Проводив жену к ее родственникам на Кубань, Алексей Степаныч, по деревне его звали Боцманом, решил отпраздновать это событие. Достал из подпола огромную флягу с перебродившим яблочным соком, отхлебнул кружечку и затосковал: высасывает душу. Дергал гармошку, дергал – не веселит.
«Разве угостить кого, – подумал он, – но так угостить, чтобы с пользой. Может, навоз кто поможет разбросать?» Оглядывался по сторонам – шею своротил, но, как назло, никто мимо не шел. И побрел Степаныч на огород один. Оглядел овец, лопату от земли очистил и залюбовался чесноком: каждая долька, что кукиш, свисала под навесом сарая.
– Боцман, что застыл как замороженный? – окликнул его за спиной сосед Колька Семенов.
Степаныч сразу понял свою пользу и, не оборачиваясь, ответил:
– Да вот, наслаждение имею. Заходи, угощу.
Колька ждать себя не заставил.
– Чо звал-то? – всем своим видом выказывая равнодушие, однако, мигом сиганув через изгородь, пробубнил под нос Николай.
– Шампанское получилось у меня из яблоков. Цельная фляга! – продолжал Боцман. – Разбросаем навоз, и угощаться пойдем. Лопату у сарая возьми.
Николай работал споро, и через час конюшня была чиста, а на месте убранной картошки зацвели соломенные кругляши.
– Все, что ли? – мялся Николай.
– Скотину напоим, и все, – подтвердил Боцман, но, увидев, как охотливо сосед схватился за ведра, добавил: – Конечно бы, сено надо в сарай перетаскать, а там уж гульнем.
Словом, за стол они сели еще часа через полтора. Зато душу отвели «антоновским шампанским» – на Рождество так не мурили. И песни пели, и частушки, и на коленях плясали. Вольно без баб! И накувыркались так, что Колька рухнул спать прямо за столом, в помидоры и копченое сало, а когда поутру очнулся, то яркий луч солнца так резанул его по глазам, что пульсом отозвалось в перекуренной и все еще бурлящей яблочными пузырями голове. Рука, на которой Колька спал, затекла и почти не слушалась, а только как-то бессвязно дергалась на каждое желание пошевелить ею.
«Нешто меня парализовало? – испугался Семенов. Он попробовал встать, – получилось. – Нет пока что, – уже радостно подумал он. – Надо бросать пить. Точно. Сколько зарекался, но теперь точно завяжу… Надели на две. Или хоть на неделю. Точно. Вот сам себе слово даю: ни капли в рот! Все пять дней!»
И тут Колька услышал на кухне какой-то неприятный визг или писк, словно пилой по сырому трухлявому дереву, а следом донеслось неясное, глухое причитание Боцмана:
– Сколь ты у меня всего перепортила? А?.. Страдаешь теперя? Страдай. За все отвечать надо. Для тебя, что ли, я все это делал? А ты?.. Наглая, вредная. Мало все, мало – жри теперя, давись!
Колька, медленно ворочаясь, побрел на кухню.
– Видал, – встретил его Боцман, – поймал ворюгу! – И он приподнял на легкой цепи здоровый капкан, в который задней лапой глубоко зацепилась длинномордая и мерзкая крыса.
– Уж и страшна, – полушепотом процедил сквозь зубы Колька. – На нашу почтальонку похожа.
– Почтальонка – человек, – осадил Николая Боцман. – А это – враг!
Семенов как-то сиротливо ссутулился, и вдруг в нем качнулась жалость к этой мерзкой уродине.
– Не мучь, Степаныч, выброси ее.
– Что б она снова у меня все пожрала? Жалостливый какой! Бери тогда к себе и выкармливай. Она опосля и тебя сожрет!
– Тогда прибей, – сморщился Колька, – что изгаляться?
Кровь бросилась Боцману в глаза, и они округлились, как у бобра.
– Изгаляться? – возмутился он. – Я ее сколь раз предупреждал: не лазь ко мне, не трожь картошку, с голоду меня пустишь. Она послушалась? Вот пусть теперь орет, всем своим сородичам рассказывает, как ко мне лазить. И-и-ишь! – И он потряс в воздухе цепью с крысиной. – Ворье пакостное! Я эту картошку, что она сожрала, каждую сажал, каждую выкапывал. И этой щуке подвальной скормить?.. Всех сволочей и бездельников так надо. Всех изведу! Всех! – И, привязав цепь так, что крыса осталась на весу, Боцман пошел чистить сковороду.
У Кольки щемило голову, и, съежившись, он присел на лавку у печи.
– Слышь, Степаныч, сил нет. Мне бы поправиться малек.
– Чужое жрать мы все горазды. Кто бы когда пришел – на, мол, Степаныч, хочу угостить… – Боцман искоса глянул на Николая, приподнял газету на столе и пробурчал: – Махани вон, в кружке осталось. И ступай. Дела у меня.