Народному художнику России Михаилу Абакумову
Отпуск в этом году Степану выпал на лето. Обычно он брал его поздней осенью или зимой, когда дел во дворе было поменьше, и съезжал из дома в заводской профилакторий на все двадцать четыре дня. Но к этому отдыху готовились загодя — всей семьёй. Намеревались погостить у родственников жены на Кубани. Причина к этому была особенной — дочь окончила школу. Но вдруг после яблочного Спаса, когда Степан получил уже и отпускные, планы неожиданно изменились.
— Ехать всем никак нельзя, — замутила воду тёща. — Времена нынче суровые, дом без пригляда оставлять опасно. Вы уж ехайте одни, а я останусь. Бог даст здоровья, может, свижусь с родными на тот год.
Это, конечно, был хитрый трюк. За разговорами на эту тему мало-помалу всё подходило к тому, чтобы заместо сторожевого пса оставаться в доме Степану. Лёшка Звонарёв, дружок его, как узнал о таком подарке судьбы другу, так даже загрустил от зависти. У самого же Степана на душе кошки скребли: было обидно, что не вместе с дочерью проведёт этот летний месяц. Хотя, если по-честному, собирался он на Кубань без всякой охоты. Своих родственников у него не было, а чужие — что за радость? Тем более были они людьми загрёбистыми и ненасытными. Но всё равно ему было неприятно оставаться одному. Жена, чтобы мужу отпуск не показался мёдом, разгуливала по двору и составляла бесконечный список домашних поручений.
— Не на всю же жизнь уезжаешь?! — торговался Степан с ней.
Перед самым отъездом, почти у порога, тёща вдруг спохватилась:
— А за электричество снова не заплатили! Давеча приходили инспектора, грозились отключить. Дали сроку три дня.
— Ты, Стёп, уж сходи заплати, — тут же подхватила жена. — А то и вправду отрежут. В холодильнике мяса полный морозильник. Да и холодца наварено. Попортится всё в такую жарищу.
— Какими шишами? — возмутился Степан и повернулся спиной к тёще. — Все деньги забрали, будто к чужим людям собрались.
— К чужим не к чужим, а на всё готовенькое тоже нельзя, — оправдывалась жена. — Возьми из отложенных на куртку. Что же теперь делать? Не откладывать же поездку! Выкрутимся, дай Бог, тогда и купим. Голый ходить не будешь... Только смотри, с дружками их не просади!
Степан спорить не стал — себе дороже будет. Махнул рукой, подхватил тяжёлые сумки и двинулся к выходу. Проводил до поезда, поцеловал жену, прижал к груди дочь, мрачно кивнул тёще и заторопился домой.
Жили они в небольшом старинном городке, зажатом с двух сторон двумя большими реками. На берегу одной из них и высился их дом. Виден он был издалека, сверкая двускатной крышей да возвышающимся с торца коньком с резными узорами. Это с его гладко-белой крыши сползало по утрам сначала во двор, а затем и на всю улицу толстопузое солнце.
Дом, правда, был тёщин, но поднял его ввысь Степан. Перестроил прочно и с размахом, будто намеревался прожить в нём две жизни. Две не две, а третью часть он уже прожил. Но годы его не брали и не меняли. Степан по-прежнему оставался человеком робким и с виду чуть смешным. Роста он был невысокого, с большой рыжеволосой головой, с лицом, обрызганным веснушками. В общем, весь его вид как бы отказывался являть собой то, от чего бабы сходят с ума.
Весь оставшийся день Степан провозился в огороде. Просеял вываленную под удобрение ещё с весны золу, поснимал с картофельных кустов обожравшихся колорадских жуков, перевернул вилами прошлогоднюю навозную кучу и, почувствовав усталость, уже под самый вечер, когда догорали по краям шматки облачков, вошёл в дом.
Друзья себя долго ждать не заставили. Первым, как и полагалось, появился сосед — Матвей Фролов. Вынул из-под рубахи бутылку водки, протёр её ласково ладонью и протянул Степану. Тот не остался в долгу, вытащил из холодильника самую большую плошку с холодцом, сгрёб ножом белый слой жира и придвинул гостю.
