Сквер голутвинского вокзала тонул в призрачном синеватом тумане: дворники жгли осенние листья. Сквозь сладкий дым вливался в широкие окна зала ожидания вечерний тающий свет. Час был не поздний — чувствовалась людская суета. Но уже заранее под старые вокзальные своды возвращались на ночёвку бездомные люди. Рассаживались тихо, без всякой суеты. Прятали под ноги небогатые поклажи, в которых, кроме еды на ночь, ничего не было. Милиционеры их не трогали, только покрикивала, наводя порядок, уборщица. Они ей отвечали беззлобно и даже с уважением.
Невесёлая и — увы! — совсем уже привычная картина... И вдруг ощущение какой-то особой, острой тревоги охватило меня. Чья-то душевная боль явственно, ощутимо струилась по залу, обжигала душу. Я огляделся. Взгляд мой остановился на одиноко сидящей женщине. Казалось бы, ничего необычного. Ну, сидит такая, каких тысячи, — волосы обесцвечены, чуть испорчены химией, губы подкрашены, лёгкое платье в весёленьких цветочках. Но глаза её — светло-зелёные, глубокие — были исполнены такого отчаяния, что я решился подойти к ней.
— У вас что-то случилось? — спросил я дрогнувшим почему-то голосом. — Вам помощь не требуется?
— Мне теперь вряд ли кто поможет, — почти шёпотом ответила она и, подняв голову, так взглянула снизу вверх, что я почувствовал, как по коже побежали мурашки. — Никто меня теперь не спасёт...
Повернуться и уйти я уже не мог, задержался, а потом сел рядом:
— Ну, это ещё как сказать. Мне многим приходилось помогать, казалось бы, в безвыходных ситуациях. Я, знаете ли, журналист, поэтому иногда доводится быть «последней инстанцией» в судьбе человека.
— Вы не обманываете? — Она вдруг оживилась и глянула с каким-то неожиданным лихорадочным удивлением. — А про меня вы сможете написать? Не для своей славы прошу, а чтобы другие остереглись и не повторили моих ошибок... Я не могу исповедаться в храме. Но если узнают о моей беде люди — это ведь тоже будет похоже на исповедь, правда?
В её глазах засветилась надежда.
— Не знаю... Насколько я в этом разбираюсь, исповедь — одно из семи таинств. А я не священник, и газета — далеко не церковь, можете мне поверить. Хотя бывает: выговорится человек — и полегчает. Что же с вами произошло?
— Я убийца! — Она заплакала и тотчас, словно устыдившись слёз, вытерла их трясущимися пальцами. — На моей совести пятеро безвинных людей!
— Вот тебе на! — Я выдавил из себя улыбку. — Да вам надо не ко мне обращаться, а прямиком в милицию бежать.
Она глянула с какой-то усталостью:
— Вы думаете, меня там примут всерьёз? Да они только посмеются надо мной. В лучшем случае в психушку отправят.
Мимо нас, оживлённо разговаривая, прошли два железнодорожника.
— Ну, раз такое дело, давайте выкладывайте всё по порядку, — вздохнул я и взглянул на часы. Семь вечера. До отхода моей электрички оставалось десять минут. Было ясно: на неё я, конечно, опоздаю, а следующая пойдёт только через полтора часа. Но женщина с такой верой смотрела на меня, что уйти, не выслушав, я был просто не в состоянии.
— Родилась я в Хорошово. Ещё когда училась в школе, влюбилась в парня. Дружили с ним, а потом его забрали в армию. Я слово Тимофею дала, что дождусь, и действительно ждала. Какие письма мы друг другу писали! А он вернулся и привёз из тех краёв себе жену. Ничего не скажу про неё плохого — красавка была писаная! Только у меня после этого от злобы разум помутился. Встретились мы с Тимофеем — он мне плетёт что-то, объясняет, а я его не слышу, не понимаю. Пришла домой сама не своя. В голове — туман, в ушах звон. И странно: будто не я, а кто-то чужой во мне шепчет: «Ах, ты так?! Ах, ты так?!»
И нашло на меня затмение.
Решила я к «чёрной бабке» сходить. Жила у нас в селе такая... Никто её по имени никогда не называл, только колдунья. Даже в сторону её дома и то старались не смотреть. Знали, что связана она с нечистой силой, вечерами варит в своей избе разные травы и снадобья. Рассказывали про неё страсти. Будто подойдёт ночью к калитке, воткнёт в неё нож и начинает выцеживать молоко. А наутро у коровы молоко пропадает. Никто с ней не знался, да и она ни к кому не ходила.
