Его разбудило словно бы прикосновение. Ярцев разомкнул веки. На него смотрело колдовское озеро. Глубинная лесная темень завораживала. Точнее, озеро было не одно, а два, но он воспринял их как единую чарующую беспредельность. То были глаза женщины, казавшиеся такими непорочно тёмными на нежном и светлом лице. Она смотрела на него с участием. Чуть позади стояли ещё две женщины в белом. Он вспомнил, что находится в больнице.
— Как самочувствие? — утончённая чёткость её голоса обаятельно приглушалась мягкостью.
— Хорошо, — он смущённо улыбнулся. — Таблетка, видно, подействовала, так хорошо поспал.
— Ничего не болит? Живот, желудок…
— Нет, всё хорошо.
— После завтрака зайдите ко мне в кабинет.
— Хорошо.
Когда она в компании с дежурным врачом и медсестрой вышла из палаты, он перекосился в лице точно от зубной боли: «Боже, какой стыд!» Действие снотворной таблетки кончилось, и тело, наскученное лежачим положением, капризно вопило каждой клеткой, что оно его больше не устраивает. Ярцев сел. Избегая глядеть на пропитое и небритое, с синяком под глазом лицо соседа, надел спортивные штаны, футболку, сунул ноги в кроссовки и, не зашнуровывая их, вышел из палаты.
Коридор кипел народом. Хлопала дверь умывальни, из раскрытой двери курилки валил сигаретный дым, бродили туда-сюда в ожидании завтрака накурившиеся.
В одной из палат Ярцеву одолжили бритвенный прибор, а уборщица выдала крохотный обрезочек хозяйственного мыла. Побрившись, он вытер лицо полой футболки, — полотенца у него не было, — и пошёл в другой конец длинного, с ответвлениями и поворотами, коридора. У раздаточного окна столовой стояла очередь. В руках у стоявших — тарелки, кружки, ложки. Ни того, ни другого, ни третьего у Ярцева не имелось, он с виноватым видом сообщил об этом раздатчице. Та без лишних слов достала из моечного бачка с водой, похожей на бульон, тарелку и плюхнула в неё две ложки водянистой манной каши. В дополнение дала кружку с сомнительного вида пойлом, символизирующим чай, и два кусочка хлеба. Утомлённый длительным воздействием алкоголя желудок с негодованием такой завтрак отвергал, Ярцев изнасиловал его.
В десять утра он постучал в дверь кабинета.
— Входите, — приветливо пригласила Нелли Константиновна, — её имя он узнал у медсестры. — Садитесь. Расскажите о себе. В паспорте у вас нет брачной отметки, вы холост?
— Да, жена умерла, детей не было, паспорт недавно заменил на новый, потому и отметки нет.
— У меня муж тоже умер, — её тёмные глаза обволокли его гипнотическим проникновением. — От пьянства… А вы давно пьёте?
— Со студенческой поры. В те годы вино было натуральное и недорогое, соблазн большой. Водку я тогда совсем не пил. А вино почти каждый день. И никаких неприятных ощущений не было. А теперь дней семь всего подряд попьёшь, и начинается. Знаете, какой кошмар. Хуже ада! Самое страшное — трезвый уже, а ничем не можешь заниматься — ни читать, ни думать, ни сидеть спокойно, ни на мир смотреть, противно всё и страшно. Ходишь взад-назад по комнате, от страха трясёшься весь и только на часы и смотришь. А они ни с места, хоть и тикают.
— Страх какой, чего-то конкретного боитесь, или неопределённый?
— Инсульта боюсь. У меня год назад инсульт был после длинного запоя. В лёгкой форме, правда, я сам к врачу пришёл, говорю, нога левая, когда стою на месте, напрягается. А он говорит: «Похоже на микроинсультик», — и направил в больницу. Неделю там полежал, и выписали, но пить, сказали, нельзя ни в коем случае. Лучше бы не говорили. Я теперь, как запой кончается, об этом вспоминаю и больше уже ни о чём и думать не могу — каждую минуту кажется, сейчас инсульт стукнет. Мне врач тогда сказал, повторный инсульт уже настоящим будет, а не «микро».
