Земную жизнь пройдя до половины,*

Я очутился в сумрачном лесу,

Утратив правый путь во тьме долины.

Каков он был, о, как произнесу,

Тот дикий лес, дремучий и грозящий,

Чей давний ужас в памяти несу!

Так горек он, что смерть едва ль не слаще.

Но, благо в нем обретши навсегда,

Скажу про все, что видел в этой чаще.

Не помню сам, как я вошел туда,

Настолько сон меня опутал ложью,

Когда я сбился с верного следа.

Но к холмному приблизившись подножью,*

Которым замыкался этот дол,

Мне сжавший сердце ужасом и дрожью,

Я увидал, едва глаза возвел,

Что свет планеты,* всюду путеводной,

Уже на плечи горные сошел.

Тогда вздохнула более свободной

И долгий страх превозмогла душа,

Измученная ночью безысходной.

И словно тот, кто, тяжело дыша,

На берег выйдя из пучины пенной,

Глядит назад, где волны бьют, страша,

Так и мой дух, бегущий и смятенный,

Вспять обернулся, озирая путь,

Всех уводящий к смерти предреченной.

Когда я телу дал передохнуть,

Я вверх пошел, и мне была опора

В стопе, давившей на земную грудь.

И вот, внизу крутого косогора,

Проворная и вьющаяся рысь,

Вся в ярких пятнах пестрого узора.

Она, кружа, мне преграждала высь,

И я не раз на крутизне опасной

Возвратным следом помышлял спастись.

Был ранний час, и солнце в тверди ясной

Сопровождали те же звезды вновь,*

Что в первый раз, когда их сонм прекрасный

Божественная двинула Любовь.

Доверясь часу и поре счастливой,

Уже не так сжималась в сердце кровь

При виде зверя с шерстью прихотливой;

Но, ужасом опять его стесня,

Навстречу вышел лев с подъятой гривой.

Он наступал как будто на меня,

От голода рыча освирепело

И самый воздух страхом цепеня.

И с ним волчица, чье худое тело,

Казалось, все алчбы в себе несет;

Немало душ из-за нее скорбело.

Меня сковал такой тяжелый гнет,

Перед ее стремящим ужас взглядом,

Что я утратил чаянье высот.

И как скупец, копивший клад за кладом,

Когда приблизится пора утрат,

Скорбит и плачет по былым отрадам,

Так был и я смятением объят,

За шагом шаг волчицей неуемной

Туда теснимый, где лучи молчат.*

Пока к долине я свергался темной,

Какой-то муж* явился предо мной,

От долгого безмолвья словно томный.

Его узрев среди пустыни той:

«Спаси, — воззвал я голосом унылым, —

Будь призрак ты, будь человек живой!»

Он отвечал: «Не человек; я был им;

Я от ломбардцев низвожу мой род,

И Мантуя* была их краем милым.

Рожден sub Julio,* хоть в поздний год,

Я в Риме жил под Августовой сенью,*

Когда еще кумиры чтил народ.

Я был поэт и вверил песнопенью,

Как сын Анхиза* отплыл на закат

От гордой Трои, преданной сожженью.

Но что же к муке ты спешишь назад?

Что не восходишь к выси озаренной,

Началу и причине всех отрад?»

«Так ты Вергилий, ты родник бездонный,

Откуда песни миру потекли? —

Ответил я, склоняя лик смущенный. —

О честь и светоч всех певцов земли,

Уважь любовь и труд неутомимый,

Что в свиток твой мне вникнуть помогли!

Ты мой учитель, мой пример любимый;

Лишь ты один в наследье мне вручил

Прекрасный слог, везде превозносимый.

Смотри, как этот зверь меня стеснил!

О вещий муж, приди мне на подмогу,

Я трепещу до сокровенных жил!»

«Ты должен выбрать новую дорогу,* —

Он отвечал мне, увидав мой страх, —

И к дикому не возвращаться логу;

Волчица, от которой ты в слезах,

Всех восходящих гонит, утесняя,

И убивает на своих путях;

Она такая лютая и злая,

Что ненасытно будет голодна,

Вслед за едой еще сильней алкая.

Со всяческою тварью случена,

Она премногих соблазнит, но славный

Нагрянет Пес.* и кончится она.

Не прах земной и не металл двусплавный,*

А честь, любовь и мудрость он вкусит,

Меж войлоком и войлоком* державный.

Италии он будет верный щит,

Той, для которой умерла Камилла,

И Эвриал, и Турн, и Нис убит.*

Свой бег волчица где бы ни стремила,

Ее, нагнав, он заточит в Аду,

Откуда зависть хищницу взманила.

И я тебе скажу в свою чреду:

Иди за мной, и в вечные селенья

Из этих мест тебя я приведу,

И ты услышишь вопли исступленья

И древних духов, бедствующих там,

О новой смерти тщетные моленья;*

Потом увидишь тех, кто чужд скорбям

Среди огня, в надежде приобщиться

Когда-нибудь к блаженным племенам.

Но если выше ты захочешь взвиться,

Тебя душа достойнейшая* ждет:

С ней ты пойдешь, а мы должны проститься;

Царь горних высей, возбраняя вход

В свой город мне, врагу его устава,

Тех не впускает, кто со мной идет.

Он всюду царь, но там его держава;

Там град его, и там его престол;

Блажен, кому открыта эта слава!»

«О мой поэт, — ему я речь повел, —

Молю Творцом, чьей правды ты не ведал:

Чтоб я от зла и гибели ушел,

Яви мне путь, о коем ты поведал,

Дай врат Петровых* мне увидеть свет

И тех, кто душу вечной муке предал».

Он двинулся, и я ему вослед.

День уходил, и неба воздух темный

Земные твари уводил ко сну

От их трудов; лишь я один, бездомный,

Приготовлялся выдержать войну

И с тягостным путем, и с состраданьем,

Которую неложно вспомяну.

О Музы, к вам я обращусь с воззваньем!

О благородный разум, гений свой

Запечатлей моим повествованьем!

Я начал так: «Поэт, вожатый мой,

Достаточно ли мощный я свершитель,

Чтобы меня на подвиг звать такой?

Ты говоришь, что Сильвиев родитель,*

Еще плотских не отрешась оков,

Сходил живым в бессмертную обитель.

Но если поборатель всех грехов

К нему был благ, то, рассудив о славе

Его судеб, и кто он, и каков,

Его почесть достойным всякий вправе:

Он, избран в небе света и добра,

Стал предком Риму и его державе,

А тот и та, когда пришла пора,

Святой престол воздвигли в мире этом

Преемнику верховного Петра.

Он на своем пути, тобой воспетом,*

Был вдохновлен свершить победный труд,

И папский посох ныне правит светом.

Там, вслед за ним. Избранный был Сосуд,*

Дабы другие укрепились в вере,

Которою к спасению идут.

А я? На чьем я оснуюсь примере?

Я не апостол Павел, не Эней,

Я не достоин ни в малейшей мере.

И если я сойду в страну теней,

Боюсь, безумен буду я, не боле.

Ты мудр; ты видишь это все ясней».

И словно тот, кто, чужд недавней воле

И, передумав в тайной глубине,

Бросает то, что замышлял дотоле,

Таков был я на темной крутизне,

И мысль, меня прельстившую сначала,

Я, поразмыслив, истребил во мне.

«Когда правдиво речь твоя звучала,

Ты дал смутиться духу своему, —

Возвышенная тень мне отвечала. —

Нельзя, чтоб страх повелевал уму;

Иначе мы отходим от свершений,

Как зверь, когда мерещится ему.

Чтоб разрешить тебя от опасений,

Скажу тебе, как я узнал о том,

Что ты моих достоин сожалений.

Из сонма тех, кто меж добром и злом,*

Я женщиной был призван столь прекрасной,

Что обязался ей служить во всем.

Был взор ее звезде подобен ясной;

Ее рассказ струился не спеша,

Как ангельские речи, сладкогласный:

О, мантуанца чистая душа,

Чья слава целый мир объемлет кругом

И не исчезнет, вечно в нем дыша,

Мой друг, который счастью не был другом,

В пустыне горной верный путь обресть

Отчаялся и оттеснен испугом.

Такую в небе слышала я весть;

Боюсь, не поздно ль я помочь готова,

И бедствия он мог не перенесть.

Иди к нему и, красотою слова

И всем, чем только можно, пособя,

Спаси его, и я утешусь снова.

Я Беатриче,* та, кто шлет тебя;

Меня сюда из милого мне края*

Свела любовь; я говорю любя.

Тебя не раз, хваля и величая,

Пред господом мой голос назовет.

Я начал так, умолкшей отвечая:

«Единственная ты, кем смертный род

Возвышенней, чем всякое творенье,

Вмещаемое в малый небосвод,*

Тебе служить — такое утешенье,

Что я, свершив, заслуги не приму;

Мне нужно лишь узнать твое веленье.

Но как без страха сходишь ты во тьму

Земного недра, алча вновь подняться

К высокому простору твоему?»

«Когда ты хочешь в точности дознаться,

Тебе скажу я, — был ее ответ, —

Зачем сюда не страшно мне спускаться.

Бояться должно лишь того, в чем вред

Для ближнего таится сокровенный;

Иного, что страшило бы, и нет.

Меня такою создал царь вселенной,

Что вашей мукой я не смущена

И в это пламя нисхожу нетленной.

Есть в небе благодатная жена;*

Скорбя о том, кто страждет так сурово,

Судью* склонила к милости она.

Потом к Лючии* обратила слово

И молвила: — Твой верный — в путах зла,

Пошли ему пособника благого. —

Лючия, враг жестоких, подошла

Ко мне, сидевшей с древнею Рахилью,

Сказать: — Господня чистая хвала,

О Беатриче, помоги усилью

Того, который из любви к тебе

Возвысился над повседневной былью.

Или не внемлешь ты его мольбе?

Не видишь, как поток, грознее моря,

Уносит изнемогшего в борьбе? —

Никто поспешней не бежал от горя

И не стремился к радости быстрей,

Чем я, такому слову сердцем вторя,

Сошла сюда с блаженных ступеней,

Твоей вверяясь речи достохвальной,

Дарящей честь тебе и внявшим ей».

Так молвила, и взор ее печальный,

Вверх обратясь, сквозь слезы мне светил

И торопил меня к дороге дальней.

Покорный ей, к тебе я поспешил;

От зверя спас тебя, когда к вершине

Короткий путь тебе он преградил.

Так что ж? Зачем, зачем ты медлишь ныне?

Зачем постыдной робостью смущен?

Зачем не светел смелою гордыней, —

Когда у трех благословенных жен

Ты в небесах обрел слова защиты

И дивный путь тебе предвозвещен?»

Как дольный цвет, сомкнутый и побитый

Ночным морозом, — чуть блеснет заря,

Возносится на стебле, весь раскрытый,

Так я воспрянул, мужеством горя;

Решимостью был в сердце страх раздавлен.

И я ответил, смело говоря:

«О, милостива та, кем я избавлен!

И ты сколь благ, не пожелавший ждать,

Ее правдивой повестью наставлен!

Я так был рад словам твоим внимать

И так стремлюсь продолжить путь начатый,

Что прежней воли полон я опять.

Иди, одним желаньем мы объяты:

Ты мой учитель, вождь и господин!»

Так молвил я; и двинулся вожатый,

И я за ним среди глухих стремнин.

Я увожу к отверженным селеньям,

Я увожу сквозь вековечный стон,

Я увожу к погибшим поколеньям.

Был правдою мой зодчий вдохновлен:

Я высшей силой, полнотой всезнанья

И первою любовью сотворен.

Древней меня лишь вечные созданья,

И с вечностью пребуду наравне.

Входящие, оставьте упованья.*

Я, прочитав над входом, в вышине,

Такие знаки сумрачного цвета,

Сказал: «Учитель, смысл их страшен мне».

Он, прозорливый, отвечал на это:

«Здесь нужно, чтоб душа была тверда;

Здесь страх не должен подавать совета.

Я обещал, что мы придем туда,

Где ты увидишь, как томятся тени,

Свет разума утратив навсегда».

Дав руку мне, чтоб я не знал сомнений,

И обернув ко мне спокойный лик,

Он ввел меня в таинственные сени.

Там вздохи, плач и исступленный крик

Во тьме беззвездной были так велики,

Что поначалу я в слезах поник.

Обрывки всех наречий, ропот дикий,

Слова, в которых боль, и гнев, и страх,

Плесканье рук, и жалобы, и всклики

Сливались в гул, без времени, в веках,

Кружащийся во мгле неозаренной,

Как бурным вихрем возмущенный прах.

И я, с главою, ужасом стесненной:

«Чей это крик? — едва спросить посмел. —

Какой толпы, страданьем побежденной?»

И вождь в ответ: «То горестный удел

Тех жалких душ, что прожили, не зная

Ни славы, ни позора смертных дел.

И с ними ангелов дурная стая,*

Что, не восстав, была и не верна

Всевышнему, средину соблюдая.

Их свергло небо, не терпя пятна;

И пропасть Ада их не принимает,

Иначе возгордилась бы вина».*

И я: «Учитель, что их так терзает

И понуждает к жалобам таким?»

А он: «Ответ недолгий подобает.

И смертный час для них недостижим,

И эта жизнь настолько нестерпима,

Что все другое было б легче им.

Их память на земле невоскресима;

От них и суд, и милость отошли.

Они не стоят слов: взгляни — и мимо!»

И я, взглянув, увидел стяг вдали,

Бежавший кругом, словно злая сила

Гнала его в крутящейся пыли;

А вслед за ним столь длинная спешила

Чреда людей, что, верилось с трудом,

Ужели смерть столь многих истребила.

Признав иных, я вслед за тем в одном

Узнал того, кто от великой доли

Отрекся в малодушии своем.*

И понял я, что здесь вопят от боли

Ничтожные, которых не возьмут

Ни бог, ни супостаты божьей воли.

Вовек не живший, этот жалкий люд

Бежал нагим, кусаемый слепнями

И осами, роившимися тут.

Кровь, между слез, с их лиц текла

И мерзостные скопища червей

Ее глотали тут же под ногами.

Взглянув подальше, я толпу людей

Увидел у широкого потока.

«Учитель, — я сказал, — тебе ясней,

Кто эти там и власть какого рока

Их словно гонит и теснит к волнам,

Как может показаться издалека».

И он ответил: «Ты увидишь сам,

Когда мы шаг приблизим к Ахерону*

И подойдем к печальным берегам».

Смущенный взор склонив к земному лону,

Боясь докучным быть, я шел вперед,

Безмолвствуя, к береговому склону.

И вот в ладье навстречу нам плывет

Старик,* поросший древней сединою,

Крича: «О, горе вам, проклятый род!

Забудьте небо, встретившись со мною!

В моей ладье готовьтесь переплыть

К извечной тьме, и холоду, и зною.