Я на миг представил себе эту бабку, и меня всего передёрнуло.
— А я вот решилась, — произнесла женщина с усилием и, как мне даже показалось, с особенной мукой. — Дело было под самый вечер, уже смеркаться начало. Всё как сейчас помню. Старый дом — брёвна седые, лет полтораста им, если не больше. Забор покосившийся, разлапистые вишни, густой малинник... Долго ходила я вокруг, не решаясь подойти. Вышла к дому с задней стороны, а там всякие животные — раненые, изувеченные — к изгороди привязаны. Я хотела их отвязать, а тут, словно из-под земли, старуха появилась. «Не тронь, — говорит, — их. Эти животные с человеческой судьбой». И смотрит — прямо взглядом обжигает. До самой смерти, наверное, я эти глаза помнить буду! И так мне тогда стало страшно, что я не выдержала и дала дёру. Почти уж до своего дома добежала... и всё-таки вернулась. Уж очень хотелось насолить своему бывшему жениху. Обошла избушку с другой стороны и тихонечко в окошечко постучала.
Занавеска тут же отдёрнулась, и оттуда, из-за окна, выглянула бабка: жёлтая, сморщенная, как мертвец, только глаза живые. Эти глаза сквозь стекло так и прожгли — словно раскалённая иголка в сердце вонзилась. Стою у крыльца ни жива ни мертва. Потом дверь отворилась, и оттуда, из темноты, колдунья заворковала ласково, не то что в первый раз:
— Заходи, Аннушка, заходи, голубушка. Знаю твою грусть-печаль. Правильно, что ты пришла ко мне. Только я одна и помогу тебе.
— Неужели вам не страшно было? — спросил я её вполголоса, и сам почувствовал, как жуть овладела мной.
— Ой, не спрашивайте... Переступила порог сама не своя. В комнате всё было старое и потёртое: стол с кружевной скатертью, половики, шкаф; в красном углу — выцветшие бумажные иконки...
— Знаю, отчего сердечко девичье болит, — продолжала ворковать бабка. — Помогу тебе, обязательно помогу. Ишь, ухарь какой нашёлся! Разве можно такую ягодку обижать? Ничего, проучим мы этого Тимошу, век помнить будет. Только давай сперва поговорим ладком. Не в магазин же ты пришла, а с человеком пообщаться. Мне его, Аннушка, общения-то, очень недостаёт. Соседи все такие злые, косятся на бабу Шуру. Напридумывают всяких ужасов: будто я краду месяц с неба, уношу в мешке дожди, а вместо них посылаю на село град да бурю. Мелют почём зря. Баба Шура наоборот — добрая: кто приходит с просьбой — никому не отказывает.
Рассказ прервался.
Около нас остановился вдруг старичок в драном пиджаке и протянул заскорузлую ладонь за милостыней. Мы засуетились, и оба сунули ему мелочь. Он поклонился нам и пошёл на выход.
— С того первого раза я стала заходить к бабе Шуре, — продолжила женщина. — Раз от разу мне становилось у неё всё интереснее. Чайку попьём, настоянного на травах, а за чайком она каждый раз чему-нибудь да научит. Я с детства памятливая, всё на лету схватывала. Но чтобы крепче, твёрже всё заучить, завела себе специальную тетрадочку. Как приду от бабки — всё туда записываю.
Тут мне приходится взять нить повествования в свои руки. Рассказ Анны стал сбивчивым, с повторами и провалами.
Как-то ночью лежала Аннушка в привычном уже странном состоянии полусна-полубодрствования. Вяло текли мысли. Подумалось ей, что напрасно она ходит к бабке, что нет никакой нечистой силы; ещё в школе ей об этом говорили, даже кружок такой у них работал — «Юный атеист». А если бы такая нечистая сила была на самом деле, то, наверное, она бы уже как-то почувствовалась или проявилась.
И только Анна это подумала, как что-то мерзкое и отвратительное вошло в неё. Даже не вошло — тут нужно какое-то другое слово. Анна почувствовала, будто в рот ей втекает чёрная и тягучая жидкость, точно через воронку. Она пыталась отбиваться, хрипела, но не глотать не могла.
