Маленькая повесть
Мне показывали башню у Коломенского моста, в которой, сказывают, была заключена и умерла Марина Мнишек, присланная... в Коломну. Это, кажется, утверждают народные предания о сей необыкновенной женщине, предприимчивой, неустрашимой, одаренной всеми способностями пленять: ловкостью, сладкоречием и красотою, качествами, которые объясняемы были словами: колдунья, чародейка, обаянница...
Н. Иванчин-Писарев.
«Прогулки по древнему Коломенскому уезду»
Кружит над городом белая птица. Видит с высоты древние храмы и коробки многоэтажек, петляющие ленты рек и пересекающиеся полоски асфальта.
Коломна... То ли провинция со столичными замашками, то ли кусочек столицы с провинциальными заморочками. Приезжайте и решайте сами.
А приезжать лучше в мае. Скинув дрему, оживает наш город в последний месяц весны. Убрана апрельская грязь, зазеленели парки и скверы. И жители тоже расцветают. Слетает послезимняя хмарь, веселеет народ. Первые смельчаки уже купаются в Коломенке. А та течет себе в Москву-реку, которая проходит по восточной части города и в районе Шурова впадает в Оку.
А по другую сторону Оки, чуть выше, расположилось Колычево. Четверть века назад здесь закладывались первые фундаменты. А сейчас уже вырос целый микрорайон.
Но что дома современные? Назад, назад — в Старый Город!.. Четыре монастыря, как былинные богатыри, вросли в Коломну. Множество церквей, когда-то заброшенных, а теперь вновь оживающих, стоят в этой части города. Купеческие дома, часовенки... И конечно же кремль. Русская Бастилия. Здесь томился лукавый Шемяка, ждали решения грозного царя непокорные новгородские купцы, билась в темнице, ломая руки, гордая полячка Мнишек.
Просто наступила весна... Марина
Мутное время
...Самая знаменитая башня кремля — Маринкина. А напротив нее, через Коломенку, в девятиэтажке живет девушка Марина. Тихо и спокойно живет. Умна и красива, немногословна и одинока. Странная печаль сквозит в ее карих глазах, в рассеянном движении гибкой руки, поправляющей каштановые волосы, в неслышной походке. Что-то необычное есть в ней. Словно таинственный голос зовет ее в другую жизнь. Неинтересно ей то, о чем часами способны говорить сотрудницы. Заколдованный далекий мир — вот настоящая реальность, а то, чем живут вокруг, — лишь призрачная заставка.
Особые сны бывают весной... Тревоги и надежды свиваются в них неразрывно и плотно. И непонятно: то ли глубже утонуть в их заводях, то ли очнуться, вырваться, всплыть.
Резкий звон будильника, и Марина с криком просыпается. Бьется сердце, дрожат руки. Господи, что это? Улетают, растворяются обрывки сна: стены кремля, неприятное смеющееся лицо купца, рядом молодой парень.
«Его зовут Михаил», — вспоминает Марина.
Механически одевается, завтракает. Газ, свет выключены, щелчок ключа — и на работу.
Работа, работа… Тысячи бумажек, счетов, справок, фамилий, цифр, кодов. И люди, как диски, переполнены информацией. Кажется, вот-вот выйдут из берегов эти бумажно-компьютерные ручейки, реки, моря. Но приходит пятница, и до понедельника мелеет поток, ослабевает его мощь. А потом вновь бурление, всплески, приливы…
— Марина, будешь кофе?
— Нет, спасибо.
Дежурный ритуал. Начало рабочего дня.
— Марина, ну так мы конфеты открываем?
— Я ж сказала, делайте с ними, что хотите.
Жизнерадостная Светка захрустела целлофаном, открывая коробку с компьютерной надписью: «Самой красивой девушке Коломны».
Черт бы побрал эти конфеты! И того, кто их принес. Когда этот человек бывает у них, Марине тревожно, неуютно. И страшно.
Он появился не так давно, кажется, в конце осени. Смахивая с дорогого плаща первые снежинки, уверенно вошел в помещение, безошибочно направился в сторону главного бухгалтера. Коренастый, среднего роста, с какой-то неестественно широкой улыбкой, обнажающей крупные зубы. Маслянистые неспокойные глаза шарили вокруг, словно ощупывали присутствующих. Через некоторое время незнакомец уже стоял у Марининого столика, держа в руках счета.
— Девушка Марина нас к себе манила… — Он был не то чтобы нагл или самоуверен, а как-то слишком раскован. Новый посетитель с интересом рассматривал ее, а в глазах точно шла «загрузка информации».
— Я вас слушаю, — сухо сказала Марина.
— И очень правильно делаете. Я сожалею, что без подарка, но в следующий раз обязательно и непременно.
Марина пропустила мимо ушей обещание, взяла счета и стала их заполнять. А клиент сказал, как его зовут, что он из Москвы и кажется еще что-то…
«Боже мой!» — Марину словно током ударило. «Сегодняшний сон. Купец… Это же его лицо! Все. Спокойно. Ну не нравится тебе человек, вот и снится он в образе враждебном. Что же так переживать?» Но нет, будто и впрямь произошел электрический пробой, замкнув сны и явь, связав тревоги ночи с напряженностью дня.
— Марина! Марина! Тебя не дозовешься. Ну ты хоть попробуешь конфеты?
— Нет-нет, я не буду.
— Ну и зря. Очень даже вкусные.
Вкусные. Наверное, были вкусными и многочисленные шоколадки. Да, с пустыми руками он теперь не приходил… Ну почему Ольга Ивановна направила его тогда к ней, а не к той же Светке? Хотя какая разница? Столик Светкин рядом стоит. И если уж… Калачев. Первый раз выводя эту фамилию, она почувствовала, как задрожала рука. Как приговор себе подписывала. Приговор судьбы.
Дорога, дорога…
Смутное время
Никуда от судьбы не уйти. Бьются в памяти, проносятся вихрем пыльные табуны воспоминаний: холмистые московские дороги, смрадный дым разграбленной Коломны и хриплый голос казачьего атамана Ивана Заруцкого:
— Ничего! Вырвемся, государыня, вырвемся!
Мелькают, словно карты в колоде, сцены бегства: Рязань, Астрахань… Вот уж и Яик.
— Вырвемся, государыня! Верю! После праздника великого оторвёмся.
Но обманул Иванов день. Не успел приподняться помятый папоротник, как были взяты под стражу и Заруцкий, и Ивашка — сын Марины, ну и она вместе с Иванами. Выверенно обложил их и схватил, как волков на облаве, князь Одоевский. Развеялись едким пороховым дымом надежды...
И вновь закружилась, как в дурном сне, дорога назад: Яик, Астрахань, Казань… Везет их в столицу под крепким караулом стрелецкий голова Михайло Соловцов.
Пять сотен отборных воинов сопровождают плененную Марину. Чего ждать? Даже если найдутся силы, способные отбить пленницу, не попадет она живой в их руки. Трое стрельцов постоянно находятся рядом. Полинялые красные кафтаны, тяжелые сабли, пытливые прищуренные глаза. «В дороге не обидим тебя, красавица. А уж если что... извини, приказ есть приказ».
Не дрогнет рука, не смилуется сердце.
А помнишь ли, Маринка, вязы в Заложницах под Самбором? Под их густыми кронами пробежало твое короткое детство. Ни в чем ты не знала отказа. Баловал отец младшую дочь. Баловал и учил. Учил жизни непростой, расчетливой… Лет восемь, не больше, было девчонке, когда вельможный родственник привез ей подарок с Московии — кокошник, искусно жемчугом украшенный.