А ты уйди, тебе нельзя тут быть,

Живой душе, средь мертвых!» И добавил,

Чтобы меня от прочих отстранить:

«Ты не туда свои шаги направил:

Челнок полегче должен ты найти,*

Чтобы тебя он к пристани доставил».

А вождь ему: «Харон, гнев укроти.

Того хотят — там, где исполнить властны

То, что хотят. И речи прекрати».

Недвижен стал шерстистый лик ужасный

У лодочника сумрачной реки,

Но вкруг очей змеился пламень красный.

Нагие души, слабы и легки,

Вняв приговор, не знающий изъятья,

Стуча зубами, бледны от тоски,

Выкрикивали господу проклятья,

Хулили род людской, и день, и час,

И край, и семя своего зачатья.

Потом, рыдая, двинулись зараз

К реке, чьи волны, в муках безутешных,

Увидят все, в ком божий страх угас.

А бес Харон сзывает стаю грешных,

Вращая взор, как уголья в золе,

И гонит их и бьет веслом неспешных.

Как листья сыплются в осенней мгле,

За строем строй, и ясень оголенный

Свои одежды видит на земле, —

Так сев Адама, на беду рожденный,

Кидался вниз, один, — за ним другой,

Подобно птице, в сети приманенной.

И вот плывут над темной глубиной;

Но не успели кончить переправы,

Как новый сонм собрался над рекой.

«Мой сын, — сказал учитель величавый,

Все те, кто умер, бога прогневив,

Спешат сюда, все страны и державы;

И минуть реку всякий тороплив,

Так утесненный правосудьем бога,

Что самый страх преображен в призыв.

Для добрых душ другая есть дорога;

И ты поймешь, что разумел Харон,

Когда с тобою говорил так строго».

Чуть он умолк, простор со всех сторон

Сотрясся так, что, в страхе вспоминая,

Я и поныне потом орошен.

Дохнула ветром глубина земная,

Пустыня скорби вспыхнула кругом,

Багровым блеском чувства ослепляя;

И я упал, как тот, кто схвачен сном.

Ворвался в глубь моей дремоты сонной

Тяжелый гул, и я очнулся вдруг,*

Как человек, насильно пробужденный.

Я отдохнувший взгляд обвел вокруг,

Встав на ноги и пристально взирая,

Чтоб осмотреться в этом царстве мук.

Мы были возле пропасти, у края,

И страшный срыв гудел у наших ног,

Бесчисленные крики извергая.

Он был так темен, смутен и глубок,

Что я над ним склонялся по-пустому

И ничего в нем различить не мог.

«Теперь мы к миру спустимся слепому, —

Так начал, смертно побледнев, поэт. —

Мне первому идти, тебе — второму».

И я сказал, заметив этот цвет:

«Как я пойду, когда вождем и другом

Владеет страх, и мне опоры нет?»

«Печаль о тех, кто скован ближним кругом, —

Он отвечал, — мне на лицо легла,

И состраданье ты почел испугом.

Пора идти, дорога не мала».

Так он сошел, и я за ним спустился,

Вниз, в первый круг, идущий вкруг жерла.*

Сквозь тьму не плач до слуха доносился,

А только вздох взлетал со всех сторон

И в вековечном воздухе струился.

Он был безбольной скорбью порожден,

Которою казалися объяты

Толпы младенцев, и мужей, и жен.

«Что ж ты не спросишь, — молвил мой вожатый,

Какие духи здесь нашли приют?

Знай, прежде чем продолжить путь начатый,

Что эти не грешили; не спасут

Одни заслуги, если нет крещенья,

Которым к вере истинной идут;

Кто жил до христианского ученья,

Тот бога чтил не так, как мы должны.

Таков и я. За эти упущенья,

Не за иное, мы осуждены,

И здесь, по приговору высшей воли,

Мы жаждем и надежды лишены».

Стеснилась грудь моя от тяжкой боли

При вести, сколь достойные мужи

Вкушают в Лимбе горечь этой доли.

«Учитель мой, мой господин, скажи, —

Спросил я, алча веры несомненной,

Которая превыше всякой лжи, —

Взошел ли кто отсюда в свет блаженный,

Своей иль чьей-то правдой искуплен?»

Поняв значенье речи сокровенной:

«Я был здесь внове,* — мне ответил он, —

Когда, при мне, сюда сошел Властитель,

Хоруговью победы осенен.

Им изведен был первый прародитель;*

И Авель, чистый сын его, и Ной,

И Моисей, уставщик и служитель;

И царь Давид, и Авраам седой;

Израиль, и отец его,* и дети;

Рахиль, великой взятая ценой;*

И много тех, кто ныне в горнем свете.

Других спасенных не было до них,

И первыми блаженны стали эти».

Он говорил, но шаг наш не затих,

И мы все время шли великой чащей,

Я разумею — чащей душ людских.

И в области, невдале отстоящей

От места сна,* предстал моим глазам

Огонь, под полушарьем тьмы горящий.

Хоть этот свет и не был близок к нам,

Я видеть мог, что некий многочестный

И высший сонм уединился там.

«Искусств и знаний образец всеместный,

Скажи, кто эти, не в пример другим

Почтенные среди толпы окрестной?»

И он ответил: «Именем своим

Они гремят земле, и слава эта

Угодна небу, благостному к ним».

«Почтите высочайшего поэта! —

Раздался в это время чей-то зов. —

Вот тень его подходит к месту света».

И я увидел после этих слов,

Что четверо к нам держат шаг державный;

Их облик был ни весел, ни суров.

«Взгляни, — промолвил мой учитель славный. —

С мечом в руке, величьем осиян,

Трем остальным предшествует, как главный,

Гомер, превысший из певцов всех стран;

Второй — Гораций, бичевавший нравы;

Овидий — третий, и за ним — Лукан.*

Нас связывает титул величавый,

Здесь прозвучавший, чуть я подошел;

Почтив его, они, конечно, правы».

Так я узрел славнейшую из школ,

Чьи песнопенья вознеслись над светом

И реют над другими, как орел.

Мой вождь их встретил, и ко мне с приветом

Семья певцов приблизилась сама;

Учитель улыбнулся мне при этом.

И эта честь умножилась весьма,

Когда я приобщен был к их собору

И стал шестым средь столького ума.

Мы шли к лучам, предавшись разговору,

Который лишний здесь и в этот миг,

Насколько там он к месту был и в пору.

Высокий замок предо мной возник,

Семь раз обвитый стройными стенами;

Кругом бежал приветливый родник.

Мы, как землей, прошли его волнами;

Сквозь семь ворот тропа вовнутрь вела;

Зеленый луг открылся перед нами.

Там были люди с важностью чела,

С неторопливым и спокойным взглядом;

Их речь звучна и медленна была.

Мы поднялись на холм, который рядом,

В открытом месте, светел, величав,

Господствовал над этим свежим садом.

На зеленеющей финифти трав

Предстали взорам доблестные тени,

И я ликую сердцем, их видав.

Я зрел Электру в сонме поколений,

Меж коих были Гектор, и Эней,

И хищноокий Цезарь, друг сражений.

Пентесилея и Камилла с ней

Сидели возле, и с отцом — Лавина;

Брут, первый консул, был в кругу теней;

Дочь Цезаря, супруга Коллатина,

И Гракхов мать, и та, чей муж Катон;

Поодаль я заметил Саладина.

Потом, взглянув на невысокий склон,

Я увидал: учитель тех, кто знает,

Семьей мудролюбивой окружен.

К нему Сократ всех ближе восседает

И с ним Платон; весь сонм всеведца чтит;

Здесь тот, кто мир случайным полагает,

Философ знаменитый Демокрит;

Здесь Диоген, Фалес с Анаксагором,

Зенон, и Эмпедокл, и Гераклит;

Диоскорид, прославленный разбором

Целебных качеств; Сенека, Орфей,

Лин, Туллий; дальше представали взорам

Там — геометр Эвклид, там — Птолемей,

Там — Гиппократ, Гален и Авиценна,

Аверроис, толковник новых дней.*

Я всех назвать не в силах поименно;

Мне нужно быстро молвить обо всем,

И часто речь моя несовершенна.

Синклит шести распался, мы вдвоем;

Из тихой, сени в воздух потрясенный

Уже иным мы движемся путем,

И я — во тьме, ничем не озаренной.

Так я сошел, покинув круг начальный,

Вниз во второй; он менее, чем тот,

Но больших мук в нем слышен стон печальный.

Здесь ждет Минос,* оскалив страшный рот;

Допрос и суд свершает у порога

И взмахами хвоста на муку шлет.

Едва душа, отпавшая от бога,

Пред ним предстанет с повестью своей,

Он, согрешенья различая строго,

Обитель Ада назначает ей,

Хвост обвивая столько раз вкруг тела,

На сколько ей спуститься ступеней.

Всегда толпа у грозного предела;

Подходят души чередой на суд:

Промолвила, вняла и вглубь слетела.

«О ты, пришедший в бедственный приют, —

Вскричал Минос, меня окинув взглядом

И прерывая свой жестокий труд, —

Зачем ты здесь, и кто с тобою рядом?

Не обольщайся, что легко войти!»

И вождь в ответ: «Тому, кто сходит Адом,

Не преграждай сужденного пути.

Того хотят — там, где исполнить властны

То, что хотят. И речи прекрати».

И вот я начал различать неясный

И дальний стон; вот я пришел туда,

Где плач в меня ударил многогласный.

Я там, где свет немотствует всегда

И словно воет глубина морская,

Когда двух вихрей злобствует вражда.

То адский ветер, отдыха не зная,

Мчит сонмы душ среди окрестной мглы

И мучит их, крутя и истязая.

Когда они стремятся вдоль скалы,*

Взлетают крики, жалобы и пени,

На господа ужасные хулы.

И я узнал, что это круг мучений

Для тех, кого земная плоть звала,

Кто предал разум власти вожделений.

И как скворцов уносят их крыла,

В дни холода, густым и длинным строем,

Так эта буря кружит духов зла.

Туда, сюда, вниз, вверх, огромным роем;

Там нет надежды на смягченье мук

Или на миг, овеянный покоем.

Как журавлиный клин летит на юг

С унылой песнью в высоте надгорной,

Так предо мной, стеная, несся круг

Теней, гонимых вьюгой необорной,

И я сказал: «Учитель, кто они,

Которых так терзает воздух черный?»

Он отвечал: «Вот первая, взгляни:

Ее державе многие языки

В минувшие покорствовали дни.

Она вдалась в такой разврат великий,

Что вольность всем была разрешена,

Дабы народ не осуждал владыки.

То Нинова венчанная жена,

Семирамида, древняя царица;

Ее земля Султану отдана.

Вот нежной страсти горестная жрица,*

Которой прах Сихея оскорблен;

Вот Клеопатра, грешная блудница.

А там Елена, тягостных времен

Виновница; Ахилл, гроза сражений,

Который был любовью побежден;

Парис, Тристан». Бесчисленные тени

Он назвал мне и указал рукой,

Погубленные жаждой наслаждений.

Вняв имена прославленных молвой

Воителей и жен из уст поэта,

Я смутен стал, и дух затмился мой.

Я начал так: «Я бы хотел ответа

От этих двух,* которых вместе вьет

И так легко уносит буря эта».

И мне мой вождь: «Пусть ветер их пригнет

Поближе к нам; и пусть любовью молит

Их оклик твой; они прервут полет».

Увидев, что их ветер к нам неволит:

«О души скорби! — я воззвал. — Сюда!

И отзовитесь, если Тот позволит!»*

Как голуби на сладкий зов гнезда,

Поддержанные волею несущей,

Раскинув крылья, мчатся без труда,

Так и они, паря во мгле гнетущей,

Покинули Дидоны скорбный рой

На возглас мой, приветливо зовущий.

«О ласковый и благостный живой,

Ты, посетивший в тьме неизреченной

Нас, обагривших кровью мир земной;

Когда бы нам был другом царь вселенной,

Мы бы молились, чтоб тебя он спас,

Сочувственного к муке сокровенной.

И если к нам беседа есть у вас,

Мы рады говорить и слушать сами,

Пока безмолвен вихрь, как здесь сейчас.

Я родилась над теми берегами,

Где волны, как усталого гонца,

Встречают По с попутными реками.*

Любовь сжигает нежные сердца,

И он пленился телом несравнимым,

Погубленным так страшно в час конца.

Любовь, любить велящая любимым,

Меня к нему так властно привлекла,

Что этот плен ты видишь нерушимым.

Любовь вдвоем на гибель нас вела;

В Каине* будет наших дней гаситель».

Такая речь из уст у них текла.

Скорбящих теней сокрушенный зритель,

Я голову в тоске склонил на грудь.

«О чем ты думаешь?» — спросил учитель.

Я начал так: «О, знал ли кто-нибудь,

Какая нега и мечта какая

Их привела на этот горький путь!»

Потом, к умолкшим слово обращая,

Сказал: «Франческа, жалобе твоей

Я со слезами внемлю, сострадая.

Но расскажи: меж вздохов нежных дней,

Что было вам любовною наукой,

Раскрывшей слуху тайный зов страстей?»

И мне она: «Тот страждет высшей мукой,

Кто радостные помнит времена

В несчастии; твой вождь тому порукой.

Но если знать до первого зерна

Злосчастную любовь ты полон жажды,

Слова и слезы расточу сполна.

В досужий час читали мы однажды

О Ланчелоте сладостный рассказ;*

Одни мы были, был беспечен каждый.

Над книгой взоры встретились не раз,

И мы бледнели с тайным содроганьем;

Но дальше повесть победила нас.

Чуть мы прочли о том, как он лобзаньем

Прильнул к улыбке дорогого рта,

Тот, с кем навек я скована терзаньем,

Поцеловал, дрожа, мои уста.

И книга стала нашим Галеотом!*

Никто из нас не дочитал листа».

Дух говорил, томимый страшным гнетом,

Другой рыдал, и мука их сердец

Мое чело покрыла смертным потом;

И я упал, как падает мертвец.

Едва ко мне вернулся ясный разум,

Который был не в силах устоять

Пред горестным виденьем и рассказом, —

Уже средь новых пыток я опять,

Средь новых жертв, куда ни обратиться,

Куда ни посмотреть, куда ни стать.

Я в третьем круге, там, где, дождь струится,

Проклятый, вечный, грузный, ледяной;

Всегда такой же, он все так же длится.

Тяжелый град, и снег, и мокрый гной

Пронизывают воздух непроглядный;

Земля смердит под жидкой пеленой.

Трехзевый Цербер,* хищный и громадный,

Собачьим лаем лает на народ,

Который вязнет в этой топи смрадной.

Его глаза багровы, вздут живот,

Жир в черной бороде, когтисты руки;

Он мучит души, кожу с мясом рвет.

А те под ливнем воют, словно суки;

Прикрыть стараясь верхним нижний бок,

Ворочаются в исступленье муки.

