Сергей Швакин

Вервольф

 

Воздух в тесной, прокуренной комнате сменных мастеров был до крайности сух. Кажется, его можно было потрогать. Из двух неонок в запыленном подвесном светильнике одна бледно мерцала из последних сил, а другая лишь делала тщетные попытки зажечься. Старший мастер электроцеха, близоруко щурясь, читал заявление молодого монтера Кольки Матвеева.

— Две недели... по семейным... Так у тебя семьи еще нету.

— Михалыч, очень надо.

Напрасно Колька так жалобно попросил, лучше бы молчал.

— А работать кто будет?

Скомканное заявление полетело в мусорную корзину. Сглотнув подкативший к горлу комок, Колька развернулся и пошел к выходу.

— В понедельник на работу не придешь — «три туза» выдам, — ударило ему в спину.

«Выдавай. Хоть тузов, хоть джокеров, — Колька со злостью хлопнул расхлябанной дверью, — мне деньги нужны».

А с деньгами было туго. Туго с ними было давно, но через две недели у Лены день рождения...

 

Обойдя кучку таджиков, сидящих на корточках у строительных лесов, Колька подошел к коренастому парню в кожаных брюках и плотной джинсовке с кожаными вставками на локтях и плечах.

— На пару недель аккордик ударный не подберете?

Парень оценивающе осмотрел Кольку. А что тут смотреть? Высокий, подтянутый, во всем армейская выправка чувствуется. Правда, взгляд из-под пшеничных бровей наивно-простодушный, но ведь не всем же в двадцать один год на мир с безграничным цинизмом глядеть.

— Есть работенка. Дней за десять–двенадцать, если ударно, справишься. Как раз второй человек нужен. По четыре штуки каждому. — Он помедлил, хотел было что-то добавить, но, передумав, по-деловому закруглился: — Два часа на сборы. — Громыхнув тяжеленными часами, уточнил: — В десять будь здесь. Не опаздывай. Машина подойдет.

Колька зашагал домой собирать вещи. «Про специальность даже не спросил. Значит, что-нибудь типа: бери больше, кидай дальше. Четыре тысячи. Неплохо».

 

Лен, меня дней двенадцать не будет. Что? Калым хороший подвернулся. По строительству. Ну что, что... Что скажут, то и построим. Ну ладно, ты не скучай. Давай. Конец связи.

 

Добирались до места довольно долго. Рядом с Колькой сидел будущий напарник, Виталий Петрович (так он представился). Лет сорок с небольшим, наверное. С виду крепкий, только лицо какое-то слащавое, явно не из работяг. Удалившись от города километров на двадцать, свернули с шоссе на проселок. Пыльная извилистая дорога привела к большому продолговатому озеру. Вдоль высокого правого берега на отдалении друг от друга подбоченились десятка два домов-великанов. У одного из них, ростом в три этажа, машина остановилась. Приехали.

Беззвучно отворились массивные литые ворота. Вышедший из дома атлет кивнул головой:

— Пойдем, рабочее место покажу.

«Вот так. Сразу быка за рога. А может, и правильно? Чего время терять?» Колька с Виталием Петровичем двинулись за спортивным парнем.

Войдя в громадный холл, свернули влево. На еще не отштукатуренной стене, у двойной двери, гордо блистала крупная выпуклая кнопка. Крепыш нажал ее, половинки разъехались.

«Неужели лифт? Приколы нашего городка. — Колька вместе с остальными зашел в уютную финскую кабину. — Осторожно, двери закрываются. Куда едем?» Поехали, судя по всему, вниз. Выйдя из лифта, оказались в огромном подвале.

— Так. Вот здесь туалет, душ. Все подключено. Это я к тому, чтобы вверх-вниз не катались. Вот комната: одеяла, раскладушки. А вот, значит, отсюда и начнете, — парень указал на проем в стене, окантованный сталью.

Задача оказалась следующей: копать тоннель. Два метра в высоту, метр в ширину. Через каждые полметра ставить металлический каркас. Тоннель будет хитрый, со спусками и поворотами. Схема висела на стене.

— Копайте строго по схеме. Опалубка точно выверена, не туда завернете, самим же придется лишнее снимать. Землю вон туда, — спортсмен кивнул на дальний угол подвала, — там яму ошибочно выкопали.

Он повертел головой.

— Ну что еще? Еду сюда доставлять, или подниматься будете?

Напарники пожали плечами.