Множество зеркал в доме старого Мнишка. Вот стоит перед одним Марина. Стоит, глазам своим не верит: совсем взрослая. Гордый взгляд, поджатые губы. Переливается жемчуг. Вертится егоза. Хороша?
— Хороша! Хороша! — шепчутся челядинки и всплескивают руками. — Быть тебе, панна, русской царицей.
Как в зеркале преломились еще восемь лет. И вот уже шестнадцатилетняя Марина смотрит на себя. И где он, тот кокошник? Да и зачем он ей? В мыслях — корона! Русская корона. Ведь здесь, рядом — царевич.
Ох не похож он на великого князя! Круглое лицо с бородавками. Волосы светлые, скорее даже рыжие. Если присмотреться повнимательней, видно, что одна рука короче другой. Но какое-то бешеное пламя кипит в глубине его глаз, словно что-то жжет его изнутри. Движения быстрые, хищные. А как заговорит, мешая польскую речь с русским и латынью, чувствуется в нем властный дух, ума смелость.
Царевич… Пишут они с Юрием Мнишком бумагу. Димитрий мало вникает в ее содержание, все больше поглядывает на юную Марину. А отец добавляет кабальные пункты. Все, все подпишет царевич! Россия большая. Не убудет.
«…женюся на панне Марине, обязываясь:
1) выдать немедленно миллион злотых на уплату долгов и на путешествие из Москвы, сверх драгоценностей, которые пришлем ей из нашей казны московской,
2) торжественным посольством известить о сем деле короля Сигизмунда и просить его благосклонного согласия на оное,
3) будущей супруге нашей уступить два великих государства, Новогород и Псков, со всеми уездами и пригородами...»
Скрипит перо, позванивают заемные деньги, сколачивается войско.
А потом — ожидание, долгие беседы с ксендзами и крепнущая вера: суждено ей стать императрицей Нового Рима.
Затем были сладкие известия о первых победах и о взятии Москвы. Был пергаментный свиток с тяжелой печатью — приглашение в столицу. И вот он, тот май. Рядом отец, многочисленные родственники. Пришло время примерять корону.
Распахнулись врата Успенского собора и там, среди смуглого золота икон, в клубах фимиама, венчали их с Димитрием на царство.
Шумит веселая свадьба. Хмельны и радостны гости.
Но что это? Нет, не пьяная склока вспыхнула на свадебном пиру. Не кулаки — бердыши и сабли заходили вовсю под крик и стон разбегающихся гостей.
Спастись удалось чудом. Люди Шуйского ищут неугодную владычицу. Развеян из пушки над Москвой прах убитого царя. «Будь проклят, самозванец! Не место твоим костям в земле русской…»
Несется, кружит в больном мозгу водоворот ее непростой жизни.
Новый муж. Но вот и он — Тушинский вор — уже лежит бездыханный у ворот калужского дома.
Затем — Заруцкий. Жизнь в коломенской крепости. И вновь — дорога...
Когда Марина жила в Коломне, в ворота княжьего двора постучала однажды старушка. Случайно увидев ее, Марина приказала позвать странницу в палаты. Был жаркий полдень. Пустела Коломна, засыпала после обеда. Закрывались лавки. Наваливалась на город душная тишина...
Было что-то жутковатое в этой состарившейся женщине. Жилистые руки, заостренные черты лица. Глубоко посаженные глаза будто пронзали, высвечивали насквозь. Неохотно рассказывала путница о своем житье-бытье. Занималась траволечением, ворожбой. Из многих окрестных сел обращались люди к ней за помощью. Но попала в немилость новому князю. Пришлось покинуть обжитой уголок, скитаться по разоренной земле русской.
Долго не соглашалась ворожея погадать Марине. Но упорная хозяйка добилась своего.
— Больна душа твоя. Тяжко жить рассудком. Не заменят радость деньги... Гордыня червем изъедает... Гнетом непосильным давит власть нечестная... Вижу. Скоро свободной будет душа твоя. Белая птица... Круг за кругом... Долгие годы у города сего будет в плену. Очистится и окрепнет... Вернется в родные края...
Марина слышит тихий голос, чувствует запах тлеющих перед ворожеей трав... Очнулась. Услышала, как седоватый стрелец с уважением сказал:
— Коломна!
Отряд въехал в город.
Таинственный остров. Михаил.
Мутное время
Трое крепких парней садились в «копейку».
— Поехали, брат, поехали, — хозяйственно сказал коротко остриженный атлет, втиснувшись на переднее сидение.
— Куда надо-то, ребята? — спросил таксист — опасливо оглядывая непростых пассажиров.
— Да пока прямо, — как-то безразлично сказал передний.
Удаляясь от иллюминации Голутвина в плохо освещенный Окский, шофер клял себя за то, что не повез толстую тетку с сумками. Трясись вот теперь с «братками». Как она, поездка эта получится...
— Так куда все же?..
— Остров нам нужен, остров, — послышалось сзади.
«Что здесь, Питер, что ли?» — Ребята то ли пьяные, то ли обкуренные. В зеркальце разглядел одного: лицо жесткое, отрешенное. Хотя в целом приятное. И глаза — добрые. Глаза в человеке — самое главное. Много всякого брата перевозить пришлось, станешь психологом поневоле. Наверное и улыбка у этого парня приятная. Только вот сидит что-то невеселый, задумчивый. «С таким бы пивка попить, за жизнь побазарить, а тут… Во попал…»
— Что за остров? Может, Шурово? Оно за Окой.
— Да не… Ты че, не въезжаешь? Остров… Как его… не помню. Один он тут у вас.
Притормозили возле компьютерного магазина. У входа стояла молодежь. Хотя, конечно, если что, вряд ли стоит ждать помощи.
— Да вы объясните, куда надо-то.
— Тебе говорят, остров. Названия не помню. Недалеко тут вроде. Ладно, раз остановился, стой пока.
Крепыш достал из пакета початую бутылку «Смирновки» и пластиковый стаканчик.
— Будешь?
— Не, спасибо, за рулем, сам понимаешь.
Словно не ожидая услышать другого ответа, парень передал стаканчик одному из сидевших сзади. Тот молча выпил и полез за сигаретами, второй, которого было видно в зеркальце, от выпивки отказался.
— Ты чего-то, Мишка, совсем раскис. Родные места почуял? Может, махнем в твою Рязань?
— Да нет, не стоит.
«Какая Рязань? Нет, в случае чего — машина старая и тэ дэ... Сейчас хряпнут, начнется балаган. Ну надо же так в конце дня попасть! Только на этого Мишку и надежда. Хотя и он сидит, как под кайфом: чего у него в голове?»
— В общем, так, — выдохнул передний после дозы смирновской, — давай на этот самый остров, телки сказали, где-то рядом, должен ты знать, для того и ездишь.
Мишка действительно «плыл». У Сизого сломалась машина, и в Коломну пришлось ехать на электричке. Он уже и забыл, когда в электричке ездил. А тут все, как раньше: Казанский, дорога на Рязань. Только прежде тянуло в родные края, а сейчас ехать совершенно не хотелось. Мать спилась. Друзья куда-то растворились. Да и много ли их было, настоящих друзей?
