Звучат по свету ваши голоса,

Стихи мои, с тех пор как я о даме

Стал, заблуждаясь, петь, начав словами:

«Вы, движущие третьи небеса».

Преодолев пустыни и леса,

Идите к ней, скажите со слезами

Известной вам: «Мы ваши, мы лишь с вами,

Иных не узрит госпожи краса».

С ней не останьтесь, там Амора нет.

Идите дальше в скорбном одеянье,

Как ваши сестры – после стольких лет.

Достойной дамы вы найдите след.

Скажите ей в смущенном покаянье:

«Мы служим вам, у сих склоняясь мет».

О сладостный сонет, ты речь ведешь

О той, с которой честь для каждой знаться,

Ты встретил или встретишь, может статься,

Того, кого ты братом назовешь.

В его сужденьях – правды ни на грош

О божестве, зовущем жен влюбляться,

И мой тебе совет: не слушай братца,

Все сказки, все заведомая ложь.

Однако при условии, что словом

Он к госпоже твоей тебя направит,

Ты ей скажи как можно горячей:

«Пусть мой приход сомнений не оставит

О человеке, повторять готовом

Все время: «Где, где свет моих очей?»

Две госпожи, в душе моей представ,

Беседу о любви ведут согласно:

Одна – мудра, отважна, беспристрастна

И обходительный имеет нрав;

Другая, мягкой красотою взяв, —

Изысканна и тем вдвойне прекрасна.

И надо мною та и эта властна,

Ведь бог любви – ревнитель равных прав.

И Красота полна недоуменья,

И Добродетель, что не изберу

Одну из двух предметом поклоненья.

Но для Амора обе ко двору:

Как не любить красу – для наслажденья

И добродетель – чтоб служить добру?

Кому еще в ее глаза смотреть

Достанет после этого отваги?

По их вине о смерти как о благе

Мечтаю: невозможно боль терпеть.

Пусть для других примером стану впредь,

Предупрежденьем о безумном шаге,

Чтоб новому не вздумалось бедняге

Черты прекрасной девы лицезреть.

До срока умереть судьба судила

Мне для того, чтобы любой извлек

Из ранней гибели моей урок.

Я поспешил, увы, – я жить бы мог,

И мне бы мысль о гибели не льстила,

Как жемчугу – желанный луч светила.

Мессер Брунетто, отнеситесь чутко

К малютке сей, в ее устроив честь

Не пир, но праздник, – ведь не просит есть,

А требует прочтения малютка.

Запомните: ее понять – не шутка,

Не вдруг найдете вы – в ней что-то есть:

Спокойно надобно ее прочесть,

Да и не раз, чтоб смысл достиг рассудка.

А не достигнет – там у вас полно

Таких, как брат Альберто: разберется

Любой во всем, что в руки ни возьмет.

Когда же вы и с ними заодно

Не преуспеете, позвать придется

Мессера Джано – он не подведет.

Все больше донимает батогами

Вас бог любви? За непокорность месть!

Еще послушней будьте, чем вы есть, —

Вот мой совет, а там решайте сами.

Придет пора – он вспомнит о бальзаме,

Не даст мученьям душу вам разъесть:

Весомее раз в пять, когда не в шесть,

Добро любви, чем зло. И к вашей даме

Направьте ваше сердце напрямик

Через его владенья, если верно

Я в смысл посланья вашего проник.

Держитесь этого пути примерно,

Ведь бог любви вознаграждать привык

Лишь тех, кто служит преданно и верно.

О новой даме речь ведет опять

Амор и на посулы не скупится,

Клянясь, что стоит ею мне плениться —

И сердце переполнит благодать.

Но слова не умеет он держать,

Когда стрела его к мишени мчится,

И я, увы, не сказочная птица

И знаю, мне из пепла не восстать.

Едва поднять решаюсь очи эти —

И ранит сердце новая стрела,

В котором старым ранам нет числа.

Что делать, Дант? Не откажи в совете.

Амор зовет, но я боюсь, что зла

Не в темном больше, а в зеленом цвете.

Я видел срубленный под корень ствол, —

Его пригрел родитель Фаэтона,

Свалившегося в реку с небосклона

Ломбардскую, и ствол листву обрел,

Но все-таки плодов не произвел,

Отторгнут от живительного лона.

