Каменный четырёхугольник двора, опоясанный серыми пятиэтажками, к вечеру ожил, будто муравейник. Первыми вышли из подъездов старушки. Чинно расселись на низеньких скамеечках. У каждой в ладошке-лодочке, словно в часах песочных, горстка-горка жареных семечек. Мерки этой хватает на час-полтора, как раз чтобы поспеть к началу телесериала. Отсмотрят его и снова выйдут. И тогда уж до самой темноты.
В середине двора — истоптанный клочок земли, по центру которого стоит вкопанный в землю длинный, как посадочная полоса, деревянный стол. Это собственность мужиков. Правая сторона занята доминошниками, левая — картёжниками. Здесь всегда разговор громкий, с сочным матом, иногда переходящий в подзатыльники.
Остальная часть двора предоставлена ребятне. Младшие копошатся в обмелевших песочницах, кто постарше — стрекочут в войну. Тра-та-та-та!.. — несётся из дальних углов двора. Девчонки, не обращающие внимания на понарошные стрельбы, играют в дочки-матери. Целая гамма чувств разыгрывается тут, на траве. В этих играх будущие матери ищут ответа на свои детские вопросы.
Изо дня в день двор живёт этой привычной жизнью, даже занудные пьяные скандалы и беззлобные драки кажутся естественными и почти необходимыми.
Вдруг на третьем этаже распахнулось окно, из него высунулась, разглядывая двор, худенькая женщина и голосисто крикнула:
— Колюшка, домой!
И тотчас резко выпрямилась хрупкая фигура паренька, сидевшего до этого на корточках у разобранного мотоцикла. Вскочил, торопливо вытер об ветошь измазанные в масле руки, но уходить медлил. Глаза его были синие, с упрямым взглядом, но ещё бесхитростные в своей невинной откровенности.
— Иди-иди, раз зовёт, — кивнул ему головой мужчина, взяв из рук Кольки вымытый до блеска подшипник. — Может, помочь чего просит. А матери передай: если чего привезти надо, то я всегда пожалуйста.
Мальчишка радостно закивал головой и побежал к подъезду. Было ему лет десять–двенадцать от роду. Лицо всё в веснушках, длинное и худое, нос картошкой. Весь добрый и тихий.
— Не позови тебя, так и ночевать во дворе останешься, — укорила мать, когда Колька перешагнул порог квартиры.
— Мам, ну интересно же! Мы сегодня с дядей Васей разбирали карбюратор, — с неподдельной гордостью сказал мальчик.
— Мыться иди, «карбюратор»! — усмехнулась мать, втолкнув его в ванную. — Всю квартиру уже бензином провонял.
— Зато тараканы водиться не будут! — засмеялся Колька.
— Это кто тебе так сказал?
— Дядя Вася.
— Только он один у тебя и на уме. Матери бы лучше так помогал, как чужим людям. Весь день мусор в доме стоит. Да и хлеба ни крошки.
— Дядя Вася хороший, — с виноватым, но счастливым лицом оправдывался Колька. — Он меня многому учит. Можно, я его как-нибудь в гости к нам приглашу? Ведь он один живёт.
Мать покраснела, но ничего Кольке не ответила. Минут через двадцать совместными усилиями руки и физиономия были отмыты.
— А теперь мигом в магазин, — скомандовала мать. — Давай-давай, не кривись. Вот тебе десятка. Да смотри сдачу не потеряй! Это последние у нас деньги.
Этих слов Колька уже не слышал. Перепрыгивая через две ступеньки, он птицей спустился вниз, пронёсся мимо старушек у подъезда и, словно вырвавшись из капкана, выскочил на улицу. Здесь перевёл дух и разжал кулак со сложенной вчетверо десятирублевкой.