А Коломну Мишка любил. Бывало, едет из московского техникума, выйдет в Голутвине, побродит два-три часа по городу, и затем дальше, в Рязань. Отца своего он не помнил. Мать говорила, что тот коломенский. Училась она здесь, здесь на танцах в Бобрах с ним и познакомилась. Шла по кругу танцплощадки и встретила своего суженого. Хороший был человек. Да вот только дали восемь лет ни за что. Через три вернулся — похоронкой с лиловой печатью. Словно выплывая из омута, Мишка схватил ртом воздух и выдавил:
— Будьте добры — в Бобры.
— Ну ты выдал, — парни заржали над невольным каламбуром.
— Так вам «Остров Гранд» нужен? — тоже чуть не засмеялся водитель.
— Во, Гранд! Ну ты, блин, долго соображаешь.
Свернули на Ленина, затем на Малышева. «В «Остров Гранд» из Голутвина по Ленина ехать? Не, ну это надо, а? Как же он сам не допер, что это за остров такой!
Вот они, Бобры. Шофер мягко притормозим, внутри тоже стал отпускаться тормоз. «Сколько сказать? Да ладно, слава Богу, все обошлось. А все же, сколько?»
Передний крепыш помог справиться с задачей. Вынув пачку денег, выдернул пятьдесят рублей.
— Хватит?
— Спасибо, ребята, сейчас сдачи дам.
— Не, ну ты че? Какая сдача? Довез быстро. Только вот карту купи, острова изучи, — зазубоскалил парень.
— Ну спасибо. Счастливо погулять.
Крутые пассажиры, уже не слушая таксиста, направились к воротам парка. Последним шел Михаил.
«Все, шабаш. На сегодня хватит. Домой. Да, здорово, что с той толстой теткой не связался. Есть все же счастье у таксиста».
Хочешь, подарю тебе Москву?
Мутное время
Уж как только ни ругали Марину сослуживицы. Приметный человек этот Калачев. Видный.
— И чего тебе надо, Маринка?
Чего? Да разве она знает? И может ли это вообще знать человек? Ей всегда казалось, что многое можно понимать только душой: разум часто бывает бессилен.
А московский коммерсант, напротив, навязывал полное подчинение разуму. Именно навязывал. Марина заметила, как ведут себя с ним коллеги, что говорят о нем. Умный, волевой, целеустремленный, уверенный в себе. Да, да, все это, наверное, так и есть. Но… Но не нравится он ей. Даже больше: пугает своей неприкрытой расчетливостью.
В один из последних визитов Калачев, как старый знакомый, завел такой разговор:
— Марина, а не хотела бы ты в Москве работать?
— Нет.
— Не нравится столица?
Она только пожала плечами, не отрываясь от счетов.
— Вы что, нашу Мариночку в Москву хотите забрать? — влезла вездесущая Светка.
— Если согласится, с удовольствием бы забрал.
— Не отдадим, самим нужна.
— А она вас навещать будет. У меня в Коломне много дел.
— Все равно просто так не отдадим. Выкуп давайте.
— Ну это какой разговор. Сколько? В какой валюте?
— В жидкой и сладкой. А сколько…
— Хватит глупости болтать! — Марина сердито сунула бумаги Калачеву: — Подпишите у главного бухгалтера.
— А это, Марина, совсем не глупости. Это жизнь. Рыба — где глубже, человек, в общем, такой же. Ты не спеши. Подумай.
Он ни малейшего внимания не обратил на ее неприязнь. До для него вообще, похоже, не существовали всякие там эмоции. Вот и приглашение в Москву — информация для размышлений Светлане, и все. Но ведь что-то личное за этим стоит? Или шоколадки в каждый приезд — признание в любви? А коробка конфет — «Будь моей навеки!»?
Ее сотрудниц приглашение москвича взволновало куда сильнее, чем Марину, разговоров хватило не на один день, хотя, казалось бы, что им за дело? Марина даже почувствовала в себе какую-то ущербность, то, что не такая она, как все...
— Бодливым коровам... — нашла в себе силы пошутить.
— Это да. Вот уж в жизни справедливости нет, это точно, — Светка до конца разрядила обстановку, и все рассмеялись.
Вечер. Нехитрый ужин. Телевизор надоел. Старые книги прочитаны, а новые открывать не хочется. Занялась вязанием, но тоже ненадолго. Все. Кончился сегодняшний день. Надо спать.
Игра
Смутное время
В объятья сна... Это только голь перекатную сон обнимает. А купцу разве спится? Московский купец Калач смотрел на просыпающуюся Коломну. Вот он — небедный человек, а уже на ногах. А эта голытьба петухов не слышит. Пока раскачаются, раззеваются...
Ох, непроста торговая жизнь! Это только со стороны все легко: купил — продал. Ладно бы время было спокойным. А когда оно у нас спокойное-то? Э-эх! Ну ладно. Надо воеводу навестить.
Прозвище свое получил купец во время лихолетья. Страшен был первый год нового века. Нескончаемые весенние дожди, а затем жестокий мороз (это летом-то!) принесли голод.
Как ни старался царь Борис умерить цены на хлеб, росли они, как на дрожжах. Вот тут-то и нажил себе мошну начинающий купец. Осторожно старался действовать, не перегибать палку. Скупал подешевле, чуть погодя с оглядкой продавал: барыш барышом, но с отчаянья могут и голову снести. Но обошлось. А позже, когда, слава Богу, прекратилось бедствие, первым смекнул купец, что как насытится народ простым хлебом, потянет его на лакомства. И впрямь, раз жизнь налаживается, отчего в воскресенье калача не отведать? Уж забыл про ржаную муку купец, только отборной пшеничной и торгует. И сам зарумянился, располнел. Так и прозвали — Калачом!
А после перевел купец торговлю свою в Коломну, еще веселее и живей пошли дела.
Срубил дом на Посаде. Отстроил лавки в торговых рядах... Живи, богатей! Но полыхнули сначала зарницы, потом грозы, а после и вовсе разошелся ураган смутной поры. Ужом пришлось вертеться в наступившем безвременье.
Поляки, Пожарский, Заруцкий… Всех ублажал хитрый торгаш. Но в то же время близко ни с кем не дружил. И ведь правильно выбрал! Где те, кто открыто поддержал одну из сторон? То-то! Нет, власть — не его ума дело. А вот барыш нажить, это он может.
От дома воеводы отъезжали несколько стрельцов. Покосились на купца, неспешно двинулись дальше. Судя по запыленной одежде, усталым коням, дальний путь проделали.
Калач вошел в просторные хоромы. Слуги пропустили его в господский покой. Воевода раскинулся на лежанке, опершись на локоть, грузный, на матерого медведя похожий.
— День добрый, Иван Матвеевич.
— Здорово, купец, — вяло ответил воевода похмельным голосом.
— Чем-то с утра озадачен ты, гляжу? Аль весть недобрую привезли?
— Да. Весть, что шерсть, запуталась — не расплетешь.
И поведал воевода купцу, что вот-вот приедет отряд Соловцова. А передовые всадники доложили: сильно больна царица Марина. А что с ней, с больной, делать? Не оставишь — грех на душу будет и немилость московская. Оставишь — заботы тяжкие и ночи бессонные.
Расширились глаза купеческие, заходил кадык, но сбил с себя горячку, сказал вполне спокойно:
— Иван Матвеевич, да почто ночи-то бессонные? Ночью только тати не спят. А ты дело честно ведешь, охрану надежную выставь да и спи спокойно. А заботы? Что ж, если лекаря, снадобья какие, это все сыщем, а уж как оно здоровье будет, ты тут ни при чем: умерла — Богова, а нет — наша.
