищу собралось уже человек сто солдат, которые выли от бешенства при виде ускользающей добычи.
— Пли! Пли! — командовали офицеры.
Металлическую обшивку лодки ружейные пули пробить не могли, зато разрывали оболочку шара, из которого с резким свистом выходил газ.
Но благодаря своему превосходному мотору, аэростат в несколько минут поднялся на такую высоту, куда не могли долетать пули.
События следовали друг за другом с такой быстротой, что инсургенты не помнили даже, как очутились на воздушном шаре; все это казалось им какой-то фантасмагорией.
Мистрисс Клавдия оказала им самый сердечный и радушный прием. Видя, что все они до крайности изнурены, она поспешила предложить им подкрепиться пищей. Съестных припасов на аэростате было много и могло хватить всем на несколько дней.
Пока патриоты восстанавливали свои сила и восторгались неожиданным воздушным путешествием, Бессребреник и механик старались, чтобы аэростат не опускался.
Увеличение тяжести ослабляло, разумеется, подъемную силу шара и действие мотора, что очень затрудняло управлявших этой воздушной машиной. Кроме того, большое неудобство заключалось в том, что приходилось постоянно накачивать газ взамен выходившего через пробоины.
Графиня де Солиньяк с интересом и участием расспрашивала о подробностях только что происходившей в капище драмы. Фрикетта откровенно созналась, что сама не может понять, каким чудом она и ее товарищи уцелели при залпе, которым была убита Долорес.
Капитан Роберто объяснил это тем, что Мариус и он успели вовремя лечь на землю и заставили сделать то же самое Фрикетту, Кармен и Пабло, так что пули пролетели над ними, не причинив им никакого вреда, между тем как Долорес стояла немного в стороне и не последовала их примеру.
Бессребреник с задумчивым видом выходил из машинного отделения, когда капитан закончил свое объяснение.
Увидев озабоченное лицо мужа, мистрисс Клавдия спросила:
— В чем дело, мой друг? Что еще случилось?
— Ничего особенного, — ответил тот. — Нехорошо только, что ветер несет нас туда, где я вовсе не желал бы быть. Мы в настоящее время находимся над местностью, занятой испанским войском, и я опасаюсь пушек.
— Так поднимайся выше.
— Невозможно, милая Клавдия; мы и на этой-то высоте едва удержимся.
— Тогда пусть ветер несет нас через пролив, к Флоридским островам. Там мы будем в безопасности. Воздушное течение гонит как раз в ту сторону.
— Прекрасная мысль!.. Господа, вы не будете против, если вам придется теперь покинуть «пылающий остров»? — обратился Бессребреник к своим гостям.
— Что же делать! — ответил Роберто. — Мы потом можем вернуться на одном из блокадных бегунов.
Резкое гудение, доносившееся снизу, заставило Бессребреника вздрогнуть. Через секунду прогремел пушечный выстрел, точно отдаленный удар грома.
— Ого! Заметили-таки нас! — произнес Роберто, открывая маленькое отверстие в стенке лодки и смотря в него.
Аэростат несся над укреплением, находившимся на горе и господствовавшим над морем.
Раздался новый раскат пушечного выстрела, и лодка шара получила такой сильный толчок, что пассажиры все попадали друг на друга.
— Черт возьми! — воскликнул Бессребреник, теряя свое обычное хладнокровие. — У них искусные пушкари!
Аэростат заколебался из стороны в сторону и стал опускаться.
Хотя положение становилось крайне опасным, храбрые женщины держались.
Бессребреник снова удалился в машинное отделение, чтобы узнать, что повреждено.
Машина оказалась настолько попорченной, что о ремонте ее нечего было и думать. Шар тихо, но неудержимо продолжал опускаться.
Недолго думая, Бессребреник и механик начали выбрасывать из лодки все лишнее: провизию, снаряды, амуницию и тому подобное.
Облегченный шар снова поднялся метров на тысячу. Ветер снова подхватил его и погнал к морю.
Опасность миновала, но пушечные выстрелы обратили внимание испанских крейсеров. Заметив причину тревоги, они начали кто погоню за аэростатом, кто старался пересечь ему путь, причем те и другие стали стрелять в него.
Началась адская канонада, направленная кверху, в злополучный шар.
«Пеннилес» (так назывался и аэростат) мужественно боролся. Он несся по ветру, точно раненая птица, беспомощно отдавшаяся во власть стихий и предпочитающая скорее сделаться жертвой их, нежели людской злобы.