В несколько секунд чернота заполнила её. И вместе с ощущением черноты пришёл холод, непередаваемый внутренний холод, который нельзя сравнить ни с каким самым лютым морозом. С тех самых пор она никак не может согреться: даже в нестерпимую жару мёрзнет от невидимой стужи.
Раздавленная беспредельным страхом, Аннушка впала в беспамятство. А наутро, очнувшись, поняла, что всё с ней происшедшее — не сон. Она ощутила в себе присутствие иной природы: как будто мохнатое и чёрное животное (даже черней, чем чёрное, какой-то сгусток темноты) поселилось в ней и зудело и жужжало невыносимо.
Едва дождавшись рассвета, Аннушка побежала к бабке. Та обрадовалась, принялась успокаивать: «Что ты, милая, не бойся: это большой дар у тебя, большой талант открылся, большая способность природная... А неприятные ощущения происходят оттого, что ты своему дару противишься. А надо не сопротивляться, а принять в себя его. Ты скажи про себя: «Войди в меня, мой талант» — и сразу легко себя почувствуешь, даже весело станет... Большие дела сможешь творить!»
Словно в тумане, в затмении, Анна сделала так, как ей посоветовала бабка. И действительно — неприятные симптомы почти сразу исчезли. Осталось только ощущение холода, и ещё иногда слышалось навязчивое зудение или писк, точно муха звенела в голове. Наверное, оттого Аннушка и назвала это «животное», или «талант», как выражалась бабка, Мухой. Но до времени Муха затаилась и никак не проявляла себя...
Тут дошла до девушки новость, что Тимофей, бывший жених её, собирается отцом стать. Анну как ножом полоснуло от такого известия. Ведь сама мечтала ребёночка ему родить, чтобы похож был как две капли воды на отца, — кровиночка её... Нашептала она на пирожки и уговорила мать гостинчики молодой жене отнести.
А дня через два зашла к ним соседка Марья.
— Беда-то какая у Тимоши, — сообщила она в отчаянии. — Жена-то его, красавица, вчерась мёртвого ребёночка выкинула...
Мать разохалась, запричитала, а Аннушка, к своему удивлению, почувствовала злую радость. Тут она впервые ощутила, что стала другой, что изменилась — решительно и непоправимо.
Вечером пошла к своей бабке, и та что-то особенно ласковой была. И когда попили чай, бабка повела её к изгороди. Животные, увидев их, притихли. Только ягнёночек один блеял и всё пытался с верёвочки сорваться.
— Это твой ягнёночек, — бабка подтолкнула Аннушку в спину и вся затряслась от смеха. — Подойди, погладь его.
Девушку затошнило, внутри всё перевернулось, она что-то пробормотала и побежала прочь от страшного места.
Оставаться жить в селе после этого было выше её сил. И на следующей неделе уехала она в город. Поступила в техникум — и закрутилась жизнь! Новые впечатления, разбитные подружки в общежитии отвлекали от страшных воспоминаний. Только с тех пор она в Хорошово почти уже не приезжала, а про «чёрную бабку» и вовсе думать забыла.
Окончила учёбу, замуж вышла. Парень оказался из её родного села. Родителей схоронил, дом продал и переехал в город. Там Аня с ним и познакомилась. И всё вроде бы неплохо складывалось поначалу. Но прошло около года — и муж стал сторониться её, как-то косо поглядывать. Странно: было такое ощущение, что он боится её. Пётр стал приходить домой позже, и всё чаще — пьяным.
И однажды, когда Анна принялась выговаривать ему, он во хмелю высказал всё, что таил на трезвую голову. С глазами, налитыми кровью, задыхаясь, крикнул ей:
— Я тебя раскусил! Ты ведьма! Ты мне жить не даёшь, дышать не даёшь! Ишь какая гладенькая да зеленоглазая... А мне тошно не то что глядеть на тебя, а даже в одной комнате быть тошно... Убирайся вон, отрава! Убью!
Пётр подбежал к стене, снял ружьё и — не успела Аннушка что-то сообразить — выстрелил в кота. Того от выстрела аж разворотило. Аннушка — в крик и вон из дома. Ночь переночевала у подруги, а утром заявилась к матери. Та только одобрила:
— И правильно. Что с таким зверем жить? Он и тебя убьёт. Что скотина, что человек — ему всё одно.