И не могло иначе быть: исконно

Природе чужд подобный произвол.

Обманчив дерева наряд зеленый, —

О девушке суди не по глазам,

А в сердце глянь поглубже – пусто там.

Нет, лучше юных опасаться дам,

За нею не гонись, неугомонный,

Зеленым цветом юности прельщенный.

Затем что здесь никто достойных слов

О нашем не оценит господине,

Увы, благие мысли на чужбине

Кому поверю, кроме этих строф?

И я молчанье долгое готов

Единственно по той прервать причине,

Что в злой глуши, где пребываю ныне,

Добру никто не предоставит кров.

Ни дамы здесь, отмеченной Амором,

Ни мужа, что из-за него хоть раз

Вздыхал бы: здесь любовь считают вздором.

О Чино, посмотри, с каким укором

Взирает время новое на нас

И на добро глядит недобрым взором.

Амор давно со мною пребывает,

От девяти он лет во мне царит,

И знаю, как, пришпорив, вновь смирит,

Как плакать и смеяться заставляет.

Напрасно разум пленник призывает, —

Так простодушный в колокол звонит,

Когда трепещут молнии, и мнит,

Что облаков раздор он усмиряет.

Очерчен круг любви, недвижна мета,

Там воли ограничен кругозор,

Туда не долетит стрела совета.

И шпору новую вонзит Амор,

Коль прежнею красою не согрета

Твоя душа. Таков твой приговор.

Я минерал мечтал найти златой,

Ценимый добродетелью высоко,

Но умираю, мучаясь жестоко,

Затем что в сердце шип вонзился злой.

От поисков напрасных сам не свой,

Я, осужденный умереть до срока,

Там пребываю, где по воле рока

Останется победа не за мной.

Я многое бы к этому прибавил,

Но я боюсь, маркиз, что вам смешон

Моих докучных жалоб будет стон.

К владыке я взываю, чтобы он,

Который мрамор слезы лить заставил,

Жестокий камень в злато переплавил.

Достойны вы сокровища любого —

Столь чисто голос ваш всегда звучал,

Но кто в проводники неверность взял,

Сокровища не сыщет никакого.

Не зная средства от шипов иного,

Израненный, и я, как все, вздыхал,

И все же есть на свете минерал

И чувство давнее, как прежде, ново.

Не ведает слепой, когда закат,

Когда восход: несчастие закрыло

Ему глаза, и ни при чем светило.

Меня бы мост сомнений убедило

Одно покинуть – слез правдивых град:

Без них меня слова не убедят.

Я полагал, что мы вполне отдали

Любовной теме дань, – всему свой срок, —

И новый путь необоримо влек

Мою ладью, влекли морские дали.

Но, Чино, мне не раз передавали,

Что ловитесь вы на любой крючок, —

Иначе бы перо для этих строк

Усталая рука взяла едва ли.

Когда влюбляются, подобно вам,

Направо и налево то и дело,

То бог любви несильно стрелы мечет.

Чтоб ваше сердце вами не вертело,

Займитесь им, – ведь сладостным стихам

Такой пример, как ваш, противоречит.

С тех пор, о Данте, как меня изгнали

Из мест родных и, от красы далек,

Какой ни прежде, ни позднее Бог

Не создавал, бреду в слезах печали,

Когда, тоскуя, что умру в опале,

Встречал красавиц я, которых мог

Сравнить с любимой, сердце не берег,

И всякий раз они его пронзали.

И все равно к безжалостным рукам

Отчаянье, что мною завладело,

Меня влечет в объятья, нет сомненья.

Одной, любимой, предан я всецело,

Но в красоте других – и многих – дам

Приходится искать мне утешенья.

Недолго мне слезами разразиться

Теперь, когда на сердце новый гнет,

Но Ты, Который – совести оплот,

Всевышний, не позволь слезам пролиться:

Пускай Твоя суровая десница

Убийцу справедливости найдет,

Пригретого тираном, что дает

Отраве по земле распространиться.