— А перед тем, как начать пить, об инсульте не вспоминаете?
— Не-ет, и мыслей не держу. В перерыве между запоями у меня отличное здоровье, делаю гимнастику с гантелями, контрастный душ…
— Это заметно. Фигура у вас, как у юноши. И сколько длятся перерывы между запоями?
— Три-четыре месяца. Спиртное вообще тогда не пью и никакого влечения. А потом нечаянно выпьешь, думаешь, на этом остановишься, ан нет, поехало…
— Сколько максимально можете выпить, когда запой?
— Я залпом никогда не пью.
— Ну вообще сколько за день?
— Литр, иногда больше.
— Чего, вина?
— Водки. Натуральное вино инженеру нынче не по карману.
— В больницу к нам сами обратились?
— Сам. У меня неделю назад юбилей был, шестьдесят лет исполнилось. На работе почествовали, и запил. Сначала отгулы по телефону брал, потом начальник отдела — а я у него в замах — говорит, кончай, выходи на работу. А куда там на работу, я больной весь. Хотел в интимную лечебницу обратиться — стыдно ведь, — да там, говорят, больничный не дают. Пришлось к вам…
Он вдруг заметил, что она записывает его слова в медицинскую карту. «Недоставало ещё на магнитофонную ленту записать! — испуганно подумал он. — Зачем я разговорился-то? Как на исповеди!»
Он стал отвечать на вопросы коротко, немногословно.
— Вы как будто чего-то испугались, — заметила она.
— Да, мне стыдно.
— Это хорошо. Мой покойный муж пил по-чёрному, но, к сожалению, никогда не говорил, что стыдно.
— Ваш муж давно умер?
— Два года, как одна. Почему это вас заинтересовало?
— Вы такая красивая, я подумал…
Озорные солнечные зайчики запрыгали по тёмной глуби её глаз-озёр. Она с весёлостью смотрела и молчала. Сердце у него вдруг замерло от жути и восторга. Он уже не сознавал, о чём она спрашивала дальше, и что он отвечал, и не помнил, каким образом очутился снова в коридоре.
В себя он пришёл от дошедших до сознания бранных слов, болезненно бивших по его чувствительному слуху. Ругалась уборщица, возмущённая недержанием мочи престарелого алкоголика, лежавшего на койке в коридоре. Судя по выкрикам, ему только что заменили насквозь промокшие и дурно пахнущие простыни на новые, а он не только их тут же обмочил, но и сходил в кровати по-большому.
Ярцев поспешил удалиться от неприятного зрелища. Но уйти от затхлого воздуха, от угнетающе затхлой среды, от косных, бранных, неинтеллигентных речей было некуда. Это неприглядное убожество его смертельно утомило. Он маялся по коридору из конца в конец и думал, какое великое благо быть трезвым, на свободе — чай вволю, гимнастика, контрастный душ, чистое полотенце, свежий воздух…
Навстречу шла Нелли Константиновна. Миниатюрное лицо с точёным носиком и ушками, миниатюрная фигурка, лёгкая, красивая походка. На вид и тридцати не дашь, но умный, властный взгляд говорил, что ей всё-таки за тридцать. Почувствовав себя обласканным одним её явлением, он притормозил в надежде, что она ему что-то скажет или просто улыбнётся. Но она прошла мимо, не взглянув.
Унылость окружающего представилась безысходной, непереносимой. «Завтра непременно попрошу, может, выпишут», — подумал он. Мечтания о возможном завтрашнем освобождении помогли скоротать время до обеда, потом до ужина, потом до сна. От снотворной таблетки он отказался, полагая, что мысли о недалёкой свободе помогут и уснуть.
Но заснуть без таблетки оказалось не так просто. Громоподобно храпел сосед. Два других соседа регулярно через короткие промежутки покоя принимались обмениваться злобными ругательствами. В углу палаты кто-то нестерпимо долго ел со сладострастным чавканьем. Беспрерывно кто-то поднимался и шаркал шлёпанцами, направляясь в курилку или туалет. Через раскрытую дверь доносились какие-то дикие выкрики из коридора. Забыться во сне Ярцеву удалось лишь под утро.