— Ну если все равно, сюда спускать будем. И насчет водки предупреждаю: чтоб не рыскали. Вечером, будет желание, грамм по сто пятьдесят налью для разрядки. Договорились? — Не дожидаясь ответа, словно подчеркивая, иначе и быть не может, парень продолжил: — В общем, два метра в сутки будете делать — через двенадцать дней свободны. Инвентарь, тачка, опалубка — здесь. Металл весь пронумерован, ставьте по порядку. Что непонятно, спрашивайте.

— Пока все ясно, — ответил за двоих Виталий Петрович.

— Ну и ладушки, — атлет развернулся и направился к выходу.

Переодевшись, взялись за работу. Если кому-то нужен тоннель, значит кто-то должен его копать. Все ясно. Пока.

 

Два дня втягивались в работу. Один вырубал плотные глиняные пласты, другой вывозил грунт в большущую яму. Потом менялись ролями. Разговаривали лишь при установке каркаса, да и то по делу. Алексей (спортсмен-проверяющий) придирчиво осматривал первые метры металлохода, но замечаний не делал, видно, все правильно получалось у тружеников подземелья.

Основным орудием труда были пара ломов с приваренными на концы топорами. Виталий Петрович предпочел инструмент с широким лезвием, а Кольке понравился увесистый лом с узким топором. После Колькиной работы тачка наполнялась неровными тяжелыми кубиками, а напарник его выдавал продолговатые рассыпчатые пластины, словно снимал чешую с гигантской рыбы. Прежде чем натянуть брезентовые рукавицы, обворачивали ладони найденной в куче инструментов ветошью. Но мера эта была почти бесполезной: уже к концу первого дня у обоих появились ноющие мозоли. Стальной черенок жег руки, словно его накалили в огне.

Сразу после ужина ложились спать, попадая в цепкие объятья быстро сгорающей ночи.

На третий день, в обед, Виталий Петрович спросил Алексея:

— Сто пятьдесят наркомовских вечером не выдадите?

— Будет сто пятьдесят. А тебе? — крепыш повернулся к Кольке.

— Спасибо, не надо.

После ухода Алексея Виталий Петрович поинтересовался:

— Ты что, вообще не пьешь?

— Да нет, можно на праздник. А так вот, чтобы...

Виталий Петрович, отворачиваясь, сказал:

— Правильно. Я тоже стараюсь... Но для разрядки...

 

 

 

В этот вечер уснули не сразу. После выпитого Виталий Петрович стал разговорчив. Сначала он засыпал вопросами Кольку, потом стал рассказывать о себе.

— Я учителем истории работал. А теперь у меня совсем другая история.

Виталий Петрович поведал напарнику об учительской зарплате, о семье, о житейских проблемах. Забыв об указке, он стал добывать хлеб насущный, как сможет. Сейчас вот вместе с Колькой землю копает.

— Самое обидное, что даже если удастся прилично заработать, жизнь лучше не становится. У меня жена раньше не такой была. Мы в походы ходили, друзей всегда полон дом, друг друга с полуслова понимали. А теперь словно подменили. Как в той сказке: не хочу быть крестьянкой... Правильно Ленин в письме к Арманд заметил: любовь в первую очередь надо от материальных забот освободить.

Учитель замолчал. Потом опять заговорил, будто что-то обработал про себя и решил озвучить:

— Мы к первобытному состоянию переходим, в последней, искривленной фазе. Древние женщины любили наиболее удачливых, умелых охотников. Ну и сейчас то же самое. Только добыча — не мясо и шкуры, а деньги. Кто их больше притащит, тот и любим. Правда, «охота» эта частенько по подлым, несправедливым правилам идет. Сам ведь видишь, у кого деньги водятся.

— Очень сильно вы все к материальному сводите, — сказал Колька.

Историк усмехнулся:

— Ты-то вот сам, как в этом зиндоне оказался?

Колька немного помолчал, а потом со вздохом поведал о задуманном дорогом подарке.

 

...Скрываясь от дождя, они с Леной заскочили в небольшой парфюмерный магазин. Скучающая женщина-продавец, изобилие духов, кремов, теней и лаков. Не удержавшись, Лена попросила посмотреть понравившиеся духи. Нехорошо улыбнувшись, продавец осторожно открыла фигурный флакон и подала Лене крышку.

— Колька, обалдеть, — только и прошептала Лена.