Завидя нас, разинул рты, как мог,

Червь гнусный. Цербер, и спокойной части

В нем не было от головы до ног.

Мой вождь нагнулся, простирая пясти,

И, взяв земли два полных кулака,

Метнул ее в прожорливые пасти.

Как пес, который с лаем ждал куска,

Смолкает, в кость вгрызаясь с жадной силой,

И занят только тем, что жрет пока, —

Так смолк и демон Цербер грязнорылый,

Чей лай настолько душам омерзел,

Что глухота казалась бы им милой.

Меж призраков, которыми владел

Тяжелый дождь, мы шли вперед, ступая

По пустоте, имевшей облик тел.

Лежала плоско их гряда густая,

И лишь один, чуть нас заметил он,

Привстал и сел, глаза на нас вздымая.

«О ты, который в этот Ад сведен, —

Сказал он, — ты меня, наверно, знаешь;

Ты был уже, когда я выбыл вон».

И я: «Ты вид столь жалостный являешь,

Что кажешься чужим в глазах моих

И вряд ли мне кого напоминаешь.

Скажи мне, кто ты, жертва этих злых

И скорбных мест и казни ежечасной,

Не горше, но противней всех других».

И он: «Твой город,* зависти ужасной

Столь полный, что уже трещит квашня,

Был и моим когда-то в жизни ясной.

Прозвали Чакко* граждане меня.

За то, что я обжорству предавался,

Я истлеваю, под дождем стеня.

И, бедная душа, я оказался

Не одинок: их всех карают тут

За тот же грех». Его рассказ прервался.

Я молвил: «Чакко, слезы грудь мне жмут

Тоской о бедствии твоем загробном.

Но я прошу: скажи, к чему придут

Враждующие в городе усобном;

И кто в нем праведен; и чем раздор

Зажжен в народе этом многозлобном?»

И он ответил: «После долгих ссор

Прольется кровь и власть лесным доставит,

А их врагам — изгнанье и позор.

Когда же солнце трижды лик свой явит,

Они падут, а тем поможет встать

Рука того, кто в наши дни лукавит.

Они придавят их и будут знать,

Что вновь чело на долгий срок подъемлют,

Судив сраженным плакать и роптать.*

Есть двое праведных, но им не внемлют.*

Гордыня, зависть, алчность — вот в сердцах

Три жгучих искры, что вовек не дремлют».

Он смолк на этих горестных словах.

И я ему: «Из бездны злополучий

Вручи мне дар и будь щедрей в речах.

Теггьяйо, Фарината, дух могучий,

Все те, чей разум правдой был богат,

Арриго, Моска или Рустикуччи, —

Где все они, я их увидеть рад;

Мне сердце жжет узнать судьбу славнейших:

Их нежит небо или травит Ад?»

И он: «Они средь душ еще чернейших:

Их тянет книзу бремя грешных лет;

Ты можешь встретить их в кругах дальнейших.*

Но я прошу: вернувшись в милый свет,

Напомни людям, что я жил меж ними.

Вот мой последний сказ и мой ответ».

Взглянув глазами, от тоски косыми,

Он наклонился и, лицо тая,

Повергся ниц меж прочими слепыми.

И мне сказал вожатый: «Здесь гния,

Он до трубы архангела* не встанет.

Когда придет враждебный судия,

К своей могиле скорбной каждый прянет

И, в прежний образ снова воплотясь,

Услышит то, что вечным громом грянет».*

Мы тихо шли сквозь смешанную грязь

Теней и ливня, в разные сужденья

О вековечной жизни углубясь.

Я так спросил: «Учитель, их мученья,

По грозном приговоре, как — сильней

Иль меньше будут, иль без измененья?»

И он: «Наукой сказано твоей,

Что, чем природа совершенней в сущем,

Тем слаще нега в нем, и боль больней.

Хотя проклятым людям, здесь живущим,

К прямому совершенству не прийти,

Их ждет полнее бытие в грядущем».*

Мы шли кругом по этому пути;

Я всей беседы нашей не отмечу;

И там, где к бездне начал спуск вести,

Нам Плутос,* враг великий, встал навстречу.

«Pарe Satan, рарe Satan aleppe!»* —

Хриплоголосый Плутос закричал.

Хотя бы он и вдвое был свирепей, —

Меня мудрец, все знавший, ободрял, —

Не поддавайся страху: что могло бы

Нам помешать спуститься с этих скал?»

И этой роже, вздувшейся от злобы,

Он молвил так: «Молчи, проклятый волк!

Сгинь в клокотаньи собственной утробы!

Мы сходим в тьму, и надо, чтоб ты смолк;

Так хочет тот, кто мщенье Михаила*

Обрушил в небе на мятежный полк».

Как падают надутые ветрила,

Свиваясь, если щегла рухнет вдруг,

Так рухнул зверь, и в нем исчезла сила.

И мы, спускаясь побережьем мук,

Объемлющим всю скверну мирозданья,

Из третьего сошли в четвертый круг.

О правосудье божье! Кто страданья,

Все те, что я увидел, перечтет?

Почто такие за вину терзанья?

Как над Харибдой* вал бежит вперед

И вспять отхлынет, прегражденный встречным,

Так люди здесь водили хоровод.

Их множество казалось бесконечным;

Два сонмища шагали, рать на рать,

Толкая грудью грузы, с воплем вечным;

Потом они сшибались и опять

С трудом брели назад, крича друг другу:

«Чего копить?» или «Чего швырять?» —

И, двигаясь по сумрачному кругу,

Шли к супротивной точке с двух сторон,

По-прежнему ругаясь сквозь натугу;

И вновь назад, едва был завершен

Их полукруг такой же дракой хмурой.

И я промолвил, сердцем сокрушен:

«Мой вождь, что это за народ понурый?

Ужель все это клирики, весь ряд

От нас налево,* эти там, с тонзурой?»

И он: «Все те, кого здесь видит взгляд,

Умом настолько в жизни были кривы,

Что в меру не умели делать трат.*

Об этом лает голос их сварливый,

Когда они стоят к лицу лицом,

Наперекор друг другу нечестивы.*

Те — клирики, с пробритым гуменцом;

Здесь встретишь папу, встретишь кардинала,

Не превзойденных ни одним скупцом».

И я: «Учитель, я бы здесь немало

Узнал из тех, кого не так давно

Подобное нечестие пятнало».

И он: «Тебе узнать их не дано:

На них такая грязь от жизни гадкой,

Что разуму обличье их темно.

Им вечно так шагать, кончая схваткой;

Они восстанут из своих могил,

Те — сжав кулак, а эти — с плешью гладкой.*

Кто недостойно тратил и копил,

Лишен блаженств и занят этой бучей;

Ее и без меня ты оценил.

Ты видишь, сын, какой обман летучий

Даяния Фортуны, род земной

Исполнившие ненависти жгучей:

Все золото, что блещет под луной

Иль было встарь, из этих теней, бедных

Не успокоило бы ни одной».

И я: «Учитель таин заповедных!

Что есть Фортуна, счастье всех племен

Держащая в когтях своих победных?»

«О глупые созданья, — молвил он, —

Какая тьма ваш разум обуяла!

Так будь же наставленьем утолен.

Тот, чья премудрость правит изначала,

Воздвигнув тверди, создал им вождей,

Чтоб каждой части часть своя сияла,

Распространяя ровный свет лучей;

Мирской же блеск он предал в полновластье

Правительнице судеб, чтобы ей

Перемещать, в свой час, пустое счастье

Из рода в род и из краев в края,

В том смертной воле возбранив участье.

Народу над народом власть дая,

Она свершает промысел свой строгий,

И он невидим, как в траве змея.

С ней не поспорит разум ваш убогий:

Она провидит, судит и царит,

Как в прочих царствах остальные боги.

Без устали свой суд она творит:

Нужда ее торопит ежечасно,

И всем она недолгий миг дарит.

Ее-то и поносят громогласно,

Хотя бы подобала ей хвала,

И распинают, и клянут напрасно.

Но ей, блаженной, не слышна хула:

Она, смеясь меж первенцев творенья,*

Крутит свой шар,* блаженна и светла.*

Но спустимся в тягчайшие мученья:

Склонились звезды,* те, что плыли ввысь,

Когда мы шли; запретны промедленья».

Мы пересекли круг и добрались

До струй ручья, которые просторной,

Изрытой ими, впадиной неслись.

Окраска их была багрово-черной;

И мы, в соседстве этих мрачных вод,

Сошли по диким тропам с кручи горной.

Угрюмый ключ стихает и растет

В Стигийское болото,* ниспадая

К подножью серокаменных высот.

И я увидел, долгий взгляд вперяя,

Людей, погрязших в омуте реки;

Была свирепа их толпа нагая.

Они дрались, не только в две руки,

Но головой, и грудью, и ногами,

Друг друга норовя изгрызть в клочки.

Учитель молвил: «Сын мой, перед нами

Ты видишь тех, кого осилил гнев;

Еще ты должен знать, что под волнами

Есть также люди;* вздохи их, взлетев,

Пузырят воду на пространстве зримом,

Как подтверждает око, посмотрев.

Увязнув, шепчут: «В воздухе родимом,

Который блещет, солнцу веселясь,

Мы были скучны, полны вялым дымом;

И вот скучаем, втиснутые в грязь».

Такую песнь у них курлычет горло,

Напрасно слово вымолвить трудясь».

Так, огибая илистые жерла,

Мы, гранью топи и сухой земли,

Смотря на тех, чьи глотки тиной сперло,

К подножью башни наконец пришли.

Скажу, продолжив, что до башни этой

Мы не дошли изрядного куска,

Когда наш взгляд, к ее зубцам воздетый,

Приметил два зажженных огонька*

И где-то третий, глазу чуть заметный,

Как бы ответивший издалека.

Взывая к морю мудрости всесветной,

Я так спросил: «Что это за огни?

Кто и зачем дает им знак ответный?»

«Когда ты видишь сквозь туман, взгляни, —

Так молвил он. — Над илистым простором

Ты различишь, кого зовут они».

Ни перед чьим не пролетала взором

Стрела так быстро, в воздухе спеша,

Как малый челн, который, в беге скором,

Стремился к нам, по заводи шурша,

С одним гребцом, кричавшим громогласно:

«Ага, попалась, грешная душа!»

«Нет, Флегий,* Флегий, ты кричишь напрасно, —

Сказал мой вождь. — Твои мы лишь на миг,

И в этот челн ступаем безопасно».

Как тот, кто слышит, что его постиг

Большой обман, и злится, распаленный,

Так вспыхнул Флегий, искажая лик.

Сошел в челнок учитель благосклонный,

Я вслед за ним, и лишь тогда ладья

Впервые показалась отягченной.

Чуть в лодке поместились вождь и я,

Помчался древний струг, и так глубоко

Не рассекалась ни под кем струя.

Посередине мертвого потока

Мне встретился один;* весь в грязь одет,

Он молвил: «Кто ты, что пришел до срока?»

И я: «Пришел, но мой исчезнет след.

А сам ты кто, так гнусно безобразный?»

«Я тот, кто плачет», — был его ответ.

И я: «Плачь, сетуй в топи невылазной,

Проклятый дух, пей вечную волну!

Ты мне — знаком, такой вот даже грязный».

Тогда он руки протянул к челну;

Но вождь толкнул вцепившегося в злобе,

Сказав: «Иди к таким же псам, ко дну!»

И мне вкруг шеи, с поцелуем, обе

Обвив руки, сказал: «Суровый дух,

Блаженна несшая тебя в утробе!

Он в мире был гордец и сердцем сух;

Его деяний люди не прославят;

И вот он здесь от злости слеп и глух.

Сколь многие, которые там правят,

Как свиньи, влезут в этот мутный сток

И по себе ужасный срам оставят!»

И я: «Учитель, если бы я мог

Увидеть вьявь, как он в болото канет,

Пока еще на озере челнок!»

И он ответил: «Раньше, чем проглянет

Тот берег, утолишься до конца,

И эта радость для тебя настанет».

Тут так накинулся на мертвеца

Весь грязный люд в неистовстве великом,

Что я поднесь благодарю Творца.

«Хватай Ардженти!» — было общим криком;

И флорентийский дух, кругом тесним,

Рвал сам себя зубами в гневе диком.

Так сгинул он, и я покончу с ним;

Но тут мне в уши стон вонзился дальный,

И взгляд мой распахнулся, недвижим.

«Мой сын, — сказал учитель достохвальный, —

Вот город Дит,* и в нем заключены

Безрадостные люди, сонм печальный».

И я: «Учитель, вот из-за стены

Встают его мечети, багровея,

Как будто на огне раскалены».

«То вечный пламень, за оградой вея, —

Сказал он, — башни красит багрецом;

Так нижний Ад тебе открылся, рдея».

Челнок вошел в крутые рвы, кругом

Объемлющие мрачный гребень вала;

И стены мне казались чугуном.

Немалый круг мы сделали сначала

И стали там, где кормчий мглистых вод:

«Сходите! — крикнул нам. — Мы у причала».

Я видел на воротах много сот

Дождем ниспавших с неба,* стражу входа,

Твердивших: «Кто он, что сюда идет,

Не мертвый, в царство мертвого народа?»

Вождь подал вид, что он бы им хотел

Поведать тайну нашего прихода.

И те, кладя свирепости предел:

«Сам подойди, но отошли второго,

Раз в это царство он вступить посмел.

Безумный путь пускай свершает снова,

Но без тебя; а ты у нас побудь,

Его вожак средь сумрака ночного».

Помысли, чтец, в какую впал я жуть,

Услышав этой речи звук проклятый;

Я знал, что не найду обратный путь.

И я сказал: «О милый мой вожатый,

Меня спасавший семь и больше раз,

Когда мой дух робел, тоской объятый,

Не покидай меня в столь грозный час!

Когда запретен город, нам представший,

Вернемся вспять стезей, приведшей нас».

И властный муж, меня сопровождавший,

Сказал: «Не бойся; нашего пути

Отнять нельзя; таков его нам давший.

Здесь жди меня; и дух обогати

Надеждой доброй; в этой тьме глубокой

Тебя и дальше буду я блюсти».

Ушел благой отец, и одинокий

Остался я, и в голове моей

И «да», и «нет» творили спор жестокий.

Расслышать я не мог его речей;

Но с ним враги беседовали мало,

И каждый внутрь укрылся поскорей,

Железо их ворот загрохотало

Пред самой грудью мудреца, и он,

Оставшись вне, назад побрел устало.

Потупя взор и бодрости лишен,

Он шел вздыхая, и уста шептали:

«Кем в скорбный город путь мне возбранен!»

И мне он молвил: «Ты, хоть я в печали,

Не бойся; я превозмогу и здесь,

Какой бы тут отпор ни замышляли.