Новая купюра приятно похрустывала. Колька даже сошёл с тротуара и принялся её разглядывать. На одной стороне была изображена плотина с клокочущей водой. Мальчик перевернул бумажку. Здесь рисунок был другой: из-под длинного моста выплывал по широкой реке белый пароход. На другом берегу дымились заводские трубы. За ними виднелись горы, а дальше, в сизом тумане, растянулась зелёная полоска тайги...
Колька собрался было идти, но вдруг наткнулся на здоровенного парня. Тот сделал ещё шаг и, ухмыляясь, наступил Кольке на ногу. За спиной парня стояли ещё двое. Один — коренастый — был мрачен, другой — высокий, сухощавый и подвижный — как бы с прилипшей к лицу кривой улыбкой.
Здоровяк толкнул Кольку в плечо, и тот повалился на траву.
— Что я вам сделал? Отпустите! — осипшим голосом крикнул Колька, поднимаясь.
— А мы тебя не держим. Гони деньги, козявка, и отваливай.
— Какие деньги? — испуганно спросил мальчик, пряча кулак за спиной. Он сжал его с такой силой, что почувствовал, как ногти больно впились в ладонь.
Тогда вперёд вышел кряжистый парень и сильнее, чем первый, наступил Кольке на ногу. С минуту они смотрели друг на друга в упор. Мальчик, сжав зубы, терпел.
— Только пикни! — пригрозил коренастый. — Знаешь, чем это пахнет? — Он вытащил из кармана узенький ножик и, чуть коснувшись лезвием, срезал пуговку на Колькиной рубашке.
Мимо по тротуару шли люди, некоторые были из Колькиного двора. Мальчик хотел крикнуть, но язык не повиновался. Из горла вырвался лишь тяжёлый, стонущий выдох. Колька обречённо опустил голову.
— Разжимай кулак, придурок! Быстро! Или тебя самого резануть? — не спросил, а прошипел парень.
Кольке стало страшно, и пальцы его разжались.
— Не сла-або! — обрадовалась вся троица. — Теперь на пузырь хватит. — И, обратившись к мальчишке, пригрозили: — Вякнешь кому — кишки в один момент выпустим.
Коренастый ткнул в Колькину ладошку голубую пуговку, сунул десятку себе в карман и побежал, увлекая за собой остальных.
Колька остался один.
Странно, но даже слёз не было. Что делать? Мальчик смотрел на свою ладонь. Она была красная, со следами ногтей, на дне её поблёскивала, как слеза, пуговка. Парни уже давно убежали, а он стоял, словно пробуждаясь от тяжкого и стыдного сна.
Колька сжал ладошки в кулаки и пошёл в ту сторону, куда ушли его обидчики. Но не за ними, а подальше от своего дома, подальше от стыда, унижения и от предстоящих объяснений с матерью. Колька чувствовал себя несчастным. Страх по-прежнему не оставлял его. И от этого ему казалось, что он уже не человек, а так, ничтожная букашка. Что он теперь скажет матери? Что не смог постоять за себя? Что позорно струсил? И чем больше Колька думал об этом, тем страшнее было ему возвращаться домой.
Куда ему теперь деваться?
Домой уж, конечно, он не возвратится. Для начала зайдёт к Лёшке Филину и, вроде как заигравшись, останется у него переночевать. Ну а завтра что? Был бы у него отец — защитил бы. А так — кому он нужен? Хотя нет, мать с сестрёнкой ждут его сейчас. Но с какими глазами он вернётся домой — без денег, без хлеба?
Размышляя, он добрёл до центра города, где на площади, словно сцепленные вагоны, тянулись коммерческие киоски. Некоторые уже закрывались, но к одному из них тянулась длинная очередь. Бойкий мужичок принимал у людей стеклотару. Сдавали целыми сумками, а то и мешками. Отходили, довольно пряча в карманы пятёрки и десятки.
Колька оживился. А что если насобирать бутылок? Тогда можно вернуть отобранную десятку. Только где их достать? Наверное, в парке: там народу много бывает. Надо спешить, пока не стемнело. Колька повернулся и уверенно зашагал в сторону парка.