Возвращая крышку продавцу, она еще раз посмотрела на витрину и, как-то сразу оробев, поспешила к выходу.

— Коля, пойдем.

Уже на улице со смущенной улыбкой Лена объяснила:

— Я один ноль на ценнике не разглядела. Думала, двести десять, а они аж две тысячи сто стоят.

— Ну а духи-то как?

— Волшебные. Кто уж, интересно, такими пользуется?

И Колька твердо решил, что подарит Лене на день рождения именно эти духи...

Виталий Петрович задумался. Потом осторожно, стараясь не обидеть собеседника, стал рассуждать:

— Ну подаришь ты эти духи. И что дальше?

— Ничего, — удивился вопросу Колька.

— Ведь сама цена подарка ни о чем не говорит. Понимаешь?

— Да понимаю я. Но Лена обрадуется очень, я знаю.

— Тебя именно ее радость вдохновляет?

— Конечно.

— Ну тогда молодец, — искренне восхищаясь, выдохнул учитель, будто это ему подарили что-то необыкновенное. — Ведь многие дорогой подарок делают с целью показать: вот, мол, какой я «охотник», смотрите.

«Далась ему эта охота».

Поскрипев зыбкими пружинами, Колька зевнул:

— Ну что, спать будем?

 

Два следующих вечера разговор не клеился. Короткие пожелания ночного спокойствия — и долгожданный сон. То ли Виталий Петрович стеснялся своей откровенности, то ли уставал сильно. Историк заметно изменился: черты его лица заострились, резкими стали движения, в спокойных дотоле глазах замерцал далекий огонек.

Несколько дней земляных работ изменили и Кольку. В электроцехе он без дела не сидел, но ремонт мотора или разводка кабеля не шли ни в какое сравнение с нелегким, почти шахтерским трудом. Казалось, каждая мускульная клетка включилась в действие, превращая тело в хорошо отлаженный механизм. Ноги надежными опорами впились в пол, и без того крепкий пресс вовсе закаменел, руки работали с безукоризненной точностью машины, голова... пожалуй, голова была абсолютно лишним органом. Мысли куда-то уходили напрочь.

Тоннель, петляя, двигался к своей цели — озеру. Это Виталий Петрович определил, он запомнил месторасположение водоема относительно дома.

На шестой день учитель, отводя глаза в сторону, попросил Кольку:

— Может, тоже паек винный возьмешь?

— Да не стоит, наверное.

— Не себе, не себе, Коля, — историк взволнованно зачастил, — понимаешь, не хватает мне духу собственного. А побольше доза будет, прибавится силенок. Ты уж извини...

Алексей, выслушав Кольку, усмехнулся; мол, и ты, парень, слабачок, но без лишних комментариев вечером просьбу уважил.

Когда укладывались спать, глаза учителя поблескивали. Поправляя постель, он свалился на раскладушку, едва не перевернув ее. Кое-как устроившись, Виталий Петрович устремил свой взгляд в высокий потолок. Кольке было неловко засыпать, оставляя соседа в неопределенном состоянии.

— Может, не надо больше водки? — неуверенно сказал он. — Как-нибудь без нее докопаем.

Историк молчал. Казалось, он не слышит Кольку. Потом медленно, в раскачку, учитель заговорил.

— Я почему последнее время потреблять начал?.. Знаешь, Коля, пьяный и влюбленный к одному и тому же племени принадлежат. Это до меня, в XIV веке, персидский поэт Хафиз сказал... Я раньше к вину совсем равнодушен был. Ну, выпил для компании рюмочку — и все. А сейчас... Сейчас: рацио — все, а иррациональная сущность человека растоптана... Любовь земная становится все меньше и меньше, — Виталий Петрович приподнял правую руку и, сжимая большой и указательный пальцы, продемонстрировал степень уменьшения, — она скоро совсем растворится... Сейчас многим просто непонятно, что значит — любить. Это ведь особое состояние души, когда человек любит. У влюбленных в глазах огонь горит... А если с юных лет все на рациональной основе — сексология, расчетливость, бытовой прагматизм — откуда ей взяться, любви-то? «Тайна сия велика есть»... И огонь в глазах влюбленных — отблеск этой тайны. Только вот угасает он повсюду.

Учитель замолк. А Кольке вспомнилось письмо с фотографией, пришедшее ему от Лены в первый месяц службы. Эх, девчонки, девчонки! Не шлите вы своих милых фоток молодым борцам. Одни от них неприятности, вот отслужат с годик, тогда другое дело.