Не новость их воинственная спесь;

Так было и пред внешними вратами,*

Которые распахнуты поднесь.

Ты видел надпись с мертвыми словами;

Уже оттуда, нисходя с высот,

Без спутников, идет сюда кругами

Тот, чья рука нам город отомкнет».

Цвет, робостью на мне запечатленный,

Когда мой спутник повернул назад, —

Согнал с его лица налет мгновенный.*

Он слушал, тщетно напрягая взгляд,

Затем что вдаль глаза не уводили

Сквозь черный воздух и болотный чад.

«И все ж мы победим, — сказал он, — или…

Такая нам защитница* дана!

О, где же тот, кто выше их усилий!»

Я видел, речь его рассечена,

Начатую спешит покрыть иная,

И с первою несходственна она.

Но я внимал ей, мужество теряя,

Мрачней, быть может, чем она была,

Оборванную мысль воспринимая.

«Туда, на дно печального жерла,

Спускаются ли с первой той ступени,*

Где лишь надежда в душах умерла?»

Так я спросил; и он: «Из нашей сени

По этим, мною пройденным, тропам

Лишь редкие досель сходили тени.

Но некогда я здесь прошел и сам,

Злой Эрихто* заклятый, что умела

Обратно души призывать к телам.

Едва лишь плоть во мне осиротела.

Сквозь эти стены был я снаряжен

За пленником Иудина предела.*

Всех ниже, всех темней, всех дальше он

От горней сферы, связь миров кружащей;*

Я знаю путь; напрасно ты смущен.

Низина эта заводью смердящей

Повсюду облегает скорбный вал,

Разгневанным отпором нам грозящий».

Не помню я, что он еще сказал:

Всего меня мой глаз, в тоске раскрытый,

К вершине рдяной башни приковал,

Где вдруг взвились, для бешеной защиты,

Три Фурии, кровавы и бледны

И гидрами зелеными обвиты;

Они как жены были сложены;

Но, вместо кос, клубами змей пустыни

Свирепые виски оплетены

И тот, кто ведал, каковы рабыни

Властительницы вечных слез ночных,

Сказал: «Взгляни на яростных Эриний.

Вот Тисифона, средняя из них;

Левей — Мегера: справа олютело

Рыдает Алекто».* И он затих.

А те себе терзали грудь и тело

Руками били; крик их так звенел,

Что я к учителю приник несмело.

«Медуза* где? Чтоб он окаменел! —

Они вопили, глядя вниз. — Напрасно

Тезеевых мы не отмстили дел».*

«Закрой глаза и отвернись; ужасно

Увидеть лик Горгоны; к свету дня

Тебя ничто вернуть не будет властно».

Так молвил мой учитель и меня

Поворотил, своими же руками,

Поверх моих, глаза мне заслоня.

О вы, разумные, взгляните сами,

И всякий наставленье да поймет,

Сокрытое под странными стихами!

И вот уже по глади мутных вод

Ужасным звуком грохот шел ревущий,

Колебля оба брега, наш и тот, —

Такой, как если ветер всемогущий,

Враждующими воздухами взвит,

Преград не зная, сокрушает пущи,

Ломает ветви, рушит их и мчит;

Вздымая прах, идет неудержимо,

И зверь и пастырь от него бежит.

Открыв мне очи: «Улови, что зримо

Там, — он промолвил, — где всего черней

Над этой древней пеной горечь дыма».

Как от змеи, противницы своей,

Спешат лягушки, расплываясь кругом,

Чтоб на земле упрятаться верней,

Так, видел я, гонимые испугом,

Станицы душ бежали пред одним,

Который Стиксом шел, как твердым лугом.

Он отстранял от взоров липкий дым,

Перед собою левой помавая,

И, видимо, лишь этим был томим.

Посла небес* в идущем признавая,

Я на вождя взглянул; и понял знак

Пред ним склониться, уст не размыкая.

О, как он гневно шел сквозь этот мрак!

Он стал у врат и тростию подъятой

Их отворил, — и не боролся враг.

«О свергнутые с неба, род проклятый, —

Возвысил он с порога грозный глас, —

Что ты замыслил, слепотой объятый?

К чему бороться с волей выше вас,

Которая идет стопою твердой

И ваши беды множила не раз?

Что на судьбу кидаться в злобе гордой?

Ваш Цербер, если помните о том,

И до сих пор с потертой ходит мордой».*

И вспять нечистым двинулся путем,

Нам не сказав ни слова, точно кто-то,

Кого теснит и гложет об ином,

Но не о том, кто перед ним, забота;

И мы, ободрясь от священных слов,

Свои шаги направили в ворота.

Мы внутрь вошли, не повстречав врагов,

И я, чтоб ведать образ муки грешной,

Замкнутой между крепостных зубцов,

Ступив вовнутрь, кидаю взгляд поспешный

И вижу лишь пустынные места,

Исполненные скорби безутешной.

Как в Арле,* там, где Рона разлита,

Как в Поле, где Карнаро многоводный*

Смыкает Италийские врата,

Гробницами исхолмлен дол бесплодный, —

Так здесь повсюду высились они,

Но горечь этих мест была несходной;

Затем что здесь меж ям ползли огни,

Так их каля, как в пламени горнила

Железо не калилось искони.

Была раскрыта каждая могила,

И горестный свидетельствовал стон,

Каких она отверженцев таила

И я: «Учитель, кто похоронен

В гробницах этих скорбных, что такими

Стенаниями воздух оглашен?»

«Ересиархи, — молвил он, — и с ними

Их присные, всех толков; глубь земли

Они устлали толпами густыми.

Подобные с подобными легли,

И зной в гробах где злей, где меньше страшен».

Потом он вправо взял, и мы пошли

Меж полем мук и выступами башен.

И вот идет, тропинкою, по краю,

Между стеной кремля и местом мук,

Учитель мой, и я вослед ступаю.

«О высший ум, из круга в горший круг, —

Так начал я, — послушного стремящий,

Ответь и к просьбе снизойди как друг.

Тех, кто положен здесь в земле горящей,

Нельзя ль увидеть? Плиты у могил

Откинуты, и стражи нет хранящей».

«Все будут замкнуты, — ответ мне был, —

Когда вернутся из Иосафата*

В той плоти вновь, какую кто носил.

Здесь кладбище для веривших когда-то,

Как Эпикур* и все, кто вместе с ним,

Что души с плотью гибнут без возврата

Здесь ты найдешь ответ речам твоим

И утоленье помысла другого,*

Который в сердце у тебя таим».

И я: «Мой добрый вождь, иное слово

Я берегу, в душе его храня,

Чтоб заповедь твою* блюсти сурово».

«Тосканец, ты, что городом огня

Идешь, живой, и скромен столь примерно,

Прошу тебя, побудь вблизи меня.

Ты, судя по наречию, наверно

Сын благородной родины моей,

Быть может, мной измученной чрезмерно,

Нежданно грянул звук таких речей

Из некоей могилы; оробело

Я к моему вождю прильнул тесней.

И он мне: «Что ты смотришь так несмело?

Взгляни, ты видишь: Фарината встал.

Вот: все от чресл и выше видно тело».

Уже я взгляд в лицо ему вперял;

А он, чело и грудь вздымая властно,

Казалось, Ад с презреньем озирал.

Меня мой вождь продвинул безопасно

Среди огней, лизавших нам пяты,

И так промолвил: «Говори с ним ясно».

Когда я стал у поднятой плиты,

В ногах могилы, мертвый, глянув строго,

Спросил надменно: «Чей потомок ты?»

Я, повинуясь, не укрыл ни слога,

Но в точности поведал обо всем;

Тогда он брови изогнул немного,

Потом сказал: «То был враждебный дом

Мне, всем моим со кровным и клевретам;

Он от меня два раза нес разгром».

«Хоть изгнаны, — не медлил я ответом, —

Они вернулись вновь со всех сторон;

А вашим счастья нет в искусстве этом».*

Тут новый призрак, в яме, где и он,

Приподнял подбородок выше края;

Казалось, он коленопреклонен.

Он посмотрел окрест, как бы желая

Увидеть, нет ли спутника со мной;

Но умерла надежда, и, рыдая,

Он молвил: «Если в этот склеп слепой

Тебя привел твой величавый гений,

Где сын мой? Почему он не с тобой?»

«Я не своею волей в царстве теней, —

Ответил я, — и здесь мой вождь стоит;

А Гвидо ваш не чтил его творений».

Его слова и казни самый вид

Мне явственно прочли, кого я встретил;

И отзыв мой был ясен и открыт.

Вдруг он вскочил, крича: «Как ты ответил?

Он их не чтил? Его уж нет средь вас?

Отрадный свет его очам не светел?»

И так как мой ответ на этот раз

Недолгое молчанье предваряло,

Он рухнул навзничь и исчез из глаз.*

А тот гордец, чья речь меня призвала

Стать около, недвижен был и тих

И облик свой не изменил нимало.

«То, — продолжал он снова, — что для них

Искусство это трудным остается,

Больнее мне, чем ложе мук моих.

Но раньше, чем в полсотый раз зажжется

Лик госпожи, чью волю здесь творят,*

Ты сам поймешь, легко ль оно дается.

Но в милый мир да обретешь возврат! —

Поведай мне: зачем без снисхожденья

Законы ваши всех моих клеймят?»

И я на это: «В память истребленья,

Окрасившего Арбию* в багрец,

У нас во храме так творят моленья».

Вздохнув в сердцах, он молвил наконец:

«Там был не только я, и в бой едва ли

Шел беспричинно хоть один боец.

Зато я был один,* когда решали

Флоренцию стереть с лица земли;

Я спас ее, при поднятом забрале».

«О, если б ваши внуки мир нашли! —

Ответил я. — Но разрешите путы,

Которые мой ум обволокли.

Как я сужу, пред вами разомкнуты

Сокрытые в грядущем времена,

А в настоящем взор ваш полон смуты».*

«Нам только даль отчетливо видна, —

Он отвечал, — как дальнозорким людям;

Лишь эта ясность нам Вождем дана.

Что близится, что есть, мы этим трудим

Наш ум напрасно; по чужим вестям

О вашем смертном бытии мы судим.

Поэтому, — как ты поймешь и сам, —

Едва замкнется дверь времен грядущих,*

Умрет все знанье, свойственное нам».

И я, в скорбях, меня укором жгущих:

«Поведайте упавшему тому,

Что сын его еще среди живущих;

Я лишь затем не отвечал ему,

Что размышлял, сомнением объятый,

Над тем, что ныне явственно уму».

Уже меня окликнул мой вожатый;

Я молвил духу, что я речь прерву,

Но знать хочу, кто с ним в земле проклятой.

И он: «Здесь больше тысячи во рву;

И Федерик Второй* лег в яму эту,

И кардинал* ; лишь этих назову».

Тут он исчез; и к древнему поэту

Я двинул шаг, в тревоге от угроз,*

Ища разгадку темному ответу.

Мы вдаль пошли; учитель произнес:

«Чем ты смущен? Я это сердцем чую».

И я ему ответил на вопрос.

«Храни, как слышал, правду роковую

Твоей судьбы», — мне повелел поэт.

Потом он поднял перст: «Но знай другую:

Когда ты вступишь в благодатный свет

Прекрасных глаз, все видящих правдиво,

Постигнешь путь твоих грядущих лет».*

Затем левей он взял неторопливо,

И нас от стен повел пологий скат

К средине круга, в сторону обрыва,

Откуда тяжкий доносился смрад.

Мы подошли к окраине обвала,

Где груда скал под нашею пятой

Еще страшней пучину открывала.

И тут от вони едкой и густой,

Навстречу нам из пропасти валившей,

Мой вождь и я укрылись за плитой

Большой гробницы, с надписью, гласившей:

«Здесь папа Анастасий заточен,

Вослед Фотину правый путь забывший».*

«Не торопись ступать на этот склон,

Чтоб к запаху привыкло обонянье;

Потом мешать уже не будет он».

Так спутник мой. «Заполни ожиданье,

Чтоб не пропало время», — я сказал.

И он в ответ: «То и мое желанье».

«Мой сын, посередине этих скал, —

Так начал он, — лежат, как три ступени,

Три круга, меньше тех, что ты видал.

Во всех толпятся проклятые тени;

Чтобы потом лишь посмотреть на них,

Узнай их грех и образ их мучений.

В неправде, вредоносной для других,

Цель всякой злобы, небу неугодной;

Обман и сила — вот орудья злых.

Обман, порок, лишь человеку сродный,

Гнусней Творцу; он заполняет дно

И пыткою казнится безысходной.

Насилье в первый круг заключено,

Который на три пояса дробится,

Затем что видом тройственно оно,

Творцу, себе и ближнему чинится

Насилье, им самим и их вещам,

Как ты, внимая, можешь убедиться.

Насилье ближний терпит или сам,

Чрез смерть и раны, или подвергаясь

Пожарам, притесненьям, грабежам.

Убийцы, те, кто ранит, озлобляясь,

Громилы и разбойники идут

Во внешний пояс, в нем распределяясь.

Иные сами смерть себе несут

И своему добру; зато так больно

Себя же в среднем поясе клянут

Те, кто ваш мир отринул своевольно,

Кто возлюбил игру и мотовство

И плакал там, где мог бы жить привольно.

Насильем оскорбляют божество,

Хуля его и сердцем отрицая,

Презрев любовь Творца и естество.

За это пояс, вьющийся вдоль края,

Клеймит огнем Каорсу и Содом*

И тех, кто ропщет, бога отвергая.

Обман, который всем сердцам знаком,

Приносит вред и тем, кто доверяет,

И тем, кто не доверился ни в чем.

Последний способ связь любви ломает,

Но только лишь естественную связь;

И казнь второго круга тех терзает,

Кто лицемерит, льстит, берет таясь,

Волшбу, подлог, торг должностью церковной,

Мздоимцев, своден и другую грязь.

А первый способ, разрушая кровный

Союз любви, вдобавок не щадит

Союз доверья, высший и духовный.

И самый малый круг, в котором Дит*

Воздвиг престол и где ядро вселенной,

Предавшего навеки поглотит».*

И я: «Учитель, в речи совершенной

Ты образ бездны предо мной явил

И рассказал, кто в ней томится пленный.

Но молви: те, кого объемлет ил,

И хлещет дождь, и мечет вихрь ненастный,

И те, что спорят из последних сил,

Зачем они не в этот город красный

Заключены, когда их проклял бог?

А если нет, зачем они несчастны?»

И он сказал на это: «Как ты мог

Так отступить от здравого сужденья?

И где твой ум блуждает без дорог?

Ужели ты не помнишь изреченья

Из Этики, что пагубней всего

Три ненавистных небесам влеченья:

Несдержность, злоба, буйное скотство?

И что несдержность — меньший грех пред богом

И он не так карает за него?