Но когда очутился под тёмными кронами деревьев, выругал сам себя. Дурень! А куда бутылки он складывать будет? Ну, штук пять он, допустим, в руках унесёт. А остальные как? Может, сбегать к Лёшке за рюкзаком? Но на это уйдёт драгоценное время. Пока будет бегать туда-сюда, уже стемнеет. Колька закусил губу, бросил взгляд на отрезанную пуговку и вдруг улыбнулся. Погоди, чего раскисать? Рубашка же есть! Колька скинул её с себя, завязал концы — получилось действительно что-то вроде кошёлки.
По всему парку плыл сладкий запах цветов и смолы. Сосны стояли ровные и высокие. Но тревожная вечерняя красота не трогала Кольку. Он петлял по парку зигзагами, наклонялся под каждый куст, шевелил палкой высокую траву, но бутылок нигде не было. Попадались только консервные банки да пластмассовые бутылки из-под газированной воды. Не нашёл он их и под танцплощадкой, только вляпался в темноте в чьё-то дерьмо. Надежда понемногу убывала.
День заканчивался. Уже кое-где над верхушками деревьев мерцали звёзды. В дальнем углу парка повизгивали и смеялись девчата. Увидев издали сидящую на скамейке парочку, Колька развязал рубаху и надел её. Проходя мимо, покосился на влюблённых и вдруг заметил белую сумочку, лежащую на конце скамейки.
Сердце у Кольки трепыхнуло. Словно дьявол ему шепнул: «Укради!» «А что если и вправду утащить?» — подумалось Кольке, и ему показалось, что кто-то рядом хохотнул. Ну только один раз, чтобы скрыть свой позор перед матерью. И больше никогда-никогда в жизни!
Он дошёл до фонтана и, обойдя его далеко, с другой стороны, стал подбираться к лавочке. Кольке казалось, что каждый хруст сухой ветки раздавался на весь парк. Мальчишка весь взмок, пока добрался до скамейки. Деревья притихли, наблюдая за Колькой.
Парень и девушка целовались. Сумочка беззаботно лежала всё на том же месте. Сердце у Кольки неистово колотилось. Вот можно и протянуть к ней руку. Может, там денег столько, что не только на хлеб хватит... Он представил себе, как вернётся домой и купит не только хлеба, но ещё и пахучей колбасы. Обязательно с салом. И как они будут втроём её вкусно есть, и только он один будет знать, какой ценой ему досталась эта еда. Колька никогда и никому этого не расскажет. А парней этих он запомнит на всю жизнь и, когда вырастет, сполна расквитается с ними. Он им своего стыда ни за что не простит.
Колька сидел на корточках и не отводил взгляда от сумочки. И чем больше он медлил, тем яснее понимал, что не будет сегодня ни хлеба, ни выдуманной колбасы. Не будет потому, что он, Колька, никогда не сможет взять чужого. Иначе чем он будет лучше своих обидчиков? Едва он вспомнил о них — на душе стало мерзко, и белеющая сумка перестала казаться привлекательной.
Колька вскочил и, не прячась, натыкаясь на кустарники, открыто побежал прочь от этого места. Со стороны казалось, что это не человек бежит, а летит над травой испуганная птица.
Мать и сестрёнка дожидались Кольку у подъезда. Увидев сына, мать вскрикнула и бросилась навстречу. Сестрёнка, позёвывая, сидела на скамейке.
— Я же тебе говорила, что никуда он не денется, — высказалась она, болтая ногами. — Небось в чужом дворе в войну играл.
А мать всё тискала Кольку, словно проверяя, цел ли.
— Наконец-то, — шептали её губы. — Мы всё кругом обежали. А ты как в воду канул. Я вся извелась уже.
Колька смекнул, что туча пронеслась мимо: мать рада, что он вообще живой, — самое время для объяснений. Да и под рукой, если в случае чего, нет ни ремня, ни полотенца — предметов экзекуции.