Воевода внимательно смотрел на Калача. Тот даже помаргивать стал.
— Ты ее видал, когда с Заруцким здесь поживала?
— Видал. — Купец не выдержал взгляда, опустил голову.
Помолчали. Что-то обдумывал воевода. Что-то пытался выговорить купец.
— Да ладно, пущай поживет. Ты, Карп, вечером заходи. А сейчас надо гостей встречать, чтоб им… Надоело все. То встречай, то провожай. Э-эх, Карп, когда все это кончится?
— Дык, это ж… ведь…
— Вот-вот. Когда самого вперед ногами проводят. Ну, бывай. До вечера.
И пошел купец домой. С ногами ватными, с головой помутненной. Марина... Марина… Хоть и помнил торговец про «запретный плод», но ничего с собой поделать не мог.
Прошелся по рядам, рассеянно дал наказы. А потом (чего с ним никогда не бывало) велел помощнику своему, Мишке Рязанцу готовить челн и снасти. Подобрал Мишку купец на окраине города из «голутвы». Одел, накормил. Мишка — сирота. Мать умерла, отец погиб. То ли по ту, то ли по эту сторону, того парень не ведает. Возмужал Мишка. Набрался сил при купце, У Калача глаз наметан: из сотен оборванцев правильный выбор сделал.
До обеда ловили с Мишкой рыбу. После накупались до посинения, как мальцы, вернулись домой. Пообедав, лег купец спать, не велевши будить, пока сам не проснется. И засыпая, видел торговый человек недавние годы, когда украдкой разглядывал польскую красавицу, слышал ее смех. И что она ему так в сердце запала? Уснул он сегодня без расчетов-подсчетов, а как в далеком детстве, когда хотелось, всей душой хотелось, своими руками поймать в силки щегла.
Вечером, захватив штоф, отправился Калач к воеводе. Тот был на удивление бодр.
— Ну, проводил гостей?
— Проводил.
— Сдавать?
— Сдавай.
Достал купец карты. Выпили они за почин, и началась игра — любимое их занятие,
Не привечает купец шумных застолий, и воеводе не положено на людях быть хмельным, а карты — и вовсе бесовская затея. Но ни одна душа в городе не знает об их потайной страсти. Скрытен купец: ни слова, ни полслова лишнего не скажет. И расположением воеводским не злоупотребляет: поблажек каких ни разу не просил. Потому и доверяет ему воевода. А больше и не с кем душу отвести — все дела, дела…
— Семь бубен. Вот только и отдыхаешь, когда картами шлепаешь.
— Точно так и есть. Ну что, оставил Марину в городе?
— Оставил.
— Опять твоя взяла, — полетели в биту купцовы козырные король и туз. — Ох и везет тебе нонче, Иван Матвеевич!
— Кому паит, у того и бык доит. Надо бы еще по чарке. Как маракуешь, Карп?
— Давай. За здоровье крепкое.
— Правильно. Здоровье крепкое мужику перво-наперво нужно. Ну; а бабе — тем более.
Крякнули. Захрустели малосольными огурцами. Закусывая, с ленцой поведал воевода, что заточили Марину в наугольную башню Кремля. Скамья, кровать, стол — вот и все убранство ее. Охрана стоит надежная. Посещать узницу будет только один человек, воеводой назначенный: пищу приносить.
Шла в тот вечер карта к воеводе. Точно одному ему и сдавали. А потом, когда пики с червами стали путаться, а у валетов бороды мерещиться, были карты брошены и задушевный разговор начался.
— Вот ты, Карп, что за человек? Молчи. Я скажу. Ты, вроде как со всеми. Но в то же время себялюбца такого не сыскать. Вот дом ты срубил на Посаде, под защиту крепостную не захотел строится, хоть и туга мошна. А почему?
— Свободу я люблю. К Москва-реке поближе, огородик, банька, да...
— Врешь! Врешь ты все! Коломна уже какой год перекати-полем гуляет. То татары, то поляки, то казаки, то свои разобраться не могут. Вдруг осада? Сам-то ты где? В детинце. А дом? Батюшки-светы! Горит! Разоренье какое! Вот ты вроде и оправдался. А
будь дом в Кремле? Надо за стены высокие платить. А то и самому на стены подниматься. А дом — он что? Да его за месяц новый поднимут. При жизни-то такой оно и проще… И вот с Мариной… Тебе что, девок мало?
— Иван Матвеевич, вот тут как на духу…
— «Как на духу!» Когда это купец так разговаривал? Если расклады какие имеешь, брось. Брось и забудь.
— А ежели…
— А ежели серьезно… помогу. Сиди! Помогу. Помогу потому, что одного мы с тобой поля ягоды. Не степень моя — точно так же держался бы. А годков десять скинуть — и по девкам бы тоже… того… А Марина эта самому мне не в радость. Надо бы побыстрей с ней развязаться… Того гляди пся крев всякая вертеться здесь начнет. Только ты, Карп, смотри. Раз уж доверился тебе, не подведи. Тут либо в стремя ногой, либо в пень головой. Если что, обоим — кирдык. Тьфу ты, скоро речь русскую забудешь!
Купец с воеводой до краев наполнили черненые серебряные чарки, выпили, по-приятельски обнялись и зашушукались. Что-то дерзкое рождалось в их пьяных головах.
Долго брел к своему дому Калач. Но крепок был: не качался, не падал. Просто шел медленно и что-то бурчал себе под нос. Даже собаки только потявкивали; лай, как на сильно пьяного, не поднимали.
У дома стоял Рязанец.
— Во, хозяин пришел, — и подкинув в черное небо молодого белого голубя, Мишка стал помогать купцу взойти на крыльцо.
— Все голубей гоняешь?
Мишка виновато улыбнулся.
— Ничего. Гоняй, гоняй. Скоро поважней птицу тебе поручу… Стихало все вокруг.
Митины «заморочки»
Муть
Засыпал город. К центральному подъезду «сталинского дома» на двух машинах подъехала компания молодых людей.
В «Гранде» оторвались на всю катушку. Петом поехали к Вале, одной из девушек. Родственники ее уехали далеко и надолго, а ей целую четырехкомнатную квартиру в центре города под присмотр оставили. Сказали: главное, чтобы стены целы остались, что она и гарантировала.
По дороге затоварились спиртным и продуктами. По высокой лестнице поднялись на четвертый этаж, смеясь, звеня бутылками, искря сигаретами.
Валя позвонила в массивную дверь. Квартиру открыл худощавый парень — Митя, брат Вали.
— Вот что, Митя, давай-ка стол сооруди, — Валя сразу же загрузила братца. Митя покорно отправился на кухню.
В большой комнате, посередине, стоял добротный стол, словно ожидая гостей. Митя носил с кухни посуду, девчонки прямо здесь разделывали нехитрую закусь и сервировали стол. Две из них работали в Москве, там они с парнями и познакомились, а Валя и Оксана учились в Коломне.
Все уже порядком утомились. Сели за стол не очень-то охотно. Суетился один Митя. Ему, несмотря на протесты Вали, налили штрафную, вроде как за отсутствие в общей компании. Митя быстро захмелел. Видимо, стараясь понравиться крутым гостям, он то и дело острил, нес ерунду.