Не успел Колька рассмотреть фотографию, как она была вырвана наглым старослужащим.

— Отдай, — глухо произнес Колька, протягиваясь к фото.

— Ничего коза. — «Дед» грубо отвел Колькину руку в сторону. — Ты чего оборзел, салажонок?..

Две недели Колька ходил в синяках и ссадинах, но фотографию отстоял. В редкие минуты уединения он смотрел на помятый снимок и находил в глазах подруги понимание, сочувствие и поддержку...

— Коля! Коля! — Виталий Петрович приподнял голову, испуганно глядя на напарника.

— Что, Виталий Петрович?

— Я уж думал, случилось что с тобой, — облегченно выдохнул историк,— зову, зову... Я вот спрашиваю: как ты думаешь, что главное в любви?

— Ну, я не знаю...

— А все же, на твой взгляд, без чего любви не бывает?

— Я считаю... главное, чтобы... как бы в одном направлении оба смотрели. То есть мир одинаково воспринимали. Пусть разные люди будут, но подход к жизни, к окружающим у них похожий должен быть. Мне вот с Леной легко. Мы часто думаем одинаково. Наверное, это и есть главное.

Учитель опять долго молчал, а потом оживленно заговорил:

— Правильно, правильно, Коля. Ты очень важную вещь сказал. Как это я такой простой истины не понимал? Ведь раньше мы именно одинаковый подход к жизни имели, а сейчас каждый по-своему на мир смотрит... Вот, гляди, как ты все верно обрисовал.

Колька смутился. Он и сказал-то все совершенно необдуманно и, конечно же, никакой мудрости в своих словах не находил.

А Виталий Петрович продолжал:

— Я ведь долго сопротивлялся. Не потому что ленивый или трудностей боюсь. Но не мог я себя заставить ради излишеств не любимым делом, а чем придется заниматься. Так жена решила со мной методом лозунгов бороться. Просыпаюсь как-то — на стене плакат: «Нет такого тяжелого труда, который любовь не делала бы не только легким, но даже приятным». Это она из «Священника» Бруно слова Марты выписала. Ну и сдался я постепенно. Стал в выходные шабашить, потом и вовсе школу забросил. Сначала даже понравилось. Вижу: жена радуется — новый телевизор, новый холодильник. А потом смотрю: конца не то чтобы не видно, его и быть не может. А самое обидное: ко мне отношение изменилось. Заработал удачно — молодец, любимый. Чуть какой прокол — упреки, недовольство. Я ей стал не как человек интересен, а как добытчик.

Историк говорил все медленнее. Усталость зажимала рот, сон сладкой истомой обволакивал опьяненный мозг.

— Любовный треугольник: он, она и деньги...

Учитель заснул. Почти моментально провалился в ночь и Колька.

 

На десятый день в подвал вместе с Алексеем спустился худощавый пожилой мужчина. Осмотрев тоннель, он пожал плечами:

— Да вроде все нормально.

Алексей облегченно произнес:

— Волк торопил, я и решил без вас начать. А то он вот-вот приехать должен, будет пену гнать.

— Хозяин — барин... Давай лучше глянем, что хохлы налепили.

Бесшумный лифт увез редких посетителей вверх.

Вечером, после принятия двойной «наркомовской», Виталий Петрович резко, чуть ли не с криком, обратился к коллеге:

— Коля! Ты слышал, что сегодня Алексей сказал?

Глаза историка горели сумасшедшим огнем.

— Что?

— Волк приедет. Я все понял, Коля!

Колька недоуменно смотрел на напарника.

— Что мы, по-твоему, копаем? — В прищуренном взгляде учителя смешались торжество прозрения, усталость и алкогольная поволока.

— Тоннель.

— Какой тоннель? — Не дожидаясь ответа, Виталий Петрович быстро заговорил: — Зачем он петляет? Почему сидим в подвале безвылазно? Что за хитрый заказ такой? Это тайный ход! Так сказать, фол последней надежды. Если уже взведены курки и слышны шаги палача — в подвал, в тоннель, к озеру! Уворачиваясь, скрываясь, петляя. Даже если по пятам идет смерть, можно уйти, ускользнуть. У тамплиеров, да и в других орденах, такие ходы сплошь и рядом были. Потренировавшись, быстро по этому коридору прошмыгнешь, а погоня собьется, потеряет секунды драгоценные.