— Ну, проводил своих?
Степан кивнул.
— Ну и хорошо. Бабы с воза — тебе легче. Тяжело с тремя жить, чего там говорить. За такую жизнь надо каждый год за три считать. А рожа-то чего вся чёрная?
— Да жуков жёг в солярке.
— А я думал, ты тепловоз целовал, на котором тёща уехала.
Степан засмеялся без обиды и, свернув винтовую пробку с бутылки, плеснул водки. Первую выпили по полной. Хмель ударил в головы, и начался пьяный диалог:
— Разворовывают Россию. Ты погляди, что кругом делается! Торгуют землёй, как на рынке каком-то. И оптом она идёт, и в розницу. Уже и у нас стали голландцам её сторговывать. Срам один.
— Для меня родина, — Степан оттопырил ворот рубахи и ткнул пальцем в родинку, — вот она... Говорят, это след поцелуя матери...
— Чумной ты. Я тебе о другом толкую, а ты рубаху расстёгиваешь. Всё это оттого, что ты человек без корней...
— Грех тебе, Матвей, попрекать меня. Ведь ты же знаешь, что я детдомовский. Батьку с мамкой даже во сне не видал, — тихо и незлобно оборвал его Степан.
— Ладно, не серчай... Это я спьяну ляпнул. А правда, что родился ты в тюремной больнице?
— Тебе зачем знать?
— Да это баба моя... Спроси да спроси...
— Перебьётся твоя баба...
Распечатали вторую бутылку. На дворе вечерело. Друзья раскраснелись, Степан так и вовсе стал какой-то лилово-малиновый. Пили уже, не притрагиваясь к закуске.
— Матвей! — ухватив соседа за рукав, бормотал Степан.— Ты же меня знаешь! Всё здесь во дворе сделано вот этими руками! — и он потряс ими для убедительности. — Ты вот обвинил меня, что я без корней. А вы-то своё родство помните?! Да кабы не я, давно бы старый родник затянулся тиной. Вы же здесь все из-за него перебранились. Задарма ведь никто не хотел руки мочить. Махнул тогда я на вас, все дела отложил, а к Сергиеву дню, как пообещал отцу Василию, очистил родник, да ещё и часовенку поставил. А ведь я от этого дела ни копейки не поимел... Да и не для шабашки делал — душа так велела...
— Золотой ты, Стёпа, человек... Душа у тебя богатая...
— Ага, богатая... Только почему я так бедно живу? Сейчас хорошо тому, кто могёт сдемократить то, что не скоммуниздили до него. А я с начала года за дом заплатить не могу. Что, жить не умею?
Такое осмыслить отяжелевшему Матвею уже было не под силу. Он ткнул вилкой в холодец и, не справившись с ним, положил голову рядом.
— Эх, жизнь! — махнул рукой Степан и, подхватив Матвея под мышки, повёл домой.
На следующее утро Степан себя чувствовал так, будто его вчера разобрали по частям. Голова казалась размером с тот сарай, которым он вчера хвастался перед соседом.
Он вышел во двор, вдохнул терпкого листвяного воздуха и облегчённо закрыл глаза. Подойдя к колодцу, плюхнул вниз ведро и, расплёскивая, вытащил наверх. Пил большими глотками, пока не полегчало. Зуболомная водица прошибла до самых пят. Подняв ведро над собой, он зажмурился, сжался и, ухнув, вылил остальное на голову.
Соседние дворы только-только просыпались. За забором, справа и слева, прозёвывались голоса. Гремели вёдра, скрипело колодезное колесо. Солнце вскарабкалось на крышу дома Степана. Почуяв его, длинноногий подсолнух развернул свою жёлтую мордочку к этому свету.