Обдумав это в размышленьи строгом

И вспомнив тех, чье место вне стены

И кто наказан за ее порогом,

Поймешь, зачем они отделены

От этих злых и почему их муки

Божественным судом облегчены».*

«О свет, которым зорок близорукий,

Ты учишь так, что я готов любить

Неведенье не менее науки.

Вернись, — сказал я, — чтобы разъяснить,

В чем ростовщик чернит своим пороком

Любовь Творца; распутай эту нить».

И он: «Для тех, кто дорожит уроком,

Не раз философ* повторил слова,

Что естеству являются истоком

Премудрость и искусство божества.

И в Физике прочтешь,* и не в исходе,

А только лишь перелистав едва:

Искусство смертных следует природе,

Как ученик ее, за пядью пядь;

Оно есть божий внук, в известном роде.

Им и природой, как ты должен знать

Из книги Бытия, господне слово

Велело людям жить и процветать.

А ростовщик, сойдя с пути благого,

И самою природой пренебрег,

И спутником ее,* ища другого.

Но нам пора; прошел немалый срок;

Блеснули Рыбы над чертой востока,

И Воз уже совсем над Кавром лег,*

А к спуску нам идти еще далеко».

Был грозен срыв, откуда надо было

Спускаться вниз, и зрелище являл,

Которое любого бы смутило.

Как ниже Тренто видится обвал,

Обрушенный на Адиче когда-то

Землетрясеньем иль паденьем скал,*

И каменная круча так щербата,

Что для идущих сверху поселян

Как бы тропинкой служат глыбы ската,

Таков был облик этих мрачных стран;

А на краю, над сходом к бездне новой,

Раскинувшись, лежал позор критян,

Зачатый древле мнимою коровой.*

Завидев нас, он сам себя терзать

Зубами начал в злобе бестолковой.

Мудрец ему: «Ты бесишься опять?

Ты думаешь, я здесь с Афинским дуком,

Который приходил тебя заклать?

Посторонись, скот! Хитростным наукам

Твоей сестрой мой спутник не учен;

Он только соглядатай вашим мукам».*

Как бык, секирой насмерть поражен,

Рвет свой аркан, но к бегу неспособен

И только скачет, болью оглушен,

Так Минотавр метался, дик и злобен;

И зоркий вождь мне крикнул: «Вниз беги!

Пока он в гневе, миг как раз удобен».

Мы под уклон направили шаги,

И часто камень угрожал обвалом

Под новой тяжестью моей ноги.

Я шел в раздумье. «Ты дивишься скалам,

Где этот лютый зверь не тронул нас? —

Промолвил вождь по размышленье малом. —

Так знай же, что, когда я прошлый раз*

Шел нижним Адом в сумрак сокровенный,

Здесь не лежали глыбы, как сейчас.

Но перед тем, как в первый круг геенны

Явился тот, кто стольких в небо взял,

Которые у Дита были пленны,

Так мощно дрогнул пасмурный провал,*

Что я подумал — мир любовь объяла,

Которая, как некто полагал,

Его и прежде в хаос обращала;*

Тогда и этот рушился утес,

И не одна кой-где скала упала.

Но посмотри: вот, окаймив откос,

Течет поток кровавый,* сожигая

Тех, кто насилье ближнему нанес».

О гнев безумный, о корысть слепая,

Вы мучите наш краткий век земной

И в вечности томите, истязая!

Я видел ров, изогнутый дугой

И всю равнину обходящий кругом,

Как это мне поведал спутник мой;

Меж ним и кручей мчались друг за другом

Кентавры, как, бывало, на земле,

Гоняя зверя, мчались вольным лугом.

Все стали, нас приметив на скале,

А трое подскакали ближе к краю,

Готовя лук и выбрав по стреле.

Один из них, опередивший стаю,

Кричал: «Кто вас послал на этот след?

Скажите с места, или я стреляю».

Учитель мой промолвил: «Мы ответ

Дадим Хирону* , под его защитой.

Ты был всегда горяч, себе во вред».

И, тронув плащ мой: «Это Несс, убитый

За Деяниру, гнев предсмертный свой

Запечатлевший местью знаменитой.*

Тот, средний, со склоненной головой, —

Хирон, Ахиллов пестун величавый;

А третий — Фол* , с душою грозовой.

Их толпы вдоль реки снуют облавой,

Стреляя в тех, кто, по своим грехам,

Всплывет не в меру из волны кровавой».

Мы подошли к проворным скакунам;

Хирон, браздой стрелы раздвинув клубы

Густых усов, пригладил их к щекам

И, опростав свои большие губы,

Сказал другим: «Вон тот, второй, пришлец,

Когда идет, шевелит камень грубый;

Так не ступает ни один мертвец».

Мой добрый вождь, к его приблизясь груди,

Где две природы* сочетал стрелец,

Сказал: «Он жив, как все живые люди;

Я — вождь его сквозь сумрачный простор;

Он следует нужде, а не причуде.

А та, чей я свершаю приговор,

Сходя ко мне, прервала аллилуйя;*

Я сам не грешный дух, и он не вор.

Верховной волей в страшный путь иду я.

Так пусть же с нами двинется в поход

Один из вас, дорогу указуя,

И этого на круп к себе возьмет

И переправит в месте неглубоком;

Ведь он не тень, что в воздухе плывет».

Хирон направо обратился боком

И молвил Нессу: «Будь проводником;

Других гони, коль встретишь ненароком».

Вдоль берега, над алым кипятком,

Вожатый нас повел без прекословий.

Был страшен крик варившихся живьем.

Я видел погрузившихся по брови.

Кентавр сказал: «Здесь не один тиран,

Который жаждал золота и крови:

Все, кто насильем осквернил свой сан.

Здесь Александр* и Дионисий лютый,

Сицилии нанесший много ран;

Вот этот, с черной шерстью, — пресловутый

Граф Адзолино;* светлый, рядом с ним, —

Обиццо д'Эсте, тот, что в мире смуты

Родимым сыном истреблен своим».*

Поняв мой взгляд, вождь молвил, благосклонный:

«Здесь он да будет первым, я — вторым».*

Потом мы подошли к неотдаленной

Толпе людей, где каждый был покрыт

По горло этой влагой раскаленной.

Мы видели — один вдали стоит.

Несс молвил: «Он пронзил под божьей сенью

То сердце, что над Темзой кровь точит».*

Потом я видел, ниже по теченью,

Других, являвших плечи, грудь, живот;

Иной из них мне был знакомой тенью.

За пядью пядь, спадал волноворот,

И под конец он обжигал лишь ноги;

И здесь мы реку пересекли вброд.

«Как до сих пор, всю эту часть дороги, —

Сказал кентавр, — мелеет кипяток,

Так, дальше, снова под уклон отлогий

Уходит дно, и пучится поток,

И, полный круг смыкая там, где стонет

Толпа тиранов, он опять глубок.

Там под небесным гневом выю клонит

И Аттила* , когда-то бич земли,

И Пирр, и Секст;* там мука слезы гонит,

И вечным плачем лица обожгли

Риньер де'Пацци и Риньер Корнето,*

Которые такой разбой вели».

Тут он помчался вспять и скрылся где-то.

Еще кентавр не пересек потока,

Как мы вступили в одичалый лес,

Где ни тропы не находило око.

Там бурых листьев сумрачен навес,

Там вьется в узел каждый сук ползущий,

Там нет плодов, и яд в шипах древес.

Такой унылой и дремучей пущи

От Чечины и до Корнето* нет,

Приют зверью пустынному дающей.

Там гнезда гарпий, их поганый след,

Тех, что троян, закинутых кочевьем,

Прогнали со Строфад предвестьем бед.*

С широкими крылами, с ликом девьим,

Когтистые, с пернатым животом,

Они тоскливо кличут по деревьям.

«Пред тем, как дальше мы с тобой пойдем, —

Так начал мой учитель, наставляя, —

Знай, что сейчас мы в поясе втором,

А там, за ним, пустыня огневая.

Здесь ты увидишь то, — добавил он, —

Чему бы не поверил, мне внимая».

Я отовсюду слышал громкий стон,

Но никого окрест не появлялось;

И я остановился, изумлен.

Учителю, мне кажется, казалось,

Что мне казалось, будто это крик

Толпы какой-то, что в кустах скрывалась.

И мне сказал мой мудрый проводник:

«Тебе любую ветвь сломать довольно,

Чтоб домысел твой рухнул в тот же миг».

Тогда я руку протянул невольно

К терновнику и отломил сучок;

И ствол воскликнул: «Не ломай, мне больно!»

В надломе кровью потемнел росток

И снова крикнул: «Прекрати мученья!

Ужели дух твой до того жесток?

Мы были люди, а теперь растенья.

И к душам гадов было бы грешно

Выказывать так мало сожаленья».

И как с конца палимое бревно

От тока ветра и его накала

В другом конце трещит и слез полно,

Так раненое древо источало

Слова и кровь; я в ужасе затих,

И наземь ветвь из рук моих упала.

«Когда б он знал, что на путях своих, —

Ответил вождь мой жалобному звуку, —

Он встретит то, о чем вещал мой стих,*

О бедный дух, он не простер бы руку.

Но чтоб он мог чудесное познать,

Тебя со скорбью я обрек на муку.

Скажи ему, кто ты; дабы воздать

Тебе добром, он о тебе вспомянет

В земном краю, куда взойдет опять».

И древо: «Твой призыв меня так манит,

Что не могу внимать ему, молча;

И пусть не в тягость вам рассказ мой станет.

Я тот,* кто оба сберегал ключа*

От сердца Федерика и вращал их

К затвору и к отвору, не звуча,

Хранитель тайн его, больших и малых.

Неся мой долг, который мне был свят,

Я не щадил ни сна, ни сил усталых.

Развратница* , от кесарских палат

Не отводящая очей тлетворных,

Чума народов и дворцовый яд,

Так воспалила на меня придворных,

Что Август* , их пыланьем воспылав,

Низверг мой блеск в пучину бедствий черных

Смятенный дух мой, вознегодовав,

Замыслил смертью помешать злословью,

И правый стал перед собой неправ.*

Моих корней клянусь ужасной кровью,

Я жил и умер, свой обет храня,

И господину я служил любовью!

И тот из вас, кто выйдет к свету дня,

Пусть честь мою излечит от извета,

Которым зависть ранила меня!»

«Он смолк, — услышал я из уст поэта. —

Заговори с ним, — время не ушло, —

Когда ты ждешь на что-нибудь ответа».

«Спроси его что хочешь, что б могло

Быть мне полезным, — молвил я, смущенный. —

Я не решусь; мне слишком тяжело».

«Вот этот, — начал спутник благосклонный, —

Готов свершить тобой просимый труд.

А ты, о дух, в темницу заточенный,

Поведай нам, как душу в плен берут

Узлы ветвей; поведай, если можно,

Выходят ли когда из этих пут».

Тут ствол дохнул огромно и тревожно,

И в этом вздохе слову был исход:

«Ответ вам будет дан немногосложно.

Когда душа, ожесточась, порвет

Самоуправно оболочку тела,

Минос* ее в седьмую бездну шлет.

Ей не дается точного предела;

Упав в лесу, как малое зерно,

Она растет, где ей судьба велела.

Зерно в побег и в ствол превращено;

И гарпии, кормясь его листами,

Боль создают и боли той окно.*

Пойдем и мы за нашими телами,*

Но их мы не наденем в Судный день:

Не наше то, что сбросили мы сами.*

Мы их притащим в сумрачную сень,

И плоть повиснет на кусте колючем,

Где спит ее безжалостная тень».

Мы думали, что ствол, тоскою мучим,

Еще и дальше говорить готов,

Но услыхали шум в лесу дремучем,

Как на облаве внемлет зверолов,

Что мчится вепрь и вслед за ним борзые,

И слышит хруст растоптанных кустов.

И вот бегут,* левее нас, нагие,

Истерзанные двое, меж ветвей,

Ломая грудью заросли тугие.

Передний* : «Смерть, ко мне, ко мне скорей!»

Другой* , который не отстать старался,

Кричал: «Сегодня, Лано, ты быстрей,

Чем был, когда у Топпо подвизался!»

Он, задыхаясь, посмотрел вокруг,

Свалился в куст и в груду с ним смешался.

А сзади лес был полон черных сук,

Голодных и бегущих без оглядки,

Как гончие, когда их спустят вдруг.

В упавшего, всей силой жадной хватки,

Они впились зубами на лету

И растащили бедные остатки.

Мой проводник повел меня к кусту;

А тот, в крови, оплакивал, стеная,

Своих поломов горькую тщету:

«О Джакомо да Сант-Андреа! Злая

Была затея защищаться мной!

Я ль виноват, что жизнь твоя дурная?»

Остановясь над ним, наставник мой

Промолвил: «Кем ты был, сквозь эти раны

Струящий с кровью скорбный голос свой?»

И он в ответ: «О души, в эти страны

Пришедшие сквозь вековую тьму,

Чтоб видеть в прахе мой покров раздранный,

Сгребите листья к терну моему!

Мой город — тот, где ради Иоанна

Забыт былой заступник; потому

Его искусство мстит нам неустанно;*

И если бы поднесь у Арнских вод

Его частица не была сохранна,

То строившие сызнова оплот

На Аттиловом грозном пепелище —

Напрасно утруждали бы народ.*

Я сам себя казнил в моем жилище».*

Объят печалью о местах, мне милых,

Я подобрал опавшие листы

И обессиленному возвратил их.

Пройдя сквозь лес, мы вышли у черты,

Где третий пояс лег внутри второго

И гневный суд вершится с высоты.

Дабы явить, что взору было ново,

Скажу, что нам, огромной пеленой,

Открылась степь, где нет ростка живого.

Злосчастный лес ее обвил* каймой,

Как он и сам обвит рекой горючей;

Мы стали с краю, я и спутник мой.

Вся даль была сплошной песок сыпучий,

Как тот, который попирал Катон* ,

Из края в край пройдя равниной жгучей.

О божья месть, как тяжко устрашен

Быть должен тот, кто прочитает ныне,

На что мой взгляд был въяве устремлен!

Я видел толпы голых душ в пустыне:

Все плакали, в терзанье вековом,

Но разной обреченные судьбине.

Кто был повержен навзничь, вверх лицом,

Кто, съежившись, сидел на почве пыльной,

А кто сновал без устали кругом.*

Разряд шагавших самый был обильный;

Лежавших я всех меньше насчитал,

Но вопль их скорбных уст был самый сильный.

А над пустыней медленно спадал

Дождь пламени, широкими платками,

Как снег в безветрии нагорных скал.

Как Александр, под знойными лучами

Сквозь Индию ведя свои полки,

Настигнут был падучими огнями

И приказал, чтобы его стрелки

Усерднее топтали землю, зная,

Что порознь легче гаснут языки,* —

Так опускалась вьюга огневая;

И прах пылал, как под огнивом трут,

Мучения казнимых удвояя.