Виталий Петрович облизал пересохшие губы.

— Все в этом мире связано, Коля. Я, как услышал это прозвище — Волк, все сразу и понял. Просто так Волком не назовут. Ты про «Вервольф» слышал?

— Нет, — недоверие и тревога, разминаясь, вышли на ковер в Колькиной душе.

— Была такая ставка Гитлера под Винницей. Называлась «Вервольф» — волк-оборотень. Их у фюрера несколько было. Одни названия чего стоят: «Волк-оборотень», «Волчье укрепление», «Ущелье волка». «Волчью гору» и «Волчью башню» не успели достроить. Было где укрыться мировому хищнику. Но сама природа бешеного волка покарала.

— Каким образом? — заинтересовался Колька.

— Видишь ли, гранит и песок, используемые при строительстве бункера, содержали высокоактивный радий. Если верить исследованиям, украинская радиация Шикльгрубера погубила. В последние месяцы перед самоубийством все признаки лучевой болезни у него наблюдались.

Рассказывая о логове неистового Адольфа, историк почти успокоился.

— Виталий Петрович, ну а мы-то ко всему этому каким боком? Вы говорите: тайный ход. Ну и что?

— А то, Коля, что свидетелей у этого тоннеля не должно быть, — учитель сказал это спокойно и обреченно.

Тревога на Колькином «татами» провела чистый безупречный бросок.

— Нет, ну концы какие-то остались. Я маме сказал, где работу подыскал. Правда, куда точно поехал, она не знает.

— Того «кожаного», что нас сюда пристроил, в первую очередь уберут. Ну и нас с тобой — к ликвидации. На строительстве «Вервольфа» около десяти тысяч человек трудилось. Два концлагеря рабсилу поставляли, а забирали трупы. Тех, кто к завершению стройки уцелел, пересчитали — и в расход. Конвоиров, что «Вервольф» во время стройки охраняли, всех расстреляли, хотя надежные, натасканные псы были. Инженеров-спецов посадили в самолет, деньги выплатили, «Ауф видерзеен!» Но никакого «видер»! Взорвался самолет. Примите соболезнования.

Помолчали.

— Неужели на такое могут пойти? — Недоверие в Колькиной душе отчаянно сопротивлялось.

— Эти люди на все способны. Ты небоскреб наш разглядел? Представляешь, сколько денег угрохано? Когда большие деньги на кону, все по волчьим законам, чужая жизнь не в счет. А этот тоннель — залог собственной безопасности. Вот так, Коля.

Историк говорил уже равнодушно и устало. Было заметно, что в нем без остатка перегорело его страшное открытие. Рассказав Кольке о жертвах «Вервольфа», он словно смирился и с собственной участью. Услышав вскоре сонное посапывание на соседней койке, Колька остался со своей тревогой наедине. Недоверие лежало на лопатках. Страх змеей выполз из сырого тоннеля, обвил Кольку и уставился ледяным взглядом в лицо. Кажется подвальный воздух стал наполняться запахом смерти. Шум крови, бившейся в висках, не давал уснуть, будоража тяжелые мысли. Долго скрипел пружинами Колька.

«Кроме лифта другого выхода из подвала нет. Лифт на ночь отключают. Как-то хотели подняться, лампочка в комнате перегорела, ничего не получилось. Впереди еще двое суток. Послезавтра должны закончить». Колька вспомнил о Лене. «Как она там? Вдруг с ним и вправду...»

Колька заскрипел зубами. «Если завести разговор, только хуже будет. Завтра нужно копать как ни в чем не бывало. А потом...» И до Кольки внезапно дошел план спасения. Он даже тихо засмеялся. «А деньги?» — засвербила мыслишка. «Да что деньги? Выбраться бы. А если удастся — бегом к “кожаному”. Переговорить с ним, может, и не так все окажется. Тогда пусть не полностью, но заплатят. Да и до денег ли сейчас?»

Утром начали работать, будто вчерашнего разговора и не было. Колька ждал от учителя новых сообщений, а тот только болезненно морщился и угрюмо молчал. Когда стали ставить очередные фрагменты металлического каркаса, Колька негромко заговорил:

— Виталий Петрович, давайте после ужина отдохнем часок — и опять в тоннель. Согласно схеме там всего около двух метров останется. Прорубим дыру, чтобы вылезти можно было, а там — свобода. Через озеро на другой берег переплывем, до шоссе доедем, ну и как-нибудь на попутке до города.