Прожила Аннушка в материнском доме около недели. Как-то ночью, лёжа на стареньком диване, она вдруг поняла, что нужно что-то делать. Неожиданно ясно и просто пришло в голову: «Что же теперь, квартира, обстановка — всё ему достанется? А я снова без своего угла?»
И тут знакомый звук зазудел в голове, и тихий шёпот раздался (или это она сама прошептала?): «Изведи!»
Тут же вскочила, распахнула дверцы встроенного шкафа, сняла несколько чемоданов, взяла самый нижний, открыла и со дна его, из-под белья, достала старую тетрадку в чёрном клеёнчатом переплёте и давай её перелистывать, пока не нашла то, что ей надо было. Вытащила из семейного альбома фотографию мужа, сделала над ней чёрный обряд и наутро закопала её на кладбище, рядом с его родителями. А к обеду сбегала в церковь и поставила свечу за упокой его души.
Вскоре знакомые стали удивляться: чего это Пётр так чахнет? В три месяца крепкий мужик сгорел от рака.
Зажила молодая женщина после его смерти неплохо. Ещё бы — богатая вдова: квартира отдельная, мебель, на оставшиеся сбережения купила себе норковую шубу и кожаное пальто... Только вот что-то тоска стала её грызть с тех пор. Думала, что от одиночества. Завела себе кота — чёрный весь такой, пушистый, лапки белые, словно в сапожки обутые. Назвала его Тимошей — в память о первой любви. Котик попался ласковый: с колен Аннушки не слезал. Да и женщина к нему привязалась. Как работу закончит — сразу бегом домой, будто к родному сыночку. Но тут зачастила к ней соседка — учительница английского языка. Сроду не дружили, а тут прямо не разлей вода! И главное — зачем зачастила-то!
— Знаю, — говорит, — что ты ведьма. Вон у тебя как с мужем здорово получилось. Расскажи, как это делается?
Аннушка, конечно, отнекивается, а та всё пристаёт да пристаёт. Однажды пригласила к себе домашнего вина попробовать. Вино пилось легко, Анна и не заметила, как захмелела. Наутро, проснувшись в своей квартире, она никак не могла вспомнить, чем закончился вечер. Но, похоже, что-то соседка всё-таки дозналась: после того вечера она перестала захаживать в гости. А свекровь её почти тут же померла, и мужа через неделю после похорон сбило трамваем насмерть.
Только недолгой была её радость. Ни с того ни с сего на ровном месте упала и повредила позвоночник. Осталась, конечно, жива, но во что превратилась! Страшная, скрюченная, из дома выползает изредка, да и то с палочкой. Аннушку встретит на улице, взглядом скользнёт и вся трясётся.
После этого случая Тимоша перестал ласкаться к своей хозяйке, смотрел на неё со страхом. По дому ходил крадучись, прятался по углам, а однажды и вообще исчез. Затосковала Аннушка. И вот тут снова объявилась Муха. И снова заныл отвратительный звон в голове, всё такой же чёрный, страшный, и душно стало и жутко, словно кто-то стягивал горло петлёй. Аннушка по ночам почти перестала спать.
Одиночество и страх преследовали её. Тошно было, сердце рвалось: хоть с кем-нибудь горе разделить!
А тут как раз к ним в отдел поступил работать молодой мужчина. Высокий, плечистый, глаза голубые-голубые. Девки все к нему — как пчёлки на душистый цветок. Аннушка тоже голову потеряла — прямо жить без него не может. А он ходит мимо и не обращает на неё внимания, будто не видит. Однажды оказались вместе на вечеринке. Он подвыпил крепко, и Аннушка сманила его к себе домой. Всю ночь Никита ласковый был... А утром проснулся, увидел, с кем он и — бегом к жене.
И опять пригодилась Аннушке заветная тетрадка в клеёнчатой потрёпанной обложке. Приворожила она Никиту, крепко приворожила — на крови. И стал он за ней ходить, как привязанный. Утром идёт она на работу, а он её уже ждёт по дороге. На обед вместе, а вечером к ней домой. К жене возвращался только к полуночи.
Только счастья не было. Ссорились по пустякам. Поначалу Аннушка думала, что это у него такой характер. Потом — что слишком она его обижает. Но позже ясно поняла, что дело не в том, кто кому что сказал: просто не могла у них вместе получиться жизнь. Хорошо обоим было только в постели, а души в разладе оставались.
