1
Фильм в тысячный раз прервали рекламой. Георгий Никишин воспользовался этим и пошёл на кухню. Достал из холодильника бутылку кефира, взболтнул её и сделал несколько глотков. Он уже собирался выключить свет, как вдруг увидел незваного гостя. Из-под коробки с рисом, осторожно оглядываясь, выполз коричневый, как кусочек старого янтаря, таракан. Он добежал до середины стола и остановился. Потом сделал глубокий вираж и отправился к раковине на водопой. Георгия охватила охотничья страсть. Он быстро снял полотенце с крючка и прямо сплеча саданул им по насекомому. Удар пришёлся по цели. Обитатель тёмного царства нашёл последний приют на гладком кухонном столе.
Пока Георгий копошился на кухне, фильм закончился, и шла передача новостей. Эту информацию Никишин знал ещё с утра: министром обороны назначен Сергей Шойгу, Президентом США снова избран Барак Обама, Наталия Солженицына выступила за увеличение числа уроков литературы, Украина начала получать газ из Германии, в Штатах усилен контроль за усыновлёнными детьми из России…
— Какой контроль? — возмутился вслух Никишин. — Надо вообще запретить эту торговлю! У них что, своих нет детдомов? Есть. Но только за своих, что случись, такое припаяют — мама не горюй! А наши там растут без прав. Как ягнята. Что хошь, то и делай с ними. — Но поддержать его было некому, и он замолчал.
Никишину давно перевалило за шестьдесят, но на вид ему никто не давал более пятидесяти. Может быть, потому, что в его глазах всегда светилось любопытство, а открытое, доброжелательное лицо располагало к нему любого человека. Жена у него умерла лет десять назад, и все эти годы он жил бобылём. Покидали этот бренный мир один за другим и его друзья. И круг его жизни от этого всё сужался и сужался. Всё меньше и меньше света проникало в него. Один только Георгий стоял в центре этого круга, как надёжная, крепкая ось. А вокруг вертелась и мельтешила беспорядочная жизнь. На его глазах рухнула страна, в которой он родился и вырос. И теперь уже давно не было того сильного государства, которым он всегда гордился и которое любил, а была только «территория», на которой он доживал свою жизнь. И ему было тяжело видеть, как разваливаются заводы и армия, пустеют земли. И хотя с окопа всей войны ему было не видать, но он был всегда твёрдо убеждён, что при другом руководстве и более разумной политике всё можно было бы сохранить.
Георгий Иванович был крепок, как американский мачо. Но когда его выпроводили на «заслуженный отдых», он был по крайней мере удивлён: меня на пенсию? за что? а как дальше без завода жить? В голове ещё много было нереализованных идей, в мышцах — нерастраченной энергии, и всё это вместе с Трудовой книжкой ему пришлось сложить в домашний архив.
Но долго сидеть без работы он не смог. И, пересилив свою профессиональную гордыню (всё-таки когда-то его мыслями создавались крупные агрегаты тепловозов), он устроился работать вахтёром на конфетную фабрику. Здесь его конструкторские знания были никому не нужны. Требовалось только одно: открывай турникет и пропускай людей — утром на работу, а вечером — домой…
У себя на заводе он тысячи раз видел этих людей в форменных одеждах, но никогда серьёзно не задумывался над их трудом. Нет, он не смотрел на них свысока, просто проскакивал мимо, понимая своим пролетарским сознанием, что без их работы заводу не обойтись: это один из винтиков дисциплины производства. И вот теперь на этом месте оказался он сам.
Но у него теперь были и другие обязанности: следить, чтобы рабочие — а это были преимущественно женщины — не проносили тайком конфетный товар. Но женщины своё дело знали тонко и прятали конфеты туда, куда не каждый охранник осмелится руку сунуть… Георгий Иванович особенно не усердствовал на этом поприще, но и воровства шибко не допускал.
Ворованного Никишин, как правило, не отбирал, но пристыживал воришек так, что те уже больше не занимались этим промыслом. Вдобавок, это по его инициативе на территории фабрики открыли ларёк, в котором продавали конфеты только работникам фабрики. И цены здесь были такими, какие бывают, пожалуй, только в депутатских магазинах.
Все женщины относились к Никишину с уважением. Иногда подолгу останавливались около него и вели задушевные беседы. Он никогда им не рассказывал, кем работал в прошлом, и был с ними всегда прост. Однажды одна из таких осмелилась и сама напросилась к нему в сторожку. Народ уже весь почти схлынул, и только редкие запоздавшие пробегали через проходную.
— Давай, Иваныч, попьём чайку, — игриво предложила она, расстегнула, не стесняясь, на кофточке пуговичку и извлекла из лифчика кулёк с конфетами.
— Не боишься, что растают около такого огня? — глухим голосом произнёс Георгий, но гнать её не стал. — Баба ты ещё молодая, горячая…
— Не боюсь… Тебе несла… — ответила женщина и пытливо заглянула ему в глаза. Да так и осталась в них.
Георгий Иванович вскипятил воду, и они пили чай со свежими конфетами, разговаривали, а вернее, распахивали друг перед другом свои одинокие души.
Шоколад таял, и во рту была такая сладость, будто он прикасался губами к её груди. В голове всё плыло и кружилось…
А потом она пришла и на другой вечер. Не постыдилась. Зашторила окошко. Расстегнула кофточку. И снова они сидели весь вечер. А когда она уходила, он сказал ей:
— Больше сюда не заходи. Люди заметят — судачить будут. Вот тебе мои ключи, будет охота… — и назвал свой адрес.