Виталий Петрович смотрел отстраненно, будто сквозь Кольку. Колька долго ждал, потом не выдержав, вновь обратился к напарнику:

— Виталий Петрович, очнитесь.

Историк встряхнулся и неуверенно сказал:

— У страха глаза велики... Может, и обойдется все?

— Как обойдется? Вы вчера что говорили? — Колька всерьез обиделся. Шутил, что ли?

Учитель опять долго молчал. Потом, соглашаясь, закивал головой:

— Да, да. Все так и сделаем.

Вновь стали вырубать ненавистные глиняные пласты. Колька зло врезался в упругий грунт. В нем опять схлестнулись тревога и недоверие. «Наболтал вчера, а теперь сам же и сомневается». Ночью Колька в слова историка поверил. Зачем еще петляющий лабиринт нужен? Только для отрыва.

Вечером Алексей поставил на стол непочатую поллитровку.

— Молодцы. По графику идете. Завтра последний штурм.

Едва он ушел, Виталий Петрович торопливо отвернул пробку и, наплескав полстакана, судорожно выпил.

Жуя черный мякиш, он на глазах менялся. Болезненная тряска исчезла, напряглись жилы, в глазах появилась решимость.

— Ты молодец, Коля. Ты все правильно придумал. Мы обязательно выйдем отсюда. — Историк моментально опьянел.

— Вы бы закусили как следует. — Колька завернул пробку и поставил водку себе под ноги.

— Ты что, ты что, Коля? — Виталий Петрович с испугом смотрел за перемещением бутылки.

— Сейчас отдохнем немного — и вперед, — безжалостно сказал Колька.

Виталий Петрович прилег на раскладушку.

— Правильный ты парень, Коля. С такими из концлагерей бежали... Мы с тобой обязательно оторвемся, этот «Вервольф» нас не сожрет. Будет свет в конце тоннеля!

Неожиданно послышались шаги. Колька инстинктивно схватился за горлышко бутылки. «Эх, даже инструмент какой не догадался с собой взять».

На пороге опять появился Алексей. Он немного удивленно смотрел на землекопов. Видимо, удивляли его их взгляды: откровенно пьяный Виталия Петровича и настороженно-враждебный Кольки.

— Пойдем поболтаем. Волк приехал.

Колька неохотно отпустил бутылку, не с ней же, как с гранатой, выходить. Виталий Петрович вскочил, стал поправлять на себе одежду. Он явно «рвался в бой».

У входа в тоннель стоял невысокий круглолицый толстяк, похожий на Колобка, но никак не на волка. Он светил большим фонарем внутрь, как бы раздумывая: зайти или не стоит.

— Дмитрий Сергеевич, завтра докопают. Около двух метров осталось, — доложил Алексей, сменив тон с насмешливого на угодливый.

— Около двух метров? Не надо. Пусть пока так все остается. Вот козлы!— Волк-Дмитрий Сергеевич выключил фонарь. — Обещали на днях всю пластмассу, крепеж завезти. Мы торопились, копали. А теперь говорят — через месяц. Вот тебе и Европа, опа... Зачем дыра у озера зиять будет? Потом другие добьют, когда желоба пластмассовые привезут.

Волк скользнул взглядом по Кольке и пристально уставился на учителя.

Историк нарочито вытаращился, стараясь задержать тяжелый взгляд. Он явно что-то хотел спросить, но, очевидно, никак не мог собраться с мыслями.

— И для чего нужен сей лабиринт? — слова наконец улеглись в предложение.

— А вы что, не знаете? — удивился хозяин особняка.

— Нелюбопытные попались, — оскалился Алексей, — копали и не спрашивали.

— Партнеры мне весь кайф сломали, — Дмитрий Сергеевич сплюнул. — Хотел к лету одиночную ленту, как в аквапарке, смонтировать. Представляете: выскочил из сауны — и по серпантину в озеро, ух! Насос мощный закупили, вы вот ход прорыли. А с пластмассовой начинкой облом. Весь дом пока еще достроят. А сауна уже готова. Теперь вот за аквапарком дело встало.

Он опять внимательно посмотрел на историка.

— Алексей, ты им заплати завтра, как договаривались. Устали, видно, люди.

Не прощаясь, Волк развернулся и зашагал к лифту. Помощник тенью последовал за ним.

Строители вернулись в комнату-спальню. Что оставалось делать Кольке?