Поднялся он задолго до врачебного обхода. Побрился и стал ходить по коридору. Когда начался обход, прилёг одетый на кровать. Нелли Константиновна подошла к нему и спросила о самочувствии. «Отлично», — ответил он и хотел было завести речь о выписке, но ощутил вдруг неодолимую робость и волнение. Она переместилась к другой кровати, на которой сидел обаятельно мягкий и застенчивый юноша с приятным лицом. «Зайди после завтрака ко мне, Андрюша», — сказала она ему, и Ярцев по-доброму позавидовал названному Андрюшей, но и огорчился, подумав, как безжалостен алкоголизм, не щадящий даже таких вот молодых.
После завтрака он стал прохаживаться по коридору, держа под наблюдением дверь её кабинета. Когда из неё вышел Андрюша, Ярцев с сильно забившимся сердцем постучал и вошёл:
— Мне бы надо поговорить с вами. Одну минуту можно?
— Можно даже пять, — улыбнулась она.
— Я не могу больше здесь, Нелли Константиновна. Если бы я знал, какая здесь обстановка. Выпишите меня, я уже здоров.
— Хорошо, я поговорю с главврачом, думаю, он возражать не будет. Инсульта больше не боитесь?
— Нет, страх у меня, только когда запой, а я теперь принял решение не пить совсем.
— И ничего не беспокоит, не болит?
— Нет, я здоров.
— А я заболела, — она произнесла это с той милой, доверительной небрежностью, какая допускается обычно лишь в общении с близкими людьми. — Кашель, насморк.
— Здесь мудрено не заболеть, — он глядел на неё с нежностью и обожанием. — Это несправедливо, что вы, такая хрупкая, такая утончённая, здесь работаете.
— Если бы я здесь не работала, вы меня, такую «хрупкую и утончённую», никогда бы не увидели. Это разве справедливо было бы?
Её загадочные, глубокие глаза искрились игривым лукавством. У него, напротив, под воздействием её весёлости взгляд сделался серьёзным, лицо приняло решительное выражение.
— Вы правы, — сказал он. — Это было бы более чем несправедливо, если бы я вообще вас не увидел. Но теперь, увидев вас, я почувствую себя ещё несправедливее наказанным, если никогда вас больше не увижу.
Она отвела взгляд в сторону, в дальний угол кабинета.
— Простите меня за дерзость, — он смотрел на неё с мольбой. — Я сознаю громадность возрастного барьера между нами, но… он представляется мне нелепым. Разрешите мне хоть изредка видеть вас.
Она взяла авторучку, что-то написала на маленьком прямоугольничке бумаги и протянула ему. На листке была её фамилия: «Солнцева Н.К.» — и рабочий телефон. «Звоните», — сказала она.
Дальше началась феерия. Безудержная радость, свет, улыбки медсестёр и нянь, сдача постельного белья, получение больничного, сияние глаз Нелли Константиновны. И вот он уже дома. С воодушевлением проделывает комплекс упражнений с гантелями и пудовой гирей. Прежде он отваживался после запоев на такое лишь по прошествии двух-трёх трезвых недель.
Наутро с ощущением великолепного здоровья он отправился на работу. Штатный стол зама начальника располагался в общей комнате отдела таким образом, чтобы ему видно было всех, кто в ней находится. Но и самого его рядовые сотрудники могли беспрепятственно созерцать со своих рабочих мест. И вот едва Ярцев сел, как почувствовал незащищённость от взгляда чертёжницы Черкасовой. Полное её имя было Любовь Андреевна, но, несмотря на приличный уже возраст — она была сорокапятилетняя вдова, — все звали её просто Любочкой за общительность и простоту характера. Ярцев старательно увёртывался от её вопрошающих, призывных, томных глаз.
В обеденный перерыв она подошла, тихо молвила:
— Ты на десять лет помолодел, болящий. Чем хворал-то?