И я смотрел, как вечный пляс ведут

Худые руки, стряхивая с тела

То здесь, то там огнепалящий зуд.

Я начал: «Ты, чья сила одолела

Все, кроме бесов, коими закрыт

Нам доступ был у грозного предела,*

Кто это, рослый, хмуро так лежит,*

Презрев пожар, палящий отовсюду?

Его и дождь, я вижу, не мягчит».

А тот, поняв, что я дивлюсь, как чуду,

Его гордыне, отвечал, крича:

«Каким я жил, таким и в смерти буду!

Пускай Зевес замучит ковача,*

Из чьей руки он взял перун железный,

Чтоб в смертный день меня сразить сплеча,

Или пускай работой бесполезной

Всех в Монджибельской кузне* надорвет,

Вопя: «Спасай, спасай, Вулкан любезный!»,

Как он над Флегрой* возглашал с высот,

И пусть меня громит грозой всечасной, —

Веселой мести он не обретет!»

Тогда мой вождь воскликнул с силой страстной,

Какой я в нем не слышал никогда:

«О Капаней, в гордыне неугасной —

Твоя наитягчайшая беда:

Ты сам себя, в неистовстве великом,

Казнишь жесточе всякого суда».

И молвил мне, с уже спокойным ликом:

«Он был один из тех семи царей,

Что осаждали Фивы; в буйстве диком,

Гнушался богом — и не стал смирней;

Как я ему сказал, он по заслугам

Украшен славой дерзостных речей.

Теперь идем, как прежде, друг за другом;

Но не касайся жгучего песка,

А обходи, держась опушки, кругом».

В безмолвье мы дошли до ручейка,

Спешащего из леса быстрым током,

Чья алость мне и до сих пор жутка.

Как Буликаме убегает стоком,

В котором воду грешницы берут,

Так нистекал и он в песке глубоком.*

Закраины, что по бокам идут,

И дно его, и склоны — камнем стали;

Я понял, что дорога наша — тут.

«Среди всего, что мы с тобой видали

С тех самых пор, как перешли порог,

Открытый всем входящим, ты едва ли

Чудеснее что-либо встретить мог,

Чем эта речка, силой испаренья

Смиряющая всякий огонек».

Так молвил вождь; взыскуя поученья,

Я попросил, чтоб, голоду вослед,

Он мне и пищу дал для утоленья.

«В средине моря, — молвил он в ответ, —

Есть ветхий край, носящий имя Крита,

Под чьим владыкой был безгрешен свет.*

Меж прочих гор там Ида знаменита;

Когда-то влагой и листвой блестя,

Теперь она пустынна и забыта.

Ей Рея вверила свое дитя,

Ища ему приюта и опеки

И плачущего шумом защитя.*

В горе стоит великий старец некий;

Он к Дамиате обращен спиной

И к Риму, как к зерцалу, поднял веки.

Он золотой сияет головой,

А грудь и руки — серебро литое,

И дальше — медь, дотуда, где раздвой;

Затем — железо донизу простое,

Но глиняная правая плюсна,

И он на ней почил, как на устое.*

Вся плоть, от шеи вниз, рассечена,

И капли слез сквозь трещины струятся,

И дно пещеры гложет их волна.

В подземной глубине из них родятся

И Ахерон, и Стикс, и Флегетон;

Потом они сквозь этот сток стремятся,

Чтоб там, внизу, последний минув склон,

Создать Коцит; но умолчу про это;

Ты вскоре сам увидишь тот затон».*

Я молвил: «Если из земного света

Досюда эта речка дотекла,

Зачем она от нас таилась где-то?»

И он: «Вся эта впадина кругла;

Хотя и шел ты многими тропами

Все влево, опускаясь в глубь жерла,

Но полный круг еще не пройден нами;*

И если случай новое принес,

То не дивись смущенными очами».

«А Лета где? — вновь задал я вопрос. —

Где Флегетон? Ее ты не отметил,

А тот, ты говоришь, возник из слез».

«Ты правильно спросил, — мой вождь ответил.

Но в клокотаньи этих алых вод

Одну разгадку ты воочью встретил.*

Придешь и к Лете, но она течет

Там, где душа восходит к омовенью,

Когда вина избытая спадет».

Потом сказал: «Теперь мы с этой сенью*

Простимся; следуй мне и след храни:

Тропа идет вдоль русла, по теченью,

Где влажный воздух гасит все огни».

Вот мы идем вдоль каменного края;

А над ручьем обильный пар встает,

От пламени плотину избавляя.

Как у фламандцев выстроен оплот

Меж Бруджей и Гвидзантом, чтоб заране

Предотвратить напор могучих вод,

И как вдоль Бренты строят падуане,

Чтоб замок и посад был защищен,

Пока не дышит зной на Кьярентане,*

Так сделаны и эти,* с двух сторон,

Хоть и не столь высоко и широко

Их создал мастер, кто бы ни был он.

Уже от рощи были мы далеко,

И сколько б я ни обращался раз,

Я к ней напрасно устремлял бы око.

Навстречу нам шли тени и на нас

Смотрели снизу, глаз сощуря в щелку,

Как в новолунье люди, в поздний час,

Друг друга озирают втихомолку;

И каждый бровью пристально повел,

Как старый швец, вдевая нить в иголку.

Одним из тех, кто, так взирая, шел,

Я был опознан. Вскрикнув: «Что за диво!»

Он ухватил меня за мой подол.

Я в опаленный лик взглянул пытливо,

Когда рукой он взялся за кайму,

И темный образ явственно и живо

Себя открыл рассудку моему;

Склонясь к лицу, где пламень выжег пятна:

«Вы, сэр Брунетто* ?» — молвил я ему.

И он: «Мой сын, тебе не неприятно,

Чтобы, покинув остальных, с тобой

Латино чуточку прошел обратно?»

Я отвечал: «Прошу вас всей душой;

А то, хотите, я присяду с вами,

Когда на то согласен спутник мой».

И он: «Мой сын, кто из казнимых с нами

Помедлит миг, потом лежит сто лет,

Не шевелясь, бичуемый огнями.

Ступай вперед; я — низом, вам вослед;

Потом вернусь к дружине, вопиющей

О вечности своих великих бед».

Я не посмел идти равниной жгущей

Бок о бок с ним; но головой поник,

Как человек, почтительно идущий.

Он начал: «Что за рок тебя подвиг

Спуститься раньше смерти в царство это?

И кто, скажи мне, этот проводник?»

«Там, наверху, — я молвил, — в мире света,

В долине заблудился я одной,

Не завершив мои земные лета.

Вчера лишь утром к ней я стал спиной,

Но отступил; тогда его я встретил,

И вот он здесь ведет меня домой».

«Звезде твоей доверься,* — он ответил, —

И в пристань славы вступит твой челнок,

Коль в милой жизни верно я приметил.

И если б я не умер в ранний срок,*

То, видя путь твой, небесам угодный,

В твоих делах тебе бы я помог.

Но этот злой народ неблагородный,

Пришедший древле с Фьезольских высот

И до сих пор горе и камню сродный,*

За все добро врагом тебя сочтет:

Среди худой рябины не пристало

Смоковнице растить свой нежный плод.

Слепыми их прозвали изначала;*

Завистливый, надменный, жадный люд;

Общенье с ним тебя бы запятнало.

В обоих станах,* увидав твой труд,

Тебя взалкают;* только по-пустому,

И клювы их травы не защипнут.

Пусть фьезольские твари,* как солому,

Пожрут себя, не трогая росток,

Коль в их навозе место есть такому,

Который семя чистое сберег

Тех римлян, что когда-то основались

В гнездилище неправды и тревог».*

«Когда бы все мои мольбы свершались, —

Ответил я, — ваш день бы не угас,

И вы с людьми еще бы не расстались.

Во мне живет, и горек мне сейчас,

Ваш отчий образ, милый и сердечный,

Того, кто наставлял меня не раз,

Как человек восходит к жизни вечной;*

И долг пред вами я, в свою чреду,

Отмечу словом в жизни быстротечной.

Я вашу речь запечатлел и жду,

Чтоб с ней другие записи* сличила

Та, кто умеет,* если к ней взойду.

Но только знайте: лишь бы не корила

Мне душу совесть, я в сужденный миг

Готов на все, что предрекли светила.

К таким посулам* я уже привык;

Так пусть Фортуна колесом вращает,

Как ей угодно, и киркой — мужик!»

Тут мой учитель* на меня взирает

Чрез правое плечо и говорит:

«Разумно слышит тот, кто примечает».

Меж тем и сэр Брунетто не молчит

На мой вопрос, кто из его собратий*

Особенно высок и знаменит.

Он молвил так: «Иных отметить кстати;

Об остальных похвально умолчать,

Да и не счесть такой обильной рати.

То люди церкви, лучшая их знать,

Ученые, известные всем странам;

Единая пятнает их печать.

В том скорбном сонме — вместе с Присцианом*

Аккурсиев Франциск;* и я готов

Сказать, коль хочешь, и о том поганом,

Который послан был рабом рабов

От Арно к Баккильоне, где и скинул

Плотской, к дурному влекшийся, покров.*

Еще других я назвал бы; но минул

Недолгий срок беседы и пути:

Песок, я вижу, новой пылью хлынул;

От этих встречных должен я уйти,

Храни мой Клад* , я в нем живым остался;

Прошу тебя лишь это соблюсти».

Он обернулся и бегом помчался,

Как те, кто под Вероною бежит

К зеленому сукну, причем казался

Тем, чья победа, а не тем, чей стыд.*

Уже вблизи я слышал гул тяжелый

Воды, спадавшей в следующий круг,

Как если бы гудели в ульях пчелы, —

Когда три тени отделились вдруг,

Метнувшись к нам, от шедшей вдоль потока

Толпы, гонимой ливнем жгучих мук.*

Спеша, они взывали издалека:

«Постой! Мы по одежде признаем,

Что ты пришел из города порока!»

О, сколько язв, изглоданных огнем,

Являл очам их облик несчастливый!

Мне больно даже вспоминать о нем.

Мой вождь сказал, услышав их призывы

И обратясь ко мне: «Повремени.

Нам нужно показать, что мы учтивы.

Я бы сказал, когда бы не огни,

Разящие, как стрелы, в этом зное,

Что должен ты спешить, а не они».

Чуть мы остановились, те былое

Возобновили пенье;* к нам домчась,

Они кольцом забегали* все трое.

Как голые атлеты, умастясь,

Друг против друга кружат по арене,

Чтобы потом схватиться, изловчась,

Так возле нас кружили эти тени,

Лицом ко мне, вращая шею вспять,

Когда вперед стремились их колени.

«Увидев эту взрыхленную гладь, —

Воззвал один, — и облик наш кровавый,

Ты нас, просящих, должен презирать;

Но преклонись, во имя нашей славы,

Сказать нам, кто ты, адскою тропой

Идущий мимо нас, живой и здравый!

Вот этот, чьи следы я мну стопой, —

Хоть голый он и струпьями изрытый,

Был выше, чем ты думаешь, судьбой.

Он внуком был Гвальдрады* именитой

И звался Гвидо Гверра, в мире том

Мечом и разуменьем знаменитый.

Тот, пыль толкущий за моим плечом, —

Теггьяйо Альдобранди, чьи заслуги

Великим должно поминать добром.

И я, страдалец этой жгучей вьюги,

Я, Рустикуччи, распят здесь, виня

В моих злосчастьях нрав моей супруги».*

Будь у меня защита от огня,

Я бросился бы к ним с тропы прибрежной,

И мой мудрец одобрил бы меня;

Но, устрашенный болью неизбежной,

Я побоялся кинуться к теням

И к сердцу их прижать с приязнью нежной.

Потом я начал: «Не презренье к вам,

А скорбь о вашем горестном уделе

Вошла мне в душу, чтоб остаться там,

Когда мой вождь, завидев вас отселе,

Сказал слова, явившие сполна,

Что вы такие, как и есть на деле.

Отчизна с вами у меня одна;

И я любил и почитал измлада

Ваш громкий труд и ваши имена.

Отвергнув желчь, взыскую яблок сада,

Обещанного мне вождем моим;

Но прежде к средоточью* пасть мне надо».

«Да будешь долго ты руководим, —

Ответил он, — душою в теле здравом;

Да светит слава по следам твоим!

Скажи: любовь к добру и к честным нравам

Еще живет ли в городе у нас,

Иль разбрелась давно по всем заставам?

Гульельмо Борсиере, здесь как раз

Теперь казнимый, — вон он там, в пустыне, —

Принес с собой нерадостный рассказ».*

«Ты предалась беспутству и гордыне,

Пришельцев и наживу обласкав,

Флоренция, тоскующая ныне!»

Так я вскричал, лицо мое подняв;

Они переглянулись, вняв ответу,

Подобно тем, кто слышит, что был прав.

«Когда все просьбы так легко, как эту,

Ты утоляешь, — отклик их гласил, —

Счастливец ты, дарящий правду свету!

Да узришь снова красоту светил,

Простясь с неозаренными местами!

Тогда, с отрадой вспомянув: «Я был»,

Скажи другим, что ты видался с нами!»

И тут они помчались вдоль пути,

И ноги их казались мне крылами.

Нельзя «аминь» быстрей произнести,

Чем их сокрыли дали кругозора;

И мой учитель порешил идти.

Я двинулся вослед за ним; и скоро

Послышался так близко грохот вод,

Что заглушил бы звуки разговора.

Как та река, которая свой ход

От Монте-Везо в сторону рассвета

По Апеннинам первая ведет,

Зовясь в своем верховье Аквакета,

Чтоб устремиться к низменной стране

И у Форли утратить имя это,

И громыхает вниз по крутизне,

К Сан-Бенедетто Горному спадая,*

Где тысяча вместилась бы вполне,* —

Так, рушась вглубь с обрывистого края,

Мы слышали, багровый вал гремит,

Мгновенной болью ухо поражая.

Стан у меня веревкой был обвит;

Я думал ею рысь поймать когда-то,

Которой мех так весело блестит.

Я снял ее и, повинуясь свято,

Вручил ее поэту моему,

Смотав плотней для лучшего обхвата.

Он, боком став и так, чтобы ему

Не зацепить за выступы обрыва,

Швырнул ее в зияющую тьму.*

«На странный знак не странное ли диво, —

Сказал я втайне, — явит глубина,

Раз и учитель смотрит так пытливо?»

Увы, какая сдержанность нужна

Близ тех, кто судит не одни деянья,

Но видит самый разум наш до дна!

«Сейчас всплывет, — сказал наставник знанья, —

То, что я жду и сам ты смутно ждешь;

Сейчас твой взор достигнет созерцанья».