Она пришла не сразу. Неделя тянулась в томительном ожидании. Но когда появилась — весь воздух в квартире наполнился ею. Он, не скрывая, радовался её приходу. И справа зайдёт, и слева, и в ушко поцелует, и в шею… И она видела это счастье в его глазах, его искреннюю радость…
До постели дошло в первый же вечер. Полина и охнуть не успела, как Георгий завлёк её в свои пуховые одеяла. Налетел, как вихрь. Она даже не помнила, как оказалась без одежды. То ли Георгий её снял, то ли сама её с себя скинула. Когда прошла первая волна их безумства, она только спросила:
— Что это было?
— Это, Полюшка, закончилось наше одиночество…
Она засмеялась от счастья и прижалась к Георгию.
— Егорушка ты мой… Егорушка…
А утром призналась:
— Никогда бы не подумала, что в твоём возрасте мужчины что-то могут… А ты ведь открыл во мне другую женщину. Даже не знала, что могу так чувствовать. Очень тебе благодарна…
Георгий ответил ей не сразу. Долго раздумывал над её словами. Потом привстал над ней этакой скалой и, глядя ей прямо в глаза, зашептал:
— Ой, сударушка моя, раньше бы нам встретиться… Но раз ты поймалась, то теперь из моей клетки никуда не вылетишь… Теперь только я один буду около тебя... Жаль только одного: что ты вошла в мою жизнь, когда она уже совсем на закате…
— Это неправда, — беспокойно и горячо зашептала она в ответ. — Ведь мы всё-таки встретились! Бог теперь за каждый год будет отсчитывать нам наши годы назад… И мы с тобой ещё так помолодеем, что наши дети будут нам завидовать!
«Жалеет, — подумал про себя Никишин. — Да всё равно. Пускай. Взлететь, конечно, высоко не смогу, но в стае ещё полетаю». — И он улыбнулся.
А за окном ветер перешёптывался со звёздами да дождь стучал по оконной раме. Так под эту музыку они и встретили своё счастье.
С этого дня она только и ждала часа, когда можно было бежать в дом к Георгию. Не шла, а летела к нему. Душа её замирала, и сердце стучало, когда только видела свет в его окнах на третьем этаже.
2
Почти год они прожили вместе. Полина «крутилась» на два дома. После работы шла к Георгию, а поздно вечером бежала домой к сыну. Он был хоть и взрослым уже, но оставлять его без присмотра Полина опасалась. «Пока не женатый, он ещё ребёнок, — говорила она. — На мне вся за него ответственность». И в этой материнской логике была высшая справедливость.
Полина отогрела холостяцкую конуру Георгия своим женским теплом, всё обмыла, вычистила… И засияли его окна былым ясным светом. Никишин был старше её лет на двадцать. Но женщина никогда не стыдилась этой разницы. Наоборот, выходила из его квартиры задиристо, открыто, со светящимися глазами.
Летом они побывали в Крыму. Отдыхали в сказочном Коктебеле. За пансионатом, где они жили, высились красно-бурые скалы и держали на своих плечах золотое солнце. Они целыми днями купались в сине-зелёном море, ходили по конным маршрутам и однажды даже поднялись к потухшему вулкану Карадаг, где каменная грива гор была поразительно похожа на профиль поэта Волошина. С вершины этой седой горы хорошо было видно, как где-то вдалеке ныряли в глубину волн кричащие чайки, охотясь за рыбой.
По вечерам они бродили по набережной, и, вглядываясь в лиловый горизонт, наблюдали, как из глубин моря поднимались высокие волны и выбрасывали на ровный берег обточенные цветные камушки, яркие, как звёздные алмазы.
Солнце и горьковатый воздух моря окончательно обострили их любовный диагноз. В сине-зелёной волне моря Полина подолгу плескалась свободным и радостным телом. Пропахшие солнцем, они целовались на каждом шагу и чувствовали, как от этого сходят с ума. А когда однажды Полина на берегу подвернула ногу, Никишин легко поднял её на руки и понёс к своему корпусу. Мелкие камушки вылетали из-под его ног, как морские брызги. И ему казалось, будто второе сердце открылось в нём. А Полина, обхватив его за шею, радовалась этой минуте: что вот так, на виду у всех, он пронёс её, как невесту…
Вернувшись домой, они ещё долго вспоминали вечерние аллеи Коктебеля под его яркими неоновыми фонарями, где были счастливы и безрассудны.
— Скажи, ты рад, что мы вместе? — спросила она у него однажды.
— А ты разве этого не чувствуешь? — удивился Никишин.
— Чувствую… Но мне хочется, чтобы ты словами сказал.
Она подняла на него свои зелёные-презелёные глаза и заморгала.
И Никишин сдался.
— Понимаешь, жизнь мужчины наполняется смыслом, когда он восхищается женщиной. Когда ты рядом со мной, я чувствую, что моя жизнь не пуста.
Потом они оба вдруг замолчали, наступила какая-то вязкая тишина, и каждый уже молча продолжал этот разговор с самим собой. А Полина вдруг вспомнила, что ещё там, в Крыму, в можжевеловой роще, она вдруг увидела одинокого аиста в гнезде. Она чуть не вскрикнула. С детства знала, что это была плохая примета. И она сразу испугалась: «Не дай Бог, чтобы кто-то из нас вот так остался один, как этот аист». Георгию она ничего не сказала, но эта картина нет-нет да и всплывала в её памяти.
А однажды Георгию приснился странный сон. Вначале он ясно увидел знакомую картину, которая висела у него в спальне. Всё на ней было, как обычно: река, луг и из-за облаков восходящее солнце. Но почему-то во сне оно было не с левой стороны, а с правой. И размером оно было раза в два больше. Георгий не успел ещё этому удивиться, как солнце на его глазах растворилось, и на его месте появилось светлое лицо умершей жены.