— Да пустяки, простуда.
— Что ж не приходил, я бы живо вылечила, — глаза у Любочки сощурились.
— Я не приду к тебе больше, Люба.
— Что так, помоложе нашёл?
— Да. То есть нет, — смутясь, он отвёл взгляд в сторону. — Это другое, Люба. Непостижимое. Я не знаю, как объяснить. Это от Бога, от звёзд, от грёз детства, от тайны.
— И сколько же ей лет, этой твоей «тайне»?
— И не знаю, это не имеет значения.
— Ясно. Влюбился, великовозрастный мальчик. Ну ладно, приятных тебе услад. Только смотри, как бы худо не было от «тайны»-то. Я-то, дура, перед тобой открытая была.
— Прости, Люба.
— Бог простит.
Вечером Ярцев принялся ломать голову над вопросом, когда уместно будет Нелли Константиновне позвонить. Этот вопрос истязал его шесть дней. На седьмой он решился.
— Сколько лет, сколько зим! — услышал он в трубке мягко-ироничный голос. — Где это вы пропали?
— Я… Боялся показаться вам назойливым.
— И напрасно. Я же сказала, звоните.
— Мне бы хотелось вас увидеть. Можно мне вас увидеть, Нелли Константиновна?
— Не знаю… Приходите ко мне в кабинет, я с восьми утра до трёх дня работаю.
— Но в эти часы я тоже ведь работаю! — едва не со слезами воскликнул он.
— Приходите в субботу, у меня по субботам рабочие дни.
На это субботнее свидание он шёл, точно на экзамен по совершенно не знакомому предмету. Шёл как будто к школьной своей учительнице, в которую был влюблён. В кабинете у Нелли Константиновны сидела медсестра Тамара, и он с вдохновением труса «вцепился» в разговор с этой словоохотливой медсестрой, страшась даже взглянуть на «предмет» своего обожания. Но он всё же взглядывал и видел, что Нелли Константиновна не сердится на него за разговор не с ней, в глазах у неё было понимание и даже будто поощрение.
Он стал приходить в заветный кабинет каждую субботу. Всё сделалось необычайно интересным, точно в детстве. Мир по мановению невидимой волшебной палочки переменился. Ярцеву теперь странно было, как это совсем недавно могло казаться, будто его малость притомила жизнь. Теперь он был уверен, что не устанет радоваться жизни до ста лет.
Мало-помалу он научился раскованно вести беседу во время свиданий не только с Тамарой, но и с самим «предметом» обожания. Это было наслаждением. Присутствие третьего лица его уже досадовало. И однажды он сказал Нелли Константиновне:
— Если бы не запрет на спиртное, я бы отважился пригласить вас в ресторан. Сидеть с вами наедине за трапезой, глядеть на вас, молчать и ничего не помнить… — наверно, это и есть конечная цель бытия.
— Ресторан — это пошло, — возразила она. — Есть контрпредложение. Завтра я дома одна, — сын уехал в деревню к моей маме, — предлагаю посидеть за трапезой у меня. Только без «конечной цели» — просто посидеть.
Назавтра в два часа дня он подошёл к её дому. Дом был из серого кирпича, двухэтажный. Располагался он в конце улицы, на окраине, по соседству был детский сад, а с другой стороны, через дорогу, небольшая рощица с аллейкой и скамейками. Ни мельтешения автомашин вокруг, ни осточертевших «росбизнесконсалтингов», курсов долларов, реклам, ни интернетных «Три дабл ю точка рус точка». Он очутился в своей юности. Он шёл к своей учительнице.
Единственный подъезд, деревянная лесенка, деревянные перила с фигурными балясинами. Нелли Константиновна возникла в дверном проёме светлая, в изящном, лёгком платье. Ласково распахнулась волшебная темень её глаз, и ему подумалось, что этот мир вобрал в себя всю прелесть жизни.