По веранде прохаживался меченный синей краской петух. Степан шуганул его, чуть не ткнулся лбом в счётчик и сразу вспомнил наказ жены. Диск бессовестно наматывал киловатты, превращая их в Степановы рубли. Цифры были круглыми, пузатыми — сплошные восьмёрки да девятки. Он переписал их карандашом на газету и, матюгнувшись, прошёл на кухню. Сел к столу, сдвинул локтем вчерашнюю закуску и, нахмурив лоб, взялся за подсчёт. Сумма получалась немаленькой. Степан даже подскочил, больно ударившись голым коленом о край стола. Выходило без малого пятьсот тысяч. Он пересчитал ещё раз, но цифра не изменилась. Озадаченный Степан склонил голову и опустил руки. В такой позе и застал его Лёшка Звонарёв.
— Чудак, нашёл о чем тужить, — выслушав, успокоил друг. — Мозги-то зачем? Шевелить надо ими. Тут на днях жена мне жалуется, что в курятнике стали пропадать яйца. Ты понимаешь, куры несутся, а яиц нет! Что за напасть? В первую очередь мысль мелькнула: бомжи или соседские пацаны. Ну, думаю, костыли перешибу, попадитесь только! Забрался однажды с утречка наверх и жду. И кого, ты думаешь, увидал? Если бы кто другой рассказал, не поверил бы. Крысы! Одна — здоровенная, что твоя кошка, лежит на спине, понимаешь, и держит лапами яйцо. А другая, зараза, тащит её зубами за хвост к норе. Ты понимаешь, до чего додули? Во умные, подлюги! Да сейчас только последний болван честно живёт.
«Значит, я и есть тот последний болван», — подумал про себя Степан, а вслух произнёс:
— Да тут думай не думай, а факт, как говорится, налицо. Может, займёшь денег? Нынче у меня картошка должна уродиться обломенная. Свезу барыгам на базар. К Преображенью и рассчитаюсь.
— С тобой то понос, то золотуха, — хлопнув себя по коленям, воскликнул Лёшка. — Серый ты человек, что штаны пожарника. В общем, так: достаёшь обратный трансформатор, подключаешь его к счётчику и сгоняешь цифры обратно. Только немного для блезиру оставь, чтобы не подозрительно было. Просёк?
— Чего здесь не понять-то. Только где мне его взять? Такой в грядке не вырастишь и из дерева не состругаешь.
— Тебе его в любой телемастерской сварганят! Конечно, не задаром. Но это же не пол-лимона! Да и на будущее останется. Пойми, дурень, так все сейчас живут. Разве угонишься за ихними ценами?
Мастерскую Степан выбрал подальше от дома. С чужими людьми, думал он, о таком деле как-то сподручнее вести разговор.
На вошедшего никто не обратил внимания. Степан кашлянул в кулак, только тогда зашевелилась чья-то спина, торчащая из разобранного телевизора. Степан подошёл поближе. Правая рука вдруг выбралась и начала на ощупь шарить по столу. Степан, догадавшись, подсунул под руку отвёртку. Рука, как удав, заглотнула её в ладонь и снова скрылась в телевизоре. Потом человек зашевелился и, матерно ругаясь, начал осторожно выбираться из короба. Степан удивлённо попятился, уступив человеку его законное пространство. Мужчина был худосочный и костлявый.
— Ну что, есть проблемы? — первым спросил мастер.
Степан кивнул.
— Малых кинескопов нету, — сразу предупредил мастер и пытливо посмотрел Степану в глаза.
— Да мне не он нужен. Мне этот... трансформатор обратного тока, — пояснил тот.
— Двести штук.
— Чего двести? — не понял Степан.
— Тысяч! Чего же ещё?
— Двести?!
— А ты чего думал? Здесь тебе не благотворительный центр. Тут люди себе на хлеб зарабатывают.
— Больно жирный получается.
— Сделай сам, тогда дешевле будет, — ухмыльнувшись, посоветовал телевизионщик.
Степан почесал свои золотые кудри и согласился.
— Приходи к вечеру. Под закрытие. Только не опоздай, завтра не моя смена.