— Добрый вечер, Георгий, — сказала она ему.
Никишин испугался и ничего ей не ответил.
— Я очень рада, что у тебя всё хорошо, — снова заговорила она. — Ты только сыновей не забывай. Почаще им звони, в гости приглашай...
И вдруг он увидел, как в её руках появилось это исчезнувшее солнце. Она перекидывала его с ладошки на ладошку, как клубок ниток.
— И ещё я хочу тебя попросить: сходи к врачу. У тебя серьёзная болезнь. Тебе надо лечиться. Иначе будет поздно.
Георгий хотел ей что-то возразить, но вдруг проснулся от острой боли в спине. Будто змея внутри шевельнулась, вонзила ядовитые зубы. Было невозможно даже повернуться, не то чтобы встать. В этом положении он пролежал около двух часов. Потом боль отхлынула, но испуг ещё долго оставался в его теле.
Утром всё было, как обычно. Но к обеду боль повторилась. Он ожидал её и потому уже не испугался. Позвонил соседке, и та принесла ему какие-то таблетки. Отпустило. Георгий улыбнулся женщине, но та, как и жена, посоветовала идти к врачу.
Неделя прошла в анализах и обследованиях. Обезболивающие таблетки глотал горстями. Чуть ли не через каждые два часа. В назначенный день Никишин снова появился у своего врача.
— Голубчик, — по-старомодному обратился доктор, взглянув на Георгия поверх очков половинок. — А вы не можете пригласить кого-нибудь из своих родственников?
— Что-нибудь серьёзное? — тревожно спросил Никишин. — Дети у меня далеко, — размышлял он. — В других странах живут. А жена умерла давно. Так что говорите напрямую. Как-нибудь осилю.
Врач спрятал исписанные листки в папку и положил на неё свои ладони.
— Онкология у вас, Георгий Иванович. Злокачественная опухоль толстой и прямой кишки. И довольно серьёзная. На четвёртой стадии уже. Метастаза попала в печень, потому и боли у вас такие сильные.
— Вы хотите сказать, что у меня рак? — вскрикнул Никишин и не узнал своего голоса.
— Он самый, — врач кивнул головой.
— И какие у меня шансы? — спросил Никишин тихо.
Доктор ответил не сразу.
— Можно сказать, никаких. Не поможет уже ни паллиативное лечение, ни израильские клиники. Слишком поздно. Вот если бы вы обратились к нам месяцев шесть назад…
Георгий Иванович отсчитал эти полгода назад: как раз выходило, что в это время они с Полиной отдыхали в Крыму…
— Но этого не может быть! — вскочил он. — Это какая-то ошибка! Я редко когда болел! Вы взгляните в мою карточку! — И он стал перелистывать перед врачом свою историю болезни. — Я могу одной рукой поднять двухпудовую гирю. Неужели нет такого лекарства, чтобы вылечить меня? — он снова опустился на стул и с надеждой взглянул на врача.
— Увы, голубчик. Лекарства действуют медленнее, чем сама болезнь. В вашем случае шанс только на лучевую терапию. Или химиотерапию. Операция уже не поможет. А пока я вам выпишу промедол и омнопон… Пусть они всегда будут у вас под рукой. Они хорошо снимают боль…
Никишин шёл по улице, натыкаясь на людей. Упругий ветер бил ему в грудь. Его иногда, как пьяного, заносило с тротуара на газон, и он снова упорно возвращался на узкую асфальтовую полосу. Асфальт был серым, весь в трещинах, как лунный камень.
— Мужчина! Вы бахилы забыли снять! — остановила его встречная женщина.
Никишин глянул на свои башмаки. На них были по-прежнему надеты синие больничные тапочки. Полиэтиленовые «лодочки» уже давно промокли, прорвались, а к их носкам, словно заплатки, прилипли пожухлые осенние листья с красными прожилками. Георгий нагнулся и стянул с ботинок больничную обувку.
Это немного привело его в себя. Карусель в мозгу остановилась. Но по-прежнему всё вокруг виделось в какой-то туманной пелене. Он пересёк дорогу, прошёл мимо Мемориального парка и в расплывающейся завесе мелкого дождя увидел, как люди выходили из административного здания после работы.
Он замедлил шаг и оглянулся. Посмотрел на свою тень и не узнал её. Она была словно от чужого человека. Георгий повернулся и быстрым шагом попытался оторваться от неё. С ним кто-то здоровался, он кивал в ответ и шёл дальше. Его пытались остановить, чтобы поговорить, но Никишин отмахивался: в следующий раз! Всё вокруг него было знакомым: двухэтажные дома, кованые ворота, старые деревья. Но в то же время всё это было уже чужим и неблизким.
«Что же получается? — спрашивал он у своей тени. — Я умру, а всё это будет продолжать жить для других людей? И, наверно, никто даже не заметит моего ухода из жизни. Если слово «рак» прочитать в обратную сторону, — осенило вдруг его, — то получается другое слово. Кара. Следовательно, эту болезнь мне надо принимать, как расплату за какие-то грехи. Какие? Вроде, я всё время старался жить по совести и по правде. Но, видать, что-то было в ней, где чаша весов перевалила не в мою сторону».
— За что мне так? — уже вслух пробормотал он. — Я очень любил людей. И любил жизнь…
Так всю обратную дорогу к дому Георгий и шёл, разговаривая со своей тенью. Иногда она пропадала, и ему тогда казалось, что и он уже покинул эту грешную землю. И, как утопающий цепляется за соломинку, вдруг ухватился за спасительную мысль: а может, врач чего-то напутал, смешав его анализы с другим больным?