— С завершением! — Виталий Петрович протянул стакан. Звякнула посуда, водка, смывая недоверие и тревогу, усталость и обреченность, полилась в души.

Закусывая, Колька удивлялся самому себе. Скажи вчера, что так благополучно все разрешится, он бы прыгал от счастья, а сейчас было почему-то не очень и радостно.

Историк, прилегший было опять на раскладушку, резко приподнялся:

— Коля, я все понял. Мы вот с тобой о любви говорили, про материальную сторону дела. Этот самый материальный вопрос и есть оборотень любви. Оборотень с волчьей пастью. Ведь уже не различимы становятся все составляющие этого прекрасного чувства. Все затмевают деньги и их производные. Ты заметил, как этот Волк уверенно держится? Силу в себе чувствует. А женщины таких любят. А в чем его сила? Откуда уверенность эта сытая? Э-э-х! Прокатятся по серпантину, плюх в воду, потом опять сауна, музыка, шампанское. Какая любовь? Отвоевана Волком территория со всеми удобствами, смотрят на него с упоением: герой, победитель. А мы с тобой, Коля, маленькие винтики в обустройстве его логова. Копали, потели, чтобы, извиняюсь, чья-то задница с визгом к озеру неслась.

Учитель бессильно сжимал кулаки, на поседевших висках заметно пульсировали синеватые жилки, в глазах поблескивали крохотные слезинки.

В Колькиной голове засвистел легкий хмельной ветерок. Ему неожиданно стало жалко и Виталия Петровича, и себя, и почему-то Лену. Учитель словно пояснил, отчего на душе не радость, а какая-то мутная толчея.

А Виталий Петрович, решительно тряхнув головой, продолжал:

— Все! Я отсюда прямо на вокзал: к морю съезжу. Половина денег на билет, другую недели на две растяну. Много ли мне надо? Позвоню жене с вокзала, скажу: не волнуйся, еще две недели меня не будет. Наберусь сил у моря, мозги в порядок приведу, приеду и все ей объясню, не так живем, не то, не то строи...

Завершился тяжелый труд, догорел день, кончилась водка.

— Ну, спать будем? — Колька поставил пустую бутылку на пол.

— Да, да, Коля, будем, — учитель, мелко кивая, стал укладываться.

Вдруг он вскинул голову и с придыханием произнес:

— Коля, а что, если купили нас задешево?

— Как купили?

— А так. Придумали сказочку про аквапарк, усыпили бдительность. Что-то здесь не то. Этот Волк на меня неспроста так глядел. — Историк, брезгливо усмехаясь, тряс указательным пальцем, как заядлый рыбак мормышкой.

«Опять понеслось! Ну что ты будешь делать?» Ни слова не говоря, Колька отправился в туалет. На обратной дороге он машинально взял из кучи инструмента разводной ключ. Войдя в комнату, приставил к двери табурет. «Все. Спать».

А Виталий Петрович, уже лежа, бормотал:

— Полностью с вами согласен, товарищ Энгельс. Только уничтожение созданных капитализмом отношений собственности устранит все побочные соображения, оказывающие влияние на выбор супруга. Не будет никакого другого мотива, кроме взаимной склонности...

Закрывшись подушкой, Колька моментально заснул.

 

Перед отъездом Алексей с ухмылкой предложил похмелиться. Историк отрицательно покачал больной головой, Колька только развел руками — без надобности.

— Ну, до свидания.

«Вряд ли оно будет, свидание, — Колька, подавая рюкзак Виталию Петровичу, последний раз глянул на трехэтажную домину. — Прощай, Вервольф».

Улыбчивый шофер закрыл за севшими герметичную дверь, оставив их в полной темноте. Через полминуты, вместе с пуском двигателя, в центре отгороженного от водителя отсека зажегся матовый плафон. «Кого, интересно, на этом импортном броневике раньше возили? Ни окошка, ни щелочки. Может, зеков? — Колька полуразлегся на удобном широком сиденье.— Отмотали двенадцать суток. Свобода. Нет, для зеков слишком комфортно».

Машина мягко набрала ход. Даже по проселочной дороге, благодаря хорошим амортизаторам, неровности почти не чувствовались. А когда вышли на шоссе, то и вовсе плавно поплыли, того и гляди уснешь под ровную качку. Молчали. Виталий Петрович щурился, потирал виски, и Кольке было жалко его тревожить. Послезавтра купит он эти необыкновенные духи. Да, букет хороший нужен. Что еще? Ботинки бы не забыть почистить. Или, может, новые купить?