На улице знойный полдень выжигал город. Степан домой не пошёл, опасаясь наткнуться на контролёров. Коротая время, зашёл в универмаг. И лучше б не заходил. Только душу растревожил, увидав на вешалках добротные куртки на меху. Сердце у Степана ёкнуло. Были они на любые плечи, но ценой больно кусачие. Денег всё равно бы не хватило, если бы даже и решился купить. Но после сегодняшнего вечера мечта отодвигалась. И Степан повернул к телеателье.
Мастер встретил его добродушно, как старого приятеля. Достал из шкафчика металлический предмет и положил перед Степаном. Трансформатор оказался размером с кулак. Ничего особенного в нём не было: тонкие пластины да плотно намотанная медная проволока. «Может, он таких денег и не стоит?» — засомневался Степан. Но отступать уже было некуда. Как-никак, люди ему сработали.
— Пользоваться-то как? — повертев штуковину в руках, спросил Степан.
— Это смотря для каких целей. Его ко многим делам определить можно.
— Счётчик взад согнать.
— Это просто. Один конец ставишь на фазу, другой — на землю. За счёт изменения полярности он и сделает тебе нужное дело. Только смотри, до нуля не отматывай. А наперёд лучше магнитом пользуйся. Прилепил к стеклу — и никакой головной боли.
Двести тысяч отдал — будто насовсем распрощался с зимней курткой. Жалко, конечно. Но, с другой стороны, в доме большая экономия будет. Не ахти какие деньги, но и они в доме нелишние. Теперь и в подвале можно свет провести, а если сладить во дворе теплицу с освещением, то и огурчики по весне пойдут. Вот тёща-то с женой обрадуются! В общем, к дому Степан подходил уже совсем успокоенный.
Ему не терпелось. Руки так и зудили по новому делу. Для «земли» решил приспособить ломик, но он как в воду канул. Обошёл весь двор, заглянул в сарай — нету. Может, кто-то соседям отдал? Тёща, кто же ещё! Решил, когда стемнеет, сходить на соседнюю стройку. Уж неучтённый кусок арматуры там наверняка найдётся.
Вылазка оказалась удачной: кроме железного прута прихватил шпунтованную доску. Всё в хозяйстве сгодится!
На душе было радостно. Над головой, словно сточившиеся шляпки гвоздей на поношенной обуви, блестели звёзды. Но уйти с добычей удалось недалеко. Вначале его настигла огромная чёрная овчарка, а затем и охранник — здоровенный скуластый парень. Степан, оцепенев, скинул груз с плеча. Через штанину чувствовалось горячее дыхание собаки. Он стоял окаменев, будто его по колено залили в фундамент.
— Ну что, мужик, отворовался? Не зря говорят: рыжий да красный — человек опасный, — усмехнулся охранник. Голос у него был низкий и шершавый. Глаза по-рысьи наглые и весёлые.
— Да я это, иду... смотрю — лежит. Чего не взять? — попытался виновато оправдаться Степан.
— Ты мне тюлю-то не пори. Поворачивай — и за мной. Там разберёмся, что с тобой делать.
— Слушай, парень, отпусти, — голос Степана задрожал.— Ну что я такого взял? Ведь всё равно под ногами валяется.
— Всё это денег стоит, — негромко намекнул охранник. Степан смекнул, куда клонит парень, оживился.
— Так это... я заплачу, — с надеждой произнёс он и полез в карман брюк. Вытащил несколько хрустящих бумажек. Охранник посветил ему на ладонь и выбрал пятидесятитысячную.
— Ладно, чёрт с тобой. Но тут больше не маячь. А хлам свой можешь забрать. Считай, что купил его по ночному тарифу.
Степан нагнулся, вскинул на плечо доску с арматурой и уже без всякой радости, проклиная судьбу, поплёлся домой.
В ту ночь Степан не спал. Стиснув зубы, с обидой думал о жизни. И показалась она ему чужой. Будто не он живёт, а кто-то другой за него. «Вот у людей, — рассуждал он, — жизнь как крепкое дерево — с корнями и ветвями. А меня, как колючку какую-то, оторвало с самого детства и переносит ветром с места на место. Прав, видать, Матвей: без корня я расту на этой земле... Эх, знать хотя бы, от какого ты куста, какого ты роду-племени — не так горька казалась бы жизнь!»