— А что, может, и вправду так получилось? — вслух повторил он и обрадовался. — Ведь бывает же так. — И от этого самообмана ему стало на миг легче. Но только на миг. — Ну как же … — снова начал он рассуждать, — скоро наступит зима, выпадет снег, а меня уже не будет? Ведь это несправедливо! А как же сударушка моя останется без меня? Ей-то за что страдать? Это что же получается? Бог вначале одарил нас любовью, а затем забрал? Мы что, выходит, не заслужили? В чём наш грех? Господи! Ну скажи Ты мне!
Георгий вдруг остановился и заплакал, шумно всхлипывая. Потом успокоился и пошёл дальше.
Уже затихли отголоски дня, город лёг в темноту, когда Никишин подошёл к своему дому. Он расправил плечи, выпрямился и шагнул в тёмный подъезд, твёрдо решив ничего не рассказывать Полине.
3
С того дня прошёл месяц. Боли по-прежнему мучили Георгия. Он даже перестал ходить на работу. От лекарств, которые выписывал врач, его только клонило ко сну, и он чувствовал, как с каждым днём силы покидают его.
Никишин по-прежнему продолжал наблюдаться у онколога. Но в основном только для того, чтобы взять подотчётные ампулы с наркотиками. Чтобы получить лекарство, ему надлежало пройти умопомрачительную лестницу: вначале лекарство назначал онколог, а следующую партию выписывал участковый врач, но только после того, как Георгий «отчитается» пустыми ампулами. А сдавать их медсестре ему приходилось в присутствии заведующего отделением поликлиники…
Такой процесс сдачи ампул, выписки нового рецепта занимал от трёх до четырёх часов. Георгий устал терпеть унижение и, не выдержав, созвонился с сыновьями. Ему повезло: старший как раз находился в командировке в Израиле. Он-то и сумел передать отцу какой-то редкий наркотический препарат.
И Георгий снова ожил. Стал ходить на работу, общаться с Полиной. Спастись от карающей болезни, конечно, было уже невозможно, но лекарство позволяло ему не терять человеческий облик, угасать без нечеловеческих мук. Вдобавок, Никишин больше не стоял в очередях, чтобы получить заветную бумажку с разрешением на лекарство. И никто от него больше не требовал, чтобы он возвращал использованные ампулы.
Химиотерапию ему делали один раз в неделю. После первого сеанса лучше не стало, но и хуже тоже. Полина в эти дни к нему не заходила. Переговаривались только по телефону. Она с сыном нанялась по вечерам копать картофель в совхозе. Пять мешков совхозу — один себе. Георгий предложил ей свою помощь, но она отказалась.
— Ладно уж. Сиди дома. Мы сами управимся.
В конце недели она всё-таки заглянула к нему. Георгий лежал на диване небритый и какой-то весь почерневший.
— Батюшки! Это что у нас случилось? — всплеснула руками Полина.
Георгий привстал на локте и виновато улыбнулся.
— Ой, лихо мне с тобою! Да ты весь исхудал без меня! — Полина уже не знала: огорчаться ей или радоваться. — И животик твой совсем пропал. Ну, прямо добрый молодец.
Женщина на всякий случай потрогала его лоб. Температуры не было. От этого прикосновения Георгий весь вздрогнул, схватил её руку и прижался к ней губами.
— Так, больной, понятно… Значит, быстро в ванну и бриться.
Никишин улыбнулся и встал. Из зеркала ванной на него смотрела косматая, заросшая щетиной чужая физиономия. Георгий выдавил из баллончика пену и большим слоем наложил её на лицо. Потом осторожно, узкими полосками начал сбривать эти непроходимые заросли. На него снова взглянул прежний Георгий Иванович.
— Егорушка, к столу! — уже звала по-домашнему Полина.
Кухня сияла чистотой. Исчезла немытая посуда в раковине. В глубокой тарелке блестел от подсолнечного масла свежий овощной салат. А на плите шкворчали румяные котлеты. Георгий вытащил из шкафа бутылку красного вина. Разлили по бокалам. Выпили.
— Ну, рассказывай! Что, всё-таки, произошло? — повторила свой вопрос Полина.
Георгий попытался навести на себя безразличный вид.
— Да ничего. Так, небольшая депрессия. Тебя не было, вот и захандрил, — соврал он.
— Ну, ты просто как ребёнок! — поверила она ему.
—Не ребёнок я… Просто ты уже давно в меня проросла. Или я в тебя… Неважно. Но когда тебя нет со мной, у меня что-то ломается внутри… — проникновенно сказал Георгий почти шёпотом.
Полина вся вспыхнула, и глаза её заметно повлажнели. Они сегодня были особенно зелёными. Из их глубин шёл свет, будто там пряталось маленькое солнце.
… Не один раз стрелка часов прошла по своему кругу. Часы снова отсчитывали время их любви. Полина плыла где-то высоко в небе, наслаждаясь бабьим счастьем… И кругом было огромное пространство, и только одинокий месяц освещал их путь.
Рассвет был ещё далеко-далеко… И когда Полина открыла глаза, Георгий сказал ей:
— Ты самая лучшая женщина… И я очень счастлив, что ты со мной…
— Не сглазь… — испуганно ответила Полина.
— Послушай, а почему ты не ходишь на работу? — переменила она разговор.
— Меня берут назад на завод, — снова соврал он ей. — Хочу по этому поводу собрать у себя дома друзей. Ну, мальчишник такой устроить. Ты мне поможешь? Составь мне список продуктов, а я сам всё куплю.