— Мам, я деньги потерял, — жалостливо вымолвил он, не поднимая глаз.
— Как так «потерял»? — охнула она, всплеснув руками.
— Да, видать, в дырявый карман положил, — соврал Колька.
Мать прикусила губу, повернулась и, ни слова не говоря, пошла в дом.
Дети последовали за ней.
В квартире мать молча прошла на кухню и, обхватив голову руками, села за стол. Колька остался в комнате. Присел на краешек дивана и всё пытался засунуть руки в карманы. Сестра, наблюдавшая за ним, хихикнула:
— Ну и дурак ты. Толком соврать и то не можешь. В какие карманы ты деньги сунул, если у тебя в этих брюках их вовсе нет?
Кольку словно обдало жаром, он даже потрогал щёки. Поглядел на кухню. Мать, вздрагивая плечами, плакала. Он встал и подошёл к ней.
— Ну ты чего, мам? — дрогнувшим голосом, словно вымаливал прощения, спросил Колька. — Не нарочно же я потерял. Не расстраивайся. Я в школу на обеды брать не буду. Перебьёмся. А когда вырасту — много-много денег зарабатывать буду. Я к технике способный. Шубу тебе куплю. Ты у нас самая красивая будешь.
Мать подняла на него блестящие от слёз глаза. Во всём её лице был тот немного печальный, незамутнённый свет, который Колька видел в церкви на святых иконах.
— Да мне не денег жалко. За тебя страшно. Почему ты у меня растёшь таким лживым? Был бы отец, ты бы так не поступил...
«Ну конечно же, она решила, что я истратил эти деньги с дружками, — с досадой подумал Колька. — Ну и пусть так считает. Лишь бы не знала всей правды».
Теперь, после того вечера, всякий раз, когда Колька возвращался из школы домой, страх превращал его в осторожного беглеца. Он зорко оглядывался по сторонам и подходил к своему дому измученный и усталый. Но и за дверью своей квартиры кошмарная жуть настигала его. Преследуемый страхом, он просыпался среди ночи и уже не мог заснуть.
И как Колька ни пытался избежать встречи с парнями, однажды она всё-таки состоялась. На этот раз троице не повезло: вывернув Колькины карманы, они не нашли ни копейки. Да и откуда ей взяться? Матери уже второй месяц задерживали зарплату, и они одалживали деньги на хлеб у соседей.
— А достать тебе их придётся, — с недоброй улыбкой сказал один из парней. — Иначе таких фишек накидаем — век не забудешь. Ну а вздумаешь пожаловаться — прирежем. Мы это не больно сделаем... Чик — и ты уже на небесах...
Три дня Колька скрывался от своих мучителей. Выломал в заборе доску и через эту дыру проникал во двор. На четвёртый день парни его все-таки выследили. Поймали в самом подъезде — у почтовых ящиков.
— Ну что, таракашка, попался? Где бабки?
Колька молчал, прижимая к животу школьный портфель.
— Видать, не учёный, — хмыкнул сухощавый, криво улыбаясь.
— Я не буду просить у матери денег, — твёрдо заявил Колька, прижимаясь к почтовым ящикам.
...Били его по очереди. Но Колька не стоял на месте — всё пытался убежать, увернуться, прикрывался то руками, то портфелем и орал:
— Я не боюсь вас! Я не боюсь!..
Разбитыми губами он произносил эти слова, как молитву, и совсем не чувствовал боли. Дело у парней затягивалось. Они становились всё злее, а Колька всё твердил своё. Ему даже захотелось вдруг, чтобы его увидела мать, увидела, как он упрям и смел. И только он это подумал, как на лестнице раздались шаги. Колька повернулся в ту сторону и увидел бегущих к нему мать и дядю Васю.
— Сынок! — закричала мать, но ему показалось, что они крикнули оба.