Мы истину, похожую на ложь,

Должны хранить сомкнутыми устами,

Иначе срам безвинно наживешь;

Но здесь молчать я не могу; стихами

Моей Комедии* клянусь, о чтец, —

И милость к ней да не прейдет с годами, —

Я видел — к нам из бездны, как пловец,

Взмывал какой-то образ возраставший,

Чудесный и для дерзостных сердец;

Так снизу возвращается нырявший,

Который якорь выпростать помог,

В камнях иль в чем-нибудь другом застрявший,

И правит станом и толчками ног.

Вот острохвостый зверь, сверлящий горы,

Пред кем ничтожны и стена, и меч;

Вот, кто земные отравил просторы».

Такую мой вожатый начал речь,

Рукою подзывая великана

Близ пройденного мрамора* возлечь.

И образ омерзительный обмана,

Подплыв, но хвост к себе не подобрав,

Припал на берег всей громадой стана.

Он ясен был лицом и величав

Спокойством черт приветливых и чистых,

Но остальной змеиным был состав.

Две лапы, волосатых и когтистых;

Спина его, и брюхо, и бока —

В узоре пятен и узлов цветистых.

Пестрей основы и пестрей утка

Ни турок, ни татарин не сплетает;

Хитрей Арахна* не ткала платка.

Как лодка на причале отдыхает,

Наполовину погрузясь в волну;

Как там, где алчный немец обитает,

Садится бобр вести свою войну,* —

Так лег и гад на камень оголенный,

Сжимающий песчаную страну.

Хвост шевелился в пустоте бездонной,

Крутя торчком отравленный развил,

Как жало скорпиона заостренный.*

«Теперь нам нужно, — вождь проговорил, —

Свернуть с дороги, поступь отклоняя

Туда, где гнусный зверь на камни всплыл».

Так мы спустились вправо* и, вдоль края,

Пространство десяти шагов прошли,

Песка и жгучих хлопьев избегая.

Приблизясь, я увидел невдали

Толпу людей,* которая сидела

Близ пропасти в сжигающей пыли.

И мне мой вождь: «Чтоб этот круг всецело

Исследовать во всех его частях,

Ступай, взгляни, в чем разность их удела.

Но будь короче там в твоих речах;

А я поговорю с поганым дивом,

Чтоб нам спуститься на его плечах».

И я пошел еще раз над обрывом,

Каймой седьмого круга, одинок,

К толпе, сидевшей в горе молчаливом.

Из глаз у них стремился скорбный ток;

Они все время то огонь летучий

Руками отстраняли, то песок.

Так чешутся собаки в полдень жгучий,

Обороняясь лапой или ртом

От блох, слепней и мух, насевших кучей.

Я всматривался в лица их кругом,

В которые огонь вонзает жала;

Но вид их мне казался незнаком.

У каждого на грудь мошна свисала,

Имевшая особый знак и цвет,*

И очи им как будто услаждала.

Так, на одном я увидал кисет,

Где в желтом поле был рисунок синий,

Подобный льву, вздыбившему хребет.

А на другом из мучимых пустыней

Мешочек был, подобно крови, ал

И с белою, как молоко, гусыней.

Один, чей белый кошелек являл

Свинью, чреватую и голубую,

Сказал мне: «Ты зачем сюда попал?

Ступай себе, раз носишь плоть живую,

И знай, что Витальяно* , мой земляк,

Придет и сядет от меня ошую.

Меж этих флорентийцев я чужак,

Я падуанец; мне их голос грубый

Все уши протрубил: «Где наш вожак,

С тремя козлами, наш герой сугубый?»*

Он высунул язык и скорчил рот,

Как бык, когда облизывает губы.

И я, боясь, не сердится ли тот,

Кто мне велел недолго оставаться,

Покинул истомившийся народ.

Тем временем мой вождь успел взобраться

Дурному зверю на спину — и мне

Промолвил так: «Теперь пора мужаться!

Вот, как отсюда сходят к глубине.

Сядь спереди, я буду сзади, рядом,

Чтоб хвост его безвреден был вполне».

Как человек, уже объятый хладом

Пред лихорадкой, с синевой в ногтях,

Дрожит, чуть только тень завидит взглядом, —

Так я смутился при его словах;

Но как слуга пред смелым господином,

Стыдом язвимый, я откинул страх.

Я поместился на хребте зверином;

Хотел промолвить: «Обними меня», —

Но голоса я не был властелином.

Тот, кто и прежде был моя броня,

И без того поняв мою тревогу,

Меня руками обхватил, храня,

И молвил: «Герион, теперь в дорогу!

Смотри, о новой ноше не забудь:

Ровней кружи и падай понемногу».

Как лодка с места трогается в путь

Вперед кормой, так он оттуда снялся

И, ощутив простор, направил грудь

Туда, где хвост дотоле извивался;

Потом как угорь выпрямился он

И, загребая лапами, помчался.

Не больше был испуган Фаэтон,

Бросая вожжи, коими задетый

Небесный свод доныне опален,*

Или Икар, почуя воск согретый,

От перьев обнажавший рамена,

И слыша зов отца: «О сын мой, где ты?»* —

Чем я, увидев, что кругом одна

Пустая бездна воздуха чернеет

И только зверя высится спина.

А он все вглубь и вглубь неспешно реет,

Но это мне лишь потому вдогад,

Что ветер мне в лицо и снизу веет.

Уже я справа слышал водопад,

Грохочущий под нами, и пугливо

Склонил над бездной голову и взгляд;

Но пуще оробел, внизу обрыва

Увидев свет огней и слыша крик,

И отшатнулся, ежась боязливо.

И только тут я в первый раз постиг

Спуск и круженье, видя муку злую

Со всех сторон все ближе каждый миг.

Как сокол, мощь утратив боевую,

И птицу и вабило* тщетно ждав, —

Так что сокольник скажет: «Эх, впустую!»

На место взлета клонится, устав,

И, опоясав сто кругов сначала,

Вдали от всех садится, осерчав, —

Так Герион осел на дно провала,

Там, где крутая кверху шла скала,

И, чуть с него обуза наша спала,

Взмыл и исчез, как с тетивы стрела.

Есть место в преисподней. Злые Щели,

Сплошь каменное, цвета чугуна,

Как кручи, что вокруг отяготели.

Посереди зияет глубина

Широкого и темного колодца,

О коем дальше расскажу сполна.

А тот уступ, который остается,

Кольцом меж бездной и скалой лежит,

И десять впадин в нем распознается.

Каков у местности бывает вид,

Где замок, для осады укрепленный,

Снаружи стен рядами рвов обвит,

Таков и здесь был дол изборожденный;

И как от самых крепостных ворот

Ведут мосты на берег отдаленный,

Так от подножья каменных высот

Шли гребни скал чрез рвы и перекаты,

Чтоб у колодца оборвать свой ход.

Здесь опустился Герион хвостатый

И сбросил нас обоих со спины;*

И влево путь направил мой вожатый

Я шел, и справа были мне видны

Уже другая скорбь и казнь другая,

Какие в первом рву заключены.

Там в два ряда текла толпа нагая;

Ближайший ряд к нам направлял стопы,

А дальний — с нами, но крупней шагая.*

Так римляне, чтобы наплыв толпы,

В год юбилея, не привел к затору,

Разгородили мост на две тропы,

И по одной народ идет к собору,

Взгляд обращая к замковой стене,

А по другой идут навстречу, в гору.*

То здесь, то там в кремнистой глубине

Виднелся бес рогатый, взмахом плети

Жестоко бивший грешных по спине.

О, как проворно им удары эти

Вздымали пятки! Ни один не ждал,

Пока второй обрушится иль третий.

Пока я шел вперед, мой взор упал

На одного; и я воскликнул: «Где-то

Его лицом я взгляд уже питал».

Я стал, стараясь распознать, кто это,

И добрый вождь, остановясь со мной,

Нагнать его мне не чинил запрета.

Бичуемый, скрывая облик свой,

Склонил чело; но труд пропал впустую;

Я молвил: «Ты, с поникшей головой,

Когда наружность носишь не чужую, —

Венедико Каччанемико* . Чем

Ты заслужил приправу столь крутую?»

И он: «Я не ответил бы совсем,

Но мне твоя прямая речь велела

Припомнить мир старинный. Я был тем,

Кто постарался, чтоб Гизолабелла

Послушалась маркиза,* хоть и врут

Различное насчет срамного дела.

Не первый я болонец плачу тут;

Их понабилась здесь такая кипа,

Что столько языков не наберут

Меж Савеной и Рено молвить sipa;*

Немудрено: мы с алчностью своей

До смертного не расстаемся хрипа».

Тут некий бес, среди его речей,

Стегнул его хлыстом и огрызнулся:

«Ну, сводник! Здесь не бабы, поживей!»

Я к моему вожатому вернулся;

Пройдя немного, мы пришли туда,

Где длинный гребень от скалы тянулся.

Мы на него взобрались без труда

И с этим истязуемым народом,

Направо взяв, расстались навсегда.

И там, где гребень нависает сводом,

Чтоб дать толпе бичуемой пройти, —

Мой вождь сказал: «Постой — и мимоходом

Свои глаза на этих обрати,

Которых ты еще не видел лица,

Пока им было с нами по пути».

Под древний мост спешила вереница

Второго ряда, двигаясь на нас,

Стегаемая, как и та станица.

И вождь, не ждав вопроса этот раз,

Сказал: «Взгляни вот на того, большого:

Ему и боль не увлажняет глаз.

Как полон он величества былого!

То мудрый и отважный властелин,

Ясон, руна стяжатель золотого.

Приплыв на Лемнос средь морских пучин,

Где женщины, отринув все, что свято,

Предали смерти всех своих мужчин,

Он обманул, украсив речь богато,

Младую Гипсипилу, в свой черед

Товарок обманувшую когда-то.

Ее он бросил там понесшей плод;

За это он так и бичуем злобно,

И также за Медею казнь несет.*

С ним те, кто обманул ему подобно;

Про первый ров и тех, кто стиснут в нем,

Нет нужды ведать более подробно».

Достигнув места, где тропа крестом

Пересекает грань второго вала,

Чтоб дальше снова выгнуться мостом,

Мы слышали, как в ближнем рву визжала

И рылом хрюкала толпа людей

И там себя ладонями хлестала.

Откосы покрывал тягучий клей

От снизу подымавшегося чада,

Несносного для глаз и для ноздрей.

Дно скрыто глубоко внизу, и надо,

Дабы увидеть, что такое там,

Взойти на мост, где есть простор для взгляда.

Туда взошли мы, и моим глазам

Предстали толпы влипших в кал зловонный,*

Как будто взятый из отхожих ям.

Там был один, так густо отягченный

Дерьмом, что вряд ли кто бы отгадал,

Мирянин это или постриженный.

Он крикнул мне: «Ты что облюбовал

Меня из всех, кто вязнет в этой прели?»

И я в ответ: «Ведь я тебя встречал,

И кудри у тебя тогда блестели;

Я и смотрю, что тут невдалеке

Погряз Алессио Интерминелли* ».

И он, себя темяша по башке:

«Сюда попал я из-за льстивой речи,

Которую носил на языке».

Потом мой вождь: «Нагни немного плечи, —

Промолвил мне, — и наклонись вперед,

И ты увидишь: тут вот, недалече

Себя ногтями грязными скребет

Косматая и гнусная паскуда

И то присядет, то опять вскокнет.

Фаида* эта, жившая средь блуда,

Сказала как-то на вопрос дружка:

«Ты мной довольна?» — «Нет, ты просто чудо!»

Но мы наш взгляд насытили пока».

О Симон-волхв* , о присных сонм злосчастный,

Вы, что святыню божию, Добра

Невесту чистую, в алчбе ужасной

Растлили ради злата и сребра,

Теперь о вас, казнимых в третьей щели,

Звенеть трубе назначена пора!

Уже над новым рвом мы одолели

Горбатый мост и прямо с высоты

На середину впадины смотрели.

О Высший Разум, как искусен ты

Горе, и долу, и в жерле проклятом,

И сколько показуешь правоты!

Повсюду, и вдоль русла, и по скатам,

Я увидал неисчислимый ряд

Округлых скважин в камне сероватом.

Они совсем такие же на взгляд,

Как те, в моем прекрасном Сан-Джованни* ,

Где таинство крещения творят.*

Я, отрока спасая от страданий,

В недавний год одну из них разбил:

И вот печать, в защиту от шептаний!*

Из каждой ямы грешник шевелил

Торчащими по голени ногами,

А туловищем в камень уходил.

У всех огонь змеился над ступнями;

Все так брыкались, что крепчайший жгут

Порвался бы, не совладав с толчками.

Как если нечто маслистое жгут

И лишь поверхность пламенем задета, —

Так он от пят к ногтям скользил и тут.

«Учитель, — молвил я, — скажи, кто это,

Что корчится всех больше и оброс

Огнем такого пурпурного цвета?»*

И он мне: «Хочешь, чтоб тебя я снес

Вниз, той грядой, которая положе?

Он сам тебе ответит на вопрос».

И я: «Что хочешь ты, мне мило тоже;

Ты знаешь все, хотя бы я молчал;

Ты — господин, чья власть мне всех дороже».

Тогда мы вышли на четвертый вал

И, влево взяв, спустились в крутоскатый

И дырами зияющий провал.

Меня не раньше отстранил вожатый

От ребр своих, чем подойдя к тому,

Кто так ногами плакал, в яме сжатый.

«Кто б ни был ты, поверженный во тьму

Вниз головой и вкопанный, как свая,

Ответь, коль можешь», — молвил я ему.

Так духовник стоит, исповедая

Казнимого, который вновь зовет

Из-под земли, кончину отдаляя.*

«Как, Бонифаций* , — отозвался тот, —

Ты здесь уже, ты здесь уже так рано?

На много лет, однако, список* врет.

Иль ты устал от роскоши и сана,

Из-за которых лучшую средь жен,*

На муку ей, добыл стезей обмана?»*

Я был как тот, кто словно пристыжен,

Когда ему немедля возразили,

А он не понял и стоит, смущен.

«Скажи ему, — промолвил мне Вергилий: —

«Нет, я не тот, не тот, кого ты ждешь».

И я ответил так, как мне внушили.

Тут грешника заколотила дрожь,

И вздох его и скорбный стон раздался:

«Тогда зачем же ты меня зовешь?

Когда, чтобы услышать, как я звался,

Ты одолеть решился этот скат,

Знай: я великой ризой облекался.

Воистину медведицей зачат,

Радея медвежатам, я так жадно

Копил добро, что сам в кошель зажат.*

Там, подо мной, набилось их изрядно,

Церковных торгашей, моих предтеч,

Расселинами стиснутых нещадно.

И мне придется в глубине залечь,

Сменившись тем, кого я по догадке

Сейчас назвал, ведя с тобою речь.