— Конечно, помогу…
Но вдруг боль в самый ненужный момент предательски вернулась к нему. Она ходила кругами под его рёбрами и под кожей, ломая и скручивая всё внутри. Георгий поднялся и тяжело вышел на кухню. Дрожащими руками схватил ампулу и, оглядываясь на дверь, сделал себе укол.
Потом опустился на стул и обхватил голову руками. И снова в который раз подумал о своих сыновьях… «Неужели так их больше и не увижу? — с горечью подумал он. — Как всё скрещено в этой жизни! Как всё это рядом: любовь, жизнь и смерть…».
4
Полина, как и обещала, наготовила еды, расставила всё на столе и ушла домой.
— Ты только не напивайся, — попросила она на прощанье. — Немного выпей для компании — и всё… А то знаю вас: как соберётесь — и меры не знаете.
— В России сто грамм — не водка, — попытался отшутиться Георгий.
— Ну, правильно! Сначала вы требуете выпивку, а потом выпивка требует вас, и поехало, покатилось… Завтра приду — чтоб как стёклышко был!
— Слушаюсь, мой генерал! — козырнул он ей, дурачась.
Встреча была назначена на субботу, на четыре часа дня. Гости подходили медленно, и только где-то около пяти собрались все.
У каждого в глазах стоял немой вопрос: «По какому случаю?» Многие подозревали, и не без оснований, что Никишин хотел познакомить их с будущей женой. Но её в квартире не оказалось. Все продолжали переглядываться, любопытство нарастало, интрига продолжала жить. А Георгий Иванович, встречая гостей, разговаривал с ними и только улыбался краешками губ. Наконец пригласил всех к столу.
Шумно задвигали стульями. Никишин, как и полагается хозяину, сидел во главе стола. Он был в чёрном парадном костюме, белой рубашке, но без галстука.
— Ну, Гоша, не томи, — не выдержал кто-то. — По какому случаю царский пир?
— А разве, чтобы собраться вместе, нужен особый повод? — и он обвёл всех искрящимся взглядом. — То, что мы живы, что мы вместе — это самый лучший повод. Когда я вас обзванивал, у меня поджилки тряслись. А вдруг, думаю, на том конце провода скажут: а Василия мы ещё в прошлом году схоронили… — Георгий Иванович поднял рюмку. — И я очень рад, что все мы живы и здоровы. Вот за это давайте и выпьем! — объявил Никишин.
— И за твоё здоровье, чёрт ты рогатый! — пробасил его лучший друг Семён Галамага. И друзья за столом облегчённо вздохнули.
Все встали и потянулись друг к другу с наполненными рюмками. И потекли потом разговоры. Всё чаще слышалось: «А ты помнишь?.. а ты не забыл…» Они говорили много, припоминая разные истории из прожитых лет. Память, оказывается, всё сохранила. Сейчас за разговорами всплывали такие мелочи, которые казались уже давно забытыми.
— А помнишь, — подсел к Георгию Валентин Фёдорович Капырин, друг по «альма-матер», — как я на твою свадьбу приехал на попутном самосвале? Аж с Егорьевска его гнал. В самый аккурат подъехал. Вылез из кабины, а ты уже стоишь на ступеньках загса и голубей пускаешь. А голубка твоя, самая главная, рядом с тобой. Жаль, что Наташка не дожила до этих дней… рано ушла…
К друзьям, обняв их за плечи, подсел Семён Васильевич.
— А я вот что вам, мужики, скажу, — уже на полном взводе, заплетаясь языком, заговорил он. — Вот скажите вы мне: мы вместе создавали дизеля, рассчитывали узлы и детали к ним. А кто сейчас нас помнит? Да никто! Значит, не это главное в жизни! Главное в жизни человека — это любовь, семья, дети. Всё то, что продолжает наш род! Вот у меня есть внук, ещё в школе учится. Толковый такой: всё время что-то мастерит своими руками. Ну, это понятно — весь в деда пошёл… Я ему как-то рассказал про гиперзвук, объяснил, что это такое. Так что вы думаете? Он мне через три недели показал собственную схему устройства гиперзвукового летательного аппарата! Это в четырнадцать-то лет!
А в это время на другом конце стола словно вулкан загрохотал. Это заговорил Василий Иванович Загорелов, бывший парторг отдела и первостатейный инженер.
— А вы помните, когда мы трудились над ТЭП-60? — спросил он всех. — Тепловоз уже был на ходу, а капризов у него было, как у беременной женщины. Особенно эти браки в поршневой группе. Помните эти трещины? И только когда мы сами разработали ультразвуковую установку, только тогда научились выявлять их.
— Да, хорош был богатырь! — подхватил разговор Георгий Иванович. — Я участвовал в его первых испытаниях. Помню, для эксперимента поставили на стол машиниста стакан с водой и погнали машину с запредельной скоростью. Так вода в стакане лишь слегка колыхалась! Долго работали эти машины на разных магистралях…
— Да и сейчас, говорят, катаются по Средней Азии, — добавил кто-то.
— А вот ты, Семён, — снова заговорил бывший парторг, — сказал давеча, что никто наших имён не помнит. А вот скажи, дорогой, а вот ты сам помнишь: кто изобрёл эту ультразвуковую установку?
Галамага, не задумываясь, ответил:
— Кто, кто? Степан Викторович Фалалеев!
— Правильно, Фалалеев, — согласился Загорелов. — Его давно уже нет, а установочкой этой народ до сих пор пользуется!
— А орден за эту установочку ты один, Василий Иванович, получил, а нам всем по десятке к зарплате дали, — не выдержал и высказал свою давнишнюю обиду Галамага. — Хотя ты не больше нас работал.