И в леденящем страхе новых бед

Роптать и то не смеет люд смиренный,

Но Ты, любви огонь, небесный свет,

Вели восстать безвинно убиенной,

Подъемли Правду, без которой нет

И быть не может мира во Вселенной.

Три дамы к сердцу подступили вместе,

Расположась кругом,

Затем что в нем самом

Любви угодно было воцариться.

В них столько красоты и столько чести,

Что бог любви при всем

Могуществе своем

Не сразу к ним решает обратиться.

Усталые, страдальческие лица

Изгнанниц трех несчастных выдают,

Которых там и тут

Отвергли, а послушать их, – давно ли,

Достойны лучшей доли,

Красавицы повсюду были чтимы,

Не то что ныне. И, не пряча боли,

Теперь людьми гонимы,

Как будто к другу в дом они пришли:

Кого искали – наконец нашли.

К руке склонилась с видом чахлой розы

Та, что любовь корит

За тысячи обид,

И обнаженная рука – колонна

Страданья, по которой льются слезы,

Другою – лик сокрыт,

Что слез дождем омыт.

Боса, но сколько гордости врожденной!

И сквозь худой покров Амор смущенно

Увидел то, о чем не говорят,

И, жалостью объят,

Спросил с участьем, кто она такая.

«Почти во всем чужая, —

Она Амору молвила в унынье. —

На родственную чуткость уповая,

Сюда пришли мы ныне,

Ведь мне сестрою – матушка твоя.

Я Справедливость. Справедливость я».

Печалью красноречия живого

Бесхитростный рассказ

Внимавшего потряс,

И он спросил о тех, что были с нею.

У бедной слезы покатились снова

Из воспаленных глаз.

«Ты хочешь лишний раз

Увидеть, что сдержаться не умею? —

И скорбно продолжала эпопею: —

Тебе известно, что сначала Нил

Ключом прозрачным был,

И там, где зелень уступила зною,

Над девственной волною

Я родила ту, что со мною рядом

Пшеничной утирается косою.

И дочь припала взглядом

К воде и – красоте своей в ответ —

Ту, что поодаль, родила на свет».

Амор дослушал не теряя нити,

Рассказом потрясен,

И вот сквозь слезы он

Любезно дам приветствовал впервые,

И стрел своих коснулся: «Посмотрите,

Бездействием урон

Оружью нанесен,

Сверкавшему во времена былые.

Умеренность, и Щедрость, и другие

Родные наши нищими бредут, —

Как не заплакать тут?

Пусть правды от себя никто не прячет,

И если смертный плачет,

Так повернулись для него светила.

А нам дано бессмертие, и, значит,

Как жизнь бы нас ни била,

Мы выстоим, и вновь родится тот,

Кто этим стрелам блеск былой вернет».

И я, внимая слову утешенья,

Хоть не ко мне оно,

А к трем обращено

Изгнанницам, горжусь моим изгнаньем.

Пусть белыми по воле Провиденья

Цветам не суждено

Пребыть, но все равно,

Кто пал с достойными, того признаньем

Не обойдут. И если б расстояньем

Я не был от красавицы моей

Отторгнут и о ней

Не тосковал, душе бы легче было.

Но огненная сила

Сломила плоть – недаром Смерть на страже

Была, недаром к сердцу подступила.

Будь я виновен даже,

Недолго прожила моя вина,

Раскаяньем давно погребена.

Да не притронется ничья рука,

Моя канцона, к твоему наряду:

Пускай доступным взгляду

Любуются и в сладостную суть

Не тщатся заглянуть.

Но если на пути твоем случится

Друг добродетели, любезна будь

И, прежде чем открыться,

Вся просветлей, – цветка цветущий вид

Желанье в пылком сердце породит.

Канцона, птицей белой мчись на лов,

Канцона, черными лети борзыми,

Что путь под отчий кров

Отрезали, лишив меня покоя.

Ни от кого скрывать не вздумай, кто я;

Разумные уметь прощать должны:

Прощенье – наилучший лавр войны.

Когда меня Амор обрек печали,

Придав опале,

Едва ли был я в этом виноват:

Нет, – жалостью объят,

Моленьям сердца страстным

Он моего внимать не мог, и вот,

Забытый им, пою, как в грех мы впали,

Не устояли,

И стали все дурное невпопад

Обозначать подряд

Мы именем прекрасным.