Степан силился найти в своей судьбе пусть не смысл, а хотя бы оправдание — зачем он вообще живёт, какая суть его пребывания на этой земле? — будто, реши он эти вопросы, что-то изменилось бы в его судьбе.
«Может, оно так и должно быть? — мучил он себя жгучим вопросом. — Но ведь если нет счастья, что это за жизнь? Ведь мечтал о нём. Но надежды рассыпались сразу, как только переступил порог этого дома. Господи, — громким шёпотом вскинулся в ночи потрясённый Степан. — Для чего живу?»
На следующее утро Степан проспал всех петухов. На веранде ещё было свежо — благодатная тень боролась с зарёю. Степан открыл один глаз, затем другой, потянулся и, сбросив кота с одеяла, вылез и сам. Толкнул босой ногой дверь, ступив на прохладное крыльцо. У венца, уткнувшись одним концом в цветочную клумбу, лежала вчерашняя доска, а из-под неё торчал перевитой металлический прут. Степан сплюнул в ту сторону и вернулся в дом.
Ближе к обеду принялся за дело. Приволок из сарая кувалду, покрытую ржавчиной, словно репейником, выбрал под верандой место и стал загонять в землю арматурный шест. Для этой цели он подкатил пустую бочку и забрался наверх.
Бить было не с руки. Железяка от удара пружинила и раскачивалась. Приходилось одной рукой придерживать её, а другой колотить. Мало-помалу дело шло на лад. Бил по два раза, с отдыхом. Первый удар был злее, словно приходился по чёрной морде вчерашнего пса, второй — чуть послабее — по сытой роже наглого охранника. За этим занятием и застали его двое вошедших во двор мужчин.
— Чё надо, мужики? — вытирая рубашкой пот с лица, спросил Степан непрошеных гостей.
— Видать, хорошо живёшь, коли не запираешь ворот, — по-старинному обратился один из них, который постарше.
— По гостям гуляй, да и сам ворота растворяй, — усмехнулся Степан.
— Стало быть, ты хозяин?
— Ну я... — с легким волнением ответил Степан, уже догадываясь, кто к нему пожаловал.
— Тогда показывай счётчик. Три дня прошло, а деньги так и не уплачены. Тебе, видать, электричество ни к чему...
Степан соскочил с бочки, бросил кувалду в траву.
— Ребята, а может, повремените чуток... Ну, честное слово, сегодня заплачу, — пытался уговорить он контролёров.
— Не-а... Ты нам и так подкузьмил...
— Ну, коли так, чего во дворе стоять? Пошли в дом. За холодным кваском и договорим...
Мужики переглянулись, пожали плечами и стали подниматься за хозяином по крутой лестнице на высокое крыльцо. Здесь Степан почувствовал себя увереннее и в дом уже входил с чувством собственного достоинства. Провёл их в большую комнату, пододвинул стулья к круглому столу. Усадив гостей, выставил трёхлитровую банку с квасом, расставив глиняные кружки, засуетился, извлекая из холодильника и погреба домашние разносолы. Бутылка водки гостей оживила. Пили втроём, ругая власть и расхваливая угощение. Молодой парнишка, увидев в верхнем углу икону, спросил:
— Верующий, что ли, или для моды?
— Почему для моды, верю. Вера у человека заместо доктора. С нею и жить не боязно.
— А моего деда из-за иконы чуть не упекли, — вдруг сказал тот, который был постарше. — Дело, конечно, до войны было. Пошёл он в магазин за вожжами. Продавщица, видать, не поняла и принесла скатанный рулон с портретами вождей. И дед на весь магазин басом: «Мне не которых вешать — мне такие, чтобы править!» Вечером в дому уже был участковый. Поили и кормили его, наверно, дня два. Сошлись на том, чтобы дед вместо иконы повесил портрет. Икону снимать, правда, не стали, просто поверху повесили Ворошилова. Так и провисел он в нашем дому до самой смерти деда.