Наступила неловкая пауза. Парторг не стал оправдываться, а только зыркнул по-недоброму на обидчика и сказал:
— Ладно, чего сейчас будем делить… Давайте помянем Виктора Степановича. Толковый мужик был…
Все задвигали стульями и встали. Запрокинулись седые головы, опустошились рюмки в память о старом друге.
Потом снова уселись, и только один Никишин остался стоять. Он смотрел на каждого, кому-то подмигивая, кому-то кивая головой. Затем постучал вилкой по бутылке, призывая к тишине.
— А вот теперь, дорогие мои други, — проговорил он, и его голос предательски задрожал, завибрировал. — Теперь, когда мы помянули нашего друга, я, наконец, и скажу вам главное. — Он оглядел всех хмельным взглядом, и те, кто сидел ближе к нему, заметили, как повлажнели его глаза.
А Никишину начать этот разговор было действительно очень трудно. Десять пар глаз смотрели на него. И он многое сейчас бы отдал, чтобы не было повода к нему. Но он был. И он знал больше: пройдёт какое-то время, и он никогда не увидит этих лиц. Никогда… Значит, надо говорить, надо прощаться. Ведь за этим он их и пригласил.
— Наверно, вы сейчас сидите и думаете: «Всё-таки чего это Георгий эту пьянку затеял?», — заговорил Никишин медленно, думая, припоминая. — Нет, дорогие мои други, это не пустая пьянка. Попрощаться я вас пригласил. Заканчивается, видимо, мой век на этой земле. Ведь как бывает в жизни? — оживился он. — Живёт себе человек, а потом — бух! и нету его! Вот и подумал я — пока силы есть, посидеть с вами в последний раз. Молча уходят, когда смерть внезапно наступает. А у меня время ещё есть…
— Ты чего это городишь? — перебил его Галамага. — Какая смерть, какое время? Да на тебе ещё можно пахать и пахать! У тебя что, крыша поехала?
— Рак мне с горы свистнул, — твёрдо и резко сказал Никишин. И все притихли. — И бороться уже поздно. Жрёт он меня изнутри. Как червь… Я всегда за сердце своё боялся. Слабое оно у меня было с самого детства. Операцию даже перенёс… А тут удар в дых, с другой стороны… Иногда так припрёт, что никаких сил нет. «Скорая» уже не выезжает, говорят: рак — не повод для выезда. А боли уже такие стали, что даже однажды сознание потерял… Мы, дураки, молим Бога о хорошей жизни. А надо молить о хорошей смерти.
Долго все сидели молча, пока Георгий снова сам не заговорил:
— Я хочу выпить за вас. Дай вам всем Бог здоровья! Любите свой дом, свою семью… И пусть боль никогда не разорвёт ваше сердце…
Никто не шелохнулся, никто не налил себе в пустую рюмку.
— Ну чего же вы?! — закричал он. — Не на поминках же мы ещё! Мы живы! Мы продолжаем гулять и радоваться этому обстоятельству.
Георгий начал обходить стол и наливать всем по кругу. Его руки тряслись, и водка часто проливалась на скатерть. Когда он отходил, каждый вставал с наполненной рюмкой и держал её бережно, словно поминальную свечу. Пройдя круг, Никишин остановился у своего места. Поднял высоко рюмку и залпом выпил. Потом запел:
Ваше благородие, госпожа Разлука,
Мы с тобой родня давно — вот какая штука.
Письмецо в конверте погоди, не рви!
Не везёт мне в смерти — повезёт в любви.
Вначале он пел один, потом эту песню подхватил другой, третий… А потом были и другие песни, и мужчины пели их, словно боясь остановиться, чтобы снова не вернуться к тому страшному разговору…
— Вы, наверное, думаете: чудит старик, — снова заговорил Никишин. — А ведь кто-то из умных сказал, что размышлять о смерти — это значит размышлять о свободе. Кто научился умирать, тот разучился быть рабом. Или я неправ?
— Гоша, мы здесь все технари, — сердито отозвался Галамага, — и не нам рассуждать и философствовать. Но только то, что ты затеял, на военном языке называется паникёрством. Ты это лучше меня понимаешь. И мой тебе совет: успокойся, не буди раньше времени свою смерть. Она сама придёт, когда ей это понадобится. Живи, как все. У каждого человека есть своё время для смерти. Нам здесь всем недолго осталось жить. Только никто не знает этого дня…
— Семён прав, — поддержал Галамагу бывший парторг. — Ты просто раскис. Испугался. А ты лучше спроси у нас: с какими болячками мы живём? Пальцев на руках не хватит, чтобы их всех перечислить. Я вон три инфаркта перенёс. Так что же, мне теперь живым в гроб ложиться? Нет, Гоша, за жизнь надо цепляться, биться за неё, какой бы она сраной ни была…
Георгий был уже здорово пьян, но держался на ногах крепко. Изредка ронял голову на грудь, закрывал глаза, но через минуту вскидывался и виновато улыбался окружающим. Иногда ему казалось, что он всё это нафантазировал, и никакой болезни у него нет, а есть одно притворство, и что собрал он сегодня в своём доме друзей, чтобы покуражиться перед ними. И чем больше он об этом думал, тем сложнее ему было отделить выдумку от правды. Но, вспомнив о своей просьбе к друзьям, Никишин облокотился о стол двумя руками и выпрямился.
— Я ещё не всё договорил. У меня есть к вам две просьбы, — и он вытащил из внутреннего кармана пиджака два белых конверта. — Здесь деньги. Вот в этом деньги на похороны. Я хочу, чтобы этот конверт взял мой друг Семён Васильевич. А вот в этом деньги на памятник. Их пусть возьмёт наш парторг. Это по его части. Только ты, Василий Иванович, много на нём не расписывай. Фамилию, имя и даты. И больше ничего. Запомнишь? А теперь на посошок и расходимся.