Но как ни старался Митя, развеселить уставшую компанию не удавалось. Михаил вышел в ванную, холодной водой сполоснул лицо. Что пил, что не пил. Водка совершенно не брала. Было какое-то зашоренное состояние, но не от алкоголя, а неизвестно от чего.
Вернувшись в комнату, он застал такую картину: девчонки у окна курили и что-то негромко обсуждали, а вконец запьяневший Митя, наклонясь к парням, рассказывал:
— …Короче, деловые решили, что с этой бригадой лучше не бороться. Сдали Коломну без боя. Ну и засели здесь поляки. А когда Дима Огонек людей набрал, то прислал в Коломну своего человека. Тот говорит: так и так, когда разборка начнется, вы должны тоже впрячься и ударить по полякам. Деловые задумались, а он добавил: «Волынить начнете — Огонек всех вас по миру пустит». Деловые и не сомневались: он сможет. Он ведь до этого во всех разборках участвовал. Профессионал. В общем, поляков из города резко выкинули. Даже казанские братков на помощь прислали, они тоже Огонька побаивались, решили: лучше пособить ему, чтобы на будущее замириться. А касимовские и рязанские за поляков впряглись, ну и просчитались.
Потом Огонек с горьковскими объединился. Там тоже мужик крутой был — Сухорук. Он все правильно понимал: бабки нужны и братки. Короче, кто победнее — «в пехоту». А кто побогаче, те зажались. Сами махаться не хотят и денег не дают. Но Сухорук мужик серьезный. Выводит жен и детей деловых, говорит: «Продавать поведу». Деловые бегом бабки отрывать. Несут: нашлись, родимый, денежки… В общем, Огонек с Сухоруком потом повсюду порядок нужный навели.
Митя явно утомился рассказом. Он судорожно налил в стаканчик водки, выпил залпом, долго морщился и, наконец, как заяц, захрустел какой-то снедью.
Баклан слушал Митю, чуть прищурив глаза, никак не реагируя на развитие событий. Он, быть может, и не слушал, а о чем-то своем думал. Сизый, наоборот, внимательно вникал во все повороты сюжета, то и дело удивленно вскидывая брови.
— А ты Мамонта знал? — неожиданно выдал он.
— Какого мамонта? — икнул Митя.
Валя давно нахмуренно наблюдала за братом. Подойдя к ребятам, она положила руку на Митино плечо:
— Зайчишка пьян.
— Да ты че? — вскинулся Митя. Ему было стыдно и неловко, что с ним так обращаются.
Подошла на помощь Оксана. Она увела Митю на диван, уложила и что-то зашептала. Совсем как маленького ребенка баюкала.
Баклан с одной из девушек удалился в дальнюю комнату. Потом его примеру последовал Сизый. Михаил спросил Валю:
— Можно где-нибудь прилечь?
Она посмотрела на него и коротко сказала:
— Пойдем.
Михаил с Валей зашли в свободную комнату, она была, наверное, самой маленькой в квартире. Одну треть комнаты занимала кровать, еще одну треть — пианино. Валя встала в дверях. Михаил, сняв ботинки, улегся прямо в одежде на кровать. Растирая виски ладонями, он смотрел в высокий потолок.
— Ты что?
— Знаешь, я заболел, кажется. Уже несколько лет как заводной. Болеть и некогда. А тут у вас расслабился. Ты посиди со мной.
— Сыграть?
— А умеешь?
Валя хмыкнула, не с задором, не с вызовом, а с какой-то безнадежной грустью.
— Я в детстве вундеркиндом была. Мама меня с пяти лет и в хореографию, и в музыкалку таскала. Слушай. Вот это мы с мамой написали.
Спокойная, грустная мелодия зазвучала в комнате. Михаил в музыке не разбирался, но чувствовал: вещь, от души сработана. И исполняла ее Валя с душой. Хорошая девчонка. Ей бы замуж, детишек нарожать. Музыке вот тоже обучить. А эти гулянки до добра не доведут. А он сам? Вырос — в Москву подался. Столица. Деньги. Да провались оно все! Засасывает все глубже. Жить приходится не просто одним днем, а порой одним часом. И, главное, впереди пустота.
Кончилась мелодия.
— Слушай, а о каких это разборках Митя рассказывал? Откуда он это знает?
Валя рассмеялась.
— То, что Митя наговорил, было на самом деле. Только очень давно: четыреста лет назад. Начитался он Гумилева, Карамзина и прочих. Даже книгу писал: «Субпассионарность и современная история».
— Ну и чего, написал?
— Написал.
— Ну и..?
— Ну и… Сжег.
— Как сжег?
— А так. Это только у тезки твоего, Афанасьевича, рукописи не горят.
— У какого Афанасьевича?
— У Бул-га-ко-ва.
— А зачем сжег-то?
— А затем. Он истфак закончил, потом аспирантуру. Девчонка у него была. Тоже бредила какими-то мифами. А потом говорит: прозрела, мол; вся эта бодяга ей надоела, жить надо сегодняшним днем... Короче, за нового русского замуж выскочила. Ну это бы ладно. Она напоследок Мите целую лекцию прочла, что он трусливый, неделовой человек, а прикрывается всей этой болтологией из истории, чтобы совсем никаким не выглядеть. У Мити истерика была. Книгу почти готовую сжег. Потом месяца два из нашего пединститута и из Москвы звонили — что, мол, и как. Он с ними, видать, советовался, вроде бы и напечатать книгу хотели. А теперь корчит из себя неизвестно кого. Корецкого, Маринину читает, насмотрелся всякой дребедени. Не знаю, чем все это кончится.
— Да уж хорошим вряд ли.
— Вот-вот. Слушай, ты спи. А я пойду к Оксане. Чего там Митя делает, посмотрю. Хорошо бы уснул, а то ночью никому покоя не даст.
Михаил долго смотрел в высокий потолок. Было очень тихо. Изредка слышался шелест шин за окном, далекое покашливание.
Где-то то ли поздно вернулись, то ли рано ушли: гулко хлопнула дверь.
Голубь
Смутное время
Лязгнул засов. Здесь, как птице над землей, предстоит ей жить. Жить в одиночестве. Но вместе с одиночеством приходит и облегчение. Словно тяжкий груз сняли с Марины: не надо лгать, ловчить, интриговать.
Отступила болезнь. Пусть не весело, но спокойно на душе пленницы. Дай сил, град Коломна. Помоги узнице своей.
Послышались шаги, щелкнул замок. Угрюмый человек поставил на пол корзину, забрал вчерашнюю. Молча удалился: не велено ему разговаривать. Лишь спустя время Марина решила перекусить.
Сунула руку под крышку корзины и тут же одернула. Что-то мягкое зашевелилось на дне. Поборов страх, открыла пошире крышку и увидела голубя. Ножки связаны, на клювике тоже ниточка.
— Бедный.
Тут Марина заметила записку. Читая строки, в который раз почувствовала, что жизнь постоянно несет ее на крутые пороги, не дает покоя даже в неволе. Долго сидела, поглаживая голубя. Размышляла. Новые испытания шлет ей судьба. Что за человек объявившийся спаситель? Но и другого выхода нет. Поднялась пленница, заходила по комнатке. Ожила в ней душа. И уж коли…
Марина царапает одно лишь слово «Согласна», освобождает ножки птицы, к одной привязывает свое послание. Сдергивает ниточку с клювика.
— Лети, мой милый!