О грациозность! В ком она живет,

Заслуживает тот

Порфиры: свойство это

Есть верная примета

Того, что добродетель в нем царит,

И защищать ее, любви лишенный,

Решил я, убежденный —

Ко мне владыка возблаговолит.

Одни спустить готовы все именье:

Причина рвенья —

Стремленье, умерев, найти приют

Там, где лишь добрых чтут,

Которых невозможно

Из мудрой памяти людей изгнать.

Но показную щедрость ждет забвенье,

Ведь береженье —

Уменье мудрых; им же воздадут

За их превратный суд

И суд людей, что ложно

Их, мотов, щедрыми хотят считать.

В распутстве пребывать —

Ужели этим кто-нибудь прославится?

Или стремленьем нравиться

Глупцу, пуская пыль в глаза ему?

Судить по платью мудрый муж не будет,

Ведь он о людях судит

По благородству сердца и уму.

Другим – при их желанье отличиться —

Иное мнится:

Добиться славы остряка не грех

У тех, кто, слыша смех,

Догадки втуне строит,

Над чем смеются, – слеп умом не зря.

И речь замысловато их струится,

И взор искрится,

И лица радостны – у них успех.

И влюблены не в тех,

В кого влюбиться стоит,

Они, фривольно каждый раз остря

И жаждой не горя

Служить, как рыцарю пристало, даме,

Но алчными ворами

Утехи грубые стремясь урвать;

Не то чтоб дам померкло благородство,

Нет, это все от скотства:

Мужланов только со скотом равнять.

Влиянье горних сфер на нас, бесспорно,

Неблаготворно:

Упорно грациозность от людей

Таит, но, предан ей,

Я, даму всей душою

Чтя грациозную, не отступлюсь.

Молчать о грациозности позорно,

Да и зазорно

Покорно в стан идти ее врагов,

И с помощью стихов

Я истину открою

О ней, не зная – многого ль добьюсь.

Я Богом поклянусь

Любви могущественным, утверждая,

Что, дел не совершая

Благих, добиться славы мудрено.

И если всяк со мною согласится —

Одно добро свершится,

А вслед за ним, глядишь, еще одно.

Не все заменит грациозность, ясно,

Ведь не напрасно —

Не властна там и там отчуждена,

Где не она нужна, —

В тех, кто, души радетель,

И мудр, и благонравие блюдет.

Нет, грациозность в рыцаре прекрасна,

Где сопричастна,

Согласна прочим свойствам. Не должна

Быть всем к лицу она,

Не то что добродетель,

Которая всех красит, всем идет.

Веселый мысли ход

И с ним любовь и славные деянья —

Вот это сочетанье

И делает изящными людей;

Тепло и свет вот так соединило

В себе светило

И совершенство красоты своей.

С великою планетой сходна тою,

Что над землею

Дневною путь от сна до сна вершит,

Материю живит,

Что счастлива, вбирая

В себя посильно жизнь и благодать,

Изящество презрительно порою —

Перед толпою

С людскою внешностью: ведь внешний вид —

Листва, где плод сокрыт,

Листве не отвечая.

Нет, грациозность, небесам под стать,

Стремится даровать

Сердцам достойным жизнь, ее дарует

И в людях торжествует,

Отмеченная вечной новизной.

Лжерыцари, что злобны и спесивы,

До одного враги вы

Той, кто сравнится с главною звездой!

Кто сам берет и о других радеет,

Не оскудеет:

Светлеет солнце, свет звезде даря

И у нее беря,

И – о другом в заботе —

Доволен всяк. Вот рыцаря закон:

Словам внимая, он собой владеет,

Но, как умеет,

Просеет их, свои слова творя,

Изящные, не зря;

У мудрых он в почете,

За легкость милую вознагражден,

И равнодушен он

К невеждам и невежам, и гордыне

Ни по какой причине

Не предается, но случись ему

Решимость проявить – ее проявит,

И всяк его прославит.

Среди живых примеров нет тому!