Но тут неожиданно встал Капырин.
— Георгий… — было видно, как он волновался. — Я хочу тебе кое-что сказать напоследок. Давай выйдем на кухню. Наедине хочу с тобой поговорить… Очень тебя прошу…
— Надо так надо. Пошли! — согласился Никишин.
Они оба вышли на кухню. Там сели за стол, друг против друга. Никишин налил водки, и они молча выпили.
— Ну что там у тебя за секрет? Рассказывай! — поторопил Георгий, взглянув на часы.
— Не знаю, с чего начать, — замялся Валентин Фёдорович. — Всю жизнь от тебя скрывал… А тут такой поворот… И я должен… должен тебе выложить всё, как на духу.
— Украл что-нибудь в детстве? — засмеялся Георгий. — Не томи. Выкладывай!
— Может, и украл, а вернее… обокрал, — ответил Капырин, пряча глаза. — Стукачил я на тебя… Всю жизнь, с самого института. Подцепили меня кэгэбисты на фарце. Помнишь, я тогда приторговывал в институте жвачкой, джинсами, запрещёнными книгами? Поймали меня с поличным. Лет семь мне светило. Вот тогда и предложили мне «сотрудничать». Я испугался и согласился… Тогда и предположить не мог, во что я себя втягиваю. Думал, институт закончу, на этом всё и прекратится. Лучше бы я тогда свои семь лет отсидел! Ну что ты на меня так смотришь? Не было тогда у меня другого выбора! Не было!
Ни тени не пробежало по лицу Георгия. Глаза по-прежнему по-доброму смотрели на Капырина.
— У человека всегда есть выбор, — наконец негромко отозвался Никишин. — Ты выбрал самый лёгкий путь. Ну и что ты им про меня докладывал? Давай уж, исповедуйся до конца.
Капырин закурил. Сигарета дрожала в его руке.
— Да всё… О чём говорил, что читал. Очень их интересовало: какие технические книги ты читал на иностранных языках. Они боялись, что ты свалишь за «бугор». А потом, когда ты отделом командовал, их очень беспокоило: почему для нашего завода ты покупал многие детали за рубежом. Чтобы быть ближе к тебе, они проталкивали меня по службе, помогли защитить кандидатскую… В общем, жил я эти годы неспокойно, двойной жизнью…
Из комнаты их уже окликали.
— Ты прости меня, Георгий, — запинаясь, заговорил Капырин, оглядываясь на дверь. — Время такое было…
Что-то вроде лёгкой усмешки промелькнуло в глазах Никишина.
— Ладно, Валентин, забыли, — Георгий убрал со стола бутылку. — А про время ты зря так... Оно было хорошее. И даже светлое. Это сейчас люди потеряли всякое понятие о человеке, Родине, истине. А тогда мы твёрдо верили, чему мы служим. Впрочем, и ты занимался не всегда этим паршивым делом. Много у тебя в жизни было и хорошего.
— Так ты меня простил? — и Капырин схватил Георгия за руку.
— Ты мне ничего не рассказывал, — ответил Георгий. — Понял? — и поторопился освободить руку от потного пожатия.
Капырин радостно закивал головой.
Вернулись в комнату они в том же порядке, как и вышли: впереди Никишин, вслед за ним Капырин. Георгий шёл, слегка склонив голову, и ни на кого не глядел. Только Валентин Фёдорович играл весёлыми глазами. Никишин поначалу молчал, а потом вдруг предложил:
— А может, у меня останетесь ночевать? Ну куда в такую темень? Места всем хватит на полу.
Но ночевать, конечно, никто не остался. Вышли в глубокую ночь, когда трамваи давно перестали ходить, когда над коломенской землёю ярко горели звёзды и болталась где-то в углу неба неулыбчивая луна.
5
Полина пришла рано утром. Георгий стоял в трусах около раковины и мыл посуду. Время от времени он прикладывался к заварочному чайнику, пытаясь заглушить пожар внутри. Под подоконником стояла батарея пустых бутылок. А рядом, в ведре, светились осколки разбитой посуды. Георгий торопился убрать следы вчерашней пьянки. Но не успел.
— Да… видать, от души повеселились, — раздался из-за спины насмешливый её голос.
Георгий обернулся. Мокрая тарелка выскользнула из его рук, но он поймал её на лету почти у самого пола.
— Сударушка моя, ты уже пришла? — заискивающе спросил он. — А я вот хотел навести порядок до твоего прихода…
— Не навести порядок, а замести следы своего преступления, — уточнила она. — Ведь ты вчера мне обещал… Боже мой! С кем я связалась? С алкоголиком! — шутливо всплеснула она руками.
Георгий улыбнулся.
— Тут, понимаешь, какая штука, — подыграл он ей. — В этой жизни всё взаимосвязано. Когда живёшь — хочется выпить, выпил — хочется жить.
— Ладно, мудрец, давай отходи от мойки. А то всю посуду переколотишь.
Он послушно вытер руки, сел за стол. И вдруг снова ощутил эту боль. Она шла откуда-то из глубины и жгла всё внутри. Георгий чувствовал, будто летит в какую-то пропасть, разрубленный на многие осколки. Он последними усилиями заставил себя встать и выйти в комнату. Там, дрожащими руками, он сделал себе укол и снова вернулся на кухню. Полина что-то ещё рассказывала, смеялась, а Георгий, тяжело дыша, снова возвращался к жизни. «Горько умирать, когда твоё сердце ещё любит», — подумал он.
Женщина тем временем закончила мыть посуду и обернулась.