Выпорхнул голубь. И стала расправлять крылья надежда. Вглядывается через бойницу пленница в высокое небо. Чувствует, как тревожно бьется сердце.
Шоссе длинною в жизнь
Мутное время
Стук сердца, и будто в такт ему непонятный звук за окном. Марина встала, подоила к окну. На карнизе топтался голубь. Остановился, уставился на девушку.
Тук-тук-тук. Марина легонько постучала указательным пальцем по стеклу. Голубь настороженно водил головой. Затем неожиданно резко вспорхнул и неспешно полетел в сторону Кремля.
По главной улице города в обоих направлениях двигались машины. Раньше в столь поздний час можно было увидеть лишь одинокое авто. Куда они все едут? Этот металлический поток с людьми двигался, словно по другому кругу, где нет распорядка, разницы между днем и ночью.
Марина взяла отцовский бинокль. Каких только номеров нет на этих машинах! Вся Россия, все СНГ, дальнее зарубежье. Смешались страны и города, национальности и религии. Деньги, деньги, деньги. Вот движущая сила этого потока.
Марина вспомнила, как плакала в больничном коридоре. Седой врач положил ей на плечо руку и сказал:
— Понимаешь, он должен захотеть жить. Это сейчас главное.
А отец написал напоследок то, что думал, и мысленно перерезал стропы, связывающие его с жизнью. Не стал дожидаться, когда парашют сам плавно опустится: «Раньше мне иногда казалось, что я чужой в своей стране. Теперь мне страшно. Я становлюсь чужим в чужой стране...»
Спала ли сегодня Марина? Она не знает. Словно в один миг пролетела эта майская ночь. Ни снов, ни тревог. Встала с ясной головой, как после долгой болезни просыпается человек наконец-то в здоровом состоянии.
Привычные сборы, и вновь за осточертевший канцелярский стол.
Работы было, как всегда, много. Время до обеда пролетело незаметно. Читая в обеденный перерыв газету, Марина увидела объявление: «Марина, приходи к башне. Михаил.» Из всей газетной страницы зрение моментально выбрало именно это объявление. Марина почувствовала, как забилось сердце. Ведь это же для нее! Не может быть. Чушь какая-то! Какой Михаил? И вновь запрыгали в голове обрывки сна. Михаил… Михаил...
С трудом заставила себя работать. Резанул по нервам телефонный звонок. Марина подняла трубку.
— Алло, бухгалтерия.
— К башне не ходи, — услышала она глуховатый голос.
Плащ монаха
Смутное время
Воевода вещал глуховатым голосом:
— Жаден, жаден до злата. Такому душа дешевле гроша.
И добавил еще, что пленница эта ему, воеводе, как кость в горле.
И вот уже бежит Мишка Рязанец к купцу. А за пазухой у него голубь. Не простой — почтовый.
Раз, другой вылетела птица из башни. Что за дело? Но словно манит глаз людской краевая кремлевская башня. И уже сочится слух на рынках и площадях. Странный слух.
А юродивый на Житной площади (что убогому терять?) слух этот для самых глухих и необщительных разносит:
— Видел, видел! Летает Марина голубкой над городом! Новые беды на Коломну сзывает!
Крестятся люди: «Чур нас!»
А в Москву воеводой письмо отправлено, что очень больна Марина. Не ест, не пьет. Впали щеки, помутнели глаза. Рассудком, похоже, тронулась. Будьте, так сказать, ко всему готовы. То же и стражникам, и прочим людям доверенный воеводе человек рассказывает.
Рано стемнело. На Коломенку туман белым киселем надвинулся.
— Совсем плоха полячка. Вишь, монаха к ней повели...
Несет корзину косматый мужик, единственный, кто навещает узницу. А рядом семенит мелким шагом укрытый плащом монах. Худой — в чем душа держится.
Вот и тюремная комната. Сброшен плащ. Трясется тощая, больная женщина.
Матка Бозка! Марина тоже затряслась, услышав, как, еле передвигая сухим языком, шепчет она по-польски молитву.
— Отдай ей свою одежду, царица. Не терзай сердце. Больна сильно землячка твоя. Недолог ее век.
Отошел воеводский служака к бойнице. Раздевается Марина. Помогает облачиться своей спасительнице.
— Дзенкуе, дзенкуе, — шепчет чуть слышно та.
Набросила Марина плащ монаха, вперед! Сколько раз приводилось ей подниматься и падать. На этот раз твердо верит она: свобода и воля, коли достанутся ей, не будут омрачаться стяжательством и к власти порывам. Лишь бы выйти, вылететь, выскользнуть!
Вышли за стены детища, скрылись в молоке тумана и направились к Коломенке. У куста притаился челн. Посадив в него Марину, спешно удаляется человек воеводы. А парень в челне быстро гребет вверх по реке.
Городище. Вблизи Коломенки живет скрытный дед Некрас. Как живет, что за люди к нему ходят, то никто не ведает. Поговаривают даже, что он колдун. Здесь, на сеновале, и предстоит теперь находиться сбежавшей Марине. Побег, конечно же, купцом Калачом задуман и оплачен. А парень в челне — верный Рязанец. Ему же и охранять полячку. Боится пока осторожный купец наведываться в Городище. Вдруг что-то откроется. Не простят ему дерзости.
То ли вся эта кутерьма с побегом, то ли возраст (да и сколько пить можно?), но слег в одночасье воевода. Вышел из дому, хотел плечи расправить, потянуться, но судорожно схватил воздух ртом, прижал руки к правому боку, да так и скрючился.
Набежали бабки-знахарки, принялись кто чем воеводину печень лечить. К вечеру совсем плохо ему стало. Перед уходом одна старушка из бывшей Серкизовой вотчины сказала:
— А лучше всего, соколик, полежи ты деньков несколько спокойно. Та душа не жива, что по лекарям пошла. А ты еще сам орешек крепкий. Поговей. Пек лишь сок капустный. Пусть камушек тебе нагревают. Обернешь тряпицей — и к правому боку. А дела подождут. Лучше погодя их здоровому решать, чем сей день больным.
Два дня провалялся лежнем воевода. То спал, то в полузабытье находился. И плавали, как жабы в болоте, мутные, липкие сны, то и дело менялся камень, к печени прикладываемый, и тошнило уж от сока капустного. А на третий день проснулся: ноет слегка справа, но нет уже тог сковывающей боли, будто рассосалась тяжесть гнетущая.
А главное, словно Господь глаза протер. В комнате посветлей и поярче стало. И к домашним в сердце тепло пробилось. А то все служба, да пьянки вечерние, с близкими и не удается по душам поговорить.
Московский офис. Калачев.
Омут
Этот дом задушевных разговоров отродясь не слыхивал. В свое время к нему подъезжали черные воронки. Теперь подкатывают темные джипы. Произведен евроремонт, поменялась обстановка. Но витает все тот же дух страха, доносительства, лицемерия. И обитатели дома только внешне изменились, а глубинная суть их та же самая.
Калачев занимал кабинет в левом крыле. Почти во всю стену, за канцелярским столом сохранилась карта Советского Союза полувековой давности. Надо отдать должное хозяину кабинета: он чуть ли не досконально знал географию СНГовии или как там теперь можно назвать просторы нашей общей Родины.
Утро выдалось более или менее свободным. Секретарша принесла бумаги.
— А как с рекламой?
— Все, как сказали. Вот местные газеты.
— Хорошо, оставь, посмотрю.
