Жена Алексея Степаныча, Галина Семеновна, женщина во всех случаях расторопная, с утра уехала в райцентр за поросенком, поэтому хозяин сам принялся готовить обед.
«А сварю-к я ондатру с картошкой. Кто-то говорил, их едят», – подумал Степаныч.
Еще утром попали в вершу три крысины, и, ободрав их, Алексей принялся разделывать мясо. Пока похлебка готовилась, он достал со шкафа красивый художественный альбом, подаренный ему недавно племянником, и сел рассматривать. Живопись раньше никогда не интересовала Степаныча, но теперь, после подарка, залюбопытствовала душа.
Он, прищурившись, разглядывал «Купание красного коня», когда в избу вошла теща.
– Доброго здоровья, – раскланялась она. – Галина где?
– За парсуком отправилась.
– Как у тебя вкусно пахнет…
– Садись со мной телятину есть, – слукавил Алексей.
– Телятину? Где ж взял?
Степаныч отложил в сторонку альбом и налил две полные миски.
– Телятину у Клавки-продавщицы брал.
– Я у ней была. Не видала телятины.
– Ну, тебе не дала, а мне дала. Ешь-прихлебывай.
Теща с радостью вцепилась в ложку.
– Леш, что это ты за книжку листаешь? Картинки разглядываешь?
– Какие картинки?! – возмутился Алексей. – Живопись! Вот смотри: «Купание красного коня».
– Да таких коней сроду не бывает.
– Вот ты большую жизнь прожила, а не видела. А я видел. Мне, должно, годов десять было, так у нас в колхозе вточь такой красный конь был. Может, даже краснее еще. Все тут правда, – и он ткнул пальцем в репродукцию.
– Это у тебя воображение играет, – отерла вспотевший лоб теща. – А у меня нет никакого воображения. Я женщина реальная и мнительностей не признаю.
– Э-э! – сокрушенно покачал головой Алексей. – Человек без воображения, как гнилой орех. Снаружи все в порядке, а изнутри – тьфу. Вот будешь помирать, оглянисся – и никакой красоты позади. Надо тебе в развитие свое воображение определять.
– Это как жа? – прихлюпывала теща.
– Ешь и молчи. Я научу. Спать ложисся – закрой глаза и представь земляники целую поляну, будто она к тебе на тонких ножках бежит и прямо в рот. Разинь рот и жди: как вкус земляники почуешь, знать, вошло в тебя воображение. Либо вот еще утром. Проснесся – не вскакивай сразу, а на потолок гляди: сучок там какой, либо вмятинка будет – вроде глаз чей или нос. Чудные рисунки видятся.
– Ну, тебя, Лешк, – махнула рукой теща. – Выдумываешь бог весть что. Лучше налей мне добавки. Очень приятная похлебка с телятиной.
Степаныч, счастливо улыбаясь, наполнил тещину миску и продолжал:
– Ты не понимаешь, смутная женщина, потому что во вкус пока не вошла. А я приворожить воображение могу. Только тихо сиди. Дай свой платок.
Алексей накрыл миску с похлебкой платком, крестил ее, бормотал что-то бессвязное себе под нос и, в конце концов, стукнул бедную женщину ложкой по лбу.
– Очумел?! – выпучила глаза теща.
– Это я тебе открыл, – третий глаз называется. Вот тут на лбу он и есть. В нем все воображение. И похлебка теперь заговоренная. Будешь теперь красоту понимать. Ешь.
Теща, надо сказать, женщина была суеверная и любопытная, потому заговоренную похлебку проглотила едва не залпом.
– Щас, быстро у меня начнешь соображать, – продолжал Степаныч. Он поднял круглый каравай черного хлеба. – Смотри. Что это?
Теща, наморщив лоб, смотрела то на Алексея, то на хлеб.
– Вроде… – она сосредоточенно, словно стыдясь ошибиться, сощурилась, – на буханку похожа.
Степаныч вскинул брови.
– Понятно, буханка на буханку похожа. Думай, голова, картуз куплю.
– Земля ссохшая навроде этого.
– Во! – обрадовался Алексей. – Еще!
– Если сверху глянуть, вроде как шляпка подберезовика.
– Во, теща, видишь, заработал мой наговор. А теперь вот представь. Скоро на референтум идти: опускаешь ты в ящик бумажку и что видишь?
Теща прищурилась, вытянула вперед руку и засучила пальцами, как бы сыпала соль. Потом тряхнула головой и рассерженно бросила:
– Не пойду ни на какой референтум!
– Почему жа?
– Что толку? Первый раз голосовали, чтобы Советский Союз сохранить – через полгода нарушили правители наш референтум. Другой раз голосовали за Советы, – расстреляли Советы. Кто нас слушает? Что народ решит – все наперекор сделают.
– Ну-у! Ты в политику полезла? Ты мне воображение свое рассказывай. Опускаешь листок и чего?
– Похоже, осень и листья падают.
– Все правильно, – вздохнул Степаныч, – облетят эти листья на референтуме, и останемся голыми.
Жена Степаныча с поросенком и сумками вернулась домой под вечер.
– Леш, поесть сготовил? Живот к спине присох.
– Похлебку с ондатрой варил. На плите.
– Правда, что ль? – заглянула под крышку Галина. – Очумел! Крыс варить!
– А вот мать твоя приходила – хвалила. Добавку брала.
– Брешешь!
– Пес брешет, – рассердился Алексей. – Зайди завтра, спроси.
Назавтра у Галины не получилось, а дня через три понесла она матери молока. Входит в избу и видит: сидит ее матушка, сухарики мелкие по скатерти сыплет. Соберет в кучку, прищурится и снова рассыпает.
– Ма, ты что это?
– Батюшки! Галь, я не видала, как ты вошла. Задумалася.
– Вот молока тебе… Лешка говорит, третьего дня приходила?
– Была. Лешка похлебкой угощал. Хороша телятина!
– Ты ела?
– А то!
– Ма, а ведь то была не телятина. Ондатру Лешка сварил.
У бабки запрыгала бородавка возле носа и челюсть сползла промеж грудей.
– Это какую ж такую ондатру? – перешла на шепот бабка. – Это у которой хвост напильником?
– Ее!
Щеки у бабки надулись и, едва зажав рукой рот, она выбежала на двор. Галина кинулась следом.
– Мам, да ты что, мам? Кабы я знала! Три дня прошло. Что теперь-то гребовать?
Едва зелень стала потухать на лице старушки, она, облокотившись на плечо дочери и утирая со лба холодный пот, по-прежнему шепотом жаловалась:
– Все Лешка твой. Наворожил на меня воображение. Для красоты говорит. Какая, к лешему, красота? Как ты сказала про крысу, так я ее возле носа почуяла. Ох, и поганая!
Галине было жаль мать, но и от смеха удержаться она тоже не могла.