— А у нас в детдоме портреты по всей стене висели, — отозвался Степан. — Огромные, словно окна.
Водку до конца допивать не стали, зато квасок ушёл весь, только дрожжи остались на дне банки.
— Ладно, хозяин, неси свою книжку, — голос старшего подобрел, и он хлопнул по столу ладонью. — Подсчитаем, и чтоб завтра заплатил.
Степан открыл ящик комода, порылся под бельём, вытащил голубенькую книжку. Старший сходил к счётчику и, вернувшись, принялся подсчитывать. Цифры ровным столбиком ложились под карандашом.
— Ну вот... Сто шестнадцать тысяч, — контролёр закончил считать, выпрямил спину, отодвинул записи.
— Как? Сто шестнадцать? — не поверил Степан.
— Да ты бы ещё до конца года не платил — и все двести накрутило бы, — не понял его молодой парень.
— Да я не о том. Жена подсчитывала, так выходило раза в четыре больше, — слукавил Степан. Нагнулся над записями, поискал что-то глазами и обрадовано ткнул пальцем в верхнюю строчку. — Ты же неправильно списал! На счётчике пять цифр, а у тебя только четыре.
— Ты что, дядь, — засмеялся парнишка. — Последние — не в счёт. Они как копейки. Понял? Так что передай жене: пусть дальше кухни она свой нос не высовывает. Электричество — это не бабье дело!
Они заторопились, поблагодарили за угощение и ушли... Степан словно застыл за столом. Сидел усталый и сокрушённый. Выходило, что все его затраты впустую. Жена теперь изойдёт до пены. Упрёков до конца года хватит. «Ну и поделом», — вздохнул он, закрыл глаза и вдруг услышал, как кто-то входит в дом. Обернулся. В дверях стоял отец Василий. И — странно! — Степан не удивился, будто ждал этой встречи. Медленно встал, распрямил спину и вышел навстречу. Священник тоже шагнул к нему, но, увидев в углу икону, остановился и перекрестился. Роста он был невысокого, с приветливым русским лицом, внимательными голубыми глазами и с мягкой, доброй улыбкой на устах. Под длинной чёрной бородой с проседью поблёскивал большой серебряный крест.
— Здравствуйте, отец Василий!
— Здравствуй, Степан, — первым протянул руку отец Василий.— Зашёл тебя поблагодарить за дела твои добрые. Хороша часовенка... а родник какой чистый теперь! Спаси тебя, Господи...
— Да я что, — отведя лицо в сторону и стыдясь своего пьяного запаха, сказал Степан. — Мне не тяжело. Лишь бы людям в пользу. А вода там и вправду целебная. Моя экзема так враз прошла.
Отец Василий улыбнулся и, заглянув в глаза Степану, спросил:
— Ну а сам-то как живёшь?
— А-а! — махнул рукой Степан. — Такая иногда находит тоска, что и жить не хочется. Друзей у меня нет, хотя стольким добро сделал... Да и странно люди живут. Одно на уме: повеселее пожить. Такое не по мне, потому и живу от них особнячком. Конечно, не по-людски так. Но как тогда жить?..
— Да, у тебя, брат, совершенная путаница в голове, — обеспокоено заметил отец Василий. — Ты сетуешь: почему люди тебя не благодарят за добро? Пойми: всё это мирское, преходящее, из-за чего тут расстраиваться? Жизнь даётся, чтобы она нам служила, а не мы ей. Делая из неё идола, человек рано или поздно перестаёт понимать, зачем живёт, и приходит в грустное недоразумение.
— Да не грущу я, просто обидно как-то, — попытался оправдаться Степан.