Машина едва работала. Газ вырывался с такой быстротой, что не успевали накачивать его. Через некоторое время шар снова стал медленно опускаться.
Пассажиры продолжали выбрасывать все, что только можно, и падение немного задержалось, да и ветер был довольно сильный, так что шар все-таки продолжал подвигаться вперед.
Между тем круг, образуемый крейсерами, постепенно сужался, а вместе с тем шар все больше и больше пробивался выстрелами из пушек; газ выходил из него уже со всех сторон.
Вскоре беглецам осталось одно из двух: попасть в плен или утонуть.
По мере приближения крейсеров канонада была все сильнее и сильнее. Одной из бомб изорвало в клочья всю оболочку аэростата, и он быстро стал падать вниз.
Не теряя присутствия духа, Бессребреник крикнул:
— Взбирайтесь в сеть, господа!.. Скорее!.. У нас осталось только тридцать секунд до полного падения!
Женщины и мальчик молча стали карабкаться по снастям, окружавшим шар. Мариус и капитан закинули вокруг них веревку и повисли сами возле них.
— Все там? — спросил Бессребреник.
— Все! Все! — раздалось в ответ.
Бессребреник и его помощник быстро отвинтили скрепы, удерживавшие лодку, которая стремглав полетела вниз, а сам шар, сделав гигантский скачок вверх, снова превратился в едва заметную с земли точку.
Наверху его опять подхватило воздушным течением и понесло в горизонтальном направлении.
Освободившаяся наполовину от газа оболочка образовала парашют и держалась некоторое время на одной высоте, но вскоре шар снова стал опускаться. Теперь уже все было кончено, спасение казалось невозможным. Все приготовились к смерти.
Шар опускался все ниже и ниже… Вот уже концы его канатов окунулись в воду…
Между тем крейсеры приближаются, не переставая стрелять. Над морем носятся облака удушливого белого дыма, со всех сторон вспыхивают огни. Далеко разносятся грозные раскаты выстрелов, ядра, бомбы, ружей ные пули свистят по воздуху и шипят, падая в воду, слышны резкие команды и крики — то досады, то радости и торжества, смотря по тому, задет шар выстрелами или нет.
Вдруг на левой стороне круга, образованного крейсерами, показался небольшой пароход, который несся с такой скоростью, что намного опередил остальных. С него тоже шла беспрерывная пальба, но при его выстрелах почему-то не слышно было характерного свиста снарядов.
Пароход этот был теперь всего в полумиле от опускавшегося шара.
— Нам угрожает плен! — проговорил Бессребреник.
— Лучше смерть! — в один голос воскликнули Роберто и Мариус.
Вдруг Бессребреник, сидевший верхом на ободке, к которому прикреплялась лодка, громко расхохотался.
Веселый смех в подобную минуту, когда жизнь всех висела в буквальном смысле слова на волоске, невольно заставлял заподозрить внезапное помешательство хохотавшего.
Догадавшись по выражению лиц своих спутников о мелькнувшей у них единовременно печальной мысли, Бессребреник сказал:
— Да неужели даже ты, Клавдия, не видишь, что этот пароход, который летит как сумасшедший и так щедро награждает воздух холостыми выстрелами, — наша яхта?.. Всмотрись хорошенько, и ты увидишь, что это «Пеннилес»… Он спешит на помощь своему погибающему воздушному брату. Он поднял испанский флаг и притворяется, будто и он охотится за нами вместе с крейсерами. Они, вероятно, считают его своим наемным пакетботом… Блестящая мысль со стороны моего славного помощника! Клянусь честью, я сумею вознаградить его за это!
Судорожно цеплявшиеся за канаты пассажиры шара радостными криками приветствовали приближавшуюся яхту, с борта которой сейчас же раздалось восторженное ура.
Еще несколько минут, и шар, или, вернее, его скелет, зацепился за мачту подоспевшей яхты. Матросы быстро подхватили его, и воздухоплаватели с наслаждением ощупали под собой надежные доски пароходной палубы.
Забрав погибавших, яхта снова стрелой понеслась в открытое море, между тем как спасенные и спасители обменивались друг с другом объятиями, поцелуями, рукопожатиями и другими проявлениями безграничной радости.
Крики торжества со стороны испанцев сменились воплями бешенства и потоками проклятий, когда они поняли, что их обманули, и что пароход, который они считали своим, был не чем иным, как блокадным шнырялой, на котором, наверное, находятся мятежники или по крайней мере их сообщники.