Стремление к тому, что с правдой дружит,

Внушает мука сердцу моему,

И, дамы, потому,

Бичуя всех почти без исключенья,

Скажу – и вы грешны:

Высокой цели красота не служит, —

Ничто для вас Амора повеленья,

И ваши побужденья

Суть низменны наперекор ему.

Запомнить вы должны,

Особенно когда вы влюблены,

Что в мире силу нашу

Дано и прелесть вашу

Единственно любви соединить,

И, чем в пороке жить,

Уж лучше красоту скрывать умело,

Что назначенью своему чужда.

Но стоит ли труда

Судить о том, когда

Нет женщины, чтоб, рассуждая зрело,

От красоты отречься захотела.

Счел добродетель для себя излишней

Однажды человек и стал скотом.

Как странно, чтоб рабом

Владыка стал по собственной охоте

Иль был бы смертный рад

Почить! О Добродетели Всевышний

Радеет, и благодаря заботе

Его в таком почете

У божества любви она, при ком

Извечно состоят

Лишь избранные. Из прекрасных врат

Блаженная выходит,

И даму вновь находит

Свою, и служит ей, и в ней живет,

И все, что обретет

В пути, украсит бережной рукою,

Умножит, смерти не боясь, она.

Ты небом рождена,

И смертному одна

Ты власть даруешь над самим собою,

И счастлив обладающий тобою.

Ничтожный раб – не господина только,

Но раб раба, – кто ею пренебрег,

И никому не впрок

Последствия, которыми опасно

Пренебреженье к ней.

Такой владыка раб убог настолько,

Что светоч разума искать напрасно

В его глазах, и ясно —

С безумцем бы любым сравниться мог

Он в слепоте своей.

Но чтобы поняли меня скорей,

Я должен первым делом,

И в частностях, и в целом,

Доступнее представить мысль свою —

Ведь слово, сознаю,

Неясное до умственного взора

Доходит редко, и, желая вам

Помочь, своим словам

Открытый смысл придам:

В порок впадает человек, коль скоро

Порок не встретил у него отпора.

Дорогою страданий раб-бедняга

Покорно за хозяином бредет,

Куда прикажет тот.

За обещающею власть наживой

Так гонится скупец:

Бежит, не находя покоя, скряга,

Объятый жадностью нетерпеливой,

Безумец нечестивый,

Кого одно волнует – цифры, счет.

О жалкий ум – слепец!

Приходит смерть, и с ней – всему конец:

Какой, мертвец, победой

Похвастаешь, поведай.

«Да никакой», – ответишь, знаю я.

И колыбель твоя

Будь проклята – все началось оттуда!

Хлеб, съеденный тобою, зря пропал:

Его б я псу отдал!

Одно ты в жизни знал:

В руках и днем и ночью денег груда;

Но и сие недолговечно чудо.

К богатству неумеренность приводит

И к разорению ведет равно,

И ей превращено

В рабов немало смертных: этой доли

Непросто избежать.

Фортуна, Смерть, что с вами происходит?

Деньгам нетрачеными быть доколе?

Их уничтожьте, что ли,

Но есть ли смысл? Ведь свыше нам дано

Пристрастье. Разум, знать,

Во всем повинен, коль себя признать

Он смеет побежденным.

Каким порабощенным

Стал господин, кого рабом раба

Вдруг сделала судьба!

Со мною вместе обратите око

Туда, скоты и всякий прочий сброд:

Нагой, среди болот

И по холмам бредет

Народ, что добродетель чтит высоко,

А вы спешите влезть в наряд порока.

Пусть добродетель пред скупцом предстанет,

Что мир способна предлагать врагам,

И пусть к своим делам

Она склонит того, кто сторонится

Ее и прочь бежит.

Пусть позовет его, потом приманит, —

Ведь он приманкой может соблазниться.

Но тот не шевелится;

Приманку он берет, оставшись сам,

И пожалеть спешит

Дарящую, чья доброта сулит

Доходы ей едва ли.

Хочу, чтоб все узнали:

Преображают люди, кто – кичась,

Кто – скромником держась,

Кто – по-другому, дар в предмет продажи

И вводят покупателя в расход

Огромный. Что же тот?

Он так скупцов клянет,

Что о потере не жалеет даже.

Другого бьет скупец, но и себя же.