— Тебе обидно, — скрестив пальцы на груди, продолжил отец Василий, — что люди не благодарят тебя за мирские дела. Да ведь прах — все мирские дела, и люди — прах, и мы с тобой — прах. А часовенка твоя — не прах! Это, брат, икона, это образ молитвы. Она, может, и сгорит, и обветшает, но духовно она останется на века. Да что на века!— до скончания мира. Суетишься ты понапрасну, что даже горько и жалко смотреть. Наверно, иногда думаешь, как бы урвать кусок у ближнего своего или украсть у государства.
— Этой ночью залез на стройку, — признался Степан.
— Вот оно впрок и не пошло тебе, — подтвердил отец Василий.— Напакостил — и как же не будет тошно? Конечно, будет! Меньше врать надо, меньше воровать, меньше гадостей делать. Вот и веселее станет.
— Да какое тут веселье, батюшка, — с грустью отозвался Степан, — когда даже жить не хочется.
— Как это — жить не хочется? — удивился отец Василий.— Ты её, жизнь-то, сам выбирал, что ли? Её Господь тебе дал, через родителей твоих. Это великий дар, и кто ты такой, чтобы от него отказываться? Что жизнь горька — и без тебя известно. Она — испытание и крест. Но никому Господь не даёт искушения сверх его сил. Терпи: претерпевший — спасётся. И не смей роптать на Бога: мол, жизнь тяжела. Она никогда не была легка, во все времена, а уж на Руси — и подавно. Надо не на внешние тяготы смотреть, а на внутреннюю благодать. Я таких людей знавал, таких страдальцев — иногда и не поймёшь, в чем душа держится. А человек светится — внутренним светом. Людей всех любить надо, всем служить, а если душа не лежит — всё равно прощения просить, помогать ей, молиться за неё. Глядишь, и оттает сердце. Главное — никого не осуждать.
— Это на словах так, а в жизни сложнее, — не сдавался Степан.
— Конечно, честно жить всегда трудно, — согласился отец Василий. — А тебе-то на что роптать? Семья есть, дом есть, сыт, одет, обут, здоров. Ты просто закис в дому, в суету погрузился. Очнись, протрезвись, вдохни свежего воздуха! Выйди на Оку, глотни ледяной водицы из Святого кладезя, омойся в реке, скажи: «Господи, помилуй!» И вместе с грязью телесной и вся муть духовная уйдёт. Домой вернёшься другим человеком: попомни мои слова. Не серчаешь на меня? Мол, пришёл поп благодарить, а вместо этого проповедь устроил. Не серчаешь?
— Не-ет... Чего от добрых слов серчать? — тихим голосом сказал Степан.
— Ну и хорошо. Ещё раз спаси тебя, Господи, за всё, ангела-хранителя тебе на грядущий вечер, — уходя, пожелал отец Василий.
Когда за окном промелькнула его прямая фигура, Степан словно очнулся и заторопился вслед за ним. Запер калитку и пошёл быстрым шагом по пыльной дороге.
Часовенку он увидел издалека. Свернул на знакомую тропинку, но, заметив толпившихся там людей, остановился. «Вроде как красоваться иду перед ними», — мелькнула мысль, и он сошёл с утоптанной в траве дорожки.
У излучины небольшой буксир бесшумно толкал тяжёлую баржу с песком. Степан вгляделся в даль, и ему показалось, что там, на изгибе реки, качается на воде срубленная им часовенка. Он стянул штаны, скинул рубашку и, перекрестившись, бросился в воду.
Над рекой, словно художник над холстом, склонилось усталое солнце. Степан, щурясь от него, плыл размашисто, с брызгами; рыжая его голова то исчезала в воде, то появлялась снова. На другом берегу Оки горели костры: дачники жгли на огородах жухлую траву. Звонкий женский голос одиноко, с надрывом, пел тоскливую песню:
Потеряла я колечко,
Потеряла я любовь.
И по этому колечку
Буду плакать день и ночь,
День и ночь буду плакать,
День и ночь, день и ночь...
На стремнине Степан перевернулся на спину и поплыл по течению, будто распятый на воде. Его тихо покачивало, и он блаженно улыбался этому, чувствуя, что так легко и хорошо не было ему ещё никогда в жизни...