Действительно, было от чего взбеситься: помощник Бессребреника, управлявший во время его отсутствия яхтой, обманул всех с поразительной смелостью и искусством.
Канонада, приостановленная было в момент захвата шара, возобновилась. Все выстрелы были теперь направлены на «Пеннилес».
Пока яхта не выбралась из района пушечных выстрелов, опасность еще существовала. Один Мариус не хотел признать этого и добродушно посмеивался над «напрасной тратой испанских зарядов».
Но вот один из этих зарядов ударил в металлическую обшивку яхты и разлетелся на мелкие осколки. Несколько осколков попало прямо в грудь Фрикетты. Девушка упала на руки стоявшего возле нее Роберто и тихо простонала:
— Дорогие мои родители! Неужели я должна умереть, не повидав вас еще раз!
ГЛАВА XXVII
Под небом Прованса. — Беседа с матерью. — Предположения Фрикетты.
Перенесемся на залитый солнцем берег прекрасного Прованса, этого благословенного уголка старой Франции, так справедливо названного «лазоревым берегом».
В глубине бухты с ярко-синими, переливающими золотом и серебром волнами приютился прелестный городок Бандоль.
Хорошенькие домики, рассеянные по берегу, грациозные виллы, поднимающиеся одна за другой по террасовидным, вечнозеленым склонам косогоров, длинный водопровод, аллеи, окаймленные пальмами и эвкалиптами, люди со звонким, веселым и мелодичным голосом, так приятно действующим на слуховые нервы, — все это производит чарующее впечатление на путешественника и надолго остается у него в памяти.
Да, Прованс, с его бурой, почти красной землей, на которой росли гигантские алоэ, зонтиковидные сосны, оливковые, померанцевые, миртовые, мастиковые деревья и масса кустарниковых растений, — действительно, страна солнца, тот благодатный юг, где не знают ни морозов, ни снегов, ни вьюг; где в январе цветут розы, фиалки, гвоздика и анемоны; где зимняя жатва есть жатва цветов; где человек живет, не боясь стихий, живет без нужды и забот, почти без труда, счастливый, веселый, радостный, с вечным смехом на губах, опьяненный чудным воздухом, солнцем и свободой.
Бандоль, с его мягким климатом, гостеприимными жителями и обворожительным местоположением, — настоящий рай, пока еще не превращенный в модный курорт, к счастью для людей, способных ценить прелести природы и находить в них высшее наслаждение.
В этом-то счастливом уголке земного шара и очутилась Фрикетта.
Раненная в грудь осколком испанской бомбы на яхте «Пеннилес», молодая девушка долго находилась между жизнью и смертью.
На «Пеннилесе» был очень дельный и добросовестный доктор, но рана Фрикетты оказалась из таких, что и его искусства не было достаточно для полного устранения опасности.
Граф и графиня де Солиньяк ухаживали за своей пациенткой с трогательной нежностью, и если она осталась жива, то только благодаря искусству доктора и их заботам.
Когда она стала немного поправляться, эти благородные люди довершили свое благодеяние до конца и доставили молодую девушку на ее родину. В пути Фрикетте снова сделалось хуже, так что она прибыла во Францию совершенно больной.
Был созван консилиум лучших врачей. Они посоветовали отправить больную для полного излечения на юг.
Фрикетта не хотела расставаться с Мариусом и Пабло и уговорила их сопровождать ее в дом ее родителей, которые, как она и ожидала, приняли моряка и мальчика очень радушно и в скором времени от всей души полюбили их.
Когда заговорили о юге, Мариус воскликнул:
— Если нужно ехать на юг, то юг только в Бандоле… Лучше Бандоля нет места на земле… это моя родина!
Недолго думая, родители Фрикетты увезли больную дочь с ее спутниками в Бандоль, где вскоре сами убедились, что Мариус нисколько не преувеличивал достоинств своего любимого Прованса.
В нескольких сотнях шагов от Бандоля, на пути к Тулону, расположена небольшая прелестная вилла с фасадом, выходившим на море. Вся терраса перед виллой усажена апельсиновыми деревьями, эвкалиптами и пальмами.
Хотя был январь, все двери и окна были широко открыты: таков климат Прованса. Сидящая же в саду в американской качалке молодая девушка, очевидно, больная, раскрыла зонтик и обмахивается веером.
С трудом можно было узнать Фрикетту в этой бледной, исхудалой, обессиленной девушке.
Около больной стояла средних лет дама с приятным, сразу располагающим к себе лицом.