Семью он свою окончательно бросил, но Аннушка-то видела, как у него сердце болит. Несколько раз заставала его, когда Никита бывшей жене звонил: увидит Аннушку и сразу трубку положит, пройдёт к телевизору и сидит около него молча. Аннушка переключит программу, а у Никиты ни один мускул не дрогнет. Однажды увидела его в парке: бежит с чемоданом в руках. Аннушка — за ним. Идёт следом, наблюдает. Уже про себя решила: ладно, пусть уходит — чего так мучиться? Но он вдруг шаг приостановил и сел на лавку. Обхватил голову руками и давай плакать. Аннушка не выдержала, подбежала, заглянула ему в глаза, стала на колени, за руки взяла:
— Что с тобой, ласковый мой? Не рвись, не беги от меня!.. Единые мы, нельзя нам друг без дружки!
Никита улыбнулся грустно и безнадёжно:
— Пропадём мы с тобой. Сердцем чувствую...
И от этих тихих слов всё оборвалось у неё внутри.
Так и вышло. Ушёл однажды на рыбалку и не вернулся. Через несколько дней его труп нашли в лесу. Врачи определили, что не выдержало сердце. Это у молодого-то мужика? С чего бы?
В ту же ночь снова ожила Муха. Показалось Аннушке, что это какой-то знак, что это старуха её к себе зовёт.
Еле утра дождалась и поехала в село. Не заходя домой, прямо с автобуса побежала к ветхой избушке. И не узнала её. Занавески новые, из трубы дым валит. Старый сарайчик снесён — на его месте железный гараж стоит. На дворе люди чужие, незнакомые.
— А где баба Шура? — кинулась Анна к ним.
— Померла, слава Тебе, Господи.
— А где её книги? Можно, я их с собой возьму?
— Ишь хватилась! Всё, что нашли, разом в печке спалили, чтобы и духу поганого в доме не осталось... А ты кто ей будешь?
Аннушка ничего не ответила, отвернулась от них и, осторожно ступая, пошла к калитке.
— Что же мне теперь делать?! — моя новая знакомая почти задыхалась; видно было, что даже этот сбивчивый рассказ, похожий на исповедь, не принёс ей желанного облегчения. — Пыталась воду святую пить — рвёт до желчи. Звона церковного слышать не могу. Только пойду в церковь — уже у ограды плохо становится, голова кружится, ноги как ватные... — Она закрыла лицо руками и заплакала беззвучно, безутешно. — Неужели я проклята?! Надо бы в храм, но где взять силы, чтобы дойти? И боли боюсь, и так жить — тоже нет мочи. Муха мне шепчет: «Удавись». Да, только смерть избавит меня от этих мук. Но накладывать руки на себя не хочу — большой грех. А сама смерть не идёт...
Недели две спустя засиделся у меня сосед — врач-кардиолог. Иногда забегает по вечерам сыграть одну-другую партию в шахматы. Человек он очень интересный. Пишет стихи, и довольно профессионально. Вначале, как водится, зашёл у нас разговор о литературе, затем — о жизни и, в частности, о том, как слабеет народ, как «молодеют» его болезни.
— Ты себе не можешь представить! — оживился вдруг он, снимая мою ладью. — Буквально позавчера доставили молодую женщину, лет, наверно, около тридцати. Я её видел. С первого взгляда— вроде бы ничего особенного: одета по-простецки, волосы заколоты в узел, губы подкрашены, но неярко. Глаза только необыкновенные — светло-зелёные. Привезли с обширными кровоизлияниями в мозг, сердце и по периферии. Полностью изношенная кровеносная система. Кстати, знаешь, откуда привезли? С церковной паперти. Упала прямо на ступеньках...
Мне уже было не до игры. Не знаю почему, но я как-то сразу понял: это была она. И сжалось у меня сердце. Я представил её: как шла эта несчастная женщина в свою последнюю дорогу и как страшно и больно было ей. И откуда у неё взялись силы преодолеть ту жуткую ледяную черноту и через боль, через грех и отчаяние всё-таки дойти до паперти и умереть на её ступеньках?..
Надеясь ошибиться, я спросил:
— А во что она была одета?
Он пожал плечами:
— Не помню. Что-то такое простенькое... А что? Знаком с ней был?
— Может быть... — ответил я после минутной паузы. — Недавно была у меня странная встреча... Две недели назад. На голутвинском вокзале...