Стол уже был накрыт. Увидев на нём бутылку вина и два фужера, Ярцев заволновался. Два месяца повторял он по нескольку раз в день формулу от пристрастия к спиртному: «Алкоголь безразличен мне, водка противна, вкус вина отвратителен…» И вот, увидев блеснувший в солнечном луче тёмно-рубиновый перелив бутылки, он осознал вдруг, какая это ханжеская ложь, — слова, обличающие вино в отвратительном вкусе. Он ясно ощутил, с каким наслаждением глотнул бы сейчас этой тёмно-рубиновой бесовский прелести.
Но рядом была Нелли Константиновна, утончённая, загадочная, каждым движением лица и тела являвшая возвышенную тайну. В сравнении с этой тайной вожделенный глоток вина представился никчёмной плотской пошлостью. Он превозмог минутную слабость. С безумием фанатика он повторил про себя: «Вкус вина отвратителен…» — и утвердился в мысли, что вино над ним не властно.
Они сели, и Нелли Константиновна предложила ему откупорить бутылку. Он опять заволновался.
— Только я вино пить не буду, — сказал он дрожащим голосом. — Я принял решение не пить совсем.
— Ну зачем такие крайности! Один бокал я как врач вам разрешаю. За моё здоровье. Помните, как Санчо Панса говорил: «Если друг поднимает бокал за ваше здоровье, то какое же надо иметь каменное сердце, чтобы отказаться выпить за его!»
— Не искушайте, Нелли Константиновна! — взмолился он. — Если я выпью бокал, мне захочется ещё.
— Так выпейте ещё, кто запрещает! Мы с вами одни, никто не узнает, как мы опьянели. Вам же хочется опьянеть со мной, я же вижу. И я разрешаю. А то вы так робеете, что не решитесь меня поцеловать. Вам ведь хочется меня поцеловать, ведь правда?
— Нелли Константиновна!
— Пора бы уж вам называть меня просто Нелли, я, слава Богу, ещё не старенькая.
Ему показалось, омуты её глаз сверкнули гневом. Но то была игра. Через секунду темень её глаз уже обволокла его ласково мягкой жутью, затем как будто отпустила и тут же вновь с неодолимой силой повлекла в себя.
— Нелли… — пролепетал он и тут же испугался своей дерзости и добавил. — Константиновна. Я действительно робею. Вы такая необычная. Я вам поклоняюсь, я не посягаю даже в мыслях на ваше расположение. Вы и так дарите блаженство одним лишь тем, что вы есть и позволяете себя видеть. Будь я моложе, я дерзнул бы предложить вам руку и сердце и в случае вашего согласия, наверно, умер бы от счастья. Но я слишком стар для вас. Я хочу быть достойным вашего уважения, Нелли Константиновна, умоляю, не искушайте меня вином.
Бесовская жуть в её глазах растаяла, взгляд сделался нейтрально благожелательным, интеллигентным.
— Ну что делать, будем тогда просто сидеть и молчать, — произнесла она без огорчения, затем не без иронии добавила. — Молчать и ничего не помнить, как вы говорили. Попробуйте моё фирменное блюдо — рыбное ассорти. Только не закатывайте глаза от удовольствия.
Он попробовал «фирменное блюдо» и зажмурился от удовольствия — ассорти действительно было очень вкусным.
Он не помнил, как очутился снова дома. Часы показывали половину пятого — значит, он провёл у Нелли Константиновны больше двух часов. А казалось, лишь минуту. Но в этой минуте была вечность. Он не помнил, о чём с ней говорил, в памяти вспыхивали лишь отдельные её слова, движения и взгляды, составлявшие вместе дивную гармонию. Несказанная щедрость, явленная ему неизвестно каким богом в образе минувшего только что свидания, потрясла его. Он пытался мыслить связно, но не получалось, мысли под наплывом счастливых впечатлений крошились, наскакивая одна на другую в водовороте чувств, точно паводковый лёд, крутились, уплывали, возвращались. В этом нескончаемом сумбуре радости промелькнуло отрезвляющее — он вспомнил, что сегодня ни разу не провёл сеанса заклинаний против пьянства.