— Дорогая Фрикетта, что ты все глядишь на это противное море, которое уносило тебя так далеко от нас, — говорит дама, видя, что задумчивые глаза молодой девушки точно прикованы к расстилающейся внизу голубой равнине.
— Но оно же и принесло меня назад, мама! — отвечает Фрикетта.
— Принести-то принесло, но в каком ужасном положении! Теперь ты начинаешь немного поправляться, и оно опять того и гляди унесет тебя.
— Не так скоро, мама, будь спокойна.
— Если бы ты сказала «никогда», я успокоилась бы. Ты и представить себе не можешь, сколько слез я пролила, пока ты была на этой противной Кубе… А отец разве мало перестрадал за это время?
— Пожалуйста, милая мама, не будем говорить об этом. Мне очень грустно, что я своей страстью к путешествиям и приключениям причиняла вам столько горя…
— Так ты больше не покинешь нас?
— Пока нет. Сначала я хочу выздороветь, так чтобы и следа не осталось от того, что свалило меня с ног. На это мне понадобится по крайней мере год. Затем мне нужно подготовиться к экзаменам и написать диссертацию на получение докторского диплома. Это займет не меньше трех лет…
— Только смотри, Фрика, не передумай потом! Пожалей же наконец меня и отца!
Но видя, что утомленная разговором молодая девушка закрыла глаза, мать осторожно отошла от нее.
ГЛАВА XXVIII
Старые знакомцы. — Длинное письмо. — Решение Фрикетты.
Прошло два месяца с тех пор, как Фрикетту привезли в Бандоль, и молодая девушка чувствовала себя уже значительно лучше. Да и вообще в этом благодатном уголке всем жилось очень хорошо и спокойно.
Фрикетта сидела вместе с матерью в саду. Обе женщины вели задушевную беседу.
— А вот и отец с Мариусом и нашим милым Пабло! — вдруг воскликнула Фрикетта и, встав со своего места, направилась им навстречу.
Отец ее, Мариус и Пабло действительно входили в сад.
Пабло, загорелый, живой и веселый, нес целую охапку цветов.
Бросившись порывисто к Фрикетте на шею, мальчик закричал, страшно упирая на букву «р»:
— Здррравствуй, милая тетя Фрррикетта! Мы прррогуливались по морррю с Маррриусом и дедушкой Ррробертом… Дедушка Ррроберт заболел, бедный…
Фрикетта поцеловала мальчика и с улыбкой сказала:
— Здравствуй, Пабло, здравствуй, мой добрый мальчик!.. Ну, как твоя рыбная ловля, отец? — обратилась она к старику.
— Моя рыбная ловля? — повторил тот. — Плохо, дочка! Кроме приступа морской болезни, она ничего мне не дала. Удивляюсь, как это людям нравится качаться в этом громадном синем бассейне!.. Право, я лучше согласен ездить на велосипеде, чем в лодке… А все Маркус!
Моряк громко захохотал и с торжеством показал ведро, в котором плавало несколько рыб.
— Вот, мадемуазель, — говорил он, — пожалуйте! Это для вас. Лучше этих рыб нет во всем море.
— Спасибо, с удовольствием съем их за твое здоровье.
— Один из моих товарищей обещал мне наловить вам завтра маленьких морских коньков, которых вы так любите. А другой приятель хочет достать сардинок, так что недостатка в рыбе у вас не будет.
Во время этой беседы явился почтальон.
— Здравствуй, мой милый Леон. Qu'es aco? — приветствовал его Мариус.
Почтальон пожал своему старому другу руку и подал Фрикетте пачку газет и письмо, при виде которого она сначала покраснела, а потом побледнела.
— Что, разве ты ожидаешь неприятных вестей? — спросила мать, с беспокойством взглянув на дочь.
— Нет, мама… Впрочем, я еще сама не знаю. Вижу только, что письмо с Кубы.
Молодая девушка нерешительно вертела в руках большой четырехугольный конверт из толстой бумаги, с кубинской почтовой маркой.
Она медлила распечатывать письмо, как будто предчувствуя, что содержание его будет иметь решающее влияние на всю ее жизнь. Ей захотелось остаться одной, и она ушла в свою комнату. Усевшись там перед открытым окном, она некоторое время задумчиво смотрела перед собой, а потом вдруг нервным движением разорвала конверт.
В письме, состоявшем из трех мелко исписанных почтовых листков, лежал нежный светло-голубой цветок, похожий на незабудку.
Фрикетта улыбнулась при виде этого цветка и долго рассматривала его грустным взглядом, а затем, зажав его в руке, стала читать письмо следующего содержания:
«Лагерь в провинции Рио на Кубе.