Калачев взял в руки коломенскую газету, она лежала сверху. Реклама выглядела довольно убого. Хоть и в жирной рамке. Да что с них взять? Бросилось в глаза объявление: «Марина, приходи к башне. Михаил». Мало ли чудаков на белом свете?
Сделав несколько звонков и разобравшись с бумагами, Калачев уехал в мэрию. После обеда вновь вернулся в кабинет. Что-то не давало покоя. Почти машинально он позвонил в Коломну, набрав номер бухгалтерии.
Трубку взяла Марина.
— К башне не ходи, — сказал он, не узнавая своего голоса, и когда клал трубку, даже по молчанию на другом конце понял, что Марина читала, что она тоже думает об этом объявлении.
Калачев походил по кабинету. Открыл сейф. Достал и положил в карман удостоверение помощника депутата. Затем вызвал начальника охраны.
— Вечером в Коломну надо будет съездить. «Машинку» левую возьми.
— Понял.
Калачев посмотрел на дорогие швейцарские часы. Странно: остановились часы.
Ласковые сети
Смутное время
Замерло время. Как в другое измерение попала Марина.
Весел Рязанец. Не очень-то балует его купец. Сыт, конечно, одежда всегда справная, но не более. А Мишке больше и не надо! Зачем? Радуют его голуби, рыбная ловля, лес. Свободна душа, будто не пристает к ней черный налет суровых лет. Залюбовалась парнем Марина, вконец растаяла завеса прежней жизни. И утекает ручеек сознания в ее мимолетное детство, где плачет маленькая Маринка над воробышком, сломавшим крыло; весело носится наперегонки с дворовыми детьми, задрав голову, глядит долго-долго в синее небо.
Легко Марине со своим стражником. Ни капли не лукавит Мишка, говорит с простодушной улыбкой. Будто вместили в него солнце и земля, вода и воздух свои добрые силы, а он охотно делится ими с окружающими. И чувствует Марина, не разумом, но сердцем: вот оно счастье, рядом.
Но скор тот день, когда Калач приедет сам или велит Михаилу привести беглянку в условное место. Что же делать? Бежать! Бежать в Речь Посполитую! Долго не соглашается Рязанец, но нежные слова и ласки полячки делают свое.
Отец и сестры помогут им. Будут жить они лишь любовью своей, отгородясь от этого жестокого мира.
— Будем ночью пробираться осторожно окольными тропами. Днем укрываться в глубь лесную. А там прибьемся к какому-нибудь обозу и, Бог даст, доберемся до границы. Воевода сыск чинить не будет: самому в убыток, — слышит, засыпая, Рязанец; взлетают ввысь голубиные стаи и тают в поднебесье.
Безрассветного времени зов
Мутное время
Митя сидел на кушетке и раскачивался. Наверное, недавно плакал.
Михаил до этого заглянул в другие комнаты, но никого не обнаружил.
— А где люди-то?
Митя посмотрел на Михаила и отвернулся, видимо, чтобы он не видел заплаканное лицо.
— Валька с Оксанкой в институт пошли, а остальные в Москву укатили. Тебе велели передать, что позвонят. Если заболел, можешь день-другой здесь побыть.
Михаилу удалось уснуть только под утро. Он и не выспался вовсе, Было все то же болезненное состояние.
— Митя, ты из-за чего расстроился-то?
Митя всхлипнул:
— Я князя Пожарского и Кузьму Минина как простых бандюков обрисовал. А они пассионариями были, каких на земле русской и не будет больше.
— Да успокойся ты. Они и не поняли ничего из твоего рассказа.
Митя еще раз вздохнул и спросил:
— А чего ты с этими бандитами дружишь? Ты же не такой, как они, я вижу.
— Кто знает, какие мы на самом деле! А вот тебе, брат, надо за ум браться. Выкинь ты всякую дурь из головы.
Михаил налил в стаканчики водки.
— Выпьешь?
Митя жалобно замахал руками.
— А я, пожалуй, выпью. Что-то со мной странное. Конкретно ничего не болит, а все не в кайф...
Водка была теплой и противной. Газировка, которой запил спиртное, оказалась не лучше. Зря пил. Стало еще хуже. Митя встал, подошел к открытой форточке. Ему было неприятно находиться рядом с бутылками и закуской. Михаил прилег на его место.
— Митя, а ты расскажи мне про Смуту, про древнюю Коломну.
— Да я вчера уже рассказывал, — усмехнулся Митя.
— Ты без дури расскажи. Ты же про это знаешь.
Митя внимательно посмотрел на Михаила.
— Хорошо. Слушай.
И зазвенели сабли и полилась кровь русская и польская, казацкая и татарская. Явь это или сон? Михаил уже не видел Митю. Замелькали узкие бойницы крепости, послышался конский топот, раздался рев орудий. Лавы конников, крутящиеся воронки сабель, дружные залпы пищалей, синие пороховые облака. Смешались в водовороте рыцарские латы и кольчуги, донские скакуны и низкорослые монголки, свитки с кафтанами и зипунами.
И сквозь эту круговерть было видно знакомое до боли лицо...
— Марина. Марина...
Михаил открыл глаза. На него испуганно смотрел Митя, держа в руках кружку с водой.
— Фу, как ты меня напугал. Бледный весь.
Михаил утер лицо. Видимо, Митя уже успел обрызгать из кружки. Силы возвращались. Казалось, произошло что-то важное.
— Насчет объявления все сделал, как обещал. В сегодняшней газете будет, — доложил Митя.
— Какого объявления?
— Ты что, не помнишь?
Митя пошарил в карманах и достал смятый листок бумаги. «Марина, приходи к башне. Михаил». Его, Мишкиным, почерком написано.
— Ты вчера уснул вроде. Я, правда, не сразу заметил. Увлекся рассказом. Потом вижу: глаза у тебя закрыты. Ну, думаю, хватит болтать. Только замолк, а ты привстал и просишь бумагу и ручку. Я принес, а сам не пойму, то ли ты нормальный, то ли бредишь. А ты написал и говоришь: «Не подведи, Митя, надо, чтобы она завтра это объявление увидела». Я спрашиваю: «А время? Телефон какой-нибудь?» А ты: «Ничего не надо, она и так все поймет.» Ну, я в редакцию. Еле договорился, чтобы в завтрашний номер сунули. Ну, теперь, в смысле, сегодняшний.
— Это сколько ж я спал?
— Сутки, даже побольше немного.
Михаил присвистнул.. Пошел в душ. Облился холодной водой. Болезненное состояние полностью прошло. Веселый огонек загорался в нем.
— Марина — девчонка твоя что ли, здесь? — спросил Митя.
— Да... то есть нет. Ты извини, я объяснить не могу.
— Дружки твои звонили. Сказали, чтобы ты вечером в Москве обязательно был. Что-то там важное намечается.
— Ладно, хорошо.
Его уже не волновала Москва, дружки и прочее. Он точно знал: сегодня произойдет главное в его жизни.
— Мить, а ты здорово историю знаешь.
— Читал кое-что.
— И писал.
— Валька рассказала? — Митя взъерошился.
— Слушай, если помнишь, напиши все по новой. Я уверен, стоящая вещь получится.
— Да кому это надо? — Митя зашагал по комнате. Было видно, что затронули его больное место.