Раздался резкий визг тормозов. Все замелькало. Пол — стена — потолок... И, ударяясь в податливую резиновую обивку фургона, Колька с ужасом понимал: «Все же прав был учитель. Наплели про аквапарк, деньги выплатили, как инженерам, в самолет садящимся. У шофера лицо доброе. Его тоже— к ликвидации... Лена!»

И, осознавая в этой бешеной круговерти, что он не купит духи и цветы, что больше не увидит Лену, Колька от отчаянья заплакал...

Все замерло. Колька ощупывал себя, удивляясь тому, что явной боли не чувствует. Плафон погас, и Колька, по инерции всхлипывая, таращился в темноту отсека.

— Коля, больно? — раздался голос Виталия Петровича.

— Да нет, подстыл, наверное, малость, — застыдился своих слез Колька, — вы как?

— Да вроде живой.

Снаружи послышались голоса.

— Выехал на встречную и лоб в лоб идет. Я торможу, взял вправо. Насыпь подвела, в кювет затащило, ну и давай кувыркаться. — Водителю забинтовывали голову, а он спокойно, с улыбкой, будто прилипшей к лицу, рассказывал об аварии. Метрах в сорока от фургона, тоже в кювете, валялась расплющенная «девятка». Там дела были посерьезнее. Ждали спасателей, резать металл, иначе водителя не достать. Подошедший гаишник проинформировал:

— Как к винной бочке подходишь. Уснул, скорее всего, и на автопилоте двигался.

Колька с Виталием Петровичем не пострадали вовсе. Просто удивительно. Перебинтованный водитель от дальнейших услуг врачей отказался.

— Мне надо своих дождаться, я по мобильнику с хозяином связался. А ребят, если в город едете, подкиньте.

Стали прощаться.

— А почему вы своего шефа Волком зовете? — спросил напоследок Колька.

— Так у него фамилия Волков.

Во как... Фамилия у него такая.

— А этот фургон раньше для чего использовался?

— Мы его в Австрии приобрели. Там технику в психбольнице списывали, вот и удалось по дешевке взять.

— Подходящая машина, — пробурчал Виталий Петрович. — До свидания. Поедем мы.

— Всего доброго. — Шофер хотел было подать руку, но, глянув на окровавленную кисть, виновато улыбнулся.

 

И были, были удивленные глаза продавщицы в парфюмерном бутике. Долго желала счастья и удачи, поправляя прекраснейшие розы, цветочница на небольшом рынке у трамвайного перекрестка. Ботинки чуть-чуть натирали ноги, но с новой обувью почти всегда так бывает. Разносятся.

Вечером, после дня рождения, Колька с Леной никак не могли расстаться. Как ни заставлял себя Колька не болтать о мнимых опасностях, но про «Вервольф» все же сообщил, даже подробности из рассказа учителя вспомнил. Лена взволнованно слушала и теребила воротник Колькиной рубашки. Когда история кончилась, она облегченно вздохнула:

— У меня все эти дни на душе тревога какая-то была. Нам учительница по биологии рассказывала, что если двух родственных улиток на несколько километров удалят, а потом одну током бьют, то вторая тоже дергается, как от электричества. Она все-все чувствует.

Они стояли лицо в лицо, утопая в волнующей близости, и Колька подумал, что есть, наверное, в их глазах тот самый огонь, про который Виталий Петрович говорил.

Виталий Петрович потолкался у касс поездов дальнего следования. Потом зашел в вокзальный буфет. В задумчивости выпив с полбутылки пива, он решительно сунул оставшееся вожделенно смотревшему на пенящуюся жидкость бомжу. От вокзала историка увез трамвай. На следующий день в квартире появился сверкающий, похожий на космический аппарат пылесос. Урча, он доказывал свою надобность обширным набором многофункциональных насадок. Вечером супруга прикрепила к стене плакат с максимой Ван Гога: «Жить — значит любить. Любить — значит работать».

 

Никто Кольку, конечно, не уволил. «Три туза» (33-я статья старого КЗОТа) по другим плачут. Как там отпуск оформляли: его заявление разглаживали или новое кто-то написал — Колька не знает. Но все, одним словом, обошлось. Таких, как Колька, ценят. Надежный парень. Значит, нужны ему были эти две недели.

 

 


Hosted by uCoz