Дорогая кузина!
До этого времени непобедимая робость препятствовала мне сдержать свое обещание — сообщить вам новости о моей второй дорогой родине. А между тем мне нужно столько сказать вам, так хотелось бы побеседовать с вами, что я наконец решился взяться за перо. И вот, как нарочно, перо это не двигается, как бы понимая, что не может поспеть за потоком моих чувств и мыслей… Однако, раз уж начал, нужно же продолжать!
Если бы не воспоминание о вашей благосклонности ко мне, я никогда не решился бы писать; только это воспоминание ободряет и поддерживает меня…
С чего бы начать?.. Ах да, будет самое лучшее, если я начну с того, что нам всем так дорого и близко — с памяти о Масео.
Мы теперь узнали все подробности низкой измены, которая была причиной смерти этого великого и благородного человека.
Предателем его был доктор Серрано, добивавшийся руки Кармен. Ради этого он и решился предать своего друга, войдя в гнусную сделку с отцом Кармен, доном Мануэлем.
Жизнь Масео в обмен на донну Кармен — таково было условие, заключенное между благородным испанцем и бесчестным доктором.
Пока мы оплакивали преждевременную смерть нашего незабвенного Масео, предатель его явился к дону Мануэлю требовать плату за свое преступление.
Он пришел в гациенду ночью и нашел отца Кармен мертвым, покрытым ранами, очевидно, нанесенными кинжалом, которым был приколот к его груди клочок бумаги с надписью: «Так погибнут все, изменившие „воду“.
Оказалось, что дон Мануэль сделался жертвой странного недоразумения: жрецы, видевшие, что вы ускользаете от них в то время, когда они ожидали его помощи, подумали, что он изменил им, и поспешили отомстить ему.
Серрано, совершивший бесполезное преступление, бродил некоторое время по острову, как зачумленный, не смея ни к кому приблизиться, так как не только мы, но и сами испанцы с отвращением и презрением отворачивались от него. Чувствуя, что на Кубе ему более делать нечего, он переменил имя и перебрался в Америку.
Что же касается донны Кармен, то, избавившись от тирании отца и преследований противного ей человека, она стала женой друга детства, которого объявила своим женихом еще в самый разгар нашей борьбы. Она уже не надеялась увидеть его в живых, зная, что дон Мануэль устроил на него засаду; но ему удалось чудесным образом ускользнуть от опасности. Скрепив брачными узами свой сердечный союз с полковником Карлосом Валиенте, донна Кармен душой и телом отдалась делу освобождения Кубы и вместе с мужем всегда находится в рядах сражающихся.
Вы видите, дорогая кузина, что у нас нет недостатка в героях, и, что бы ни говорили наши враги, дело освобождения Кубы еще живет.
Но вместе с тем нужно сознаться, что борьба истощает нас, и даже победы ослабляют нашу силу. Мы одни, без всякой поддержки и помощи, между тем как испанцы то и дело получают помощь людьми, оружием и деньгами.
Скажу вам по секрету: будущность меня пугает.
Как бы то ни было, лично я буду бороться до конца и навсегда останусь верным моему знамени. Кроме того, я постоянно буду благословлять счастливый случай, столкнувший меня с вами и позволивший мне узнать, какие богатые сокровища человеколюбия, милосердия и мужества таятся в вашем сердце.
Вы прошли среди нас как ангел милосердия и преданности, жертвуя своей жизнью, проливая свою кровь за патриотов, признательность которых внесла вас в золотую книгу героинь Кубы.
Благоговение к вашему имени во всей армии инсургентов, вечное воспоминание о ваших благодеяниях, неутешная скорбь о вашем отсутствии, благословение кубинских матерей, — вот все, что могут дать бедные кубинцы доброй француженке, которая так любила их.
Но зато как горяча питаемая к вам признательность! Как все огорчены известием, что вы ранены и страдаете! Сколько ежедневно возносится самых искренних молитв к Небу о вашем выздоровлении!
А можете себе представить, как мучит меня скорбь о случившемся с вами несчастии! Ведь я был к вам ближе других, а потому мог еще лучше узнать и оценить вас…
Сказать ли вам, что удар, поразивший вас, поразил и меня? Видя вас помертвевшей, я чувствовал, как мое сердце разрывается на части от невыносимой боли… В этот момент я понял, почему люди умирают с горя!
А потом какое отчаяние охватило меня, когда я должен был покинуть вас в самую серьезную минуту вашей болезни, чтобы возвратиться к своему посту на поле битвы!