Но я здесь дольше обжигаю пятки,

И срок ему торчать вот так стремглав,

Сравнительно со мной, назначен краткий;

Затем что вслед, всех в скверне обогнав,

Придет с заката пастырь без закона,

И, нас покрыв, он будет только прав.*

Как, в Маккавейских книгах, Иасона

Лелеял царь, так и к нему щедра

Французская окажется корона».*

Хоть речь моя едва ль была мудра,

Но я слова привел к такому строю:

«Скажи: каких сокровищ от Петра

Ждал наш господь, прельщен ли был казною,

Когда ключи во власть ему вверял?

Он молвил лишь одно: «Иди за мною».

Петру и прочим платы не вручал

Матвей, когда то место опустело,

Которое отпавший потерял.*

Торчи же здесь; ты пострадал за дело;

И крепче деньги грешные храни,

С которыми на Карла шел так смело.*

И если бы я сердцем искони,

И даже здесь, не чтил ключей верховных,

Тебе врученных в радостные дни,

Я бы в речах излился громословных;

Вы алчностью растлили христиан,

Топча благих и вознося греховных.

Вас, пастырей, провидел Иоанн*

В той, что воссела на водах со славой

И деет блуд с царями многих стран;

В той, что на свет родилась семиглавой,

Десятирогой и хранила нас,

Пока ее супруг был жизни правой.*

Сребро и злато — ныне бог для вас;

И даже те, кто молится кумиру,

Чтят одного, вы чтите сто зараз.

О Константин, каким злосчастьем миру

Не к истине приход твой был чреват,

А этот дар твой пастырю и клиру!»*

Пока я пел ему на этот лад,

Он, совестью иль гневом уязвленный,

Не унимал лягающихся пят.

А вождь глядел с улыбкой благосклонной,

Как бы довольный тем, что так правдив

Звук этой речи, мной произнесенной.

Обеими руками подхватив,

Меня к груди прижал он и початым

Уже путем вернулся на обрыв;

Не утомленный бременем подъятым,

На самую дугу меня он взнес,

Четвертый вал смыкающую с пятым,

И бережно поставил на утес,

Тем бережней, что дикая стремнина

Была бы трудной тропкой и для коз;

Здесь новая открылась мне ложбина.

О новой муке повествую ныне

В двадцатой песни первой из канцон,*

Которая о гибнущих в пучине.*

Уже смотреть я был расположен

В провал, раскрытый предо мной впервые,

Который скорбным плачем орошен;

И видел в круглом рву толпы немые,*

Свершавшие в слезах неспешный путь,

Как в этом мире водят литании* .

Когда я взору дал по ним скользнуть,

То каждый оказался странно скручен

В том месте, где к лицу подходит грудь;

Челом к спине повернут и беззвучен,

Он, пятясь задом, направлял свой шаг

И видеть прямо был навек отучен.

Возможно, что кому-нибудь столбняк,

Как этим, и сводил все тело разом, —

Не знаю, но навряд ли это так.

Читатель, — и господь моим рассказом

Тебе урок да преподаст благой, —

Помысли, мог ли я невлажным глазом

Взирать вблизи на образ наш земной,

Так свернутый, что плач очей печальный

Меж ягодиц струился бороздой.

Я плакал, опершись на выступ скальный.

«Ужель твое безумье таково? —

Промолвил мне мой спутник достохвальный.

Здесь жив к добру тот, в ком оно мертво.*

Не те ли всех тяжеле виноваты,

Кто ропщет, если судит божество?

Взгляни, взгляни, вот он, землею взятый,

Пожранный ею на глазах фивян,

Когда они воскликнули: «Куда ты,

Амфиарай? Что бросил ратный стан?»,

А он все вглубь свергался без оглядки,

Пока Миносом не был обуздан.

Ты видишь — в грудь он превратил лопатки:

За то, что взором слишком вдаль проник,

Он смотрит взад, стремясь туда, где пятки.*

А вот Тиресий, изменивший лик,

Когда, в жену из мужа превращенный,

Всем естеством преобразился вмиг;

И лишь потом, змеиный клуб сплетенный

Ударив вновь, он стал таким, как был,

В мужские перья* снова облаченный.*

А следом Арунс надвигает тыл;

Там, где над Луни громоздятся горы

И где каррарец пажити взрыхлил,

Он жил в пещере мраморной* и взоры

Свободно и в ночные небеса,

И на морские устремлял просторы.*

А та, чья гривой падает коса,

Покров грудям незримым образуя,

Как прочие незримы волоса,

Была Манто* ; из края в край кочуя,

Она пришла в родные мне места;*

И вот об этом рассказать хочу я.

Когда она осталась сирота

И принял рабство Вакхов град* злосчастный,

Она скиталась долгие лета.

Там, наверху, в Италии прекрасной,

У гор, замкнувших Манью рубежом

Вблизи Тиралли, спит Бенако* ясный.

Ключи, которых сотни мы начтем

Меж Валькамбникой и Гардой, склоны

Пеннинских Альп омыв, стихают в нем.*

Там место есть, где пастыри Вероны,

И Брешьи, и Тридента, путь свершив,

Благословить могли бы люд крещеный.*

Оплот Пескьеры, мощен и красив,

Стоит, грозя бергамцам и брешьянам,

Там, где низиной окружен залив.*

Все то, что в лоне уместить песчаном

Не мог Бенако, — устремясь сюда,

Течет рекой по травяным полянам.

Начав бежать из озера, вода

Зовется Минчо, чтобы у Говерно

В потоке По исчезнуть навсегда.*

Встречая падь, на полпути примерно,

Она стоит, разлившись в топкий пруд,

А летом чахнет, но и губит верно.*

Безжалостная дева, идя тут,

Среди болота сушу присмотрела,

Нагой и невозделанный приют.

И здесь она, чуждаясь всех, осела

Со слугами, гаданьям предана,

И здесь рассталась с оболочкой тела.

Рассеянные кругом племена

Потом сюда стянулись, ибо знали,

Что эта суша заводью сильна.

Над мертвой костью город основали

И, по избравшей древле этот дол,

Без волхвований Мантуей назвали.

Он многолюдней прежде был и цвел,

Пока недальновидных Касалоди

Лукавый Пинамонте не провел.*

И если ты услышал бы в народе

Не эту быль о родине моей,

Знай — это ложь и с истиной в разброде».

И я: «Учитель, повестью твоей

Я убежден и верю нерушимо.

Мне хладный уголь — речь других людей.

Но молви мне: среди идущих мимо

Есть кто-нибудь, кто взор бы твой привлек?

Во мне лишь этим сердце одержимо».

И он: «Вот тот, чья борода от щек

Вниз по спине легла на смуглом теле, —

В те дни, когда у греков ты бы мог

Найти мужчину только в колыбели

Был вещуном; в Авлиде сечь канат

Он и Калхант совместно повелели.

То Эврипил;* и про него звучат

Стихи моей трагедии высокой.*

Тебе ль не знать? Ты помнишь всю подряд.

А следующий, этот худобокой,

Звался Микеле Скотто* и большим

В волшебных плутнях почитался докой.

А вот Бонатти* ; вот Азденте с ним;

Жалеет он о коже и о шиле,

Да опоздал с раскаяньем своим.*

Вот грешницы, которые забыли

Иглу, челнок и прялку, ворожа;

Варили травы, куколок лепили.*

Но нам пора; коснулся рубежа

Двух полусфер и за Севильей в волны

Нисходит Каин, хворост свой держа,*

А месяц был уж прошлой ночью полный:

Ты помнишь сам, как в глубине лесной

Был благотворен свет его безмолвный».*

Так, на ходу, он говорил со мной.

Так с моста на мост, говоря немало

Стороннего Комедии моей,

Мы перешли, чтоб с кручи перевала

Увидеть новый росщеп Злых Щелей

И новые напрасные печали;

Он вскрылся, чуден чернотой своей.

И как в венецианском арсенале*

Кипит зимой тягучая смола,

Чтоб мазать струги, те, что обветшали,

И все справляют зимние дела:

Тот ладит весла, этот забивает

Щель в кузове, которая текла;

Кто чинит нос, а кто корму клепает;

Кто трудится, чтоб сделать новый струг;

Кто снасти вьет, кто паруса платает, —

Так, силой не огня, но божьих рук,

Кипела подо мной смола густая,

На скосы налипавшая вокруг.

Я видел лишь ее, что в ней — не зная,

Когда она вздымала пузыри,

То пучась вся, то плотно оседая.

Я силился увидеть, что внутри,

Как вдруг мой вождь меня рукой хранящей

Привлек к себе, сказав: «Смотри, смотри!»

Оборотясь, как тот, кто от грозящей

Ему беды отвесть не может глаз,

И обессилен робостью томящей,

И убегает и глядит зараз, —

Я увидал, как некий дьявол черный

Вверх по крутой тропе бежит на нас.

О, что за облик он имел злотворный!

И до чего казался мне жесток,

Раскинув крылья и в ступнях проворный!

Он грешника накинул, как мешок,

На острое плечо и мчал на скалы,

Держа его за сухожилья ног.

Взбежав на мост, сказал: «Эй, Загребалы* ,

Святая Дзита* шлет вам старшину!

Кунайте! Выбор в городе немалый,

Я к ним еще разочек загляну.

Там лишь Бонтуро* не живет на взятки,

Там «нет» на «да» меняют за казну».

Швырнув его, помчался без оглядки

Вниз со скалы; и пес таким рывком

Не кинется вцепиться вору в пятки.

Тот канул, всплыл с измазанным лицом,

Но бесы закричали из-под моста:

«Святого Лика* мы не признаем!

И тут не Серкьо* , плавают не просто!

Когда не хочешь нашего крюка,

Ныряй назад в смолу». И зубьев до ста

Вонзились тут же грешнику в бока.

«Пляши, но не показывай макушки;

А можешь, так плутуй исподтишка».

Так повара следят, чтобы их служки

Топили мясо вилками в котле

И не давали плавать по верхушке.

Учитель молвил: «Чтобы на скале

Остаться незамеченным, укройся

За выступом и припади к земле.

А для меня опасности не бойся:

Я здесь не первый раз, и я привык

К подобным стычкам, ты не беспокойся».

Покинул мост мой добрый проводник;

Когда он шел шестой надбрежной кручей,

Он должен был являть спокойный лик.

С такой же точно яростью кипучей,

Как псы бросаются на бедняка,

Который просит всюду, где есть случай,

Они рванулись прочь из-под мостка

И стали наступать, грозя крюками;

Но он вскричал: «Не будьте злы пока

И подождите рвать меня зубцами!

С одним из вас я речь вести хочу,

А там, как быть со мной, решайте сами».

Все закричали: «Выйти Хвостачу!»

Один пошел, а прочие глядели;

Он шел, ворча: «Чего я хлопочу?»

Мой вождь сказал: «Скажи, Хвостач, ужели,

Нетронут вашей злобой, я бы мог

Прийти сюда, когда б не так хотели

Господня воля и содружный рок?

Посторонись; мне небо указало

Пройти с другим сквозь этот дикий лог».

Тогда гордыня в бесе так упала,

Что свой багор он уронил к ногам

И молвил к тем: «С ним драться не пристало».

И вождь ко мне: «О ты, который там,

Среди камней, укрылся боязливо,

Сойди без страха по моим следам».

К нему я шаг направил торопливо,

А дьяволы подвинулись вперед,

И я боялся, что их слово лживо.

Так, видел я, боялся ратный взвод,

По уговору выйдя из Капроны*

И недругов увидев грозный счет.

И я всем телом, ждущим обороны,

Прильнул к вождю и пристально следил,

Как злобен облик их и взгляд каленый.

Нагнув багор, бес бесу говорил:

«Что, если бы его пощупать с тыла?»

Тот отвечал: «Вот, вот, да так, чтоб взвыл!»

Но демон, тот, который вышел было,

Чтоб разговор с вождем моим вести,

Его окликнул: «Тише, Тормошило!»

Потом сказал нам: «Дальше не пройти

Вам этим гребнем; и пытать бесплодно:

Шестой обрушен мост, и нет пути.

Чтоб выйти все же, если вам угодно,

Ступайте этим валом, там, где след,

И ближним гребнем выйдете свободно.

Двенадцать сот и шестьдесят шесть лет

Вчера, на пять часов поздней, успело

Протечь с тех пор, как здесь дороги нет.*

У наших в тех местах как раз есть дело —

Взглянуть, не прохлаждается ль народ;

Не бойтесь их, идите с ними смело».

«Эй, Косокрыл, и ты, Старик, в поход! —

Он начал говорить. — И ты, Собака;

А Борода десятником пойдет.

В придачу к ним Дракон и Забияка,

Клыкастый Боров и Собачий Зуд,

Да Рыжик лютый, да еще Кривляка.

Вы осмотрите весь кипящий пруд;

А эти до ближайшего отрога,

Который цел, пусть здравыми дойдут».

«Что вижу я, учитель? Ради бога,

Не нужно спутников, пойдем одни, —

Сказал я. — Ты же знаешь, где дорога.

Когда ты зорок, как всегда, взгляни:

Не видишь разве их кивков ужасных

И как зубами лязгают они?»

Не надо страхов и тревог напрасных;

Пусть лязгают себе, — мой вождь сказал, —

Чтоб напугать варимых там несчастных».

Тут бесы двинулись на левый вал,

Но каждый, в тайный знак, главе отряда

Сперва язык сквозь зубы показал,

И тот трубу изобразил из зада.

Я конных ратей видывал движенья,

В час грозных сеч, в походах, на смотрах,

А то и в бегстве, в поисках спасенья;

Я видывал наезды, вам на страх,

О аретинцы* , видел натиск бранный,

Турнирный бой на копьях и мечах, —

Под трубный звук, набатный, барабанный,

Или по знаку с башен, как когда,

На итальянский лад и чужестранный;

Но не видал, чтобы чудней дуда

Звучала конным, пешим иль ветрилам,

Когда маячит берег иль звезда.*

Мы шли с десятком бесов; вот уж в милом

Сообществе! Но в церкви, говорят,

Почет святым, а в кабачке — кутилам.

Лишь на смолу я обращал мой взгляд,

Чтоб видеть свойства этой котловины

И что за люди там внутри горят.

Как мореходам знак дают дельфины,*

Чтоб те успели уберечь свой струг,

И над волнами изгибают спины, —

Так иногда, для обегченья мук,

Иной всплывал, лопатки выставляя,

И, молнии быстрей, скрывался вдруг.

И как во рву, расположась вдоль края,

Торчат лягушки рыльцем из воды,

Брюшко и лапки ниже укрывая, —

Так грешники торчали в две гряды,

Но, увидав, что Борода крадется,

Ныряли в кипь, спасаясь от беды.

Один — как вспомню, сердце ужаснется —

Заждался; так одна лягушка, всплыв,

Нырнет назад, другая остается.

Собачий Зуд, всех ближе, зацепив

Багром за космы, слипшиеся туго,

Втащил его, как выдру, на обрыв.