Частично, дамы, я раскрыл пороки

Людей пред вами, – презирайте их;

Немало и других,

Упоминать о коих не пристало —

Удерживает стыд.

В одних пороках – всех других истоки.

Понятье дружбы в мире смутным стало,

А ведь добро одних

В добре других людей берет начало,

Добро с добром роднит.

Смотрите, как закончу: та, что мнит

Себя неотразимой,

Пусть не спешит любимой

Себя, что б ни внушали ей, считать.

Вот если б злом признать

Красу и счесть любовь неблагородной,

Животной страстью, – разговор иной.

О, глупость дамы той,

Что связи меж красой

Не чувствует и добротой природной

И мнит любовь от разума свободной!

Канцона, невдали отсюда дама

Из наших мест живет,

И всяк ее зовет

Прекрасной, мудрой, вежливой, – не странно:

Бьянка она, Джованна,

Контесса, – имя, в коем та же суть.

К ней поспеши, другим не доверяя,

Скажи, кто ты такая

И для чего тебя я

Направил к ней, и прежде с ней побудь,

А там она тебе укажет путь.

Амор, таить не стану от людей

Моей печальной доли,

Пускай услышат горестную речь.

Исторгни слезы из моих очей

Для изъявленья боли,

Внуши слова, какими скорбь облечь.

Меня ты хочешь гибели обречь —

И я об этом вовсе не жалею,

Лишь молвить не умею,

Сколь глубоко твой жар в меня проник.

Но если перед тем, как в землю лечь,

Весомые слова найти успею,

Услышан да не буду я моею

Злодейкою, чтобы прекрасный лик

Не омрачила жалость ни на миг.

Не допустить ее бессилен я

В мое воображенье,

Куда о милой думам путь открыт.

В терзаньях бедная душа моя

Находит вдохновенье,

И образ злой красавицы творит,

И на причину мук своих глядит,

Кляня себя в пылу негодованья

За то, что огнь желанья

Зажгла в себе: не мог он вспыхнуть сам.

Какой разумный довод усмирит

Кипенье чувств, какие заклинанья?

Страданья превращаются в стенанья,

И подступают к сомкнутым устам,

И по заслугам воздают глазам.

Невольник, образу ни в чем тому

Я не противоречу,

И он, жестокий победитель мой,

Прообразу живому своему

Влечет меня навстречу,

Как все, влекомый к схожему с собой.

На солнце снег становится водой,

Я знаю, только я – как тот несчастный,

Что, не себе подвластный,

Идет на смерть, не повернет назад.

И там, на грани бездны гробовой,

Я словно слышу приговор ужасный

И взор вокруг ищу небезучастный,

Но всюду, хоть ни в чем не виноват,

Убийственный все тот же вижу взгляд.

Амор, о том, как я, сраженный им,

В бесчувствие впадаю,

Единственный ты можешь рассказать:

Ведь я, что делалось со мной самим,

Не помню и не знаю,

Не в силах прерванную нить связать.

Едва в себя я прихожу опять,

Смотрю на рану, что меня сгубила

И ужас мне внушила, —

В себе я разуверился давно.

По бледности моей легко понять,

Какая молния меня сразила;

И пусть с улыбкой – так оно и было! —

Ее в меня метнули, все равно

Мне утешение не суждено.

Вот что, Амор, ты натворил в горах,

Над речкой, над которой

Всегда со мной выигрывал ты спор.

Живой и мертвый, я – в твоих руках,

И, вестник смерти скорой,

Сверкает предо мной жестокий взор.

Не вижу никого средь этих гор,

Кого бы участь горькая задела,

И нет любимой дела

До мук моих. Добра не будет мне.

А та, которой твой наскучил двор,

Гордыни латы на себя надела

И может грудь стреле подставить смело:

Ведь безопасен сердцу ты вполне,

Надежно скрытому от стрел в броне.

Прощаюсь, песня горная, с тобой.

Ты город мой увидишь, может статься,

Где мог бы я остаться,

Не будь Флоренция любви чужда.

Войдешь в нее – скажи: «Создатель мой

Не станет с вами более сражаться.

В цепях не может он до вас добраться.

Уймись жестокость ваша – и тогда,

Невольник, не вернется он сюда».