— А давай-ка мы с тобой чайку попьём! — предложила она, и Георгий вспомнил, что когда-то с этой фразы началось их знакомство.
— Я его уже столько выпил! — признался он. — Но для одной чашечки ещё место найдётся. Только давай я тебе вначале кое-что покажу.
— Мне глаза закрывать? — и она кокетливо отвернула голову.
— Не обязательно, — ответил Георгий и вышел в комнату.
Вернулся он оттуда с канцелярской папкой в руках. Лицо его на этот раз было не то что весёлое, а какое-то торжественное. Развязал тесёмки и вытащил лист.
— Здесь моё дворянское завещание, заверенное нотариусом, — произнёс он. — Я тебе завещаю мою квартиру со всем барахлом. Ты только не беспокойся: помирать я не собираюсь, — утешил он её, — но пусть эта бумага будет при тебе. Теперь ты будешь настоящая сударыня.
— Почему мне? — опешила она от неожиданности. — У тебя ведь дети есть… Да и вообще, к чему ты всё это затеял?
— Отвечаю на первый вопрос: им это не нужно. У них такие хоромы, что нам с тобой и не снились. Считай это моё завещание доверительной грамотой к нашей свадьбе, — пошутил он. — А вот теперь в самый раз и чай пить…
Полина расставляла фарфоровые чашки с блюдечками, и руки у неё слегка дрожали. Какое-то неприятное предчувствие овладевало ею. Она изредка бросала взгляды на Георгия. Он это заметил, и вся его душа наполнилась печалью.
— А у нас к чаю ничего нет! — вдруг вспомнил Георгий. — Давай я сбегаю за тортиком? Заодно и голову проветрю, — предложил он и, не дожидаясь ответа, начал торопливо одеваться. Надел тот же вчерашний костюм, белую сорочку.
— Какой ты у меня, Егорушка, представительный, — оценила она его.
— И ты у меня самая красивая! — он обнял её и прижал к себе. — Осень без тебя была бы печальной. А с тобой она золотая… — Потом попросил: — Поцелуй меня…
Полина и сама этого уже давно хотела: обняла его крепко за шею и с силой прижалась к губам…
— А у меня тоже есть один сюрприз! — отстранилась она от него.
— Какой? — загорелся он.
— Вот придёшь, потом и скажу. Иди! — и поправила лацкан его пиджака.
Чтобы занять себя чем-то, она вернулась на кухню, протёрла сухим полотенцем всю посуду, взяла со стола листок завещания и прошла в комнату. Прочитала весь текст заново, даже фамилию нотариуса. Вложила листок в папку и положила на подушку. На видное место.
И тут под подушкой, на диване, она заметила коробку с лекарствами. Тут же лежал пакет со шприцами и использованными капсулами. Полина опустилась на диван. Ужас от находки парализовал её тело. Она понимала, что обнаружила не просто лекарства, а какую-то страшную тайну. Сердце её то останавливалось, то громко стучало.
А Георгий всё не возвращался. Тогда она вышла на балкон, с которого просматривался весь путь к булочной. Осень медленно растекалась своим золотом по аллее. У самой дороги женщина заметила какую-то тревожную толпу. Защемило сердце. Накинув плащ, в одних тапочках она выбежала на улицу.
Сердце её не обмануло. Георгий и ещё три человека лежали у кювета. В глазах Полины блеснула боль. Георгий лежал на спине, раскинув руки, и лицо его было таким, будто он спрашивал людей: чего вы все суетитесь? Рядом стоял полицейский и допрашивал какого-то мужчину.
— Я ехал спокойно на своём фургоне. Да и гнать мне особенно было нельзя — в кузове оргтехника, — разгорячённо твердил шофёр, то и дело поглядывая в сторону сбитых пешеходов. — И тут на дорогу выбежала какая-то сопливая девчонка. Сунулась под колёса и растаяла, точно ангел. Я увернулся от неё и наехал на этих троих — они у дороги стояли… Всё произошло так мгновенно…
— Ну и где эта девчонка? — попытался уточнить полицейский.
— Убежала! — завизжал перепуганный шофёр. — Но она точно была! Вон у людей спросите!
— Спросим, спросим… Не сомневайся, — ответил полицейский и подозрительно взглянул на водителя.
Полина подбежала к Георгию и села около него на корточки. Правая нога его была босой. Циферблат часов был разбит.
— Ты зачем это сделал? — закричала она. — Да очнись ты! Не смей умирать! Как ты смог оставить меня одну? — трясла она его. Вспомнила, как несколько минут назад он попросил поцеловать его. И она, вцепившись в его пиджак, закричала: — Ты что, прощался со мной? Что ты наделал?
Но только один ветер в каштанах прошелестел ей своё — «прости»… У неё уже не было сил кричать, и она, упав на него, заплакала.
Её увидел полицейский:
— Женщина! Отойдите! Здесь ничего нельзя трогать!.. Вы кто?
— Жена это его, — сказал кто-то из толпы. — Незаконная.
Полину подняли и отвели к остановке, усадив на лавку. Потом подъехала карета «скорой помощи» и увезла Георгия.
Движение на дороге возобновилось, и народ стал медленно расходиться. А Полина ещё долго сидела на скамейке, и ей казалось, что вокруг неё умерла вся земля, умерли травы и цветы, и ветер гоняет по аллее не осенние листья, а какой-то чёрный пепел догоревшей осени…
И тут Полина вдруг поняла, что не зря её так пугали воспоминания о гнезде одинокого аиста, которое довелось ей увидеть в Крыму. Это было не просто гнездо, а знак свыше, предостережение, которое она не смогла разгадать. Боли от горя в сердце не было, а накипало только ощущение, что оно навсегда стало одиноким и пустым.