На стол колоду
Смутное время
Поговаривают, чуть ли не при смерти воевода. К самому не пускают. Вот и мучайся, чего там Иван Матвеевич больной головой удумает. Стал купец и сам за правый бок держаться. Вроде и у него какие-то колики начались. К вину эти дни не прикасался, спать ложился рано (с кем в карты-то дуться?), а на тебе — тоже хворь напала. Все волнения, тревоги.
Наконец пришел человек от воеводы, сообщил, что на поправку у больного дела пошли, просит вечером заглянуть. Обрадовался купец. Штоф, конечно, брать не стал. А картишки в карман бросил на всякий случай. Ну как захочет воевода судьбу-злодейку испытать. Поправит ему купец здоровье, ох поправит!
Воевода Калача встретил сухо. Не успел купец толком про здоровье драгоценное спросить, как сказал выздоравливающий, хмуря брови:
— Вот что, Карп Игнатьич. Затеяли мы с тобой ремесло, да хмелем оно поросло. Отсиделась голубка под боком, а дальше надо ее в надежное место отправлять. Хочешь, целуйтесь-милуйтесь ваше дело. Марина — не малина, в одно лето не опадет. Но чтоб ни шагу, ни полшагу она по своей воле сделать не могла. Есть у меня такое местечко. Дам людей служивых, с ними и отвезешь. И запомни: ежели что, не должна она живой оставаться. Развели мы с тобой дым коромыслом. Болтают в городе черт те что.
Шел от воеводы купец сам не свой. Вот ведь, как не крутился, а и его неводом зацепили. И, главное, когда чаши осушали, был воевода одним человеком. А сейчас словно подменили. И смотрит по-другому. Про карты и не заикнулся. А с Мариной и вовсе убил он купца. Это что же получается? Может, у воеводы на трезвую голову какие расчеты появились? Ведь совсем недавно поляк Владислав на московском троне сидел. А ну как снова чехарда с царями начнется? А у воеводы и карта заветная в рукаве имеется. При ином раскладе пригодилась бы ему Марина. И точат сомнения душу купеческую, жгут голову мысли острые. Смолчать бы тогда про Марину, да ободрать тебя, как липку, в картишки. Может, и печенка твоя целей была бы. А то пил, как мерин, на радостях. Наливай, Карп, да наливай.
И куда-то улетает-уплывает его странно пришедшая любовь. Получается, что стал он пешкой в чьей-то игре. А до любви ли, когда ходишь не по своей воле, а по строгой указке?
В поздний час постучались в дом купца. Вышел. Стоят три всадника. Ясно дело: от воеводы. Заседлал своего вороного. Задумался. Взял саблю. Не военный человек купец. Но, будь в бою, не подвел бы. Крепкий мужик. В лихолетье пришлось и ему малость повоевать: трем ляхам головы снес, когда те его добром решили попользоваться. Не за землю русскую, за свой обоз впрягся. А с другой стороны, раз обоз на этой самой земле, то и за нее тоже.
Ох, до чего же сегодня темное небо…
Куда идешь?
Небеса
Темно. Ни одной звездочки на небе. Марина напряженно вглядывается в очертания башни. Что ждет ее? Неважно. Она пойдет туда. Зачем? Нет, нет! — не надо спрашивать себя. Она должна сегодня быть там. Наспех одевшись, девушка смотрит в зеркало. Куда идешь, Марина?
***
— Куда идешь, Михаил? — Митя, видимо, наконец отошел от ночной пирушки. Спросил ровным, спокойным голосом.
Михаил пристально посмотрел на него, крепко пожал руку:
— Ну давай, Мить.
— Слушай, а звонить будут, чего сказать-то?
— Ты книгу обязательно восстанови. Ладно?
Закрылась дверь. Митя обеспокоенно подошел к окну и долго смотрел вслед удалявшемуся гостю.
***
Запряжены кони. Прощай, град Коломна! Прощай, земля русская! Спит дед Некрас. Спит ли? Может, дрогнуло и его темное сердце? И пусть топочет ногами купец — не указ он ему. И денег обещанных не жаль. Пусть все будет так. От Коломенки направились беглецы в сторону церкви Иоанна Предтечи.
***
Мелькнул дорожный указатель «Коломна». Одновременно птица пролетела перед самым лобовым стеклом джипа. Калачев почувствовал, как запульсировало в висках. Для него не существовало границ. Он уверенно чувствовал себя и в столице, и в провинции, в знакомом и незнакомом месте. Но сегодня казалось, что он вторгается в чужой мир. «Куда идешь?» — навязчиво застучало в голове.
***
Лишь собрались соскочить с коней у некрасовского дома, как один из людей воеводы прижал палец к губам. Затихли. Только уздечки слегка позвякивали. Было слышно, как вверх удалялись чьи-то кони. Стремглав бросились за ними. Сомнений не было: сбежала полячка.
***
Одновременно к Маринкиной башне подошли парень и девушка. Долго смотрели друг на друга. Потом молча взялись за руки, перешли мостик через Коломенку и отправились в сторону старинной церкви.
***
Догнали беглецов совсем быстро: у Ивановского храма. И в короткой этой погоне ярость и гнев затмили разум купцовский. Мишка! Слуга неверный! Как смел ты хозяина обмануть? И где, полячка, твоя благодарность? Не могла ты не понимать, на какой риск человек идет ради тебя. И витал над этими мыслями голос воеводы: «Если что, не должна она живой оставаться!» А кабы ускакали? Не отдавая себе отчета, вырвался купец вперед. Не помнил, как в руках сабля оказалась…
***
У церкви Иоанна Предтечи молодую пару догоняет темный джип. Из него раздается голос:
— Может, со мной погуляешь, Марина?
Михаил загораживает собой девушку.
***
Из хроники происшествий:
«На улице Городищенской обнаружены трупы жительницы Коломны и жителя Рязани со множественными огнестрельными ранениями. Стрельба предположительно велась из автомашины, из автоматического оружия (калибр 7,64). Свидетелей просим…»
***
Замкнулся круг. Встретились любовь и смерть в лабиринте мироздания. Соединились души, пройдя века. Смотрят на людей древние стены. Сметает с них ветер пыль веков.
С восходом солнца вылетели из Маринкиной башни два голубя.
Сделали большой круг над Кремлем, словно прощаясь с Коломной и — легкокрылые, свободные — полетели на запад.
***
Небольшая группа туристов, задрав головы, рассматривала Маринкину башню.
— Напротив Маринкиной башни церковь Михаила Архангела, ныне краеведческий музей... — экскурсовод откашлялась и скороговоркой закончила: — Рядом здание пересыльной тюрьмы.
Над городом кружатся листья. Вот и осень подкралась. А осенью в наш город лучше и не приезжать. Стервозная дама — коломенская осень. Помашет солнечными лучами короткое бабье лето — и все! Тучи, дожди, сырость.
Уютные коломенские улочки, что с вами стало? И почему видны потрескавшиеся стены домов? И что случилось с парками и скверами? Словно злой волшебник достал серую водянистую краску и заляпал ею весь город. И нападает на людей предзимняя хмарь. И уже не веселеют они после стопки-другой, а, напротив, озлобляются. Впереди холода, скованность, неудобье. А новая весна когда еще будет…
В переплете смутных и мутных времен проскальзывают дни-денечки живым ручейком от солнечного мая до желтого сентября. А потом долго-долго льются осенними дождями, топчутся студеными вечерами, набухают мартовским снегом.
И вот замирает душа. Половодье. Еще немного — и закружит ее в водовороте. И что-то забытое, потерянное оживает в тебе…