Он подошёл к окну и закрыл глаза, сосредоточиваясь к произнесению вопиюще противоречащей настроению формулировки: «Я совершенно спокоен и уверен в себе, водка противна, у вина отвратительный вкус…» Но глаза нечаянно открылись, и он встретился взглядом с заходящим солнцем. Оно улыбнулось ему, он это отчётливо увидел. И ясно ощутил, что он разумное, живое. И вместо противоалкогольного заклинания мысленно вдруг воскликнул: «Хорос-солнышко! Даждьбог! Майя! Дева! Род-Родовит! Ярило-Переплут! Милые славянские боги! Вселенная! Всевышний! Благодарю за радость и за то, что есть Нелли Константиновна. Да будут благословенны, светлы, вечны её дни».
В понедельник он поднялся в пять утра с ощущением необычайной бодрости. Без раздумий, точно это было решено заранее, он на первом автобусе доехал до лесной опушки и пошёл по тропинке вглубь. Низинка с цветущими ландышами сама вышла ему навстречу. Он присел на корточки и стал собирать букет. Комариные орды с яростным воем напали на него. Он принимал их укусы с кроткой улыбкой, со смирением.
Дома он поместил букет в банку с водой и позвонил на работу. «Я задержусь немного, — сказал он начальнику. — Труба потекла, вызвал слесаря».
Дежурная уборщица в больнице, открыв на его звонок дверь, сообщила, что Нелли Константиновна, как и все врачи, сейчас на учёбе.
— А её кабинет заперт?
— Посмотрите, может, медсестра там.
Кабинет оказался незапертым, в нём сидела медсестра Тамара.
— Какие крупные! — изумилась она, принимая ландыши. — Это садовые?
— Нет, в лесу собирал.
— Сами? — опять изумилась она.
— Сам.
— Хорошо, я ей так и скажу.
Придя на работу в свой отдел, он позвонил. Нелли Константиновна как раз только что вернулась в кабинет с учёбы. Банку с ландышами она переставила со стола на подоконник со словами:
— Уборщица ворчать теперь будет: «Лишний мусор».
— Он сказал, сам их в лесу собирал, — сообщила Тамара. И не удержалась от смешка.
— Великовозрастный мальчик, — с небрежностью произнесла Нелли Константиновна. — Представляешь, я ему говорю вчера: «Вам ведь хочется меня поцеловать, я вижу», — а он в ответ: «Не искушайте меня, Нелли Константиновна».
Тамара, не сдержавшись, прыснула, потом сказала: «Отпусти ты старика, не мучь, чего он тебе плохого сделал!» И в этот момент Ярцев позвонил.
— Вам передали ландыши? — сказал он, сдерживая радостную дрожь голоса.
— Передали, — ответила Нелли Константиновна и через паузу утончённо чётким голосом добавила. — Знаете что, мне кажется, вы выбрали не тот объект для внимания.
— Простите, — тихо произнёс он и осторожно опустил на место трубку.
После обеденного перерыва он отпросился с работы, сказав начальнику, что неважно себя чувствует. Придя домой, он в рассеянности защёлкнул замок в двери и тут же почувствовал удушье. Он хватнул воздух широко раскрытым ртом. Близко к глазам изнутри что-то дёрнуло, и на секунду у него пропало зрение. Он успел дойти до кровати прежде, чем ушло сознание.
Когда он очнулся, была ночь. Он хотел повернуться и включить ночник, но ни тело, ни рука не повиновались, хотел вслух возмутиться — не повиновался и язык. «Конец, инсульт», — пронеслось у него в голове. Страха он не испытывал. Было, напротив, удивительно спокойно. «Не тот объект для внимания», — вспомнилось ему, и он подумал: «Зачем же вы так себя принижаете, Нелли Константиновна! Вы не «объект для внимания», вы выше. Неизмеримо выше».
Мягкой вспышкой озарили его душу строки из «Теона и Эсхина» Жуковского: «Кто раз полюбил, тот на свете, мой друг, уже одиноким не будет». С этим напутственным благословением, с чувством благодарности Роман Викторович Ярцев отправился в лучший мир.