О, как иногда бывает трудно исполнение долга и как беспощаден этот долг!
Меня несколько утешало только то, что я оставлял вас в заботливых и преданных руках графа и графини де Солиньяк, этих лучших из людей. Я же мог быть для вас не более как совершенно бесполезной, хотя и усердной сиделкой, между тем как несчастная Куба так нуждалась в моих силах и в моей крови.
Я снова отправился на Кубу и стал жить только воспоминаниями о вас, изредка получая от графа известия о ходе вашей болезни.
Эти воспоминания, одновременно и бесконечно сладкие, и бесконечно горькие, никогда не покидают меня. Они составляют для меня все и служат утешением в моей тревожной жизни солдата, которая каждую минуту ставится на карту.
Я постоянно вижу вас посреди шума и беспокойств бивачных ночей, грохота пушек, треска ружейных выстрелов и облаков удушливого порохового дыма; вижу вас и во время наших беспорядочных, неопределенных маршировок, составляющих, как известно, нашу тактику.
Да, я постоянно везде и всюду вижу вас!.. Ваш милый образ, точно обольстительный, дорогой мираж, заставляет биться мое сердце от восторга и вызывает слезы умиления на мои глаза, измученные видом только бедствий и страданий!..
Вот вам моя исповедь; вы теперь знаете состояние моей души. Удивление, преданность, поклонение — все эти чувства к вам, которыми вы наполнили мое сердце, бесконечны и неизменны; уничтожить их может только смерть!
Прощайте же, дорогая кузина, или, вернее, до свидания при лучших условиях. Сохраните в своей памяти хоть маленькое местечко для того, кто, быть может, скоро явится сообщить вам лично о совершившемся освобождении его новой дорогой родины.
Искренне преданный вам кузен
Роберт.
P.S. Передайте, пожалуйста, выражение моего искреннего почтения вашим родителям, Мариусу — мой сердечный поклон, а маленькому Пабло — мой горячий поцелуй!»
Дочитав до конца это письмо, тронувшее ее до слез, Фрикетта встала совершенно преобразившейся.
Четверть часа тому назад она еще выглядела больной, а теперь, вся розовая от возбуждения, с блестящими глазами, она вдруг сделалась прежней Фрикеттой — здоровой, деятельной, проворной и жизнерадостной.
Прижав к губам нежно-голубой цветок, находившийся в письме, она приколола его к своему корсажу и возвратилась в сад к своим родителям.
Твердым, звенящим голосом, лишь по временам вздрагивавшим от волнения, она прочитала им письмо молодого кубинского офицера.
Окончив чтение, она спросила со своей обычной решимостью:
— Что вы скажете об этом письме?.. Говори ты первый, отец.
— Я полагаю, что оно написано человеком с прекрасным сердцем, — ответил старик.
— Да?.. Ну, а ты, мама, что скажешь?
— Я?! — воскликнула госпожа Робер. — Я готова плакать…
— Но почему же, мама?
— А потому, моя дорогая, что сердце матери может многое отгадывать. Мне кажется, что тот, кто писал эти хорошие строки, скоро сделается самым близким нашим родственником и будет называть тебя уже не кузиной, а…
— И тебе это не по душе?
— О, нет, напротив! Я с восторгом назову его своим сыном, потому что считаю его способным дать счастье моей дочери.
— Ты не ошиблась, мама… И ваша Фрикетта теперь уже не покинет вас.
— И это будет скоро? — спросил старик.
— Не знаю, отец. Ты забываешь, что он солдат, и его новое отечество в нем нуждается!.. Нет, это будет потом… после… чего бы мне это ни стоило!.. Да… после… когда совершенно успокоится несчастный пылающий остров!
И молодая девушка, не выдержав, упала на грудь своей матери и судорожно зарыдала.
Госпожа Робер крепко сжала в объятиях Фрикетту, а старик, не замечая текущих у него из глаз слез, с бесконечной любовью смотрел на дорогих его сердцу существ — дочь и жену.
Note1
Инсургент (лат.) — участник восстания.
Note2
Короткое лезвие, насаженное на длинную палку. — Примеч. переводч.
Note3
Так негры произносят monsieur, господин. — Примеч. автора.
Note4
Сиеста (исп.) — послеобеденный отдых.
Note5
Каталепсия (греч.) — оцепенение.
Note6
См. роман «Без гроша в кармане». — Примеч. автора.
Перевод: Е. Н. Киселева
